В португальском Гоа, в середине ноября 1599 г., когда хронист Диогу ду Коуту заканчивал одно из своих малоизвестных произведений, "Tratado dos Gama" (Трактат о Гама), он искал отрывок из классического текста, чтобы посвятить его своему покровителю, вице-королю Эстадо да Индия, дону Франсишку да Гама (1565-1632), четвертому графу Видигейра -- тому самому, чьи останки позже претерпели унижение в ходе их ошибочного перевоза из Видигейры в Белен в 1880 г. Было почти неизбежно, что его выбор падет на "Медею" Сенеки; Луций Анней Сенека, в конце концов, был иберийцем (точнее, родился в Кордове), стоиком (которым Коуту временами мнил себя) и государственным деятелем и интеллектуалом, близким к власти, каким хотел бы быть Коуту. Трагедия "Медея" была весьма многообещающей с точки зрения Коуту, и ее связь с легендой о Ясоне и аргонавтах была не в последнюю очередь привлекательна. Как он сам перефразировал куплет хора (который он правильно процитировал на латыни, не всегда свойственной ему): "Придет время, хотя бы и в самые последние годы, когда цепи Океана будут разорваны, до последней из Земель" (2).
Коуту, конечно, зациклившись на "Nec sit terris ultima Thule", несколько изменил значение стиха в соответствии со своими целями в своем парафразе. Обычно предполагается, что название "Туле" обозначало некую северную землю, которая якобы находилась в шести днях пути к северу от Британии и, возможно, отражало восприятие людьми античности Норвегии или Исландии. В XVI в. многие считали эти стихи пророчеством; интересно отметить мимоходом, что Фердинанд Колумб написал на латыни на полях своего собственного экземпляра труда Сенеки, что пророчество Сенеки было исполнено его отцом Христофором Колумбом в 1492 г. (3) Но ни Фердинанд Колумб, ни Коуту не обратили внимания на предыдущие стихи хора Сенеки, которые, с их точки зрения, звучали довольно неуместно (и я еще раз цитирую перевод сэра Эдварда Шерберна середины XVII в.):
Но смирились теперь моря и любой Приемлют закон, и не нужен Арго, Что был слажен самой Паллады рукой, Славный веслами челн, несущий царей: Любая баржа повсюду плывет, Нигде никаких нет больше границ, На новой встают земле города, Ничто на своих не оставил местах Мир, открытый путям, Индийцев поит студеный Аракс, Из Рейна перс и Альбиса пьет (4).
Есть любопытная ирония в этом видении индейцев, пьющих воды армянской реки и персов, пьющих из Эльбы и Рейна (Indus gelidum potat Araxen, Albin Persae Rhenumque bibunt), используемого для подведения итогов португальской экспансии в Азию или кастильской экспансии в Новый Свет. Точно так же Коуту забыл, что значение стиха Сенеки заключалось в сравнении прежнего века героев (аргонавтов) с нынешним веком, когда исследования стали настолько банальными, что "любое маленькое судно теперь свободно бороздит просторы морей". Что еще хуже, герой более раннего эпоса, Ясон, к концу "Медеи" дошел до заявления о том, что богов не существует. Ничто из этого не вполне соответствовало тому, как Коуту представлял путешествие своего христианнейшего героя Васко да Гамы из Лиссабона в Каликут.
РЕКОНСТРУКЦИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ
Но мы уже значительно забежали вперед в нашем рассказе; поэтому давайте вернемся в 1497 г., когда Гама собирался отправиться в Индию. Он получил командование, как мы уже отмечали, над флотом, первоначально состоявшим из четырех довольно небольших судов: "Сан-Габриэль" (капитаном которого являлся он сам), "Сан-Рафаэль" (капитаном которого был Паулу да Гама, его брат), а также третьего, известного как "Берриу" (под командованием Николау Коэльо) и четвертого судно с припасами, которое не дошло до Индии; флот также сопровождало пятое судно, каравелла, направлявшаяся в Сан-Жорже-да-Мина на западном побережье Африки, капитаном которой был некий Бартоломеу Диаш -- возможно, первооткрыватель 1487 года, а может быть, и нет (5). Если это действительно так, важно, что, несмотря на его опыт и незанятость в то время, сам Диаш не был выбран на роль Гамы. Экипаж четырех судов насчитывал от 148 до 170 человек, в зависимости от того, какую из нескольких оценок предпочесть. Главные роли распределились следующим образом:
"Сан-Габриэль": капитан -- Васко да Гама, капитан-майор флота; кормчий -- Перу де Аленкер, старший кормчий; писарь -- Диогу Диаш (6).
"Сан-Рафаэль": капитан -- Паулу да Гама; кормчий -- Жуан де Коимбра; писарь -- Жуан де Са.
Корабль снабжения: капитан -- Гонсало Нуниш; кормчий -- Афонсу Гонсалвиш.
До начала XIX в. историки, желавшие реконструировать подробности первого путешествия Гамы, полностью зависели от португальских хроник, составленных спустя несколько десятилетий после этого события, особенно от официальных хронистов Жуана де Барруша и Дамиана де Гоиша, а также от неофициального, но все же весьма респектабельного Фернана Лопиша де Каштаньеды. Следуя рассказам Барруша и Каштаньеды, можно было легко восстановить не только маршрут путешествия в целом, но и почерпнуть большое количество интересных и живых подробностей, предполагающих, что их сочинения, в свою очередь, опирались на другой, более ранний слой материалов. Действительно, сами эти хронисты давали понять, что они имели доступ к устным или письменным рассказам людей, которые сами участвовали в экспедиции, и Каштаньеда, в частности, указал, что через его руки прошли один или несколько письменных отчетов, написанных очевидцами. Существование этих отчетов оставалось лишь гипотезой до второй четверти XIX в., когда анонимный отчет был наконец найден в 1834 г. историком Александром Эркулану и издан четыре года спустя Диогу Кепке и Антониу да Кошта Пайва на основе уникальной рукописи XVI в. - копии утерянного оригинала. Рукопись, состоящая из семидесяти девяти листов, ранее хранилась в монастыре Санта-Крус-де-Коимбра, а затем была доставлена ??Эркулану в Муниципальную библиотеку Порту, малоизвестную библиотеку на севере Португалии, где она сейчас и хранится.
За изданием Кепке и Кошта Пайвы 1838 г. последовал ряд других, как в XIX в., так и в нынешнем (7). По случаю четвертого столетия со дня прибытия Васко да Гамы в Каликут авторитетный перевод на английский язык был также опубликован для Хаклюйтского Общества Эрнстом Джорджем Равенштейном. Кроме того, вокруг этого текста появилась обширная критическая литература, касающаяся как его использования, так и, в ряде случаев, возможной личности его автора, который дает понять, что он находился во время плавания по большей части на борту корабля, которым командовал Паулу да Гама, "Сан-Рафаэля", и далее, что он был одним из группы, сопровождавшей Васко да Гаму на берегу во время его первого визита в город Каликут в конце мая 1498 г. Ну а поскольку хронисты, и особенно Каштаньеда, идентифицируют ряд тех, кто входил в состав этой группы, появилось несколько кандидатов на авторство текста. Из них Диогу Диаш, писарь корабля Васко да Гамы, и Алвару Брага, писец "Берриу", были исключены из-за того, что оба они находились на других судах во время плавания. Интересная личность Фернана Мартинша, который немного говорил по-арабски и выступал в качестве переводчика Гамы, также была исключена, поскольку он упоминается по имени в анонимном тексте (8). В результате осталось три известных имени (помимо неизвестных, которые сопровождали Гаму на берегу): а именно: Жуан де Са, который впоследствии стал казначеем "Casa da India" (Индийской палаты), некий Гонсалу Пиреш и некий Алвару Велью (9). Комментаторы быстро устранили Пиреша, сопоставив повествование Каштаньеды с анонимным: отсюда выяснилось, что Пиреш был причастен к определенным действиям вблизи Каликута, в которых не участвовал аноним.
Таким образом, круг известных имен быстро сузился до двух возможностей: Жуан де Са и Алвару Велью. Итак, португальские историки очень рано (на самом деле, со времен Кепке и Кошта Пайвы) пришли к заключению -- и даже к "моральной увернности" (certezamoral), как позже утверждали некоторые, -- что автором текста был Алвару Велью, довольно неясная личность, но, возможно, путешествовавшая на борту корабля Паулу да Гамы во время обратного плавания (10). В большинстве современных версий, в соответствии с исследованиями Франца Химмериха конца XIX в., Велью отождествляется с человеком с таким именем, известным из нескольких других источников, уроженцем южного португальского городка Баррейро (на берегу р. Тежу), который, кроме того, провел восемь лет до 1507 г. на побережье Гвинеи и, в частности, в Сьерра-Леоне (11). Этот последний Велью, как отмечалось, на самом деле примерно в 1507 г. предоставил подробную информацию о религии Сьерра-Леоне моравскому нотариусу, печатнику и ученому из Лиссабона по имени Валентим Фернандиш, который в то время собирал коллекцию рукописных отчетов о путешествиях для своего корреспондента Конрада Пойтингера в Аугсбурге; такая деятельность соответствовала бы предполагаемому наблюдательному характеру автора текста 1497-1499 гг. (12). Идентификация, с другой стороны, вызвала ряд проблем и, в частности, заставила историков задаться вопросом, почему Велью не ознакомил с текстом описания путешествия 1497-1499 гг. Фернандиша (который почти наверняка был бы рад его увидеть, и наверное, даже захотел бы его напечатать), вместо того, чтобы оставить его в безвестности.
Некоторые другие историки, особенно переводчик текста на английский, Э.Г. Равенштейн, а в последнее время филолог и историк Кармен Радулет вместо этого предложили имя Жуана де Са, утверждая, что, в конце концов, Са был обученным писцом и что позже он занимал административную должность (как "казначей специй") в "Casa da India" в период с февраля 1511 г. по апрель 1514 г.; это, по-видимому, сделало бы его более вероятным кандидатом на написание текста, который, как выясняется, к тому же носит на удивление официальный, а также сдержанный характер (13). Однако противники гипотезы об авторстве Са отмечают, что в хронике Каштаньеды ему приписываются мнения, противоположные тем, которые высказываются в анонимном тексте; и что, кроме того, внимательное прочтение хроники Жуана де Барруша позволяет предположить, что он участвовал в конкретных действиях на восточном побережье Африки (установке мемориальной колонны, или падрана), которые анонимный автор описывает скорее с позиции стороннего наблюдателя. Из чтения других документов очевидно, что карьера Са еще больше запутывает проблему; из одного из них (королевское письмо о присвоении ему статуса кавалейру, в январе 1512 г.) становится ясно, что он, вероятно, провел некоторое время в Сафи (в Северной Африке) в следующие годы после его возвращения из Индии, что он считался слугой (criado) епископа Коимбры, Д. Жоржи де Алмейды, и что в Сафи он был тесно связан с Д. Педру де Алмейдой, вместе с которым он участвовал в военных подвигах, позволивших ему подняться вверх в социальной иерархии (14). Это как минимум наводит на мысль, что, находясь в Индии в 1497-1499 гг., он, как и Васко да Гама, был тесно связан с могущественной семьей Алмейда и представлял ее интересы.
В любом случае дискуссия остается открытой и на удивление оживленной (учитывая ее непубличный характер), и вполне возможно, что фактическим автором текста мог быть не Велью и не Са, а один из других, в данном случае неназванных, людей, которые сопровождали Гаму на берегу в Каликуте. Примечателен тот факт, что очень немногие из историков, занимавшихся этим вопросом, серьезно допускают такую возможность, даже несмотря на то, что отождествление с Алвару Велью не делает текст более понятным или авторитетным. Поскольку сам Велью является более или менее анонимным персонажем, простое указание имени автора манускрипта из Порту на самом деле не сильно облегчает задачу историка.
Флот Васко да Гамы в конце концов покинул устье Тежу 8 июля 1497 года, как мы узнаем из анонимного текста, а также из ряда других источников. Поэтому давайте начнем с рассмотрения раздробленного синтаксиса нейтрального и загадочного начала нашего анонимного текста:
"Во имя Господа Бога. Аминь!
В год 1497 король Португалии дон Мануэл, первый с этим именем в Португалии, отправил четыре судна для совершения открытий, а также на поиски пряностей. Васко да Гама был капитан-командором этих судов. Паулу да Гама, его брат, командовал одним из кораблей, а Николау Коэлью другим".
Обманчивое начало, с любопытным, но вполне характерным использованием глагола "открыть" без заявленной цели (mandou... a descobrir). Что должны были открыть четыре корабля? Новые земли? Новые маршруты? Или "открытие" было деятельностью, которая объясняла сама себя без дальнейших ссылок на цель или предназначение, более близкой к понятию "раскрытия" скрытого или потаенного? Позднее в той же фразе в агглютинативной форме нам говорят, что корабли отправились на поиски пряностей. Упоминаются три капитана, а подробное упоминание четвертого корабля опускается: в конце концов, это было всего лишь судно снабжения (nau dos mantimentos). Тон автора благочестив (или, во всяком случае, официозен) даже в следующем отрывке.
"Мы покинули Рештелу 8 июля 1497 года. Пусть Господь Бог наш позволит нам завершить это путешествие во славу его. Аминь".
Теперь автор представляется читателю как один из тех, кто совершил путешествие, и дает понять, кроме того, что путешествие не было завершено на момент написания. Затем он быстро переходит к практическим деталям, начиная со следующей субботы (15 июля 1497 г.), когда небольшой флот миновал Канарские острова, а затем увидел западноафриканское побережье к югу от мыса Бохадор. 17 июля моряки несколько часов занимались рыбной ловлей, но тут же столкнулись с первой мелкой проблемой, так как ночью флот случайно рассеялся. Теперь мы четко понимаем, что анонимный автор находился на борту корабля Паулу да Гамы, поскольку он отмечает, что его корабль потерял из виду корабли капитан-майора и Николау Коэльо. Но мы также узнаём, что капитаны были хорошо подготовлены к такому повороту событий, и поэтому все корабли направились к заранее установленному месту встречи на островах Кабо-Верде. Примерно через неделю, то есть к 26 июля, все остальные корабли встретились с "Сан-Рафаэлем", на котором находился аноним. В частности, появление "Сан-Габриэля" с Васко да Гамой, присоединившегося к остальным последним, было встречено праздничной стрельбой из бомбард и трубными звуками. Эта незначительная деталь наводит на мысль о некотором остаточном беспокойстве уже на этом раннем этапе путешествия: плавание даже в этой части Атлантики никоим образом не было легким делом.
Четыре месяца между отплытием из Рештелу ("пригородное" поселение, находившееся вниз по реке от самого Лиссабона) и появлением мыса Доброй Надежды 18/19 ноября 1497 г. занимают всего шесть листов рукописи. Мы быстро переходим от окрестностей Кабо-Верде (и острова Сантьягу, куда флот зашел в конце июля, чтобы пополнить запасы воды и мяса) к длительному периоду пребывания в южной части Атлантического океана, где не было видно земли. После того, как мачта флагмана "Сан-Габриэль" сломалась и была отремонтирована в середине августа, флот описал сложную и вызывавшую много споров широкую петлю в Атлантике, подойдя очень близко, как оказалось, к Бразилии (15). В эти месяцы, между августом и началом ноября, лаконично описанные анонимным автором всего лишь на половине листа, моряки флота видели китов и различных других морских животных и птиц, пока, наконец, 4 ноября снова не показался юго-западный берег Африки. Как и следовало ожидать, вид земли был встречен с облегчением и торжеством; флот прибыл в залив Святой Елены (не путать с одноименным островом в Атлантике).
Однако была проявлена ??осторожность, поскольку анонимный автор отмечает, что "мы ничего не знали о земле". После того, как 5 и 6 ноября Васко да Гама провел предварительную рекогносцировку залива, 7-го он отправил корабельную лодку (бател) с лоцманом Перу де Аленкером, чтобы убедиться, что это место является надежной якорной стоянкой и защищено от ветров. Только 8 ноября флот бросил якорь в заливе Святой Елены, чтобы провести там восемь дней, очищая корпуса судов и чиня паруса. Этот период также был использован для изучения окрестностей, и португальцы быстро наткнулись на реку на юго-востоке, которой дали название Сантьягу. Была также предпринята попытка провести наивное этнографическое изучение туземцев, которые питались тюленями (lobos marinhos), корнями и оленьим мясом, прикрывались шкурами и ходили в сопровождении собак. Действительно, 9-го Гама и еще несколько человек высадились на сушу и тут же схватили аборигена, собиравшего мед, которого увезли обратно на "Сан-Габриэль". Здесь его посадили за один стол с самим Гамой, и он ел то же, что и другие; на следующий день португальцы нарядили его и отправили обратно на сушу. Этот эксперимент возымел желаемые последствия, так как уже на следующий день этот человек вернулся с четырнадцатью или пятнадцатью своими соплеменниками, которым Гама продемонстрировал свои образцы товаров (корицу, гвоздику, золото и семенной жемчуг), чтобы узнать, есть ли у них что-либо подобное. Однако, когда на туземцев эти вещи не произвели никакого впечатления, Гама оставил им кое-какие мелочи, не представляющие большой ценности. В свою очередь, через день вернулась большая группа из сорока - пятидесяти человек, с которыми португальцы занялись мелкой меновой торговлей, давая им медные монеты (ceitis) в обмен на раковины и другие товары.
Один из людей Гамы, некий Фернан Велозу, после этого набрался смелости и попросил у капитан-майора разрешения вернуться с африканцами к месту их жительства. Это в конечном счете привело к небольшому недоразумению, ибо проведя его на небольшое расстояние и накормив чем-то, африканцы затем дали понять Велозу, что он должен вернуться к кораблю. Он стал окликать людей, находившихся на кораблях; некоторые из португальцев, вернувшихся к кораблям, сели на борт небольшой парусной лодки (barca a vela) и направились к суше. Увидев, что они в спешке приближаются, чернокожие (os negros) начали бегать по берегу, бросая в них копья (zagaias), в результате чего Гама и трое или четверо других получили легкие ранения. Инцидент произвел на португальцев плохое впечатление, поскольку анонимный автор уверяет нас, что это было результатом их чрезмерной доверчивости и недостаточного вооружения.
Таким образом, португальцы вернулись на свои корабли и 16 ноября продолжили плавание, получив заверения от их опытного кормчего Перу де Аленкера, что они находятся недалеко от мыса Доброй Надежды. Действительно, через два дня, во второй половине дня 18 ноября, они заметили мыс, маячивший на юго-юго-востоке. Последовали несколько дней борьбы с ветрами, пока им, наконец, не удалось обогнуть мыс, что в итоге и произошло лишь около полудня 22-го числа. После этого, миновав большой изгиб побережья, они прибыли 25 числа в залив Сан-Брас (ныне бухта Моссель), где флот оставался все тринадцать дней. Четвертый корабль, сопровождавший их, был разобран на этом месте, а сами припасы распределены между другими судами. Эта стратегия, очевидно, была обусловлена небольшим размером трех основных судов, которые не могли нести на борту достаточно припасов для такого длительного плавания.
