ПИРОТЕХНИК или ПОТЕШНЫЙ ОГОНЬ.
Римейк повести Г. П. Данилевского "Царевич Алексей"
(С.-Петербург, Издание А. Ф. Маркса 1901 год)
Из первого письма отца ("Объявление сыну моему"):
"... И егда, сию радость рассмотрения, обозрюся на линию наследства, горесть мя снедает, видя тебя, наследника, весьма на правление дел государственных непотребного, - ибо Бог разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял. Есмь человек и смерти подлежу, то кому оставлю? За благо изобрел я сей тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, известен будь, что я тебя наследства лишу, яко уд гангренный; и не мни себе, что ты один у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: во истину, како могу тебя, непотребного жалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный"
Ответ сына:
"По погребении жены моей, отданное мне от тебя, государь, вычел; на что иного донести не имею, только буде изволишь, за мою непотребность, меня наследия лишить короны российской, - буде по воле вашей, - о чем и я вас, государь, всенижайше прошу. Всенижайший раб и сын ваш Алексей".
Из второго письма отца ("Последнее напоминание еще):
"Только о наследии вспоминаешь и кладешь на волю мою то, что всегда и без того у меня; а что столько лет недоволен тобою, то все тут пренебрежно и не упомянуто, хотя и жестоко написано. Когда ныне не боишься, то, как по мне станешь завет хранить? Хотя бы и истинно хотел хранить, то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые, ради тунеядства своего, ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен. Так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно. Или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах. На что дай немедленно ответ, на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой как со злодеем поступлю".
Ответ сына:
"Милостивейший государь-батюшка. Письмо ваше я получил, на которое больше писать, за болезнию, не могу. Желаю монашеского чина и прошу вашего о сем милостивого позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей".
Воспоминания детства и история пиротехники.
Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь морозный узор на окнах кабинета, ледяные елочки искрились и переливались всеми цветами радуги. День за окном выдался погожим, но морозец упорно соперничал с ослабевшим зимой светилом.
В черном кожаном кресле с высокой спинкой как у трона у письменного стола сидел худощавый и бледный молодой человек. Судя по длинным ногам, обутым в черные шерстяные чулки и башмаки с серебряными пряжками, он был не низок - в родителя ростом вышел. Темно-каштановые, слегка напудренные волосы длинными локонами ниспадали на узкие плечи, оставляя легкий налет перхоти на сером шелковом кафтане. На вид ему было уже под тридцать, хотя в длинном и нервном лице угадывались следы еще не выветрившейся инфантильности. Черные, слегка навыкате, глаза, не мигая, уперлись в стоявший на столе, отделанный слоновой костью и сафьяном ларчик. Крышка была откинута. Рядом на подносе остывал, принесенный камердинером, кофе со сливками, да свежая булочка тосковала от невнимания к себе.
Царевич так сидел больше часа. Мысли его были далеки от гастрономических - с утра кусок в горло не лез. Перебирал письма, бумаги...
Каждый раз после очередной ссоры с отцом он долго осмысливал все ранее происшедшее с ним: лезли в голову воспоминанья детства, лица людей, давно и навсегда канувших в лету. Эти мучительные образы бередили душу и вселяли все большую неуверенность и тревогу, вопреки укреплению решительности и твердости, которых от него ждало сочувствовавшее окружение, недовольное отцом.
Детские годы в Москве, жизнь в Измайловском, добрые глаза матери. Куда уплыло все это? Не вернуть ничего. Где мать? Она насильно пострижена в монахини и томится в застенках. А у отца при живой жене, новая - бывшая пленная немка. Каково!
В девять лет хотели отправить в Дрезден на учебу, но, слава Богу, этого не случилось. А в четырнадцать - уже носил мундир преображенца. В семнадцать - отец поручил возведение укреплений в Москве, в ожидании шведов... А сколько он возил по воинским и корабельным делам: то в Смоленск и Сумы, то в Воронеж, Севск и Ярославль, хотя в бой под Полтавой почему-то не взял... И кое-чему все-таки удалось научиться: точить, чертить, арифметике, французскому и немецкому. Но более всего мила пиротехника. И почему так тянет к фейерверкам? Это зело злит отца. "Одни потешные огни в твоей непутевой голове!" - кричит он всегда, когда застает за проведением опытов.
