Сантарини встретил Нараду в Соборе, поздней безлунной ночью; яркое пламя церковной свечи, дрожавшей в его руке, бросало отблески на тёмные своды, и тени извивались и росли, причудливо переплетаясь на стенах, облицованных чёрным мрамором.
Ночью Собор переставал быть Биржей и становился кладбищем теней - теней и прошлого, прошлого и видений Сантарини о нём.
Он приходил в Собор молиться.
Дрожа от холода, он накидывал на плечи накидку с капюшоном, какую, быть может, носили средневековые монахи, проскальзывал сквозь тяжёлые двери, поднимался на лифте на 666-й этаж, на котором, по прихоти архитектора-юмориста, и была устроена зала с алтарем, и опускался на колени на каменный пол.
Он думал, что оставался последним человеком в городе, который приходил в Собор именно для того, для чего изначально были предназначены соборы, пусть даже его тихие молитвы в неосвещённом храме в глухую полночь больше походили на чёрную мессу, на ритуал призыва Сатаны.
Но Сатана и сам был поклонником Бога, а, может быть, даже самым ярым его фанатом, и уж точно верным сторонником, продвигавшим дело эволюции более успешно, чем большинство людей, уверенных в собственной непогрешимости, - вот та истина, которая отличала наступление новой эпохи, и эта истина точно так же владела сознанием Сантарини, хотя, быть может, и без его ведома.
Поэтому он не считал, что совершает что-то противоестественное, приходя в полночь в храм, и эта миссия, которую он добровольно возложил на свои плечи - быть единственным хранителем отошедшего в прошлое обычая - наполняла его одновременно любовью и тоской. Было в этом что-то от традиции поддержания вечного огня, хотя неяркое пламя свечи неизменно затухало под утро, когда бледные лучи рассвета проникали сквозь стрельчатые окна и зажигали другой огонь - в глазах фигуристых девиц в купальниках, каменных стражей, охранявших каждый этаж "Миллениума" от гостей иного вероисповедания и иного склада ума, нежели те, которые господствовали в новом столетии.
Сантарини они пропускали - и он не знал, радоваться тому или огорчаться.
Впрочем, ночью девицы тоже превращались в тени, и хищный огонь в их густо накрашенных, ведьминских глазах пропадал.
...Сантарини, глядя на них, думал о том, что не любит женщин.
Он тосковал по своим единомышленникам, надеялся на случайную встречу с кем-то, в ком угадает родственную душу, и для кого изготовит такого же, как и у него, "Ловца Снов", позволявшего ему беспрепятственно проникать за ту преграду, которая отделяет настоящее от прошлого. Ни один человек во всём мире не обладал таким же секретом, и, значит, этот секрет был дороже всего на свете, но Санатарини готов был поделиться им - с тем, кто угадает его настоящую цену.
И, тем не менее, первым его чувством, когда он встретил Нараду в Соборе в полночь, была неприязнь - как другой посмел посягать на то, что было предназначено одному лишь ему?
Сантарини поборол свою злость, и вслед за этим надежда вспыхнула пламенем, более ярким, чем огонь горевшей в его руке свечи.
- Кто ты? - спросил он тихо, приблизившись к тёмной фигуре, закутанной в такой же, как у него, плащ.
- Я Нарада, - сказал тот, откидывая капюшон и приветливо улыбаясь. - Нарада-Хамелеон.
- Почему же Хамелеон? - уточнил Сантарини весело, чувствуя беспричинные радость и воодушевление.
Ему вдруг показалось, что он знает этого человека, глядевшего на него ласково и с интересом, всю жизнь.
- О, это из-за глаз, - ответил Нарада всё так же дружелюбно. - Они меняют цвет в зависимости от... от чего, я и сам не знаю. Хочешь посмотреть?
- Конечно.
Сантарини придвинулся к нему ближе и поднял руку со свечой.
Пламя взвилось высоко вверх, отблески его заплясали в тёмных глазах, окаймлённых длинными ресницами, и глаза эти вдруг стали кроваво-алыми.
Откуда-то повеяло ледяным холодом.
- Страшно, - признался Сантарини, с трудом разлепив побледневшие губы. - Ты похож на демона.
