Я провалился в мутно-серый, незапоминающийся сон - полузнакомые лица, темные кривые коридоры, окна, выходящие на проходные дворы, бесконечные лестницы вниз со стертыми ступенями... Мне казалось, что я что-то ищу, или не ищу, а догоняю кого-то по этим коридорам и лестницам, хватаю встречных за рукава и пытаюсь у них узнать, не видели ли они этого кого-то, но сказать ничего не могу, потому что онемел, мычу и жестикулирую... Они удивленно высвобождаются из моих рук, пожимают плечами, а я бегу дальше... Вдруг в этом черно-белом немом кино появляется бестелесный, низкий с хрипотцой женский голос: "Меня... зовут... Женя..."
Рывком сел на постели, весь в испарине. Не сразу понял, где нахожусь. Кровать, кресло, зеркало - все мутно-серое, светает, скоро утро, часов 5 наверное. Умылся ледяной водой, но свет включать не стал - хотелось так и оставаться в сером полумраке, хотелось снова услышать ее голос... На кухне стоял у окна, смотрел вниз на грязный мартовский снег, ждал, когда отскворчит свое кофеварка. Потом не выдержал, позвонил. Взяли трубку со второго гудка, значит не спала - что поделать, опять режим не соблюдает...
- Алёна? Я не разбудил?
- Не переживай, я спишу это на старческую бессонницу. Что-то случилось?
- Нет, что ты...
- Не хочешь подъехать на часок?
- Алёна, я же вам помешаю.
- Марина с детьми еще на отдыхе, а мне ты не помешаешь ни в коем разе... И - увы! - даже не скомпроментируешь... По дороге купи кофе и сигарет.
- Алёооона!
- Слушайся старших.
Алёна - моя красавица тётя Алёна, не позволяющая называть себя "тётей", последняя из обладателей знаменитой кинематографической фамилии и сама по себе живая легенда - мужественно стареет... Вот сейчас дочка с внуками уехали, она курит и не спит ночами, а по утрам опять ГИТИС, студенты, заботы и позабытые усилием воли застарелые болячки... Я купил в ларьке блок Алёниных любимых сигарет и поехал, думая по дороге о совсем другой женщине.
* * *
Если бы я была Фридой, я бы тебя любила. Я бы училась рисовать, чтобы забыть о боли. Я бы училась жить, чтобы увидеть тебя. Я бы училась ходить, чтобы придти к тебе. Я разводила бы самые яркие краски, чтобы рисовать для тебя. Я танцевала бы самые страстные танцы, чтобы привлечь тебя. Я даже готовила бы для тебя, мой Пансон. Я пила бы текилу из горла наравне с самым сильным из мужчин. Я была бы храбрее и безрассудней, чем русские революционеры, если бы только это было нужно тебе. Я пела бы песнь желания, которую помнят только женщины, познавшие смерть раньше, чем мужчину. Я бы верила тебе, даже когда ты лжешь как все мужчины о своей силе, и храбрости, и верности. Если бы я была Фридой Кало.
* * *
Я встретил ее на даче у бывшего мужа Алёны, на вечеринке по случаю женитьбы Алёниного пасынка Дениса. Немного припоздал, пока вошел, пока чмокнул Алёнино душистое запястье, пока налил себе коньячку, вокруг уже потихоньку разворачивалось импровизированное действо. Друзья нашей семьи - актеры, режиссеры, операторы, художники, поэты и писатели, люди, которых я помнил с детства еще молодыми и незнаменитыми, их разновозрастные, одаренные и не очень, дети, полуузнаваемые родственники, полузнакомые незнакомки, однокурсники Дениса и многие, многие другие... Денис закончил режиссерское отделение, снял пару скандальных короткометражек и написал сценарий на вовсе уж неприличную околополитическую тему, который Алёна с загадочной полуулыбкой контрабандой принесла мне почитать, в общем - шел по стопам отца. "Пороть чаще надо было," - резюмировала Алёна, - "да рука не поднималась! Хорош ведь, хорош засранец?" Засранец был хорош. Я до сих пор так и не свыкся с мыслью, как же в этой талантливой артистической среде смог вырасти такой разносторонний бездарь как я.
* * *
Если бы я была Фридой, я бы умирала ночь за ночью. Я опускала бы веки только чтобы увидеть всю боль этого мира. Черепа скалились бы перед моим лицом, белые черепа в черных лохмотьях, черепа-пиньяты в детских руках. Дети бросали бы их в меня, дети смеялись бы мне в лицо, дети не рожденные мной и дети, рожденные другими. Тебе не понять этого, мой Пансон, - это может понять только женщина, познавшая смерть раньше материнства. Я бы рисовала смерть, я бы лепила смерть, я бы ловила смерть как пулю в грудь - и не могда бы поймать эту пулю... Если бы я была Фридой Кало.
