Кем был Лодовико Вартема? К несчастью, мы не располагаем практически никакими сведениями о его жизни, за исключением того, что он сам посчитал нужным нам сообщить. Я исследовал все доступные хранилища такой информации, чтобы узнать хоть что-то о его предшествующей жизни, но напрасно. Зедлер не нашёл для него места в своём "Всеобщем лексиконе"; наши собственные сборники биографий умалчивают о нём; а всё, что сказано во французской биографии, заключается в следующем: "Вартема (Vartomanas), болонский дворянин, и патриций Рима, был известным путешественником, жившим в шестнадцатом веке. Он почти неизвестен у нас, потому что аббат Прево, и те, кто писал историю путешествий, пренебрегли упомянуть о нём, хотя он является одной из наиболее важных личностей в истории географии и в истории в целом" (1). Я надеялся, что смогу извлечь несколько случайных упоминаний о нём из сочинений его собственных соотечественников; но они хранят такое же молчание по интересующему нас предмету, как и остальные. Зурла (2) даже не упоминает его имени в своей диссертации о самых знаменитых итальянских путешественниках; а Фантуччи, единственный итальянский историк, который уделяет ему несколько строк, начинает свою статью "Лодовико Вартема" с риторического вопроса, который я был вынужден повторить, и заканчивает её ошибочным утверждением, что итинерарий (описание странствий) нашего автора был впервые издан в Венеции, и выражает сомнение относительно его возвращения в Италию, - факт, который чётко указан в заключительной главе его повествования. Фантуччи подводит итог своим поискам следующим образом: "Об этом человеке мы не знаем ничего, кроме того, что написал граф Валерио Зани в предисловии к "Гению вагантов", том 1, стр. 32, - а именно, что Лодовико Вартема, уроженец Болоньи, жил в XVI в., что он уехал из Болоньи в Венецию, откуда пересёк всю Азию и вначале прибыл в Александрию", и т.д. Это всё, что мы можем узнать из вышеупомянутого предисловия графа Зани, помимо чего у нас нет никаких сведений о Лодовико Вартеме; следовательно, мы не знаем, вернулся ли он в Италию, или где он умер, кроме как, на основании того, что его итинерарий был впервые издан в Венеции, мы обязаны верить, что он вернулся туда; ведь трудно представить, то он послал свои рукописи для печати в Италию из Португалии, и у нас нет оснований сомневаться, что его книга вышла в свет ещё при его жизни" (3).
Это очень неудовлетворительная ремарка, и пробел не удаётся восполнить никакими случайными намёками из посвящения, которым автор предваряет свой труд. Агнесина, знаменитая дама, которой он посвящает свой итинерарий, была четвертой дочерью Федериго ди Монтефельтро, графа и второго герцога Урбино, от его второй жены Баттисты Сфорца, и вышла замуж в 1474 г. за Фабрицио Колонна, сеньора Мариино, герцога Альби и Тальякоццо. Денинстоун пишет о даме Агнесине: "Она унаследовала таланты и литературный вкус своей матери и передала их своей ещё боле одарённой дочери, знаменитой Виттории Колонна, маркизе Пескара" (4). Её братом, чей гений и дарования заслуженно восхваляет Вартема, был Гвидобальдо, наследовавший герцогство Урбино после смерти своего отца в 1482 г. и умерший в 1508 г. Т.к. он, по-видимому, был жив во время написания посвящения, то можно заключить, что Вартема взялся за перо сразу после своего возвращения в Италию (5).
Можно было бы предположить, что некоторую информацию о ранней жизни и последующий карьере нашего автора мог собрать Рамузио; но его "Discorso Breve" к книге Вартемы - намного более краткое, чем многие предуведомления к другим, значительно менее важным описаниям странствий и путешествий, вошедшим в его ценное "Собрание". Кроме того, ясно, что первое достоверно установленное издание "Повествования", напечатанное в Риме в 1510 г., либо осталось для него неизвестным, либо не попало к нему в руки; поскольку он сообщает нам, что в основу своего издания книги Вартемы положил пересмотренную испанскую версию, сделанную с латинского перевода, - т.е. полученную через третьи руки, что объясняет многочисленные расхождения, существующие между его экземпляром и оригинальным итальянским изданием. Вот всё, что он считает нужным сообщить:
"Это итинерарий Лодовико Бартема, уроженца Болоньи, который содержит такое подробное и достоверное описание Индии и Острова Пряностей, что превосходит всё, то писали по этому предмету древние или современные авторы, чьи сочинения изобилуют ошибками и погрешностями, каковые могли бы остаться незамеченными и в будущем, если бы Господь не соблаговолил передать в наши руки книгу Кристофоро ди Арно, писца из Севильи, который, располагая латинским экземпляром описания этого путешествия, сделанного с самого оригинала и посвященного Его высокопреосвященству монсеньору Бернардино, кардиналу Каравахалю Санта-Крус, с большим тщанием перевёл его на испанский язык, и с помощью которого мы смогли исправить во многих местах настоящую книгу, которую сам автор первоначально написал на нашем собственном простонародном языке, и посвятил знаменитейшей Мадонне Агнесине, одной из самых известных и уважаемых женщин Италии в это время. Она была дочерью сиятельнейшего синьора Федериго, герцога Урбинского, и сестрой сиятельнейшего Гвидобальдо, женой сиятельнейшего синьора Фабрицио Колонна, и матерью превосходнейшего синьора Асканио Колонна и дамы Виттории, маркизы дель Гуасто, украшения и светоча нашей эпохи. И вышеупомянутый Лодовико разделил этот том на семь книг, в первой из которых он рассказал о своём путешествии по Египту, Сирии и Аравии Пустынной. Во второй он повествует об Аравии Счастливой. В третьей - о Персии. В четвертой, пятой и шестой он охватывает всю Индию и Молуккские острова, где растут пряности. В седьмой и последней он рассказал о своём возвращении в Португалию мимо берегов Эфиопии, мыса Доброй Надежды и некоторых островов Западного океана".
В силу отмеченного недостатка всех внешних источников информации мы вынуждены прибегнуть к помощи самого повествования; но даже здесь материалы для наброска биографии его автора предельно скудные. Вартема сообщает нам в одном месте, что его отец был врачом; но т.к. он выдавал себя за такового, когда сделал это утверждение, его слова внушают к себе мало доверия. В другой раз он претендует на то, что умеет отливать пушки; и хотя обстоятельства, при которых он выдвигает такое утверждение, снова вызывают сомнение в его правдивости, можно допустить, что Вартема был отчасти знаком с военным делом, или же в какой-то период предыдущей жизни служил в качестве солдата, поскольку он мимоходом замечает в одной из следующих глав, что участвовал в своё время в нескольких сражениях. Это предположение дополнительно подкрепляет то особенное внимание, которое он уделяет военной организации и своеобразному оружию различных народов, описываемых им по ходу повествования. Единственная деталь своей частной жизни, которую он позволяет нам узнать, - это то, что он был женатым человеком и отцом нескольких детей.
Мотивы, побудившие его предпринять это путешествие, кратко изложены им в посвящении своего повествования. У него было неутолимое желание ознакомиться с чужими странами, не лишенное тщеславного стремления к известности, которую снискали прежние географы и путешественники; но сознавая, прежде всего, свою неспособность достигнуть поставленной цели путём чтения, "вследствие лености моего ума" и отсутствия призвания к учёбе, он "решил лично, своими глазами, попытаться постичь расположение городов, качества людей, разнообразие животных, различие плодоносных и благовонных деревьев Египта, Сирии, Аравии Пустынной и Счастливой, Персии, Индии и Эфиопии, хорошо памятуя, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать". Вартема описал свое удивительное путешествие, предпринятое для получения этих знаний, в сопутствующем повествовании с прямодушием и честностью, а свои личные приключения - с остроумием и юмором, которые свидетельствуют в пользу его умственных способностей и душевных качеств; замечательный успех его книги подтверждает то, что она выдержала несколько изданий, которые вышли в свет одно за другим в течение нескольких лет после первой публикации, и переведена на несколько европейских языков; но какую награду стяжал сам предприимчивый путешественник, кроме пустой чести рыцарского звания, в которое его возвёл дон Франсишку де Алмейда после битвы при Поннани, и впоследствии подтвердил Мануэл I, король Португалии, у нас нет возможности выяснить. Насколько нам известно, единственным воздаянием, которым удостоили его восхищённые, но скупые соотечественники, стало авторское право на издание его повествования, закреплённое за ним и его наследниками сроком на 10 лет, официально пожалованное специальным мандатом папы Юлия II кардиналу-камерлингу римского двора, как о том свидетельствует документ, приложенный к первому изданию книги Вартемы в 1510 г.
Переходя от личности автора к его книге, я не знаю, как лучше мог бы представить её читателю, чем бегло проведя его по пути следования Вартемы, местами прерывающемуся в его описании, чтобы проиллюстрировать его путевые заметки кратким очерком истории стран, в которых он побывал, и различных народов, с которыми он вступал в контакт. Предшествующие исследования д-ра Винцента и д-ра Робертсона, и новейшие исследования м-ра Р. Н. Мэйджора, который в принадлежащем его перу блестящем Введении к "Индии в пятнадцатом столетии" внёс значительный вклад в освещение темы древних связей западных народов с Индией до открытия морского пути вокруг мыса Доброй Надежды, послужат мне извинением за то, что я не взял на себя смелость дополнить их научные очерки в этих строках, - задача, которая мне совершенно не по плечу. С этим откровенным признанием я собираюсь теперь приступить к разбору повествования Вартемы.
Вартема, по-видимому, покинул Европу ближе к концу 1502 г., и в начале следующего года прибыл в Александрию, откуда по Нилу он перебрался в Каир. В своих кратких замечаниях об этом городе он исправляет преувеличенное представление о его размерах, которое, кажется, преобладало на Западе даже после этого времени; так, например, Лев Африканский называет Каир "одним из самых больших и самых чудесных городов мира" (6). Сделанное Вартемой краткое описание населения и правительства довольно точное: "Жители его - мавры [мусульмане] и мамлюки. Их господином является Великий Султан, которому служат мамлюки, а мамлюки господствуют над маврами". Египтом в то время правил мамлюкский султан из династии Бурджи, аль-Ашраф Кансу аль-Гури, чьи владения включали Сирию до самых гор Тавра в Киликии на севере и до Евфрата на востоке. Турки при Баязиде II уже пытались вырвать Египет из рук мамлюков, но их вторжение 1490 г. закончилось ничем, кроме аннексии Тарса и Аданы. Конец военной династии, которая в течение двух с половиной столетий узурпировала власть аббасидских халифов, чей представитель в лице аль-Мустансика Биллаха в период посещения страны нашим автором, по-видимому, проживал в Египте в сравнительной безвестности, - суждено было положить примерно через 13 лет второму сыну Баязида, Селиму I, прозванному Явузом.
Из Египта Вартема отплыл в Сирию, высадившись в Бейруте, и через Триполи направился в Алеппо. Он обращает внимание на скопление в последнем городе персов и других иностранцев, поскольку Алеппо, до открытия морского пути вокруг мыса Доброй Надежды, был одним из главных перевалочных пунктов сухопутной транзитной торговли между Средиземноморьем, с одной стороны, и Персией и Персидским заливом, с другой. Проехав через Хаму ("Хамат" в Священном Писании) и Менин, около Хельбона, до сих пор пользующийся известностью благодаря высокому качеству своего винограда, он прибыл в Дамаск, где, очевидно, остановился на несколько недель, и, чтобы не терять даром времени, упражнялся в изучении разговорного арабского языка. Здесь он свёл знакомство с мамлюками из гарнизона, и посредством взятки, по его же собственному признанию, уговорил капитана этого отряда, который был христианским ренегатом, зачислить его в состав находившейся под командованием этого офицера роты; но Вартема благоразумно избегает упоминать о том, что, по всей вероятности, необходимым условием его зачисления в ряды мамлюков стало принятие им мусульманской веры. Хотя он взял себе новое имя - Юнус (Иона), невозможно установить, подвергался ли он какому-либо более глубокому наставлению в вопросах вероучения, чем просто повторение ритуальной формулы: "Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк его"; но продолжение его повествования показывает, что он довольно сносно разбирался, как минимум, во внешней обрядовой практике ислама, и путём личного опыта, вкупе с наблюдательным умом и большим умением приспосабливаться к обстоятельствам, в конечном счёте, достиг столь же правильного понимания доктрин Корана, как и другие мусульмане.
Здесь не место обсуждать мораль его поступка, включая преднамеренное и добровольное отречение от того, что человек привык считать истиной в столь священном вопросе, как религия. Такая перемена веры, не оправдываемая даже соображениями, которыми может руководствоваться ренегат, не может удостоиться похвалы; и даже понимая, что недостатки его натуры следует соотносить с той суммой знаний, которой он располагал о том, что есть истина, и что - ложь, неизбежно напрашивается вывод: ничто, кроме полного невежества в основополагающих принципах веры или добросовестного неверия в них, не может избавить христианина, который переходит в ислам без должного убеждения в его истинности, от заслуженного позора, с которым все честные люди относятся к отступничеству и лицемерию.
В качестве одного из мамлюкских охранников каравана с паломниками Вартема выехал из Дамаска 8 апреля 1503 г., направляясь в Медину. Среди нескольких европейцев, которые оставили путевые заметки о своём посещении святых мест мусульман, он остаётся единственным, кто сумел добраться до них этим маршрутом. Джозеф Питтс из Эксетера в 1680 г., Али-бей в 1807 г., Джованни Финати в 1811 г., Буркхардт в 1810 г. и Бёртон в 1853 г. - все они проникли в Хиджаз и вернулись оттуда через Красное море. В этом отношении, таким образом, повествование нашего автора уникально; тем не менее, у нас есть возможность проверить его достоверность при помощи описания паломничества из Дамаска, с таким тщанием составленного Буркхардтом. Мы попытались сделать это в примечаниях к тексту настоящего издания, и результат одинаково подтверждает и наблюдательность Вартемы, и его точность. Тридцатидневное путешествие через пустыню, которое сэр Джон Мандевиль и прочие путешественники прошлого не преминули бы расцветить плодами своего причудливого воображения, у Вартемы выдержано в сухой манере современного туриста, оживляемой только сделанными с натуры зарисовками дикой местности и племён, через которые проходил караван. Его описание бедуинов, их грабительских набегов и образа ведения военных действий, не нуждается в исправлениях, и представленная им картина арабского лагеря - столь же истинная теперь, как и три с половиной столетия назад.
Среди наиболее интересных происшествий, случившихся в этой части странствий Вартемы, - остановка каравана около "горы, населённой евреями", на расстоянии трёх дней пути от Медины. Упомянув о том, что рост этих людей составлял не более двух футов в высоту, Вартема либо положился на уверения своих мусульманских попутчиков, либо оценил его издали, "на глаз", пренебрегая расстоянием, на котором увидел их; но даже расцвеченное позаимствованной басней, которая несомненно присутствует в этой части его повествования, существование еврейской колонии в этой местности задолго до времён Вартемы - хорошо подтвержденный факт, хотя к тому времени, когда Хиджаз посетил Буркхардт, все её следы, - за исключением смутного слуха, что потомки евреев всё ещё живут там, втайне совершая все свои религиозные обряды, - исчезли. Арабские писатели относят возникновение описываемых поселений к различным историческим эпохам, углубляясь в прошлое вплоть до дней Моисея; но наиболее вероятной выглядит гипотеза, что первая миграция евреев в эти места произошла после опустошения Иудеи армиями Навуходоносора, и что колонию затем не раз пополняли новые "волны" беженцев в последующие времена вплоть до разрушения Иерусалима Титом и преследований, которым они подверглись при императоре Адриане.
По прибытии в Медину, "желая увидеть всё, что в ней есть", наш путешественник воспользовался услугами музаввира, или гида, в чьи обязанности тогда, как и сейчас, входило наставлять пилигримов в предписанных церемониях хаджа, а также сопровождать их, наподобие обычного чичероне. Главный интерес для Вартемы в Мекке представляла гробница Мухаммеда, и наш автор приводит подробное описание, с одной или двумя незначительными неточностями, возникшими, вероятно, из-за неполного знания арабского языка, внутреннего и внешнего вид мечети; его описание поразительно соответствует последующим ее описаниям, которые приводят Буркхардт и Бёртон. Кроме того, по ходу своих наблюдений он использует возможность опровергнуть нелепое, но широко распространенное в то время представление, будто гроб Пророка был сделан из металла и висел в воздухе, удерживаемый над землёй силой мощного магнита.
Другим суеверием, которое Вартема рискнул проверить на месте, было сверхъестественное сияние, которое, как считали наиболее легковерные мусульмане, исходило из гробницы их пророка, - подобно тому, как набожные христиане православного обряда столь же твёрдо верят в россказни о Святом Огне, нисходящем в ночь на Пасху в храме Гроба Господнего в Иерусалиме. Дискуссия, состоявшаяся по этому поводу между капитаном мамлюков и неким шерифом мечети, показывает, что ренегат, по сути дела, не верил в ислам; хотя можно усомниться, осталось бы такое открытое проявление этого безнаказанным со стороны какого-либо другого человека, не обладающего столь высоким рангом.
Что собой представлял характер горожан Медины, пользовавшихся дурной славой, нетрудно понять из эпитета "канальи", которым награждает их Вартема, выражая одновременно равное осуждение тщеславию Мухаммеда, гробница которого служит основным центром притяжения паломников, стекающихся в Медину, или "Город". После этого он продолжает свой путь дальше в Мекку, куда прибыл 10 дней спустя. Окружающая местность в то время находилась в очень неспокойном состоянии, поскольку он описывает две стычки с большими отрядами арабов, и полагает, что причиной этого была большая война между четырьмя братьями, которые боролись за владение Меккой. В последующей главе, описывая Джидду, Вартема мимоходом упоминает, что правителем этого города был один из братьев, "Барачет", который был тогда правящим "султаном Мекки".
Под "султаном Мекки" Вартема, несомненно, имел в виду шерифа, - титул, который носил арабский правитель Мекки, и полностью вытеснивший из употребления более древний титул эмира. Конкретное семейство, представители которого имели право на это достоинство, наравне с некоторыми другими, также обладавшими почетным титулом шерифа, возводило свою генеалогию к Хасану, старшему сыну Али, через двух его сыновей, Заида и Хасана аль-Мусанну; но первое исторически подтвержденное свидетельство их территориальной юрисдикции над Хиджазом оставил Ибн Шубия в эпоху правления айюбидских принцев в Йемене, который писал, что в его время Мединой и Меккой отдельно управляли два члена этого семейства, каждый из которых носил титул эмира (7). Хотя в пределах своих владений шерифы пользовались неограниченной властью, они, определенно, подчинялись халифам из династий Омейядов и Аббасидов, а затем мамлюкским султанам Египта, присвоившим себе прерогативу подтверждать их власть, ежегодно жалуя почетный халат. Этот сюзеренитет, в его время, между делом затрагивает Вартема, когда говорит о том, что правитель Джидды и султан Мекки являются "подданными Великого Султана Каира".
Но этому верховному сюзерену, чья власть носила скорее номинальный характер, редко удавалось поддерживать общественный порядок в Хиджазе, особенно в тех случаях, когда соперничавшие группировки среди шерифов оспаривали друг у друга правление над Меккой. Такие семейные распри были обычным явлением; очередной всплеск междоусобной борьбы как раз совпал с прибытием нашего путешественника, и его случайное упоминание об этом находит такое поразительное подтверждение в местных исторических источниках, что заслуживает особого экскурса. Следующие фрагменты, переведённые из "Куррат эль-Айюн", арабской хроники Йемена, кроме подтверждения слов Вартемы, позволяют представить общее политическое состояние Хиджаза в данный период.