- Прости, - сказал Нарада мягко и, как показалось, с искренним раскаянием, в голосе. - Прости-прости. Я знаю, что меня боятся. Я и сам себя иногда боюсь.
Он чуть усмехнулся, но не слишком весело, и опустил взгляд, одновременно положив руку на плечо Сантарини.
Тот вздрогнул, и кровь прилила к его щекам; он почувствовал, как подо всеми слоями одеждами встрепенулся, просыпаясь от долгой спячки, "Ловец Снов", покоившийся на его груди, - он проснулся и завертелся на цепочке в опасной близости от чутко реагировавшего на каждую его вибрацию сердца.
Сантарини доверял "Ловцу Снов" куда больше, чем собственному разуму, "Ловец Снов" не мог ошибаться, и "Ловец Снов" узнал этого человека.
Чуть позже объятия, которые распахнул для него Нарада, стремясь согреть его от холода, царившего в Соборе, и которые показались Санатрини нежнее отцовских, материнских и братских одновременно, подтвердили то самое первое, ни на чём не основанное впечатление.
- Мы так похожи, - с восторгом сказал Санатрини, опьянев от чужого, однако такого родственного тепла, и вглядываясь в лицо знакомого незнакомца. - Ты заметил?
В самом деле, они оба были черноволосы, черноглазы - вскоре глаза Нарады вернули этот, по-видимому, естественный и первоначальный для них оттенок - и со стороны вполне могли сойти за близких родственников.
"Ловец Снов" продолжал трепетать в экстазе, и вместе с ним трепетал Сантарини, не умевший, да и не желавший сопротивляться этому болезненному, но столь желанному воздействию.
- Мы могли бы быть братьями, - сказал он, улыбаясь сквозь слёзы, которые неизменно выступали на его глазах, когда "Ловец" был активен.
(Йохан однажды заметил, что это не "Ловец Снов", а "Ловец Слёз", и он был, конечно, прав, как был прав всегда - здравомыслящий и рассудительный, далёкий от иллюзий. "Ловец" питался слезами душевной боли, как растение питается водой, но Сантарини был готов на эту жертву. Да что там, он был готов платить и собственной кровью, если бы была установлена такая цена).
- А, может, мы и правда братья, которых разлучили в детстве? - спросил он, прижимаясь щекой к одежде Нарады.
Такое вполне могло произойти в городе, где никто не знал своих родителей, где все появились как будто из ниоткуда и были бессмертны, однако не помнили своего прошлого.
- Вполне возможно, - улыбнулся Нарада мягко, гладя его по волосам.
Точь-в-точь старший брат.
Сантарини закрыл глаза.
"Поцелуй меня", - подумал он с мысленной мольбой, в этот момент совершенно позабыв о том, что считал себя человеком прошлой эпохи.
Нет, в этот момент он был дитём современности, дитём города, в котором ежедневные случайные встречи сталкивали сотни незнакомых людей и заставляли их прильнуть друг к другу в экстазе, в поисках чужого тепла, которое смогло бы заполнить холодную пустоту в груди, неизменно настигавшую каждого после захода солнца.
Но потом наступал рассвет, зажигавший огни в глазах Девиц-в-купальниках, и Собор превращался в Биржу, и иллюзии развеивались, чтобы уступить место другим иллюзиям, и случайные любовники расходились навсегда...
Но даже после сотен и сотен повторений одного и того же сценария, люди продолжали поддаваться чарам полуночного лунного света, превращавшим ближайшего незнакомца, вне зависимости от его пола, в самого прекрасного и желанного на свете.
А Сантарини продолжал поддаваться безмолвному голосу "Ловца Снов".
Поэтому если он и не произнёс вслух своей мольбы, то не потому, что разделял идеалы древности - тех веков, когда ценились верность и преданность, а случайные связи считались грехом - а потому что был слишком стеснителен и робок, чтобы просить о любви.
К счастью, Нарада всё понял верно, как понял бы старший брат.
Они легли на каменный пол Собора, и укрылись одним плащом, и чёрные волосы их перепутались.
- Ты ведь тоже верующий? - спросил Сантарини чуть позже, дрожа от утреннего холода, уже проникавшего в Собор вместе с первыми лучами ничуть не согревающего солнца. - Ты приходишь сюда молиться?
Он прильнул к груди человека, которого уже считал самым близким в мире, и чувствовал себя очень счастливым, но в то же время пронзительная печаль наполняла его.