Воспоминание о приятном сразу просветлило лицо царевича, но вот мысль снова скользнула в прошлое и Алексей вновь помрачнел.
В девятнадцать - по болезни отправили в Карлсбад. "Не остаться ли здесь навсегда?" - сладко подумалось тогда. Дивные виды и свободные нравы чужих краев вскружили юношескую голову. А как же родина? Да, что там хорошего? Изо дня в день возня и сутолока, воинские смотры и парады, постройки и спуски этих дурацких кораблей... И всему виной один баламут, отец, у которого, как говорится, дурная голова рукам покоя не дает! Еще ведь там и насильно женят, выберут какую-нибудь иностранную принцессу-клячу, и, будь добр, покорись воле родителя и живи с ней. Нет, уж лучше мне остаться простым человеком и хозяином самому себе заграницей!
От этой дерзкой мысли как-то даже на душе полегчало и захотелось есть. Царевич вспомнил про кофе и булочку, и, наконец, вырвался из мечтательного оцепенения. Аппетит, вызванный приятной перспективой жизни вольным человеком, требовал немедленного удовлетворения, и Алексей придвинул чашку остывшего кофе и взял в руку все еще не желавшую терять свежести булочку.
- Древнейшая боевая пиротехника сводилась к метанию горючих веществ большею частью руками, чтобы произвести в городах и селениях пожар, или чтобы поджечь деревянные стены и укрепления, - говорил увлеченно немец, видя, как его ученик, внимательно слушает, аж раскрыв рот. Так, например, при осаде галльского города Аврик, защищаемого Версингеториксом, римляне, предводительствуемые Юлием Цезарем, воздвигли подвижную деревянную башню для штурма городских стен. Галлы забросали эту башню горючими снарядами, и затем все время поддерживали огонь, метая руками шары из сала и смолы. И хотя метателей этих, одного за другим, римляне поминутно укладывали то стрелами, то камнями, такой пост ни на мгновение не был покинут: место убитого тотчас же занимал товарищ и принимал шары, длинной цепью передаваемые из рук в руки.
- Зело чудно! - заметил, улыбаясь, Алексей. - Сейчас артиллерия - царица боя.
- Да, но не забывайте, когда это было, мой принц. Не было бы этого, - не было бы и пушек, - заметил немец и продолжил лекцию: - Крупный переворот в древней боевой пиротехнике произвело изобретение "греческого огня", приписываемое Калиннику Гелиопольскому и относимое к 668-му году по Рождеству Христову. О замечательном действии этого огня распространяется множество писателей той эпохи, но о составе его - умалчивают.
- Что же это за огонь такой? - оживился царевич.
- Огонь был двоякого рода: метательный и палящий; первый - имел свойства пороха и выбрасывал каменные шары из железных труб, а второй, имевший только свойство гореть, - греки выдували из длинных труб. Под напором воздуха вылетал огненный шар, который опаливал лошадей и всадников. Преимущественно - первых.
- Каменные шары из железных труб? - на миг задумался царевич. - Так это же наши пушки с ядрами!
- Похоже, ваше высочество, - согласился немец, - но не совсем то. Вот свидетельства очевидцев: до извержения появлялось густое облако дыма, которому следовал сильный треск, а затем показывалось пламя...
- Ну, прямо выстрел! - обрадовался царевич.
- Было сделано множество попыток, воспроизвести "греческий огонь" посредством смесей из серы, селитры, вара, смолы, воска и горючих масел. Попытка удалась.
- Давай и мы воспроизведем! - захлопал в ладоши царевич.
- Слишком много, ваше высочество, выделяется удушливых и ядовитых газов, а это может плохо сказаться на вашем драгоценном здоровье... Это средство постоянно употреблялось греками в их бесчисленных войнах. Так, например, пустил его в ход император Константин 1У Погонат, в борьбе против арабов, осаждавших Константинополь в 678 году; императору Алексею он послужил против пизанцев; было и множество других случаев применения - всех не перечислишь. В конце концов, секрет перешел к сарацинам, которые с успехом воспользовались этим для защиты против крестоносцев и, благодаря нему, нередко разбивали их на голову, как, например, при Дамиетте. С появлением пороха "греческий огонь" исчез из употребления.
- Конечно, наш порох куда лучше, - царевич зевнул, но не от потери интереса, а от недосыпа - накануне была бурная ассамблея с дружками и подружками.
