Аннотация: Работы, объединённые стремлением постичь непостижимое, наверно... Множество рецензий и статей о высшем начале таким, каким его принято понимать на одной шестой части суши.
Сергей Арутюнов
Со Христом
Книга избранных статей
Содержание
Предисловие
Побег из Ада
Малой родине
Родителям, учителям
Не вероучительное
Историческая эссеистика
Рецензии
Детям
Интервью
Литературоведение
Киноведение
Публицистика
Очерки
Путевые заметки
Рассказы
Предисловие автора
Я не испытывал сложностей с названием этой книги; оно пришло мгновенно, определив суть сделанного за более чем два десятилетия, но более всего - за последний год работы в Издательском Совете Русской Православной Церкви в качестве редактора Международного детско-юношеского конкурса имени Ивана Шмелёва "Лето Господне" и конкурса "Просвещение через книгу".
Именно в этот период (2016-2017 гг.) неисповедимость путей Господних сделала меня человеком куда большей осмысленности, чем просто книжный рецензент.
Не буду лгать, что сумел коренным образом возвыситься над собой, навсегда победить страсти и пороки - подобное было бы неуважением ко времени, себе и людям. Также не стану никого убеждать в том, что над всяким работником Церкви ощутимо распускается волшебный полог белого цвета, хоругвь или боевое знамя с Ликом Воскресшего - человек, осенённый даже такими символами, остаётся человеком, с присущими ему слабостями. Но чем священнее предмет, о котором приходится говорить, тем лучше результат и гуманитарной работы, не чуждой своей чёткости, уклада и регламента.
Быть со Христом означает для меня следовать инстинктивно нащупываемой истине, понимая, что в виде готовой формулировки она никогда не даётся. "Со Христом" для меня есть безусловный маркер избранного добра, а заодно и мера ответственности, взятая на себя за бытие. Найдутся те, кто оценит это постулирование как самонадеянное.
Можно было бы и здесь спекулировать на том, что я принадлежу к поколению, для которого главенствующей человеческой задачей стало осознание своего места в общенациональном бытии, но слишком часто жаловаться на время низко - походит на мольбу о милостыне, которая и так подаётся каждый день.
Да, люди 1970-х гг. рождения попали в определённую историческую и идеологическую "щель" между Советским Союзом и Новой Россией, что затянуло поиск истины на годы, если не десятилетия. Я счастливо избег примитивных сообществ, где очаги с похлёбками нарисованы на плакатах, а за ними если и таятся двери, то в сумасшествие и маргинальность.
Да, мы были обязаны определиться с добром и злом, уберечь душу от соблазнов, продолжающих разрушать российские семьи, понять, что является определяющим для нас, как для народа.
Да, наша страна фактически наощупь пришла к некоему гибридному состоянию умов, при котором, с одной стороны, определяющими являются либерально-монетарные ценности успеха и воровства, а с другой стороны, соблюдая некие правила приличия, гражданину следует гордиться "корнями" - совестью, честью, справедливостью, милосердием. Эта двойственность, видимо, сходна с идеологической ситуацией ровно столетней давности (см. интервью А.Орлова), но острее тем, что клыки капитализма выгрызают из людей здоровые начала куда активнее, чем при Достоевском, и что с этим делать, решительно не понятно. Разговоры о нравственной экономике разговорами и остаются.
В книге статей я не могу и не хочу учительствовать, подавать пример поведения - лишь оценки того, что ей вообще поддаётся.
Сегодня некоторым из нас просто некуда идти, кроме Церкви, и выбор в пользу неё сделан многими из нас вполне осознанно. Чувство добра инстинктивно; человек сам разворачивается в ту сторону, где ему не солгут, потому что ничего особенного не обещают. Кстати, говорить об обрядовости я также не собираюсь, моя сфера - слово, и слово печатное, выдержавшее не цензора, но редактора.
Я не могу похвастаться не только знанием глубинных основ церковной жизни, но и вещей зачастую элементарных для усердного прихожанина. Однако пост и молитва, являющиеся зачастую единственными дорогами к Небу для всех прихожан и служителей Церкви, могут быть познаны и некоторым образом со стороны - через то, что является моей профессией - через слово. Кто знает, может быть, именно такого - моего - взгляда на церковные и богословские процессы сегодня не хватает, как в чём-то более объективного...
По крайней мере, в представляемой вниманию читателя книге - не заёмный опыт несовершенного, моего и больше ничьего, воцерковления, случившегося со мной вне малейшего давления извне, влияния чьих-то авторитетов и прочего "насилия над личностью". Следовательно, это небольшая повесть в статьях - и о свободе, в которую так любил упираться истлевший заживо на моих глазах пролетарский интернационализм-гуманизм...
Как видно, я и сегодня не чувствую себя вправе забывать того, что стояло у моей колыбели, и, может статься, в этом, если не в чём-то ином, окажусь когда-нибудь правым.
Сергей Арутюнов
ПОБЕГ ИЗ АДА
Чтобы понять, в каком состоянии я находился в середине 2000-х ("нулевых") годах, на каком дне пребывал после измельчания великой русской поэзии до "премиальной", смерти учителей и нарастающей пустоты, приведу давний текст, выражающий ощущение "дна" - может быть, конца жизни, безысходности и точно - ветхости.
Так, наверно, к римским язычникам и приходила новая вера, но для того, чтобы хоть что-то приподняло тебя над собственной ветхостью, нужно не на шутку извериться.
Исповедь быдла
Правы оказались оба моих ненаглядных военрука - я раздолбай.
Славные дядьки-тыловики, которым от Настоящей Славы достались послевоенные рассказы, желали прозревать в моих чертах ужас и готовность, а наблюдать им пришлось баранью иронию, глухую самозащиту "свободной личности", не способную постичь экзистенциальный смысл муштры.
Какой любви они могли меня научить, отсидевшие на запасных аэродромах свой Карибский кризис?
Я раздолбай. Сын "семидесятников", рано понявших тщету высоких устремлений, детей войны, разметавшей их семьи по Союзу, ограбившей их юность и лишь в поздней зрелости подарившей кооперативную квартиру, монументальную советскую бытовую технику, возможность отпуска на югах и призрак загородных пяти соток.
Руки отца, способные чинить и исправлять все промахи похмельных работяг, да руки матери, подтыкающие одеяло, - вот что я взял с собой сюда.
Стыдиться поздно: секундомер моего десятилетия остановлен, а стартовый пистолет оказался с глушителем.
Я "нулевик", ничто.
"Когда же ты вспыхнешь?" - спрашивала меня знакомая, и мне было дико жать плечами, потому что знал: никогда. Я не рожден для сверхновых вспышек, революций, уличных беспорядков: я на них вырос, и кризис - мое перманентное состояние.
У раздолбаев нет авторитетов: мы пережили взлет самосознания в тот момент, когда желали работать по специальности, а пришлось осесть в конторах по скупке краденого, обзавестись семьями и отяжелеть навсегда.
Я вырос в одном жесточайшем сопротивлении - бодрым государственным вскрикам, и постарался, чтобы моя мобильность была нулевой, а инстинкт самосохранения первичным: за безумие минор платит втройне, мажор - никогда.