Нарада перебирал пряди его волос, и взгляд его тёмных глаз был тёплым.
- Да, - просто сказал он, и по-другому быть, конечно же, не могло. - Я верующий, но Анку - нет.
- Анку? - повторил Сантарини без особого выражения в голосе.
- Она убьёт меня, если узнает, что я был в Соборе. Не скажешь ей, хорошо? Мы вечно ссоримся, да ещё как. И всё же мы - одно неделимое целое.
И Нарада мягко, задумчиво улыбнулся, глядя куда-то вдаль. Глаза его были в этот момент лазурно-синими, как весеннее небо в горах.
"У него есть спутница. Возлюбленная, - думал Сантарини, чувствуя, как глаза невыносимо жжёт, но не так, как когда просыпался "Ловец", а так, как когда просто было очень больно, и эта боль была не ценой приобретения, а всего лишь платой за уже рассеявшееся счастье. - Она для него дороже всех на свете".
Такое иногда случалось и, конечно же, не хранило от полуночных чар и бесчисленных измен, но всё же крепко и навечно связывало двух отыскавших друг друга людей. Это, вероятно, было счастьем.
"Впрочем, и у меня ведь есть Йохан, - сказал себе Сантарини, съёживаясь на каменном полу - Нарада поднялся, чтобы одеться. - Всё справедливо".
- Я ничего не скажу Анку, если ты ничего не скажешь Йохану, - пообещал он. - О том, что между нами было.
- Кто это - Йохан? - спросил Нарада с искренним любопытством, снова присаживаясь на пол.
Лицо Сантарини мучительно дёрнулось.
- О, я люблю его больше всех на свете.
- В самом деле? - Нарада продолжал глядеть ему в лицо с улыбкой, однако не насмешливой, а чуть печальной.
- Не сомневайся.
На этом они расстались, и Сантарини побрёл по улицам просыпавшегося города, никуда не глядя. Несомненно, тысяча людей чувствовала в этот момент то же самое - пустоту, горечь, усталость, разочарование, похмелье от ночного сладостного опьянения иллюзией - но у этой тысячи не было "Ловца Снов", который предсказал желанное чудо и обманул.
В том месте, где он вчера трепетал в экстазе, осталась кровоточившая рана - и не в метафорическом смысле, а в самом что ни на есть прямом: кожа под цепочкой была изодрана и обожжена.
На этот раз "Ловцу Снов" оказалось мало для жизни слёз - ему понадобилась и кровь, и плоть.
Правда, и взамен он дал много, но...
- Если я исчезну физически, ты не сможешь больше просыпаться, - пробормотал Сантарини, обращаясь к вещице, покоившейся у него на груди, как к живому, слышавшему его существу. - Ты разумен, я знаю. Ты не должен уничтожать мою физическую оболочку, по крайней мере, пока. Даже если я сам этого хочу.
И он пришёл к Йохану, и обманул его, сказав, что поранился о длинные, острые, каменные ногти Девицы-в-купальнике, и Йохан поверил ему - а, может быть, только сделал вид, что поверил, однако перевязал рану, аккуратно и со знанием дела.
В какой-то момент Сантарини взял пальцы друга, и, сжав его руку в своей, заставил его дотронуться до "Ловца Снов", теперь абсолютно спокойного и неподвижного.
- Чувствуешь ты что-нибудь, когда прикасаешься к нему? - спросил он, помедлив.
Йохан отрицательно покачал головой.
Сантарини вздохнул.
Слишком жива ещё была в его памяти та минута, когда до "Ловца" дотронулись осторожные, чуткие пальцы Нарады, и когда "Ловец" в ответ вспыхнул и затрепетал с такой невероятной силой, от которой по всему телу пошли экстатические волны, и мучительно счастливое чувство единения стало невероятным, всепоглощающим, пронизывающим с ног до головы.
Сантарини не любил раздеваться, но не потому, что стеснялся своего тела, а потому, что боялся показывать "Ловца". Однако перед Нарадой он разделся легко, и эта лёгкость показалась совершенно естественной, как будто так и должно было быть... Нарада ничего не спросил, увидев его "Ловца", однако не остался равнодушным - глаза его тут же изменили цвет на лилово-фиолетовый, цвет волшебства и мудрости, тайны, смерти и бессмертия, и он ощутимо вздрогнул.