* * *
Так вот, на даче шел старый добрый театральный капустник, прерываемый время от времени лирическими мемуарами старшего поколения о том, как шкодничал Денис, пока ходил пешком под стол. Виновник торжества сидел со своей девочкой под плакатом "Отдадим Дениску замуж?" и сокрушенно крутил головой. Я попал как раз на самую соль какой-то длинной шутки, и вся комната с облегчением грохнула смехом и аплодисментами. За моей спиной послышался негромкий гортанный смех. Я обернулся и увидел, что в нише, отпихнув в сторону позеленевшего бронзового Будду, сидит девочка. Этакий угловатый подросток с черными глазищами. Заметив меня, состроила вредную обезьянью рожицу и поглубже натянула пеструю исландскую шапочку с ушками (в детстве у меня была такая же, Алёной же и подаренная).
- Как тебя зовут?
Она ответила как-то медлительно, почти неуверенно:
- Меня... зовут... Женя... - и смутилась, схватила зубами соломинку в стакане, оборонительно выставила в мою сторону угловатое плечо, а потом и вовсе вылезла из ниши и не спеша, демонстрируя независимость, начала пробираться поближе к импровизированной сцене. Я усмехнулся вслед костлявому плечику. Дикий какой-то ребенок, интересно - чей?
Следующий номер оказался как раз Женин. Запустили фонограмму, неуловимо напомнившую что-то из детства, под ободряющие вопли публики она взяла микрофон, покривлялась, покрутила своими исландскими ушками и запела:
Женюсь, женюсь...
Какие могут быть игрушки?
Исчезну, сгину без следа...
Но вы, но вы,
Мои вчерашние подружки,
Мои вчерашние подружки,
Напрасно плачете по мне.
Не плачьте, сердце раня!
Смахните слезы с глаз!
Я говорю вам "До свиданья!"
Я говорю вам "До свиданья!" -
Ведь прощанье не для нас...
Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта...
Старая-престарая мироновская песня из "Соломенной Шляпки". К месту и смешно, но непонятно почему все в таком восторге. Девочка - вполне обычная, голос - ну ничего выдающегося. Денискина пассия? Вряд ли, возраст не тот... После песни Женя расцеловалась с Алёной, чем вызвала еще одну волну восторга. Ну теперь ясно - Алёна готовит ее к поступлению... Я поймал Алёну на веранде с запрещенной сигаретой, тщательно маскируемой хозяйственными распоряжениями. Алёна выщелкнула окурок в дальний сугроб и предупредила:
- Если ты сдашь меня Денису, мы с Дусей тебе не простим.
Дуся - она же Анна Тимофеевна - махнула рукой:
- Да все бестолку, она только говорит, что Дениса боится! - и исчезла, унося в дом какую-то увязанную в одеяло кастрюлю.
Алёна заговорщицки подмигнула и тут же прикурила вторую сигарету.
- Так что ты хочешь у меня спросить?
- Из какой яранги к нам приехал этот милый чукотский ребенок?
- Этот "милый чукотский ребенок" приехал к нам из стольного города Парижу, и я прекрасно понимаю, что она бездарная актриса.
- Алёна, но почему?
- Милый мой, эта девочка - моя Элайза Дулитл, я учу ее говорить!.. Француженка - кстати, она не напоминает тебе Бьорк? нет? - так вот, она приехала переводить Димкины мрачные утопии, - чудно пишет девочка, просто чудно, но при этом еще совсем недавно говорила так, что разобрать можно было буквально одно слово из десяти!.. Естественно, я взяла ее под свое крыло, и мы уже очень и очень многого достигли...
- Сколько же ей лет?
- Дамы на такие вопросы не отвечают, потому что джентельмены их не задают!.. Окстись, я себя чувствую какой-то старой сводней.
Алёна вздохнула, затянулась и неожиданно грустно заметила:
- Я думаю, ты ей понравился...