"906 год хиджры. В месяце зу-ль-кадда этого года [соответствует маю-июню 1500 г.] произошла битва между шерифом Хаза`а бин Мухаммедом Баракатом и его братом Баракатом ибн Мухаммедом, правителем Хиджаза, в которой последний был побеждён и обратился в бегство, а египетский эскорт захватил всё его имущество и лишил его всего, (чем он обладал). Причина (вражды) заключалась в следующем. Когда Аль-Адил Туман-бей, султан Египта, наследовал Аль-Ашрафу Джанбалаку, он изгнал эмира последнего, по имени Кансу аль-Махмади, известного также как аль-Бурдж, который направился в Мекку; но ни шериф, ни кади, ни кто-либо из знати не удостаивали его малейшим вниманием, боясь разгневать этим Туман-бея. После смерти Туман-бея ему наследовал Аль-Ашраф Кансу аль-Гури, который немедленно послал письмо к аль-Бурджу, назначив его наибом Дамаска. Вслед за этим шериф поспешил засвидетельствовать ему свое почтение; но он отказался принять его из-за его прежнего поведения. Тогда Кансу аль-Гури подбил Хаза`а, находившегося в Мекке, чтобы он взял в свои руки управление Меккой и поставил своего брата Бараката во главе этого города [как своего подчинённого]. С этой целью он приказал ему прибыть в Янбо, и направил послание к египетскому эмиру хаджи (т.е. паломников), чтобы он встретил его (Хаза`а) там, вручил ему султанский фирман и подарил ему султанский халат в знак утверждения его в новой должности. Это было сделано, и Хаза`а облачился в халат, который был привезен для его брата Бараката, и облачил своего брата аль-Джазани в одеяния, которые носил сам, когда восседал со своим братом Баракатом. Затем он направился с египетским караваном в Мекку в сопровождении примерно сотни шерифов из (рода) Бану-Ибрагим. Услышав об этом, Баракат вышел ему навстречу до самого Вади-Марка, и между ними произошло сражение, в котором Хаза`а несколько раз был отброшен, около 30 из его спутников убиты, и некая часть каравана разграблена. Тогда египетский эскорт вместе с Хаза`а устремился в атаку, после чего Баракат бежал, оставив своего сына Абу-ль-Касима и некоторых своих воинов мертвыми на поле боя. После этого египтяне вошли в дом Бараката, захватив всё его имущество, в том числе и его женщин, которых они также ограбили. Баракат нашёл убежище в Джидде, а Хаза`а вступил в Мекку с египетским эскортом; но население города бурлило и волновалось, на дорогах возросли разбои и страх, и паломники, которые должны были придти (в Мекку), повернули домой; вследствие этого хадж был очень небольшим, и шериф Баракат не совершил его. Когда хадж закончился, Хаза`а сознал, что причина всего этого вреда заключалась в его соперничестве с братом, Баракатом; и опасаясь, что тот может напасть на него в Мекке, он направился вместе с дамасским караваном в Янбо, куда Баракат погнался следом за ним; но эскорт защитил Хаза`а от него. Так Баракат вернулся в Мекку, и среди населения и на дорогах вновь воцарились мир и безопасность.
Но в следующем году [1501 г.] Хаза`а и Баракат снова вступили в сражение друг с другом в месте под названием Тараф эль-Буриа, в котором последний потерпел поражение, и его брат Абу-Да`анадж, с семью шерифами из рода Бану Нима и четырнадцатью турками, находившимися на его стороне, были убиты. На сей раз войско Хаза`а состояло из 3200 всадников, а у Бараката их было только 500. Последний, бежав с поля боя, укрылся в Салхат-эль-Горабе, а Хаза`а направился в Джидду, где он объявил о том, что дарует прощение ее жителям и назначил Мухаммеда ибн Раджиба ибн Самбалали своим заместителем, а одного из своих рабов - губернатором Джидды, и послал своего брата, Аль-Джазани, в Мекку, чтобы уладить все дела в этих краях, куда затем и сам он выехал вслед за ним с вооруженным отрядом. Некоторое время спустя он получил из Египта почетный халат и фирман, утверждавший его в новом достоинстве (правителя), и обосновался в Мекке.
15-го числа месяца раджаба [25 декабря 1501 г.] Хаза`а ибн Мухаммеда ибн Бараката призвал к себе Аллах, и его брат Аль-Джазани наследовал ему, благодаря влиянию кади Абу ас-Сауда ибн Ибрагима ибн Зухейра.
Год 908. В месяце шабан этого года [соответствует январю 1502 г.] произошла ожесточённая битва между шерифом аль-Джазани и его братом Баракатом в Мунхенне, к востоку от Мекки, в которой шериф Баракат потерпел сокрушительное поражение, все самые видные люди его армии были убиты, а сам он бежал всего с несколькими приверженцами.
В месяце раджаб того же самого года [декабрь 1502 г.] шериф аль-Джазани ибн Мухаммед ибн Баракат был убит около ворот Каабы отрядом турок, из-за некоторых совершённых им насилий, и они посадили на его место брата, Хумейзу. В конце того же года [между мартом и маем 1503 г.] шериф Баракат бежал из Египта [из чего следует, то он был увезён туда в качестве пленника] при попустительстве эмира ад-Дувейдара (8), и появился (в Хиджазе) с большой армией, которую он собрал из (воинов племён) Бани Лам, Ахль аш-Шарк и Финдийн, и препятствовал людям совершать вакуф (9), пока эмир Хаджи не заплатил ему 4000 ашрафи, чтобы очистить дорогу между ним и [местом] вакуфа; вследствие этого он смог препроводить паломников к Арафату и Музделифаху и Мине, но между тем сторонники Бараката разграбили караван из Джидды, около ворот Мекки".
Изложенные здесь факты находят подтверждение у автора "Руах ар-Руах", другой арабской хроники, написанной в более поздний период; но одних лишь процитированных фрагментов вполне достаточно, чтобы подтвердить правоту случайных замечаний Вартемы о вражде, которая существовала между братьями - соперниками Бараката, и возникшем вследствие этого общем беспокойном состоянии страны. Кроме того, тщательное сравнение дат, которые можно почерпнуть из путевых заметок нашего путешественника, с теми, что приведены в вышеупомянутых цитатах, позволяет с высокой степенью вероятности заключить, что арабы, напавшие на караван между Меккой и Мединой, и те, которые вынудили его спешно уйти из Арафата, были приверженцами той или иной соперничающей фракции.
Вернемся вновь к нашему обзору повествования Вартемы. Вступив в Мекку вместе с паломниками, Вартема приводит описание города и его жителей, обратив, в частности, внимание на множество иностранцев, которые прибыли туда с востока и запада, "некоторые по торговым делам, а некоторые в качестве паломников, чтобы испросить прощение за свои грехи"; и различные товары, которые ввозились в Мекку из Африки, западного побережья Индии и Бенгальского залива. Затем он посещает Большую мечеть, описывает Каабу и источник Земзем, с различными обрядами, совершаемыми там паломниками; отсюда он сопровождает пилигримов на гору Арафат и поспешно возвращается с ними через долину Мина, где становится очевидцем обычной церемонии побиения камнями "Большого дьявола".
Учитывая, что наш автор был первым известным европейцем, который посетил святые места мусульман, и принимая во внимание, какими скудными, по-видимому, были его знания об истории и вероучении ислама, его описание Мекки и хаджа может быть признано образцовым по своей точности. За редким исключением, малейшие детали его рассказа впоследствии нашли подтверждение у значительно более образованных авторов, чьи исследования в целом сравнительно мало дополнили наши знания о мусульманском паломничестве, полученные из книги Вартемы; и местами едва ли не буквальное совпадение между его утверждениями и записками Буркхардта производит такое сильное впечатление, что вызывает предположение, что этот предприимчивый путешественник ознакомился с его книгой накануне своего путешествия в Хиджаз, или уже вернувшись из него. Бёртон, чьё глубокое знание Востока и опыт личного участия в хадже возводят его в ранг наиболее компетентного судьи, даёт высокую оценку повествованию нашего автора в следующих словах: "Но учитывая все обстоятельства, следует признать, что Людовико Бартема по меткости своих наблюдений и живости ума остается в первом ряду старых путешественников по странам Востока" (10).
Окончив хадж, Вартема, намереваясь посетить другие страны, или же по каким-то причинам не желая возвращаться тем же путём, каким он прибыл, решил бежать от своих попутчиков. Сама судьба пришла на помощь в осуществлении его замыслов, сведя его с мусульманским торговцем, который бывал раньше в Европе и согласился помочь ему в этой попытке, узнав, что Вартема якобы намеревается заняться отливкой "больших пушек", которые мусульмане могли бы использовать против неверных португальцев, и принимая во внимание, что его товары при провозе через Мекку были освобождены от уплаты таможенных сборов благодаря влиянию нашего автора на командира мамлюков. Он также снабдил Вартему указаниями, как добраться до двора короля Декана, из чего ясно, что Вартема уже тогда задумал совершить путешествие в Индию. Уехав сам с караваном, мусульманин оставил гостя на попечение своей жены, приказав посадить его в следующую пятницу на борт индийской куфилы, отплывавшей из Джидды. Согласно его собственному утверждению, Вартема настолько покорил сердце своей хозяйки и её молодой племянницы, что обе они настойчиво уговаривали его остаться; но он благоразумно "отклонил все их предложения, дабы не подвергать себя опасности", и отправился к побережью с караваном, "к немалому огорчению вышеупомянутых дам, которые провожали его с большим плачем и причитаниями".
В Джидде наш путешественник нашел временное пристанище в мечети, где останавливались неимущие паломники, и, опасаясь разоблачения, сделал вид, что болен и даже не выходил наружу из мечети, кроме как ночью в поисках пищи. Тем не менее, его краткое описание города - вполне правильное, и судя по количеству стоявших тогда в гавани кораблей, которое он оценивает в сто "больших и малых", торговля в порту, по-видимому, велась в то время с бОльшим размахом, чем теперь, - главным образом в результате открытия нового пути вокруг мыса Доброй Надежды, приведшему к упадку прежнего торгового маршрута из Индии в Европу через Египет.
При описании своего путешествия на юг по Красному морю (которое, как он наивно замечает, совсем не красное), в течение которого судно плыло только в светлое время суток из-за многочисленных коралловых рифов и отмелей, которые протянулись у берегов, Вартема упоминает их высадку в Джазане, теперь редко посещаемом месте, но в то время одном из главных портов южной Аравии; затем стычку с каким-то дикими бедуинами, которые остались столь же дикими и в наши дни; затем остановку на острове Камаран, который, по его словам, подчинялся "султану Аманни", т.е. имаму Санаа, но чьи владения несколько лет спустя были захвачены объединенными египетской и турецкой армиями, чей флот пристал к берегу в том же самом месте; и, наконец, пройдя через Баб-эль-Мандебский пролив, они благополучно прибыли в Аден. Здесь, на следующий день, будучи заподозрен в том, что он является переодетым христианским шпионом, Вартема был схвачен, закован в цепи и брошен в тюрьму вместе с другим человеком, очевидно, своим компаньоном-попутчиком, чьё имя и национальность, однако, остаются для нас неизвестными. Три дня спустя в Адене появились некоторые беженцы с судна, захваченного португальцами, и подтвердили подозрения жителей города насчет личности Вартемы и его сотоварища по несчастью, и только благодаря личному вмешательству заместителя губернатора, который решил, что этим делом должен заняться сам султан, их удалось спасти от мести разъярённых горожан. Соответственно, после 65-дневной задержки, двух пленников посадили на одного верблюда, по-прежнему закованными в цепи, и отправили под охраной в Радаа, на расстоянии восьми дней пути от Адена, где они должны были предстать для предварительного разбирательства перед султаном; но Вартема - либо из-за страха, либо, как он говорит, "по воле Божьей", - не смог произнести требуемую от него формулу мусульманской веры и вместе со спутником снова был брошен в тюрьму.
Оставив на время их там томиться неизвестностью в ожидании решения своей участи, я полагаю, что здесь будет уместно обратить внимание на совпадение, связанное с экспансией португальцев в индийских морях в этот период, и злоключениями, навлеченными им на нашего предприимчивого путешественника.
В примечаниях к тексту этой части повествования я привёл фрагмент из труда одного арабского историка, в котором говорится, что в 1502 г. "франки" (португальцы) захватили семь туземных кораблей между Индией и островом Ормуз, а большинство членов их экипажей перебили. Я склоняюсь к уверенности, что событие, связанное с появлением беглецов в Адене, можно установить более точно, - отчасти благодаря "Коллекции" Грина, и отчасти из журнала Томе Лопиша. Последний пишет следующее:
"Эстебан да Гама, прибыв к побережью Индии, около горы Дели, к северу от Каннанора, встретил корабль очень больших размеров, называвшийся "Мери" [вероятно, "Мири", т.е. "находящийся в собственности государства"], который вёз очень большой груз и много состоятельных мавров, которые направлялись в Мекку. Захватив судно после упорного сопротивления, генерал поднялся на его борт и повелел виднейшим маврам принести и сложить на палубе все свои товары, угрожая в противном случае бросить их (мавров) в море. Они утверждали, что всё их достояние находится в Калекуте; но когда одного из них бросили в море со связанными руками и ногами, остальные под действием страха принесли свои товары. Всех детей забрали на корабль генерала, а вся прочая добыча была отдана морякам. После этого Эстебан да Гама, по приказу дона Васко, поджёг корабль; но когда мавры, выломав люк в трюме, где их заперли, потушили пожар водой, которая была на судне, Эстебан получил приказ загнать их обратно в трюм, очистив палубу. Мавры, доведённые до отчаяния пониманием грозившей им опасности, встретили его с большой решимостью, и даже попытались поджечь другие корабли.
Когда опустилась ночь, он был вынужден поневоле прервать порученное ему дело; но генерал отдал приказ установить наблюдение над судном, чтобы пассажиры не смогли, воспользовавшись ночной темнотой, бежать с него на находившуюся поблизости сушу. Всю ночь напролёт несчастные злополучные мавры взывали о помощи к Магомету, но мёртвые не могут ни услышать, ни помочь своим почитателям. Наутро Эстебан да Гама отправился выполнять свои прежние приказы. Он взял судно на абордаж и поджёг его, оттеснив мавров на ют, где они всё ещё продолжали защищаться, поскольку некоторое из его моряков не хотели покинуть судно, пока оно наполовину не сгорит. Многие мавры, увидев, что пламя приближается к ним, бросились в море, не выпуская из рук топориков, и, плавая, сражались со своими преследователями. Некоторые из них даже сумели забраться в наши лодки и атаковать находившихся в них людей, причинив им немалый урон; тем не менее, под конец большинство из них было убито, а все, кто остались на судне, утонули, поскольку оно вскоре пошло ко дну. Из 300 человек (среди которых было 30 женщин) ни один не избежал гибели от огня, меча или воды" (11).
Если это тот же самый пиратский акт, что был описан Томе Лопишем, - в чём нет особых причин сомневаться, - то он произошел 29 сентября 1502 г. Основные события идентичны, и Лопиш с восхищением повествует о мужественном сопротивлении, оказанном арабами, и клеймит португальского адмирала за жестокое и варварское поведение. Но т.к. при захвате судна "Мири" все злополучные арабы погибли, то в повествовании Вартемы, где говорится о том, что португальцы захватили несколько судов, а часть членов их команд уцелела, скорее всего имеется в виду другой эпизод этой морской войны, хотя возможно, что оба события были связаны между собой. Об очень похожем случае повествует Томе Лопиш, описывая, как сразу же после вышеупомянутой схватки португальцы пустились в погоню за четырьмя мавританскими судами, три из которых сумели уйти от преследования, а четвертое село на мель, и еще два были захвачены 22 и 26 октября следующего года (12). Шесть или семь месяцев, отделяющих эти разбойные нападения от прибытия Вартемы в Аден, - достаточный срок для того, чтобы любые уцелевшие члены экипажа могли добраться до этого города, и таким образом установленное совпадение - ещё один впечатляющий пример точности утверждений нашего автора.
Для того, чтобы проиллюстрировать это ещё более наглядно, будет нелишним привести общую схему политического состояния Йемена в интересующий нас период, отсылая читателя к комментариям в тексте для подтверждения конкретных фактов, упомянутых по ходу оригинального повествования.
При правлении более воинственных халифов мятежные племена Йемена были вынуждены худо-бедно подчиняться их власти; но к концу Х в. Аббасиды фактически утратили свое прежнее могущество, и страна распалась на множество мелких независимых владений, правители каждого из которых приняли различные титулы и осуществляли различную степень территориальной юрисдикции. Такое положение дел оставалось неизменным до вступления на трон Салах-ад-дина, первого из султанов династии Айюбидов, чей брат Туран-шах захватил Санаа, столичную провинцию, в 1173 г., и вынудил покориться своей власти многих независимых вождей во внутренних частях Йемена и на его побережье. Его преемники удерживали в своих руках ограниченное господство над Йеменом долгое время спустя после того, как в Египте династию Айюбидов сменили мамлюки-бахриты; но страна постепенно погрузилась в полную анархию, и так продолжалось до 1429 г., когда власть захватили двое братьев из рода Бану-Тамим, по имени Шамс-ад-дин Али и Салах-ад-дин Амир, прозванный аль-Малик аз-Захир, возводившие свою родословную к племени курайш, которые в конечном счете захватили Санаа и установили своё совместное господство над южными провинциями Йемена (Баджер ошибается: династия йеменских Айюбидов на самом деле прекратила свое существование в 1229 г., ее сменила династия Расулидов, правившая до 1442 г., после чего уже к власти пришли Тахириды. Таким образом, называемая им дата неверна. - Aspar). Столицу, однако, вскоре после этого отбил её прежний губернатор Мухаммед ибн Насир, и в безуспешной попытке вернуть её Салах-ад-дин Амир погиб. Оставшемуся в живых брату наследовал в 1454 г. Мансур Тадж-ад-дин Абд-аль-Ваххаб, после смерти которого в 1488 г. власть над Йеменом перешла к его племяннику Амиру ибн Абд-аль-Ваххабу, который правил Южным Йеменом во время визита Вартемы (13). При вступлении на трон Амира ибн Абд-аль-Ваххаба управление полуостровом, согласно автору "Руах ар-Руах", делилось следующим образом: "Техама, и Зебид, и Лахдж, и Абьян, вплоть до Радаа, находились под властью Амира. Санаа и её округа подчинялись Мухаммеду ибн аль-Имаму (14) ан-Насиру. Каукабан и его округа находились под властью аль-Мутаххира ибн Мухаммеда ибн Сулеймана. Эш-Шарк, и Эс-Давахир, и Суадах с прилегающей к ним территорией были разделены между Аль-Муайядом, шерифами Аль-эль-Мансура, и имамом аль-Мансуром, Мухаммедом ибн Али ас-Сераджем аль-Вашли".
Из одного только перечисления этих мелких княжеств легко представить, что страна в этот период пребывала в состоянии полнейшей раздробленности; но гений и военное искусство Амира скоро привели к большим переменам. Один за другим большинство вождей, чьи владения находились в глубине страны, подчинились его власти, и в 1501 г. он попытался захватить Санаа, однако здесь потерпел позорное фиаско. Решив, тем не менее, во что бы то ни стало довести до конца задуманное дело, которое должно было устранить с его пути единственное препятствие к полному господству над Йеменом, два года спустя он собрал многочисленную армию, насчитывавшую, согласно "Руах ар-Руах", 180000 человек, включая 3000 всадников, и после ожесточённой битвы с триумфом вступил в столицу.
Сравнивая даты, приводимые арабским историком, с вероятным временем прибытия Вартемы в Радаа, можно считать несомненным, что 80000 воинов, которых он видел на смотре, и которые, по его словам, двумя днями позже выступили в поход на Санаа во главе с султаном, представляли собой часть армии, которая вскоре после этого, как мы только что установили, успешно захватила этот город. Совпадение настолько же превосходное, насколько непредумышленное, и логический вывод подкрепляет достоверность рассказа нашего автора самыми надёжными доказательствами.
После краткого отступления, посвящённого подробному описанию вооружения и экипировки армии султана, Вартема приглашает нас вернуться в его тюрьму (15). Там ему, вероятно, суждено было томиться неопределенно долгое время, если бы не вмешательство одной из жён султана, которую он удостаивает титула "королевы"; эта женщина, побуждаемая различными мотивами, заинтересовалась его участью и поручила своим служанкам насколько возможно облегчить Вартеме пребывание в темнице. Но Вартема, намереваясь бежать из заточения и испытывая вполне обоснованные сомнения в том, что сможет оказаться на свободе при помощи одной только заботливости королевы, договорился со своим компаньоном бросить жребий, кто из них должен притворяться безумцем (16), - уловка, берущая своё начало с древних времён, даже если и не позаимствованная Вартемой из столь же древнего источника (см. 1 Сам., XXI, 13-15). Жребий выпал нашему путешественнику, и если, изображая сумасшествие, он иногда выходил за рамки приличия, безумцу сошли бы с рук любые выходки; и его обследование двумя отшельниками, или шейхами, которых направили к нему, чтобы выяснить этот вопрос, закончилось бы тем, что Вартему признали святым, если бы не грубая шутка, которую он опрометчиво сыграл с почтенным экзаменатором, заставив его сломя голову выбежать из тюрьмы, громко восклицая: "Он сумасшедший! Он сумасшедший! Он - не святой!"