- Как же мы сможем... - спросил он, чуть отодвинувшись и не отрывая глаз от странной вещицы. - Я боюсь задеть его. Ведь это то, что для тебя дороже всего на свете, верно?
Так он с первого взгляда угадал то, что было секретом для всех остальных.
- Не бойся, - ответил Сантарини хрипло. - Он принимает тебя. Всецело.
И тогда Нарада вновь наклонился над ним и очень осторожно, очень бережно дотронулся до "Ловца Снов", как дотронулся бы до самой хрупкой и самой ценной в мире вещи.
И это было счастье, но наутро оно развеялось в дым.
Йохана "Ловец Снов" не отвергал, но и не принимал - он оставался к нему равнодушным.
"Значит, пришло время перестать тебе верить, - подумал Сантарини, до боли закусывая губу. - Ты - не самая ценная часть меня. Не я существую для тебя, но ты существуешь для меня. И иногда ты лжёшь. Мне следует отучиться использовать тебя как оракула, которому всецело доверяли в древности люди, сами не обладавшие знанием, и верить своему сердцу. А оно говорит, что..."
И он повернулся к Йохану, который сидел на парапете крыши "Миллениума" и, скрестив на груди руки, смотрел вниз. Хоть он и делал вид, что поверил в ложь друга, и силился придать себе обычный весёлый, безмятежный вид, но Санатрини видел боль и горечь, притаившиеся в его чересчур беззаботной улыбке, в уголках его широко распахнутых ярко-синих глаз, и даже в том небрежном жесте, с которым Йохан взъерошил копну своих рыжевато-каштановых волос.
Сколько времени они провели здесь вместе, на этой крыше, на самом последнем этаже Собора-Биржи, сколько спорили и мирились, сколько разговаривали о прошлом, настоящем и будущем?
Иногда казалось, что всю жизнь.
Уж точно не всего только одну ночь, во время действия коварных полуночных чар.
- Йохан! - позвал Сантарини. - Я сейчас, на твоих глазах, выброшу его. Ты это сам увидишь.
И он снял со своей груди "Ловца Снов", почти испуганно затрепетавшего у него в ладони.
Йохан обернулся и смотрел на него немигающим взглядом; ждал.
Сантарини подошёл ближе к краю крыши. Обманывать себя было невозможно: это было похоже на агонию, на смерть, на адскую боль от пламени, сжигающего снаружи и изнутри; рыдание вырвалось из его груди.
- Я это сделаю, - тем не менее, продолжал он. - Я обязательно выброшу его.
И он размахнулся, однако не смог разжать ладонь.
Так он стоял на краю тысячеэтажного небоскрёба, и не был в силах переступить через себя и расстаться с самой драгоценной своей частью.
Йохан остановил его.
- Не надо, - сказал он, отобрав "Ловца". - Это же часть тебя, тебе больно. Ты пока что не можешь этого сделать.
- Разве ты не хочешь, чтобы он исчез? - бессильно спросил Сантарини, опустив голову.
- Хочу, - не отрицал Йохан. - Но лучше подождать. Однажды придёт время, и всё случится.
- Что?
- Ты выбросишь "Ловца" и всё это - то, что мы видим сейчас, перестанет существовать. Знаешь, что я думаю? Я всегда тебе это говорил. Я верю, что этот город построен благодаря твоей вещице, - сказал Йохан, прищурившись, и обнимая Сантарини одной рукой за плечо. - Когда он - она - исчезнет, останется только то, что было в начале. Ты и я. И больше никаких иллюзий. Ты не представляешь, как я жду, чтобы это произошло, но я терпелив. Я научился быть терпеливым.
Так они стояли на крыше небоскрёба в лучах полуденного солнца, и глядели на город, который существовал благодаря "Ловцу Снов" - в иные моменты Сантарини верил этому, в другие - нет - с высоты тысячи этажей "Миллениума".
Яркие солнечные лучи ласково скользили по перебинтованной груди Сантарини, на которой вновь заняла своё место спасённая драгоценность. "Ловец Снов" был спокоен, но не безжизнен - он тихо вибрировал в унисон с биением сердца Сантарини, и излучал волны умиротворения и тепла.
