Аннотация: Сыграл в Мини Прозе 5, 4 место в авторском голосовании, 13 - по общим итогам
Они были смуглые и золотоглазые...
Она по ночам вздрагивает во сне. Просыпается с хрипом, но не кричит. И смотрит на меня расширенными зрачками. В глазах тягучее медовое безумие. Шепчет: "Я хочу, сейчас хочу...", и закусывает обветренные губы, и смеется одними глазами, и садится верхом... Плещутся волосы по спине, выгоревшие русые, со сна спутанные. Скользят по смуглой коже щекотные прядки, бисерятся капельки пота. Лето жаркое, лето жадное, всю тебя хочу... Шепчет, голову запрокинув: "Я люблю тебя, люблю..." - и ведь знает, что я по губам не прочитаю, и слов не услышу, а шепчет. Качает, качает ее по волнам, штормит, вздымает, подкидывает, опрокидывает, не хватает воздуха, не хватает, колени сжимает, взрыкивает, взмявкивает, когтями цепляет. Постанывает, голову морочит, жизни хочет, не моей, не своей - ничьей - но сегодня, этой ночью... Сладкая моя, горячая, на спину опрокинутая, кричащая, незрячая, волнами стискивает влагалище, молоко впитывающее, лакающее... Девочка-кошка.
Утром: как ничего и не было. Посидела-покачалась на табуретке, изучила почти-дырку на носке, шумно прихлебнула чаю - да, да, простуда у нее на губе, можно шумно-вне-приличий, да! - цапнула черствый бублик из хлебницы и убежала. Безобразие. Все равно ведь догоню.
* * *
До нашей работы можно добраться двумя способами: моим и Лялькиным. Я обычно сажусь на троллейбус и он не спеша везет меня узкими улочками, из пункта А в пункт Б, по извилистой гипотенузе. Лялькин путь идет по катетам, потому что она предпочитает идти пешком с заглядыванием во всевозможные магазины и магазинчики. С учетом того, что мне еще бриться, а Лялька на каблуках, ну и с известной долей везения, я ее обязательно поймаю.
Мне везет. На полпути я замечаю Ляльку, рассеянно вышагивающую вдоль зеркальной витрины "Джинс". Длинноногие джинсовые манекены за стеклом, длинноногая джинсовая Лялька снаружи. Пафосно выставленные руки с выразительными ценниками и Лялькин палец, рассеянно оставляющий дорожку на стекле. Отражение в стекле и сама Лялька как два танцующих крыла бабочки... Я прибавляю шаг. Отражение цепляется за нее, тянет за пальцы, завлекает, запястье хватает... Моя девочка зевает, пальцы в стекло окунает, пробует раствориться, начинает двоиться... Мне не видно за встречными, я почти бегу, не могу ее догнать, не могу... На асфальте рук сплетенье, волос сплетенье, разделились две тени. Уже две тени. Мне мерещится это. На просвет был один силуэт, стало - два силуэта. Вторая девочка. Как те, из витрины. И - как Лялька, почти как Лялька. Догоняю. Да, действительно две. Похожи до ужаса, но у не-Ляльки вьющиеся волосы и солнечные очки.
- Привет.
- А, привет. Давно не виделись. Ты иди, я скоро.
- Кто это?
Поколебалась, потом картинно заводит глаза вверх - "ну что ты пристал?" - и, чуть ли не по буквам:
- Мммаша!..
Вот именно так и сказала, почти незаметно притормозив на первой букве. Врет ведь, совершенно бессовестно врет. С точно такой же интонацией она месяц назад хамила Герцеговине по телефону. Герцеговина специально для меня записывала на автоответчик и чуть ли не кипятком писалась, пока я прослушивал: "Кто его спрашивает? Мммарина-Арина-Катерина-Помидорина. Как какая Помидорина? Закатай-Трехлитровая." Я старался сильно не ржать и кормил Герцеговину байками о телефонном хулиганстве.
Но тогда Лялька была на моей стороне. А сейчас... Мммаша смотрит на меня, издевательски усмехаясь - а что я сделаю? Меня не звали. Меня не ждали. До свиданья. Скоро буду.
На работе я узнаю, что Лялька отпросилась на весь день. Вечером дома меня ждет записка "Ночую у мамы". Я звоню на сотовый, слышу писк в соседней комнате и две минуты спустя нахожу в диване осиротевшую Нокию с почти севшей батарейкой. Финиш.