Прошла почти неделя без дальнейших контактов с местными жителями. Затем, 1 декабря, на берег пришла группа из примерно девяноста мужчин, похожих на тех, кого португальцы ранее видели в бухте Святой Елены. Португальцы выслали несколько корабельных шлюпок, и Гама и другие подошли к берегу. Первые контакты были положительными, так как люди на берегу действительно приблизились к португальцам, тогда как (замечает наш автор) "когда там был Бартоломеу Диаш, они убегали от него и не брали ничего из того, что он им предлагал, а вместо этого однажды, когда он набирал воду из источника, очень хорошего и находившегося близко к морю, они мешали ему делать это, осыпая камнями с холма, возвышающегося над источником". Сообщается, что при этом Диаш выстрелил в них из арбалета (besta), убив одного из них.
Чем тогда было вызвано это "изменившееся" отношение со стороны чернокожих? Начнем с того, что вовсе не очевидно, что группа, встретившая Гаму, была той же, что и напавшая на Диаша десятью годами ранее. Португальцы предположили -- несколько неправдоподобно, -- что это могло произойти потому, что негры общались с другими из бухты Святой Елены, которые сказали им, что они безвредны. Тем не менее, Гама был охвачен подозрительностью и, заметив, что сразу за пляжем находится лесистая местность, решил не высаживаться там; вместо этого он направился в другое место, более открытое и где было меньше места для возможной засады. Те, кто был на берегу, последовали за ними, а Гама и другие капитаны сошли на берег в сопровождении людей с оружием (besta). Он также дал понять, что к нему могут подходить одновременно только один или два негра, и обменял свои товары на их браслеты из слоновой кости, которые больше нравились португальцам, чем раковины и обработанный металл в бухте Святой Елены.
Контакты продолжились на следующий день. Автор пишет:
"В субботу пришло около двухсот негров, молодых и старых. Они привели дюжину быков и коров и 4-5 овец. Мы, как только увидели их, сразу сошли на берег. Они тотчас заиграли на четырех или пяти флейтах: одни из них издавали высокие ноты, другие - низкие, производя таким образом гармонию звуков, довольно приятную для негров, от которых никто не ждал музыкального искусства. И танцевали они в негритянском духе. Капитан-командор тогда приказал трубить, и все мы, кто был в лодках, начали пританцовывать, и сам капитан-командор делал нечто подобное, когда снова к нам присоединился".
Таким образом, здесь обнаруживается обратная сторона более позднего стереотипа "естественно" музыкальных африканцев. Когда эти празднества закончились, португальцы обменяли черного быка на три браслета и зарезали его к воскресному обеду. В то самое воскресенье, когда взаимные подозрения несколько ослабли, явилась группа пастухов, на этот раз в сопровождении женщин и детей; и они тоже музицировали и танцевали, хотя отмечается, что дети остались в лесу с оружием. Теперь Гама послал некоего Мартима Афонсу, имевшего некоторый опыт общения с туземцами в Западной Африке, посмотреть, не сможет ли он лучше объясниться с чернокожими, что португальцы хотят купить еще одного быка. Этого человека африканцы отвели к источнику воды и дали понять, что португальцам не следует брать воду оттуда; затем скот угнали в лес, а в обмене отказали. Гама заподозрил неладное, думая, что африканцы замышляют какое-то "вероломство", и отозвал своих людей на корабли. Затем им было приказано надеть доспехи и вернуться на берег во всеоружии. Это было сделано, пишет наш автор, "чтобы показать им, что у нас есть средства нанести им урон, хотя мы не имеем желания воспользоваться ими". В обстановке внезапно возросшего напряжения пастухи в панике начали метаться, а португальцы, со своей стороны, снова отошли на безопасное расстояние; однако затем с носа одной из шлюпок было произведено два выстрела из бомбарды. Выстрелы произвели драматический эффект. Те, кто сидел возле леса, теперь бросились врассыпную, роняя оружие и шкуры животных, которыми прикрывались. Погоняя перед собой свой скот, они направились к горному хребту, находившемуся в пределах видимости от берега.
Далее в тексте следует краткое описание местной фауны, как тюленей на близлежащем острове, так и птиц, кроме, разумеется, скота, которым наш автор весьма восхищается (на самом деле, даже больше, чем туземцами). Как часто бывает в его описании, он сравнивает увиденное с южной частью Португалии (так, "быки в этих краях такие же крупные, как в Алентежу"), позволяя предположить, что он был родом из этой области. Контакты с африканцами закончились плохо, и мы мало о них слышим, за исключением незначительного, но все же важного события. Когда 5 декабря 1497 года флот был готов покинуть Сан-Брас, португальцы поставили памятную колонну (падран) и вкопали крест в землю. Но уже на следующий день, когда они уходили, "появилось человек десять или двенадцать негров, которые сломали колонну и крест еще до того, как мы отплыли". Таким образом, как и в случае с источником воды, намерения португальцев и местные представления явно противоречили друг другу.
Затем флот продолжал следовать к юго-восточному побережью Африки, несмотря на далеко не идеальную погоду. Однажды другие корабли потеряли судно Николау Коэльо из виду во время сильного шторма, но вскоре нашли друг друга. 16 декабря они миновали последний падран, оставленный Бартоломеу Диашем, и, наконец, увидели землю, которую, по их мнению, они действительно "открыли". Здесь корабли столкнулись как с встречным ветром, так и с течениями недалеко от берега; на протяжении нескольких дней флот был вынужден лавировать, не имея возможности продвинуться дальше. Продолжать плавание становилось все труднее из-за нехватки на борту пресной воды и продовольствия. Наконец, 10 января 1498 г. флот прибыл к небольшой речке (идентифицированной современными историками как Иньярриме), намереваясь пополнить здесь запасы воды и продовольствия.
Отчет описывает эту новую землю и ее жителей в красках, полностью противоположных таковым в Сан-Брасе. То, что эту землю назвали "Terra da Boa-Gente" ("Земля хороших людей"), уже является достаточным свидетельством. Тот же самый Мартим Афонсу, который ранее бывал в Западной Африке, был отправлен на берег и сумел установить контакт с кем-то, кто оказался местным влиятельным человеком (um senhor entre eles), которому португальцы немедленно подарили красные панталоны, камзол и разные безделушки. Была установлена какая-то связь ??(как именно - неясно, учитывая языковые различия между Конго и этим регионом), и Мартим Афонсу и еще один португалец отправились затем в ближайшую деревню. Здесь их накормили хлебными лепешками и мясом цыплят, и всю ночь на них приходили посмотреть мужчины и женщины, явно проявлявшие к ним любопытство. На следующий день они вернулись на корабли с цыплятами в сопровождении до двухсот человек. Утверждается, что этот местный вождь также сказал, что покажет полученные им дары "великому сеньору, который, как нам казалось, был королем той земли".
Язык повествования здесь явно более благоприятен, в том числе и в том смысле, что жителям приписываются знакомые качества вежливости, иерархии, а также некоторые фамильярные навыки. Таким образом, когда человек, которому отдали панталоны и камзол, возвращался домой, утверждается, что он с гордостью говорил всем, кто попадался ему навстречу: "Посмотрите, что мне дали!", На что другие в ответ "из вежливости хлопали в ладоши".
Или, опять же, мы можем взять описание региона во всей его полноте:
"Эта страна показалась нам густонаселенной. В ней множество вождей, а количество женщин, кажется, превышает количество мужчин, потому что среди тех, кто пришел посмотреть на нас, приходилось по 40 женщин на каждых 20 мужчин. Дома сделаны из соломы. Вооружение этих людей состоит из длинных луков, стрел и копий с железными наконечниками. Медь здесь, видимо, в изобилии, поскольку люди [украшают] ею свои ноги, руки и курчавые волосы. Есть в этой стране и олово, которым они украшают ножны своих кинжалов (guarnicоes de punhais), а их рукоятки (bainhas) сделаны из слоновой кости. И люди этой земли очень ценят полотно, и они предлагали нам много меди в обмен на рубашки, если бы мы согласились расстаться с ними. У них есть большие калебасы, в которых они носят морскую воду вглубь суши и заливают ее в ямы, добывая соль [выпариванием]".
Этот в целом благоприятный тон переносится и на следующий порт захода, куда они отправились после пятидневной стоянки. В этой новой земле, были обнаружены и другие оптимистичные признаки, в частности, первая группа лодок, кроме их собственных, которую увидели португальцы после того, как покинули западно-центральную Африку. Флот прибыл, разумеется, неосознанно, к одному из рукавов Замбези, области, с которой португальцам предстояло поддерживать долгие и сложные отношения в течение следующих пяти столетий! Им была предоставлена ??пресная вода, и в устье реки можно было сделать остановку более чем на месяц (точнее, на тридцать два дня), во время которой была отремонтирована мачта "Сан-Рафаэля". В то же время у моряков появились тревожные признаки болезни: отеки рук и ног и сильное воспаление десен (характерное для цинги). Именно здесь португальцы начали чувствовать, что они, наконец, находятся на окраине коммерческого мира, который они искали, как мы видим из следующего отрывка:
"Когда мы простояли в этом месте два или три дня, явились двое вождей этой страны посмотреть на нас. Они держались очень надменно и не оценили ничего из предложенных им даров. На голове одного из них была шапка с вышитой шелком каймой, у другого - головной убор (carapuca) из зеленого атласа. Сопровождавший их молодой человек - как мы поняли по его жестам - прибыл из дальних стран, и ему уже доводилось видеть большие корабли, вроде наших. Эти знамения порадовали наши сердца, поскольку оказалось, что мы вроде бы приближаемся к вожделенной цели".
С этими людьми, которых текст прямо называет фидалгуш, португальцы торговали больше недели, по истечении которой они уплыли вверх по реке на своих лодках. Затем португальцы решили оставить там падран и назвать это место Рекой добрых предзнаменований (или BonsSinais), прежде чем уйти оттуда 24 февраля. 1 марта они увидели несколько островов, а уже на следующий день к ним подошли какие-то парусные суда, которые, по-видимому, принадлежали местному поселению, и которые дали им сигнал, что португальцы могут пройти между островом и материком и войти в порт, следуя за ними. Капитаны посовещались, и в конце концов было решено отпустить Николау Коэльо первым; анонимный автор отмечает, что в это время он сам находился на "Берриу". Несмотря на поломку руля, Коэльо сумел добраться до порта и бросил якорь недалеко от основного поселения. Португальцы сразу поняли, что достигли значительного торгового центра: и действительно, они находились на острове Мозамбик.
"Люди в этой земле смуглые и хорошо сложены, принадлежат к секте Мухаммеда (Mafamede) и говорят как мавры. Одежда их из хлопка и льна, очень тонкая и разноцветная, и полосатая, и богато расшитая. И у всех на головах шапки, с шелковыми кистями (vivos), вышитыми золотыми нитями. Все они купцы и торгуют с белыми маврами (mouros brancos), у которых в этом месте стояло четыре корабля, которые привозили золото, серебро и ткани, и гвоздику, и перец, и имбирь, и серебряные кольца (aneis), и много жемчуга и жемчуга, и рубинов, и все это также приносят люди этой земли. И нам показалось, из того, что они сказали, что все эти товары привозят туда [по суше] на повозках, и что эти мавры привезли их, за исключением золота, и что дальше, там, куда мы направлялись, было много [золота], а камни, и жемчуг, и слоновая кость имеются в таком изобилии, что их нет нужды выменивать, а можно просто собирать в корзины (apanha-la aos cestos). И все это узнал один из матросов капитан-майора, который ранее бывал в плену у мавров, и поэтому понимал этих [мавров], которых мы здесь встретили" (16).
Инвестиции в лингвистические знания начали окупаться, поскольку здесь, наконец, появилось поселение, жители которого говорили на арабском языке. Это была одновременно и знакомая, и тревожная реальность, и португальцам сразу же пришла в голову мысль, что восточные христиане, которых они ищут, должны быть где-то поблизости. Портовые торговцы сразу же успокоили их, уверив, что дальше по побережью находится остров, "половину населения которого составляют мавры, а половину христиане, которые воюют с маврами". Кроме того, "нам рассказали, что недалеко от тех мест правит Пресвитер Иоанн, что у него множество городов на берегу и что жители этих городов великие торговцы, владеющие большими кораблями, но сам Пресвитер Иоанн живет так далеко от моря, что добраться туда можно только на верблюдах". Услышав это, сообщает наш автор, многие португальцы так обрадовались, что прослезились от радости и возблагодарили Бога.
ЗАПАДНАЯ ЧАСТЬ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА, ок. 1500 г.: ОТСТУПЛЕНИЕ
Прервем здесь на время цитирование анонимного текста, когда мы ознакомились примерно с четвертью его повествования, и обратимся к некоторым соображениям более общего характера, чтобы поместить в контекст последующие эпизоды. Какова была природа торговой системы, с которой столкнулась первая португальская морская экспедиция в западную часть Индийского океана? И насколько эта система отличалась, во-первых, от той, которую ожидали найти португальцы, и, во-вторых, от того типа торговли, к которому они привыкли в Средиземноморье и Атлантике? (17)
Историки часто заявляли, что коммерческая экспансия в первые века второго тысячелетия в Индийском океане была частью фазы "арабского господства", и даже в более общем плане этот регион был "мусульманским озером", или что примерно вскоре после 750 г. в Индийском океане сформировалась "исламская мир-экономика" (18). Ключевой вопрос, очевидно, заключается в тесной связи торговых сетей с исламом до такой степени, что историк еще в конце 1960-х гг. мог антропоморфно писать, что когда португальцы прибыли в Индийский океан, "ислам поднял оружие против захватчиков" (19). В настоящее время в большинстве работ по коммерческой истории имеется тенденция рассматривать как ислам, так и мусульман в значительной степени монолитно и недифференцированно, и историки часто поразительно сдержанны как в вопросах идеологии, так и в социально-экономической конкуренции и конфликтах между различными группами, действовавшими в Индийском океане в это время.
Кажется достаточно ясным, что история торговли в Индийском океане в следующие столетия после 750 г. слишком сложна, чтобы пытаться втиснуть ее в прокрустово ложе формальных схем, которые часто встречаются в литературе. Мы имеем дело с политической и коммерческой сетью, которая была полицентричной по своей организации; и не было единого эпицентра, генерирующего импульс, на который откликалась бы вся "система" -- даже в западной части Индийского океана. Те, кто доказывает существование "исламского мира-экономики" в Индийском океане в этот период, просто не в состоянии, например, объяснить участие в торговле других групп, кроме исламских, -- разве что в качестве второстепенных акторов, действующих в основном в монопольных рамках этого исламского мира-экономики. Но это, безусловно, не совсем точно по двум причинам. Во-первых, другие немусульманские азиатские купеческие группы также участвовали в этой торговле в больших масштабах -- и часто полностью или в значительной степени на своих условиях. Среди них были гуджаратские вании, тамильские и телугу четти, сирийские христиане из юго-западной Индии, китайцы из Фуцзяня и соседних провинций и другие, помимо евреев, изученных С.Д. Гойтейн на основе документов из Каирской генизы. Во-вторых, даже мусульмане, чтобы осуществлять монополию, должны были действовать единым фронтом, что просто недоказуемо. Очень сильная коннотация такого термина, как "монополия", предполагает определенную осторожность в его использовании, прежде чем создавать образ монолита там, где его не было.
Остается верным то, что в XIV и XV вв. наблюдалось распространение различных форм ислама на берегах Индийского океана и растущее присутствие мусульманских торговых общин, будь то в Восточной Африке, Индии или Юго-Восточной Азии. Но это не тот же процесс, который предусматривается конструкциями "мусульманского озера" или "исламского мира-экономики", поскольку мы должны иметь в виду, что этот ислам был столь же часто неортодоксальным, сколь и ортодоксальным. Мы видим это, например, в пренебрежении, выраженном знаменитым писателем XV в., к которому мы вернемся гораздо подробнее ниже, а именно арабским мореплавателем Ахмадом ибн Маджидом, в его рассуждениях о малайских мусульманах:
"Это дурные люди, не знающие никаких правил; неверный женится на мусульманке, а мусульманин на неверной женщине; и когда вы называете их "неверными", вы действительно уверены, что они неверные? А мусульмане, о которых вы говорите, действительно ли мусульмане? Они пьют вино на публике и не молятся, отправляясь в плавание" (20).
Несомненно, некоторым более поздним европейским наблюдателям (и особенно некоторым португальцам XVI в.) весь этот процесс представлялся как распространение "закона Мухаммеда", но приравнивать маппила из Кералы и мараккайаров с тамильского побережья к бохра и ходжа из Гуджарата кажется более чем проблематичным, как и предполагать, что все они были тесно связаны в одну социальную и экономическую систему. Что кажется более разумным в качестве утверждения, так это то, что распространение ислама и в меньшей степени буддизма тхеравады -- религии, делавшие особый акцент на индивидуальном спасении -- возможно, косвенно повлияло на общественное восприятие роли торговли и прибыли. Таким образом, христианство, которое португальцы принесли в Азию, конкурировало с другими находившимися на подъеме религиями, которые распространялись не только путем завоевания, но и путем аккультурации и торговых контактов. Однако нельзя говорить о том, что европейский монолит противостоял более ранней, столь же монолитной структуре, поскольку это не совсем справедливо для истории как до 1500 г., так и после этой даты.
Здесь может быть полезным совершить краткий tourd`horizon (обзорный экскурс (франц.)) по западной части Индийского океана, чтобы прояснить ситуацию. В течение XV в. возникло множество портовых городов-государств, которые стали доминировать в морском мире от Малакки на востоке до Адена на западе. Их возвышение было связано с тем, что недавно было названо "эпохой торговли" в контексте Юго-Восточной Азии, процессом, который лишь смутно позволяют нам понять те ограниченные источники, относящиеся к XV в., которые имеются в нашем распоряжении. Тем не менее, эти источники, включающие китайские путевые заметки, персидские хроники и мемуары, а также европейские отчеты итальянских и других купцов, позволяют очертить сеть взаимосвязанных портов и торговых сообществ, о которых португальцы затем приводят нам более подробную информацию после 1500 г.
