Это выплывает где-то из голубого тумана памяти. Я еще, совсем как стрекоза: перетянут ремнем, и глаза на исхудавшем лице огромные детские.
Пацан - есть пацан, хотя с лейтенантскими погонами. И, вот, в немецком лесу, иссеченном осколками снарядов, я развел себе маленький костер и сижу, беседую, с кем бы вы думали, с немцем, лет тридцати, злым, как пес на цепи.
Он не смотрит в глаза, в нем ненависть и страх сейчас схватились, кто кого....А еще боль: перебитая нога в самодельных лубках , серый бинт пропитан кровью. Война кончается, или уже кончилась - нам не говорят. Немцы, обложенные в лесу, сдались почти без боя. Только этот один , раненный, стрелял из ручного пулемета, пока было чем заряжать.
И вот я его пожалел, перевязал, усадил у своего костерка, мы оба запускаем окровавленные пальцы в жестянку с консервами, вылавливаем жир и мясо.
И беседуем. Вернее он злобно слушает и только, что не кусается . А я на своем школьном немецком пытаюсь внушить ему одну несложную мысль до сего дня недоступную человечеству. Мысль эта кажется мне простой в силу своей наглядности.
- Вот ты, - говорю я, - отпетый гитлеровец. Когда все твои товарищи уже дружно кричали "Гитлер капут", ты продолжать бешено строчить , и пена на губах у тебя до сих пор не обсохла. Разве не так?..А я, мало того, что русский, чью землю вы топтали и грабили, хотя вас никто не трогал, так еще и еврей. Юде! Вы убили мою бабушку с четырьмя внуками, моими двоюродными братьями, совсем еще детьми только за то, что они евреи. А вот я мог, но не смог убить тебя, когда пулемет твой заткнулся, и ты, с перебитой ногой, стал такой же легкой добычей для нас, как для вас моя бабушка...
Не знаю начал он понимать весь идиотизм ситуации: нацист в руках еврея, который спас ему жизнь, - или не успел, потому что набежали "славяне". "Славянами" называли всех советских солдат, будь ты хоть татарин или еврей. На этот раз во главе набежавших "славян" был бурят-монгол, или якут, старшина из привилегированных тыловиков, что-то там по снабжению. Форма на нем была не "ха-бе", как у нас, а суконная, как у майора и выше, галифе синие "диагоналевые", хромовые сапоги, морда наетая, как говорится, щеки из-за спины видать. Думаю, у себя дома где-нибудь там в улусе, он отродясь так сытно не ел и так не одевался, как на войне. Да и семья его вряд ли от войны пострадала. Немцы до тех запредельных мест не только не дошли, но даже не долетали. Короче, он из тех, кому война даже на пользу пошла. Уверен, что после войны он уселся в каком-нибудь руководстве. Не сомневаюсь, мстить захватчикам как раз ему-то было не за что.
Но в тот момент к в амбразурах его заплывших глаз "ярость благородная вскипала, как волна". Это он привел сюда "славян", и в руках его была винтовка. Не автомат, а трехлинейка, из которой он вряд ли разочек выстрелил за всю войну. Валялась в обозе.
Винтовкой он сейчас показывал всем на меня и моего немца. Винтовка тряслась в его руках.
Что говорил - не помню, но ясно что. Немца убивать надо, их всех убивать надо , что он сейчас и сделает. И передернул затвор.
А я заорал, что не позволю, и даже схватился за пистолет.
И тут же все автоматы были направлены на меня, я успел увидеть белое лицо немца... Выстрел.
Старшина убил моего собеседника, и все разошлись.....
Впоследствии я рассказал эту историю одному старому полковнику, и его до слез возмутил мой интеллигентский гуманизм.
- Я бы тебя самого расстрелял собственноручно! Солдат служит, чтоб убивать, а не агитировать.
Сегодня я думаю: может, та моя душеспасительная беседа у костра была предвестью грядущего конца нашей несостоявшейся "эры милосердия" . Я, вооруженный и честно отвоевавший, не успел стереть пороховую пыль, как уже тогда начал наступать на собственные сопли. Спросите меня сейчас: способен ли я стрелять в безоружных, в женщин и детей, даже если вижу усатых дядей с "калашами" за их спинами. Не способен. И потому я - грядущая кровавая грязь под ботинками тех, кто идет, и ни к чему более не пригоден .
Единственная надежда на тех же усатых дядей. Может, они до того озлобят моих внуков, что те сперва побьют их, как мы в свое время били, и лишь потом, как я, пожалеют.