Аннотация: Он предпочитает быть рядом с теми, кто только вступает в жизнь...
Ему нравятся маленькие, совсем недавно рождённые существа, ещё не успевшие привыкнуть к своей новой оболочке и потому такие слабенькие и беспомощные.
Он любит весну и утро; он знает, что первые мгновения рассвета, когда солнце озаряет лучами землю, подобны первым дням жизни. Существо ещё не помнит того зла, которое успело изведать и совершить само, и в его широко распахнутых, зачастую невидящих глазах можно прочитать всю волшебную книгу жизни, сейчас открытую на первой, самой волнующей странице.
Глаза новорожденных подобны ясному бездонному небу, оттого и первоначальный цвет их обычно - голубой.
Некоторые успевают освоиться в новом теле очень быстро. Так не в меру решительный переселенец заезжает в новый дом и почти сразу же начинает перестановки, отвечающие его характеру - распахивает окна, меняет занавески, переставляет мебель, обустраивает всё согласно своему вкусу и, ещё не успев закончить с уборкой, зовёт гостей. Вот и эти существа - смелы и активны почти с первых же дней жизни. Они кричат, привлекая к себе внимание, исследуют окружающий мир, заявляя о себе, пробуют и ошибаются, но не теряют младенческого энтузиазма. К таким он не подходит - им его помощь не нужна.
Зато он всегда там, где новорожденное существо лежит, свернувшись в клубочек - испуганное, оглушённое грубостью звуков нового мира. Он знает тех, чья изначальная доброта победит все препятствия и будет лучиться из глаз подобно солнечному свету, льющемуся в темноту и рассеивающему её. Такие лежат, повернув голову к небу, ещё не видя его и не зная названий и определений, придуманных людьми.
Он стоит в хлеву возле жалобно мычащего телёнка, пытающегося сделать свои первые шаги. Тонкие ноги подгибаются, не выдерживают веса тела... Он стоит рядом и гладит по влажной, короткой шёрстке, и животное чуть жмурится, прикрывая глаза, обрамлённые длинными ресницами.
Здесь остро пахнет деревом и сеном, снаружи - осеннее солнце золотит яркие листья клёнов. Поля расчерчены на ровные квадраты, жёлтые и чёрные, как шахматная доска. Вдалеке - сосны и ели, тёмные верхушки которых резко выделяются на фоне прозрачного неба.
В доме тепло, и уютно, и тихо - слышится лишь размеренное тиканье настенных часов, пахнет свежеиспечёнными булочками. Посередине комнаты, в детской колыбельке, спит новорожденный котёнок, обхвативший круглыми лапками детскую игрушку размером с него самого. Мягкая шерстка его топорщится, конечности непропорционально велики относительно слабого тельца, носом он уткнулся в подушку, как будто пытаясь спрятаться - хотя окружающий мир вовсе не жесток к нему.
Этот мир в лице шестилетней девочки сидит рядом, осторожно покачивая колыбельку.
Он улыбается. Он помнит эту девочку такой же, какой она сейчас видит своего котёнка - он стоял рядом с её постелью и поправлял украшенное оборками одеяло; когда она открывала глаза, он нашёптывал ей на ухо ласковые слова. Теперь она старается быть такой же, хотя ничего не помнит о том, кому пытается подражать.
Он знает её и сорокалетней, и восьмидесятилетней, но предпочитает оставаться в этом времени, просто потому что ему самому здесь уютнее. Здесь всегда - утро нового дня.
Он и сам выбегает из дома в обличье десятилетнего ребёнка: тёмные локоны прыгают по плечам, на румяном лице сияет улыбка, в руке - воздушный шар в виде китайского дракона, которого мальчик почему-то упрямо называет змеей.
Ветер свистит у него в ушах от быстрого бега, расправляет надутые лапы игрушки. Змея шелестит и глухо вздыхает, загнанная в неповоротливую резиновую оболочку, как мог бы вздыхать старый дед, смирившийся с проказами непоседливого внука и играющего в его игру. Звуки ветра, качающего воздушный шарик, складываются в слово:
- Глупый...
- Быть человеком немногим лучше, - отвечает он, не произнося ни слова, и останавливается, закрыв глаза. - Для нас...
Ветер вырывает игрушку из слабых рук, как мальчик ни пытается её удержать, и уносит разноцветный шарик куда-то далеко, за верхушки деревьев.