И им обоим было хорошо.
...Спустя неделю Сантарини вновь встретил Нараду.
Не в Соборе, но возле него, не в полночь, а в полдень, и глаза Нарады были льдисто-синими, холодными, равнодушными, но он был закутан всё в тот же плащ, под которыми они с Сантарини лежали на каменном полу, и под которым чуткие, ласковые пальцы коснулись трепещущего от счастья "Ловца Снов".
Сантарини увидел его и задохнулся.
Свет померк перед его глазами, и внутри что-то взорвалось от ослепляющей, мучительной, сладкой боли.
Не помня себя, он подошёл к Нараде ближе и протянул к нему руки, но тот отодвинулся.
- Разве мы знакомы? - осведомился он чужим, высоким, холодно-безразличным голосом.
Голосом женщины.
И Сантарини отпрянул, изумлённо раскрыв глаза.
"Так это не он! - думал он, вглядываясь в знакомое лицо, знакомую форму, наполненную незнакомым содержанием. Взгляд синих глаз был равнодушным и жёстким, почти жестоким - ничего общего с той лаской и бережностью, с которыми коснулись когда-то "Ловца" чужие пальцы. - Но кто? Его сестра-близнец? Нет, я знаю... знаю, кто это".
- Анку! - воскликнул он.
- Разве мы знакомы? - повторила она ещё более жёстко, сверля его своим пронизывающим, ледяным взглядом.
Сантарини вдруг понял, что отпугивало в этом взгляде, помимо холодности, помимо льда, помимо жестокости: этот взгляд был неестественен. Анку не моргала, не моргала вообще. Веки её не смыкались ни на сотую долю секунды, и это было страшно.
- Я знаком с твоим братом, - проговорил Сантарини, не желавший этого говорить, но её взгляд был подобен рентгеновским лучам, которые просвечивают любой потаённый уголок сознания, и скрыться от него было невозможно.
Она кивнула, хмуро, но удовлетворённо.
- Дела брата меня не касаются, - сказала и, развернувшись, пошла прочь.
Сантарини глядел ей в спину, и вдруг новая мысль, ещё более ошеломляющая и невероятная, пронзила его, но он тут же понял, что это правда, не может ей не быть.
- Нарада! - закричал он ей (ему?) в спину. - Нарада, я знаю, что это ты!
Анку продолжала идти вперёд, не оборачиваясь.
Сантарини бросился за ней вдогонку.
- А знаешь, как я догадался? - кричал он на бегу. - Твоё имя сразу же показалось мне знакомым, но я подумал, что это потому, что мне был знаком весь ты. Но дело не только в этом. Я вспомнил! Мне ведь подвластно прошлое, я единственный в этом городе, кто всё помнит, в том числе, все старые легенды. Неужели ты считал, что я не пойму, когда назывался этим именем? Нарада, окунувшийся в пруд и превратившийся в женщину! В детстве это была моя любимая сказка! Нарада...
И тут она вдруг бросилась бежать, и было в этом беге что-то яростное и вместе с тем коварное - то была не жертва, преследуемая охотником, но зверь, завлекающий охотника в ловушку.
Сантарини это чувствовал, однако всё же преследовал её.
- Тебе от меня не убежать, Анку! - кричал он, задыхаясь. - Прячься сколько хочешь, я всё равно найду тебя! Ты знаешь мою тайну, и я теперь тоже знаю твою. Мы связаны неразрывно, слышишь? Я вытащу его наружу, хочешь ты этого или нет! Я вытащу лучшую часть тебя!
Она вдруг резко остановилась и обернулась, и Сантарини, едва успевший затормозить, чуть было не напоролся грудью на нож, который она выставила перед собой.
- Откуда тебе знать, что есть лучшая часть меня? - спросила она по-прежнему спокойным голосом, делая шаг вперёд.
- Это знает он, - проговорил Сантарини, распахнув одежду на груди. - Я верю ему...
Эта вера могла стоить ему жизни, потому что для неё эти слова ничего не значили, и немигающий взгляд её оставался ледяным - это был взгляд профессионального убийцы, не знающего ни жалости, ни пощады.