* * *
- И что?
- И все.
- На мобильник ей СМСки какие-нибудь приходят?
- Нет. Сутки уже - ни одной, блин, СМСки, и все звонки с работы.
- Не гони.
- Я не гоню.
- Такой бабе - ни одной СМСки?.. А второго телефона у нее нет? Или сим-карты запасной?
- ...!
- Я тут пробью кое-что по своим каналам, вечером перезвони...
Тем же вечером я свалился с температурой под сорок и никуда не перезвонил.
* * *
Ночью в ушах стоит гул турбин. Надо сбить температуру. Надо. Один дома. Надо выжить. Надо дойти до кухни. Я не могу нашарить выключатель. Распластался по стене, но не выпускаю спасительный косяк. Ледяная голая стена. Ничего нет. Черт с ним, со светом, зато есть дверь. Налево, направо и в кухню. Меня штормит, коридор вихляет из стороны в сторону, стены прогибаются под руками. Вперед. Отчего-то я понимаю, что справа и слева сквозь стены на меня смотрят десятки смуглых и золотоглазых, десятки не-Ляль, и я для них - всего лишь лабораторная мышь в поисках мышеловки. Я не вижу их, но чувствую взгляды затылком и знаю, что они видят меня. В моей крови бушует занесенная ими зараза. Я останавливаюсь и смотрю им в глаза, мышь в стеклянном лабиринте... Кто вы? Зачем я вам? Чего вы хотите? Неведомая сила поворачивает мою голову в сторону кухни. Я вижу отблеск золотого сияния под дверью.
На кухне - она в проеме окна, зависшая над подоконником в позе лотоса... Сияние вливается в нее, высвечивает контуры неведомой мне кровеносной системы, с пульсирующими сердцами, созвездием разбросанными по ее телу... Свет втекает отовсюду, тонкими струйками пробивается сквозь стекло, всползает по стене вверх, вплывает в нее туманом... И вот она открывает глаза, и смотрит, и золотая сила толкает меня ввысь, заливает меня, обнимает меня, согревает меня, отнимает меня у ледяных голых стен, плавит вирус в крови в вакцину. Гул турбин внутри становится ревом, рвущим на части, это не рев, это хор смуглых и золотоглазых, это гимн во славу расплавленного золота, он все громче, все крепче, все страшней... И я разлетаюсь в пыль, в атомы золотого сияния.
Утром на кухонном столе валяется пузырек из-под аспирина. Часть таблеток просыпана на стол, часть разлетелась по полу. Не помню. Совсем ничего не помню.
* * *
Мы лежим друг на друге, я на ней, она на мне, свернувшись в лениво остывающий клубок. Моя голова покоится на мягком, смуглом, сиамски-кошачьем животе, я искоса слежу за ниточкой золотистых волосков, что сбегает ровно по центру - к пупку, и прерывается, и вновь появляется - всё определенней, всё четче - чуть ниже, чтобы сбежать вниз, все стремительней, все ниже, ниже, мне под щеку, чтобы слиться с толпой курчавых, непокорных, русых до ржавой рыжины, бессовестно небритых "от сих до сих", щекочущих, манящих... Ниточка-косичка внахлест, волосок справа на волосок слева, ювелирная точность, пьянящая топография, мои пальцы проделывают коротенький десятисантиметровый путь сверху вниз, ниточка вздрагивает от щекотного предчувствия, я знаю - еще немного - и я защекочу ее, замучаю, перехватит дыхание и смежатся русые ресницы, пряча медовые глаза, я схвачу ее, обниму ее, до последней клеточки измучаю, дождусь долгой электрической судороги и переверну на живот, проверю - как там невесомый золотой пух волосков, ведущий в ложбинку сзади...
Времени нет, только свет и пространство, и неподвижная смуглая рядом, с золотыми глазами, с прервавшимся дыханием... Она оживает, обхватывает подушку руками, под загорелой кожей сошлись-разошлись острые лопатки. Говорит как-то глухо, в подушку:
- Слушай, а ты бы меня любил, если бы у меня были крылья?