- Было и еще одно боевое средство у древних, - продолжал учитель, проигнорировав зевоту ученика (обычно сразу закруглялся, поняв, что утомил). - Это был состав, служивший для сожжения неприятельских судов, который горел на воде и не поддавался тушению. Тут уже речь, очевидно, шла о нефти...
- Эх, хотел бы я этим составом спалить все проклятые отцовские корабли! - зло усмехнулся царевич.
- Что вы такое говорите, мой принц!? - ужаснулся и побледнел немец. - Считайте, что мои уши, наподобие одиссеевых, залиты воск. Урок окончен, ваше высочество.
Мечты царевича о вольной жизни не сбылись. Ему двадцатилетнему посватали в невесты Шарлотту Вольфенбютельскую. Он нашел ее вполне сносной и женился, не раздумывая, хотя имел стойкое предубеждение против заморских красавиц. Обряд совершили в Саксонии, в Торгау.
Только зажили молодые, как начались меж ними ссоры и раздоры. Жена не знала ни слова по-русски, да и вероисповедание имела иноверное. Царевич не принуждал супругу к принятию православной веры, надеясь, что по приезде в Москву, она сама захочет ее принять, увидев святую соборную и апостольскую церковь, и ее пышные, и роскошные атрибуты во всей их красе.
Женитьба мало изменила наклонности и привычки царевича. После семейных ссор и огорчений он во хмелю жаловался дружкам сердешным: "Вот батюшкины клевреты чертовку-немку навязали мне!"
Но молодая, образованная кронпринцесса находила способ обуздывать и снова привлекать к себе разгневанного мужа. Вывезя из родного Брауншвейга любовь к музыке, она прекрасно играла на клавесине. Прелюдии и фуги Баха, псалмы и оратории Генделя, и нежные арии, и менуэты Скарлатти приковывали к себе, в ее исполнении, внимание царевича. В неизъяснимом восторге, потрясенный и растроганный до глубины (Алексей имел природное расположение к музыке), он нередко целыми часами не отходил от клавесина, из которого, обычно сухая и чопорная, затянутая в фижмы, кронпринцесса извлекала такие нежные и сладкие, бурные и страстные звуки.
Но вскоре все это кончилось. Жена, родив сына, неожиданно и скоропостижно скончалась. Клавесин закрыли и заперли, ноты, чтобы не пылились, убрали. Вдовый царевич заперся в своем дворце и никуда не показывался, не от кого теперь не ожидая отрады и счастья для души. На стене, над клавесином, однако, вскоре появилась лютня. Откуда она взялась, и кто на ней играл, вскоре узнаем и мы, но не будем спешить, а пока вернемся к пиротехнике.
Одного учителя немца сменил другой. На смену Нейгебауэру пришел барон Генрих Гизен. Назначая его, царь сказал: "Самое лучшее, что я мог сделать для себя и своего государства, - это воспитать наследника. Сам я не могу наблюдать за ним; поручаю его вам".
Гизен весьма лестно отзывался об успехах подопечного: "Он прочел шесть раз библию, пять раз - по-славянски и один - по-немецки, прочел всех греческих отцов церкви и все духовные, и светские книги, которые когда-либо были переведены на славянский язык; по-немецки и по-французски говорит и пишет хорошо".
Помимо этого, молодой человек должен был усиленно заниматься математикой и фортификацией, но, как мы знаем, душа его влеклась лишь к пиротехнике.
- Собственно фейерверочное искусство родилось в древнейшей колыбели цивилизации, в Азии, у индусов и китайцев, - Гизен посмотрел на царевича - тот внимательно слушал. - Китайцы, во многом опередившие европейцев на целые тысячелетия, но как бы застывшие на точке замерзания, уже для военных целей придумали ракеты, служившие им для поджогов. Но порох их все еще был плох и слаб, пока не явились англичане, так что, ближе всего, китайский порох служил для выделки фейерверков, до которых они (китайцы) большие охотники: для них без фейерверка праздник не в праздник.
- Для моего батюшки тоже! - обрадовался Алексей. - Но разве он китаец?
- Бог с вами! Что вы такое говорите, ваше высочество? - всполошился немец и, покосившись на окна и двери (не подслушивает ли кто?), продолжил лекцию. - Индусы, коренные изобретатели бенгальского огня, тоже устраивали фейерверки в седую старину, а так же при случае религиозных празднеств...