Удовольствие, которое эти выходки доставили султанше и её свите, так противоречит нашим представлениям о женской скромности, что вызывает недоверие к рассказу Вартемы; тем не менее, если бы у нас появилась аналогичная возможность "подсмотреть" закрытую от постороннего взгляда жизнь многих местных гаремов, то мы увидели бы знатных дам, наслаждавшихся гораздо более отвратительными зрелищами, чем те, которые описаны в главе "О пристрастии женщин Аравии к белым мужчинам". Чего же еще, в самом деле, стоило ожидать? Не вызывает удивления, что женщины Востока, воспитанные без образования, запертые в уединении женских покоев и лишённые возможности принимать участие в общественных развлечениях, должны были поддаться естественному влечению своей натуры и искали случая удовлетворить присущее всем нам стремление к развлечению, которое скрасило бы однообразную скуку их повседневной жизни.
Королева явно с самого начала была убеждена, что наш герой просто притворяется сумасшедшим; но он с редким благоразумием сопротивлялся всем её настойчивым уговорам, используя их только для достижения собственных целей. Имитируя болезнь, он получил её согласие на помещение родного знахаря в Адене, пользовавшегося репутацией святого, известного своими чудесными исцелениями недужных, и получил, кроме того, благодаря её доброте, верблюда и очень нужный подарок в виде 25 ашрафи (17) на дорожные расходы. Прибыв в Аден, Вартема сразу купил место на борту туземного судна, которое должно было отплыть в Индию через Персидский залив примерно через месяц, и воспользовавшись оказавшимся у него в запасе свободным временем, он, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания аденцев, решил совершить ознакомительную поездку вглубь страны.
На следующих страницах я так подробно проанализировал текст этой части путевых заметок нашего автора, что будет излишним вдаваться здесь в какие-либо подробности. Уже упомянутые арабские рукописные хроники и путешествия Нибура, вкупе с моими личными сведениями, полученными от местных уроженцев, послужили мне главным источником информации для описания его поездки по Йемену; в действительности, я не знаю, существуют ли какие-либо другие сообщения по интересующей нас теме, за исключением разве что скудного описания Ибн Баттуты, посетившего Йемен в XIV в. Вартема - несомненно, первый европеец, который оставил описание этой части Аравии, и за период, отделяющий его время от наших дней, единственным европейским путешественником, который проник вглубь страны далее нескольких миль от морского побережья, был только Нибур в 1761 г. (если не считать нескольких кратких личных описаний маршрута между Мокхой и Сана и поездки отсюда в Мареб, предпринятой монсеньором Арно в 1843 г.). Даже Нибур, путешествовавший в обстановке сравнительной безопасности и комфорта, объездил значительно меньшую часть Йемена, чем наш автор; но каждый раз, когда у нас появляется возможность подвергнуть перекрестной проверке рассказ Вартемы, мы снова и снова убеждаемся в точности его наблюдений. Вот краткая схема его маршрута в форме таблицы, с указанием различных посещенных им городов, и приблизительных расстояний между ними:
Общее направление
Мили
От Адена до Дамта (18), через Лахедж и Азаз
С.-З.
120
От Дамта до Йерима, через эль-Макрану
В.
40
От Йерима до Санаа
С.
70
От Санаа до Таиза
Ю.
110
От Таиза до Зебида
С.-В.
70
От Зебида до Дамара
В.-С.-В.
65
От Даммара до Адена
Ю.
120
Итого
595
Вернувшись в Аден, - город, также описанный им с большим точностью, - Вартема снова находит пристанище в мечети под предлогом болезни; но когда пришло время для отплытия, он тайком пробирается на борт судна при потворстве арабского капитана, которого Вартема, несомненно, подкупил несколькими из тех ашрафи, что получил от Её Величества на другие нужды. Отплыв в сторону Персидского залива, судно столкнулось в открытом море с одним из тех северо-западных шквальных ветров, которые в то время года, когда, по моим расчётам, происходило плавание, свирепствуют несколько дней кряду вдоль северо-восточного побережья Аравии. Вынужденные отклониться от намеченного маршрута, они были отнесены попутным ветром к северо-восточному побережью Африки, бросив якорь вначале у поселения Зейла, откуда затем перешли в соседнюю более удобную гавань Берберы.
В своём описании Зейлы Вартема перечисляет все, что только можно сказать об этом городе. Он обращает внимание на большое количество абиссинских рабов, которые вывозились отсюда в другие края, - поток работорговли, который был пресечен только в последние несколько лет; различные продукты, поступающие в город из областей, лежащих в глубине материка; некоторых животных, которые водились в окрестностях Берберы; и его описание сомалийцев не утратило своей достоверности и в наши дни. За исключением того, что Вартема по ошибке называет Берберу островом (возможно, он просто неправильно понял арабское слово "джазира", которое может означать как остров, так и полуостров, а иногда даже гавань на материке), его краткое описание как этой местности, так и пастушеского образа жизни населения одинаково правдиво.
Хотя и направлявшийся изначально в Персидский залив, арабский капитан, весьма вероятно, взял на борт в вышеназванных городах некоторое количество дополнительного груза для доставки в Индию; между ней и северо-восточным побережьем Африки всё ещё продолжается значительная торговля, которую вели в основном торговцы "бора" из Кача и Гуджарата. Эта торговля, которая в более древние времена, очевидно, велась через промежуточные порты Хадрамаута на северо-восточном побережье Аравии, в конечном счёте направилась по более короткому маршруту напрямую через Индийский океан, и шла с большим размахом, когда португальцы впервые проложили путь в Красное море. Тот факт, что капитан совершил заход в Зейлу, доказывает, что плавание происходило при северо-восточном муссоне, - единственное время года, благоприятствовавшее для внешней торговли с этим портом, поскольку в остальное время года к африканскому побережью очень опасно приближаться из-за встречного или юго-западного муссона.
12 дней спустя судно достигло небольшого острова Диу в Гуджарате, который Вартема называет "Диу-Бандер-Руми", т.е. "Диу - порт турок", и описывает со своей обычной точностью. Суффикс, который больше мне нигде не встречался, вероятно, получил распространение среди арабов из-за большого количества "турецких купцов" (вернее, черкасов, афганцев и персов), проживавших там. Тесное морское сообщение, которое поддерживалось между этой частью западной Индии и противоположным берегом Аравии, подтверждается случайными упоминаниями в современных арабских хрониках.
Из Диу судно направилось вверх по Камбейскому заливу в Гого, а отсюда взяло курс через Индийский океан, вокруг Мусандама, к Джульфару, арабскому городу на западной стороне того полуострова, который впоследствии захватили португальцы, устроив на нём станцию для ловли жемчуга. Отсюда, снова обогнув полуостров Мусандам в обратном направлении, судно прибыло в Маскат, о котором наш автор не сообщает почти ничего, кроме названия, и следующим портом захода стал Ормуз, где Вартема пробыл несколько дней.
Исключительно выгодное местоположение этого острова, расположенного непосредственно на пути, по которому шла торговля с Индией через Персидский залив, привело к тому, что с самых ранних времён Ормуз приобрел значение крупнейшего международного эмпория. Если, что весьма вероятно, Ормуз является одним и тем же местом, что и "Некропил" в путевых записках Вениамина Тудельского, - хотя его описание этого города очень запутанное, - то в середине XII в. он служил главным местом встречи купцов, прибывавших из Индии или отправлявшихся туда. Веком позже Марко Поло представляет его как сборный пункт многих торговцев, которые привозили туда пряности, жемчуг, драгоценные камни, слоновую кость "и все другие драгоценные вещи из Индии"; а Абд ар-Раззак, за 60 лет до нашего путешественника, сообщает, что "в этот порт направляются все торговцы семи климатов (т.е. обитаемых частей света, на которые делился мир в средневековой арабской географии. - Aspar). Описание острова у Вартемы, как расположенного около материка, полностью бесплодного и, несмотря на это, процветающего в качестве "главного морского порта, где иногда собираются до 300 судов" - прекрасно соответствует этим предыдущим путешественникам, и описанный им способ ловли жемчуга практически ничем не отличается от современного.
Теперь всё это изменилось, и Ормуз, подобно библейскому Тиру, сейчас представляет собой немногим больше, чем скалу, с которой рыбаки забрасывают в море свои сети. Он был захвачен португальцами во главе с Албукерки в 1508 г., изгнанными в свою очередь персами в 1622 г., при помощи английского флота, в правление шаха Аббаса, который перенес порт в Комбрим на берегу противолежащего материка, и нарёк его в свою честь Бендер-Аббас ("Гавань Аббаса"). Сэр Джон Малкольм так справедливо комментирует вмешательство Великобритании в это дело:
"Если англичане когда-либо питали надежду воспользоваться плодами своего участия в этой сделке, то их ожидало жестокое разочарование. Они отомстили ненавистному врагу, это бесспорно, уничтожили процветающее поселение и принесли разорение и несчастья тысячам людей, чтобы удовлетворить алчность и тщеславие деспота, который, пообещав им значительную награду, тем не менее не пошевельнул и пальцем, чтобы защитить их при своей жизни от насилий и вымогательств собственных чиновников, а уж его преемники заботились об этом и того меньше. История английской фактории в Гомбруне с этого времени и до того, как она была оставлена, - сплошная цепь позора, потерь и опасностей, как история каждой такой фактории в стране, подобной Персии. Если бы эта страна (Великобритания) либо захватила Ормуз для самой себя, либо основала поселение на более подходящем острове в заливе, она могла бы продолжать свою торговлю с Персией со значительно большими преимуществами, и её политическое влияние в Персии и Аравии осталось бы непревзойденным" (19).
Мы должны теперь последовать по стопам нашего путешественника в той части его странствий, где основные вехи пройденного им маршрута становятся менее чёткими. Мы, конечно, должны предположить, что он переправился на материк; но насколько далеко он проник в глубь страны, когда писал: "Уехав отсюда, я направился в Персию, и после 12 дней пути прибыл в город под названием Эри", - не ясно. Тем не менее, т.к. я не вижу причин сомневаться в его посещении Эри, - древнее название Герата, - а с другой стороны, можно считать достоверно доказанным, что он не мог достичь города за указанный им отрезок времени, следует сделать логический вывод, что в оригинальное повествование в данном случае вкралась ошибка, или допустить, что Вартема отсчитывал свой отъезд в Герат от какого-то другого места, которое он не стал называть (а не из Ормуза). Как можно судить по его краткому описанию Герата, он вполне правильно характеризует сам город, его продукты, ремесло и население; и этот факт, вместе с его последующим откровенным признанием, что он описал Самарканд только с чужих слов, вполне можно считать доказательством его правдивости; поскольку, если бы он желал намеренно ввести читателя в заблуждение в одном случае, ничто не мешало ему поступить так же и в другом.
Покинув Герат, наш путешественник через 20 дней пути прибыл к "большой и красивой реке под названием Эуфра", которая, как он предполагает "из-за её величины", является Евфратом. Т.к. он был тогда на расстоянии трех дней пути от Шираза, города, проходящая через который дорога лежит "по левую руку" от этой реки Эуфра, я предполагаю, что он видел реку Пальван в Мергабе, или около него, немного к югу от которого имелась проезжая дорога, ведущая в Истахр, в место ниже слияния Пальвана с Бендемиром, откуда она продолжалась дальше к Ширазу. Если эта идентификация будет правильной (а я не могу предложить никакой иной, разве что он, следуя по дороге на Нейриз и Бахтаган, по ошибке принял за реку одно из озёр), Вартему, несомненно, следует упрекнуть в преувеличении, поскольку ни Пульван, ни Бендемир не заслуживают права на эпитет "большой и красивой реки".
По прибытии в Шираз, который наш автор описывает как крупный рынок продажи бирюзы и рубинов из Баласса, замечая, однако, что те драгоценные камни не добываются в окрестностях города, но доставляются, по его словам, из города под названием Балашсан (Бадахшан), случай столкнул его с персидским торговцем по имени "Кожажионор", который признал в нем своего попутчика по паломничеству в Мекку, и чьё дружеское предложение оказало решающие влияние на дальнейший маршрут странствий Вартемы.
Мы, беря с собой в дорогу дорожные чеки или банковские аккредитивы, принимаемые к уплате в любой части земного шара, лишь при помощи большого напряжения усилий можем представить трудности, с которыми авантюрист вроде Вартемы должен был столкнуться при переезде из одного города в другой. Сам он никогда напрямую не упоминал о финансовой стороне своих путешествий, но косвенное представление об этом можно получить из случайных эпизодов, упомянутых в его повествовании. Так, вначале он, по-видимому, располагал определённой суммой денег, поскольку он подкупил капитана мамлюков, чтобы получить место в рядах его гвардии. Вместе с сотоварищами-мамлюками Вартема, вероятно, получал их жалование и участвовал в их вымогательствах; этих денег, с остатками его первоначальных средств, должно было хватить на дорогу до Адена. Отсюда его увезли в глубь страны, как говорится, за казённый кошт, и благодаря доброте арабской султанши он раздобыл деньги, достаточные для поездки до Шираза; поскольку, стоит отметить, нет ни малейших доказательств того, что он занимался какими-либо коммерческими сделками вплоть до этого периода, и если он впоследствии принимал участие в торговле, то лишь в качестве младшего компаньона своего благодетеля-перса. Как бы там ни было, его встреча с последним была несомненной удачей для Вартемы, который в одиночку едва ли смог бы совершить столь продолжительное путешествие. С другой стороны, персидский торговец был рад обзавестись способным компаньоном в запланированном путешествии, и со свойственным ему восточным гостеприимством не пытался получить какое-либо другое возмещение. Примеры такой щедрости нередки на Востоке, в отличие от Запада, и опыт Вартемы в этом путешествии представляет собой разительный контраст по сравнению с опытом, приобретенным доном Алонсо Энрикесом де Гусманом в ходе его поездок по Европе в том же столетии (20).
Первым местом, куда вместе направились наши путешественники, был Самарканд; впрочем, неизвестно, собирались ли они ограничиться поездкой в этот город, или проследовать отсюда дальше в Индию. Однако, не успели они далеко отъехать, как были вынуждены вернуться, поскольку "через эту страну шёл Соффи, предавая всё на своём пути огню и пламени; особенно он истреблял всех тех, кто верил в Бубакара и Османа и Омара, бывших сподвижниками Магомета; но он оставлял невредимым тех, кто верил в Магомета и Али". Здесь у нас есть другое случайное совпадение с современной историей Персии, которое заслуживает специального отступления. Исмаил Суфи, основатель знаменитой династии Сефевидов, был сыном знаменитого шейха Хайдара, сына Джунаида, правнука Сейф-ад-дина, который претендовал на то, что происходит от Али через его второго сына, Хусейна, прямые потомки которого почитаются персами как имамы. Мать Хайдара была дочерью Хасан-бека, первого из туркменской династии, известной как Баяндуры, который предоставил в распоряжение зятя армию, чтобы тот мог отомстить за смерть своего отца Джунаида, убитого в битве с Фарухзадом, правителем Ширвана; но в попытке разгромить ширваншаха Хайдар расстался с жизнью, два его сына, Исмаил и Али-мирза, попали в плен, а большинство его приверженцев было уничтожено. Оба сына Хайдара были впоследствии отпущены на свободу по просьбе Рустам-бека, внука Хасана, который наследовал своему дяде Якубу. Описание последующей части карьеры Исмаила, непосредственно относящейся к нашему повествованию, я перевёл из трудов д`Эрбелота:
"В то время среди мусульман, рассеянных в Азии, было несчётное множество людей, которые публично признавали секту Али, и особенно ярко выражено ту её форму, что приписывается шейху Хайдару, которую Шейх-Суфи, один из его знаменитых предков, поднял на достойную высоту. Исмаил Суфи, услышав, что многие из этих людей проживают в Карамане - древней Киликии, - поспешил туда, и здесь в общей сложности 7000 человек влились в ряды секты, которые питали особую преданность к его семейству, поскольку они или их отцы были избавлены из рук Тамерлана благодаря заступничеству Шейха Суфи.
Молодой Исмаил, которому тогда было всего лишь 14 лет, решил с этими людьми объявить войну Фаррухзаду, шаху Ширвана, провинции Мидии, которого он считал убийцей своего отца. Эта кампания была настолько успешной, что он бросил вызов и убил своего врага, захватил его королевство и тем самым занял положение, которое открыло всю Азию его честолюбию.
Эта первая проба сил произошла в 906 году хиджры, что точно соответствует 1500 г.н.э., и на следующий год Исмаил напал на город Тебриз и захватил его, вынудив Альванда, внука Узун Хасана [Хасан Длинный], который правил там, обратиться в бегство и запереться в Багдаде; но этот султан был вынужден оставить также и последний город и искать убежища в Диярбекире, где он умер в 910 г. хиджры, а Багдад попал в руки Исмаила.
В 908 г. хиджры [1502 г.н.э.] Исмаил-шах, став правителем Тебриза, Мидии и Халдеи, обратил своё оружие против Персии, где правил другой внук Узун-Хасана, по имени Мурат (или Амрат)-бек, сын Якуба. Этот принц, оказавшись перед угрозой вражеского вторжения, решил покончить дело генеральным сражением. Выступив из Шираза с этой целью, он двинулся к Хамадану, где произошла битва, в которой он был побеждён и вынужден бежать в Багдад, как перед тем поступил его кузен Альванд.
В 909 г. хиджры [1503 г.н.э.] Исмаил-шах осадил Мурада в Багдаде, последний обратился в бегство и, перемещаясь из одной провинции в другую, в конце концов был убит воинами Исмаила" (21).
Неспокойное состояние страны вследствие этих ожесточённых политико-религиозных распрей, достигших своего апогея во время пребывания Вартемы в Персии, может служить еще одним внутренним доказательством правдивости его повествования, и его случайного сообщения о них как о причине, вынудившей его с попутчиком вернуться с полдороги в Самарканд.
Во время прерванной поездки в Самарканд персидский торговец успел так сильно привязаться к своему попутчику, что по возвращении в Шираз он в задушевной беседе посвятил последнего в своё желание выдать за него замуж свою племянницу, которая носила имя Шамис, т.е. "Солнце", и так далеко преступил в его пользу строгие правила мусульманского этикета, что взялся лично представить его девушке. Вартема "сделал вид, что очень рад увидеть её, хотя его мысли были заняты другими вещами". Он рассказывает нам, однако, что его предполагаемая невеста была "очень красива, и носила имя, очень ей подходящее"; а чтобы не возникло впечатления, что она получила свое имя по ошибке, следует напомнить, что слово "солнце" в большинстве восточных языков - женского рода.
Выехав снова из Шираза, оба путешественника достигли Ормуза, откуда они отплыли в Индию и в должное время высадились "в порту, который назывался Чео, расположенном около очень большой реки под названием Инд, которая протекает рядом с городом, называвшимся Камбея". Хотя географические представления Вартемы в этой части описания побережья ошибочны, не представляет труда отождествить его "Чео" с Джоао, или Коу, деревней на берегу одного из устьев Инда на расстоянии около 4 миль от моря, которую все еще посещают туземные лодки, ведущие торговлю с Синдом. Его описание Камбея, следующего порта захода, - самого города, его местоположения около другой реки (Михии), продуктов, выращиваемых в округе, включая изобилие зерна, "огромное количество хлопка" и шелковых тканей ручной выработки, которыми ежегодно нагружают от 40 до 50 судов, и сердолика и халцедона, которыми до сих пор славится Камбей, - во всех этих сведениях его описание столь же достоверно тогда, как и теперь. Более того, замечания Вартемы обнаруживают его знание о сильных приливах, называемых "бор", которые преобладают в Камбейском заливе, хотя он по ошибке заставляет воды "подниматься в противоположность тому, как это происходит у нас, т.е. когда луна находится в убывающей фазе".
Прежде чем последовать дальше за нашим автором, будет не лишним, чтобы проследить его дальнейшие странствия и избежать при этом лишних повторений, дать общее представление о политическом состоянии Западной Индии в этот период.
До конца XIV в. Гуджарат входил в состав афганской или гуридской империи Хиндустан, и в 1391 г. Насир-ад-дин Мухаммед-шах ибн Фируз-шах, правящий император, назначил своим наместником в это провинции Зафар-хана; но раздоры, вспыхнувшие вскоре среди преемников Фируз-шаха, подтолкнули Зафар-хана сбросить иго зависимости от делийского двора, и в 1408 г. он объявил себя независимым правителем под именем Музаффар-хана. Три года спустя его отравил внук, Ахмед-шах, который сменил его на троне Гуджарата, и та же династия оставалась у власти до вступления на трон Махмуд-шаха, прозванного Бегарра, который был царствующим султаном Гуджарата в то время, когда в Камбей прибыл Вартема.