На самой западной окраине нашего региона расположен поучительный случай с несколько неоднозначным профилем из XV в.: это мамлюкское государство Египта, имевшее решающее политическое значение как центр сохранившейся структуры Халифата. В текстах XV в. есть многочисленные предположения, намекающие на теневой сюзеренитет мамлюков над некоторыми государствами западной части Индийского океана; султаны Гуджарата, например, по-видимому, официально узаконивали свое восшествие на престол через отправку посольств в Каир (21). Тем не менее, мамлюки довольно ограниченно вмешивались в фактическое ведение торговли в западной части Индийского океана, довольствуясь своим контролем над Красным морем и, в частности, над Хиджазом. Однако непосредственный контроль над Хиджазом по-прежнему принадлежал династии шарифов, мусульманам-шафиитам, которые получали доходы от кораблей, потерпевших крушение в Красном море, часть подарков, отправляемых в Мекку, и 10-процентный сбор на ввоз в Джидде.
Ясно, что мамлюки были в какой-то степени образцом, на который равнялись, по крайней мере, некоторые крупные государства Индийского субконтинента, и в этой степени то, что они представляли, важно для наших целей. Чтобы понять, что лежало в основе подхода мамлюков к торговле в XV в., следует вспомнить, что идея морской силы как инструмента управления государством отнюдь не была чужда этим правителям Египта. Это произошло потому, что их султанат был уязвим для нападения как со Средиземного, так и с Красного моря. В период господства черкесских мамлюков (1382-1517) использование морской силы требовалось в различных пунктах для защиты экономических интересов королевства, и султаны никогда не проявляли признаков талассофобии. Барсбай (годы правления 1422-1438) в 1420-х гг. создал систему береговой обороны, а также флот, чтобы защитить северные берега своего государства от набегов христианских пиратов и каперов, и именно во время правления этого султана мамлюкская политика по отношению к торговле на Красном море претерпела значительные изменения. Была принята сознательная политика развития торговли Джидды в ущерб Адену, поскольку первый порт был гораздо более тесно связан с Каиром в финансовом отношении, чем последний. В период правления Барсбая современный источник сообщал, что одна только Джидда приносила казне в среднем 200 000 динаров в год (22).
Коммерческая политика прежних султанов, сформулированная, например, современным писателем аль-Калкашанди (который в своем энциклопедическом пособии "Субх аль-а'ше" говорит о необходимости доброжелательно принимать торговцев и "справедливо обращаться с ними, так как доходы, получаемые от них... очень велики"), во времена Барсбая до некоторой степени превратилась в свою противоположность. Был создан ряд товарных монополий, сначала на местные продукты, такие как сахар, а затем даже на импортные товары, такие как перец (23). В конце 1420-х и начале 1430-х гг. султан запретил кому бы то ни было, кроме его собственных чиновников, продавать перец европейцам, и эта политика периодически возрождалась более поздними правителями, такими как Хушкадам (годы правления 1461-1467) и Каит-бей (годы правления 1468-96).
Чтобы пример мамлюков не казался нам совершенно уникальным, мы должны также вспомнить, что южноиндийское королевство Виджаянагар, будучи далеко не портовым государством, тем не менее проявляло интерес к морской торговлей уже в пятнадцатом веке. Мы видим это, например, из рассказа Камаль ад-Дина Абд ар-Раззака Самарканди (1413-1482 гг.), который между 1441 и 1444 гг. действовал в качестве посла по особым поручениям тимуридского правителя Шахруха в Персидском заливе и Индии (24). Путешествие Абд ар-Раззака привело его в Ормуз, откуда он отплыл в Каликут на торговом судне в 1442-1443 гг. Находясь в Каликуте, он был приглашен правителем Виджаянагара Дева Райей II к своему двору и провел там несколько месяцев. Рассказ посла из Герата важен по нескольким причинам. Во-первых, хотя из его рассказа видно, что контроль над портами западного побережья со стороны Виджаянагара был довольно незначительным (за исключением, возможно, Мангалора), тем не менее в Виджаянагаре проживало значительное западноазиатское торговое сообщество. Несколько упоминаний, в основном нелестных, сделано также об ормузцах, и в обратный путь посол отправился в сопровождении двух хорасанских купцов Ходжи Масуда и Ходжи Мухаммеда. Во-вторых, он подчеркивает ключевую роль импортных товаров, металлов для чеканки монет и боевых животных в мотивации внешней политики Дева Райи. В отношении лошадей правители Виджаянагара в XV и XVI вв., по-видимому, следовали полумонопсонистической политике (монопсония - ситуация на рынке, когда есть только один покупатель и много продавцов. - Aspar), которая еще более усилилась примерно с 1480 г., когда под их контроль перешел ключевой порт Бхаткал. Торговля между Бхаткалом и Ормузом, в которой участвовали ормузцы, маппила, наваяты и сарасваты, была особенно процветающей в конце XV и начале XVI вв. В свою очередь, сухопутный путь между Бхаткалом и городом Виджаянагар ревностно охраняли правители Виджаянагара, такие как Кришнадеварайя (годы правления 1509-29).
Нам известно, что помимо этих государств, заинтересованных в торговле, примерно в 1500 г. в западной части Индийского океана существовало несколько узловых торговых пунктов, одни из которых входили в состав гораздо более крупных политических структур (как в случае с Камбаятом или Бхаткалом, упомянутыми выше), а другие сами являлись центрами политических образований. К последней категории мы могли бы отнести в качестве прототипа знаменитый пример Малакки на Малайском полуострове, но есть и другие явные примеры, когда политическая власть в равной степени стремилась к самовыражению в форме относительно небольших и компактных торговых государств, не отличающихся от Малакки. Два самых ярких примера -- Йемен в Красном море и Ормуз в Персидском заливе, оба которых также контролировали ключевые узлы торговли в Индийском океане -- соответственно порты Аден и Джарун.
Если рассматривать в первую очередь Аден, то он приобретает значение как центр торговли в конце IX или начале X вв., за несколько столетий до возвышения Малакки (25). Вместе с портами Зафар и аш-Шихр Аден оставался одним из центров, где корабли из Индии и Юго-Восточной Азии обычно первыми причаливали к аравийскому побережью. При правлении династии Айюбидов портовые пошлины ("ушур") в Адене были впервые систематизированы в XII в. неким Халафом ан-Нахаванди, и эти правители также учредили систему галер для патрулирования побережья и входа в Красное море с целью защиты торговых судов от пиратов. Этот прибрежный флот (аль-асакир аль-бахрия) в той или иной форме просуществовал до начала XVI в. и использовался для защиты Адена от нападений правителей Шихра и других соседей по крайней мере в двух случаях между 1450-ми и 1490-ми гг. (26) Консолидация состояния Адена обычно приписывается Айюбидам в XII веке; но структура торговли и государства в этом районе, несколько неясная в тот период, становится более ясной во время правления династии Расулидов, пришедшей на смену Айюбидам. Особое значение в качестве свидетельства имеет текст 1411-1412 гг. "Мулаххас аль-фитан", в котором довольно подробно излагается управление портом, характер проживающих там общин, размеры доходов и т. д. (27) Из этой работы следует, что портовые сборы Адена были основным источником дохода для султанов Расулидов, проживающих в Таиззе.
Таким образом, вполне естественно, что с начала XIII в. султаны из династии Расулидов проявляли большой интерес к развитию порта, завоевав такую репутацию, что в 1374-1375 гг. гази из Каликута (сам принадлежавший к шафиитской правовой школе) привез письмо правителю аль-Малику аль-Ашрафу с просьбой разрешить мусульманам-парадеси (иранцам и руми) этого малабарского порта читать хутбу от имени Расулидов. Правила порта говорят об определенной степени бюрократической упорядоченности; все суда, заходящие в Аден, должны были иметь список всего находящегося на борту, составленный корабельным писцом (каррани?), все товары должны были подвергаться тщательному досмотру, производиться личный досмотр пассажиров и т. д. Многие из этих обычаев, описанных в случае Адена Ибн аль-Муджавиром в его "Тарих аль-Мустабсир", можно было найти в более поздние века в таких портах, как Могольский Сурат (28).
Но существуют также свидетельства конфликта между султанами Расулидов и торговцами, особенно крупными магнатами (a'yan altujjar) Адена и, в частности, так называемыми купцами-карими. Эти конфликты возникали во многом по той причине, что султаны, как и их "коллеги" в Малакке, сами занимались торговлей, а также потому, что -- как это произошло позже в султанатах Ачех и Бантен и в отличие от того, что обычно происходило в Малакке -- они временами действовали как монопсонисты или монополисты (29). Султанская торговая палата (аль-Матджар ас-Султани), вероятно, была основана в середине XIV в. в подражание фатимидской практике в Каире. Она занималась торговлей мареной, перцем, ароматическими веществами и так далее, и руководство этим учреждением, по-видимому, передавалось по наследству. Вполне вероятно, что султан также владел кораблями, хотя нет никаких свидетельств того, что они торговали на дальних маршрутах. По большей части торговля Матджар, по-видимому, ограничивалась Аравийским полуостровом, побережьем Красного моря и Египтом; это также объясняет, почему торговцами, которые чаще всего конфликтовали с султаном, были каримиты, а не, скажем, гуджаратские вания, квартал которых в Адене (т. н. hafat al-baniyan) встречается уже в конце XIV в.
Аден XV века имеет более сильное сходство с Малаккой, хотя между ними также существовали некоторые различия. Он также во многих отношениях напоминает своего ближайшего соседа, Ормуз (или, скорее, Джарун) в Персидском заливе. Джарун, в отличие от Адена или Малакки, представлял собой остров с двумя портами на нем, одним для малых судов, другим для больших. Основанный примерно в 1300 г., островной город был практически неприступен с суши, и ему быстро удалось превзойти центр Кайс, который ранее доминировал в торговле в Персидском заливе на протяжении двух столетий. Ормуз, как Малакка и Аден, был разделен на кварталы, где проживали различные общины: к ним относились гуджаратские ванья, иранские купцы, а также значительная община еврейских торговцев в XV в. Похоже, что шахи Ормуза в большей степени, чем правители Малакки, управляли полуданническим, полуторговым государством. Они контролировали ряд островов в Персидском заливе, из которых самый важный -- Кишм -- был также основным поставщиком сельскохозяйственных продуктов для обеспечения продовольствием Джаруна. Другие острова имели более явное стратегическое значение, например, Харг (связанный в легенде с фигурой Ходжи Хизра), который охранял вход в водный путь Шатт-эль-Араб во внутренней части залива. Помимо этих островов, правители Ормуза также собирали доходы со своих владений на материке, как с иранской, так и с аравийской стороны, причем последняя была более значительной с точки зрения доходности.
Таким образом, несмотря на кажущееся сходство, Ормуз представляет случай, отличный от Малакки и Адена на одном уровне, и, возможно, несколько ближе к ситуации в юго-западном индийском королевстве Каликут, где Самудри Раджа (или Заморин) получал большую часть своих доходов от налогообложения торговли, но все еще не управлял полноценным меркантилистским государством. В Каликуте, как и в некоторых других небольших королевствах с выходом к побережью, таких как Котте на западе Шри-Ланки, правители оставили торговлю в руках определенных общин -- будь то коренные мусульмане, такие как маппила Малабара, и иностранцы (парадеси) из Бахрейна, Багдада, Казеруна и Шираза, или четти с побережья Короманделя, и торговцы из Гуджарата (30). Апокрифические, но тем не менее вызывающие воспоминания местные истории королевства, такие как "Кералолпатти", предлагают сложную хронологию основания и консолидации, которую можно проверить по надписям; они предполагают, что королевство было консолидировано в XI в., а затем начался процесс экспансии, который длился с середины XIII века до третьей четверти XV в., достигнув своего апогея во время правления Манавикрамы (годы правления 1466-74), большого покровителя искусств. Эта экспансия создала, по общему признанию, хрупкий суверенный зонтик, под которым правители Каликута пытались собрать вместе ряд мелких вождей (надували), чьи владения простирались на более или менее обширные территории в центральной и северной Керале.
Само государство Каликут, или Эраланаду, к концу XV в., по-видимому, признавало в Керале только двух суверенов с примерно равным статусом: раджей колаттири из Колатунаду (чьи владения сосредоточены в северном порту Каннанур) и раджей Венаду, чей главный центр, по-видимому, находился южнее, в Колламе (31). Вопреки тому, что иногда предполагалось в недавней литературе, все свидетельства указывают на тот факт, что торговля никогда не была далека от концепции Самудри об управлении государством. Так, прибыв туда после восемнадцатидневного плавания из Калхата в 1440-х гг., тимуридский посланник Абд ар-Раззак не был впечатлен личностью правителя, или Самудри ("которого я обнаружил таким же нагим, как и другие индусы"), но тем не менее увидел ряд положительных моментов относительно развития самого порта как центра справедливой торговли. Безусловно, это был "город неверных, и поэтому... находился в дар аль-харб", но, с другой стороны, в нем проживало постоянное мусульманское население с двумя общинными (джама') мечетями, которое было хорошо защищено. И, прежде всего, было обеспечено ведение самой торговли.
"Безопасность и правосудие так свято соблюдаются в этом городе, что богатые купцы, плавающие по морям, привозят туда много товаров из Дарьябара. Они выгружают их с кораблей и держат на переулках и на базаре столько, сколько захотят, не заботясь об их охране. Таможенные чиновники охраняют и стерегут их день и ночь. Если товары продают, 1/40 [их стоимости] взимается в качестве вознаграждения за услуги; в противном случае купцов не облагают никакими пошлинами. В других портах существует обычай захватывать и грабить любое судно, направляющееся в один порт, но вынужденное по воле Божьей искать убежища в другом. Однако в Каликуте, откуда бы ни прибыл корабль и куда бы он ни направлялся, если он там пришвартовался, с ним обращаются как с любым другим судном и облагают его не большими и не меньшими пошлинами" (32).
Идея о том, что репутация самудри в решающей степени зависела от безопасности, которую он мог обеспечить торговцам, подтверждается анекдотом, который служит своего рода мифом-основой в "Кералолпатти":
"У некоего Амбаресана, торговца Четти из Короманделя, по возвращении из торгового путешествия на Красное море, как предполагается, корабль был так перегружен золотом, что мог затонуть. Поэтому он оставил большой сундук с сокровищами на хранение самудри (в каменном подвале, выкопанном им для этой цели) и отплыл, не слишком оптимистично настроенный. К своему удивлению, когда он вернулся, он обнаружил, что все сокровище сохранилось нетронутым, и в благодарность он предложил самудри половину его. Последний отказался, заявив, что сделал не больше того, что требовали его обязанности как правителя, а купец, со своей стороны, основал базар в Каликуте" (33). Таким образом, самудри предстает перед нами не как монарх-торговец, а как монарх-защитник, для которого его интересы и интересы торговцев были тесно связаны. Но это не исключало попыток территориальной экспансии, как вдоль прибрежной равнины, так и во внутренние владения других вождей. Этот образ не совсем противоречит той картине, которую представляют нам португальские источники.
Еще ближе, чем Каликут, к Малакке и Адену в некоторых отношениях находился восточноафриканский султанат Килва, которым с конца тринадцатого века правила семья йеменских шарифов Махдали (34).
Что касается Килвы или ее северных соседей и соперников Момбасы и Малинди (которые приобрели известность в XIV в.), нам не известны какие-либо данные о фискальной основе государства, хотя часто высказывались утверждения о связи между процветанием этих княжеств и коммерческим треугольником Гуджарат -- Красное море -- Восточная Африка в Индийском океане (равно как и важности контроля над торговлей золотом в случае с Килвой) (35).
Хотя в ходе нашего обсуждения мы двигались до сих пор от Малакки на востоке к Адену на западе рассматриваемого нами географического пространства, за его рамками в значительной степени осталась область, которую можно с полным правом назвать ключом или "стержнем" торговли в западной части Индийского океана, а именно, Гуджарат (36). Правда, торговля между Малабаром и Канарой (такими портами, как Каликут, Каннанур и Бхаткал), и Красным морем и Персидским заливом могла вестись автономно от Гуджарата. Драгоценные металлы и лошадей с северо-запада можно было обменять на перец, специи, сахар и рис с юго-восточной окраины этого морского района. Также верно и то, что португальцы, когда они впервые появились на сцене западной части Индийского океана, сосредоточились, с одной стороны, на Красном море, Персидском заливе и Восточной Африке, а с другой стороны, на Малабаре и Канаре, в значительной степени игнорируя Гуджарат.
Торговую сеть выходцев из Гуджарата в конце XV в. называют "забытой талассократией". Присутствие гуджаратцев было значительным везде, будь то порты Бирмы (Мартабан и Дагон), Малакка или даже Бенгалия. Ближе, на Малабарском побережье и на Мальдивах, в конканских портах Чаул и Дабхол, в Персидском заливе, Красном море и Восточной Африке, с ними приходилось считаться как с могущественной силой. Рассматриваемых гуджаратцев в ту эпоху часто называли банья; термин банья сегодня относится к группе индуистских и джайнских торговых общин, проживающих на большей части северной и западной Индии. Однако в последнее время возникли споры по поводу точности, с которой этот термин использовался наблюдателями раннего Нового времени. Некоторые историки утверждали, что этот термин получил более широкое значение, включая практически любую торговую группу в западной Индии, и особенно тех, кто выполнял функцию посредников. Это могло иметь место в конце XVIII в., когда англичане, в частности, использовали этот термин для обозначения таких зависимых "компрадорских" купцов.
Две другие торговые группы, работавшие за пределами Гуджарата, заслуживают некоторого внимания. Первой были парсы, редкое раннее упоминание о которых содержится в персидском рассказе XIII в. о Садид ад-Дине Мухаммаде Сауфи, который обвиняет зороастрийских купцов Камбаята в том, что они подстрекали местных жителей против мусульманских торговцев в порту, что привело к гибели восьмидесяти из них и разрушении мечети и ее минарета (37). Но только в конце XVII в. можно встретить крупных парсских купцов раннего Нового времени, таких как знаменитый Сет Рустамджи Манакджи и его семья. Эти торговцы, действовавшие сначала из Сурата, а затем из Бомбея, к концу XVIII в. приобрели большую известность. Вторая группа, гораздо более заметная в XVI и XVII вв., - исмаилиты, обычно делившиеся на две группы -- ходжи и бохра. Исмаилитов-бохра, в свою очередь, можно разделить на две части: сулеймани и дауди, причем последние в основном были шиитскими мигрантами из Йемена, которые поселились в Гуджарате в первой половине XVI в. и подверглись гонениям со стороны Аурангзеба в конце XVII в. Но существовала также и третья группа бохра, так называемые суннитские бохра, сосредоточенные в Рандере, а также имевшие некоторых важных представителей в Сурате.