* * *
Если бы я была Фридой, я бы тебя убила. Я бы убивала тебя тысячу раз по ночам, во сне. Я бы резала тебя, душила бы тебя, я бы стреляла в тебя, убивала каждую ночь во сне - тебя и всех твоих женщин. Я уводила бы твоих любовниц, и они признавали бы, что я лучше тебя. Я любила бы опасных мужчин, и они призначали бы, что меня стоит любить. Я ждала бы, когда твоя любовь убьет меня, разорвет на части, на тысячи частей - и не могла бы дождаться. Потому что твоя любовь, Пансон, может убить только твоего нерожденного ребенка. А моя любовь, Пансон, не может убить даже самого трусливого из мужчин. И только один раз - наяву, я бы убила тебя словами, что я больше не люблю тебя, мой Пансон. Если бы я была Фридой.
* * *
Я выловил Женю (Женю ли?) в толпе.
- Так как же вас все-таки зовут?
- Уже "вас"?.. Меня зовут Женевьев. Но это будет трудно запомнить, нет?
Иногда она путала "нет" и "да". Как в последний день в аэропорту, когда я спросил:
- Ты же вернешься через полгода?
* * *
Если бы я была Фридой, я бы носила тебя в сердце, а твоего ребенка под сердцем. И в тот день, когда мое сердце стало бы невыносимо тяжело, оно упало бы и убило твоего ребенка своей тяжестью, мой Пансон. Я кричала бы, сколько хватит сил кричать, и чувствовала бы на своих ногах кровь, сколько хватит крови истечь, и видела бы своего мертвого сына, сколько хватит глаз смотреть, пока мое отяжелевшее сердце бьется, пытаясь вернуться в клетку из ребер. Я просила бы, чтобы мне отдали его - хоть раз еще взглянуть на того, кто мог бы стать сыном слона и голубки. Я сидела бы, вглядываясь в его изуродованное тельце, стиснутое банкой как моими переломанными бедрами. А потом я часами рисовала бы своего умершего сына. И второго. И третьего. Всех твоих нерожденных детей. Я рисовала бы его, я рисовала бы вены, бегущие от моего сердца к его сердцу. Я кричала бы, чтобы мне дали рисовать. Я кричала бы, чтобы мне дали умереть. Во мне было слишком много любви, чтобы умереть, и слишком много ненависти, чтобы умереть, и слишком много жизни, чтобы умереть. Я была бы сильнее жизни, мой Пансон. Если бы я была Фридой Кало.
* * *
Я никогда не называл ее Женевьев... Про себя я думал: моя Чебурашка... Имя Женя, которым она представлялась направо и налево, подростковая худоба - практически, чеховская Мисюсь, старая песенка о женитьбе - все это как-то склеились в Женюсь, домашнее словечко только для нас с Алёной. Чебурашка неуловимо отличалась от всех других моих женщин... Чем? Должно быть тем, что была француженкой. Она стала моей слабостью, как глоток терпкого вина, как сигарета после деловых и не только партнерш, как минута тишины в городском шуме. Сгусток молчаливой энергии, то не к месту сентиментальная и мечтательная, то не вовремя прагматичная и бесцеремонная, сущее наказание, она была непредсказума - по крайней мере, для меня. Женщина-ребенок. Женщина, невозможная, как молчаливый ребенок. Она иначе двигалась, быстро ела - и никогда не ела на ходу, - одевалась так, что одновременно могла вызвать восхищение у Алёны и сочувствующую оторопь у секретарши в издательстве... Когда Чебурашке хотелось, она могла нарисовала на своем лице любой возраст, но по утрам ее спящее лицо становилось совсем детским и беззащитным. Иногда мне казалось, что эта женщина вообще существует вне времени и вне моей жизни. И не просто не слышит - не понимает меня. Как тогда, в те злосчастные две недели, когда я сидел на чемоданах и не мог улететь из-под Красноярска, а она так не вовремя слегла с гриппом и чересчур коротко и зло отвечала на мои телефонные звонки.
* * *
Если бы я была Фридой, я бы устала умирать. Я бы устала любить. Я бы устала надеяться. Смерть лежала бы надо мной, ласково протягивая руки к моему изголовью. Смерть скалилась бы мне из зеркала. Смерть забирала бы меня по частям - по одному пальцу, по куску плоти, по косточке. Я бы любила смерть как себя. Я бы ненавидела жизнь как тебя. Я бы умирала с тобой и без тебя так часто, что потеряла бы счет своим смертям и своим жизням. Если бы я была Фридой.
Но я была Фридой.
Я жила Фридой.
Как и тысячью других женщин в иные времена.
Но только Фридой я так цеплялась за жизнь.
Жизнь не стоит того.
Прощай, мой Пансон.
* * *
В Шереметьево-2 валит снег, регистрацию отложили. Чебурашка сидит с отсутствующим взглядом.
- Через полгода? Ты же вернешься через полгода?
Она смотрит мимо меня.