Следующее туземное государство, о котором упоминает Вартема, - мусульманское царство Декан, включавшее несколько вассальных княжеств в Конкане, главными из которых были Дабул и Гоа, управляемые платившими дань губернаторами, и простиравшееся вдоль побережья на юг вплоть до окрестностей "Батакалы" Вартемы. К концу XV в. другие княжества, входившие в состав этого царства, всё ещё повиновались султанам Кулбарги или Ахмадабада из рода Бахмани, - династии, основанной Ала-ад-дином Бахмани, придворным слугой у Мухаммада Туглака, императора Хиндустана, который около 1348 г. завоевал весь Декан и объявил Кулбаргу своей столицей. Но в правление Махмуд-шаха II (1482-1518), четырнадцатого султана из династии Бахмани, в результате мятежа, поднятого некоторыми из его наместников, территория этого государства распалась на несколько владений: Фатх-Аллах, Имад-хан Берара, присвоил эту провинцию; Ахмед Низам-шах Ахмеднагара последовал его примеру; Касим Барид, министр шаха, объявил себя правителем Бидара, или Ахмадабада; и Юсуф Адил-шах завладел Биджапуром. Последний мятежный наместник был предполагаемым сыном турецкого султана Мурада II, который при вступлении на трон своего старшего брата Мехмета и будучи в ту пору ещё ребенком, был тайно отправлен в Персию своей матерью, дабы избежать закона, согласно которому только один сын царствующего султана должен был остаться в живых, а все прочие умерщвлялись. Воспитываемый до 16 лет наравне с другими учениками у знаменитого Шейха Суфи, он впоследствии решил попытать счастья в Хиндустане, став одним из телохранителей при дворе султана в Кулбарге, и, в конечном счёте, губернатором Биджапура. Воспользовавшись распрями, которые сотрясали в этот период империю Бахмани, и заручившись поддержкой сильной группировки вельмож, он объявил себя независимым правителем с титулом Адил-шаха. Это событие произошло в 1501 г., и т.к. его правление продолжалось в течение 10 лет, то несомненно, что он и есть "король Декана", упомянутый Вартемой при описании Биджапура.
Миновав прибрежные провинции Биджапура и двигаясь дальше вслед за нитью повествования Вартемы, мы оказываемся на территории Виджаянагара, которая в рассматриваемый период включала несколько зависимых княжеств на западном побережье Индийского полуострова, простираясь от Батакалы, или Бхаткала, отождествляемого с современным городом Седашевагуром, на севере, до Мангалора на юге. Это индусское королевство со столицей в одноименном городе Виджаянагар на реке Тунгабхадра, которое в более древнюю эпоху включало в себя бОльшую часть полуострова, лишилось нескольких провинций вследствие вторжений мусульманских монархов Декана; несмотря на это, в начале XVI в. оно всё ещё оставалось могущественным государством, и его сюзеренитет признавало много вассальных раджей на Коромандельском побережье до самой реки Кришна на севере. В то время бразды правления королевством находились в руках Рамраджи, который стал регентом при обстоятельствах, следующим образом описанных Фириштой:
"Власть над Биджануггуром оставалась в одном семействе, непрерывно передаваясь от поколения к поколению в течение 700 лет, когда после смерти Сеораи ему наследовал его малолетний сын, вскоре после этого умерший, оставив трон младшему брату. Он также не долго собирал цветы наслаждения в саду повеления перед тем, как жестокие небеса, в доказательство своего непостоянства, не сожгли ветром уничтожения землю его существования. Трон перешел к младенцу трех месяцев от роду, а Химрайя, один из главных министров правящего семейства, наделенный большой мудростью и опытом, стал единственным регентом и в течение 40 лет диктовал свою волю всем знатным лицам и вассалам королевства; когда же молодой король достиг зрелости, он (Химрайя) отравил его и посадил на трон другого младенца из правящей семьи, чтобы и далее сохранить за собой регентство. После смерти Химрайи его сменил на посту регента его сын, Рамрайя, который вступил в брак с дочерью сына Сеораи, значительно упрочив с помощью этого союза свою власть и могущество. Постепенно возвысив свою семью к высшим постам и уничтожив древнюю знать при помощи различных интриг, он, наконец, стал осуществлять власть от собственного имени, и полностью истребил семейство Сеораи" (22).
Этот Рамрайя, или Рамрач, и был тем самым человеком, которого Вартема величает "королём Нарсинги" в описании своего визита в Виджаянагар.
С юга на побережье к этому государству примыкало маленькое независимое княжество Каннанор, за которым начиналось королевство раджи Тамури, обычно называемого саморином, чьи владения простирались на юг до самого Понани, и который, по-видимому, обладал верховными правами над смежным государством Кочин. Происхождение гегемонии саморина, по сведениям, извлеченным из трудов ранних португальских историков, связано со следующими событиями: "Около 600 лет тому назад весь Малабар был объединен под властью одного принца, по имени Сарана Перумал. Во время его правления мавры (арабы) из Мекки открыли Индию; и когда они прибыли в Коулан [Куилон], который был тогда королевской резиденцией, им удалось так увлечь короля проповедью своей религии, что он, не удовлетворившись обращением в магометанство, решил совершить паломничество в Мекку и провести там остаток своих дней. Перед отплытием он разделил свои владения между своими родственниками, оставив только 12 лиг земли, лежащей около моря. Эту полосу земли он, прежде чем взойти на борт судна, отдал своему пажу, приходившемуся ему родственником, приказав населить её в память о том, то он отплыл отсюда. Он также отдал ему свой меч и свой головной убор в качестве (королевских) регалий, и приказал всем другим принцам, среди которых он разделил свои владения, кроме королей Коулана и Каннанора, чтобы они признавали его своим саморином, или императором; но запретил всем, кроме этого императора, чеканить монеты. После этого он сел на судно там, где теперь стоит Каликут; по названной причине мавры прониклись такой большой любовью к тому месту, что с того времени они покинули порт Коулан, и больше никогда не грузили на борт товары в каком-либо другом порту, кроме Каликута, который вследствие этого стал величайшим и рынком во всей Индии, где продавались всевозможные пряности, лекарственные снадобья, драгоценные камни, шёлк, ситцы, серебро, золото и другие товары" (23). Вартема описывает возвышение саморина и его доминирование на Малабарском побережье во фразах, очень близко совпадающих с приведенным выше фрагментом, и со всеми другими авторами, повествовавшими о том же предмете.
Спускаясь дальше на юг вдоль побережья, мы приходим в Куилон, который в повествовании Вартемы описан как столица туземного индусского княжества, охватывающего приморские округа вплоть до мыса Коморин на юге, и простирающегося за этим мысом к "Чаилу" в северо-восточном направлении.
Прежде чем перейти к рассказу о наиболее могущественных правителях на Коромандельском побережье, которое, как уже было сказано, обычно управлялось наместниками, подчиненными радже Виджаянагара, осталось упомянуть лишь одно индийское королевство - Бенгалию. Включённая в конце XII в. в состав Гуридской или патанской империи Хиндустан, Бенгалия выделилась в отдельную провинцию под властью Кутб-ад-дина, второго падишаха; этот последний препоручил управление Бенгалией Мухаммеду Бахтияру Хильджи, губернатору Бирара, который считается первым султаном династии Пурби. Согласно некоторым авторам, Бенгалия добилась независимости от Делийской империи при Насир-ад-дине Багра в конце XIV в; а по сведениям других, это произошло только в правление Фахр-ад-дин Искандера, который, как утверждалось, объявил себя самовластным государем только в 1480 г.
Правители из той же династии занимали трон Бенгалии до тех пор, пока в 1573 г. провинцию не покорил Акбар, и в период посещения Бенгалии Вартемой царствующим султаном был Ала-ад-дин Хусейн-шах ибн Сейид Ашраф, который держал свой двор в Лакхнаути или Гауре, расположенном на левом берегу Ганга, примерно в 25 милях южнее Раджемала.
Мы должны теперь вернуться к нашему путешественнику, которого мы оставили в Камбее. Его описание джайнов Гуджарата, и обычаев и нравов йогов-аскетов, - столь же интересное, как и точное, тогда как его описание личности правящего монарха служит еще одним замечательным примером его наблюдательности и правдивости. "У вышеназванного султана под носом растут такие длинные усы, что он завязывает их концы у себя на голове, как женщина завязывает свои локоны". Согласно Али-хану Мухаммеду, гуджаратскому историку, султан Махмуд был обязан прозвищем "Бегарра", означавшего корову с искривлёнными рогами, своим длинным усам, завитым аналогичным способом.
Из Камбея путешественники отплыли вдоль берега в Чаул в Северном Конкане, а затем в Гоа, откуда они выехали в Биджапур, который Вартема именует, по названию провинции, "город Декан", и куда они прибыли через семь дней. Его описание этой столицы, - её жителей, великолепия двора султана, роскоши его дворца, его военных занятий и большого количества иностранных наемников, завербованных в его армию, а также его войн с соседним раджей Виджаянагара, - полностью подтверждается историей того периода в изложении Фиришты, а также памятниками былого величия и обширных размеров города Биджапура, до сих пор сохранившихся на его месте.
Вернувшись на побережье, наши путешественники проездом побывали в Бхаткале, Унколе и Хонаваре, в Северной Канаре, бывших тогда центрами более оживлённой торговли, чем теперь, - после чего направились в Каннанор. Вартема упоминает о присутствии в этом городе португальцев, прибывших за три года до его визита: впервые туда совершил заход Кабрал в 1501 г., а следующим - Васко да Гама в 1503 г., когда он получил разрешение основать в гавани факторию. Заметно, что наш автор в то время явно избегает всяких контактов с осевшими в городе европейцами, хотя именно в Каннаноре, в конечном счете, он будет искать их защиты. Очевидно, он еще не утомился от своей скитальческой жизни, и не желал, чтобы его компаньон заподозрил, что он лишь изображает из себя мусульманина, - если бы он завязал дружеские отношения с португальцами, это грозило бы срывом всех его планов на будущее.
После пятнадцатидневной поездки вглубь страны из Каннанора путешественники прибыли в Виджаянагар, где на некоторое время остановились. После описания города, его выгодного местоположения и охотничьих угодий в окрестностях, наш автор переходит к подробному описанию слонов, которых содержит раджа, различных способов их использования, их брони, когда слонов применяют на войне, их удивительной понятливости, и тому, как они размножаются. Он также приводит названия различных монет, имеющих хождение в стране, и их относительной стоимости, которая, при сопоставлении с аналогичным списком у Абд ар-Раззака за 60 лет до того, испытала некоторые изменения за этот промежуток времени у серебряных и медных денег; но золотые монеты остались стабильными, за исключением изъятия из обращения "вардхи", или двойной пагоды.
Вернувшись в Каннанор, Вартема и его спутник направились вдоль побережья в Тормапатани, Пандарани и Капогатто. Первое из этих мест - несомненно, "Дормапатам" Гамильтона, расположенный около реки Телличерри. Два последних названия я не смог удовлетворительно идентифицировать с названиями каких-либо городов, существующих в настоящее время; но они определенно упоминаются Балдеусом как находившиеся между Каннанором и Каликутом и, очевидно, занимали места "Бургары" и "Коттини" у Гамильтона, соответствуя "Бергаре" и "Котте" д`Анвилля, и "Вадапурри" и "Котакуллу" Бьюкэнена и Арроусмита. Васко да Гама высадился в этом Пандарани (который не следует смешивать с местом к югу от Каликута, которое тогда носило аналогичное название, но теперь называется Понани), когда он нанес первый визит саморину.
Наши авантюристы надолго задержались в Каликуте, и Вартема посвящает целую книгу своего труда описанию различных достопримечательностей, которые он там наблюдал. Топография, торговля, сельское хозяйство, животный и растительный мир, двор и состояние саморина, отправление правосудия, брахманы, верования населения, его ежедневные религиозные обряды и похоронные церемонии, его разделение на касты, влияние, приобретенное там пришлыми и туземными мусульманами, его мореплавание и военное дело, - все эти предметы подробно освещены у Вартемы, и, изложенные с более чем обычным тщанием, образуют в целом наиболее полную внутреннюю историю города, который он называет "самым достойнейшим местом Индии". Учитывая, что весь этот материал был собран непосредственно на месте, и что Европа впервые ознакомилась со многими из упомянутых выше сведений из сочинения нашего автора, нельзя не выразить удивления обширностью его наблюдений и глубиной исследований.
Что особенно сильно нас поражает - это в целом ясное понимание Вартемой некоторых сложных доктрин индуизма, и правильное описание порядка наследования, олигархии наиров и различий между отдельными кастами, вплоть до полудиких "пулийя" или "пуличи". Не менее замечательно его описание особых отношений, существовавших между намбутри, или самой высшей кастой, и женой или женами саморина, которые, вместе с распространенной среди наиров практикой полиандрии, показывают состояние общественной порочности, столь же отвратительной, как и, к сожалению, соответствующей действительности.
При чьем посредничестве Вартема смог раздобыть все эти сведения, описанные с такими подробностями и в то же время столь подлинные? У него не было никаких книг, откуда он мог бы почерпнуть необходимую информацию, а его мусульманские компаньоны должны были, несомненно, со свойственной им предубежденностью расписать образ жизни презренных "кафиров" в самых черных красках, нагородив при этом всевозможных небылиц. Напрашивается единственный логический вывод - что он не ограничивал свои расспросы только ими, но был довольно близко знаком также с индусами и, будучи наделен необычной проницательностью, сумел отделить истину от лжи и преподнести нам повествование, почти не имеющее себе равных по оригинальности исследования и точности суждений среди рассказов других путешественников его эпохи. Кроме того, как он составлял свою книгу? Вел ли он журнал, в который заносил день за днем свои впечатления от увиденного, или полагался на одну только силу памяти? Если верно последнее предположение, то хорошая память Вартемы сыграла не последнюю роль в том, что ему удалось справиться с поставленной задачей с такой удивительной точностью.
Упадок торговли в Каликуте, вследствие враждебных действий португальцев на побережье, сильно ударил по коммерческим планам Кожиаженора и, очевидно, вынудил его и Вартему покинуть город раньше, чем они предполагали. Описывая их дальнейший путь, последний сообщает: "Мы уехали из города и направились по реке, самой красивой из всех, какие я когда-либо видел, и прибыли в город под названием Каколон, отстоящий от Каликута на 50 лиг". Эта река неоспоримо была тем, что известно морякам как "заводь Кочина" - обширной лагуной, образованной слиянием различных рек с многочисленными лиманами вдоль берега, которая, особенно в период муссонных ливней, становится доступным для судоходства маршрутом, идущим параллельно побережью. Представляется весьма вероятным, что путешественники тем же самым способом добрались до самого Куилона, поскольку Вартема сообщает в следующей части своего повествования, что они прибыли из этого города в Каликут по той же самой "реке", возвращаясь с Индийского архипелага (т.е. Индонезии). "Каколон", современный Кайям Кулон и "Коилкоилон" Гамильтона, описан последним во время его жизни (1688-1723) как "небольшое княжество, смежное с Поркахом", который наш автор называет "островом Поркаи", вероятно, потому, что оно почти со всех сторон окружено водами "заводи Кочина". В Кайян Куламе Вартема повстречал "христиан святого Фомы", или несториан, предков современной христианской общины, все еще существующей в Малабаре, и подмечает некоторые их обрядовые отличия от католической церкви. Куилон, следующий город на пути у Вартемы, он называет "Колон" и описывает как изобилующий фруктами, но не зерном, и называет его короля очень могущественным человеком и другом португальцев, что соответствует истине, поскольку они получили разрешение основать там свою факторию за два года до визита нашего автора.
Покинув Куилон, наши путешественники обогнули мыс Коморин и направились дальше в северо-восточном направлении к "Чайлу", обратив по пути внимание на жемчужные ловли около Тутикорина. Чайл, по моему мнению, - одно и то же с "Калличипурой" Плиния и "Колкхи" автора Перипла, и расположен около мыса, выступающего в море на одном берегу пролива Памбан (24). Затем он направились в город "Киоромандел", "отстоящий на 7 дней пути по морю от Колона, более или менее, в зависимости от силы ветра", и принадлежавший радже Виджаянагара. Судя по данным указаниям, я предполагаю, что это был Негапатам, хотя, если моя гипотеза верна, тогда он обладал бОльшим коммерческим значением, чем теперь. Отправившись отсюда, они пересекли залив, где было много скал и отмелей (Полкский пролив), и достигли Цейлона. Судя по тому, что Вартема описывает местность в районе их высадки на этом острове как расположенную около реки, окруженную плантациями коричных деревьев, рядом с которой находились высокие горы, я делаю вывод, что они высадились в Коломбо. Хотя их пребывание здесь было непродолжительным, из-за некоторой зависти по отношению к Кожиажинору со стороны местных арабских торговцев, нашему автору удалось собрать довольно много информации об острове. Он упоминает частые войны, происходившие между четырьмя соперничающими королями, - факт, подтвержденный сэром Дж.Э.Теннентом и другими историками; различные драгоценные камни, которые там находили; выращивание корицы; Адамов Пик и традиции, связанные с ним у мусульман; одежду людей, их незнакомство с огнестрельным оружием, и оружие, которым они пользовались на войне, и которым, однако, "они не наносят друг другу слишком сильного урона, поскольку они трусливые люди".
Трехдневное плавание от Цейлона привело наших странников к "Палекату", современному Пуликату, примерно в 22 милях к северу от Мадраса, принадлежавшему тогда Нарсинге, или радже Виджаянагара. Соседнюю округу Вартема описывал как изобилующую зерном, а порт, по его словам, часто посещали главным образом "мавританские" торговцы. Вартема также упоминает о том, что "страна вела ожесточенную войну с королем Тармассари", - утверждение, которое я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, за неимением каких-либо известных мне исторических источников, в которых бы сообщалось о подобных враждебных отношениях между правителями Коромандельского побережья и Бирманского полуострова.
Прежде, чем покинуть вслед за нашими путешественниками берега Индостана, я позволю себе сделать несколько кратких выводов на основе рассматриваемого повествования в части, которая касается этого субконтинента.
Несмотря на междоусобные войны, которые были в то время обычным явлением, внешняя торговля в различных областях Индии, за исключением единственного примера, связанного с действиями португальского флота против Каликута, похоже, продолжалась без всяких помех и ограничений, кроме разве что взимания фиксированных таможенных пошлин в местах захода или погрузки кораблей. Кроме того, иностранные купцы, проживавшие в морских портах, или периодически посещавшие их, по-видимому, не испытывали никаких притеснений в отношении личной и имущественной безопасности, находились под особой защитой местных властей, и, более того, могли свободно исповедовать свою религию. Главными морскими портами на западном побережье были Камбей и Каликут; на Коромандельском побережье - Негапатам, Пуликат и Масулипатам, и, дальше на восток - Бангелла около восточного устья Ганга, и Сатгонг на Хугли; но между ними были многочисленные другие порты второстепенного значения, облюбованные изначально благодаря своим хорошим гаваням и позволявшие получить свободный доступ к различным населенным центрам в глубине страны, которые часто посещали не только каботажные суда, но и корабли, участвовавшие в зарубежной торговле. Многие из этих портов, где, в частности, основали фактории первые европейские торговцы, прибывшие в Индию, впоследствии были заброшены, и даже названия тех из них, что упомянуты у Вартемы, исчезли с современных карт. Одна из причин этого заключается, несомненно, в том, что значительная часть товарооборота, в который были вовлечены многие туземные торговцы, переместилась от Индийского океана и Бенгальского залива к новому маршруту, проходящему в обход мыса Доброй Надежды. Большие суда, задействованные в ней, нуждались в более глубоких якорных стоянках и искали более удобные гавани, куда вслед за ними переместились и торговцы; в то же время постепенная аннексия туземных государств британским правительством еще более содействовала коммерческой централизации. То, что объем торговли вследствие этого значительно вырос, не подлежит сомнению; тем не менее, стоит задаться вопросом, не возрос бы он еще в большей степени, если бы к прибрежным терминалам, которые, под совместным влиянием вышеназванных причин, были заброшены и пришли в упадок, были проложены хорошие дороги? Этот предположительный логический вывод подкрепляется фактом, что, несмотря на усилия, которые были предприняты в недавние годы для развития внутренней транспортной сети, проблема расширения старых портов и создания новых по-прежнему стоит на повестке дня.
Другой логический вывод из нашего повествования - это процветание, которое преобладало практически среди всех слоев населения прибрежных городов. За исключением неприкасаемых "пулийя" в Малабаре, другие классы находились в более выгодном положении, и мы уже говорили о том, что они не подвергались никакому систематическому притеснению со стороны их правителей. Вартема изображает и эти, и более высокие сословия общества живущими в роскоши; но их богатство служило для содержания большого штата прислуги, и полностью расходовалось внутри страны, способствуя еще большему росту общего благополучия людей. Можно усомниться, на самом деле, много ли выиграли в этом отношении уроженцы Индии, подчинившись власти Великобритании. Отдельные лица, правда, получили возможность накопления крупных состояний; однако для основной массы населения многие каналы перераспределения общественного богатства оказались, вследствие мероприятий британских властей, перекрыты; кроме того, немалая часть дохода, уходившая раньше на внутреннее потребление, теперь "утекает" из страны и расходуется за ее пределами. Вследствие этого изменившегося положения дел имущество распределяется менее равномерно, и туземное население постепенно усваивает европейские стандарты. Будущее покажет, приведет ли внедрение западного социального устройства на Востоке к тем же результатам, что и на его родине.