Она была сильная и с лёгкостью повалила Сантарини на землю, но он совсем не желал умирать, точнее, покидать свою физическую оболочку, и поэтому яростно сопротивлялся. Он отталкивал одну её руку, сжимавшую нож, и в то же время пытался поймать вторую, свободную.
Наконец, ему это удалось, и он впихнул "Ловца Снов" в ладонь Анку, и заставил её сжать пальцы.
Лицо её перекосилась, и она - точнее, теперь уже он, Нарада, - упал, обессилев, на Сантарини.
Так они лежали несколько минут, оба тяжело и хрипло дыша, сдавливая друг друга в объятиях яростных и страстных - то ли как враги, которые борются друг с другом, то ли как братья, то ли как любовники.
- Ты андрогин, - сказал, наконец, Сантарини, проведя рукой по груди Нарады. - Как странно... Это не просто раздвоение личности, твоё тело меняется в зависимости от того, кем ты себя ощущаешь.
- Так у всех, - возразил Нарада, мягко улыбнувшись. - Только не все это понимают.
Какое-то время они молчали.
- Это моя борьба, - вдруг сказал Нарада, по-прежнему мягко, однако непреклонно. - Ты лучше не вмешивайся.
Но Сантарини уже и сам это понимал.
- Хорошо, - сказал он, отвернувшись. - Прости.
Он приподнялся, чтобы сесть, Нарада же, наоборот, лёг на спину.
- Я выброшу его, - сказал он бессильно. - Ты прав, вы с Анку - это не моё дело. Я сброшу его с крыши "Миллениума", пусть разобьётся о землю.
Глаза Нарады вдруг изменили цвет на мутно-серый.
- Как ты можешь это сделать? - спросил он тихо. - Ведь он - это то, чего ради существуем мы все. И ты, и я, и этот город.
- Нет! - закричал Сантарини, встрепенувшись. - Я тоже думал так, но это неправда! Его настоящее имя - не "Ловец Снов", а "Создатель Иллюзий", и моя главная задача - суметь расстаться с ним.
- Твоя главная задача - давать ему жизнь. Он - самое прекрасное, что есть в этом мире.
- Откуда такие чувства по отношению к вещице, которую ты видел один раз в жизни?! Даже я никогда не позволял себе таких слов!
- Ты прав, возможно, я люблю его даже больше, чем любишь ты, - сказал Нарада, всё-таки повысив голос. - Но разве не этого ты желал?
Сантарини сжал своего "Ловца" в бессильной попытке сорвать его с груди.
- Ты говоришь так потому, что и он любит тебя, - сказал он едва слышно. - Он, а не я.
И тут же, противореча собственным словам, наклонился к Нараде, коснувшись губами его губ.
- А я, хоть и люблю его, тебя люблю не меньше, - был ответ.
Глаза Нарады в этот момент стали весенне-зелёными, как нежная майская листва.
Сантарини поднялся на ноги и, рыдая, побрёл прочь.
Солнце, проделав по небу свой путь, медленно опускалось за горизонт на западе, окрашивая небо в багровые тона и заставляя пылать окна бесчисленных небоскрёбов так, как будто весь город был охвачен пожаром.
Йохан был там же, где и всегда - на крыше.
На этот раз он решил не делать вид, будто не понимает, что происходит, и сразу же спросил:
- Кто он?
- Нарада, - не стал отрицать Сантарини. - Нарада-Хамелеон. Ты не знаешь его.
- Нет, я спросил, кто он для тебя?
Сантарини рухнул на нагретую солнцем крышу и прислонился к решётке, закрыв глаза.
- Он - моя иллюзия, моя сказка, он создан "Ловцом Снов" и исчезнет вместе с ним, - проговорил он. - Пожалуйста, верь мне. Он для меня то же, что Анку - для него. Нарада...
Он замолчал, дотронувшись до "Ловца", который весь дрожал и бился о невидимую преграду, точно птица, которую посадили в клетку.
- Я верю моему сердцу, - сказал Сантарини, сползая на крышу и прикрывая глаза рукой.
Йохан подсел к нему, распахнул одежду у него на груди, прикоснулся к "Ловцу" и сжал его, а потом погладил, успокаивая, как гладил бы непослушного, взъерошенного котёнка.
И "Ловец Снов", наконец, затих, подчинившись его руке.
А на город спускалась ночь с её волшебными, прекрасными, лживыми чарами.