- Он и бенгальский огонь любит, - прервал царевич, окончательно развеселившись. - Значит, он у меня индус?
Гизен прошептал молитву и снова покосился на дверь.
- Вы, наверное, уже устали, ваше высочество?
- Нет, нет! я тебя слушаю. Давай дальше!
Побледневший барон, поежившись, продолжил:
- Очень легко может быть, что тем или другим путем изделия индусов или рецепты их составов проникли и в Европу. По крайней мере, Клавдиан, знаменитый латинский поэт, живший при дворе императора Гонория в Милане, описывая амфитеатральные игрища, поставленные в первый день 399 года, упоминает о большом фейерверке с ракетами и огненными колесами. Но более точных сведений до нас не дошло. - Барон перевел дух и посмотрел вновь на Алексея: тот, казалось, был занят своим внутренним диалогом, бормоча и посмеиваясь: - Китаец? Нет, индус... Индус? Нет, китаец...
- Продолжать, мой принц?
Ученик в знак согласия закивал головой, продолжая улыбаться.
- Когда вместе с арабами появилась алхимия, то и пиротехника получила в Европе некоторый толчок.
Почувствовал новый толчок интереса и царевич - слово "пиротехника" оказывало на него взбадривающее воздействие. Он встрепенулся и забыл сразу же и про "китайца", и про "индуса".
- В то время и вплоть до Парацельса, то есть до начала ХУ1 столетия, химия пребывала в качестве скромной прислужницы иных наук, преимущественно алхимии; но все-таки она, хотя косвенным образом, уже тогда послужила пиротехнике (царевич снова встрепенулся) - и именно тем, что предоставляла ей эмпирические смеси, случайно найденные при производстве различных опытов.
- Хочу опытов! Когда мы ими займемся? - заерзал царевич.
- Потерпите, ваше высочество. Всему свое время... Главная роль при этом выпадает на долю арабов, лучших химиков своего времени: они придумали целый ряд пиротехнических составов, родственных пороху, и уже в Х111 столетии употребляли их для метания снарядов.
- А мой батюшка завел у себя арапа, - вроде бы похвалился царевич.
Гизен пропустил реплику мимо ушей и закончил мысль:
- Но коренной переворот последовал лишь в Х1У столетии, с появлением настоящего пороха, благодаря которому получилась возможность регулировать быстроту и силу горения состава посредством изменений в дозировке.
Вот, где счастье и отрада. Бертольд Шварц.
Царевич все еще сидел в кресле перед раскрытым ларцом с письмами. Кофе был выпит, булочка съедена. Далекие воспоминания нахлынули, и вставать из-за стола не хотелось.
... И двух лет не прошло, как ему купили у Нарышкина вотчину, село Поречье. По дороге туда он остановился на ночлег в подмосковной деревне Вяземских, родине дядьки-воспитателя Никифора Вяземского.
Шести лет Алексея начали учить грамоте, для чего, и призван был вышеназванный господин, могший заслужить славу отличного грамотея уменьем писать красноречиво. Воспитатель докладывал в письме к Петру: "Приступил к светлой твоей деннице, от тебя умна солнца изливающе свет благодати, благословенному и царских чресл твоих плоду, светло-порфирному великому государю царевичу, сотворих о безначальном альфы начало, что да будет, всегда во всем забрало благо".
Учитель остался при царевиче, когда мать была удалена в суздальский Покровский монастырь...
Итак, остановился царевич на ночлег. Звонили к вечере. Он зашел в церковь, а после службы присел на поповом крылечке. Был конец покосов. Улицей с поля шли косари и гребцы, спешившие к празднику по домам. Несколько девиц с граблями и с домочадцами попа Созонта вошли во двор. Между ними царевич разглядел статную девушку в белом платке с длинной и густой темно-русой косой. Ну, настоящая русская красавица! Она бодро и весело шла с граблями на плече.
- Кто это? - спросил он попадью, шедшую мимо.
- Толстогубая что ли? - переспросила, усмехаясь, попадья.
- Да. Та, что впереди всех, - указал царевич на красавицу.
- Наша питомка Фрося.
- Откуда она у вас?
- Твоего наставника, а нам кума, Никифора Кондратьевича Вяземского крепостная из пленных. (Да чем она лучше других-то? Что привязался?)