Многократно повторяющиеся панегирики Вартемы беспристрастному отправлению правосудия, в которых он подтверждает свидетельства древних греческих и римских авторов, раскрывают еще одну поразительную особенность индийского образа правления в этот период. Не может быть сомнений, что замена старой туземной системы судопроизводства на британскую модель не привела в этом отношении к каким-либо негативным последствиям; тем не менее, люди часто сравнивают обе эти системы, и не в пользу последней. Главным ее недостаток, представляющий почву для жалоб - сравнительная медлительность нашего правосудия; ведь при восточном судопроизводстве наказание практически всегда следует сразу за преступлением, и тяжбы рассматриваются без тех сложных процессуальных форм и проволочек, и без уплаты немалых судебных издержек, которые представляются неотъемлемыми от британского судопроизводства. Среди хорошо осведомленных туземцев есть немало лиц, которые ценят британское правосудие за его основательность и равенство всех перед законом; но куда больше тех, кто с сожалением вспоминает старые добрые времена, когда судьи выносили свои приговоры в значительно более короткие сроки и при меньших судебных издержек, чем в настоящее время. В связи с этим я припоминаю, как больше двух лет тому назад встретил в Маскате одного богатого торговца жемчугом, араба с Персидского залива, который случайно стал одним из моих вечерних гостей, и в разговоре с которым я пытался узнать его мнение по разным вопросам, связанным с британской политикой на Востоке. Мы обсуждали отправление правосудия в Индии, и арабский торговец, который был хорошо знаком с Бомбеем, высказался на эту тему следующим образом, насколько я могу вспомнить его слова: "Не подлежит сомнению, что английское правительство - лучшее в мире, и ни одно восточное правительство не может с ним сравниться. Их законы также заслуживают всяческой похвалы, а судьи и магистраты - неподкупны; и, тем не менее, когда желаешь добиться справедливого разбирательства, то сталкиваешься с серьезными недостатками. Зная это по опыту, я долго воздерживался от того, чтобы привлечь к суду одного человека, который задолжал мне большую сумму денег; но знакомый парс, в конечном счете, все же убедил меня обратиться к английскому юристу, который, он был уверен, быстро и экономно удовлетворит мой иск, и, кроме того, дал мне рекомендательное письмо к этому юридическому консультанту. Поблагодарив его за любезность, но все еще не доверяя судебной машине, я передал рекомендательное письмо "баньяну" и попросил перевести его для меня. В нем содержалась следующая фраза: "Мой дорогой N, я посылаю вам хорошую жирную корову; подоите ее как следует". Нет нужды говорить вам, что мои подозрения подтвердились, и я предпочел полюбовное соглашение со своим должником участи стать дойной коровой английского адвоката". Независимо от того, является ли эта история истиной или выдумкой, она прекрасно иллюстрирует общее настороженное отношение туземцев к британскому правосудию, которое препятствует его скорейшему распространению в Индии.
Давно пора вернуться к нашим путешественникам, но мы должны еще на некоторое время оставить их в доме "мавританского" торговца в Пуликате (который пришел в восторг от кораллов и шафрана, узорного бархата и ножей, привезенных ими на продажу), и сделать краткий обзор политического состояния стран, куда они впоследствии направились.
Главными монархиями на обширном Бирманском полуострове в тот период были Пегу и Сиам. Столицей первого государства был одноименный город, а последнего - Аютия, или Одия, расположенная на реке Менам выше современной столицы Бангкока. Королевство Пегу включало морское побережье до 15Њ ю.ш., а Сиам - весь Малайский полуостров, приморские округа которого подразделялись на три провинции - Тенассерим, Лигер и Кедах, управляемые полунезависимыми вице-королями, главным из которых был вице-король Тенассерима. Тем не менее представляется, что Малакка, хотя и подчинялась Сиаму, в политическом отношении представляла особую единицу во главе с мусульманским наместником, тогда как губернаторы всех остальных провинций, подобно большинству населения, исповедовали буддизм. Между Пегу и Сиамом, а также между Пегу и находившимися в глубине полуострова государствами Ава и Таунгу в то время происходили частые войны, которые к концу XVI в. привели к значительной перекройке владений соперничавших монархов.
Остров Суматра разделялся на несколько королевств, главными из которых были Аче и Педир, хотя не исключено, что последнее являлось вассалом первого. Большинство монархов, чьи владения находились в глубине острова, исповедовали индуизм, и во время Вартемы король Педира был "язычником"; но на восточном побережье Суматры проживало много мавров, и ачинцы приняли ислам, как минимум, еще в XIV в.
На Яве также правило много мелких индусских королей, по большей части подчинявшихся жившему в глубине острова верховному монарху, которого Барбоза называет "Пала-Удора". Согласно тому же источнику, этот властитель был "язычником"; но Кроуфорд утверждает, что в 1478 г. главное индусское государство было разгромлено мусульманами. В других морских портах осело много "мавров", и в этот период ислам стремительно распространялся среди жителей прибрежных провинций.
К востоку от Явы лишь немногие места, посещенные нашим путешественником, достойны упоминания в этой главе. Согласно Вартеме, жители Банда или Мускатных островов, были "язычниками, не имевшими ни короля, ни даже губернатора"; Барбоза представляет их маврами и язычниками, а Пигафетта - только маврами; де Барруш на это добавляет, что "они не имеют ни короля, ни сеньора, и управляются только советом старейшин". Жители Молуккских островов были язычниками и мусульманами, но большинство "королей" исповедовали ислам. Барбоза, тем не менее, описывает одного из этих монархов как "почти язычника", из чего мы можем сделать вывод, что население в целом в отношении религии находилось на переходной стадии между язычеством и исламом. О политическом состоянии Борнео мы почти ничего не знаем, за исключением того, что остров в то время был разделен на множество мелких независимых государств, которые в основном принадлежали языческим правителям. Жители мест, где высаживался Вартема - это были преимущественно мелкие острова, - оставались верны язычеству; но Кроуфорд приводит доказательства того, что многие малайские и яванские поселенцы приняли ислам задолго до этого периода.
Вновь присоединившись к нашим путешественникам, последуем же за ними в дальнейших странствиях. Из Пуликата они отплыли в "Тармассари", который мы без труда отождествляем с Тенассеримом, хотя д-р Винсент склонялся к тому, чтобы отнести это название к Масулипатаму или какой-то местности между этим городом и Гангом. Вартема очень подробно и с точностью, находящей многочисленные подтверждения у позднейших авторов, описывает этот город, - его расположение на берегу большой реки, образующей хорошую гавань; военную мощь короля, который содержал постоянную армию в 100000 человек, вооруженных луками, копьями, мечами и щитами, причем некоторые из последних были сделаны из черепаховых панцирей; животный мир и растительность страны; обычаи народа в целом; особую одежду брахманов, или, вернее, буддистских священников; развлечение в виде петушиных боев; сожжение трупов королей и главных представителей буддистского духовенства, и распространенный обычай "сати", или самосожжения вдов, с сопровождающими его обрядами (25). Среди птиц, перечисленных нашим автором, есть одна, "значительно превосходящая по размеру орла", с желтым и красным клювом, "которым очень приятно любоваться", верхняя челюсть которого напоминает по форме рукоять меча. Профессор Оуэн предполагает, что это красочное описание относится к "Buceros galeatus" (шлемоклювый калао), из клюва которого сделана красивая чаша, принадлежащая к числу драгоценностей турецкого султана; а по данным традиции, чаша сделана из клюва легендарной птицы феникса.
Вартема посвящает целую главу описанию причудливых обычаев населения Тенассерима, связанных с их браками, в заключении которых настойчиво упрашивают принять участие иностранцев, и иллюстрирует это собственным личным опытом. Этот обычай, вызывающий и непристойный, распространен в провинциях Бирмы и подтверждается более поздними авторами вплоть до самого недавнего времени.
Одиннадцатидневное путешествие из Тенассерима привело наших путешественников в "город Бангелла". В своих комментариях в тексте я сделал вывод, что под этим названием имеется в виду древний Гаур на Ганге; но нижеприведенные благоразумные замечания, которым я обязан любезности полковника Юля, заставили меня усомниться в точности этой идентификации. Он отмечает: "Я думаю, из слов Вартемы следует заключить, что "город Бангелла" был морским портом, и, следовательно, не мог быть Гауром. В старой голландской географической книге, написанной на латыни, которую я обнаружил в холле этого отеля ("Королевский отель", Генуя) с прекрасными картами Дж. И С. Блэка (без названия; дата ок.1640 г., т.к. о Карле I говорится как о царствующем монархе), я обнаружил подпись "Бенгалла" у города, показанного рядом с Чатигамом (Читтагонгом) и напротив него. Я не делаю упор на этом пункте; но я подозреваю, что это либо Читтагонг, либо "Сатгонг" на Хугли, который был крупным портом сто лет спустя, как и во времена Ибн Баттуты". Под "Сатгонгом", я предполагаю, полковник имел в виду город, упомянутый Ибн Баттутой как "Садкаван", который последний описывал как "первый город, в который он попал" [в Бенгалии], и как "большой и расположенный на морском побережье" (26). Но следующая цитата из Паттавино, чья работа была опубликована в 1597 г., кажется, противоречит логическим рассуждениям моего друга, равно как моим собственным, поскольку в ней Бенгала описывается также как город, отличный от Гаура, от Читтагонга и от Сатгонга. Она звучит так: "GOVRO vrbs Regia habitatio fuit, et BENGALA urbs quae regioni nomen dat, inter vniversae India praeclarissimas connumeratur. Piaster has iuxta maris ripam ad ostia Chaberis insignia emporia Catigan et Satigan iacent, quae centum propemodum leucis ab invicem distant" ("город Гаур, бывший королевской резиденцией, и Бенгала, давшая название стране, считаются одними из самых прославленных городов всей Индии. По обеим берегам в устье реки Чаберис лежат эмпории Чатиган и Сатиган, отделенные друг от друга расстоянием около ста лиг") (27). Я обнаружил также при дальнейших изысканиях, что Реннелл также считает Сатгонг и Бангеллу разными городами и дает некоторый ключ к определению местоположения последнего. Первый из названных городов он описывает следующим образом: "Сатгонг, или Сатагон, теперь незначительная деревня на маленьком ручье, впадающем в реку Хугли, примерно в четырех милях к северо-западу от Хугли, был в 1566 г. и, вероятно, позже, крупным торговым городом, в котором держали свои фактории европейские купцы в Бенгалии. В это время река, на которой стоит Сатгонг, была судоходной для небольших судов; и я предполагаю, что они, миновав Сатгонг, плыли дальше через Адампур, Омптах и Таллук, а затем входили в реку под названием Старый Ганг, которая получила свое название тогда, когда обстоятельства, при которых изменилось ее русло, еще были свежи в памяти людей. Рельеф местности между Сатгонгом и Таллуком подтверждает это мнение". О других именах, которые можно было соотнести с "Бангеллой" Вартемы, он сообщает: "На некоторых старых картах, и в записках путешественников, мы встречаем город под названием Бенгалла; но никаких следов такого места теперь невозможно обнаружить. Он описан как находившийся около восточного устья Ганга (28), и я предполагаю, что этот город был уничтожен в результате разлива реки, т.к. на моей памяти она поглотила поблизости обширную полосу земли. Бенгалла, по-видимому, существовала вплоть до начала предыдущего столетия" (29).
После этого отступления вернемся вновь к нашей основной теме. Вартема представляет Бангеллу как один из самых красивых городов, которые он когда-либо видел. Султан города был мусульманином и имел постоянную армию в 20000 человек. Здесь они обнаружили самых богатых торговцев, которых когда-либо встречали; главными предметами экспорта являлись хлопковые и шелковые ткани, которые были сотканы мужчинами, а не женщинами; страна изобиловала зерном всех сортов, сахаром, имбирем и хлопком, и представляла собой самое лучшее место для жизни во всем мире. Это последнее утверждение нашего автора подтверждает искушенный Ибн Баттута, который, почти двумя столетиями раньше, писал: "Я никогда не видел страны, где продовольствие было бы настолько дешево. Я видел там одного благочестивого мужа, родом из стран Запада, который поведал мне, что закупил съестных припасов, достаточных для него и его семьи на целый год, всего за 8 дирхемов" (8 дирхемов составляют примерно 24 шиллинга на наши деньги) (30).
В Бангелле наши авантюристы встретили двух христиан из города Сарнау в Катае, - места, которое я был не в состоянии идентифицировать при написании примечаний, но в отношении которого обнаружил, что это же название, как мне кажется, встречается в одном из писем Фра Одорико (ум.1318), который, в своем описании "Катая", рассказывает о христианах, в большом количестве населявших эту провинцию, и упоминает, что из 4009 врачей, пользовавших "Великого Хана", 8 были христианами. Затем он добавляет: "В течение зимы этот сеньор проживает в Кабалеке [Канбалык=Пекин], но в начале лета уезжает оттуда и поселяется в городе под названием Санай, расположенном к северу, в очень холмистой местности и резиденции, и переезд из одного города в другой обставлен с величайшей пышностью" (31). Эта цитата взята из повествования, которое, по утверждению Фра Гульемольди Солона, он записал на основании собственных слов Фра Одорико, в Падуе, в 1330 г. В другом повествовании, которое также донес до нас Рамузио, и которое, по-видимому, было написано самим миссионером, этот летний дворец Великого Хана назван "Сандой"; но в названиях одних и тех мест в двух экземплярах встречается столько разночтений, что без помощи сопутствующего повествования невозможно провести их идентификацию. В этом случае, однако, не возникает сомнений, что Санай и Сандой - два варианта названия одной и той же местности; и хотя попытка выяснить, какое из них более правильно с орфографической точки зрения, выше моих сил, я считаю вполне вероятным, что упомянутое Фра Одорико место представляет одно и то же с "городом Сарнау" у Вартемы.
В источниках, относящихся к этим ранним путешествиям Фра Одорико, содержится так много интересного материала, что следует надеяться, что кто-нибудь из компетентных лингвистов подготовит их аннотированный перевод для Хаклюйтского Общества. Поразительная особенность этих двух повествований, которые, очевидно, описывают одно и то же путешествие, заключается в том, что в одном из них, именно в том, что было записано Фра Гульельмо, содержится описание нескольких мест на западном побережье Индии, между Тханой (Танна) и мысом Коморин, включая Аландрину (Фандараина = Пандарани) и Мебор (Малабар), а также Сумольтры (Суматры) и Ианы (вероятно, вместо "Иавы" - Явы ?) вплоть до Никоверы, большого острова в океане к югу, имеющего около 2000 миль в окружности, откуда путешественник направился на Силам (Цейлон), затем на Дадин, остров на расстоянии одного дня пути от последнего, и затем, после многих дней плавания, в Манзи на границах Китая; тогда как в другом экземпляре названия этих мест пропущены, и автор прямиком отправляется из Таны (Тхана) в Никоверра (Никобарские острова), а оттуда в Манги через Дидди. Появилось ли указанное расхождение вследствие позднейшей интерполяции? Этот вопрос заслуживает дальнейшего изучения.
Два христианина из Сарнау, с которыми наш путешественник повстречался в Бангелле, очевидно, прибыли в эту часть Индии с торговыми целями, и, т.к. Вартема говорит, что они писали справа налево, они были, похоже, несторианами. Увидев ветку коралла, которую Кожиаженор привез на продажу, они посоветовали ему совершить вместе с ними поездку в Пегу, где был самый лучший рынок для таких товаров; и они соответственно отправились в путешествие "длиной около 1000 миль" (32), в течение которого "пересекли залив по направлению к югу" (Мартабан), и в должное время прибыли в пункт назначения.
Вартема правильно описывает Пегу в его дни как большой город, расположенный к западу от красивой реки, застроенный "красивыми домами и дворцами, построенными из камней, скрепленных известью", и окруженный стенами. Старый город давно исчез, но Саймс сообщает нам, что занимаемую им некогда площадь все еще можно проследить по остаткам рва, окружавшего его, и что кирпичи из его руин теперь пошли на мощение улиц нового города. Среди растительных продуктов королевства Вартема особо упоминает великолепный строевой лес, и огромный бамбук, а среди животных отмечает изобилие виверровых кошек. Главной статьей торговли в городе были драгоценности, и копи Капеллана, которые Тавернье полутора столетиями спустя располагает в горах в 12 днях пути от Сириама, упоминаются как основной источник рубинов.
При описании армии Пегу наш автор делает уникальное утверждение, что в ее состав входила 1000 христиан, подобных тех приезжим из Сарнау, с которыми он повстречался в Бангелле, - очевидно, имея в виду несториан. За отсутствием малейшего свидетельства, способного подтвердить, что в Пегу когда-либо существовало такое количество туземных христиан, я склоняюсь к предположению, что Вартема услышал, что многие солдаты, подобно буддистам в целом, веруют в Троицу, или, как объясняет Юль в комментариях к аналогичному замечанию, сделанному Николо де Конти, "Триаду Будды, дхармы и сангхи", и немедленно "превратил" их в христиан. Тот же автор, в другом месте, цитирует старого географа в издании Рамузио, как отождествлявшего индусскую триаду с христианской доктриной в конкретной подробности: "Вся страна Малабар верит в Троицу - Отца, Сына и Св.Духа, - начиная с Камбея и заканчивая Бенгалией" (33).
Обнаружив, что король отсутствовал в столице, находясь в походе против короля Авы, наши путешественники наняли "судно, сделанное из одного ствола дерева", и направились на его поиски, взяв курс, как можно предположить, вниз по течению реки Пегу и затем по Иравади. Так и не добравшись до Авы из-за войны, они вернулись обратно тем же путем, и пять дней спустя после возвращения короля получили испрашиваемую аудиенцию у Его Величества, который был так увешан драгоценностями, что, если бы увидеть его ночью, "он бы сиял, как солнце". Христиане, взявшие на себя функцию переводчиков, известили его о товаре, который Кожиаженор привез на продажу; но это дело было отложено на два дня, "поскольку на следующий день король должен был принести жертву дьяволу в благодарность за одержанную им победу" над своим врагом из Авы. В описании последующей беседы с королем Вартема рассказывает о том, как хитрый перс ловко сбыл свои кораллы монарху Пегу, уверив, что с него достаточно одной лишь чести преподнести их самому королю. Уловка обернулась полным успехом; поскольку, хотя король не смог рассчитаться наличными из-за больших расходов, вызванных двухлетней войной, он отдал хитрому торговцу за его кораллы целую горсть рубинов и вручил каждому из христиан по два рубина. "Вот почему, - замечает наш автор, - его можно назвать самым щедрым королем в мире"; добавив, к нашему сведению, что свой основной доход он получал от продажи лака, сандалового дерева, бразильского дерева и хлопка, которые его страна производила в большом изобилии. Пять дней спустя пришли новости, что король Авы вступил в поход, чтобы напасть на короля Пегу, и т.к. последний выступил из города с большой армией, чтобы сразиться с ним, наши странники поднялись на борт судна и через восемь дней прибыли в Малакку.
Около этого места протекала река шириной 25 миль, называемая "Газа". Это, несомненно, был Малаккский пролив, который имеет почти такую же ширину между Малаккой и противолежащим островом Рупат, а название, вероятно, представляет собой стяжение слова "Боглуу", общеупотребительного арабского обозначения пролива. Т.к. Вартема пишет о том, что из Пегу они плыли "на запад", у него, вероятно, было крайне путаное представление о географии полуострова. Область вокруг Малакки была не очень плодородной, но изобиловала фруктами и различными видами птиц и животных, а в порту велась очень бойкая торговля, поскольку "туда приходило больше судов, чем в любое другое место в мире". Туземцы в целом пользовались дурной славой, и иностранные купцы предпочитали спать на борту своих кораблей, чтобы не стать жертвой убийства. От более цивилизованных слоев городского общества, которые одевались по каирской моде, заметно отличался другой класс, который ни во что не ставил местные власти и не заботился о том, чтобы осесть на суше, поскольку они были "людьми моря". Я указал в моих комментариях в тексте, какое поразительное подтверждение находит эта часть повествования Вартемы в научных исследованиях м-ра Кроуфорда. "Люди моря" - дословный перевод малайского выражения "оранг-лаут", или "морские цыгане", которые кочуют по морю от Суматры до Молукк. Единственным жильем этих людей являются их лодки, и они живут исключительно дарами моря или за счет морского разбоя.