Я представляю себе крылья - продолжение этих трогательных лопаток, длинные, шелковистые, со спутанными перьями, русо-золотыми, как ее вечно спутанные пряди, мягкими, ангельскими крыльями - как ложе царей, как полет в вечность...
- Угуммм...
- А если бы у меня были - шесть ног, и широченное брюхо, еле проходящее в двери, и мощные жвала, способные перекусить тебя пополам...
Я поворачиваю голову. Она смотрит на меня совершенно серьезно, не мигая. Чайно-карие глаза в лучах закатного солнца стали цвета расплавленного золота, русые пряди обтекают смуглую кожу, губы полуоткрыты, как будто ей осталось сказать еще что-то очень важное, но она не решается. Обычный треп. Я уговариваю себя, что это обычный после-треп, сейчас она сбросит маску напускной серьезности, и фыркнет, сдаваясь хохоту, и отшвырнет подушку, и наконец-то исчезнет тот ледяной холодок, который пробежался вдоль моего позвоночника, поднял дыбом волосы на предплечьях, съежил член и свернулся сам где-то под ложечкой, вспрыснув в кровь адреналин.
Я молчу. Она молчит. Я не могу пошевелиться. Она чего-то ждет. Да. Я должен что-то сказать. В этом театре абсурда пришло время моей реплики. Я не знаю, что сказать. Меркнет закатное солнце. Ее глаза становятся обычными карими глазами. Ее кожа становится обычной загорелой кожей. Наваждение уходит. Я неуклюже приподнимаюсь на руке, только сейчас чувствуя, как я ее отлежал, и тысячи злых стальных иголок бегут по венам. Надо что-то сказать. Надо что-то сделать. Быстрее, пока еще бегут стальные иголки, пока она не повернулась и не посмотрела в глаза... Я целую ее куда-то в острый уголок лопатки и бросаю совершенно невпопад:
- Нет, не могу представить...
И ухожу из комнаты, прочь от этой странной, пугающей женщины. Мне хочется сбежать из собственного дома как есть, голым, без денег и документов; уехать на край света, перейти пару-тройку государственных границ, забыть свое имя, но только никогда даже мысленно не возвращаться в эту квартиру, где распростертая на кровати гигантская шестиногая самка день за днем откладывает оплодотворенные мной яйца...
Я курю в форточку и стараюсь перестать думать. Она подходит, прижимается, впитывает мой страх всей кожей - гладкой, дурманящей, влажной еще, вздрагивающей пульсами от ключиц до промежности, требующей силы, и страсти, и нежности, и я становлюсь обыкновенным параноиком, которого любит обыкновенная красивая женщина.
* * *
- Уходи. Эксперимент закончен. Я не хочу тебя больше видеть.
- Что?
- Ты - на самом деле обыкновенный вирус. Они запустили тебя, чтобы проверить, что изменится в моей жизни с твоим появлением. Ничего не изменится. Уходи.
- Ты сошел с ума.
- Я не знаю, зачем им нужен именно я. Но ты можешь им передать, что это не поможет.
- Ты псих...
- Я никогда не был нормальнее, чем сейчас. Ты для меня - игрушка, продолжение эротической фантазии! Тебя нет! И сейчас я проснусь и пойду менять испачканные штаны!
- Ннненавижу тебя, ссскотина!
Лялька заикается и оттого становится такой домашней, такой обыкновенной. Но тут сквозь балконное стекло прорывается последний закатный луч. Обрисовывает ее силуэт золотым контуром, втекает в нее как тогда, ночью, и меня охватывает озноб... Я снова чувствую себя в пробирке. Я - в ее власти. Я не могу ее победить, только убежать...
* * *
Я захлопываю за собой хищно лязгнувшую дверь и вслушиваюсь, как ей с наслаждением вторит многоэтажное подъездное эхо. Солнце. Закатное солнце отражается в миллионе расплавленных окон дома напротив. Я весь как на ладони, как на предметном стеклышке микроскопа, футляр подъезда стал просвеченным насквозь хрустальным лабиринтом, и чей-то гигантский глаз уже готов препарировать мою душу. Солнце обесцвечивает все краски, ни клочка тени, ни единого выступа, чтобы спрятаться, укрыться от всепроникающего термоядерного пламени. Я стремглав бросаюсь вниз по лестнице, в штопор, в конец лабиринта. Со всех сторон из-за стен меня провожают своими рентгеновскими взглядами смуглые и золотоглазые вирусы. Прощайте. Ваша лабораторная мышь сбежала, не дожидаясь эвтаназии. Эксперимент закончен, можете поставить точку или даже целое многоточие...
Последний пролет на две или три ступеньки короче всех остальных. Я спотыкаюсь и с размаху влетаю в неподъемную стальную дверь. Звук... Какой удивительный звук... Ослепленный закатом, в багровой темноте, как в материнской утробе, я впитываю этот звук. В мире нет ничего, только гулкое эхо и мои жадные, шарящие в поисках замка руки. Рождение на свет...
Мир снаружи поражает своей обыденностью. Солнце зашло. Серые сумерки. Дети, срывающиеся с места как птицы, и птицы, галдящие как дети. Последние дворовые бабульки на последних дворовых скамеечках. Мусорные баки в ошметках чьих-то жизней. "Туц-туц-туц" несется на весь двор из окна навороченной машины. Обыденность. Призрачная, нереальная обыденность, как будто вырезанная сцена из кино. Я прихожу в себя. Задираю голову и смотрю наверх, в исчезающий золотой след самолета. И делаю шаг назад, чтобы набрать трехзначный код и потянуть на себя тяжелую стальную дверь...
* * *
Квартира пуста. Лялькина куртка все еще висит на вешалке, кухня встречает меня неубранным битым стеклом, комната - неприбранной постелью. Я заглядываю на балкон и с недоумением возвращаюсь в комнату. Что-то мешает мне сосредоточиться. Это слабый шум льющейся воды.
Мне становится не по себе. Чего я боюсь? Я боюсь, что запертая изнутри ванная окажется пустой. И внутри не будет ни Ляльки, ни влажных полотенец, ни единого волоса на расческе, ни рыжего курчавого волоска на мокром кафеле, ни обрезка ногтей, ни одной, даже самой мелкой зацепки - что же это было... Ее смятые трусики растворятся в воздухе как только я отведу взгляд, джинсовая куртка на поверку окажется моей собственной, и я окончательно утвержусь в мысли, что Ляльки никогда не существовало.
Из-за двери, сквозь шум бегущей воды прорывается визг пальцев по мокрому стеклу. Я вышибаю дверь ванной. Ноги тут же разъезжаются по рассыпанной мелкой пузырьковой дряни, на одном гвозде висит зеркальная полочка, однообразно шумит душ. За полупрозрачной шторкой никого не видно, никакого движения, только серые силуэты капель собираются в змеистые струйки, чтобы сбежать вниз. Мне страшно. Я протягиваю руку вперед и отодвигаю шторку. Противно заскрежетали кольца, металл по металлу. Ледяной душ теперь бьет по умывальнику. Куда-то исчезли краски. Белый кафель, хромированный кран, серый пластик шторки. Такого же неживого серого цвета кожа у существа, забившегося в угол ванны. Костлявые руки, обхватившие живот, выпирающие угловатые коленки, маленькие скрюченные пальцы на ногах, запрокинутая голова с неестественно обтянутыми скулами, мокрые волосы прилипли к черепу. Существо открывает глаза, напрочь лишенные цвета. Черные глаза. Глаза с огромным зрачком без радужки. Бескровными губами существо пытается что-то сказать. Слово, единственное, пока еще не произнесенное слово, требует неимоверного усилия, такого, что от напряжения оно сдвигает колени, и откуда-то между ног появляется ярко-красная струйка, удивительно неуместная в этом черно-белом кошмаре. Алая струйка режет глаза как поток раскаленного металла, она ползет все дальше и дальше, слегка размываясь в водяных брызгах, медленно, но неумолимо тянется к сливному отверстию. Она, фантастически реальная, как отступающая армия на плане сражений, намертво приковывает мой взгляд, заманивает его в ловушку, уводит подальше от серокожего существа, которое судорожно сжимает колени, пытается ухватить мокрыми пальцами фаянсовый край, соскальзывает спиной все ниже и ниже, как будто красная струйка тянет его за собой, вниз, в никуда, в небытие. Из последних сил существо произносит всего лишь одно слово:
- Скорую...
И все в моей голове становится на свои места. Смуглые и золотоглазые призрачные кошмары последней недели рассеиваются, как будто их никогда и не было...