В то время как банья происходили в основном из западной и северной Индии, их торговля ориентировала их на поселение в городских центрах, которые часто находились далеко от их страны происхождения. По крайней мере, на первый взгляд, они вполне соответствуют идее "диаспоры" и действительно использовались Филипом Куртином в качестве иллюстрации этого понятия в контексте торговли в Индийском океане (38). В конечном счете, их можно было встретить от Малакки до Красного моря, а в XVII в. даже в небольших (формально португальских) поселениях долины Замбези в Восточной Африке. Они нигде не проявляли особого стремления к политической власти и, похоже, не желали воздействовать на политику континентальных государств таким образом, чтобы это было выгодно либо для торговли в целом, либо для их сообщества в частности. С другой стороны, не все торговцы -- даже те, кто базировался в Гуджарате -- придерживались одного и того же менталитета. Ранние историки исследовали карьеру таких предпринимателей, как Малик Айаз и Малик Гопи, а XVII и начало XVIII вв. дают нам другие примеры. Губернатором порта Диу в начале XVI в. был Малик Айаз, сам крупный торговец и освобожденный раб султана Гуджарата, который мог быть славянского, турецкого или персидского происхождения. В Сурате, известном как центр торговли банья, богатейшим купцом в начале XVI в. был некий Малик Гопи (или Гопинатх), брамин, а не банья, которого один современник описал как "превосходившего по богатству всех людей Востока". Гопинатх активно торговал и в других портах, таких как Камбаят, управлял торговым флотом из тридцати судов, покровительствовал поэтам и был обвинен автором почти современной хроники "Мират-и Сикандари" в том, что он притеснял местное мусульманское население, используя свой доступ к государственной машине (39). Ведь, Малик Гопи был не только великим торговцем, но и крупным политическим деятелем султаната Гуджарат в ту эпоху. Известно, что после смерти султана Махмуда I он сыграл решающую роль в организации вступления на престол Музаффара II.
Воля к политической власти здесь выражалась в стремлении к деятельности в рамках более крупной политической структуры -- султаната Гуджарат для Айаза и Гопи, государства Великих Моголов для более поздних торговцев в том же регионе. В других местах меркантильно настроенные элементы пробовали другие средства, стремясь даже изменить саму структуру государства в своих целях. Важный и относительно малоизвестный пример формы "торговой республики" в XV и XVI вв. можно найти в Басруре на побережье Канара, к югу от Гоа. Господствующим торговым сообществом здесь были Сарасвати, каста с открытым статусом, которая временами претендовала на статус браминов, но чаще отождествлялась с торговой деятельностью (португальцы обычно называют их chatins, от четти) (40). В середине XV в., за исключением небольшого участка побережья возле Мангалора, большая часть региона была свободна от контроля Виджаянагара. Таким образом, он находился под контролем различных второстепенных правителей, в составе владений которых порты сохраняли независимый характер. В XIV в. Ибн Баттута застал Хонавар, например, под властью некоего султана Джамал ад-Дина Мухаммада ибн Хасана; южнее, в Баркуре, он встретил индуистского правителя с флотом из тридцати военных кораблей, совершавших пиратские нападения на торговые суда. Марокканский путешественник также посетил Басрур, крупный торговый центр Сарасвати, но не нашел там почти ничего, что могло бы его заинтересовать (41). Двумя веками позже португальцы уделили городу гораздо больше внимания.
Случай с Басруром относительно малоизвестен и свидетельствует о существовании удивительных форм торговой политической автономии в западной части Индийского океана в XV и XVI вв. Тем не менее, положение басрурских купцов совершенно отличалось от положения другой полуавтономной торговой общины, расположенной несколько южнее, маппила Малабара. Поселения маппила были сосредоточены в основном в двух центрах: один к северу от Каннанура, а другой южнее в районе Поннани. К концу XV в. маппила активно участвовали в торговле с Малаккой и Коромандельским побережьем восточной Индии; однако самой активной зоной их деятельности была территория, ограниченная западным побережьем Шри-Ланки (порты королевства Котте), Малабаром, Мальдивскими и Лаккадивскими островами. Таким образом, они не совсем соответствуют понятию диаспорального сообщества, будучи несколько локализованными в своей деятельности. О сплоченности и воинственности маппила в XVI и XVII вв. свидетельствуют многочисленные европейские отчеты, и они были прославлены шейхом Зайн ад-Дином Мабари, написавшим свой "Тухфат аль-Муджахидин" в 1570-х гг. (42).
Читатель сразу поймет из приведенного выше обсуждения (каким бы отступлением от основной темы ни был его кажущийся характер), что мир торговли в западной части Индийского океана не должен был быть совершенно чуждым с точки зрения португальцев. Здесь, как и в Средиземноморье, можно найти государства, действующие в разных масштабах, с большей или меньшей степенью интеграции с интересами купеческих сообществ. Религиозная идентичность играла определенную роль в определении природы солидарности и торговых сетей, но ни в коем случае не была единственным фактором, который необходимо принимать во внимание. Если "христианские" державы, действовавшие в Средиземноморье, не смогли прийти к общему пониманию в отношениях с мамлюкским Египтом, то и ислам в Индийском океане не был связующей силой, полностью определяющей торговую или политическую стратегию. Другое соперничество и попытки создать сферы влияния пересекали мнимые линии солидарности, а также создавали проблемы, которые португальцы могли время от времени использовать в тех случаях, когда они сами не были слишком разделены внутри себя.
Но, несомненно, можно возразить, что между тем, что Васко да Гама оставил в Атлантике, и тем, что он нашел в западной части Индийского океана, было одно существенное различие, а именно систематическое применение насилия на море в одном случае, но не в другом. В конце концов, историки уже давно придерживаются мнения, что это различие представляет собой серьезное расхождение в "правилах игры", существовавших в торговом мире Индийского океана. Это не утверждение о изначально ненасильственном характере азиатской истории, которое, возможно, было бы трудно отстаивать как таковое. Но насилие в Азии до появления в ней Васко да Гамы, судя по чтению работ ряда авторов от К.М. Паниккара до М.Н. Пирсона, было ограничено сушей, где мобилизовывались и задействовались в сражениях большие армии, значительное городское население истреблялось (знаменитая практика gatl-i 'amm, или "массовой резни", была лишь одной из многих), а сельскохозяйственные угодья подвергались опустошению.
На эту формулировку можно было бы выдвинуть два типа встречных возражений. Во-первых, существование сообществ пиратов и/или корсаров является повторяющейся чертой истории Персидского залива, западного побережья Индии (мы отмечали встречу с ними Ибн Баттуты), восточной Бенгалии и северной Бирмы, а также Юго-Восточной Азии. Но, во-вторых, и это, пожалуй, более важно, ряд разрозненных упоминаний о насилии на море как части рутинного государственного управления в Азии XV в. часто оставался относительно незамеченным. Мы упоминали о системе галер, которые использовались правителями Адена как для патрулирования, так и в более наступательных целях. Документы Генизы предполагают, что это была традиция на побережье Южной Аравии, существовавшая несколько дольше, чем в XV в. Так, от 1135 г. мы имеем следующий отчет в письме, отправленном из Адена купцу Аврааму Яджу в Индию:
"В этом году, в начале времени плавания, сын аль-Амида, правителя Киша, послал экспедицию против Адена, требуя уступить часть города, в чем ему было отказано, после чего он отправил этот флот. Он состоял из двух больших бурм, трех шаффаров и десяти джашуйя, на борту которых находилось в общей сложности около 700 человек. Они оставались в гавани (макалла') Адена, сопровождая [прибывающие] корабли, но не входили в город. Жители города очень боялись их, но Бог не дал им победы и успеха. Многие из них были убиты, их корабли были пронзены копьями, и они умерли от жажды и голода. Первыми из [купеческих] кораблей прибыли два корабля капитана (аль-нахуда) Рамшата. Они напали на них, но Бог не дал им победы. Как только корабли вошли в порт (бандар), они были укомплектованы большим количеством регулярных войск, после чего противник был изгнан из порта и начал рассеиваться по морю" (43).
О еще более значительном в этом отношении событии сообщается в начале 1490-х гг., за несколько лет до того, как флот Гамы прибыл в Индийский океан. В начале правления на Декане слабого монарха Махмуд-шаха Бахмани (1482-1518) область на западном побережье, по-видимому, в значительной степени контролировалась видным деятелем иранского происхождения, неким Бахадур-ханом Гилани. Сообщается, что Бахадур-хан использовал флот, чтобы на время захватить контроль над портами Дабхол и Гоа, и отправил одного из своих абиссинских рабов, некоего Йакута, с двадцатью военными кораблями, чтобы захватить Махим (недалеко от современного Бомбея). В ходе этих действий Бахадур-хан, как также утверждается, захватил ряд богато нагруженных судов, принадлежащих гуджаратским купцам, которые пожаловались султану Гуджарата Махмуд-шаху Бегарне. Он, в свою очередь, отправил послов, чтобы подтолкнуть к действиям двор Бахмани, и отправил собственный флот под командованием своего адмирала, некоего Сафдара аль-Мулька. Морская экспедиция закончилась неудачно. Попав в шторм у побережья Конкана, большая часть гуджаратского флота оказалась на мели; затем по приказу Бахадур-хана экипажи были убиты теми, кто находился на суше. Сам адмирал попал в плен и подвергся унижениям. В конце концов, силам Бахмани пришлось вмешаться, атаковав Бахадур-хана с тыла; он был убит в бою под Колхапуром. Интересно, что его флот (всего около двадцати кораблей, включая захваченные торговые суда) якобы был передан гуджаратскому адмиралу, который вернулся домой утешенным (44). Далее на востоке, столь же очевидно, что лишь у нескольких государств малайско-индонезийского мира существовала традиция содержания боевых флотов, в состав которых могли входить и действительно входили большие джонки, а также суда меньшего размера. Наиболее показательными, конечно, являются хорошо известные морские экспедиции династии Мин в 1403-1433 гг., которые следует рассматривать как демонстрацию силы с помощью морских средств.
Даже если более ранние сообщения о морских экспедициях Чола и правителей Шривиджайи преувеличены, нет сомнения, что азиатские боевые корабли были известны с первых веков второго тысячелетия; иконографические свидетельства из Конкана предполагают то же самое для этой области. В самом деле, даже свидетельства XVI в. можно было бы подвергнуть частичной реинтепретации, поскольку не все случаи насилия на море в Азии в тот период представляли собой простую "реакцию" на действия португальцев или были основаны на заимствовании их методов.
Ясно, что огромные военные флоты правителей Аракана после 1530 г. лишь в ограниченной степени основывались на использовании импортного оружия или стратегических концепций, заимствованных у португальцев. Тем не менее, между этими случаями и португальским подходом к делу существовали некоторые различия. Во-первых, у нас нет четких свидетельств применения пушек или огнестрельного оружия на азиатских судах XV в. (хотя китайские суда к началу XVI в. могли иметь огнестрельное оружие). Во-вторых, во многих случаях использование морской силы дополняло наземную кампанию (например, случай Махмуда Бегарны в 1490-х гг.). В-третьих, сила применялась в этих случаях либо для определения достаточно локализованной сферы гегемонии (как в случае с корсарами), либо для защиты морской зоны, граничащей с уже существующим территориальным пространством. Таким образом, принципиально новым в действиях португальцев в Индийском океане было не то, что они применяли силу на воде, а степень мастерства, с которой они это делали, тот факт, что они делали это на таких больших морских пространствах, к тому же столь удаленных от всего, что можно было бы считать их родной территорией, и относительно систематические усилия, которые они прилагали в этой сфере.
ПОИСК СОЮЗНИКОВ
Примеры насилия португальцев на море можно найти уже во время их пребывания на восточном побережье Африки, где мы оставили Васко да Гаму и его экспедицию в начале марта 1498 г. Мы уже видели, что португальцы очень быстро осознали, что на острове Мозамбик демографически преобладают мусульмане, что там говорили по-арабски и что богатая торговая сеть связывала этих темнокожих мусульман с другими "белыми", прибывавшими извне на кораблях. Теперь очень быстро установились отношения между португальским флотом и местным правителем (или султаном), который, как сообщается, несколько раз приезжал навестить португальские суда. Португальцы пытались подарить ему шляпы, кораллы и тому подобное, но он, со своей стороны, как говорят, был "был столь горд, что отнесся с презрением ко всему, что мы ему давали, и просил алых одежд (escarlata), которых у нас с собой не было".
На данном этапе имеет определенное значение тот факт, что Васко да Гама использовал эти контакты, чтобы убедить правителя Мозамбика "дать" ему для дальнейшего плавания двух лоцманов. Это, во-первых, признание со стороны португальцев того, что они вошли в мир морских навыков, где более целесообразно было использовать местный опыт, а не экспериментировать в интересах "открытия". Сообщается, что султан согласился на эту просьбу при условии, что португальцы хорошо заплатят лоцманам; поэтому Гама решил дать им 30 мискалей золота и несколько плащей, взяв с них условие, что один из них должен был постоянно оставаться на борту флота. Вскоре после этого отношения начали портиться. Флот решил теперь бросить якорь на некотором расстоянии от поселения, у небольшого острова, по-видимому, "чтобы отслужить воскресную мессу и исповедаться"; скрытый смысл состоял в том, что они не хотели, чтобы местные жители могли наблюдать за их религиозными обрядами. Пока Васко да Гама и Николау Коэльо находились в шлюпках, к ним приблизилась группа из пяти или шести местных лодок с людьми, вооруженными луками и стрелами, которые попросили их вернуться в главное поселение. Гама не только отказался, но и приказал своим людям стрелять по лодкам. Услышав звуки выстрелов, Паулу да Гама прибыл на "Берриу", и находившиеся в лодках туземцы поспешно направились к берегу.
Несколькими днями ранее у султана и Николау Коэльо произошла довольно любопытная встреча. Первый попросил людей португальского капитана сопровождать его до его дома, и произошел обмен подарками - тканью и четками, а также сухофруктами. Анонимный отчет продолжает: "И это продолжалось до тех пор, пока ему казалось, что мы турки или мавры из какой-то другой страны, потому что они спрашивали нас, прибыли ли мы из Турции, и просили показать им ковчеги (arcos) нашей страны и книги нашей религии (lez)". Короче говоря, португальцы, понимая, что Мозамбик населен мусульманами, приняли стратегию притворства и не хотели, чтобы их собеседники знали, что они христиане. Это также объясняет, почему они отправились на близлежащий остров, чтобы отслужить мессу, а также почему они без возражений разрешили султану преподнести им подарки определенного религиозного значения, такие как черные четки (contas pretas). Поведение португальцев интересно, учитывая тот факт, что они, в конце концов, знали, что итальянцы-христиане торгуют с мусульманами в Леванте, а также знали, что то же самое не могло быть неизвестно арабам, торгующим в Мозамбике.
Во всяком случае, то ли через лоцманов, которые теперь жили вместе с португальцами, то ли каким-то другим образом, султан, кажется, обнаружил христианскую идентичность португальцев. Как только они заподозрили, что их маскарад раскрыт, португальцы начали опасаться негативной реакции; анонимный писатель так отмечает: "И после того, как они узнали, что мы христиане, они решили предательски схватить нас и убить. Но лоцман, которого мы взяли с собой, открыл нам все, что они собирались сделать с нами, если бы могли". Таким образом, поверив в правдивость этого слуха, флот покинул Мозамбик и двинулся дальше вдоль побережья, но был вынужден из-за неблагоприятной погоды и ветров вернуться обратно на остров, где отслужили мессу.
Очень жаль, что у нас нет текстов с мозамбикской стороны, которые могли бы дать нам представление о том, как было воспринято это любопытное поведение со стороны португальцев. Тем не менее, давайте представим, как это должно было выглядеть: прибытие трех кораблей, оснащенных и снабженных в необычной манере, со светлокожими мужчинами на борту, из которых немногие говорят по-арабски и начинают расспрашивать, как будто они ничего не знают о местных торговых путях и товарах. Они требуют двух лоцманов и держат одного из них постоянно на борту (почти как заложника за хорошее поведение другого), и вместо того, чтобы оставаться в порту, предпочитают бросить якорь на некотором расстоянии от острова. Когда им бросают вызов и просят вернуться в порт, они открывают огонь из оружия, которое все еще было необычным для этого региона (но уже использовалось османами, отсюда, возможно, их отождествление с турками). Когда их спрашивают о подробностях их религии, они уклоняются от ответа. И, наконец, они отплывают без обычных формальностей. Все это, должно быть, складывалось в довольно подозрительную картину, ключом к которой было желание португальцев скрыть свою настоящую национальную принадлежность.
Таким образом, когда португальцы вернулись, вынужденные сделать это, как мы видели, из-за неблагоприятных ветров, были задействованы дипломатические средства. "Белый мавр", носивший титул шарифа (и слывший большим пьяницей), был послан султаном на португальские суда, чтобы "заключить с нами мир и быть нашим другом", что говорит о том, что атмосфера уже была несколько недружелюбной. Кажется, ничего особенного из этого не вышло. Другой мусульманин, заявивший, что он лоцман с Красного моря, также поднялся на борт со своим маленьким сыном и предложил показать португальцам, где они могут получить пресную воду; его, конечно, могли подослать для сбора информации. В поисках пресной воды португальцы после полуночи (весьма значительный час для такой деятельности) отправили в порт лодки с этим так называемым лоцманом, но он не смог показать им источник воды. Проведя на корабле следующий день, шлюпки под покровом темноты снова были отправлены в море. На этот раз они нашли источник воды, который защищали двадцать туземцев, вооруженными копьями, но Гама обстрелял их из бомбард и сумел получить желаемую воду.
Наступила последняя неделя марта 1498 г., и вопрос о пресной воде действительно стал спорным. Гама решил, что необходима демонстрация силы, чтобы местные жители осознали бы, "сколько вреда мы могли бы причинить им, если бы захотели". Поэтому он спустил на воду корабельные шлюпки, вооружил их бомбардами и подошел к источнику воды, где "мавры", со своей стороны, соорудили импровизированный деревянный частокол для его защиты. Одним залпом из бомбард португальцы смели с пляжа первую группу защитников, и начался небольшой бой, который длился три часа. Двое местных жителей были убиты, и португальцам также удалось захватить две лодки, забрав нескольких пленных обратно на свои суда. Одна из этих лодок принадлежала шарифу, который ранее посетил флот в качестве посла; добыча, состоявшая в основном из хлопчатобумажной ткани и небольшого количества муки, была роздана матросам, а сам Гама сохранил несколько книг ("их законов"), которые он нашел, чтобы привезти дону Мануэлу.
Затем, в воскресенье 25 марта, с духом триумфа португальцы без всякого сопротивления отправились снабжаться водой, а затем пошли и дали несколько выстрелов из бомбард перед главным поселением, где "мавры остались в своих домах, потому что они не осмеливались выйти на берег". Затем, 27-го, убедившись, что они подавили местное сопротивление, три корабля вернулись к острову, где была отслужена месса (Ильеус де Сан-Хорхе), и отплыли оттуда 29-го при слабом ветре дальше на север вдоль побережья.