Следующим местом, куда направились наши путешественники, был Педир на острове Суматра, который Вартема помещает на расстоянии около 80 лиг от материка, - правильная оценка, если вести отсчет непосредственно от противоположного берега, но почти вдвое меньшая расстояния, отделяющего Суматру от Малакки. После характеристики внешнего вида населения и замечания, что их религия и обычаи, включая пресловутое "сати", были похожи на те, что он наблюдал в Тенассериме, Вартема описывает деньги, имеющие хождение на острове, и состоящие из золотых, серебряных и оловянных монет, "все чеканные, с изображением дьявола [идола] с одной стороны, и чего-то похожего на колесницу, которую везут слоны, с другой". Это утверждение отчасти противоречит данным м-ра Кроуфорда, сообщавшего, что у туземцев Архипелага обычно не было своих отчеканенных денег до прибытия европейцев; но он делает исключение для Явы, и особенно для Аче, где, как он указывает, находились в обращении золотые монеты с арабскими надписями, содержащими имена монархов, при которых они были отчеканены, из чего можно сделать вывод, что чеканка началась вскоре после распространения ислама в этой провинции. И т.к. Ибн Баттута обнаружил мусульманского монарха, царствовавшего на Суматре в XIV в., и т.к. он, скорее всего, совершил высадку на этом острове именно в Аче, нет ничего невероятного в рассказе Вартемы о том, что в его время в Педире находились в обороте монеты; ведь Педир соседствует с Аче и был, вероятно, в течение некоторого времени данником этого государства. Возможно, однако, что монеты были завезены в ходе торговли с континентальной Индией, поскольку Вартема повествует о том, что на одной из улиц Педира проживали 500 менял, и упоминает о большом количестве иностранных купцов, которые вели в городе оживленную торговлю. Т.к. в Малакке до сих пор существует колония индусов, занимающихся проверкой золота на пробу и его обогащением, нет ничего невозможного в том, что менялы в Педире также были выходцами из Индии; и если дело обстояло именно так, ввоз иностранных денег легко объясним. Возможно, кто-нибудь из специалистов в области восточной нумизматики сможет преуспеть там, где я потерпел неудачу, и отождествит описанные Вартемой изображения на монетах из Педира с некоторыми старыми индийскими монетами.
Перечисляя природную продукцию Суматры, наш автор называет наиболее типичную для острова, - например, перец, особенно длинный перец, приводя его подробное описание; бензоин; разные сорта сандалового дерева, орлиное дерево; и шелк, как ручной выработки, так и природного происхождения. В отношении последней статьи Кроуфорд сообщает в комментарии к аналогичному утверждению, высказанному де Баррушем, что это, вероятно, ошибка, поскольку ему ничего не известно о том, чтобы на островах Архипелага производился какой-либо вид шелка; и т.к. я не могу ничем объяснить это несоответствие, я просто оставлю все как есть, и присоединюсь к нашим путешественникам в их дальнейших скитаниях (34).
Кожиаженор, под влиянием желания увидеть края, где произрастает мускатный орех и гвоздика, решил вверить себя с Вартемой попечительству двух своих попутчиков-христиан, которые хотели было вернуться к себе на родину, но в конечном счете согласились сопровождать их, услышав, что Вартема был христианином и побывал в Иерусалиме, где его продали в рабство и обратили в ислам. Этот целиком вымышленный рассказ так поразил воображение простодушных христиан, что они попытались убедить Вартему отправиться вместе с ними в Китай, обещая, что он там разбогатеет и сможет свободно исповедовать свою веру. Кожиаженор стал возражать против последнего предложения, сказав им, что его спутник был помолвлен с его ясноглазой племянницей Шамис, что окончательно уладило дело. Они обзавелись небольшими суденышками для предполагаемого плавания, - в котором им не грозила опасность попасть в руки к пиратам, хотя христиане не могли обещать им, что они будут в безопасности от капризов своенравной морской стихии, - двумя сампанами, полностью оснащенными, купленными персом за 400 пардао (около 280 ф.ст.), и, погрузив на борт запас продовольствия, включая самые лучшие фрукты из всех, какие когда-либо пробовал Вартема, путешественники отплыли с острова Суматра.
Мы должны теперь последовать за ними по маршруту, никогда прежде не изведанному европейцами, или, выражаясь с большей осторожностью, - о котором ни один европеец до них не оставил никакого упоминания (35). В ходе плавания они прошли мимо "примерно двадцати островов", - это приводит нас к выводу, что они держали курс вдоль побережья Явы, и через 15 дней они пристали к Бандану", т.е. одному из островов Банда, или Мускатных. Вартема изображает его жителей "похожими на зверей: у них не было ни правителя, ни каких-либо общепринятых законов", поскольку туземцы были настолько глупыми, что даже если бы они захотели причинить зло, то не знали бы, как это сделать. Тем не менее они, по-видимому, в этот период принимали участие во внешней торговле и вступали в частые контакты с более высоко развитыми цивилизациями, поскольку "деньги, находившиеся там в обращении, были такими же, как в Каликуте". Единственной продукцией острова был мускат, который рос сам по себе, находясь в общей собственности, так что каждый человек собирал столько мускатных орехов, сколько хотел. Мускатное дерево, его орехи и мускатный цвет Вартема описывает со своей обычной точностью, и указывает, что рыночная цена 26 фунтов муската составляла Ґ карлино, или около 3 пенсов в пересчете на наши деньги.
Покинув Бандан, наши путешественники направились на "Моноч" (36), искаженная форма от "Молука", собирательного названия Молуккских островов, куда они прибыли через 12 дней. М-р Кроуфорд замечает, что Вартема, "кажется, считал Молукки одним островом, понимая, вероятно, под этим названием большой остров Джилоло" (37). Это едва ли так, поскольку наш автор упоминает и другие близлежащие острова, "где растет гвоздика", но сообщает, что "они - небольшие и необитаемые". Невозможно точно установить, на каком из островов высадились наши путешественники, но т.к. он, судя по данному Вартемой описанию, был "значительно меньше, чем Бандан", я предполагаю, что это был либо Тернате, либо Тидоре. Его жители изображены как еще более "злой народ", чем на Бандане, но имеющие много общего с последними по образу жизни. Единственным, что представляло здесь интерес, была гвоздика, - пряность, которая, по совершенно верному замечанию м-ра Кроуфорда, "главным образом подтолкнула европейские страны в XV в. к открытию Нового Света". Вартема приводит очень достоверное описание гвоздичного дерева, почвы, на которой оно произрастает, и простого способа сбора пряностей. Цена на гвоздику вдвое превышала цену на мускат, но она продавалась на меру, "т.к. жители не знали единиц веса". Он сообщает, что эта земля находилась очень близко к экватору, - совершено справедливое указание географической широты Молукк; и наш автор, очевидно, знал об этом, поскольку он добавляет: "и Полярная звезда отсюда не видна".
После недолгого пребывания на "Моноче" христиане предложили проводить наших путешественников к "самому большому острову в мире"; то, что под ним они подразумевали Яву, доказывает их невежество относительно ее подлинных размеров. Но сначала им пришлось совершить заход на "Борнеи", или Борнео, и нанять там большое судно, "поскольку море здесь было очень бурным". Т.к. наши путешественники, приняв эту, если можно так выразиться, меру предосторожности, направились тем же курсом, которым они следовали на Молукки, я сначала склонялся к предположению, что они могли пройти Макасарским проливом; но это не совпадает с курсом, который, по словам Вартемы, они "держали строго на юг". Следовательно, я полагаю, что указанным "проливом" было на самом деле Яванское море; хотя не могу понять, в силу какой необходимости они зашли на Борнео, когда могли достичь Явы, не приставая к берегам этого острова, разве что у христиан была некая конкретная цель на этом острове. К несчастью, мы не можем получить никакой подсказки для определения маршрута из упоминания Вартемы о том, что Молукки и Борнео разделяет 200 миль, т.к. ближайшие оконечности этих двух островов отстоят на вдвое большее расстояние, что приводит к гипотезе, что вследствие какой-то описки мили были заменены лигами. Тем не менее, можно предположить, что место, где они высадились, находилось на одном из торговых путей, поскольку отсюда каждый год "увозили очень большое количество камфары". Вартема слышал, что это вещество представляет собой древесную смолу, но, не видев самого дерева, он воздержался от того, чтобы считать это утверждение непреложной истиной.
Зафрахтовав на "Борнеи" судно, путешественники отплыли в южном направлении. Капитан - который, вероятно, был малайцем, т.к. Вартема и перс общались с ним через христиан, тогда как если бы он был арабом, они не нуждались бы в услугах переводчика, - "имел при себе компас и магнит по нашему образцу, и карту, вдоль и поперек расчерченную линиями". М-р Маркхэм предполагает, что компас был европейского производства, со стрелкой, указывающей на север, в отличие от китайского, где она указывает на юг. Это, возможно, так, но тем не менее я пока не встретил ни одного неоспоримого доказательства того, что обитатели Востока позаимствовали использование компаса, как в наши дни, с Запада. Тем не менее, т.к. Полярная звезда была не видна, Кожиаженор спросил шкипера, как он прокладывает курс корабля в открытом море. На это последний ответил, что он руководствуется своим компасом, который указывает на север; но, указав на "четыре или пять звезд, среди которых, по его словам, была одна, противоположная нашей Северной звезде", он заявил, что с другой стороны от вышеназванного острова, к югу [от Явы?] были "некоторые другие народы, которые плавали по морю, ориентируясь на упомянутые четыре или пять звезд, противоположные нашим". Не остается сомнений, что здесь имеется в виду созвездие Южного Креста; но дополнительная информация относительно других народов к югу, "у которых день продолжается всего четыре часа", что примерно соответствует области, лежащей в 15Њ к югу от Земли Ван-Димена (Тасмании), - звучит чрезвычайно интригующе. Трудно предположить, чтобы малаец сам мог догадаться об этом феномене, столь истинном и в то же время столь отличном от всего, что он мог наблюдать; поэтому вопрос о том, откуда он мог получить такие знания, пусть даже и поверхностные, остается открытым. В примечании, которое м-р Р.Г. Мэйджор любезно согласился мне предоставить по поводу этой главы, он пишет: "Эта ссылка на Австралию тем более примечательна, что она предшествует по времени самым ранним упоминаниям об открытии этого континента, которые, как я показал, можно найти на рукописных картах первой половины XVI в., хотя имена первооткрывателей, вероятно, португальцев, и дата открытия пока остаются тайной". Тайна знаний старого малайца никогда не будет раскрыта: Вартема мог бы нам помочь в решении этого вопроса, но он заканчивает пересказ разговора со шкипером пустым разглагольствованием: "Услышав это, мы были очень рады и удовлетворены".
Однообразие плавания между Борнео и Явой помогли скоротать расспросы христиан, озабоченных положением их братьев на далеком Западе. По этому предмету Вартема мог поведать много что весьма интересного для них; и когда он рассказал им о ""Вольто Санто" (Святом лике Иисуса) и Св.Петре, и главах Св.Петра и Св.Павла, и многих других святых", его бесхитростные слушатели стали просить его отправиться с ними на родину. Вполне возможно, что именно эта дружеская просьба оказала влияние на решение нашего путешественника при первой возможности повернуть стопы к отчему дому. Он утолил свою жажду приключений, повидав те части земного шара, которые до него не посещал ни один европеец, и образ родных и близких, и вещей, которые он некогда почитал святыми, ожившие в его памяти при этих беседах, неминуемо должны были побудить его сбросить личину, которая стала теперь ему в тягость.
После пятидневного плавания от Борнео судно пристало к побережью Явы, но где именно высадились наши путешественники, сказать затруднительно; несомненно, что это произошло где-то на северном берегу. Король и все его подданные были "язычниками", и хотя один класс общества состоял "из самых правдивых людей в мире", был и другой класс, настолько варварский, что не брезговал заниматься людоедством. М-р Кроуфорд высмеивает это представление, которое, возможно, и впрямь можно счесть нелепостью, если бы наш путешественник сошел на землю в одном из более цивилизованных морских портов; но, как мне представляется, это было не так, - во-первых, судя по этому четкому упоминанию о существовании каннибализма, который, как я показал в своих примечаниях, получил широкое распространение в других частях Архипелага в этот период; во-вторых, поскольку все жители в этом месте были язычниками, тогда как большая часть часто посещаемых портов была населена мусульманами, которые принесли вместе со свой религией более высокоразвитую цивилизацию; и в-третьих, поскольку в таких местах был хорошо известно огнестрельное оружие, тогда как там, где высадились наши странники, туземцы не имели никакого представления об артиллерии; их единственным оружием были луки и дротики из тростника, и своеобразные "сумпитаны", или воздуходувки. И, наконец, эти частные соображения подтверждаются отсутствием в труде Вартемы всякого упоминания о торговле в том месте, которое они посетили, - обстоятельство, которое он никогда не упускал случая отметить там, где торговля имела место.
Перед отплытием с Явы Кожиаженор приобрел пару маленьких детей, которых подвергли жестокой операции, предназначенной для того, чтобы впоследствии превратить их в служителей мусульманского гарема. Варварская практика оскопления, которая преобладала также в других частях Индии в этот период, была, вероятнее всего, занесена в эти страны вместе с исламом, и много "мавританских торговцев", как утверждается, занимались скупкой и подготовкой этих достойных сожаления жертв к вывозу на внешние рынки.
Вернувшись в Малакку (и перед этим повернув на восток, чтобы оставить в стороне окружающие ее острова), наши путешественники попрощались там с христианами из Сарнау, с искренним сожалением с обеих сторон, и оттуда отплыли в "Киоромандель" (Негапатам), где наняли сампан, чтобы добраться до Куилона. В этом городе Вартема обнаружил 20 португальцев, и, должно быть, охотно бежал бы к ним, "но их было слишком мало", и с него не спускали глаз некоторые мусульмане, принимавшие его за "хаджи". В Куилоне они совершили плавание по "реке" (см. выше), и через 10 дней достигли Каликута.
В Каликуте наш автор встретился с двумя миланцами, которые дезертировали от португальцев в Кочине и находились теперь на службе у саморина в качестве литейщиков пушек. Вартема сговорился с этими ренегатами о совместном бегстве, но на пути к этому стояло множество препятствий, и ему пришлось полагаться лишь на собственные силы. Долгая практика сделала его находчивым и изобретательным, и в данном случае он стал выдавать себя за мусульманского святого, изображая полный отказ от животной пищи (хотя тайком помогал миланцам поглощать по паре домашних птиц каждый день) и строгость поведения, соответствующего его предполагаемому характеру. Когда один из друзей Вартемы заболел, к нему обратились с просьбой излечить его. Повествование о том, как он лечил своего пациента, содержащееся в главе "Как я изображал из себя врача в Каликуте" - столь же экстравагантное, как и смешное. К счастью, больной выжил, несмотря на суровое "лечение", которому он подвергся, и успех этого любительского выступления нашего автора на медицинском поприще существенно укрепил его репутацию, в такой степени, что его попросили выступить в качестве имама и возглавить общину правоверных на молитве в мечети. Придя к выводу, что теперь его святость не подлежит сомнению, он затем сымитировал болезнь и предположил, что перемена воздуха может пойти ему на пользу. Кожиаженор, который, похоже, был искренне введен в заблуждение обманом своего компаньона, с готовностью дал свое согласие и вручил Вартеме рекомендательное письмо к своему другу в Каннаноре. Вартема едва сумел избежать задержания наирами саморина при посадке на корабль, но удача была на его стороне, и, отойдя на некоторое расстояние от Каликута вдоль берега, он в конечном счете поднялся на борт лодки, которая доставила его в Каннанор. Под гостеприимной крышей дома друга Кожиаженора он вздохнул более свободно и, разузнав, в каком месте португальцы возводят свой форт, он воспользовался первой благоприятной возможностью, чтобы отдаться под защиту гарнизона. Лореншу де Алмейда, сын вице-короля, который в то время находился в форте, оказал ему очень доброжелательный прием, поскольку Вартема с большими подробностями описал ему военные приготовления, которые полным ходом шли в Каликуте для борьбы с португальцами, и, после того, как в течение нескольких дней обсудил с ним все интересующие вопросы, отправил Вартему на борту галеры к своему отцу в Кочин. Вице-король Алмейда также оказал нашему страннику почетный прием и отослал его в Каннанор, чтобы при посредничестве Вартемы попытаться убедить обоих миланцев бежать из Каликута. Но все предпринятые Вартемой усилия, направленные на то, чтобы организовать их побег, потерпели неудачу. Злополучные миланцы были выданы шпионом, которого Вартема использовал для связи с ними, и жестоко убиты толпой разъяренных йогов в их собственном доме в Каликуте.
Продолжение индийской карьеры нашего автора можно пересказать в нескольких словах. Он, по-видимому, присутствовал при большом морском сражении между португальцами и флотом саморина в Каннаноре и впоследствии в течение полутора лет исполнял обязанности фактора в Кочине. Он также описывает произошедшую во время его пребывания в должности осаду португальского форта в Каннаноре населением города, по праву разгневанного на португальцев за их бесчинства, и своевременно оказанную помощь осажденному гарнизону флотом под командованием Триштана да Кунья. Он также принимал участие в нападении на Поннани и уничтожении судов саморина, стоявших там на якоре, и после этой битвы был, вместе с некоторыми другими лицами, посвящен в рыцари доном Франсишку де Алмейдой, причем храбрый капитан Триштан да Кунья выступил в роли его восприемника. Его описание всех этих военных операций изобилует интересными подробностями, и общая достоверность полностью подтверждается многочисленными неумышленными совпадениями между его повествованием и данными последующих португальских историков. К несчастью, из независимого свидетельства Вартемы невозможно извлечь никаких смягчающих обстоятельств неоправданных действий португальцев по отношению к местным государствам на западном побережье Индии в этот период. Эти действия, порожденные национальными амбициями и стремлениями к личной выгоде, были пропитаны духом варварства, смешанного с рьяным фанатизмом, который противоречил основополагающим принципам законности и покрыл позором религию, которую при помощи этих действий португальцы надеялись распространить. Впрочем, разве история наших собственных первых деяний в Индии не запятнана такими же насилиями? Будем надеяться, что, по крайней мере, нам удалось искупить хотя бы часть этих неблаговидных поступков, и что остальное забудется вследствие будущего процветания Индии, справедливо названной самым ярким бриллиантом в короне Британской империи.
6 декабря 1507 г. наш путешественник наконец покинул Каннанор на борту одного из возвращавшихся на родину кораблей, "Сан-Висеншу", принадлежавшего некоему Бартоломео Марчиони, флорентийскому негоцианту, проживавшему в Лиссабоне. Во время путешествия он приводит краткий обзор последних завоеваний португальцев на Востоке и предсказывает этой монархии славное будущее вследствие тех одновременных усилий, которые были приложены, под ее непосредственным покровительством, для распространения христианства среди уроженцев Индии. "Десять, и даже двенадцать язычников и мавров каждый день принимают крещение" в одном только Кочине, и труды по обращению индийцев, ведущиеся с пламенным подвижническим рвением, везде увенчаются знаменательным успехом. Предсказание о расширении португальских владений также в скором времени сбылось, поскольку не прошло и 15 лет, как португальцы завладели основными портами на Малабарском и Коромандельском побережьях, частью Цейлона и Малаккского полуострова, а также Молуккскими островами. Их владение Малаккой на востоке и Диу и Гоа на западе позволило им подмять под себя всю торговлю, от Персидского залива с одной стороны, где им принадлежал остров Ормуз, до Китая, Японии и Индийского архипелага с другой. Их суда заходили в каждый порт, а их товары можно было встретить от мыса Доброй Надежды до реки Кантона; в то же время вдоль этой огромной береговой лини они основали цепь фортов и факторий, где могли в полной безопасности вести торговлю, без всяких соперников и всякого контроля. Коммерческая империя португальцев на Востоке, независимо от того, рассматривать ли ее по достигнутым размерам, краткому временному промежутку, за который она была основана, ее богатству, великолепию, которым окружало себя ее правительство, или крайне незначительным силам, с которыми она была создана, остается уникальным явлением в мировой истории.
