Аннотация: Юрий Арабов. Воздух: Стихи и поэмы. - М.: Футурум БМ, 2003, 192 с.
Начавший печататься в "Юности" 80-х Юрий Арабов (р.1954) - прежде всего поэт, а потом прозаик и сценарист - выступил вместе с разрозненной когортой если не "рассерженного", то "раздраженного" мертвечиной официоза поколения, саркастические центоны коего теперь уже не вспомнить. Столпы, на которые опиралось это письмо, различимы и сейчас - Маяковский, Высоцкий, Бодлер, подсвеченные обэриутством и хардроком. Для протокола можно бы было озаглавить волну "протестной лирикой", да неудобно перед стихами. Из явных перифраз - "Я хочу постигнуть простую жизнь" ("Я хочу быть понят своей страной")... Рубленая, взвихренная оскомина врывалась на страницы газет, немногие месяцы жарко доверительного тона было дано ей, чтобы понять: а революция-то буржуазная. И гезы удалые остались при своих, поскольку не были ни графами, ни баронами, забежавшими в народ по национально-освободительному делу.
"Воздух" выстроен исповедью, с разделами "Детство", "В людях", "Самодельная вера", "Маленькие трагедии", "Сумма теологии". Последнее название программно и означает "любовь": сумма всего наговоренного о Боге равняется всего одной любви всего к одному человеку. Если бы за раздольными футуристическими формулами не стоял вихрастый подросток в рваных кедах, кто бы услышал? "И укушен этой больной природой, / как собакой, пойманной на овчину, / я, упавший в яму, давлюсь свободой / и леплю зверей из холодной глины..."
Воздух полон земли, пыли и праха, носящихся кругами. Стихи, прилетевшие из чистилища, будут напоминать эту книгу гневно неблагозвучной, выкрикнутой, будто при импровизации на миру, рифмой, абсурдистскими библеизмами, тянущимися к небу на свой эклектический манер. Ведущая интонация - неудовлетворенность, не могущая перейти в окончательное разочарование. После сопряженья слогов остается невытравляемый остаток потаенной жалости, вопросительная экзистенция, восклицательный напор. "И через выгибы и распутства, / через кровищу и сок морковный / вдруг проступают следы искусства / и свет неявный, нерукотворный..." Здесь вспоминаешь, что автор - сокуровский сценарист, и все эти таинственные мальчишки-пророки сотканы его причудливо-яростным порывом к иному, от хищных вещей и событий - к дарующему покой звуку и свету. Но тяжесть тщеты парит выше инверсионной полосы. Что говорил оплавившийся Икар? "Эту вечность мы брали, как бабу берут, / а когда увели, не поверил никто, / и остались без вечности молот и труд / и скончались. И маршал шагает в окно. / Но позднее достукалось в наши мозги, / что какой-нибудь дятел, рабочий камыш / иль скворец, что ночами не видит ни зги,/ приспособлен для вечности лучше, чем мы..."
Фигура автора, высокая и костистая, боса, облечена в белые порты и длинную славянскую рубаху, выходит словно из той глуши, где заводятся сказки и былины. Калика перехожий, хочется воскликнуть и слушать смутные эпитафии былому, живому поколению ("Мы жертвою пали в борьбе роковой / не ясно, зачем, непонятно, какой") и пространству ("Побеждает экватор, полюса настигает крах"), Руси-России-РФ ("200 детей погибло и 5 спасено /Разрушены ясли и местное казино"). Жизнь русская трагедийна и в поминальной песне, и в разудалой пляске. В Арабове открываешь, как скрежещущ и шершав наш язык, как герметично-пластичны его дремучие приговоры с темным и угадуемым на ощупь провидческим смыслом. Издевательский ужас порастает шелестящим стыдом, небеса демонстрируют отрадную синеву, все продолжается. Небесный Гез продолжает сочинять пасквиль на самого себя.