Именно поэтому я "государственник", безгласная опора всякому временщичеству.
Если завтра идеологией России станет не оголтелое хапужничество, а, скажем, детоубийственный сатанизм, то, пофрондировав с полгода, и я вдену в петлицу партийный значок с перекрещенными рогами и вилами, а по ночам буду гладить спящих детушек, обреченных на заклание, и обдумывать план побега, но убежать так и не отважусь: некуда.
"Исторической родины" у меня нет, я экстерриториален, как судно под либерийским флагом.
Все "нулевые" мы пили земную кровь - нефть.
Нефтью были политы наши зарплаты, от нефти хлюпали наши простыни, нефтью пропитаны выходные костюмы, нефтью сочились биржевые сводки и прочая заказуха.
Мы поверили в собственную ложь - страна якобы поднималась с чьих-то колен, а пейзаж за окном шептал другое - росли куртуазные небоскребы и супермаркеты да прибавлялось иномарок.
Обрушится колосс на нефтяных ногах, закончится кровавая пища, и мы увидим небо в алмазах из чистейших фекалий - пустыню.
Меня многажды звали на улицы, но грызться за причитаемое со своей же сволочью вместо инопланетных захватчиков для раздолбая слишком большая роскошь.
Тогда, обозлившись, меня обзывали "совком", "быдлом", инертным дерьмом с рабскими мозгами, и я, обозлившись, голосовал за лишение ретивых всечеловеков прав обзываться: сколько бы ни стыдился, прикормленной правозащите нужна от меня лишь Великая, сообразная Великим Идеалам, Жертва - рвануться с самодельной бомбой на властные дзоты, гибнуть в тюряге или психушке...
Но я поступлю так, как поступал мой отец, щупая истлевшую рогожу совка: терпел, как завещал великий Христос. Или Ленин: мне все равно, под каким флагом я плыву во тьму времен.
Мне снятся светлые дети на зеленых холмах, поющие райские гимны очередному Холокосту, сторожа в тулупах, стружка из-под резцов.
Я сплю и морщусь от отвращения, потому что сны мои не что иное, как фашистская кинохроника.
У меня уже украли мою жизнь, и требовать большего никто не вправе.
Я пальцем не шевельну ради чужих нефтяных вышек, чужих счетов в банках.
Я замкнусь в себе так, что никакая падаль не посмеет обвинить меня в двуличии: единый наедине с собой, я стал Капитаном Немо.
И если Москву кто-то вырыл из нечерноземного СССР и пересадил прямо на Марс, то каких же подвигов от вынужденного переселенца вы ждете, какого восстания Спартака?
***
Больше десяти лет назад я начал сотрудничать с Интеллигентом.Ру - интернет-ресурсом, созданным моим однокурсником по Литинституту Арсением Замостьяновым, озадачившим меня статьёй о преподавании основ православной культуры в школе. Чуть позже им же будет создан одноимённый журнал, функции редактора в котором будет исполнять мой также близкий товарищ Александр Орлов.
Меру несовершенства этого текста читатель может оценить слёту: это - самое начало размышлений светского публициста о Церкви, её пути в людях, взаимных правах и обязанностях. Публицист ещё весь во власти либеральной терминологии, вполне газетной, легковесной, но всмотритесь - этот человек пытается определить для себя то немногое, с чем будет взбираться на кручи последующих дней. Опыт первый... может быть, в момент формулирования некоторых определений и свершился таинственный выбор.
Два слова о Законе и Благодати
Бог знает, сколь неподъемна эта тема.
Особенно для человека невоцерковленного, пытающегося соблюсти жалкую человеческую объективность там, где соблюсти ее попросту невозможно. Но уж если дана нам свобода воли, то почему бы не соблюдать субъективности? И совести легче.
Обновите календарь памятных дат: в 2006 году в России введён всеобщий школьный курс православной культуры.
Старший брат сего предмета, Закон Божий, просуществовал на Руси двести лет, первый учебник З.Б. создан Феофаном Прокоповичем, одним из первых русских стихотворцев, точнее - стихиротворцем, в связи с которым смутно припоминаются Киево-Печерская лавра, униатство, латинизм и Славяно-Греко-Латинская академия, катапультировавшая Ломоносова в Европу. В кильватере за ней вскоре последовали первые гражданские "цифирные" школы Петра: на Руси стартовала образовательная институция. Фактически курс Прокоповича уперся в эпоху, давшую обществу первый модернизационный звонок.
Допетровское время, подведшее себе предел церковным расколом, долгой смутой, потребовало переделки всех областей русской жизни, формирования новой, "имперской" породы русских людей, способной сплоченно кристаллизироваться на властных рычагах.
Петр, относившийся к "попам", мягко говоря, скептически, воспринимаемый на раскольничьем Севере не иначе как Антихристом, предпочитал, чтобы способные юноши учились за границей, Церковь же была поставлена им под жесткий контроль, став "субъектом экономики и права", впрочем, уже без тех прав, которыми располагала когда-то. Как сказалось это тесное взаимопребывание на госаппарате, вопрос отдельный, но на Церкви, по ее же признаниям, отпечаток остался. Тогда же зародилась отдельная от прочих дворянская субкультура, по духу насквозь "западническая", хоть и не подвергавшая православие углубленной философской рефлексии, но стеснявшаяся его как нафталинового бабушкина приданого.
Век Просвещения преобразил россиянина. В молодости, осаждаемый церковной грамотой, он быстро отвращался от нее, вырабатывая отстраненность от бесконечно повторяемых формул, аксиоматический смысл которых понимать уже не хотелось.
Динамический дух столетия склонял деятельного индивидуума скорее к христианству западному, на Руси принимаемому тайно. А то и к масонству.
Заглавную роль в стремительной секуляризации сыграла франкофонность русских дворянских фамилий. Всё, разъединявшее их с благословенной Европой, законодательницей мод не только платяных, но и умственных, подвергалось осмеянию, считалось чудачеством. Политика, экономика, культура - всё делалось за границей! Россия прилежно старалась соответствовать. Ввязавшись в континентальные свары, даже самые горестные потери в них несли чуть ли не с гордостью.
Кризис православия в России сопряжен с периодом духовного междувластия: русская литература, появившаяся как изящная дворянская игрушка, сочинительство от скуки и во имя развлечения, в славянстве внезапно обратилась из соблазна в духовника целой нации. Таким образом, церковная монополия на объяснение сущего получила весьма подозрительного "союзника", который одной рукой подкреплял тысячелетнюю традицию примерами не только из Писания, а из самой жизни (натуральная школа), другой же расшатывал неколебимые еще вчера постулаты, грозно и страстно ставя перед обществом вопросы, на которые Церковь отвечала на древнем наречии, в одночасье лишившимся пластики.
Общество стало нуждаться сперва в ближнем посреднике с Абсолютом (сказалась слабость проповеднической православной традиции), а потом и в отступнике от официальной версии служения Ему (Л.Толстой). Хаос, возникший в сословиях, череда войн и волнений, освобождение крестьянства, нигилизм и промышленные новации, - все неукоснительно вело к умножению страхов и тревог, умалению веры. Она еще поддерживала, но тускнела. Уже Гоголь рисует старосветских помещиков как нечто ясное, но уже недостижимое, закатывающееся за горизонт. К концу закипающего девятнадцатого столетия количество сект умножилось до невероятия.