Их главными информаторами на этом этапе, по-видимому, были лоцман-мусульманин и еще один человек, который поднялся на борт по собственной воле со своим сыном. Однако на лоцмана смотрели с некоторым подозрением, и 1 апреля Васко да Гама даже приказал высечь его за то, что он ложно сказал ему, что некоторые острова, которые находились в поле зрения, на самом деле были материком. Кроме того, в отчете говорится, что "первому из названных островов мы дали название остров Выпоротого (ilha do Acoutado)", чтобы отметить это событие. Флот, по-видимому, искал остров, населенный христианами, который, как их заверили в Мозамбике, существует где-то у побережья (и который иногда считается ссылкой на Килву). В конце концов, 4 апреля, узнав, что они уже прошли его, они решили направиться в Момбасу. Но тем временем, миновав Занзибар (который они приняли за материк), корабль "Сан-Рафаэль" сел на мель на каких-то отмелях, и ему пришлось дожидаться прилива, чтобы продолжить свое плавание. Миновав Пембу, 7 апреля флот наконец прибыл к Момбасе. Это было встречено с некоторым облегчением, так как большая часть экипажа все еще была довольно больна, и португальцы полагали, что в Момбасе, по крайней мере, они окажутся среди христиан. Таким образом, текст говорит нам:
"Там [в Момбасе] мы отдохнули с большим удовольствием, поскольку нам казалось, что на следующий день [воскресенье 5 апреля] мы сможем сойти на берег и побывать на мессе с христианами, которые, как нам сказали, были здесь и жили отдельно от мавров под властью собственного главы (alcaide). Лоцманы, которых мы привезли, сказали, что на этом острове Момбаса есть мавры и христиане, и что живут они отдельно друг от друга, и что у тех и других есть свой глава (senhor), и что, когда мы прибудем туда, они примут нас с почетом и пригласят в свои дома".
Перспектива, которая радикально отличалась от того, с чем португальцы столкнулись в Мозамбике. Но уже на следующий день португальцев начали одолевать сомнения. Сначала прибыла лодка с сотней человек, из которых Васко да Гама допустил на борт только четверых или пятерых, опасаясь, что иначе они захватят его корабли силой. После переговоров с этими людьми они вернулись на берег, и правитель послал овцу и немного фруктов в качестве подношения, прося португальцев сойти на берег. Но после его опыта в Мозамбике мы видим изменение поведения Гамы. Прибытие двух человек ("которые говорили, что они христиане, но нам таковыми не казались") не успокоило его, равно как и присутствие четырех "самых почитаемых мавров". В конце концов, на следующий день двое португальцев (вероятно, осужденных на изгнание преступников или дегредадуш) были отправлены в королевский дворец, где их приняли с должным церемониалом; они также посетили город и дом двух "христианских купцов", которые показали им некоторые тексты, относящиеся к Святому Духу. На борт также были отправлены образцы имбиря, перца и гвоздики.
Необходимо выделить два основных контраста между поведением флота Гамы ранее и в Момбасе. Во-первых, мы должны отметить, что португальцы, похоже, не пытались скрыть свою принадлежность к христианам в Момбасе, но, возможно, это было потому, что они полагали (ошибочно), что там было значительное христианское население. Но, во-вторых, примечательно, что Васко да Гама и другие капитаны не сошли на берег в Момбасе (в отличие от Сан-Браса), предоставив эту задачу "расходным" осужденным преступникам, которых брали с собой в первую очередь для выполнения таких опасных заданий. Их подозрения подтвердились в ходе следующего инцидента, который произошел во вторник, 10 апреля, на следующий день после визита в город двух осужденных ссыльных:
"На кораблях с нами были мавры, которые, увидев, что мы не собираемся уходить, сели в лодку (zavra), и, когда они проходили мимо носа корабля, лоцманы, которых мы привезли из Мозамбика, бросились в воду, а те, кто находились в лодке, подобрали их. А когда наступила ночь, капитан подверг пыткам (pingou) двух мавров из тех, кто [еще] был с нами, чтобы заставить их сказать нам, не замышляется ли какая-нибудь измена. Они сказали, что был отдан приказ схватить нас, когда мы сойдем [на сушу], и отомстить за то, что мы сделали в Мозамбике. И как раз в тот момент, когда собирались пытать второго, он бросился в море со связанными руками, а другой сделал то же самое во время quarto de alva (утренней вахты)".
Таким образом, начались боевые действия, и позже той же ночью две лодки (almadias) подошли к португальским кораблям, и несколько человек подплыли к ним, пытаясь перерезать якорные канаты "Берриу" и "Сан-Рафаэля". Однако их попытка была сорвана, и в нашем отчете отмечается: "Эти и другие злодеяния были задуманы этими собаками, но наш Господь не допустил, чтобы они произошли, ибо они не верили в Него"! Таким образом, португальцы на флоте, по-видимому, в значительной степени видели конфликт в манихейских терминах: христиане противостояли мусульманским "собакам" (perros). Описание Момбасы интересно в этом отношении, ибо в нем говорится:
"Это большой город и расположен на возвышенности над морем, и это порт, куда каждый день заходит много судов, а у входа стоит колонна (падрао). А в той части селения (villa), что у моря, находится невысокая крепость. Те, кто сходил на берег, рассказывали нам, что видели много пленников, разгуливающих по этому кварталу в кандалах, и нам показалось, что это должны были быть христиане, поскольку христиане в этой стране воюют с маврами".
Таким образом, подразумеваемой отправной точкой является то, что пленные и подчиненные народы "должны были быть христианами", и чуть дальше по тексту отмечается, что даже христианские купцы подвергались сильным притеснениям со стороны короля мавров. Теперь, несмотря на относительно здоровые воздух и воду в городе (в результате чего симптомы цинги резко уменьшились), флот едва ли мог оставаться в городе, когда "узнал об измене и заговоре, которые эти собаки хотели совершить против нас". Флот, таким образом, проследовал вдоль побережья и захватил другое судно, принадлежавшее старому и "почтенному мавру", на борту которого находился он сам, его молодая жена и семнадцать других мужчин, а также груз золота, серебра и продовольствия.
Мы видели, что лоцманы из Мозамбика сбежали в Момбасе. Таким образом, португальцы искали других лоцманов, и действительно, это описывается как главная причина, по которой они захватили упомянутое выше судно; однако в отношении лоцманов их постигло разочарование. Таким образом, по совету некоторых мусульманских пленных, которых они все еще держали на борту, флот решил зайти в Малинди (описанный как находившийся в тридцати лигах дальше по побережью от Момбасы) 14 апреля. В частности, Гама слышал, что в Малинди стояли четыре христианских корабля, принадлежащих индийцам (здесь idios, а не indianos), и подумал, что они могли бы дать ему христианских лоцманов, а также воду, еду и другие припасы. В то же время в действиях португальского флота в Малинди проявляются взаимные подозрения. Когда португальцы бросили якорь у порта, навстречу им не явилось ни одной лодки, поскольку, -- отмечает сам наш анонимный автор, -- "они уже знали, что мы захватили судно и пленили находившихся на нем мавров".
Таким образом, после ожидания, на следующий день после Пасхи (которая пришлась в том году на 15 апреля) старый судовладелец-мусульманин был высажен на берег и отправлен к правителю Малинди с посланием о том, что Гама желает вступить с ним в мирные отношения. Позже в тот же день он вернулся с подарками и сообщением от правителя, в котором говорилось, что он готов принять Гаму и предоставить ему товары и лоцманов, которых он хотел. Но последний выказал определенное нежелание ступить на сушу и вместо этого попросил правителя выйти на лодке и встретить его у берега. Когда два судна (лодка Гамы и завра царя) оказались рядом, царь перешел в лодку Гамы, и последовал долгий разговор. Царь предложил посетить португальские корабли, если Гама согласится посетить его дворец; последний отказался, заявив, что у него есть приказ от своего короля, запрещавший сходить на берег. Однако, поскольку атмосфера казалась в целом благоприятной для португальцев, Гама в знак доброй воли освободил находившихся на борту мусульманских пленников, а также приказал дать залп из пушек в честь царя. Наконец, примерно через три часа, последний отправился обратно, забрав с собой бывших пленников и двух португальцев (которым он хотел показать свои дворцы); однако в качестве заложников против этих двух португальцев он оставил одного из своих сыновей и шарифа.
Таким образом, взаимные подозрения несколько (если не полностью) рассеялись, так что на следующий день Гама и Николау Коэльо отправились осмотреть город поближе; двое царских кавалеристов устроили для них представление на берегу. Царь повторил свою просьбу, чтобы Гама сошел на берег, но тот настойчиво отказался. Именно здесь португальцы впервые встретились с индийскими купцами, а точнее с теми, кто находился на борту четырех упомянутых выше судов, которые, возможно, были христианами святого Фомы из Кералы. Таким образом, описание в нашем тексте настаивает на том, что эти люди несли христианские иконы, поклонялись Христу и Богородице и читали христианские молитвы. Заметим, кроме того, что они были смуглыми, носили мало одежды, имели длинные бороды и длинные волосы; далее, что они не ели говядины, говорили на языке, совершенно отличном от "языка мавров", но, тем не менее, могли общаться на ломаном арабском.
Любопытным аспектом описания кораблей "индийцев" являются неоднократные упоминания о наличии там огнестрельного оружия; так, когда они устроили праздник для португальцев, отмечается, что "они выстрелили из множества бомбард, запустили ракеты (foguetes) и разразились громкими криками". Сообщается, что эти самые люди предупредили Гаму, чтобы он не сходил на берег, утверждая, что местным жителям нельзя было доверять, поскольку они "говорили не от чистого сердца и не по своей воле". Поверив им на слово, он через несколько дней (22 апреля) схватил одного из фаворитов правителя (um seu privado) и властно потребовал, чтобы ему дали лоцманов, как и было обещано. Текст продолжается: "И когда он получил сообщение, царь немедленно прислал лоцмана-христианина, и капитан [Гама] отпустил фидалгу, которого он удерживал на борту. И мы очень обрадовались лоцману-христианину, которого прислал нам царь". Наконец, после девяти дней пребывания в Малинди (городской центр, который наш автор сравнивает с португальским городом Алкошете), 24 апреля флот отплыл в "город, который называется Куалекут, и о котором знал царь [Малинди]". Хотя исчезновение regimento, которые вез Гама, снова мешает нам, можно интерпретировать эту фразу как означающую, что выбор Каликута в качестве пункта назначения был импровизацией Гамы и его капитанов, решением, принятым где-то на восточном побережье Африки.
Здесь мы можем на мгновение остановиться, чтобы кратко поразмышлять об опыте флота Гамы в этом районе, а также определить его место в контексте политической истории этого региона. Как мы уже отмечали, флот, следуя с юга на север, зашел в Мозамбик, Момбасу и Малинди именно в таком порядке; ходили также слухи о значении Килвы и Пембы, но на самом деле эти центры не посещались. Все эти города упоминаются арабскими географами и путешественниками по крайней мере с XII века (например, аль-Идриси, Якутом, Ибн аль-Муджавиром и Ибн Саидом), и, в частности, заслуживают внимания Килва и Момбаса. Мы можем отметить, что Килву посетил Ибн Баттута в 1330-х гг., и к тому времени она описывалась как превзошедшая Момбасу в качестве доминирующего центра Билад аз-Зандж (так арабы называли суахилийское побережье). Однако к концу XV века между этими центрами существовало острое торговое и политическое соперничество; если на сомалийском побережье (араб. "Билад аль-Барбар") на севере Мукдишо (Могадишо) сохранил свое превосходство, то господствующее положение расположенной южнее Килвы оспаривалось как Момбасой, так и правящей семьей Занзибара (45). Чтобы понять относительно теплый прием, оказанный португальцам в Малинди, также полезно иметь в виду, что тамошний султан в это время тоже изо всех сил пытался избавиться от опеки Килвы.
Португальцы не сразу осознали эту ситуацию. Но мы, тем не менее, должны здесь настаивать на том, что, вопреки тому, что косвенно предполагает ряд историков, это пребывание в Восточной Африке имело решающее значение для определения поведения португальцев в Керале. Фундаментальной ошибкой является представление о том, что Гама прибыл в Каликут, так сказать, прямо из Португалии. Мы отмечаем растущую тень крайней подозрительности в отношении Гамы к торговым центрам и правителям, с которыми он сталкивается по пути из Мозамбика в Момбасу и, наконец, в Малинди. К концу пребывания в Восточной Африке можно выявить закономерность; португальские капитаны ждут, пока к ним подойдут суда, и обычно берут заложников, прежде чем ступить на берег. Трое капитанов (два брата Гама и Коэльу) редко, если вообще когда-либо высаживались на берег, даже при столь благоприятных обстоятельствах, как в Малинди (46). Уступки достигаются путем стратегического применения силы, и одной из таких уступок был, как мы уже отмечали, "христианский" лоцман, которого Гама получил в Малинди.
"ТАЙНА" ИБН МАДЖИДА
С позиций наших современных знаний следует сказать, что португальский флот Гамы, отплывший из Лиссабона в начале августа 1497 г., на самом деле вышел слишком поздно в том году, чтобы воспользоваться погодными условиями на пути. Поэтому в XVI веке суда стали выходить из Португалии значительно раньше, обычно в феврале или марте. Кроме того, ситуацию усугублял тот факт, что к тому времени, когда флот совершил медленный и долгий переход вдоль суахилийского побережья, было уже несколько поздно для пересечения западной части Индийского океана ввиду приближающегося наступления юго-западного муссона. Смутное осознание этого могло лежать в основе стремления Гамы найти местного лоцмана в Малинди после того, как мозамбикцы так внезапно покинули его. Но гораздо более важным, в конечном счете, было то обстоятельство, что он нуждался в услугах кого-то, кто мог бы сообщить ему, где находится флот, когда он высадится на западном побережье Индии. Ведь, в отличие от Восточной Африки, в Индии у Гамы была конкретная задача: установить контакт не с областью в целом, а с торговым городом Каликутом. Эти насущные и конкретные причины, а не абстрактная потребность найти кого-то, кто "откроет тайну муссонов", по-видимому, и были причиной обращения за помощью к местному лоцману. Кроме того, поиск и использование местных лоцманов является повторяющейся темой после того, как флот вошел в торговую зону Индийского океана, начиная с Мозамбика и далее.
Кажется достаточно ясным, что португальцы знали, что между восточным побережьем Африки и Индией лежит довольно большое водное пространство (huma muito grande enseada), которое они должны были пересечь с запада на восток; и, на первый взгляд, пересечение этого пространства вряд ли было самой серьезной технической проблемой по сравнению с гораздо более проблематичной навигацией в южной Атлантике. Некоторое значение имеет то, что они очень рано (к тому времени, когда достигли Мозамбика) осознали, что находятся в регионе со своими собственными морскими знаниями и навыками, которые можно было бы использовать для облегчения их задачи, даже если это уменьшило их претензии на "открытие".
Большое значение придавалось личности лоцмана, присланного Гаме правителем Малинди. В приведенном нами тексте утверждается, что он был "христианином"; но немногие современные историки готовы принять это утверждение, тем более что Барруш и Каштаньеда единодушно называют его "мавром". Вместо этого в двадцатом веке существовало устойчивое (а со временем даже популярное) убеждение, что в распоряжении Гамы был не кто иной, как самый знаменитый арабский мореплаватель и теоретик мореплавания XV века Шихаб ад-Дин Ахмад ибн Маджид ан-Наджди (47). Где лежат истоки этой теории и каковы ее последствия? Ответим сначала на последний вопрос: теория о том, что Ибн Маджид был "лоцманом Васко да Гамы", открывает несколько приятных возможностей для романтически настроенных историков разных мастей. Во-первых, она допускает -- по чистой случайности -- встречу двух "знаменитостей" прошлого из двух совершенно разных сфер, так сказать, вроде поэта Хафиза Ширази и завоевателя Тимура (48). Эта встреча, которая полностью согласуется с агиографической логикой многих рассказов о Васко да Гаме, таким образом, что достаточно интересно, усиливает авторитет Васко да Гамы в глазах португальских историков-националистов. Ибо разве не был он таким образом посвящен в тайны господства над Индийским океаном величайшим Учителем эпохи? Кроме того, если рассматривать его путешествие как мистическое (традиция, которая, как мы увидим ниже, восходит к "Лузиадам" Камоэнша), встреча с великим мастером (и последующее "посвящение") естественным образом должны составлять часть структуры путешествия. В то же время азиатские националисты могут истолковать этот вопрос по-другому, но совершенно дополняющим образом: ибо можно ли найти больший контраст, чем между жадностью и хищничеством португальцев, и научной щедростью и открытостью духа Ибн Маджида, который поделился с португальцами своими знаниями, хотя и предчувствовал, что его мир таким образом будет разрушен! (49) Или, взяв еще одну точку зрения, можно рассматривать это как пример того, как европейцы использовали одних азиатов против других, используя знания великого Ибн Маджида, чтобы открыть Индийский океан в своих интересах.
Фактически, отождествление лоцмана (в частности, "мавра из Гузерате" Барруша и Гоиша, а также названного Каштаньедой гуджарати) с Ибн Маджидом, который был, по общему мнению, арабом из Омана, в основном было работой известного французского востоковеда Габриэля Феррана, писавшего ранее в этом столетии (50). Точка зрения Феррана, которую он развил в своей авторитетной биографической статье об Ибн Маджиде в "Энциклопедии Ислама" (1927 г.), в свою очередь, была основана на конкретном арабском тексте конца XVI в., хронике Кутб ад-Дина Мухаммада ан-Нахравали аль-Макки (1511-1582 гг.), озаглавленной "Аль-Барк аль-Ямани фи аль-Фатх аль-Усмани". Так совпало, что сам Нахравали был родом из Гуджарата, но жил в Мекке, где написал несколько хроник. Рассматриваемый текст был заказан после завоевания Османской империей Хиджаза губернатором Йемена Чигалазаде Синан-пашой и, таким образом, должен был прославить достижения Османской империи; по-видимому, он был написан около 1565 г.
