Во взводе лейтенанта Шрайбера был солдат-узбек. Этот узбек влюбился в одно русское слово: "пи-ри-рив" (перерыв). Слово это в его устах означало высшую степень наслаждения. Водку выдали - "пиририв"! Баньку вытопили - "пиририв'"! Прошла мимо
девушка в не очень длинной юбочке - "пиририв"! Сейчас к нашим губам прилипло другое слово - "кайф". Но это совсем не то, что перерыв в войне...
Дорога на Берлин вела через эту хату. То есть вообще-то через Минск, Брест, Варшаву, а до хаты еще надо было сделать крючок, отвалить от дороги. Но почти все этот крючок делали: не ночевать же наступающим армиям прямо на дороге.
Поэтому в то памятное лето деревня тонула в рокочущей туче пыли. Заводились и глохли машины, дребезжали повозки, надрывались голоса...
Но мало кто из побывавших там запомнил эту белорусскую деревню, тем более одну хату в ней, где довелось переночевать.
И Ицик бы вряд ли вспомнил, если бы именно там не случилось происшествие... Впрочем, по порядку.
Сперва он сидел на крыльце, слушая, как стучит толкач: хозяйка мнет в деревянной бадье картошку... "Бульба мниха, бульба триха, бульба с солью, бульба так..." Вероятно, тут так всегда, во всяком случае, все пять лет войны, только тем и занимались, что мяли, толкли или, как еще говорят, "топтали" бульбу. Хотя нет, наверное, не только этим, потому что среди бесчисленных детей хозяйки были и помладше пяти лет.
Их озабоченные недоеданием голубовато-картофельные личики то и дело показывались из сеней, может, и по два и по три раза - так что невозможно было посчитать, сколько же их, в конце-то концов.
Дети добывали себе пищу ожиданием, потому и поглядывали, как толкач с крахмальным треском проваливает картошку.
Губы Ицика непроизвольно вытянулись, как для свиста, в вороночку: это он чуть было не выговорил вслух прилипшее с детства слово "пюре". Но устыдился этого городского слова, почувствовав на себе быстрые взгляды детей, ожидавших толченой бульбы.
Женщина орудовала толкачом, в прорези кофты взлетали и падали длинные, цвета сцеженного молока груди, и Ицик подумал, что видеть в этой истощенной детьми и войной бабе женщину так же с его стороны эгоистично и бесчеловечно, как говорить о "натоптанной" для голодных детей картошке барское слово "пюре". Но для нее все было как раз наоборот. Эгоистично и бесчеловечно не видеть в ней женщины. А что касается "бульбы мниха", то куда там тому пюре. Видели бы они, как дети обсасывали края ложек.
И все же он не мог отделаться от ощущения, что она всего лишь коза, которую доили дети. Главный хозяин козы в это время настырно требовал своего, выгибаясь в компрессе из пеленок. Но не только от мамки здесь требовали еду. Когда Ицик вошел в хату, он сразу почувствовал себя под обстрелом. Каждый ребенок одним цыплячьим глазом наблюдал за мамкой - она как раз ставила бадью на стол, - а другим, хитровато-мышиным, поглядывали на дядьку в погонах.
У дядек в их разбухших вещмешках водились иной раз всякие вкусные еды, и дядьки никогда не ленились запускать руки в карманы галифе за кусками сахара. Но у этого, как назло, в карманах водились только табачные крошки, он сам рассчитывал лишь на полевую кухню, застрявшую в очередном заторе.
А как бы хотелось побаловать этих огольцов! Как когда-то его самого баловал отец. Вдруг вспомнилась вяленая дыня. С какой радостью он поделился бы сейчас с детьми этой дыней, хотя бы воспоминаниями о ней...
И он начал мысленно так: есть такой город Ташкент. Город хлебный. Но хлеб там, несомненно, как во всей стране, по карточкам. Значит, будем считать, что это город не хлебный, это город дынный. Потому что там под вечно голубым небом произрастает вяленая дыня. Я ее один раз ел. Честное слово! Это такая косичка, как у тебя, девочка, только короче, зато толще. Косичка, сплетенная из желтых и зеленых дынных сыромятных ремешков. Стоит от косички откусить... А от нее как-то особенно мягко кусается, куда там тому мармеладу! Стоит от косички откусить, как во рту поселяется аромат с ароматихой и таким количеством самых разных ароматиков, что они, как вот и вы тут у мамки, ну просто не поддаются учету... Я, правда, не ел ананасов. Впрочем, вы тоже... Но ананасы, сами понимаете, рядом с дыней и не ночевали. Кто раз пробовал вяленую дыню, тот всю жизнь ходит с Сингапуром во рту...Он так и не рассказал своей прекрасной сказки, потому что хата стала ритмично содрогаться - шла колонна "студебеккеров"...