Время Закона Божия истекло с третьей русской революцией, третьим ударом колокола над могилой прежней духовности. Бесчинствуя, народ, выбившийся в маргиналы, мстил и Церкви, и литературе за годы духовной анархии и разрухи. Колокол полетел вниз вместе с крестами. В каждом священнике нашего времени чудится несмываемая память о том народном предательстве, след метафизической укоризны...
Нельзя не удивляться живучести Церкви, в годы кромешных гонений нашедшей слова для объяснения народных бедствий и тем сохранившей себя. Она не миновала раскола, и обвинение в "сергианстве" тяготеет над ней, но, кажется, русское православие нащупало пути к единению. Оно же (увы? ура?) зависит не лишь от желания церквей, но и от государственных прихотей. Властной идеей последнего времени является преумножение и даже изобретение неких "здоровых национальных начал", которые-де не позволят скатиться к новой смуте: выбравшись из ухаба, не хочется сразу попадать в следующий.
Я бы не считал привлечение Церкви к решению этой задачи таким обнаженно-прикладным, если бы не был знаком с поверхностным, "двухходовым" мышлением теперешних государственников: они, например, считают нормальным получение гармонического образования лишь теми, кто способен за него заплатить.
С самого начала девяностых власть, погрязшая в роскоши на фоне всеобщего обнищания и больная вследствие этого фобией не легитимности, танцует с Церковью весьма странный танец, пытаясь, очевидно, вовлечь ее в процесс государственного строительства. И Церковь по-своему пытается отвечать на вызовы, вырабатывая тонкую стратегию поведения.
Но несмотря ни на что, курс православной культуры нужен. Да-да, как небо и земля, однако нельзя делать вид, что ничего не переменилось: религиозная картина мира, как входила, так и входит в противоречие с картиной мира научной, на которой зиждится светское образование, и задача формирования прихожанина отличается от задачи формирования корпуса спецов. Не потому, что госслужащий и гражданин замыслен лишенным рефлексии и совести, а потому, что православный образ жизни как идеология спорит с любой модернизацией. Дух православия противостоит бесчисленным и весьма шатким лесенкам престижа, внешнего успеха, на который уповают государственные мужи.
Вследствие этого духовный ресурс русского общества сегодня стоит ниже нулевой отметки. На Церковь, как во всякую смуту, легла обязанность сохранить нацию в жесткой конкурентной борьбе за ее распыление.
Посылка в каждую школу доброго и мудрого священника, боюсь, на сегодня является картиной утопической... Кто будет преподавать православную культуру? Если священнослужители, курс во многом останется прежним Законом Божьим. Постсоветские школьные учителя с этой задачей не справятся. Потребуются консолидированные усилия сторон, в частности, массовое обучение Церковью учительского персонала... преподавание духовной дисциплины людьми неверующими, казенного толка, или, хуже того, восторженными и суровыми неофитами, выход, разумею, не лучший. Перед Церковью стоит задача встраивания в структуру светского образования, миссионерский подвиг.
Плоскость вопроса, касающаяся факультативности-обязательности курса, лично меня волнует слабо. Многоконфессиональность тоже, даже в угоду политкорректности.
Знакомство с историей религий давно входит в курс академический, и еще никто не пострадал, узнав, что религий на Земле столько-то, что все они зародились на Востоке, и, что характерно, географически близко, а символами вер является то-то и то-то.
С введением православной культуры в школе речь пойдет об ином, более активном месте Церкви в обществе. Готова ли она к такому развороту, уже присутствуя на телеэкране, символизируя некий объект абсолютного приложения денежных средств? Жить надо по-человечески, говорит она всем закатанным под асфальт катком реформ. Со свечками же во время торжественных трансляций стоят именно давильщики! Даже смысл будничного для христианина уличного подаяния разоблачается теле-документальными рассказами о современном нищенстве как мафиозном феномене, а нередко и сама Вера трактуется бывшими атеистами-дикарями как гигиеническое средство при уходе за ребенком, беспроигрышный способ поправить здоровье.
Рассматривать введение православного курса как панацею от смуты не позволяет, пусть языческий, но скепсис. Либеральное понимание всякого развития постулирует полезность всякого знания в том случае, если оно не ограничивает соседнее. И это равенство шкал, систем отсчета поистине есть ад безбрежной демократии. Иным ведение курса православной культуры представляется шагом изоляционистским, а особо ретивым поборникам безграничных свобод любая поднимаемая хоругвь кажется удавкой.
Проблема, как всегда, в духе, а не в букве.
Еще Гоголь неприязненно отзывался об учителях Закона Божия: сказывался опыт бурсы. О. Павел Флоренский поднимал голос против преподавания вероучения в начальных классах, говоря, что ничто не нанесло такого вреда православию, как насаждение его. Русскую и советскую классику просто-таки распирает от сцен издевательств над гимназическими священниками.
Имеет ли наше сегодняшнее общество право на любое, пусть и христианское градуирование своих маленьких граждан, имея за плечами веропредательство, расплачиваясь за него десятилетиями кровавых буйств? И не выглядит ли данная мера сваливанием ответственности с одних плеч на другие?
Ханжеское общество потребителей, которое созидается сейчас, спустя годы того и гляди предъявит Церкви рекламацию на "духовные услуги", не приведшие к всеобщей нравственности. Оно уже сегодня признается в том, что светская культура оказалась не в состоянии слепить человека достойного или хотя бы адекватного.
В любой социологии "возраст выбора" приблизительно равен отметке выхода из пубертантности. Космополитическая модель, презирающая традицию, видит религию атавизмом, упрощая причастие до "пакета религий", из которого, как управляющую компанию, должно выбрать, что поближе. Почвенная модель презирает свободный выбор и целиком опирается на семью. Ни та, ни другая не рассматривают школу как епархиального поставщика. Может быть, замыслено "второе крещение Руси"? Вряд ли. Но удалое введение школьного курса православной культуры кажется продиктованным злобой дня: в 2006-ом году особенно настойчиво говорят угрозе русской национальной самоидентификации, о ее возможной потере как в связи с глобализацией, так и в связи с мусульманской экспансией, "инородческим" фактором, на котором переплелись интересы значительных финансово-криминальных групп.
Если курс призван сохранить нацию, рекрутировать молодежь в былую православную цивилизацию, некогда оторвавшей себе голову, эта цель вынужденная и, как всякая экстренная, экстремистская. Политическая. Не имеющая отношения к Просвещению.
Народ подобен рано подросшему ребенку-сироте. Чуткий ко всякой полуправде, он забывает о приличиях, когда речь идет о нем самом. Сегодня православие кажется ему милой отеческой верой, вроде елочного шарика, забытого на антресолях, а завтра он, как встарь, осознает людей в рясах монополистами и потребует введения в школьный курс ознакомительного знахарства и прикладного сатанизма.