Соответствующий отрывок текста из второй главы первой книги звучит примерно так:
"В начале десятого века [хиджры] среди удивительных и необычных событий эпохи было прибытие в земли аль-Хинд проклятых португальцев (аль-Фартакал), народа франков (аль-Фирандж) -- да будут они прокляты! Одна из их групп села на борт в проливе Сеуты, вошла в Море Тьмы [Атлантику] и обогнула Белые горы (аль-Кумр), где берет начало Нил. Они пошли на восток и прошли недалеко от берега через какие-то проливы, с одной стороны которых возвышалась гора, а с другой -- гребни волн Тьмы. Это место настолько бурное, что корабли франков не смогли бросить якорь, разбились вдребезги, и ни один из них не уцелел. Так они совершили несколько попыток, каждый раз погибая на том же месте, и ни одному из франков не удавалось выйти в Индийский океан (аль-бахр аль-Хинд), пока одной из их галер не удалось спастись и направиться к аль-Хинду. Однако они не могли собрать знания об этом море, пока их не сообщил им опытный лоцман по имени Ахмад ибн Маджид, с которым познакомился один из франкских капитанов по имени Адмирал (алмиланди). После того, как его несколько раз напоили вином, лоцман в пьяном виде показал ему дорогу и сказал ему: "В этом месте не следуйте вдоль берега, а держите курс в открытое море; затем поверните и приблизтесь к берегу, и не бойтесь волн". Как только они сделали это, их корабли избежали частых кораблекрушений, и франки стали господствовать в Индийском океане" (51).
Итак, здесь содержится безошибочно указание на Ибн Маджида, который, как предполагается, в состоянии опьянения показал несведущим франкам (которым в противном случае суждено было терпеть кораблекрушение за кораблекрушением) путь в Индию. Его совет, как мы видим, был довольно прост: оставить африканское побережье позади и плыть в открытом море, пока они не достигнут берега! Заметим, что этот довольно запутанный (на самом деле, совершенно наивный) фрагмент в тексте Нахравали не утверждает, что Ибн Маджид когда-либо плавал с португальцами, и не отождествляет его конкретно с "гуджаратским" лоцманом из Малинди. Эта связь была установлена Ферраном.
Следующим шагом в идентификации стало открытие русским востоковедом И.Я. Крачковским трех лоций (или лоцманских наставлений) Ибн Маджида в стихотворной форме (арджуз) в рукописном собрании в Петербурге, в 1920-е гг. После ряда перипетий они были в конце концов опубликованы с русским переводом его учеником Т.А. Шумовским в конце 1950-х гг.; тексты сразу же привлекли внимание португальских ученых, так что перевод на этот язык с русского был предпринят по случаю грандиозных торжеств, устроенных Салазаром по случаю пятисотлетия со дня смерти инфанте дона Энрике (1960 г.) (52). Интерес португальцев, очевидно, был вызван связью Ибн Маджида с Васко да Гамой, а не остальной информацией, содержащейся в трех рассматриваемых лоциях, которые касались, соответственно, Софалы, Малакки и Красного моря. С самого начала было ясно, что тексты имели первоначальную прозаическую редакцию, а затем были переложены в стихи либо самим лоцманом, либо кем-то еще. Особенно пристальное внимание португальские ученые уделяли Софальской арджузе.
В этом разделе текста есть несколько упоминаний о франках и их плавании в Индийском океане. Один из них относится к их прибытию в Каликут, угнетению ими местных жителей и препятствованию торговле с Красным морем. Еще в одном отмечается, что некоторые португальские суда потерпели крушение возле Софалы на "праздник Михаила" ??(fi'id mikal), чего нет в португальских текстах. Третий, чрезвычайно загадочный отрывок является наиболее важным из всех для целей ассоциации Ибн Маджида и Васко да Гамы и гласит:
"Корабли франков отправились в Вазах в 900 году хиджры [1494-5 гг.], о мой брат.
Они угнетали его целых два года, а затем, конечно же, отправились дальше, в Индию.
Тот, кто пытается отправиться в Китай (Син), осознает опасности своего места назначения; в противном случае он ожидал бы исполнения его желания.
По этой дороге франки возвращались из Индии в Зандж; позже в 906 году хиджры они отправились в Индию, брат мой.
Они купили дома и поселились в них; они были в дружеских отношениях с заморином и доверяли ему.
Тем временем люди пытались разгадать их планы; они думали, что они могут быть завоевателями или безумными ворами.
Франки чеканили монету в гавани Каликута в перерывах между своими плаваниями.
О, если бы я знал, что последует от них! Люди поражались их делам" (53).
Рассмотрим особенности этого отрывка (не говоря уже о его неясности), а именно его утверждение о том, что португальцы уже были в Софале в 1494-1495 гг., что они чеканили деньги в порту Каликута, что их власть простиралась до египетского Нила и так далее. Тем не менее, многие португальские историки в своем энтузиазме отмахнулись от них. Для Армандо Кортесао упоминания о путешествиях 1494-1495 гг. были убедительным доказательством его гипотезы о том, что португальские путешествия в Индийский океан совершались до 1497-1498 гг. И для многих других предпоследняя строка была фактически признанием вины Ибн Маджидом; если бы он знал, чем все обернется, он бы никогда не пустил португальцев в Индийский океан!
Так, два официальных португальских историка в контексте празднования 1969 г. писали: "Ибн Маджид в арджузе не признает своей помощи Васко да Гамы в ходе его плавания, но это очевидно из того факта, что лоцман выражает здесь свое сожаление" (54).
Контрнаступление против этой интерпретации было предпринято, в первую очередь, сирийским историком Ибрагимом Хури, а затем бывшим соратником Кортесао Луишем де Албукерки (55). Хури утверждал, что тексты лоций, сохранившиеся в Институте Востоковедения в Ленинграде (Санкт-Петербурге) были явно искажены, и пострадали от ряда, порой довольно неуклюжих, исправлений и дополнений, сделанных рукой (или руками) переписчиков. Это привело не только к стилистическим изменениям, но и к изменениям в содержании; кроме того, были введены некоторые странные отступления. Среди них были ссылки на португальцев в Софальской лоции. На основании внутренних свидетельств он установил, что текст должен был содержать 701 стих, тогда как в сохранившейся копии их было целых 807. Кроме того, Хури смог продемонстрировать, что к концу 1480-х гг. лоцман считал себя старым и больше не способным грамотно управлять кораблем. Еще более показательными являются внутренние текстовые ссылки, свидетельствующие о том, что "Поэма о Софале" первоначально была написана до середины 1470-х гг., то есть почти за два с половиной десятилетия до путешествия Гамы, и была в лучшем случае переработана в 1480-х гг. Следовательно, присутствующие в ней ссылки на франков, мягко говоря, несколько анахроничны. Опираясь на эту работу, а также на работы некоторых других авторов (которые утверждали, что португальские кораблекрушения в арджузе датируются периодом после 1500 г.), Луиш де Албукерки со своей стороны подчеркнул крайнюю маловероятность идентификации лоцмана по имени "Малемо Кана" Жуана де Барруша и "Малемо Канака" Дамиана де Гоиша со знаменитым арабским мореплавателем. Тем не менее сомнения оставались, в основном из-за довольно четкого утверждения в хронике ан-Нахравали, которая, несмотря на ее довольно позднее составление, все-таки была подлинным "восточным" источником (56). Таким образом, имело определенное значение то, что научный спор удалось окончательно закрыть в середине 1980-х гг., хотя популярная легенда о том, что Васко да Гама руководствовался указаниями Ибн Маджида, продолжает расти и распространяться. Последний гвоздь в гроб "гипотезы об Ибн Маджиде" был забит обнаружением нескольких итальянских писем, отправленных из Лиссабона во Флоренцию сразу после возвращения Гамы. Здесь есть упоминание о том, как Гама привез с собой маврского лоцмана (который, видимо, немного говорил по-итальянски!) в Лиссабон, где его смогли допросить итальянские представители консорциума Серниги-Маркионни (57). Таким образом, если мы не хотим утверждать, что Ибн Маджид в старости принял обличье гуджаратца, посетил Лиссабон, а затем ни словом не обмолвился об этом в своих трудах, нам придется похоронить эту гипотезу раз и навсегда, тем более, что нет указания на то, что лоцман Гамы (вероятно, уроженец Гуджарата) когда-либо возвращался в Азию. Что касается аль-Нахравали, писавшего под покровительством Османской империи, мы можем предположить, что это обвинение было частью более общей попытки дискредитировать арабов и изобразить османов как находящихся на переднем крае антипортугальской борьбы.
МАВРЫ И ПРЯНОСТИ: КАЛИКУТ, 1498 г.
Мы покинули португальский флот в конце апреля, когда он держал путь из Малинди к западному побережью Индии. Пересечение западной части Индийского океана заняло всего двадцать три дня плавания, которые наш анонимный автор быстро пропускает, даже если Барруш и более поздние хронисты изложили их более подробно. 18 мая была замечена земля (a terra alta, возможно, гора Эли в северной Керале), и лоцман посоветовал им следовать вдоль побережья, чтобы он мог точно определить, где они находятся. При ближайшем рассмотрении Индийских Западных Гат, которые были видны с трудом из-за шквалов и ливней, лоцман заявил, что это и есть та земля, которой они хотели достичь. Корабли бросили якорь в воскресенье, 20 мая, к северу от Каликута, между этим городом и поселением Панталаини-Коллам ("Пандаране" на португальском языке). Поскольку они находились в полутора лигах от берега, к ним в тот вечер с суши подошли туземцы в лодках, чтобы спросить, кто они такие; они указали португальцам точное направление Каликута. Таким образом, 21 мая 1498 г. первый португалец был отправлен на берег в одной из этих местных лодок.
Человеком, посланным Гамой на берег, был осужденный на изгнание преступник (или дегредаду), возможно, по имени Жуан Нуньес, а не кто-то из более высокопоставленных офицеров в иерархии флота. Мы отмечаем, что Гама, наученный опытом на восточном побережье Африки, позволил местным жителям первыми проявить инициативу (то есть выслать лодки), а также поначалу не рисковал ни собой, ни другими капитанами, ни знатными людьми, находившимися на борту в первую очередь. Дегредаду, нам говорят, отвели в место, где были "два мавра из Туниса, которые могли говорить по-кастильски и по-генуэзски", один из которых позже упоминается по-разному как "Монсаид" или "Бонтайбо" (возможно, Ибн Тайиб); это, по-видимому, еще раз предполагает, что португальцев изначально приняли за мусульман из Леванта или Магриба. Таким образом, не Васко да Гама, а ссыльный преступник является действительным героем следующей знаменитой сцены:
"И его отвели в то место, где были два мавра из Туниса, которые могли говорить по-кастильски и по-генуэзски. Первое приветствие, которое он услышал, звучало так:
-- Дьявол тебя побери! Что привело вас сюда?
И они спросили его, что он пришел искать так далеко от дома; и он ответил:
-- Мы ищем христиан и специй.
И ему сказали:
-- Почему король Кастилии, король Франции и Сеньория Венеции не прислали сюда людей?
И он ответил, что король Португалии не позволил им этого. И ему сказали, что он правильно сделал.
Затем они пригласили его к себе домой и угостили пшеничным хлебом с медом, и, поев, он вернулся на корабль. Вместе с ним вернулся один из тех мавров, который, как только он поднялся на борт, сказал такие слова:
-- Buena ventura, buena ventura (Удача, удача)! Много рубинов, много изумрудов! Благодарите Бога за то, что привел вас в страну, где есть такие богатства!
Мы были так поражены тем, что слышали, как он говорит, и не могли поверить в то, что так далеко от Португалии мог найтись кто-то, кто понимал нашу речь" (58).
Итак, мы еще раз настаиваем на том, что, вопреки тому, что часто утверждают современные историки, ислам и христианство не противостояли друг другу непосредственно в момент прибытия Васко да Гамы в Каликут. Наоборот, подтверждается любопытное единство западно-средиземноморской культуры, где тунисские мусульмане говорили на арабском, кастильском и генуэзском языках и где португальцы действительно могли испытать чувство облегчения, увидев такие "знакомые" лица. Далее отметим, что поиски "христиан" являются прямым продолжением исследований на восточном побережье Африки, где португальцы с волнением разыскивали новости о Пресвитере Иоанне и с облегчением собирали доказательства присутствия христиан в Килве. "Христиане" здесь означают не стремление к прозелитизму, а скорее поиск восточных союзников в планах дона Мануэла. Что касается тунисских торговцев, то они не увидели в небольшом флоте судов из далекой Португалии особой угрозы. Сначала казалось, что в Каликуте достаточно богатств, которыми можно поделиться.
Однако мы прямо сталкиваемся с проблемой в португальской концепции города, вызванной их скудостью категорий. Когда они столкнулись с "примитивными" бушменами и скотоводами юга Африки, проблема религиозной идентичности не показалась португальцам столь значительной. Когда они оказались в городах-государствах Восточной Африки, "мавры" и "христиане" были двумя главными категориями для различения, конечно, с некоторыми дальнейшими уточнениями ("белые" и "черные" мавры, те, кто были вероломными, и те, кто не был). На юго-западном побережье Индии, столкнувшись с густой, относительно развитой сетью небольших городских торговых поселений, анонимный автор поступает следующим образом:
"Город Каликут населен христианами. Все они смуглы. Некоторые из них носят длинные бороды и длинные волосы, другие, напротив, коротко стригут бороды или бреют голову, оставляя лишь пучок на макушке, как знак того, что они христиане. Еще они носят усы. Они прокалывают уши и носят в них много золота. Ходят они обнаженными до пояса, прикрывая нижнюю часть очень тонким куском хлопчатобумажной ткани, и то это делают лишь самые уважаемые из всех, остальные перебиваются как могут.
Женщины в этой стране, как правило, некрасивы и маленького сложения. Они носят множество золотых украшений на шее, многочисленные браслеты на руках и кольца с драгоценными камнями на пальцах ног. На первый взгляд кажется, что все эти люди хорошо воспитаны и обходительны. Но затем создается впечатление, что они несведущие и алчные".
Однако эти впечатления были результатом пребывания в Каликуте, которое длилось целых три месяца, поскольку флот Гамы окончательно покинул порт только 29 августа. Возвращаясь к ситуации в конце мая, следующим шагом Гамы было отправить двух человек на берег, чтобы разыскать короля Каликута, где бы он ни находился, и сообщить ему, что "прибыл посланник короля Португальского с письмами" от него. Эти люди направились на юг, в Поннани (где находился правитель), были им довольно хорошо приняты и им сказали, что он вскоре вернется в Каликут. Тем временем португальцам посоветовали направить свои корабли в Панталаини, который был хорошим портом, в отличие от самого Каликута; был послан лоцман, чтобы привести их туда. Гама согласился на это, но решил -- заметим -- не становиться на рейде, по-видимому, из подозрений. К тому времени, когда три корабля бросили якорь, пришло сообщение от короля о том, что он теперь в Каликуте; кроме того, он отправил своего представителя, которого автор текста называет "бале" (и описывает как "похожего на алькайда") в Панталаини, чтобы пригласить Гаму на аудиенцию (59).
Эти действия заняли почти неделю. Таким образом, только 28 мая Гама действительно ступил на сушу, взяв с собой около десятка человек (включая автора анонимного текста) и разместив в своих лодках флаги, трубы и бомбарды. Достигнув земли, он сразу же встретил "бале" с вооруженной свитой, в которую входили люди с обнаженными мечами; Гаме был подан паланкин, и группа отправилась в Каликут через место под названием "Капуа" (Каппатт). Здесь, остановившись на полпути, Гама и его люди вошли в дом местного знатного человека (um homem honrado) и поели рис и рыбу. Сразу же после этого они сели в две связанные вместе лодки и спустились по заводи к самому Каликуту. Португальская группа, кажется, привлекала всеобщее внимание, поскольку анонимный автор отмечает, что "бесчисленное" количество людей собиралось, чтобы посмотреть, как они проходят мимо. Пройдя место, где стояли в сухом доке корабли и лодки, группа в конце концов высадилась, все еще окруженная большими толпами людей, в том числе "женщинами, которые вышли из своих домов с детьми на руках".
Затем португальцев отвели к большому строению, которое, по их мнению, было церковью, размером с монастырь, с колонной у входа с фигурой птицы на ней, "которая была похожа на петушка" (galo). Перед главной дверью висели семь маленьких колокольчиков. К "церкви" примыкал большой резервуар, и поблизости было много других. Войдя в здание, португальцы оказались у другой двери меньшего размера, расположенной на полпути вглубь здания, к которой вели каменные ступени. "Внутри, -- пишет наш автор, -- был небольшой образ, который, по их словам, был Богородицей". Португальцам не разрешили входить во внутреннюю часть сооружения, поэтому Гаме и остальным пришлось довольствоваться вознесением молитв во внешнем ограждении. Их окропили святой водой (agua benta) и белым пеплом, "которым христиане этой страны имеют обыкновение намазывать себе лоб, тело, шею и предплечья". Гама взял пепел, но сказал, что намажется им позже; анонимный автор отметил, что всей церемонией заведовали определенные мужчины, носившие шнуры из ниток, переброшенные через верхнюю часть тела, которые называли quafees. Уходя, наш автор заметил и другие любопытные особенности этой "церкви": множество святых, нарисованных на ее стенах, с диадемами, некоторые с "зубами, которые были настолько большими, что немного выступали изо рта", а большинство с "четырьмя или пятью руками". Прежде чем войти в Каликут, они также посетили другую такую ??же "церковь", в которой, как сообщается, "было то же самое, что описано выше".
Таким образом, наблюдательность и умение описывать увиденное нашего автора не покинули его; вопреки тому, что часто утверждалось, он тщательно отмечал религиозную практику и особенности этого "восточного христианства". Он, конечно, явно побывал в храме, а фигура птицы на стамбхе снаружи позволяет сделать вывод, кроме того, что это был храм вишнуитов (а не храм Кали, как часто воображают), с колесницей бога Гарудой, несущего обычное бдение снаружи. Заметим, кроме того, что португальцы фактически не получили возможности внимательно рассмотреть фигуру "Богоматери" и поверили на слово своим местным собеседникам в отношении того, чем она являлась. В связи с этим возникают два очевидных вопроса. Учитывая, что никто из португальцев не говорил на малаялам (или на каком-либо другом индийском языке), общение должно было происходить на арабском через Фернана Мартинша или кого-то из других носителей арабского языка. Очевидно, что в данном случае теоретически было возможно провести различие между христианством и местными формами индуизма, поскольку арабская лексика начала XVI века в Индии явно позволяла сделать это. Действительно, слово, используемое для храмовых священников (quafees), весьма вероятно, является португальским переводом смеси арабских терминов qasis и kafir ("неверный", следовательно, также индус), что позволяет предположить, что португальцы обсуждали, кем были эти люди, с носителем арабского языка. Итак, наш первый вопрос: почему португальцев привели в храм и что им сказали, что они перевели как "Nossa Senhora"? Опять же, учитывая присутствие в Керале с давних времен христиан святого Фомы (или сирийцев), действительно ли их местные собеседники не могли понять, что португальцы были христианами? Тот факт, что португальцев не пустили во внутреннюю ограду (garbha grha, или святая святых), наводит на мысль, что существовали некоторые сомнения относительно их статуса, если не полная уверенность в том, что они были христианами. Поднятые выше проблемы, вероятно, можно свести к двум простым положениям. Во-первых, португальцы ожидали увидеть "потерянных" восточных христиан, чьи обычаи сильно отличались от их собственных; таким образом, они были готовы видеть в любом строении, которое явно не было мечетью, какую-нибудь церковь. Во-вторых, мы не должны забывать, что португальцы из состава экспедиции выучили свой арабский язык в Магрибе, и мы можем предположить, что существовали значительные различия в диалекте и произношении между этим арабским языком и версией, на которой говорили в Керале. Нам нет необходимости обращаться к сложным философским положениям о "культурном переводе", чтобы понять, как Фернан Мартинш и его товарищи могли быть введены в заблуждение. Поскольку они были убеждены, что находятся на земле каких-то заблудших христиан, все, что не было явно исламским, казалось, по остаточному принципу, христианским (60).