- Где взята в полон? - не отступал царевич.
- Сказывали, что под Полтавой отбита с братом у шведов; малыми ребятишками были Ванюша да Фрося, - охотно пустилась в объяснения попадья, желая хоть чем-то услужить знатному гостю. - Не помнят ни племени, ни родства. Может, и из богатой дворянской семьи, убиенной на войне. Уж были у них больно чисты лица да руки белы!
- Как же они попали к вам сюда? - не на шутку заинтересовался царевич.
- Раздавали в ту пору пленных боярам. Этих записали на Вяземских. А он отдал дочурку до возраста нам в науку. Мы-то бездетны. А мальчонку в певчие. Девка и выросла у нас, всякому ремеслу и рукоделью обучилась: у мужа - грамоте, а у братишки - петь... И поет порой теперь как жаворонок - заслушаешься! Сами в свой черед услышите.
- Где же ее брат?
- Был сперва у нас, а недавно в собор, в Каширу, батюшка отослал.
Призадумался царевич. В голову лезли приятные мысли - вот она, о которой мечтал. Простая, настоящая, никакая не принцесса...
Двор опустел, он остался один. Мысли теснили одна другую, но тема была неизменной. Писаная красавица! Не здесь ей место, а во дворце. И почему Никифор никогда ничего не говорил о своих пленных?
Уже стемнело. Царевич вышел из сада и долго ходил вокруг, прислушиваясь. Воздух благоухал цветущими липами. Красота! Жаль, что завтра снова путь держать.
За околицей водили хороводы: слышались песни девок и парней, а на речке во всю мощь перекликались лягушки, точно это и не речка вовсе, а гнилое болотце... Вдруг Алексей замер, услышав поразивший его новый звук - кто-то невдалеке перебирал струны. Звук был нежный как от гусель и доносился от поповского дома, одно из окон которого наверху было растворено и светилось. Струнам вторил человеческий голос. Пела женщина. Неужели это она? Ведь попадья сказала, что она как жаворонок петь умеет.
С бьющимся сердцем направился сквозь колючий кустарник, цепляясь кафтаном за ветки и шипы (розы, что ли посажены?). Лютня! Сделал открытие, узнав, наконец, эти нежные звуки, слышанные им еще в Саксонии - никакие это не гусли, как подумалось вначале. Но откуда здесь этот редкий для Руси инструмент?
Подошел к дому, а звуки затихли, и окно притворилось, погаснув. Какая жалость!
На другой день он был у обедни. Сельская церквушка ломилась от молящихся. Дьячку и пономарю на клиросе подпевали племянницы священника и его питомка. Она читала и апостол. Царевич не узнал даже вчерашнюю девушку с граблями; только толстая коса выдавала в ней прежнюю.
"Вот, где мое счастье, вот отрада! И ничего другого мне не надо", - думал он, крестясь и кланяясь.
Царевич прожил в Поречье недолго - очень уж тянуло в Вязьмы, и он, еле дотерпев, снова вернулся туда.
- Определить время, когда порох впервые появился у западных народов довольно затруднительно. Исторические данные и указания расходятся настолько, что можно, пожалуй, помириться с не раз высказанным мнением, что порох, собственно, никем не изобретен, а понемногу создался сам собою.
- Как это? - удивился царевич.
- А так, - продолжал Генрих Гизен, - совершенствуясь в руках целой массы людей. Самое распространенное предположение то, что он изобретен францисканским монахом Бертольдом Шварцем, мистическую личность которого окружает множество легенд.
Царевич развалился поудобнее, собираясь услышать очередную занимательную историю, которые очень любил слушать, не находя в своей тусклой жизни ничего занимательного.
- Родился он якобы во Фрейбурге Брейсгаузском, был известен как золотых дел мастер и алхимик. Из-за усиленных занятий химией попал под обвинение в колдовстве и был заключен в тюрьму. Там и занялся выделкой пороха, и однажды, неосторожно перемешивая состав в железной ступке, произвел взрыв., который и ознаменовал сие открытие.
- Вот, когда и меня батюшка заточит, я тоже что-нибудь изобрету или просто взорву, - мечтательно сказал царевич.
- Будет вам, ваше высочество, - вздрогнул немец. - Хотите еще послушать?
- Еще про этого Шварца скажи! Кто он?