Русская Православная Церковь сегодня воспринимается институтом сложным, консервативным, праведным, философски необъятным, дискурсивным, космическим... Согласна ли Церковь на определенную долю десакрализации, отказ от сугубой неформальности, параллельности сиюминутным государственным нуждам? Или использует влияние до конца, и наши первоклашки станут увлеченно заучивать молитвы, даты и жития, мечтать о семинариях и скитах вместо прежних МАИ и МИРЭА? Лишь бы были счастливы, скажет индивидуалист. Лучше честный мних, чем вороватый менеджер среднего звена.
Наконец, на каком именно русском языке будет преподаваться курс?
Верю, что любой предмет можно изложить доходчиво, захватывающе и возвышенно. Но если на пальцах объяснять малышу сложнейшую религиозную аксиоматику, недолго впасть в грех западнического плутовского проповедничества, а оставаясь в границах прежнего изложения, делая "репринт" Закона Божия, вполне вероятно достичь того градуса непроходимого занудства, от которого моя бабушка, ученица гимназии, шептала иконе Спаса: "Бог - дурак!", заворожённо ожидая кары и не ведая, что как она уже близко.
Бог простил ей, даровав жизнь счастливую и осмысленную. Простит ли он тем, кто ныне на скорую руку компилирует учебные пособия вековой давности, от которых пахнет пылью и прахом?
Верится, что вводимый предмет не будет слепком с прежнего Закона Божия. В век информационных технологий он может быть неким синопсисом, обзором русской культуры. Но в чем тогда принципиальное отличие его от истории страны, и не легче ли было бы дополнить уже существующие учебники, а не выделять православную культуру в отдельную дисциплину?
По ощущению, в курсе должен содержаться прежде всего адаптированный, но не слащавый, как у С.Лагерлёф, рассказ о Христе и его подвиге, конспекты учений Отцов Церкви, сопряженные с историей Византии, очерки об иконах (значит, и об иконоборчестве пара слов), сопровождаемый художественным анализом, история принятия христианства на Руси, вехи крещения, история патриаршества, раскола с именами митрополитов, подвижников, пустосвятов, история ересей в связи с духовной атмосферой общества, в общем, вся идеологическая картина Руси за десять веков. Курс либо включит в себя научный аппарат, либо останется для бойких меркантильных поколений невнятным реликтом.
Западный опыт христианского образования породил затяжной молодежный бунт, начавшийся практически сразу после Второй Мировой войны, приведший к кризису всей западной системы ценностей и ее неизбежному упрощению, откату к первобытным, дарвинистским представлениям о целях демократии и свободы.
Более того, если уж кому-то памятны споры о введении школьного курса этики и психологии семейной жизни, результаты обучения школьников основам предохранения способствовали в какой-то мере краху в России именно семейных ценностей...
Может показаться, что я отстаиваю здесь клановые интересы немногочисленной интеллигентской прослойки, исповедующей либерталианство. Это не совсем так, моя цель - обозначить угрозы.
Мои предложения? Охотно.
Осознать православные величины вечными и спасительными способен, по-моему, старшеклассник. Психологи знают, что именно прыщавый богоборец и бунтарь как никто жаждет укрепиться в романтическом представлении о людях как личностях, способных к нравственной борьбе за себя и всё человечество. Сквозь неприятие и насмешки преподаватель православной культуры мог бы проявить лучшие качества верующего: смирение, эрудицию и такт. В соприкосновении с духовно ломким подростком православный просветитель одержит победу над мелкими бесами, выступит наставником. Напротив, в рассказывании восточных сказок вчерашним детсадовцам он не почувствует истинной радости, пусть вид малышей будет и умилительным, и тихим, этого - мало. Православие - религия воинствующая. Она сражается за человека с самыми гнилостными предрассудками пещер, с миазмами ленности, подлости и палачества.
От Воинов Христовых я бы жаждал великой битвы за души с самим Сатаной, а не вызубривания мертвечин.
Как я крестился
Успокойтесь: утомлять вас перечнем причин, по которым принял Таинство, не стану.
Я множество раз пытался ответить себе на вопрос, почему, и каждый раз ответы мои значительно разнились. Важно другое: что черта пересечена. Пропаганде я поддаюсь плохо: душа захотела обозначения, и всё тут.
27 ноября 2011 года, если кто помнит, был совершенно обычным днём поздней московской осени: серым, выходным, воскресным.
Назначено мне было на полдевятого. До Новодевичьего монастыря добрался на метро, с пакетом. В пакет с вечера были положены:
- белая-белая крестильная рубашка (700 рублей),
- золотой крестик акимовской работы на гайтане из козловой кожи (5 тысяч за всё)
- белые дырчатые обтекаемые тапки Crocs (1000), которые часто носят на отдыхе,
- махровое полотенце (цены не помню, советская ещё, просто домашнее, одно из любимых)
Ещё в обложной, сдавливающей со всех сторон темноте шли с Сашей по пустым улицам, перебегали скупо освещённые перекрёстки, и наконец, захрустели утренним льдом перед стенами. Вошли в ворота, свернули по плитам дорожки направо, вошли в храм.
Ждать пришлось с полчаса: оканчивалась служба. В огромном, слегка казённом вестибюле с массивными подсвечниками и церковным прилавком толпился разномастный люд. И пожилые, и молодые, и дети. Мимо нас, в суете, проговорив что-то высоким ободряющим голосом, пробежал высоченный отец Роман. Его волосы показались мне огненными.
Я сжал пакет: больше сжимать было нечего.
Минут через пять за отцом Романом из храма вышло трое: я, Саша и Наташа, подошедшая позже. Несясь впереди летучим шагом, священник спрашивал, кем приходятся мне сопровождающие, кто таков я сам, чем занимаюсь, но косвенно, осторожно, никуда не вторгаясь, не сбивая настроения. Он чувствовал волнение, слышал молчание.
В тыльной части храма священник отворил нам деревянную с железными накладками-стрелочками дверь. Мы сошли по лестнице на длинный пролёт и повесили куртки на вешалки, оказавшись в белоснежной зале с круглыми потолочными сводами. К двум окнам, из которых брезжили лучи рассвета, вели крутые каменные ступени. Лестница справа вела ещё куда-то...
В центре залы, обрамлённый кафелем с изображением зверей и листьев, выступал из пола глубокий бассейн в виде креста, тоже с лестницами, перила которых были вызолочены.
Нами овладела весёлая тишина: с улицы не доносилось ни малейшего звука. Город ещё спал.
Отец Роман начал приготовления.
Потешно сетуя на то, что кто-то куда-то что-то не туда убрал, он торжественно облачился в золотые одежды и возжёг светильники. На маленьком столике разложил мою рубашку и крестик, попутно всмотревшись и растолковав его. Я пояснил, что мой отец армянин, и крестик показался мне немножко похожим на армянский. Отец Роман подтвердил: настоящий армянский крест, Древо Мира.
Начиналось.
Я запылал, отдаваясь детскому безотчётному чувству, что меня здесь ждали. Это, может быть, одно из самых важных чувств в мире. Оно влечёт после работы или путешествия домой. Так приходят, наверно, и в Церковь. Не мне судить.
Меня ждали. Это чувство росло и ширилось... и неожиданно сменилось следующим: ребёнку хочется быть чьим-то. Мне, потерявшему уже и отца, и мать, захотелось, чтобы надо мной простёрся синий покров защиты, и вот моё желание исполнялось.