Через мгновение она возвращается, уже в своём настоящем облике, обвивается чешуйчатыми змеиными кольцами вокруг его тела. Она столь же древняя, сколь юный он сам, и может лишь качать головой, глядя на его причуды, однако повсюду его сопровождает, хотя, казалось бы, миры, которые он предпочитает - яркие, зелёные, наполненные порханием бабочек и утренним светом - не слишком-то комфортны для её огромного тела; темнота и покой подошли бы больше. Она напоминает большую добродушную собаку, еле вмещающуюся в детскую колясочку, в которую её посадил маленький хозяин, и терпеливо сносящую своё испытание.
Взрослые смотрят на эту забаву неодобрительно, считая, что мальчик издевается над животным, однако она-то знает, что детям бывает гораздо больнее.
И он это знает тоже.
Он не хочет видеть, что вырастает из его подопечных - не хочет смотреть, как они, повзрослев, начинают бороться за своё место под солнцем, показывая клыки и когти, хотя и знает, что это неизбежно, и что книга жизни, неизменно заканчивающая счастливо, содержит в себе много грустных и мрачных страниц. Он хочет запомнить их такими, какими они были, вступая в мир.
И сам хочет навсегда остаться первым детским воспоминанием, счастливым и светлым, ускользающим от сознания, как дуновение лёгкого ветерка. Он хотел бы быть тем фиалом из одной из лучших сказок, который ярче всего светит в самый тёмный час.
- Не хочу, - шепчет он неизменно.
- И не надо. Никто не заставляет, - согласно шелестит она, чьё гигантское тело занимает половину неба. Циклы жизни существ, подобных ей, и законы, управляющие их развитием, совсем иные, чем для него, поэтому ей никогда не понять его устремлений, кроме, может быть, одного-единственного - желания помочь тому, кто слабее. Хотя для неё это чувство называется по-другому.
Поэтому она, вздохнув, подставляет спину, и вдвоём они взмывают за облака, оставляя далеко внизу крохотный утренний мирок. Там - выше неба - вовсе не так светло и солнечно, как представляется с земли; вокруг кромешная темнота, а ледяной космический ветер обжигает гораздо сильнее лютого февральского.
Зато здесь ей есть, где развернуться - она расправляет все свои гигантские кольца, и мир наконец-то больше ни в чём не стесняет её движений. Глаза её, которые при свете дня кажутся тусклыми, в темноте вспыхивают ярким сиянием, и из них вырываются снопы алмазных искр.
Он, притихший, прижимается к её спине, и прячет в неё лицо так же, как новорожденный котёнок прятал в подушку нос.
На большой пристани прогуливаются пассажиры, ожидающие пароходного гудка, который возвестит об отплытии - дамы в красивых платьях, джентльмены в строгих костюмах, беседующие о политике, погоде, моде, скачках, предстоящем путешествии и надёжности пакетбота. Он, конечно, сильно выделяется среди них своим аляповатым безвкусным нарядом, да и причёской тоже. Иногда он думает, что ему бы подошла профессия клоуна, но почему-то с детства он их не любил... Он смеётся так же, как они, и продаёт воздушные шарики, но испытывает негодование при мысли о том, чтобы загримировать лицо, даже если от этого людям, которые проходят мимо, станет веселее, а он сам получит больше денег.
Пароход стоит совсем рядом - гигантская махина, выпускающая в небо столбы густого чёрного дыма. Серо-стальное море вздымает крутые волны, и кажется, что оно тяжело, измученно вздыхает.
- Вы один здесь? - спрашивает одна из пассажирок, почему-то заинтересовавшаяся продавцом воздушных шариков.
- Да, совсем один, - печально вздыхает он и поднимается вслед за ней на палубу пришвартованного парохода. - Ну, если не считать...
Связка воздушных шаров, которую он, на всякий случай, привязал к руке, покачивается над его головой весёлым разноцветных облаком. На этот раз среди них нет китайского дракона, однако он достаёт из рукава стопку открыток, которые он то ли не распродал, то ли по какой-то причине хранит у себя, и показывает их ей.
Внезапно налетевший ветер, оказавшийся почти шквальным, вырывает их у него из рук, и открытки с изображением драконов, похожие на стаю воздушных змеев, бросившихся врассыпную, летят далеко-далеко - тем, кто очутился в этот момент на верхней палубе парохода, кажется, что во все уголки земли...