По мере того, как португальцы продвигались дальше вглубь города, толпы любопытных, собравшихся посмотреть на них, не уменьшались. На одном этапе, отмечает отчет, их пришлось ненадолго закрыть в доме, пока толпа не разошлась. Затем в сопровождении брата "бале", который был "великим сеньором в этой стране", и под звуки барабанов, а также огнестрельного оружия (espingarda), из которого время от времени стреляли, чтобы расчистить путь, они направились во дворец. Наш отчет отражает определенную клаустрофобию перед лицом множества людей, которые сопровождали португальскую группу и наблюдали за ними из близлежащих домов и крыш: "людей было так много, что их невозможно было сосчитать". Португальцы прибыли во дворец за час до захода солнца; у входа в него их встретили "самые знатные люди и великие господа" и провели через открытый двор и четыре двери, а их эскорт расталкивал собравшуюся толпу, чтобы она расступилась. У внутренней двери их встретил низкорослый старик, "который похож на епископа, и король обращается к нему в церковных делах", который обнял Гаму и ввел его внутрь, все еще изо всех сил расталкивая локтями толпу любопытных зрителей.
Теперь мы находимся в ключевой сцене португальской национальной мифологии: Васко да Гама перед правителем Каликута. Это сцена, воспетая Луисом де Камоэнсом в "Лузиадах" (Песнь VII, 57-65) и бесчисленное количество раз написанная, выгравированная на голубых плитках (азулежу) и нарисованная: галантный бородатый капитан в его европейском платье, величаво жестикулирующий широкими взмахами рук, а перед ним возлежит зловещий и полуголый правитель, окруженный своими еще более зловещими (и часто, как предполагается, исповедующими ислам) приспешниками, с отчасти злобным, отчасти благоговейным выражением лица. Однако из-под пера нашего анонимного автора сцена имеет несколько иной оттенок:
"Царь находился на возвышении, полулежа на кушетке, покрытой внизу зеленой бархатной тканью, поверх нее - очень тонким покрывалом (colchao), а поверх покрывала хлопчатобумажной тканью, очень чистой и тонкой, гораздо тоньше, чем любая льняная. Таким же образом выглядели подушки на кушетке. С левой стороны от него стояла очень большая золотая чаша, размером с горшок в половину алмуде, с горлышком шириной в две ладони, казавшаяся очень массивной; в эту чашу он сплевывал остатки каких-то листьев, которые люди в этой стране жуют из-за их успокаивающего действия и которые называют "атамбур". А по правую сторону стоял золотой таз, шириной в две руки человека, в которой хранились те листья, и множество серебряных кувшинов (agomis). Над кушеткой находился балдахин, весь позолоченный сверху".
Гама был в минимальной степени проинформирован о придворном этикете и, кажется, знал, например, что, говоря перед королем, нужно было наклониться вперед и держать руку перед ртом. Когда он вошел, король высоко сложил ладони в приветствии ("как христиане привыкли делать перед Богом"!), затем подал ему знак поклониться, а после этого поднять руки, что Гама и сделал, не приближаясь слишком близко (поскольку он знал, что никто не должен приближаться к королю, кроме слуги, который подносит ему бетель). Затем Гама сел в первом ряду придворных, а остальной его свите подали воду для мытья рук и фрукты для еды. Сообщается, что король и слуга, приносивший ему бетель, были очень удивлены манерой португальцев есть фрукты (вероятно, бананы и джекфруты).
После этого король попросил Гаму рассказать придворным, которые расселись вокруг него, о том, зачем он прибыл сюда и чего хотел; но он отказался, сказав, что он посол и хочет поговорить с королем. На закате Гаму отвели во внутреннюю комнату (camara), где царь снова расположился на другой кушетке, покрытой расшитой золотом тканью, и попросил его высказаться. Мы можем предположить, что присутствовали переводчики, хотя в отчете об этом прямо не говорится; Гама, по-видимому, вошел во внутреннюю комнату в одиночестве (за исключением Фернана Мартинша), и, таким образом, нижеследующее, очевидно, является пересказом того, что впоследствии было сообщено анонимному автору. Таким образом, предполагается, что Гама произнес небольшую речь, представив себя, Португалию и дона Мануэла.
"Капитан сказал ему, что он является послом короля Португалии, который был сеньором многих земель и который был богаче любого другого короля тех краев. И что в течение шестидесяти лет короли, его предшественники, каждый год отправляли корабли в те края с целью открытий (a descobrir), ибо они знали, что в тех краях правят такие же христианские короли, как они. И что именно по этой причине они приказали открыть эту землю, а не потому, что им нужно было золото или серебро, ибо эти драгоценные металлы у них имелись в таком изобилии, что они не нуждались в их получении из этой земли. Что эти капитаны, проплавав год или два, истощали все припасы, и, ничего не найдя, возвращались в Португалию. И что теперь король по имени дон Мануэл приказал построить эти три корабля и назначил его их капитан-майором, сказав ему, что он не должен возвращаться в Португалию, пока не найдет этого христианского короля, и что, если он вернется [без успеха], ему отрубят голову. И что, если он найдет его, он должен вручить ему два письма, которые он передаст ему на следующий день, и что король Португалии велел ему устно передать здешнему правителю, что желает видеть в нем брата и друга".
Как много из этого можно было бы передать с помощью арабского языка переводчика (особенно понятие "открытие"), мы не можем сказать. Тем не менее примечательно, что о Гаме прямо сообщается здесь как сплетающем воедино целый ряд полуправды и лжи: что португальский король был более могущественным, чем правители Испании или Франции, что в Португалии было так много золота и серебра, что ее монархи ни в чем не нуждались, и что ему отрубят голову, если он вернется, не достигнув успеха. Он также попросил у правителя Каликута ответных послов, которых он мог бы забрать обратно в Португалию; последний ответил, что распорядится об этом.
Сообщается, что эта беседа длилась несколько часов ночи, и в конце ее правитель Каликута спросил Гаму, хочет ли он ночевать с маврами или с христианами. На это Гама, всегда подозрительный, ответил, что желает иметь отдельное место для отдыха, отдельно от всех остальных. Таким образом, он нарушил обычный торговый обычай, заключавшийся в том, чтобы размещать заезжих иностранных купцов в том или ином этническом квартале портового города; однако король согласился, и Гама присоединился к своим людям, которые к тому времени уже были на веранде в свете большой металлической лампы (castiГal de arame). Шел сильный дождь, и улицы были залиты водой; таким образом, Гаму пришлось нести на спинах его людей, чтобы, несомненно, сохранить его достоинство.
После того, как его пронесли по слякотным улицам, Гама потерял терпение и пожаловался одному из сопровождавших его мусульман (по общему мнению, "фактору царя"), который отвел его в свое жилище и предложил ему лошадь, чтобы он продолжил свой путь. Кратко описывается дом мусульманина с его коврами и большими металлическими лампами. Но так как седла не было, Гама отказался сесть на лошадь; таким образом, группа устало продолжала свой путь, как и раньше, и в конце концов добралась до своего подворья (pousada), где их уже ждало несколько португальцев с кроватью для Гамы и другими товарами, которые предназначались в дар королю Каликута.
На следующий день, 29 мая, Гама начал готовить свои подарки, в состав которых входили ткань, дюжину накидок, шесть шляп, несколько ниток кораллов, шесть тазов, тюк сахара и по две бочки масла (вероятно, прогорклого из-за дальнего пути) и меда. Представление о необходимости поднесения подарка правителю или местному губернатору было довольно распространенным в портах Индийского океана того периода и составляло часть общепринятого этикета, вероятно, соответствующего персидско-арабскому "nazr", почетному подарку, обозначавшему хотя бы временное подчинение власти. Текст переводит эту сделку как "оказание услуг" (fazer servico) королю, вероятно, для того, чтобы избежать слишком сильного оттенка подчинения. В равной степени нормальным было предварительно осмотреть подарок, и в этом случае осмотр проводился тем же мусульманским купцом (царским фейтором) и "бале". Сообщается, что, увидев подарок, предложенный португальцами, эти люди расхохотались и сказали, что "такие вещи дарить королю не подобает, что беднейший торговец из Мекки или Имдиоса [sic] и то дарит больше, что если мы хотим оказать услугу, то должны прислать ему золото, а то, [что у них было,] король не примет". Говорят, что Гама, услышав это, "помрачнел" и заявил в порядке самооправдания, что на самом деле он не торговец, а посол, а также сослался на то обстоятельство, что эти товары были его собственными, а не от дона Мануэла. Когда дон Мануэл пришлет свой подарок, он, конечно же, будет включать "много других вещей, и гораздо более дорогостоящих". Кроме того, Гама, как сообщается, в гневе пригрозил, что, если царь Саморим (это первое использование титула в тексте) не примет подарок, он просто уйдет. Его собеседники, со своей стороны, отказались передать подарки королю; и несколько других мусульманских купцов затем посетили португальскую резиденцию, чтобы также присоединиться к насмешкам над этим ничтожным подарком.
Затем Гама потребовал новой аудиенции у короля, чтобы после этого он мог вернуться на свои корабли, и мусульманские купцы пообещали устроить ее позже в тот же день. Однако к вечеру ничего не произошло, и темперамент Гамы (о котором у нас еще будут поводы упомянуть) начал проявлять себя; сообщается, что он "пришел в ярость (apasionado), оказавшись среди столь флегматичных и ненадежных людей". Поэтому сначала он думал отправиться во дворец один, но потом, поразмыслив, решил подождать; тем временем остальные сопровождавшие его португальцы, со своей стороны, решили устроить небольшое легкое развлечение, пели, танцевали и музицировали, как будто все было в порядке. На следующий день Гаму и его группу действительно доставили во дворец, но заставили прождать несколько часов перед дверью. Наконец пришло сообщение от короля, в котором он просил Гаму войти только с двумя мужчинами; он решил взять владевшего арабским языком Фернана Мартинша и своего писца Диогу Диаша. Остальные нервно ждали, опасаясь, что это расставание плохо кончится.
В конце концов, Гама предстал перед королем и с удивлением обнаружил, что его упрекают в том, что он не появился в предыдущий день. Еще раз он спас лицо, заявив, что "так как он устал с дороги, то по этой причине и не пришел к нему"; очевидно, он не хотел упоминать неприятный вопрос о servico. Король теперь начал "прощупывать" его. Если он действительно прибыл из такого богатого королевства, то почему ничего не привез с собой? Где письмо, которое он должен был вручить? Гама еще раз возразил, что "он ничего не привез, поскольку целью плавания были открытия, но когда придут другие корабли, он [король] увидит, что они привезут". Затем он сказал, что немедленно передаст письмо. Но король остался не удовлетворен его ответом. "Что он прибыл открывать, -- иронически спросил он, -- камни или людей?" И если последнее, то почему он ничего не взял с собой? Он также упомянул (в качестве прозрачного намека), что слышал о том, что у португальцев есть статуя Богородицы, сделанная из золота, на что Гама ответил, что, во-первых, она не из золота, а во-вторых, что он ни в коем случае не может расстаться с ней, так как она являлась талисманом, который охранял его во время путешествия. Вопрос servico так и остался там, в этой тупиковой точке.
Письмо было подготовлено, и начались лингвистические сложности. Гама отметил, что у него было два письма: португальский оригинал (который он мог прочитать, но никто при дворе не мог) и арабский перевод (который он сам не мог прочитать). Таким образом, выбор пал на арабское письмо, но Гама прямо заявил, что, поскольку мусульмане при дворе были настроены против него, он не хотел, чтобы они переводили письмо и искажали его смысл. Поэтому он попросил найти владевшего арабским языком христианина, и ему представили одного из них (или, по крайней мере, немусульманского юношу). Однако проблема была в том, что этот юноша мог говорить по-арабски, но не читать на нем! Следовательно, в конечном итоге письмо пришлось передать четырем мусульманам, которые его прочитали и сообщили содержание (вероятно, на малаялам) королю.
Последовали дальнейшие обсуждения, когда король попросил Гаму описать основные продукты Португалии, и последний рассказал о большом количестве пшеницы, тканей, железа, меди и других продуктов (но не золота и серебра!). Он также заявил, что привез с собой несколько образцов (amostra) из них, и попросил разрешения вернуться за ними на свои корабли, оставив в резиденции (pousada) четырех или пяти человек. Однако король настоял на том, чтобы он немедленно вернулся со всеми своими людьми, выгрузил свои товары и продал их как можно лучше. Гаме в срочном порядке разрешили покинуть дворец, и он отправился собирать оставшихся людей, чтобы иметь возможность уйти на следующий день. Это была последняя встреча Гамы с этим Самудри Раджей (буквально "Королем моря"), или саморином, как португальцы называли его. Ко времени следующего португальского путешествия, - плавания Кабрала в 1500 г., - на каликутском троне восседал уже другой монарх.
СОЗДАНИЕ ВРАЖДЕБНОЙ ТОРГОВЛИ
Повествование в тексте теперь переходит к детализации того, что можно рассматривать как первый пример более или менее "враждебной торговли", проводимой европейцами в Азии. Многие элементы этой встречи являются парадигматическими с точки зрения отношений европейцев с азиатскими монархами в XVI и XVII вв.: путаница по части этикета и формы подарков, глубоко укоренившиеся подозрения со стороны европейцев относительно махинаций при азиатских дворах, нервозность по поводу поведения европейцев (и внутренних несоответствий их утверждений) - со стороны азиатов. В течение следующих двух столетий будут созданы различные институциональные механизмы для регулирования торговли в эпоху сдерживаемых конфликтов; мы можем продолжить с того, что было найдено Гамой и его собеседниками (62).
Утром 31 мая Гаме привели еще одну лошадь без седла и предложили воспользоваться ею; он снова отказался от нее, предпочитая паланкин. В конце концов паланкин был подан благодаря заступничеству очень богатого гуджаратского купца (наш анонимный автор настаивает на том, что имя торговца было Гузерато!), и отряд снова отправился на север, в Панталаини, где стояли на якоре корабли. Однако паланкин Гамы продвигался очень быстро; остальная часть группы отстала от него и даже ненадолго заблудилась, прежде чем выбралась на правильную дорогу. По пути отряд обошел "бале" (или Baile), который торопился догнать Гаму; таким образом, остальная часть группы наконец догнала Гаму и "бале" в Панталаини, в придорожном доме отдыха (estau), предназначенном для "путешественников, которые укрываются там от дождей". Они сразу почувствовали, что что-то не так, и Гаму по-разному описывают как doente (буквально "больного") и как "мрачного", что, очевидно, указывает на то, что он был в скверном настроении. Завязался спор, ибо Гама хотел получить лодку (almadiа), чтобы вернуться на свой корабль, а "бале" и его люди настаивали на том, что, поскольку солнце уже садилось, им лучше подождать до следующего дня. Гама запротестовал и воззвал к их сочувствию, ибо разве он не был "таким же христианином, как и они"! В конце концов, группу отвели на пляж и сказали, что им дадут тридцать лодок; но этот внезапный поворот дел вызвал у Гамы подозрения. Поэтому он отправил трех человек вдоль побережья с сообщением для своего брата Паулу (на случай, если тот находился в лодке на берегу), чтобы он укрылся на борту корабля; очевидно, он думал, что готовится ловушка. Но Паулу да Гамы нигде не было видно; других лодок тоже не нашли; и поэтому португальцы переночевали в Панталаини, в доме торговца-мусульманина.
Принесли цыплят и рис, и Гама и его компания хорошо пообедали. К тому времени его настроение улучшилось, и, как сообщается, он даже сказал, что хорошо, что они не отправились в путь в темноте; возможно, у их местных собеседников в конце концов были благие намерения, несмотря на "дурные подозрения", которые зародились у португальцев в результате их прежних сношений с ними в Каликуте. Но на следующее утро маятник опять качнулся в другую сторону. Гама снова потребовал лодки, однако сопровождающие индийцы ответили, что лучше бы он сначала приказал своим кораблям подойти поближе к берегу, чтобы облегчить переправу. Гама отказался, объяснив это тем, что, если он прикажет брату подвести корабли ближе, он подумает, что его держат в плену на берегу, и поэтому просто уплывет в Португалию. На самом деле, он явно снова заподозрил ловушку. Начался продолжительный спор. Гама сначала сказал, что он возвращается на корабли по приказу короля Каликута; но если "бале" и другие не хотели его отпускать, он с радостью останется там, как христианин среди других христиан. Тогда остальные сказали ему, что он может идти, но, увидев, что двери дома закрыты и там много вооруженных людей, португальцы не осмелились выйти. Кроме того, анонимный отчет утверждает, что их местные собеседники потребовали, чтобы они отдали свои "паруса и рули" (as velas e os governalhos), очевидно, в знак доброй воли и гарантии, что они не уплывут без уплаты портовых сборов. Гама отказался и затем попросил, чтобы некоторым из его людей (которые были голодны) разрешили уйти и поискать еду. Эту просьбу отклонили.
По меньшей мере трое членов группы за это время отделились от остальных. Однако один из них вернулся с известием, что Николау Коэльу находится на берегу с корабельными шлюпками, ожидая Гаму и его группу. Вместо того, чтобы воспользоваться этим шансом, Гама отправил Коэльу секретное сообщение, в котором просил его быстро уйти, пока он не попал в ловушку; последний спешно вернулся к кораблям после того, как его ненадолго преследовали местные лодки. Нервозность португальской стороны возрастала по мере того, как количество охранников вокруг них увеличивалось. Гама упорно отказывался дать приказ своим кораблям подойти ближе к берегу; и подозрения "бале" относительно его поведения, похоже, также возросли. В основе этого спора лежали два фактора: подозрение португальцев относительно мусульманского влияния при этом "христианском" дворе и опасения местных жителей, что португальцы уплывут, не заплатив обычных сборов за использование порта.