Наскоро было решено, что Саша станет моим крёстным.
Наталья встала позади нас. Я чувствовал, как она смотрит нам в спины. Я забыл слова Символа Веры, который накануне учил наизусть: в начале его самое сложное, то, что тысячи раз переписывалось первыми соборами, витиеватая формула, осложнённая определениями, которые должны были стать ясными, но от прояснения своего вышли сложными для запоминания. Зато окончание Символа Веры великолепно - "чаю воскресения мертвых" (обязательно произнесите "е", а не "ё", и не спрашивайте, почему).
Отец Роман начал читать, и я поплыл. Знакомые с института старославянские слова наполнили сердце щемящим покоем, разнеслись из конца в конец всего меня. Мышцы мои напряглись, я вытянулся, став ростом почти с рослого Сашу. Отец Роман запретил Врагу трогать меня.
Отец Роман поднёс нам заламинированный лист с Символом Веры, и, не сбиваясь, хрипло и громогласно мы вдвоём проревели его, как бешеные. "Верую!" - звучало почти угрожающе. Мы знали, кому угрожали. И знали, от кого отрекались. И отреклись, от самых нутряных капилляров до самых наружных и поверхностных. Дунули и плюнули.
Наталье было сказано подняться по таинственной лестнице вверх, и она скрылась, и мне приказано было разоблачиться за ширмой. Я бодро вошёл в почти горячую воду бассейна, и отец Роман сказал мне схватиться за поручень. Трижды он окунул меня в воду, читая надо мной. Вода с каплей благовоний покрыла меня, забурлила вокруг головы, смывая что-то прежнее, ветхое, тяжкое... Вынырнул я уже без дрожи и опять ушёл за ширму - сушиться.
Священник говорил о чём-то с Сашей, но я не разбирал их слов. Казалось, что могу оторваться от пола в любую минуту, но тело, в то утро подтянутое и направленное словно бы к столкновению, упруго держало меня в себе.
Наступила очередь крестильной рубашки. Грубоватое, простое, свойское полотно отрезвило, пришлось в натяг и впору. Я чувствовал, что становлюсь сильнее и суровее с каждой минутой.
Мы поднялись по лестнице за Натальей и оказались в верхнем, отделённом от всего маленьком храме. Это было самое тайное: небольшой алтарь, в который мы с отцом Романом вошли только вдвоём. Там было ещё тише, чем где-либо. Мы вышли.
Маленькие крестики отец Роман нарисовал на мне несколько раз - на лбу, ключице, около ушей. Тонкие, длинные пальцы его несли излечение. С головы моей были трижды срезано по три волоска - я был пострижен.
Чтение кончилось. Мы спустились.
На моё имя на синей открытке вроде почтовой поздравительной выписали свидетельство, в котором значилось, что я окрещён в храме св. князя Владимира именем Сергий, и моим святым отныне считается Сергий Радонежский, а мои именины - день его памяти.
Мы медленно оделись, поблагодарили отца Романа, вышли и снова очутились в общем храме, поклонились всем образам. Случилось второе маленькое чудо: нам вынесли святые дары и причастили, хотя причастие давным-давно кончилось. Может быть, потому, что у нас горели глаза, нам не отказали?
Третье чудо было самим светом: когда выходили из монастыря, посреди столичной серой мокряди буквально на полчаса над нами, нам навстречу - просияло солнце, и по-весеннему заливисто запели птицы.
Проводив Наталью до метро, обнявшись с ней, мы пошли дальше, к Сашиному дому. Он вынес мне огромную домовую икону: крёстный обязан подарить обращённому нечто значительное, а щедрости Саше было всегда не занимать.
Мы простились, и я отправился.
К вечеру меня поздравило человек пять самых близких друзей, а к одним мы с женой даже заехали.
Мне всё ещё было и в себе, и не по себе. Что же теперь будет, спрашивал я себя.
Но стало то, что стало. То, что теперь.
Я - христианин .
О глумлении
В последние дни (речь идёт о 2012 годе, прославленного сатанинскими плясками в храме Христа Спасителя - А.С.) у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что культура "креативного класса" есть глумление и кощунство.
Предыстория
Это было ясно ещё при возникновении так называемого "постмодерна". Как восхитительно звучало это словечко в те приснопамятные времена, когда советская монументальная пропаганда окончательно засохла и превратилась в пародию на саму себя! К середине 1980-х гг. от неё уцелела лишь оболочка, колеблемая ветром. Не убеждали больше ни культуристы в рабочих робах с развёрнутыми знамёнами мировой пролетарской правды, ни счастливые лица матерей, жён и боевых подруг этих отличников боевой и политической: в жизни мы совершенно иные лица - угрюмые, озабоченные пропитанием посреди вдруг разверзшегося перед целой страной тотального дефицита.
Тогда как раз ко двору, к самой поре анекдотов про генсеков, пришёлся тот самый постмодерн, принявший в СССР личину "соц-арта". Виртуозно обыгрываемые центоны изрядно веселили интеллигентную, и не только столичную, публику. Смеяться после десятилетий страха - хотелось. Молоды и отчаянны были N и NN, сделавшие себе на абсурдистском сталкивании цитат целое состояние, и не только духовное.
Поначалу постмодерн, салонный анфантеррибль, вежливенький саркастический мальчик в филологических очках, подвергал сомнению могучие вековые догмы, но постепенно его фигурка изрядно разлезлась, оволосела, надулась бюджетным пивком и в конце концов превратилась в монстра, пробующего свергнуть с пьедестала обычные человеческие представления о Добре и Зле.
Когда произошло это кошмарное перерождение? И было ли оно вообще?
Сложно ответить однозначно и прямо, особенно "ан масс". Тут замешана и приверженность европейской моде на скандал, и досада на невнимание властей, но с последним вышла промашка: власти-то как раз одобряют, то молчаливо, то вполне весомо и материально, как в случае с присуждением премии за изображение непотребства на питерском мосту. Случаются акции и покрепче: наследственному художественному деятелю с редкой специальностью "галерист" , знаменитому, пожалуй, лишь навешиванием воинских орденов на обезьяну, отдают в виде вотчины старинный русский город Пермь, жители которой регулярно выходят на улицы с требованием изгнать его с родной земли вместе со странноватыми творениями его банды.
Что это, урочный бунт обывателей против эстетически непонятного, чуждого? Или ответ на агрессию непонятного и чуждого против обывателей?
Генезис
Сегодня следует говорить не только о перерождении какого-нибудь постмодернизма в обычный сатанизм, мелкую бесовщину "передоновского толка", но прежде всего - о перерождении определённой части творческой интеллигенции.
Когда-то преданно пытавшаяся служить сталинскому режиму, гуманитарная интеллигенция испытала редчайшее разочарование в том, как относилась рабоче-крестьянская власть ко всякой попытке узурпировать социальную проблематику. Традиционно основная функция интеллигенции - вахта совестливости, доходящая до монополизации общественной совести, стала не нужна и выродилась в род обслуги, чем нанесла интеллигенции травму, от которой она так и не оправилась... Внуки неудачливых служак возненавидели свой век, а правнуки, дотянувшие до следующего, предались богу осмеяния Мому (постмодерну, соц-арту) душой и телом. Вера в народ улетучилась и превратилась в синдром "брошенки". Не нужная бывшему гражданскому мужу-народу, интеллигенция заголосила и ударилась во все тяжкие, пробуя доказать, что "нужна". И пригодилась разве что самым заштатным западным филиалам.