- Одни считают его принадлежащим к Майнцевской епархии, другие - к Нюрнбергской; в миру он якобы носил имя другое, а прозвище "черный" (Schwarz) получил как чернокнижник. Местом его открытия считают то Кельн, то Гослар, а само изобретение относят то к 1259, то к 1320 году. Вернее всего, что Шварц усовершенствовал состав пороха, уже существовавший значительно раньше.
Одинокая лютня и письма. Отец проверяет знания сына. Охлаждение отношений. "Архиереи за меня!" Долгорукие и Меншиков. Казначей Кикин. Дальнейшее развитие пиротехники.
Когда царевич вернулся из Поречья в Петербург, Вяземский неожиданно для всех прислал обоим своим крепостным пленным отпускные. Бывший каширский певчий, Иван Федоров Афанасьев, тогда же был взят в северную столицу ко двору царевича, где его назначили камердинером и гардеробмейстером Алексея, а вскоре к нему на побывку приехала и его сестра Афросинья, по прозвищу взявшего ее в плен полтавского казака Смолокурова. Она несколько раз навещала брата и впоследствии.
При жизни покойной жены царевича его ближние поговаривали о ней, как о новой, будущей камермедхен Шарлоты. Такого назначения Смолокурова не получила, хотя, гостя у брата, при дворе царевича, допускалась и в собственные апартаменты кронпринцессы, где ее жаловали дозволением поиграть на лютне. Но по смерти Шарлоты Афросинью отправили обратно в деревню, но уже не в Вяземы, а, в уважение ее брата, на мызу царевича, доглядывать за огородом, птичней, прядильным двором и садом, в Поречье. Попа Созонта перевели туда же. Все о девице забыли и перестали судачить. То, что царевич к ней неравнодушен, было видно невооруженным глазом. Не забыл о ней и сам царевич. Он не только поминал ее, но тайно переписывался, посылал ей через ближних своих и получал от нее нежные грамотки и, глядя на оставшуюся после нее лютню, тосковал.
"И ничего другого, кроме райской жизни с нею, если бы то случилось, мне не нужно... А отец? Что скажет он, как узнает? Куда загонит меня, какие кары наложит?"
Царевич вспомнил о грозных письмах отцовских. Их было два, и оба лежали теперь у раскрытого ларца...
Алексей вспомнил, как по возвращении из-за границы, ласково принял его отец, но вскоре спросил:
- Не забыл ли того, чему учился?
- Не забыл, - ответил царевич и насторожился (что же последует дальше?)
- Сейчас проверим. Неси чертежи, тобою сделанные, - злорадно усмехнулся отец и потер в предвкушении чего-то, одному ему известного, свои лопатообразные, шершавые и огромные ручищи плотника.
Страх тогда подступил к горлу Алексея и сковал все его тело. "Что, если отец заставит чертить, а я ведь не умею? Как быть? " Мысль скакала и буравила больную голову. "А если... Но какая же боль! Другого выхода нет. Скажу: случайность; взял, хотел переложить, а он и..."
- Скоро ты там? - раскатилось зычно из соседних покоев.
- Сейчас, сейчас! - Взял в левую руку пистолет и выстрелил в правую ладонь (одно средство - испортить руку!) Пуля-дура миновала цель. Руки тряслись. Только сильно опалило кожу порохом. Но грохот был ужасный. Стрелять в покоях под низкими сводами никому еще не доводилось.
Отец стоял в дверях разъяренный. Резкий запах пороха, казалось, источало не дуло, а он сам.
- Что же ты, недотепа? Стреляешься, никак, сукин сын!
- Да вот хотел переложить пистоль, а он и бабахнул, - оправдывался царевич, гримасничая от боли (ладонь нестерпимо жгло).
Петр сначала долго бранился, на чем свет стоит, затем дал несколько затрещин, потом устал и, махнув рукой, ушел.
С тех пор он стал равнодушен к сыну и прекратил с ним всякие разговоры, что сын воспринял как очень дурной знак. Лучше бы отец продолжал сердиться, бранить и бить, а холодность и невнимание, предоставление самому себе, молчание - это страшный признак ослабления родительского чувства, признак ожесточения. Но, заметив эту перемену, сын не бросился к отцу за примирением. Он тоже давно уже охладел и ожесточился, давно в присутствии отца лежал на нем тяжкий гнет, и только в отдалении от него дышалось свободно. Не только дела воинские и прочие отца дела, но и самая его особа, очень ему омерзели, и для того всегда желал от него быть в отлучении. Желание исполнилось: царевича не беспокоят, не посылают в поход или смотреть за постройкой этих проклятых судов. Когда его раньше, бывало, звали обедать к отцу или к Меншикову, когда звали на любимый отцовский праздник, на спуск корабля, то он говорил: "Лучше бы я на каторге был или в лихорадке лежал, чем там быть!"