- Не надо, арашо?
Французский акцент не сдал последнего бастиона. Чебурашка по-прежнему глотает "ха" в начале слова. И избегает слов на "ха".
- Все было очень... мило, нет? Но я же понимаю, что это только на время? Ты немножко эбаррь. Я - немножко экзотика. Я не вернусь. Я тебя любила.
* * *
Я вглядываюсь в ее лицо напротив. В ее всепомнящие черные глаза. Мы говорим на странном языке - это не ее язык и не мой язык, это язык богов, язык, не слышимый смертными.
- Ma mХre?
- Да, девочка моя...
- Кто я, ma mХre?..
- Ты - муза, девочка моя...
- Я люблю его, ma mХre...
- Он спит, девочка моя... Гений умер в нем, пока он спал. Он никогда не проснется, девочка моя, даже если потеряет любовь...
- Мне больно, ma mХre... Я так устала быть музой в ожидании гения... Я устала жить...
- Я знаю, девочка моя... Вас так мало... Вам так трудно...
- Кем я была в прошлой жизни? Беатрис? Гала? Мария? Я ничего не помню... Но я помню, что была счастлива... Несчастна и счастлива одновременно - так страшно, как никогда до сих пор не была... С кем я была в прошлый раз, ma mХre?
- Так ли это важно, кем он был? Кем был бы Франческо без Лауры? Сальвадор без Галы? Они ищут в вас свое отражение... Они ценят вас не больше, чем зеркало... Они не думают, что как только муза пропадет - пропадет и гений... Они так высоко несут свои головы, что не видят, как умирают их музы - всеми забытые, одинокие, стареющие музы...
- Кем я была, ma mХre?
- Девочка моя, ты была Фридой Кало. Ты была первой музой, затмившей своего гения... Теперь ты будешь смотреть на других и видеть в них только бледные копии своего Пансона. Забудь его, девочка моя...
- Ma mХre, почему я все так ясно помню - его руки, глаза, смех? Его голос и его запах? Почему я так ясно помню вкус крови и слез, ma mХre?.. Разве мне дозволено помнить?
- Твое время уходит, девочка моя... Через несколько дней Женевьев не станет... Я смогу увидеть тебя только много лет спустя, когда ты вернешься, чтобы начать новую жизнь...
- А ты?
- Я всегда буду где-то рядом... Чтобы помнить все... Чтобы знать наперечет все жизни моих девочек...
Только сейчас я понимаю, чего ей стоило все это время быть рядом со мной и - молчать... Где-то далеко живут, умирают или только рождаются на свет мои восемь сестер, которых она увидет только в тот момент, когда их дни будут сочетны...
Она спохватывается первой.
- Еще чайку, Женечка?
- Спасибо, Алёна...
- Все будет хорошо, Женечка.
- Все будет арашо...
* * *
Алёна молча ставит передо мной телефон - что, кому-то нужно позвонить? - включает автоответчик и уходит курить в форточку.
- Алёна! Это даже арашо, что ты не дома. Я смогу сказать в трубку больше, чем я сказала бы тебе в лицо. Алёооона! Я сегодня вечером улетаю в Мексику. Ты же знаешь меня - я никогда ничего не говорю заранее. Я даже вовремя никогда ничего не говорю. И даже после я не говорю, просто потому что я привыкла ничего не говорить. Но я говорю, я теперь стала смелая, Алёна, я ничего не боюсь - я улетаю в Мексику, чтобы вспомнить, как я была несчастна и счастлива!.. Целую тебя, Алёна, и целуй за меня Максима. Передай ему, что все будет арашо. Все обязательно будет арашо.
Щелчок.
Алёна смотрит на меня.
Если бы я мог, я написал бы портрет Чебурашки. Сонное детское лицо в утреннем полумраке.
Но я не смогу - я же бездарь в талантливой семье.
- Максим... Я хотела, чтобы ты это услышал от меня. Она никуда не улетела. Ее сбил таксист на перекрестке в двух шагах от дома.
Земля со скрежетом тормозит, стиснутая двумя стальными дисками. Накреняется. Идет юзом...
- Алёна, у тебя где-то была кассета с Денискиным вечером? Там, где Женевьев поет... Я хочу видеть ее лицо...
* * *
Мы с Алёной пьем коньяк, одинокий третий бокал стоит на столе, по обычаю прикрытый корочкой. Мы курим, глядя в разные стороны и думаем каждый о своем. На экране взрослая девочка или маленькая женщина с почти неразличимыми чертами лица поет, мягко растягивая шипящие: