Когда туманный питерский рассвет облизал запотевшие стекла в окнах коммуналки на сорок шесть семей, Александр Сергеевич уже не спал. Он с неподдельным ужасом прислушивался к движениям за стенкой, хлопанью дверей, постаныванию и поскрипыванию половиц под ногами юной соседки, совершавшей свой традиционный утренний ритуал.
Старинные напольные часы,память о маменьке,гулко и торжественно отметили пятый час по утру. Это значило,что он снова опоздал.Хотелось рыдать. Он ворочался на взмокшей за ночь подушке, прислушиваясь к нарастающей тяжести и болям в тазу, и тоскливо поглядывая на дурно пахнущее ведро, стоявшее у двери. И не любовный пыл или же бытовые невзгоды бередили его душу и морщинили чело. Отнюдь. А банальная в своей обыденности неразрешимая проблема. Какая - спросите вы? И поставите деликатнейшего, скромнейшего потомка великого человека в совершенно неловкое положение, близкое к умопомешательству.
Да-да, дорогие мои, Александр Сергеевич приходился внучатым праправнуком своему знаменитому тезке и проживал в известном в узких кругах спецкондоминимуме на Мойке.
Надо сказать, что сия конфигурация возникла совершенно не стихийно. Большевистские лидеры славной колыбели революции, конечно, любили великого поэта. Особенно Григорий Евсеевич. Однако более того любили - комфорт и просторную жилплощадь. А ее, как известно, постоянно не хватало. Тем более в историческом центре. Даже после того как пролетарская метла трижды навела порядок в уютных особняках и многоквартирных домах.
Попервах к многочисленным потомкам пригляделись повнимательнее. Откровенную контру пустили в распыл, сочувствующих - уплотнили, пустили, так сказать, на перековку, в пролетарское окружение.
Однако же находились и настолько аполитичные, что ни восемнадцатый год, ни борьба с оппозицией, ни кировский поток, ни даже годы Большого террора не оставили существенных зарубок на их генеалогическом древе. Они плодились, читали детям сказки великого предка, просиживали штаны в университетских аудиториях, корпели над пожелтевшими рукописями, т.е. жизнь вели малоинтересную, попрежнему лишенную пролетарского задора и огонька.
Когда же власть в городе вновь вернулась к фамилии, правившей Россией три столетия, городской комитет партии принял постановление о концентрации усилий по увековечиванию памяти великого земляка. Родственников того, исторического, Александра Сергеевича в двадцать четыре часа выселили с занимаемых площадей и заселили в специально подготовленное помещение на Мойке в непосредственной близости от исторического адреса. А для контроля над потомками, коли такой потребуется, в отдельную комнату, ближе к туалету, подселили выписанную с Печеры вдову лагерного вертухая Марфу Дементьевну Шароварую, женщину еще молодую, но надежную и проверенную.
Два раза в неделю она носила на Литейный подробнейший отчет о действиях и настроениях соседей, а заодно ублажала на скрипучем кожаном диване, реквизированном у бывших хозяев еще при Урицком, своего куратора лейтенанта госбезопасности Гафурова. Делала она это с душой, поэтому канун апрельского восемьдесят пятого года пленума партии встретила достойно, родив дочку.
Лейтенант Гафуров тоже дочку полюбил и обещал содержать. Только фамилию свою не дал, потому что был женат. Девочку назвали - Леда. Такое имя предложил лейтенант Гафуров: очень ему нравился сюжет иллюстрации из "Огонька". Он так и говорил Марфе:
- Как жизненно показано, Марфа! Наши органы хоть лебедем, да что там лебедем... хоть раком, но достанут любого. Потому, что нет таких, кого не могут взять силовики.
После этого он обычно смачно хлопал Марфу по пышной заднице и, успешно преодолевая показное девичье смущение и вялое сопротивление, пристраивался к Марфе лебедем.
Сумбурные девяностые наши герои пережили без потерь. Гафуров сжег свой партбилет и списки агентуры, раскаялся и как специалист был трудоустроен театральным критиком. Марфа Дементьевна по-хорошему, с венчанием и пышной свадьбой, обаяла стареющего нового русского из бывшего парт-хозяйственного аппарата, сменившего кабинет в Смольном на синекуру в Морском Порту.
А изрядно подросшая и заметно похорошевшая Ледочка Шароварая закончила иняз Университета и стала настоящей очаровательной леди. Отчим по этому случаю раскошелился на очаровательный "Мини Купер", а папочка, подсуетившись, пристроил в солидное и небедное Издательство. Максимализм, свойственный юности, позволял ей снисходительно принимать денежные субвенции предков, но жить она предпочитала одна, причем именно в той самой комнатушке на Мойке, находя в этом некий шарм, непонятный ее близкой подруге богемной дочери мэра-реформатора."Фи,мон шер!-морщила носик капризная Нюша.-Как это не бонтонно!" Ледочка же настолько привыкла к интеллигентным и безропотным потомкам великого поэта, вжимавшимся в стену коридора и обреченно замиравшим при ее приближении, что порой всерьез считала эти призраки уходящей эпохи своей семьей. Пусть скучные и замшелые, они, без сомнения, подчеркивали ее собственную утонченную аристократичность.
Нужды у власти в сохранении спецпоселения уже не было. Да и среди деловых людей проявлялся интерес к историческим квадратным метрам. Однако шарма молодой светской львицы, а, главное, неутраченных и приобретенных связей папочки и отчима Леды было достаточно, чтобы раз и навсегда отбить желание кого бы то ни было, позариться на заветную коммуналку.
По утрам, едва лишь туманный питерский рассвет облизывал запотевшие стекла окон, Леда открывала свои очаровательные глазки. Она привставала, сладко потягиваясь и сжимая кулачки за головой, радовалась миру и забывала обо всем. В том числе и о многочисленных соседях, испугано затаившихся за дверными запорами. И мир замирал у ее ног в ожидании священнодействия...
В зябкой тишине Александр Сергеевич с нарастающей тревогой прислушивался к скрипу половиц за дверью.
Даже не глядя, он с полной уверенностью мог сказать: Леда отправилась на кухню. Там, на её, орехового дерева, кухонном столике с золоченными резными ножками, с вечера лежали два перепелиных яичка.
Надо сказать, что ежевечерне Леда открывала свой громадный "General Electric" - единственный холодильник на коммунальной кухне,- и доставала из него пару пёстреньких яичек. Она сжимала их в своих теплых ладошках, прикрывала глаза и, беззвучно шевеля губами, какое-то время расхаживала по кухне, а затем, бесцеремонно достав из шкафчика урождённой баронессы Гартунг полоскательницу корниловского фарфора, бережно укладывала в неё яички.
Как-то Александр Сергеевич пытался возмутиться подобной бестактностью, но был остановлен мольбой и жалким шёпотом баронессы:
- Что вы, миленький! И не вздумайте, голубчик! Мало ли, какие могут быть последствия! Девочка просто неравнодушна к прекрасному. К тому же - она всегда всё возвращает на место.
Тонкий музыкальный звук соприкосновения скорлупы и антикварного фарфора был прерван щелчком включаемого электрочайника и позвякиванием ключика от почтового ящика, который Леда держала на изящной золоченой полочке над столиком.
"Сейчас она выйдет к почтовому ящику за свежим номером "Санкт-Петербургских ведомостей", - лихорадочно думал Александр Сергеевич. - "Прямо в комнатных шлёпанцах и в халатике, наброшенном кое-как на, стыдно сказать, ночную рубаху"
Глухая боль внизу живота нарастала, ширилась, заполоняла собой весь мир. Его слезящийся взгляд остановился на переполненном срамном ведре у двери.
" Некуда уже... да и не успею я, " - с горечью подумал он, сильно сжимая старческие, изъеденные подагрой, колени.
Четыре лестничных пролета вниз, потом снова вверх - секундное дело для молодой девицы. Потом она вновь пойдет на кухню, зальет кипятком яйца в фарфоровой полоскательнице и прикроет их еще пахнущими типографской краской "Ведомостями".
Только после этого она отправится в дамскую комнату минут на пять, и тогда у меня появляется шанс. Главное, чтобы действовать бесшумно и, по-возможности, быстро.
Александр Сергеевич, морщась и покряхтывая, натянул брюки, теплую рубаху и меховую безрукавку. С ключами от входной двери и парадного, а так же c пахучим ведром в руке, он замер у двери комнаты. Еле сдерживаясь, и, зажмурившись от непреодолимого желания облегчиться, он отсчитывал секунды до вожделенного момента.
Вот заскрипела и хлопнула входная дверь, послышались звуки, удаляющихся на кухню шагов. "Пора... " - подумал Александр Сергеевич и отчаянно шагнул за дверь в кромешный ужас коридора.
Лифт - исписанная ругательствами ободранная коробка - который месяц уже не работал. Торопливо, стараясь не разливать зловонную жижу, Александр Сергеевич семенил по ступенькам вниз. "Только бы успеть,... только бы успеть..." - пульсируя, билась в виски одинокая мысль.
В мрачный и бездонный колодец двора медленно оседал густой колючий туман, сквозь который тускло, как свечка, пробивался свет лампочки над входом в парадное.
Александр Сергеевич из последних сил устремился к темной и низкой арке - выходу со двора. Там, в её глубине, находился канализационный люк, с которого неизвестные добрые люди уже давно сняли крышку. Александр Сергеевич опрокинул ведро в пышущий испарениями ада зев люка, и, плача от стыда и бессилия, начал расстёгивать ширинку...
На обратном пути, преодолевая отдышку, он рассуждал, убеждая себя, что на этот раз всё закончилось хорошо.
После дамской комнаты Леда вернется на кухню - думал он, - вновь нагреет чайник, сольет из полоскательницы остывшую воду и зальет яички крутым кипятком во второй раз. Потом она снова обязательно накроет полоскательницу "Ведомостями" и включит модную итальянскую кофеварку "Saeco", отпугивающую жильцов кондоминимума холодным оружейным блеском и строгостью линий. В ожидании эспрессо Леда отправится в ванную, куда иным обитателям квартиры вход строго-настрого запрещен, и вот в этот-то небольшой промежуток времени у него имеется возможность юркнуть незамеченным в свою комнату.
Уже на третьем этаже он почувствовал такой божественный, но ставший ненавистным, аромат "bristot sublime arabika".
Александр Сергеевич на мгновение замер у двери в квартиру. Прислушался. Было тихо. Вероятно, Леда уже плещется в огромной ванне джакузи, которую в свое время рабочие подавали в квартиру с крыши через балконный проем.
Александр Сергеевич вставил ключ в замочную скважину и...
...перед ним в темном провале двери, загораживая вход в квартиру хрупкой миниатюрной фигуркой, стояла Леда.
Недовольство и презрение читались в её очаровательных карих глазах.
-Ну, что, сучий потрох! Опять распорядок нарушаешь?- негромко спросила девушка.- И не стыдно? Вроде бы, неглупый человек...Ой, пора тебе, мил дружок, на Ковалевское...
Леда с интересом разглядывала несчастного Александра Сергеевича:
-Или может ты, друг мой, на Волковское претендуешь?
Александр Сергеевич понуро опустил голову. Неприятно засосало под ложечкой.
-Запомни, урод. Твоё время для выноса параши - четыре ноль- ноль утра. И не секундой позже. Ты понял?
Александр Сергеевич едва заметно кивнул головой. По ногам, оставляя быстро темнеющие на штанах полосы, потекла тёплая струйка.
Леда вздохнула и, покачав головой, молча сделала шаг назад. Еще раз вздохнула и сказала:
-Ладно, запомни, старый хрыч, - последний раз прощаю. Повезло тебе сегодня. Давай, заходи скорее, а то у меня там кофе стынет.