"Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землёй,
и лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой..."
М.Ю. Лермонтов
Помню... Лучшие дни. Лучшие триста шестьдесят шесть дней проклятого високосного года. Кажется, могу подробно описать каждый час, каждый миг этого отрезка времени, с самой прошлой осени. Время раскололось для меня на части, как в брызгах разбитого зеркала читаю я: до Неё, с Ней... и теперь вот после неё.
Колокола в часовнях собора отзвонили обедню. Лавочки в "Первомайском" пустовали, я присел отдышаться.
Тогда была такая же тёплая осень, такой же душный, предливневый воздух, я так же смутно чувствовал потерю. Моей семьи не стало... Дежавю? - Судьба... или рок.
Рок... он долбил сознание через горошины наушников, пытаясь заменить мой душевный бред своим, музыкальным. Только из какофонии звуков барабанного боя, рёва гитар, шума дорог, ухо улавливало лишь тихий протяжный гул церковной меди. После страшной аварии все врали, виновато потупив взор, что отец и мать в больнице. Я, тогда ещё ученик православной гимназии, молился об их выздоровлении. Уже похороненных родителей. Увидев ласковые, добрые лица, что глядели с гранитных памятников Никитского кладбища, я понял, что бога нет. Но я возненавидел его.
А через некоторое время я стал одним из них. Помню, как меня ввели в эту комнату, "Тёмный храм", таинственную и мрачную, как показалось тогда. Аляповатую и пафосную, как стало понятно теперь. Чёрные, верно выкрашенные баллончиком, стены её уводили в бездну, по углам стояли медные чаши на высоких ножках. Содержимое их курилось сладковатым дурманом. Посередине располагался "алтарь" - облупившийся закрытый гроб, на котором трепетали огоньки свечей, обливающих дерево белыми, словно кости, сосульками воска. Стену напротив изголовья гроба "украшало" огромное перевёрнутое распятие, увенчанное жёлтым бычьим черепом. Как вся эта чернь ярко осела во мне. Помню, как стоял в чёрном тяжёлом балахоне, не смея поднять головы, и все вокруг в таких же балахонах, в том же благоговейном ужасе склонялись, когда "Магистр", лысый, с пробитыми бровями и рыжей козлиной бородкой, окуривал нас медным кадилом, и дым вязкой приторной сладостью обволакивал мозг, мешая мыслить .Помню, как в пасху, на бархатной чёрной подушке внесли урчащую ослепительно белую кошку, как Магистр ловким взмахом лёгкого ритуального кинжала отсёк её милую мурлычущую головку, как обмякло тело, отдавая густую рубиновую смолу старинному кубку. Кубок этот, дополненный крашеным спиртом, пустили по кругу, а следом точно такой же, но пустой, куда мы, одуревшие от сатанинского напитка и конопляного угара, бросали деньги...
Но лучше всего помню Её. Эвилину. Ту, что привела меня на край этой пропасти. Милая, маленькая и слабая, кроткая, как монашка. Из тех, которых хочется обнять, защитить, прижать. С наивным прямым пробором в волосах и огромными серыми печальными глазами. Бледная, даже болезненно бледная, она тихо подошла ко мне в тот миг, когда я рвал крестик у себя на груди. Подняла из пыли кусочек серебра, перевязала его верёвочкой и повесила обратно мне на грудь, уже перевёрнутым. Эвилина, миссионер тёмного бога, как по звериному дико ревновал я Тебя к каждому, кого Ты вербовала. Как по звериному томился я, боясь прикоснуться к Твоей прозрачной ладони во время наших прогулок. Как набрасывался я на тебя в безумии кусая Твои бесцветные губы.
Светлыми летними ночами мы гуляли по Никитскому, ладонь в ладони, сердце в сердце. В такие часы я забывал, о перевёрнутых крестиках, болтающихся под одеждой, об отвратительных оргиях в сатанинском приюте. Я забывал обо всём... а теперь помню.
Через пол года я повысился в сане. Магистр нашёл мне хорошую работу. Я стал Гонцом Падшего. Доставлял "нашим друзьям" пакетики с травкой и порошком, двое дюжих "братьев" охраняли меня от внешних напастей и от самого себя. Гонец Падшего не должен стать наркоманом. Пока.
Зима белым саваном накрыла курские улицы. Я нёс Эвилину на руках сквозь сугробы, не чувствуя тяжести. После, в крошечной одноэтажной квартирке я в горячке целовал Её чуть розовые с морозца щёки, бледную шею, исколотые руки. Шептал: " Родная, я вытащу Тебя, мы убежим далеко-далеко. Ты сильная, ты справишься. Ведь Ты можешь, можешь без уколов. А если нет, я буду добывать для Тебя их. Но мы будем вместе, навсегда..." "И сатана обвенчает нас" - закончила Она.
Тогда я понял, что Она уже в бездне, что я не смогу жить в мире, где нет Её. И шагнул следом.
Я управлял всеми делами магистра. Сколько продано наркоты, ах, простите, "благодати падшего", сколько новых "братьев" завербовано, сколько они пожертвовали, сколько из этого пойдёт на покупку ритуальных принадлежностей и взятки милиции - всё проходило через мои руки. Что поделаешь, с детства был талантливым мальчиком.
Теперь можно самому снимать квартиру, наплевать на опекунов, учёбу, уродца-Магистра, и весь чёртов мир. На всё, кроме Неё. Эвилина больше не знала, что такое ломка, а я ощутил восторг полёта "ангельской пыли". Это была свобода. Свобода!!!
Вдруг всё оборвалось...
В ту ночь Магистр собрал самых верных, не тех сопливых обдолбышей-наркоманов, не быдло-сатанюг, а нас, тех, кто верил, и тех кто работал.
"Падший Миссия явится на землю! Скоро, очень скоро... Мир погрузится во тьму! Завтра, перед нашими младшими братьями один из нас добровольно принесёт себя в жертву, чтобы переродиться в Падшего!"
"Авес Сатанес!!!" воскликнули мы, ещё не понимая смысла услышанного.
Мы заигрались во тьму.
Когда, на следующую ночь магистр закончил жаркую проповедь, а толпа подонков проорала: "авес!", настала очередь кровавой мессы. Полсотни тупых красных глаз уставились на меня. Магистр всё продумал, я слишком близко подобрался к титулу пророка. А стану распятым Миссией. Посланником Ада. После смерти, конечно. Они ждали. Ждали моей жертвы.
Придётся шагнуть, всё равно разорвут на части...
Что это?
Кто это?
Кто сдёрнул капюшон с маленькой круглой головки? Кто нежной детской ручонкой сбросил тяжёлое полотно балахона с бледного тонкого тела? Нет! НЕЕЕТ!!! Рванулся вперёд,. Отпихнули. Ударили чем то тяжёлым. Медный кубок. Под локоть всадили иглу. Нет, нет, нет! Слёзы брызнули из слепнущих глаз, прожигая на коже кипящие дорожки. Кровь брызнула из под левой Её груди. Нет...
Остальное помню, как в тумане.
Как телу вернулись силы. Как разыскал канистру с керосином, которым заправляли лампы . Как ключ повернулся в замке, запирая в горящем плене грязных крыс.
Гори всё синим пламенем!
Хохот душил меня, чёрный дым и гарь паленого мяса.
Я сижу здесь, возле Знаменского и слушаю звон церковной меди. Слушать и помнить - всё, что мне осталось...
Его подобрали мёртвым, будто уснувшим, на лавочке. В морге студенты-хирурги не нашли ничего, кроме остатков героина в крови, и списали всё, как водится, на передоз.