Но приобретенное таким образом господство было таким же скоротечным, как и искренняя набожность, великодушная смелость и неутомимая энергия ее создателей. Преемники первых завоевателей, утратив их дух, пренебрегая общественной пользой, стали праздными, развращенными и женоподобными и преследовали единственно лишь собственную личную выгоду. Офицеры и солдаты не знали субординации, дисциплины и патриотизма, а губернаторы, сами коррумпированные, считали нужным в своих интересах поддерживать раздоры среди соотечественников. Одних только этих взаимного соперничества, интриг и козней, вкупе с притеснением, которому подвергалось местное население, было со временем достаточно для того, чтобы недавно созданная империя распалась; но ее падение было ускорено появлением грозного внешнего врага. Мятежные голландцы, которым Филипп II, король Испании и Португалии, своим указом запретил поддерживать все коммерческие связи с этими королевствами, использовали всякую возможность для устрашения и унижения своих прежних господ, и, воспользовавшись анархией, которая царила в португальских колониях на Востоке, смело вмешались в их торговлю в этих краях и решили в конце концов полностью вытеснить своих конкурентов. В течение нескольких лет они отняли у них Молукки, Острова Пряностей, Амбоину, Тидор, Цейлон и Малакку. Англичане, также претендовавшие на свою долю добычи, отняли у португальцев Сурат и другие части Гуджарата, и вместе с шахом Персии изгнали их с острова Ормуз, тогда как имам Маската изгнал их из Омана и многих поселений в восточной Африке. И в наши дни Макао в Китае, вместе с Гоа, Даманом и Диу на берегах Гуджарата и Канары, - единственные уцелевшие осколки империи, которую пытался, но безуспешно, создать еще Александр Македонский.
Религиозные завоевания португальцев, однако, пережили их светское господство, и потомки первых туземцев, обращенных в католицизм благодаря подвижническим усилиям миссионеров, до сих пор проживают по всему Индийскому субконтиненту, и в наибольшем количестве - в Мадрасском президентстве, бывшем ареной наиболее ранних трудов по евангелизации. Распространение христианства среди туземцев опиралось вначале, несомненно, на политическую поддержку всех органов правительства, поскольку оно являлось одной из публично провозглашенных целей захватчиков, которые претендовали на то, что в такой же мере стремятся к уничтожению оплотов язычества, как и к укреплению своего территориального господства. Но даже когда миссионеры, вследствие упадка португальской гегемонии, остались без поддержки со стороны государства, это не привело, как можно было ожидать, к массовому отступничеству прозелитов; наоборот, хотя и прерываясь время от времени, работа по обращению продолжала развиваться, и были созданы новые местные церковные общины, которые в настоящее время намного превосходят по численности тех, кто был обращен в протестантизм совместными усилиями голландских, английских и американских миссионеров всех церковных направлений.
Как объяснить этот примечательный феномен в истории христианства в Индии? Почему католические миссии добились несравненно большего успеха, чем миссии реформатских церквей? Почему эти новообращенные, несмотря на свою сравнительную малочисленность, упорно держатся за свою веру вопреки всем политическим переменам, происходящим вокруг них, общественным влияниям, которые прямо или косвенно направлены против них, и напряженным усилиям по обращению их в более чистую веру со стороны протестантских миссий? И если предположить, что британское владычество в Индии прекратит свое существование так же внезапно, как некогда португальское, возможно ли будет обнаружить два века спустя среди его руин туземные общины, исповедующие реформатскую религию, как теперь мы находим туземных христиан, твердо следующих установлениям католической церкви? Один из наших собственных епископов в Индии, после описания старых португальских церквей в окрестностях Бомбея, делает следующее замечание: "Они навевают уныние при их созерцании, но, тем не менее, представляют собой памятники ушедшего величии и любви, по своей искренности намного превосходящей ту, которая служила главным стимулом для других наций, и глубокого и искреннего служения Богу. С печалью задумываешься временами: если англичане сейчас будут изгнаны из Индии, многое ли останется от их религии, их могущества, их гражданского и военного великолепия?" (38). В течение 40 лет, миновавших с тех пор, как Хебер с сокрушением писал эти строки, наш гражданский и политический статус в Индии поднялся на большую высоту, и, несомненно, в отношении интеллектуального и светского развития населения многое было сделано; но что касается распространения религии среди туземцев, тут наши успехи куда более скромны, особенно по сравнению с теми возможностями, которыми мы располагали для этой цели в течение последнего столетия!
Я надеюсь быть правильно понятым: я затрагиваю этот предмет лишь в его чисто человеческом аспекте, целиком отстранившись от всех сверхъестественных или божественных материй; но даже под этим углом зрения оказанное им влияние заслуживает более глубокого изучения со стороны тех, кто считает, что одно только христианство способно привести к духовному возрождению Индии, и особенно тех, кто, находясь у нас на родине или в самой Индии, способствует распространению его влияния среди наших подданных на этом обширном субконтиненте.
Для более глубокого и всестороннего рассмотрения этой темы нужна отдельная работа, я же, принеся извинения за вынужденное отступление, снова возвращаюсь к повествованию нашего путешественника, находящегося на пути в Европу. Проделав "около 3000 миль" от Каннанора, "Сан-Висеншу" достиг Мозамбика на восточном побережье Африки, или, как тогда назывался этот материк, "Эфиопии". Они видели по пути "много земель", в которых король Португалии держал сильные крепости, но высаживались ли они в этих местах или нет, из текста неясно. Вартема перечисляет Малинди, Момбасу, Килву, Софалу, Пате и Браву, но опускает всякие упоминания о Могадишо и Ламу на континенте и прилегающих островах Занзибар и Пемба, последний из которых арабы называли "Джазира аль-Кальхра", или "Зеленый остров". Большинство этих местностей были захвачены португальцами еще до прибытия нашего автора, и в некоторых из них размещены сильные гарнизоны. Преемники Васко да Гамы, охваченные жаждой золота и завоеваний, отбросили примиренческую политику, которой этот португальский мореплаватель придерживался при первом посещении восточноафриканского побережья в 1498 г., и вскоре вступили в конфликт с жителями, которые в конечном счете были вынуждены уступить превосходящему оружию захватчиков. Почти все вышеупомянутые города в тот период находились в руках арабов, чьи первые поселения на побережье появились очень давно. Не вдаваясь в разбор запутанного вопроса о местоположении библейского "Офира", который кое-кто попытался отождествить с Софалой, и того, действительно ли арабские торговцы привозили Соломону "слоновую кость, обезьян и павлинов" в Эцион-Гевер (Эцион-Гебер - упоминаемый в Библии (1 Цар. 9:26, 22:49 и 2 Пар. 8:17, 20:36) порт на территории Эдома, служивший при Соломоне, а затем при Иосафате базой морских экспедиций в Офир. - Aspar) с восточного побережья Африки, читатель почерпнет в следующей цитате из исследований д-ра Крапфа ценный итог более достоверной истории этих иностранных колонистов:
"Хорошо известно, что арабы-мусульмане, в течение первого периода их истории, продолжавшегося 150 лет, покорили значительную часть Азии, Африки и Европы, и что вскоре после смерти их пророка Мухаммеда они пали жертвой политических и религиозных распрей, и представители побежденной стороны решили покинуть свою родину. Где еще они могли найти лучший дом, чем на плодородных берегах Восточной Африки? Там они уже были известны и могли не опасаться преследований со стороны своих фанатичных победителей. Кажется, что первые поселения такого рода были основаны в разных пунктах восточноафриканского побережья в 740 г. Эмусаидами, или сторонниками Саида, правнука Али, кузена и зятя Пророка. Саид, провозглашенный мятежниками халифом, потерпел поражение и был убит, после чего его приверженцы были вынуждены искать спасения в бегстве, и нашли убежище в Восточной Африке. В трудах различных арабских историков и географов, написанных несколько столетий спустя, мы находим интересные замечания об этих арабских поселениях. На основе этих сведений можно сделать вывод, что арабы-мусульмане основали политические и религиозные города-государства в Восточной Африке, и что их переселение в эту страну было иногда добровольным, иногда вынужденным. Среди этих арабских городов-государств первостепенными были Могадишо, Килва, Брава, Малинди и Момбаса. Могадишо занимал главенствующее положение на севере, тогда как Килва была "царицей юга", и ее влияние распространялось от Занзибара до Софалы. С упадком этих двух городов-государств на первый план по богатству и значению выдвинулись два других, расположенных посредине между ними, - Малинди и Момбаса. Могадишо, по-видимому, был основан между 909 и 951 гг.н.э., а Килва между 960-1000. Из повествования знаменитого Ибн Баттуты, который посетил Момбасу около 1330 г. (39), очень вероятно, что ваника [туземное племя]ии, Африки и Европы ицилию. современной ФЫранциили большую часть Азии, Африки и Европы (в Европе арабы заоеввали только Пиринейский полуостров и тогда еще не обитало по соседству с побережьем...
Эти арабские города и сообщества были процветающими и до некоторой степени цивилизованными; но их существенным недостатком была слабость военной организации. Их основали не завоеватели, а торговцы, эмигранты и изгнанники, которые поддерживали мирные отношения с туземцами, и благодаря этому распространяли и укрепляли свое влияние медленно, но верно. Они были мирными поселенцами, и благодаря тому, что они выступали в качестве посредников в торговле, живущие в глубине материка туземцы не могли не признавать преимущества мирных взаимоотношений с пришельцами, и были рады их присутствию... Но арабам не суждено было навсегда сохранить в своих руках знания, торговлю и могущество в Восточной Африке, - те предпосылки, которые должны были позволить им со временем добиться господства и обратить в свою веру всю Южную Африку. Вмешалось Провидение, и в урочный час в те воды и на те берега пришли христиане, чтобы поставить преграду на пути мусульманства и ослабить его влияние".
Последующее господство этой "христианской" власти и его плачевные результаты описаны следующим образом:
"В Восточной Африке Португалия обогащалась путем сбора налогов и податей, в дополнение к ее неисчислимым доходам от эксплуатации золотых рудников Софалы; но Восточная Африка не получала ничего взамен. Португальцы управляли е населением при помощи кнута, и их надменность и жестокость сделали их предметом злейшей ненависти со стороны туземцев. Португальцы не оставили в Восточной Африке после себя ничего, кроме развалин крепостей, дворцов и церковных зданий. Они нигде не принесли с собой ни единого следа прогресса. Неудивительно, что португальское господство было недолгим и пало еще быстрее, чем возникло. Жуан IV восстановил независимость Португалии в 1640 г., но в 1620 г. Португалия уже потеряла остров Ормуз, и его утрата была тем более чувствительной, что она придала смелости оманским арабам и развязала им руки для расширения и упрочения своего влияния в Персидском заливе и в Восточной Африке. В Португалии больше не было мужей, подобных Албукерки, способных восстановить подорванное влияние своей страны в этих морях. Все теперь были одинаково коррумпированы и бездарны. В Индии и окружающих ее водах появились англичане и голландцы, и с их появлением звезда Португалии закатилась за горизонт".
Некоторое представление о враждебных отношениях, существовавших между португальцами и туземцами к середине XVII в., можно получить из надписи над воротами, ведущими в крепость Момбасы. Я не успел переписать ее во время краткой остановки на этом острове в декабре 1860 г., но полагаюсь на имеющуюся в моем распоряжении копию, сделанную, по моему мнению, д-ром Крапфом. Ниже представлен ее перевод с португальского:
"В 1635 г. главный капитан Франсишку де Сейшас де Кабрейра, 27 лет от роду, бывший командиром этой крепости в течение четырех лет, отремонтировал ее и воздвиг кордегардию. И он вернул к повиновению Его Величеству побережье Малинди, где появился король-тиран, и сделал королей Тондро, Мандры, Лажиевы и Яка данниками. Он также побывал в Пате и Сио и подверг их наказанию, никогда прежде не виданному в Индии, снеся стены обоих городов до основания. Он наложил контрибуцию на Музунгулос и наказал Пембу и ее мятежный народ, убив мелкого короля, который был возведен на трон ими и другими известными (людьми), заставив Парию платить Его Величеству дань, от которой они довольно долго уклонялись. За эту службу он был возведен в достоинство фидальгу Дома Его Величества, получив прежде того, за другую подобную службу, знаки отличия рыцаря Ордена Христа, годовое жалованье в 1000 рейсов и губернаторскую должность сроком на 6 лет в Джафнапатаме и на 4 года - в Белигасе, с правом совершать все [назначения] в этих городах пожизненно. [Эта надпись была высечена] в 1639 г., когда вице-королем был дон Педро де Сильва".
"Нам остается показать, каким образом арабские князья Омана вначале пришли к власти, а затем вытеснили португальцев с восточноафриканского побережья. В состав Омана входят северные и юго-восточные части Аравии, которые омываются Персидским заливом и Индийским океаном. В 1624 г., после бурных междоусобиц и распрей, Оман и его население признали власть мудрого и энергичного имама, Насира бин Муршида из династии Ярубидов. Укрепив свою власть в Омане, он запланировал полностью изгнать португальцев из их арабских и африканских владений... Его победы над португальцами продолжил его кузен и преемник, Султан бин Сейф бин Малик, который захватил Маскат в 1658 г., отняв у португальцев последний значительный порт на побережье Аравии. Его второй сын, Султан Сейф, который победил своего брата Балараба и узурпировал трон, по просьбе жителей Момбасы отправил флот в Восточную Африку, захватив Момбасу, Занзибар и Килву, и осадил Мозамбик в 1698 г. Он посадил в Момбасе своего наместника, который формально признавал власть Омана. После падения Момбасы португальцы на восточноафриканском побережье везде были вырезаны или изгнаны; и наступил конец их владычеству от мыса Дельгадо до мыса Гвардафуй. Даже город Могадишо, который сохранил свою независимость при португальском правлении, добровольно отдал себя под защиту государей Омана" (40).
Различные города и форты на побережье, вместе с прилегающими островами, от мыса Дельгадо до Могадишо, до сих пор остаются под властью оманских сеидов, или султанов; но недавно африканская территория была отделена от метрополии и перешла под власть сеида Маджида, младшего сына покойного сеида Саида, известного европейцам как имам Маската, а его старший брат сеид Хувейни оставил за собой владение Оманом.
Но пора уже вернуться к нашему путешественнику, которого мы оставили в Мозамбике. За время пятнадцатидневной остановки на этом острове возвращавшиеся в Европу португальцы совершили несколько поездок на материк, носивших характер ознакомительных экскурсий, и сопровождавший их Вартема оставил живописное описание внешности туземцев-макуа, их странного диалекта и своеобразной и крайне скудной одежды. Съехавшие на берег португальцы взяли с собой факелы, чтобы отпугивать слонов, во множестве водившихся в окрестностях, но вопреки этой мере предосторожности за ними погнались три слонихи, сопровождаемые своими детенышами, и они спаслись только поспешным бегством на близлежащую гору. В тот раз они также повстречали несколько туземцев, которые жили в пещерах, и рассказ нашего автора и меновом торге с ними изобличает жадность иностранцев и простодушие дикарей. Первые мошенническим образом запросили у них 30 быков за бритву пушкаря и небольшой колокольчик, прибавив к этому рубашку, которую немедленно снял с себя Вартема, чтобы раздобыть свежего мяса для еды. В конце концов они сошлись на 15 головах скота, договорившись, однако, что владельцы сами пригонят животных на вершину горы. Когда эти христиане возвращались обратно, радуясь грабительской сделке, до них донеслись пронзительные крики, которые, вероятно, вспыхнули из-за горячего спора среди туземцев, кто из них должен стать счастливым обладателем колокольчика. Что за изображение цивилизованного и нецивилизованного человечества! Европа и Африка!
По пути к мысу Доброй Надежды корабль прошел мимо Мадагаскара, или острова Сан-Лореншу, как его тогда называли, за которым флот был разбросан бешеным штормом, и входившие в его состав корабли так больше и не встретились, пока не достигли Португалии. То судно, на котором плыл наш автор, прошло мимо островов Св.Елены и Вознесения; на последнем из них Вартема обратил внимание на стаи олушей, которые садились прямо на палубу и легко давались в руки. Затем они достигли Азорских островов, сделав двухдневную остановку на Тершейре, и, наконец, прибыли в Лиссабон, - так Вартема вернулся в Европу после своих странствий, продолжавшихся около пяти лет. Он оставляет на долю читателей самим представить восторг, который он испытал, снова оказавшись сравнительно недалеко от дома, тогда как сам он нанес визит Мануэлу, королю Португалии. Этот монарх, заслуженно прозванный "Счастливым", радушно приветствовал предприимчивого путешественника при своем дворе, где задержал его на несколько дней, с удовольствием выслушал интересную историю его открытий и приключений и милостиво соизволил подтвердить рыцарское звание, в которое возвел Вартему вице-король Индии после битвы при Понани. Получив разрешение Его Величества на отъезд, Вартема поспешил вернуться на родину и прощается с нами в Риме столь же внезапно, как я заканчиваю свое следование по его стопам.
За комментарии в тексте я выражаю свою признательность профессору Оуэну, Дж. Дж. Беннету, эсквайру и Р.Г. Мейджору, эсквайру, из Британского музея, а также С.Р. Маркхэму, эсквайру, за их оперативную помощь там, где моих собственных знаний было недостаточно. Такую же признательность я выражаю Дж. Винтеру Джонсу, эсквайру, моему коллеге при подготовке этой работы, за то, что он всегда был готов придти мне на помощь в моей части задачи. Дж. Кроуфорду, эсквайру, чьи научные исследования по истории Индонезии послужили мне главной путеводной нитью при следовании по пути нашего автора через этот архипелаг, я выражаю самую горячую благодарность. И последнее, но не менее важное, - я чувствую себя в большом долгу перед моим другом, полковником Г. Юлем, за много полезных предложений, и, кроме того, за добровольную помощь при составлении оглавления, а также ценного указателя к этой книге, который по заслугам можно считать достойным панегирика "конец - делу венец".
Я предполагал написать введение, но, боюсь, написал целую книгу. Ошибка не вызовет сожалений, если моя попытка покажется полезной участникам Хаклюйтского Общества для иллюстрации давних и удивительных путешествий Лодовико ди Вартемы.
Джордж Перси Баджер.
Лондон, Дасуон-плэйс,7, Бэйсвотер, ноябрь 1863 г.
Примечания:
(1) Biographie Universelle, Ancienne et Moderne, Paris, 1827.
(2) Di Marco Polo e elegit altri Viaggiatori piu illustri, Dissertazione da P. Ab. D. Placido Zurla, 2 vols. Venezia, 1818.
(3) В виде подстрочного примечания к предыдущему извлечению добавлено следующее: "Имя этого автора писалось различными способами. В его итинерарии, включенном в издание Рамузио, у Фердинандо Леопольдо дель Мильори в "Firenze Illustrata", p. 310, и у П.Д. Абондо Коллины "Dissertation De acus naufica inventore", содержащемся в "Commentary dell' Accadem. dell' Instituto", том ii. часть iii. p. 382, он назван "Лодовико Бартема"; но на заглавной странице издания вышеуказанного итинерария, из издания 1535 г., Bumaldi, в Biblioth. Bonon., p. 158, Orlandi's Notizia degli Scritt. Bologn., он именуется "Лодовико Вартема". На это обратил внимание граф Мазучелли; но следует учитывать, что перестановка букв B и V, в произношении, очень распространена в португальском и испанском языках, что имело место, кроме того, среди почти всех наций почти в каждую эпоху. Так, подобным образом, флорентийцы в старину часто говорили Voce и Boce, Voto и Buto, и так далее. Кёниг, в "Biblioth. Vеtus et Nova", p. 831, называет его "Лодовикус Вартоманнус" (Lodovicus Vartomannus), или Вартема. Дони, в его "Libreria", p. 33, называет его просто Лодовико из Болоньи (Lodovico Bolognese); а Симлеро, в его "Epit. Biblioth. Gesneri", p. 121, - "Лодовико да Болонья". Кроме Маззучелли, который говорит о нем в его "Scrittori in Italia", он также упомянут Sig. Ab. Tiraboschi, в его "Storia delta Letter, d 'Italia", том vii. часть i. p. 211. Fantuzzi's Notizie degli Scrittori Bolognesi, Болонья, 1781.
(4) Мемуары герцогов Урбино, т.1, с.277. Описывая Баттисту, мать Агнессины, тот же автор замечает: "Она представляет собой замечательный пример передачи талантов по женской линии. Её прапрабабушка, Баттиста ди Монтефельтро [дочь графа Антонио ди Монтефельтро], выделялась среди знатных дам, чьи заслуги наиболее ярко проявились в тот век. Современные писатели в самых лестных словах отзывались о её талантах и дарованиях, прославляя в то же самое время её характер за набожность и милосердие, чувство собственного достоинства и кротость. Хотя она и не была счастлива в браке, она родила дочь, Элизабетту Малатеста, которая наследовала как её неудачи, так и её гений. Дочерью Элизабетты была Констанция Варана, общавшаяся на равных с учёными и философами, будучи, как утверждалось, не менее одарённой натурой, чем они сами, несмотря на свою преждевременную кончину, лишившую её дочь Баттисту материнской заботы. Последняя, мать Агнессины, проявляла замечательные способности еще в детском возрасте и впоследствии быстро овладела более глубокими знаниями. Она вышла замуж за графа Федериго, герцога Урбино, в 1459 г. (см. Id., pp. 206-7.). Согласно Литте, дама Агнессина умерла в 1522 г., возвращаясь из паломничества к т.наз. "Домику Богоматери" в Лорето. У ее брата Гвидобальдо отнял герцогство папа Лев Х, ее сын Асканио Колонна был впоследствии пожалован этим достоинством Климентом VII; но булла первого папы не была приведена в исполнение, и он так и не унаследовал Урбино.
