Я вдруг сегодня вспомнил Сан-Франциско, банкет на двадцать первом этаже
И сунутую в руки мне записку, чтоб я с соседом был настороже.
Сосед - владелец здешних трех газет-был тигр, залезший телом в полосатый
Костюм из грубой шерсти рыжеватой, но то и дело из него на свет
Вдруг вылезавший вычищенной пастой тигриною улыбкою зубастой
И толстой лапой в золотой шерсти, подпиленной на всех когтях пяти.

Наш разговор с ним, очень длинный, трезвый, со стороны, наверно, был похож
На запечатанную пачку лезвий, где до поры завернут каждый нож.
В том, как весь вечер выдержал он стойко со мной на этих вежливых ножах,
Была не столько трезвость, сколько стойка перед прыжком в газетных камышах;
Недаром он приполз на мягких лапах на красный цвет и незнакомый запах!
И сколькими б кошачьими кругами беседа всех углов ни обошла,
Мы молча встали с ним из-за стола тем, кем и сели за него,- врагами

И все-таки я вспомнил через год ничем не любопытный этот вечер,-
Не потому ли, что до нашей встречи я видел лишь последний поворот
Тигриных судеб на людских судах, где, полиняв и проиграв все игры,
Шли за решетку пойманные тигры, раздавливая ампулы в зубах!

А он был новый, наглый, молодой. Наверно, и они такими были,
Когда рейхстаг зажгли своей рукой и в Лейпциге Димитрова судили.
Горит, горит в Америке рейхстаг, и мой сосед в нем факельщик с другими,
И чем пожар сильней, тем на устах все чаще, чаще слышно его имя.
Когда, не пощадив ни одного, народов суд их позовет к ответу,
Я там, узнав его при встрече этой, скажу: я помню молодость его!

1948