Таким образом, группа провела всю ночь в сомнениях, по очереди бодрствуя на случай, если на них нападут. На следующее утро, 2 июня, вся напряженность просто-напросто разрядилась. Гама согласился доставить на берег кое-какие товары, сделав вид, что это весь его груз, и отправил об этом письмо своему брату Паулу; и, получив заверения, что португальцы не отчалят без промедления, "бале" и другие разрешили отряду вернуться на борт корабля, "вознося великую благодарность Господу нашему за то, что Он вырвал нас из лап таких людей, в которых разума не больше, чем в диких зверях". Оказавшись на борту корабля, Гама не стал выгружать остальную часть груза, оставив на берегу только его часть под присмотром двух португальцев.
Пять дней спустя Гама направил ко двору письмо с жалобой, в котором указал, что в дороге с ним жестоко обращались и задержали на полтора дня; кроме того, он заявил, что не желает выгружать остальные свои товары, так как мавры повредили те, что были на берегу. Он получил незамедлительный ответ: правитель сказал, что те, кто плохо с ним обращался, - "плохие христиане", которые будут наказаны, послал семь или восемь избранных купцов для осмотра товаров и разослал инструкции, чтобы торговцам-мусульманам не позволяли приближаться к португальцам. Но португальцы были недовольны новыми купцами, с которыми им тоже приходилось иметь дело; а что касается торговцев-мусульман, то напряженность в отношениях с ними нарастала. Автор анонимного отчета уверяет нас, что когда какой-нибудь португалец сходил на берег, мусульманские купцы плевали на землю рядом с ним и оскорбительно говорили: "Португалия, Португалия"; кроме того, нам говорят, что "с самого начала они искали способы захватить нас в плен и убить".
Таким образом, Гаме было трудно заниматься коммерческими делами, которые он имел в виду в Панталаини, и поэтому он попросил разрешения перевезти товары в собственно Каликут. Король не только разрешил это, но и отправил людей, чтобы физически (и бесплатно) доставить товары в Каликут, что все равно не принесло ему особого доверия со стороны португальцев. К настоящему времени последние были настолько убеждены, что столкнулись с заговором со стороны туземцев, что анонимный текст настаивает на том, что даже этот, казалось бы, дружеский поступок был совершен "с намерением причинить нам некоторый вред, потому что ему [царю] ложно доложили, будто мы воры и промышляем воровством". В конечном итоге товары были перевезены в Каликут 24 июня, и в течение июля периодически велась торговля, как в интересах португальской короны, так и для получения прибыли экипажем.
Этот последний аспект заслуживает некоторого упоминания, и у нас еще будет возможность вернуться к нему. Остановимся на время как на характеристиках этой частной торговли, так и на ее очевидном оправдании в глазах нашего анонимного автора.
"И как только упомянутый товар был там [в Каликуте], капитан распорядился, чтобы все отправились в Каликут следующим образом: чтобы с каждого корабля сошел один из членов его экипажа, а когда они вернутся, то отправились другие, и таким образом каждый мог побывать в городе, и купить там то, что захочется".
Португальские моряки взяли с собой в качестве товаров рубашки и другие ткани, а также куски олова и бусы; однако цены на них в металлических монетах поначалу удивили португальцев, поскольку они были намного ниже, чем в Португалии. В свою очередь, члены экипажей, как сообщается, покупали в Каликуте гвоздику, корицу и даже драгоценные камни, причем тоже по очень низким ценам.
Сообщается, что все эти люди были довольно хорошо приняты местными "христианами", которые приглашали их к себе домой, давали еду и место для ночлега. С другой стороны, местные жители тоже стали подниматься на борт кораблей, чтобы продать рыбу, и даже приводили с собой своих малолетних детей. Действительно, посетить корабли приходило так много людей, что португальцы были несколько раздражены, особенно когда им приходилось выпроваживать туземцев с наступлением темноты. В тексте говорится о значительной бедности, показателем которой является то, что, когда португальские моряки чинили паруса, местные жители приходили и выхватывали у них сухари! "И это оттого, что в этой стране много людей, а продовольствия очень мало", -- заключает наш автор.
Теперь Гама начал подумывать о том, чтобы оставить после своего отплытия в Каликуте факторию, а в ней фактора (а именно некоего Диогу Диаша), писца (Алвару Брага), помимо Фернана Мартинша и еще четырех человек, в качестве своего рода долгосрочного учреждения. Однако, когда июль подходил к концу, он также отправил послание королю, заявив, что хотел бы взять с собой в Португалию некоторых туземцев в качестве противовеса людям, которых он намеревался оставить; в конце концов он отправил королю servico, состоящий из нескольких кораллов и других товаров, а также некоторых металлических изделий. Эти товары были отправлены с Диого Диашем, которому при дворе был оказан довольно холодный прием, и ему пришлось ждать аудиенции целых четыре дня. Король велел ему отдать товары своему фактору, поскольку он не желает их видеть; он также проигнорировал просьбу Гамы об отправке дону Мануэлу по бахару гвоздики и корицы по согласованной цене. Наконец он напомнил посланнику, что с него в качестве таможенных сборов причитается 600 ашрафинов.
Похоже, возникли некоторые подозрения, что Диаш быстро уплывет без оплаты. Поэтому его преследовали до португальского торгового поста, наложили арест на его товары, и разослали приказы, чтобы ни одна лодка не выходила для торговли с португальскими кораблями. Диаш, со своей стороны, ночью отправил к кораблям на рыбацкой лодке индийского мальчика-посыльного (um moco negro), сообщив Гаме о том, что произошло. К тому времени было 13 августа, и португальцы, которые находились на борту, начали нервничать, видя, что их отплытие откладывается до тех пор, пока не вернутся люди, находившиеся на берегу. Как христианский король мог быть виновен в таком вероломном "собачьем" поведении (perraria), задавались вопросом португальцы и вскоре нашли ответ. Конечно, это не могло быть только его виной; его, должно быть, подстрекали "торговцы из Мекки", которые отравили его разум и сказали ему, что, если португальцы начнут часто бывать в этих краях, скоро ни корабли из Красного моря, ни из Гуджарата не будут заходить в его порт. Местный мусульманин и двое "христиан" в равной степени предупредили португальцев, что готовится заговор с целью убить их, в частности Васко да Гаму.
Таким образом, португальцы прождали целый день, но ни одна лодка не подошла к ним, кроме одной с четырьмя юношами, которые привезли драгоценные камни на продажу. В конце концов, 19 августа около двадцати пяти человек, в том числе шесть знатных людей города, подошли к судам для переговоров; Гама, не колеблясь, захватил восемнадцать из них, а остальных отправил обратно с сообщением, что обменяет своих заложников на португальцев, удерживаемых на берегу. Ответа не последовало, и поэтому 23 августа португальские суда снялись с якоря, заявив, что отплывают в Португалию, "и что мы надеемся вернуться очень скоро, и тогда они узнают, действительно ли мы грабители".
Однако неблагоприятный ветер помешал быстрому отплытию. 26 августа суда все еще находились недалеко от Каликута, ожидая, пока ветер переменится, когда к ним подошла лодка с известием, что Диогу Диаш сейчас находится во дворце короля, где ведет переговоры. Гама заподозрил, что это была ловушка, чтобы заставить его флот остаться, пока из Красного моря не придут местные корабли, чтобы напасть на него. Поэтому он попросил, чтобы его люди, находившиеся на берегу, были немедленно возвращены или, по крайней мере, чтобы ему были переданы письма, написанные ими, чтобы доказать, что они живы. Он также угрожал обезглавить любого, кого схватит, если это не будет сделано. Случилось так, что Диаш действительно находился во дворце в Каликуте, и на следующее утро он появился с небольшой флотилией из семи лодок и одним из своих спутников; с соблюдением всех мер предосторожности был произведен обмен, в результате которого шесть знатных людей Каликута (os mais honrados) были освобождены. Гама также передал людям, прибывшим из Каликута, еще одну памятную колонну (или падран), поручив им установить ее на суше. Он также согласился освободить оставшихся пленников, как только остальные товары, находившиеся на берегу, будут доставлены на корабли.
Оказавшись на борту, Диаш рассказал о том, как прошли его переговоры с Самудри. Выяснилось, что после того, как Гама взял заложников, Диаша вызвали во дворец, приветствовали с некоторой церемонностью и спросили, почему люди из Каликута попали в плен. Диаш ответил, что это было сделано в порядке ответной меры, так как его самого задержали на суше. Тогда король заявил, что он не причастен к тому, что произошло, и что во всем виноват его фактор (feitor) в Каликуте, и добавил несколько зловеще: "Недавно я казнил еще одного фактора, потому что он вымогал взятки у некоторых купцов, приехавших в эту землю". Диашу было приказано вернуться к Гаме и договориться об освобождении заложников, а также сказано, что он может оставаться в Каликут и торговать. И, наконец, король продиктовал письмо, которое Диаш (без сомнения, после многократного перевода с малаялама на арабский и португальский) в конце концов написал на португальском языке на пальмовом листе (olaz). Оно гласило:
"Васко да Гама, фидалгу вашего дома, прибыл в мою страну, чему я был очень рад. Моя страна богата корицей, гвоздикой, перцем, имбирем и драгоценными камнями. Взамен я прошу у Вас золото, серебро, кораллы и алую ткань".
Дальше произошло еще несколько незначительных событий. 28 августа, рано утром, один из тунисских мусульман (некий "Бонтайбо" или "Монсаиде"), с которым португальский дегредадо впервые столкнулся, ступив на берег Каликута, прибыл на борт корабля и попросил, чтобы его отвезли в Португалии, поскольку его отношения с другими купцами в Каликуте ухудшились до такой степени, что он опасался за свою жизнь. Чуть позже подошли семь лодок, полные людей; они сказали, что везут товары, которые португальцы оставили на суше, и попросили обменять их на оставшихся заложников. Но Гама категорически отказался от обмена, заявив, что "товар его мало заботит, а этих людей он увезет в Португалию, и пусть они наберутся терпения, ибо он надеется скоро вернуться в Каликут, и тогда они узнают, действительно ли мы разбойники, как про нас говорили мавры". Таким образом, сделка, заключенная Диашем во дворце, не была соблюдена, и португальский флот приготовился к отплытию. Текст говорит нам об этом так:
"В среду, двадцать девятого числа названного месяца августа, видя, что мы открыли страну, которую искали, нашли и пряности, и драгоценные камни, и что нам не удалось оставить эту землю с миром и как друзья народа, капитан-майор решил, посоветовавшись с другими капитанами, возвращаться обратно..." (63).
ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Но обратный путь флота оказался непростым. На следующий день корабли находились всего в одной лиге к северу от Каликута, ожидая попутного ветра, когда к ним подошел флот из семидесяти маленьких лодок, полных людей; заподозрив враждебные намерения, португальцы открыли огонь из своих бомбард; началась мелкая стычка, длившаяся полтора часа, по окончании которой поднялся ветер, унося их корабли в открытое море. Однако вскоре ветер утих, и 10 сентября флот все еще находился чуть севернее Каннанура; здесь Гама отправил правителю Каликута с одним из заложников письмо, написанное на арабском языке "Бонтайбо". Пять дней спустя флот причалил к некоторым небольшим островам у южного побережья Канары, где на суше был установлен еще один падран; здесь они встретили каких-то рыбаков и пришли к выводу, что и они также были "христианами".
19 сентября, все еще очень медленно плывя на север вдоль западного побережья Индии, флот прибыл к островам Анджедива, небольшой группе из шести островов немного южнее Гоа, чтобы взять на борт питьевую воду и топливо. Португальцы встретили молодого человека, который сказал им, что на острове можно найти дикорастущую корицу. Получив заверения, что он тоже "христианин", португальцы пошли с ним собирать лесные продукты, в то время как другие местные жители принесли им цыплят и молоко. Однако вскоре Гама заподозрил измену, тем более что один из моряков заметил на некотором расстоянии от них в открытом море восемь кораблей. Погнавшись за одним из них, португальцы нашли его брошенным, но все еще содержащим продукты питания и оружие; их подозрения подтвердились на следующий день, когда к флоту приблизились семь человек на лодке и сказали им, что эти корабли на самом деле пришли из Каликута, чтобы напасть на них.
Португальцы предусмотрительно решили перейти к другому острову, где нашли полузаброшенное место отправления культа ("церковь больших размеров, разрушенная маврами"), где жители острова поклонялись трем "черным камням, стоявшим посредине часовни". Текст дает нам понять, что острова часто посещали пираты или корсары на кораблях, и португальский флот действительно столкнулся с одной такой группой на двух больших лодках, похожих на фусты (быстроходные парусно-гребные суда с небольшой осадкой. - Aspar). Будучи предупреждены местными информаторами, что эти люди "ходили вооруженными и под видом друзей поднимались на корабли, а как только они оказывались внутри, то, если перевес был на их стороне, захватывали корабль", португальские суда открыли огонь по приближающимся лодкам, и заставили людей на борту уходить к берегу, крича "Тамбарам, Тамбарам!" (64).
Сообщается, что после нескольких других случайных встреч несколько дней спустя хорошо одетый мужчина лет сорока, бегло говоривший на венецианском диалекте, подошел к кораблю Гамы, который находился в процессе очистки и подготовки к дальнейшему плаванию. Он обнял Гаму и других капитанов, заявив, что сам он христианин из Леванта, приехавший в Индию много лет назад, и что он служил местному правителю, "командовавшему сорока тысячами всадников". Поскольку этот сюзерен был мавром, его учтивый подчиненный тоже стал им, "хотя он испытывал горячее желание вернуться в христианство". Далее он заявил, что отправился из своего места жительства специально для встречи с португальцами:
"Ибо, когда он был дома, к нему пришли вести о том, что в Каликуте появились люди, чью речь никто не понимает, и что они ходят полностью одетыми, и когда он услышал это, то сказал, что такие люди могут быть только франками (francos), ибо именно так нас называли в этих краях. Затем он попросил [у своего хозяина] позволения посетить нас, сказав, что, если ему не разрешат, он умрет от огорчения, и тогда его хозяин сказал, что он может пойти и повидаться с нами, и что он должен сказать нам, что если нам нужно что-нибудь из его земли, он даст это нам, предложив корабли и припасы, и далее, что если мы пожелаем остаться жить в его землях, он бы очень обрадовался".
Гама горячо поблагодарил его, после чего последовал продолжительный разговор, в котором их собеседник довольно долго разглагольствовал о самых разных вещах. Сообщается, однако, что Паулу да Гама, менее соблазненный его речью, чем его брат, навел справки у местных "христиан", которые заверили его, что этот человек действительно стоял за нападением, устроенным на них корсарами, и что его "корабли со многими людьми" ждут недалеко оттуда. Таким образом, португальцы схватили его, доставили на борт своих кораблей и начали стегать плетью, пока он не признался, что он шпион, который хотел увидеть, сколько людей и какое оружие у португальцев; он также сообщил им, что "вся земля желала им зла" и что в разных бухтах и заливчиках вдоль побережья их поджидали вооруженные люди на лодках. Флот, тем не менее, оставался в этом месте в общей сложности двенадцать дней и, наконец, отплыл оттуда 5 октября, после того как сжег один из захваченных кораблей (Гама отказался продать его обратно даже за тысячу фанамов).
Позже, когда корабли шли на всех парусах в западной части Индийского океана, мужчина (который все еще находился на борту) признался, что его намерения были довольно сложными. На самом деле его хозяин слышал, что португальцы крейсируют вдоль западного побережья, не зная, как вернуться в Португалию. Поэтому он послал своего агента узнать, можно ли привести их в его страну и использовать "для ведения войны с другими соседними королями". Конечно, имеет значение, что этот разговорчивый человек, здесь все еще именуемый мавром, на самом деле был еврейским купцом и что ко времени своего возвращения в Португалию (точнее, на Азорские острова) он крестился и получил имя Гашпар да Гама (в честь своего крестного отца Васко да Гамы!). Имя "Гашпар" было взято от имени одного из трех волхвов, восточных царей, которые пришли искать младенца Иисуса (точно так же, как этот Гашпар искал Васко да Гаму). Именно этот Гашпар вместе с тунисским мусульманином "Бонтайбо" и гуджаратским лоцманом из Малинди стали основными источниками информации португальцев об Индийском океане до прибытия туда флота Кабрала в 1500 г. Из них троих, именно очень словоохотливый Гашпар, вероятно, был главным информатором по коммерческим и политическим вопросам (65).
Возвращение через западную часть Индийского океана заняло у португальцев почти три месяца, в течение которых только от цинги умерло тридцать человек. На каждом корабле оставалось всего семь или восемь человек дееспособных матросов, да и те были в плохом состоянии здоровья. Флот был доведен до такого крайнего положения, пишет наш аноним, что, продлись плавание еще несколько дней, "некому было бы управлять кораблями". Экипаж давал обеты и клятвы всем святым, а капитаны (братья Гама и Коэльо) даже решили на одном этапе, что, если ветры не станут попутными, они все просто повернут обратно в Индию. Однако ветер поменял направление, и 2 января 1499 г. корабли ненадолго заметили восточное побережье Африки возле Могадишо, но решили не останавливаться там, отчасти из-за страха перед болезнями на близлежащих островах, а отчасти из-за того, что им сообщили, что город принадлежал "маврам". Плывя вдоль побережья, суда вступили в небольшую стычку с восемью лодками недалеко от Пате; и, наконец, 7 января 1499 г. прибыли к Малинди.
Несмотря на то, что король снова дружелюбно встретил их и предложил фрукты, яйца и кур, было уже слишком поздно для многих из находившихся на борту, которые находились в запущенной стадии болезни. Тем не менее, дипломатические формальности были соблюдены; был воздвигнут другой падран, для дона Мануэла взята в подарок слоновая кость, а правитель Малинди послал местного мусульманина сопровождать португальцев на обратном пути. 11 января они покинули Малинди, миновали Момбасу, а 16-го сожгли и бросили "Сан-Рафаэль", "потому что было невозможно управлять тремя кораблями с таким небольшим количеством людей, которое у нас осталось". Однако находившиеся на борту товары были перевезены на два других судна. Наконец, после еще десяти дней отдыха, два уцелевших корабля подняли паруса, миновали остров Занзибар ("который населен многими маврами") и в начале февраля вернулись на Илье-де-Сан-Жоржи, в окрестности Мозамбика.
С этого момента плавание протекало относительно гладко. 20 марта корабли обогнули мыс Доброй Надежды и, несмотря на сильные холодные ветра (которые португальцы особенно сильно чувствовали по контрасту с оставленными ими землями), быстро дошли до острова Сантьягу, на что ушло двадцать семь дней. Здесь ветры снова утихли, но с помощью небольшого бриза с суши 25 апреля два корабля достигли Байшу-ду-Риу-Гранди. А здесь, на так называемом гвинейском побережье, анонимный текст резко обрывается, то ли потому, что исходный текст заканчивается как таковой либо потому, что переписчик более позднего текста (единственного, которым мы располагаем) имел в своем распоряжении неполную версию.