(5) Я склоняюсь к мнению, что посвящение, возможно, было умышленно написано раньше всей остальной книги, в противном случае Вартема должен был очень быстро вернуться из Индии; т.к. он оставил Каннанор 6 декабря 1507 г., сделав пятнадцатидневную остановку в Мозамбике и двухдневную - на Азорских островах, то для обратного плавания и для всей работы, связанной с подготовкой его книги, или, по крайней мере, написания посвящения, оставалось только три месяца и восемнадцать дней, - если принять в качестве крайней нижней даты смерть герцога Гвидобальдо, которая, согласно Деннистоуну, произошла 11 апреля 1508 г.
(6) Ramusio, vol. i. p. 83.
(7) См. D'Herbelot, sub voce Meccah.
(8) Это был первый ранг в государстве, после монарха, при правлении Мамлюков. Его должность соответствовала должности великого визиря в Турции, и двор эмира ад-Дувейдара был почти равен по пышности султанскому.
(9) Одна из церемоний, связанных с паломничеством, которая совершается на горе Арафат.
(10) Personal Narrative of a Pilgrimage to El-Medinah and Meccah, vol. ii. p. 352.
(11) Greene's Collection of Voyages and Travels, vol. i. pp. 51-2.
(12) См. Ramusio, vol. i. pp. 136-38.
(13) Он упоминает его под именем "Сечамир" или шейх Aмир. См. стр. 83
(14) В религиозном смысле этот титул обычно обозначает предстоятеля на молитве в мечети, и так как халифы признавались и духовными, и светскими владыками, они уже в раннее время приняли его. Когда власть Аббасидов в Йемене пришла в упадок, сан имама приняли регенты в Санаа, которые, кроме того, узурпировали еще один титул - "эмир аль-муменин", или "повелитель правоверных". С течением времени, однако, другие правители Йемена тоже стали называть себя имамами, так что в конечном счёте этот титул стал обозначать не более чем князя - главу той или иной фамилии, или того, кому подчинялись несколько других вождей. В настоящее время трудно проследить передачу титула имама от поколения к поколению у различных родов; фактически, те, кто теперь носят его в Йемене, не могут претендовать на то, что обладают им заслуженно. С другой стороны, в Омане, как выяснилось, титул имама присуждается, с общего согласия людей, за некоторые реальные или вымышленные личные достоинства особе сюзерена; и замечательно, что в то время, как все предшественники из династии последнего Сеида Саида носили этот титул, самого его никто не называл "имамом", кроме европейцев, а его преемник в Маскате известен только под титулом "сеид". Я могу также добавить, что титул "имам" также часто присваивали знаменитым мусульманским богословам, - либо по той причине, что они какое-то время возглавляли религиозную службу в мечети, либо из-за их общепризнанной учёности и благочестия.
(15) Во многих частях Востока тюрьма обычно находилась при дворце правителя или в резиденции губернатора.
(16) Один из предрассудков, распространенных по всему Востоку, заключается в том, что безумие приписывается влиянию определенного духа, вселяющегося в тело маньяка.
(17) Ашрафи, по-видимому, был эквивалентен дукату, или около 4 шилл. 8 пенсов в пересчете на наши деньги.
(18) В примечании к тексту я идентифицировал это место, которое Вартема называет "Данте" с "Димне" у Нибура; но по зрелом размышлении я счел более вероятным, что он скорее соответствует его "Денн", которое он описывал как "маленький город, с хорошей крепостью и площадью, где проводилась ярмарка".
(19) History of Persia, vol. i. p. 547.
(20) Hakluyt Society's Publications, The Life and Acts of Don Alonzo de Guzman, translated and edited by C. Н. Markham.
(21) Biblioteque Orientate, sub voce Ismael.
(22) Scott's Fеrishta, vol. i. p. 262.
(23) Greene's Collection of Voyages and Travels, vol. i. p. 29.
(24) Я отождествил его с "Каэлем" Барбозы, который он помещает на материке "после того, как мы минуем провинцию Куиликаре [Килликараи], по направлению к северо-востоку", а также с "Коилом" Гамильтона (см.прим 1, на стр. 184); но ни на одной из современных карт я не нашел где-либо по соседству этого названия. Полковник Юль отождествил "Каэль" Барбозы с Колипатамом около реки Тинневелли; но я думаю, что он находится слишком далеко к югу, чтобы соответствовать "Чайлу" Вартемы. См. Friar Jordanus, p. 40.
(25) Вартема описывает петухов и кур в Тенассериме (стp. 200) как самых больших из всех, что он когда-либо видел; и среди бытовых обычаев людей, он говорит о том, что они обедают, беря пищу "из некоторых очень красивых деревянных сосудов" (стp. 201). Полковник Юль сообщил мне, что большие петухи и куры, и очень красивая посуда из лакированного дерева, - характерные особенности в Бирме в настоящее время. Он также убежден, что слово "Mirzel", которое, как он обнаружил, применялось для обозначения красителя индиго в работе, написанной голландским автором двести лет тому назад, и, которое, кажется, указывает на бразильское дерево, один из продуктов Тенассерима, не могло происходить от итальянского "verzino", которое использует Вартема для описания этой краски, но этимологию которого я не смог выяснить. (Смотри примечание на стр. 205.) Цитата, которую он любезно мне предоставил, звучит следующим образом: "Tinctura quaxlam, Mirzel illis dicta, qua panni elegantissimo colore jecorario sive castaneo inficiuntur". На что он замечает: "Теперь, имеет ли "illis dicta" какое-либо основание? Это могло бы помочь нам выяснить происхождение слов "brazil" и "verzino". Друри или Эйнсли должны дать синонимы". Я просмотрел работы обоих авторов в напрасных поисках индийского названия, которое было бы близко похоже на "Mirzel" либо по форме, либо по звучанию, и склоняюсь к предположению, что это - ничто иное, как туземное искажение слова "Verzino".
(26) Lee's Translation, p. 194.
(27) Geoff. Univ. turn Vet. turn Nova absolutissimum opus, p. 258.
(28) Так он указан на некоторых старых картах, принадлежащих Британскому Музею. Для некоторых более подробных примечаний по этому вопросу я отсылаю читателя к Постскриптуму в конце этого Введения.
(29) Memoir of a Map of Hindoostan, p. 57.
(30) Lee's Translation, p. 194.
(31) Ramusio, vol. ii. p. 251.
(32) Несколько странно, что, по словам Вартемы, расстояние между его "Бангеллой" и Пегу на триста миль превышало расстояние между той же "Бангеллой" и Тенассеримом. Смотри стр. 213, 214.
(33) Friar Jordanus, p. 24, note.
(34) Вартема также упоминает, что многие дома на Суматре были покрыты панцирями морских черепах, - замечание, которое я смог проиллюстрировать исследованиями м-ра Н.Р. Мэйджора (смотри примеч. 1, на стр. 240). Но колоссальную черепаху Диодора Сицилийского, и даже ColossochelysAtlas Британского Музея, превосходит та, что была описана Фра Одорико в стране, которую он называет "Zapa", где-то в Индийском Архипелаге (комментаторы отождествляют ее с Чампой, древней областью в Южном Вьетнаме. - Aspar). Он сообщает: "В этой стране я также видел черепаху огромного размера, подобно cuba или trullo [куполу] [церкви] Святого Антония в Падуе!" Ramusio, vol. ii. p. 248.
(35) Насколько я могу вспомнить, Марко Поло и Фра Одорико - единственные европейцы, до нашего автора, которые оставили сделанное на основе личных впечатлений описание какой-либо из стран к востоку от Малайского полуострова, но все же ни один из них никогда не бывал восточнее Борнео. Несмотря на это, можно допустить, что отдельные иностранцы с Запада, возможно, были там задолго до Вартемы. Вплоть до последнего времени, я полагал, наравне с другими, что Бертон был первым европейцем, который побывал в Хараре; но Падре Сапето утверждает, что он сам был там за несколько лет до Бертона, и, что несколько других европейцев проживали в этом месте за полстолетия до его времени.
(36) Я заметил, что, по оплошности, я написал "Maluch" вместо "Monoch" на 23-й строке в примечании на стр. 247.
(37) Descriptive Dictionary of the Indian Islands, etc., p. 64.
Постскриптум.
На руинах древнего города Бенгала.
К своему удивлению, я обнаружил, что, переписывая цитату из книги Барбозы о городе Бенгала (примечание 3 к стр. 20) я пропустил часть его описания, которое, если бы я вовремя заметил свой промах, позволило бы избежать ошибочного отождествления "Бангеллы" Вартемы со столицей Гаур и в то же время дало бы мне в руки ключ к истинному местоположению этого загадочного города. Имея в виду, что Барбоза двигался с запад на восток, и описал вначале королевство Ориша (Орисса) и Гуенья, или Ганг, где четко указал рукав Хугли, далее он пишет:
"За Гангом, далее в восточном направлении, - королевство Бенгала, в котором есть много городов и селений, как в глубине страны, так и на морском побережье. Те, что находятся внутри Бенгалы, населены язычниками, которые подчиняются королю Бенгалы, мавру; а те, что расположены на побережье, полны мавров и язычников, среди которых много торговцев и купцов со всех краев. Ибо это море образует залив, который изгибается к северу, и в устье которого расположен большой город, населенный маврами, который называется Бенгала и имеет хороший порт. Жители его - белые люди, очень доброжелательные. В том же городе есть много иностранцев из разных стран, включая Аравию, Персию и Абиссинию. Страна эта очень обширная, и климат ее умеренный; много людей часто посещают ее, и все они - крупные торговцы, которые владеют большими судами, построенными наподобие мекканских, а некоторые - наподобие китайских, называемых "гиунчи", очень больших по размерам и перевозящих крупные грузы; на этих судах они плавают в Коромандель, Малабар, Камбаю, Тамассари, Суматру, Зейлам и Малакку, и привозят из одного места в другое на продажу всевозможные товары" (Ramusio, vol.1, p.315).
Предыдущая выдержка, при сопоставлении ее с повествованием Вартемы, является удовлетворительным подтверждением того, что город, называемый Бангелла, или Бенгала, существовал в этот период, что он был морским портом с оживленной торговлей и был расположен за Хугли, в устье залива, известного в те дни как бенгальский. Замечательно, что у Барбозы отсутствует всякое упоминание о Сатигаме или Чатигаме (Сатгонг и Читтагонг), но в "Sommario de Regni... и т.п." в издании Рамузио, первый из этих городов упоминается под названием Аседегам, и содержатся некоторые дальнейшие подробности относительно города Бенгала. После описания королевства Бенгала автор уточняет:
"Из морских портов королевства важнейший находится в городе Бенгала, от которого королевство и получило свое название. Он расположен в двух днях пути от устья Ганга, которое [устье Ганга] теперь известно под имеем "Sino Gangetico" или Бенгальский залив, и самые лучшие якорные стоянки имеют 3 браса глубины. В городе насчитывается 40000 очагов, и король постоянно проживает там; [его жилище] единственное крыто черепицей и построено из хорошо обожженного кирпича.
Есть также другой порт, называемый Аседегам, по направлению к королевству Ориша, - очень хороший порт, с широким входом, и сам город велик и обширен, и насчитывает около 10000 очагов. Это - главные коммерческие города Бенгалы" (Ramusio, vol.1, p.333).
Насколько я смог выяснить, это единственные обстоятельные описания, которыми мы располагаем о древней Бенгале, после чего я считаю нужным упомянуть Перчаса и Мандельсло, но больше ни у каких других авторов упоминаний о городе нет. Мандельсло, по-видимому, лично не был в нем, и просто перечислил его среди главных городов королевства Бенгала (см.цитату из его "Путешествий" в примечании на стр.211). Перчас пишет следующее:
"Королевство Бенгала очень велико, простираясь вдоль берега на 120 лиг, и на такое же расстояние вглубь материка. Франциск Фернандес определил его пределы от границ королевства Раму или Порто-Гранде [Читтагонг] до Палмерина, расположенного на 90 миль дальше Порто-Пенене, т.е. в целом оно имеет в длину 600 миль. Через него протекает река Чаберис (каковую некоторые называют "Гуенга" и считают, что она представляет одно и то же с дреним Гангом); здесь в изобилии произрастает пшеница, сахар, имбирь, стручковый перец, выделываются хлопковые и шелковые ткани, и воздух ее очень приятный. Жители, населяющие побережье, (по большей части) и магометане, как и король, до того как эту страну завоевал Великий Могор (принадлежавший к подобной секте). Гаур, королевская резиденция, и Бенгала, - прекрасные города. Вследствие этого, залив, иногда называемый Гангетическим, теперь носит название бенгальского залива. Среди его городов достоин упоминания также Чатигам".
Из путешественников, побывавших в Индии после Барбозы, Цезарь Фредерик (1563 г.) изображает Сатигам процветающим торговым портом и помещает его на расстоянии 120 миль от устья Ганга (Хугли), но ни слова не упоминает о Бенгале или Чатигаме (Ramusio, vol.1, p.392). Ральф Фитч, 20 лет спустя, описывает и Сатиган, и Чатиган, и сообщает нам, что Чатиган португальцы называют "Порто-Гранже"; но он ничего не горит о Бенгале. Во время Гамильтона (1688-1723) город Хугли, по-видимому, сменил Сатигам в качестве в роли главного морского порта на западном рукаве Ганга, поскольку он изображает последний как "крупный перевалочный торговый пункт, куда привозят все иностранные товары на импорт, и всю продукцию Бенгалы на экспорт"; это обстоятельство позволяет объяснить, почему он не называет Сатиган. "Читтагонг, или, как порт именуют его, Шатигам", он описывает довольно подробно, но ни разу не упоминает города Бенгалы, который более ранние авторы помещали на небольшом расстоянии от этого города (см.Pinkerton, vol. IX. P.414-16. vol. VIII. P.415).
Переходя от путешественников к историкам рассматриваемого периода, не стоит удивляться, что мы встречаем аналогичный пробел. Де Барруш, (по цитате из Рамузио), описывая Ганг, говорит следующее:
"Его первое устье, которое находится на западе, называется Сатиган, по городу того же названия, расположенном на его берегу, где наши люди заключают свои коммерческие сделки. Рядом с другим (устьем), которое находится на востоке, расположен другой и более знаменитый порт под названием Чатигам, часто посещаемый большинством торговцев, которые приезжают в это королевство или уезжают из него" ((Ramusio, vol.1, p.390).
Де Фариа-и-Соуза точно так же различает Сатиган и Чатиган, но нигде не упоминает о Бенгале. Охарактеризовав вначале береговую линию между Хугли и восточным рукавом Ганга, он пишет:
"Между этими пунктами лежит Бенгальский залив, который некоторые называют "Sinus Gangeticus", поскольку река Ганг, после того, как протекает через страну Бенгала, впадает в этот залив на широте 23Њ... Хотя у реки Ганг имеется много рукавов, два наиболее крупных из них называются Сатиган на западе и Чатиган - на востоке, а отстоят они друг от друга на 100 лиг".
И снова:
"Эта река [Ганг] берет исток в горах Великой Тартарии, откуда течет на юг на расстояние около 600 лиг и делит Индию на две части, Индию перед Гангом и Индию за Гангом. На том устье реки, что впадает в море на востоке, стоит город Чатиган, а на западном - Сатигам. Главный город - Гаур, он расположен на берегах Гана, имеет 3 лиги в длину, в нем проживает 1200000 семей, и он хорошо укреплен" ("Portuguese Asia", перевод Стивенса, vol. I. p.96-97, 416-17).
Отсутствие всяких упоминаний о Бенгале у путешественников и историков после Вартемы и Барбозы, за исключением Мандельсло и Перчаса, выглядит тем более странным и необъяснимым, что этот город изображен, наряду с Чатигамом, на большинстве ранних карт Азии, и на их репродукциях, выполненных картографами в следующие без малого два века. Ниже приведен в хронологическом порядке список карт, находящихся в коллекции Британского Музея, на которых отмечены оба города.
Карта
Автор
Дата
Орфография
Азия
Гастальди
Венеция, 1561
Bengala и Catigam
Индия
Кёриус
Амстердам, 1620
Bengala, Chatigam
Азия
Спид
Лондон, 1626
Bengala, Chatiga
Азия
Блау
Амстердам, 1640
Bengala, Chatagam
Индия
Мариэтт
Париж, 1650
Bengala, Chatigam
Индия
Блау
Амстердам, 1660
так же
Азия
Висшер
Амстердам, 1657
так же
Азия
Берей
Париж, 1671
Bengala, Chatiga
Азия
Де Витт
Амстердам, 1680
Bengala, Chatigam
Азия
Данкертс
Амстердам, 1690
так же
Азия
Сансон
Париж, 1696
так же
Индия
Висшер
Амстердам, 1710
так же
Азия
Матис
Амстердам, 1715
так же
Индия
Сенттер
Аугсбург, 1730
так же
Индостан
он же
там же, 1740
так же
Азия
Оттенс
Амстердам, 1740
так же
К вышеуказанному я мог добавить, что на карте Восточной Индии, приложенной к "Географии" Патавино (датируется 1597 г.), Бенгала обозначена как город, находящийся в самой глубоко врезающейся в сушу точке залива, на правом берегу восточного устья Ганга. Он занимает то же положение на карте Восточной Индии Хондиуса, напечатанной в т.1 Перчаса.
Следующие картографы, работавшие непосредственно после Оттенса, опускают город Бенгала, и его название больше не появляется ни на одной карте более позднего времени.
Азия
Хасиус
Нюрнберг, 1744
Satigan [вместо Catigam]
Индия
Майер
там же, 1748
Chatigan
Индостан
Блэр
Лондон, 1773
Chittagong или Shatigan
Время, когда Бенгала исчезает с карт, соответствует утверждению Реннела, что "город, по-видимому, еще продолжал существовать в первой половине прошлого века".
Возникает следующий вопрос - где же именно находилась Бенгала? Все карты, перечисленные в первом из представленных выше списков, за исключением старшей Гастальди, помещают Бенгалу либо к северо-востоку, скорее даже к востоку, либо к юго-востоку от Чатигама. Если местоположение этих двух городов относительно друг друга соответствует одному или другому из этих описаний, трудно понять, как место, где некогда стояла Бенгала, могло быть смыто водами реки, как предполагает Реннел, а место Чатигама, или Читтагонга - остаться целым. Если же поменять оба города местами, такой результат будет более вероятным, и, кроме того, позволяет объяснить современную большую глубину Бенгальского залива в этом направлении при сравнении с очертаниями его береговой линии на старых картах, а также увеличит расстояние, которое в наше время отделяет Читтагонг от восточного устья Ганга. Весьма характерно, что Гастальди поступил именно таким образом и поменял местами оба города, поместив Чатиган к юго-востоку от Бенгалы, как можно увидеть из соответствующего раздела его карты.
Одно это обстоятельство, конечно, представляет собой зыбкую почву для того, чтобы строить на ней гипотезу; тем не менее, логический вывод, который я предполагаю сделать из него, в некоторой степени подкреплен описанием Ганга у Де Барруша и Де Фариа-и-Соузы в процитированных выше извлечениях из их трудов. Оба претендуют на то, что могут точно указать две крайние точки его дельты там, где она сливается с морем, и оба выбрали западной границей дельты Сатигам, а восточной - Чатиган; тогда как, если бы Бенгала находилась к юго-востоку или к югу от Чатигама, напрашивается вывод, что, если она стояла, как нам сообщает Барбоза, в устье низовий Ганга, они скорее должны были бы избрать ее, а не Чатигам, в качестве восточной границы этой великой реки.
При отсутствие, следовательно, любого прямого доказательства обратного, и с учетом той ненадежной информации, которая содержится в старых атласах, я склоняюсь к мнению, что Бенгала находилась между Хаттией и островом Сандвип, в устье нынешней реки Брахмапутра, которую, как я полагаю, географы раньше принимали за восточный рукав Ганга, и на этом месте она обозначена звездочкой на карте, прилагаемой к настоящему тому. То, что я могу допустить ошибку, - более чем возможно; но есть смысл все же высказать ошибочное мнение на этот счет, если оно даст стимул к дальнейшим исследованиям и плодотворной дискуссии, которые в конце концов позволят установить точное местоположение древнего города Бенгала.