Вошел старшина, распаренный, шумный, веселый, скрипящий ремнями, сапогами, пропахший соляркой, пылью - одним словом, дорогой. На новенькой, английского рыжеватого сукна гимнастерке болтались медали, фуражечка офицерская с малюсеньким козырьком сбилась на затылок, обнажая выпуклый безмятежный лоб. Хромки обтягивали икры, как чулки, и над кривоватыми ножками нависали необъятные галифе типа "бриджи". Ицик сразу же про себя прозвал его испанским грандом. Уж он-то навидался за войну таких старшин. Вот кому война - мать родна. Вряд ли до войны у себя в деревне он так ел, одевался и держал всех в кулаке. Если, справедливо говорят, генералы двигали армиями, то эти ребята двигали генералами. Во всяком случае, в перерывах между сражениями. И то сказать, поставь их рядом: "гранд-старшину" и пехотинского лейтенанта Шрайбера с его кирзовыми сапогами и пилоткой. Кто скорей потянет на генерала?..Вслед за старшиной солдаты внесли мешок, в котором солидно постукивали друг о дружку банки консервов, развязали, и старшина стал делить американскую тушенку.
Банка выдавалась на четверых. Некоторые тут же вскрывали и накладывали на хлеб розоватое мясо с зернистыми комьями жира. Хата наполнилась запахом, от которого у детишек, вероятно, подвело животы... Старшина уловил взгляды, которыми лейтенант провожал каждую банку.
- Ты чевой-то? - спросил он, когда солдаты разошлись, унося банки. - Доппаек не получаешь?
Шрайбер получал дополнительный паек, положенный офицерам, у такого же старшины. Вот только где он теперь? Охотится по деревням за самогонкой?
- Вот что, старшой, - сказал он, - давай махнемся: ты мне баночку, а я тебе... часы.
У Шрайбера был один трофей - часы швейцарские на семнадцати камнях, с черным светящимся циферблатом. С немецкого офицера.
Старшина даже не взглянул на часы.
- Э-э!.. У меня таких шапка в машине. Не веришь?
Ицик верил. Вокруг старшины роились "кусошники" - могли натаскать полную шапку.
- Да и тушенка кончилась, - старшина тряхнул пустым мешком. Вот в это Ицик не поверил. Чтобы у гранда да не было загашника?..
- Прогадаешь, - сказал он старшине. - Тушенку съешь - и ау, а часы, даже если проглотить, в животике будут тикать.
- Ну ты даешь! - старшина похлопал офицера по погону. Он не с такими был запанибрата. - Мастер художественного слова! Жди здесь.
И вышел из хаты. За плетнем взревели моторы. Видно, часть останавливалась всего лишь на обед. Подзаправились - сейчас уедут.
Старшина вернулся с банкой.
- На, держи. От себя отрываю. Моя личная порция.
Со стуком поставил банку на стол, часы взял не глядя, подмигнул хозяйке и пропал... Только вздрогнула хата - ушли "студебеккеры".
Банка стояла на столе посреди хаты, крупная, весомая, с латунным блеском, и дети, при всей хаотичности своих передвижений, притягивались ею и обращались вокруг нее, как планеты вокруг солнца.
- Ну что? - спросил Ицик как можно веселее. - Примете и меня в компанию? - Он погрел руки над паром, который шел от бадьи с картошкой, достал нож и стал вскрывать банку. - А вот и добавочка к вашей бульбочке!..
- Боженьки! - всполошилась хозяйка. - Да нам и не треба, а вам же ж на дорогу... И, не договорив, умчалась куда-то...
А Ицик продолжал орудовать ножом. Нож у него был приметный, златоустовской черной стали. Немцы знали эти "шварце мессер" - черные ножи. Дивизию, в которой служил Шрайбер, они называли дивизией черных ножей.
Сейчас в белорусской деревне Израиль, сын Яакова, вскрывал уральским кинжалом американскую банку. Вокруг стола сидели белобрысые детишки, шмыгали носами и сглатывали слюнки...
Хозяйка воротилась с бутылкой. Бутылка была заткнута капустной кочерыжкой, в бутылке покачивалась мутная жидкость с розоватым отливом - свекольный самогон.
- Вот держала трышечки на праздник...
...Праздник не состоялся. Ицик это почувствовал еще до того, как отогнул кружок вырезанной жести: нож входил во что-то сухое, скрипучее, легкое. И ароматы специй не вырывались из-под крышки. В банке оказалась земля, обыкновенная серая земля с камешками вперемешку с картофельной ботвой.
Дети смотрели огромными глазами. Они, наверное, еще не верили, что сказка кончилась...
Хозяйка с бутылкой обмерла в дверях, она еще ждала чего-то, какого-то чуда. Ведь банка-то была настоящая, совершенно целая, не взрезанная, не вскрытая, как же и кто же мог заколупать туда мусор?
А Ицик уже понимал. Ему рассказывали о подобных номерах. Были такие умельцы - брали две пустые банки, у каждой срезали по одному донышку, а потом вставляли одну банку в другую, предварительно набив чего-нибудь для веса... Составляли банки аккуратненько, чтобы срез одной прятался под ободочками другой баночки. Так что комар носа не подточит: банка как банка, с двумя нетронутыми донышками.
Шрайбер сидел как оплеванный, багрово-красный - и нож грелся в его взмокшей руке.
Где тот старшина?! Куда его увезли воняющие и гремящие "студебеккеры"? Где его теперь искать?.. Если рассеялся пылью, то не эта ли пыль осела в наших душах?