Но на этом испытания её не кончились: социализм притворился мёртвым, формально испустив последний дух, а на деле всем кадровым составом подался в бизнес-бесовщину. Легко было осмеивать старого пса, потерявшего хватку, нюх и зубы. Рука на новых кормильцев "с пушками и перьями" наготове не поднималась: толстосумы в России сделались неприкосновенными. Только в народе с его чуткой анекдотической традицией видели в нуворишах уморительных ничтожеств. Интеллигенция же принялась осмеивать - сам народ.
Свора подрабинеков, норовящая помочиться в Вечный Огонь, распаляется к каждому Дню Победы, видимой ими какой-то внебожественной религией. Им в голову не приходит, что люди в этот день если и молятся, то об упокоении душ своих близких, попавших в жернова "обстоятельств непреодолимой силы"... Нет, невдомёк. "Совки, держащие тирана" - вот кем являемся все мы в кривых зеркалах "элитарной культуры". Надобно осмеять. Тогда и ордена на обезьяну, тогда и памятник солдатам-освободителям - на раскраску: "не освободители, а поработители".
Сегодняшним властителям дум поразительно ловко удаётся взирать на национальный образ жизни словно бы из-за границы. По факту во многом так и есть: живя месяцами за пределами Отчизны, невольно приучаешься, наверно, видеть события в родных пенатах из-за бугра (бурга?), глазами западных телекомпаний, не жалующих наше Отечество генетически, регулярно, со скуки или по другим, гораздо более серьёзным политическим соображениям, делающих из него пугало.
Но пугало ль мы?
Да.
Да, да, да и да.
Система, созданная за последние 20 лет, ни человеколюбием, ни народолюбием не отличается. Безудержное обогащение одних неизбежно влечёт безудержное обнищание других, что бы там ни говаривал наш удивительной гибкости Госкомстат. Коррупция, наплевательство властей на беды "быдла", простых людей, которым ничем себя защитить, сделались и интеллигентской религией. Да и вывески давно сменились: интеллигентом быть смешно. Стало почётно быть интеллектуалом, которому за обеление Гитлера и его соратников уже и морды не набить: нетолерантно.
Однако, странная вещь: требующие на каждом шагу толерантности поразительно нетолерантны по отношению даже к возможным (!) протестам в свой адрес.
"Быдло"
Что же такое то самое "быдло", которым, чуть что, клеймят поборников нормальности?
Это мы.
Это все обнищавшие с новыми временами, те, у которых не нашлось достаточного угара мочить "конкурентов" в 90-е и запускать лапы в государственную мошну в "нулевые". Это те, кто постеснялся учреждать компании и фирмы по скупке-перекупке импортного барахла и перепродаже на Запад национального достояния. Те, кто не имеет пятиэтажных хором за городом и регулярной открытой визы за границу, двойного гражданства, личного стилиста и массажиста, адвоката и прочих милых прелестей госкапитализма, за которыми, как забором, маячит видение "важной персоны". "У кого нет миллиарда - может идти в ...!" (с) - вот лозунг новой "элиты".
Мы быдло потому, что не можем разделить обильно транслируемых сюда, в нас, вкусов меньшинства, нового паразитарного класса, ценности которого столь же эфемерны, сколь и чисто по-человечески омерзительны. Это нам не нужны ни их сборища в элитных клубах, ни их награды самим себе, ни их тёмные делишки по разделу нашего достояния, ни их постоянная толкотня в телеэкранах. Это мы неуспешны и ничего уже давно не хотим, кроме одного: если вы такие гламурные, продвинутые, оставьте нас в покое. Дайте нам жить так, как нам кажется понятным и нужным.
Но нет!
Быдло, быдло, проклятое быдло, звучит с плохо скрываемой ненавистью отовсюду. Курглые сутки злобой исходят комментаторы, публицисты, "колумнисты" и "приглашённые эксперты", пиарщики, копирайтеры, банковские клерки, дизайнеры из разряда великих и прочая, прочая, прочая. Кто они, заработавшие себе на ворох чужих паспоров, замки и иномарки?
Креативный класс.
Что же такое креатив? А вот что: конструирование из готовых элементов путём их перестановки и получение самых диких и нелепых сочетаний. Так просто? Да, так просто. Богоматери вместо младенца вручить замотанное в пелёнки бревно - проходит на-ура. Чуть возмутятся - припечатываешь: пошли вон, быдло, не для вас писано (сказано, пропето, прыгнуто, нарисовано, слеплено и станцовано).
Это культура падших, отрекшихся от добра в его мещанской ипостаси. Добро - уныло. Страшно осознать, но придётся: добро - уныло, иногда беспросветно. Добро - это вставать каждый день до рассвета, завтракать и идти на работу, работать, работать, работать, а вечером возвращаться домой и ложиться спать. Добро - это в поте лица зарабатывать детям на чёрствые горбушки, и лишь потому, что лёгкие деньги не приносят добра. Того ли самого? Нет, гораздо шире. Шальные деньги "креативного класса" заработаны при помощи диспропорционального надувания на рынке громадных пузырей, их реальная стоимость куда ниже денег, заработанных рабочим или крестьянином. Реально креативщики, перекладывающие картинки на личных айпадах, зарабатывают сущие копейки. И лишь гигантские финансовые вливания в их деятельность, якобы ведущую народы в светлые завтра, делают каждое их касание пальчиком экрана поистине "золотым". Как взвиваются они, когда слышат в свой адрес, что просто обслуживают режим! До Болотной доходят. Но ничего в этой схеме не изменить.
Именно поэтому их культура, возникшая на руинах советской, является контркультурой, противопоставляющей себя даже не постсоветскому мещанству, а людям, продолжающим жить и работать. Это субкультура отравленных ядовитыми испарениями государственного капитализма профессионалов, которых забавляет любая настоящая человеческая боль, любое страдание, поскольку они пришли сюда не утешать, а усиливать страдание. Воевать, потому что их форварды назвали себя "Войной".
Несколько лет назад я спрашивал одного из этих людей - чего вы хотите, пропагандируя матерное стихосложение? Не моргнув и глазом, человек ответил: конца света.
Казалось бы, безобидные шуточки в виде запихивания во влагалище куриц, групповухи в музеях, рисования фаллоса на разводных мостах далеко не так безобидны, как кажется. Это знаки крушения основ, наступления эры мерзости. Но в мерзости невозможно быть свободным, живым.
Общество, обессиленное нравственной неразберихой, потерявшее нравственный стержень, охотно принимает в себя вирус мерзости и гибнет...
Война всех против всех
Кто же в глазах этих выскочек из творческого цеха - народ? Безмозглое большинство, которое, как выявила одна из последних "оранжевых" дискуссий, обязано (!) безоговорочно подчиняться меньшинству, если не хочет погибнуть в невежестве. То есть, если меньшинство сказало, что выбирать Путина нельзя - значит, нельзя. Сказали верить в Летающего Макаронного Монстра - верьте. Нет слов, Летающий Макаронный Монстр прелестен и сам по себе представляет сложный симулякр массовых представлений о структуре божественных эманаций, переживающих стадию трансформации от анимизма к анимализму, но... можно ли, даже осознавая, что прелести божественных нанобиотехнологий уже стучатся буквально в каждый подъезд, подчиняться - ничтожествам худшим?
Идеология ненависти и презрения к собственному народу вызревала в интеллигенции долгими десятилетиями. Сперва опаска, попытка свести старые счёты, затем разделение имущественное - и вот уже в чуть не положенной на полку рязановской комедии "Гараж" слова "Да, я из большинства!" отданы самому омерзительному персонажу в исполнении Невинного, будто бы одно это уже доказывает, что большинство не может быть правым.
Который год креативщики потешаются над православной Церковью -замашками коллективного, а порой и индивидуального, но всё равно крупного собственника со всеми вытекающими привычками к роскоши... Тяжёлая тема.
Что церковь сегодня? Инстинктивное и, наверно, последнее прибежище людей, которым не оставили никакой идеологии государственнического или какого-либо иного толка. Стоит ли тем, у кого припасены иные прибежища, издеваться над своими же согражданами, не впадающими ни в ересь, ни в сектантство? Оказывается, стоит.
Да, новые церкви массово строились на деньги "братков". Да, церковные награды вручаются кровопийцам-олигархам, потому что Церковь не делит людей на имущих и неимущих. Да, в храме Христа Спасителя устраиваются пафосные приёмы для великосветской черни, да, там порой пляшут и поют. Но...
Но к чему вспархивать на тамошний алтарь, сводя счёты с государством, а заодно со Святейшим и всей его паствой? Это ли не преступление - задирать ноги там, где молятся обо всём и всех на свете? Это ли не знак отсутствия культуры? Это ли не война, объявленная собственному народу?
Да, православных немного, не вся страна. Да, Церковь старается влиять на события порой не самым лучшим образом. Её претензии на роль пастыря не всегда оправданы, поскольку за годы отделения от государства она попросту отвыкла вести себя по-пастырски.
Но это не повод для вознесения "весёлых шахидок" на пьедестал. Это не повод объявлять их "святыми революционерками", поскольку суть их "акции" - глумление. Оскорбление. Разжигание.
Я никогда не понимал русской страсти к юродивым, якобы являющимися органической частью православия. Показ миру его гноя, может быть, и подвиг, но не в моём измерении. Для меня, в координатах пока преимущественно светских, глум на алтаре семантически ничем не отличается от "подвига" "художника" Кулика, лающего на прохожих в адамовой наготе. Такие "перфомэнсы", кажется мне, задумываются не в горячем пылу, а с холодным сердцем прирождённых барышников.
Мне, мучительно путающемуся посреди поистине чудовищного нравственного развала, настигшего мою Родину, понятно одно: православных задевать просто. Так же просто, как считать их быдлом. И любая "акция", направленная на унижение РПЦ, бьёт не по авторитету иерархов, а в первую очередь по душе простого прихожанина, которому до лампочки "актуальное" искусство и его тёмные цели. На обиженных воду возят? Возите. На страже "традиции" стоят такие же карнавальные, как панки, "православные хоругвеносцы", художники-концептуалисты, рисующие ещё не доведённому до белого каления непрестанными оскорблениями обществу самые крайние проявления консервативного сознания.
Визг, поднятый "креативным классом" вокруг ареста активисток, сигнализирует: власти обнаглели!
Наказана (как можно?) их "культура", за насквозь провокативное и полулегальное существование которой они ни копейки из собственного кармана платить не хотят. Они не желают видеть, что вокруг их несметных потребностей в развлечении возник целый бизнес разжигания любой розни -классовой, религиозной, национальной, выгодный не нашим конституционно избранным цезарям, но тем, кто в тридевяти землях отсюда жаждет нашей слабости, добивается её миллиардными инвестициями в наше растление, нашу неуверенность и нашу нелюбовь к себе самим.
Простить? Помилосердствовать?
Несомненно.
Но сделать для себя вывод: против глумления и оскорбления у общества, если оно хочет жить дальше, должен выработаться безусловный нравственный иммунитет.
Три абзаца о чаемом будущем
Хватит воплей, петиций, сборов подписей и массовых акций. Гражданское общество, в которое нас втягивают, клоака та ещё.
Для того, чтобы никто нас не разделял и не властвовал над нами, нам нужна тишина. Как в день перед выборами, когда запрещена агитация, только не на день, а на те годы, которые остались каждому из нас, - для осмысления своего пути и пути страны, в которой мы родились. В тишине можно думать и чувствовать. В тишине можно каяться и прощать самим - и глупость, и сознательную подлость.
Наши воды сегодня мутны и отравлены, но они очистятся, едва мы сами перестанем испражняться в них. Когда культура научится уважать саму себя, а искусство начнёт уважать людей.
Не раньше.
О сквернословии
Не время называть эти слова. Их четыре или пять, не считая огромного множества производных, таких же мерзких, как их праосновы.
С чего бы?
Запах. От этих слов несёт хтоном, безумием языческих плясок на вольной воле. Кто стремится к воле чёрными низинами, не обойдёт их. Он будет выкрикивать их, как символы своей воли, пока не задохнётся от немыслимого удушья.
Но люди, стремящиеся к воле верхом, всегда будут не просто аристократически воротить нос от обозначения женских и мужских половых органов и их функций, но именно от непередаваемо цинической интонации, с которой эти слова определяют их.
Правы ли те, что хотят ограничить их употребление? Правы несомненно. Присмотримся не к ним, посильно и за огромную плату исполняющим свои нехитрые обязанности, но к защитникам матерной брани. Кто они?
Это те самые люди, которым впору называться интеллигенцией, но на поверку и они уже 20 лет стесняются так себя называть, да и видящие плоды их дел тоже никогда уже так их не назовут. Это публицисты, филологи, стихотворцы, прозаики и даже "учёные", пошедшие в коммерцию, сколотившие себе на легализации мата целые состояния.
Легализация была проведена на-ура: огромные словари, оправдательно восхищённые статьи, сопровождавшие их публикацию, стеснительно томные комментарии к ним, бездна "литературы", которая в более отдалённые времена должна была быть сугубо специальной, но отчего-то именно после обрушения железного занавеса устремившейся - нет-нет, не на Запад! - а в народные массы. Именно там искалась поддержка этим усилиям и отчасти была получена.
Что же произошло?
Болото прорвалось в реку, когда-то чистую и полноводную. То, над чем трудились поколения цензоров, рассыпалось в прах. Виват! Мы получили точный слепок уличной речи, утратив литературу: оказывается, она держалась на уважении к себе, и более не уважая себя, перестала кого-либо интересовать. Кому нужна опустившаяся, опухшая бомжиха?
Грязь, годами, десятилетиями выкипавшая в дождевых стоках социума, получила чуть не официальную путёвку в романы, пьесы, журналистские расследования. Да что там говорить - на экраны ТВ, в радиоэфиры и прочую масс-медию. Возглавляет список Интернет. Здесь ругаются, на чём свет стоит, местные божки, зачинатели и основатели этого жанра ежедневного высказывания, стилизующиеся якобы под огромное большинство. На деле их сверстники смотрят на них, как на злобных клоунов, видя, что этим болотным жабам начинают подражать их дети.
Мат повсеместен. Чудо, что не матерится ещё президент страны на своих пятичасовых беседах с прессой, премьер-министр и члены его кабинета. Ведь могли бы... а что... молодцевато, мужественно. Если с огоньком, то сразу на первые полосы. Что смущает? Сдерживает.
Традиция.
Неудобно как-то.
Но чуть ниже, и уже кишит. Уже цитируется, тиражируется из высоких уст вылетевшее "словцо", и тут же ободряющие вздохи - молодец, мужик, может!
А если ещё ниже?
А тут картина сложнее. Порой впечатление такое, что матерятся чаще и охотнее те, кто состоятельнее. На душе больше висит. А те, кому сказали, что можно? Подтягиваются, но как-то лениво. То есть, не все и не всегда. Не всем это нужно. Не все хотят такой свободы. Некоторые до сих пор кривятся, если слышат, уроды неполиткорректные.
Тогда зачем, спрашивается, проведена эта колоссальная спецоперация, с задействованием стольких сил и средств?
Для того ли, чтобы дух народный закалился в борьбе со скверной?
Прямо наоборот.
Русских людей надо было растлить. Обратить в скотов с нечестивыми мантрами на устах.
Отчасти цель достигнута: барьеры сломаны, свобода завоёвана. Всё позволено, а если так, ломи, круши, харкай в святыни, стесняться некого.
Они прекрасно знали, чего добивались, с непроницаемыми лицами зачитывая в "литературных" кабаках матерные верлибры. Хорошо понимали, что приучение людей не вскакивать с мест при произнесении мерзостей вслух и чтении их на письме - один из самых важных этапов на пути в никуда. А что такого-то? Так все говорят, нормальные слова, не хуже прочих.
Так вот: хуже.
Ломка внутренних барьеров и табу уже начинает являть себя в криминальной статистике. Те, кто думает, что мат даёт дополнительный канал для выхода ярости, ни в грош не ставят язык: мат многократно усиливает агрессию. Душа, сама того не понимая, стервенеет.
Подонки, воспитанные в матерящихся с утра до ночи семьях, духовно обанкротившихся и капитулировавших перед лицом перемен, даже слышать не хотели, какой ящик Пандоры отверзают. Что им, людям с двойным гражданством, до разоряемой ими страны, её народа?
Разве не ясно, что мат на устах - это отрицание Бога? Ясно. Разве не понятно, что сквернословие - это бездна, в которую падает каждая допускающая его до себя душа? Понятно.
Так в чём же дело?
А ни в чём.
Когда-нибудь - ещё не поздно - правители наши поймут, что народ матерящийся, презирающий свои святыни, бесперспективен. Возможно, это уже внятно не только на самом верху, но и в среднем звене управления. То есть, записки настоящих, а не записных филологов о бедственном моральном состоянии нации уже написаны, положены в папки верховных письмоводителей и рассмотрены на заседаниях различных органов.
Что дальше?
Оргмеры.
То есть, в погоне за отчётной цифирью оштрафованных - придирки патрульных к пьяным и подросткам, потом скорое и неизбежное разочарование в правоприменительной практике и задний ход.
В России редко что делается до конца, тем более такие начинания, как борьба за нравственность: всё искажается до неузнаваемости. Вместо увещеваний - репрессии, вместо просвещения - чиновничьи игры в показатели активности. Полгода, год - и беспамятство, кислый храп.
Тем и кончится, поскольку на гнилом фундаменте ничего не строится.
Дух народный лечится многолетием усилий, к которым легализацию брани отнести невозможно. Единственное, что могла и может сделать культура в отношении мата, - объяснить, что он есть порождение дна, склизкая взвесь помрачённой, исстрадавшейся души. То, чего культура делать ни в коем случае не должна, - объяснять, как сладостны эти слова, как освобождают они, как расклёпывают цепи рабства. Напротив: куют.
Человек, зависимый от сквернословия, словно бы двуязычен, лукав. Ему всё время приходится прикидывать, может ли он здесь и сейчас говорить на своём обыкновенном наречии, или должен подбирать более утончённую лексику - при детях, женщинах, стариках, ровесниках, смотря по тому, кто они, способны ли одёрнуть или снесут, потому что сами точно такие же. Подобное двоедушие - цепи нисколько не менее тяжкие, чем любая иная зависимость.
Что ж, позволять ей благоденствовать и дальше или прикрутить её к позорному столбу?
Любая революция выносит мат на гребень. Это мы знаем и по Октябрю, и по Августу. Семечки, пьянство, поножовщина и ругань - вернейшие социальные признаки жизней, загнанных в тупик. Следовать ли им или обозначить перед исстрадавшимся народом нашим цель более высокую, нежели заработок себе на хлеб с маслом? Цель вечную, безбрежную, возводящую к Богу, смыслу, рассудку, чести?
Отчего честь не сквернословит? Оттого, что ценит достоинство своё. Не сделать ли идеей нашей - честь и достоинство? Книжность и знание? Совесть и разум? Милосердие и доброту?
Где нашим правителям думать об этом... Думать должны те, кто каждый день на предприятиях, в поликлиниках и школах видят, до какой черты доведены наши люди. Те, кто понимают, по каким причинам нет у них зачастую иной защиты, чем усталое и безнадёжное поругание всего и вся.
Но трижды будут прокляты те, кто не утешает этих людей, а злорадно подшёптывает - давай-давай, поливай во всю ивановскую, там разберутся. Несчастные, обманутые видимой безнаказанностью, неслыханным хамством чиновничества нашего, поддаются, соблазняются. Горе бушует средь нас.
Когда-нибудь настанут времена, когда нация попытается очнуться: понять, что из бездны возврата нет. Что ещё немного, и русскую равнину займут другие, более приверженные традициям своих народов. Нация, может быть, поймёт, что шанс ещё есть. Что мат надо держать на привязи в самых глухих тайниках, постепенно отучаясь от него, как от первобытные пращуры наши от инцеста.
Только бы не слишком поздно это произошло.
О целомудренности и пороке
Памятно: через несколько недель после американской оккупации Ирака - возглас одной конченой либералки: Ура! "Стэйтсы" начали крутить иракцам порнуху! Свобода!
Как много это объясняет в психологии, если угодно - в физиологии либерализма. "Растлить" и "освободить" - одно и то же, и при этом куда важнее первое. Подмена понятий абсолютная и окончательная. Её теперь не принято даже стесняться.
...Задолго до первых советско-американских телемостов конца 1980-х мы жили в пуританской стране под названием Союз Советских Социалистических Республик, презиравшей секс и воспевавшей любовь так же яростно, как сегодняшние адепты "свободной любви", вертя неизвестно откуда взявшейся медицинской статистикой, пытаются презирать половую ограниченность "совков" и воспевающие содомитов.