Отец снова сердится, но молчит. Но, что из того? "Будущее принадлежит не ему, а мне!" И в этом самом главном вопросе, вопросе о будущем, отец с сыном разошлись в разные стороны. "Отец еще не стар, но побаливает частенько и долго не протянет, а с ним исчезнут и все его непутевые дела!"
Часто, будучи нетрезв, Алексей высказывается определеннее: "Близкие к отцу люди будут сидеть на кольях. И Толстая, и Арсеньева, свояченица Меншикова! Петербург не долго будет у них под пятой..."
- Опасно так говорить, ваше высочество, - остерегали приближенные. - Слова передадутся, и те люди будут в сомнении, перестанут к вам ездить. Итак, уж редко бывают...
- Я плюю на всех! - куражится царевич. - Верна была бы мне чернь! Хотя я знаю, что не одна чернь за меня. А духовенство? И не одни русские архиереи, но даже и скрытный, осторожный иноземец Стефан Яворский, и тот решается высказываться за меня. Он давно говорил мне (еще до женитьбы отца на Екатерине): "Надобно тебе себя беречь! Если тебя не будет, отцу другой жены не дадут. Разве мать твою из монастыря брать? Только тому не быть, а наследство надобно". А помните его знаменитую проповедь? Я тогда даже испугался неосторожности митрополита... Архиереи за меня, и много знатных вельмож за меня же, именно самые знатные, которым тяжко было занимать второстепенные места, когда на первых - были люди худородные, и на самом видном месте - Меншиков.
Из старых княжеских родов в это время преимущественно выдавались два: Рюриковичи-Долгорукие и Гедеминовичи-Голицыны. Двое Долгоруких (Григорий Федорович и Василий Лукич) с честью занимают важнейшие дипломатические посты; третий - Василий Владимирович, считается одним из лучших генералов; наконец четвертый - знаменитый сенатор, энергический князь Яков Федорович. Чем лучше была обставлена Долгоруковская фамилия, чем более считала она за собою прав, тем тягостнее было для нее сносить преобладание Меншикова. А вскрывшиеся злоупотребления любимца и холодность к нему царя подавали надежду, что Светлейший может потерять свое важное значение. Новая царица, связанная с Меншиковым прежними отношениями, естественно его покровительница, не могла нравиться Долгоруким, и тем приверженнее были они к законному наследнику.
Голицын, занимавший видное место рижского губернатора, князь Петр Алексеевич, не рознился в направлении со своими родичами, и был также друг царевичу.
Старый фельдмаршал, граф Борис Петрович Шереметев, несмотря на свое значение и долгую, тяжелую непрерывную службу, не видел себя в приближении, оскорблялся, получая указы от других, испытывая бесцеремонное обращение от царя, с которым мальтийский рыцарь не сходился и характером. Шереметеву поэтому также не нравилась придворная обстановка, не нравился Меншиков, и тем сильнее был он предан царевичу.
- В главной армии Борис Петрович и многие из офицеров мне друзья, - похвалялся Алексей. - Борис Петрович говорил мне, будучи в Польше: "Напрасно ты малого не держишь такого, чтоб знался с теми, которые при дворе отцове - так бы ты все ведал". Однажды в Померании и князь Куракин спросил меня, добра ли ко мне мачеха? Добра, ответил я, а он заметил на это, что покамест у нее сына нет, то и добра; а как заведет - не такова будет. Одним словом, много друзей! Все они смотрят на меня, как на человека, при котором не будет Меншикова со товарищи. Вот и мой казначей Кикин верен мне. Ждут все покоя и отдыха, когда я буду царем, потому что не предвидится покоя и возможности заняться делами при царе, который не понимает, как можно сидеть дома без дела. Семен Нарышкин жаловался мне: "Горько нам, горько!"
- Дальнейшее развитие пиротехники не шло параллельно с тихими, в то время, успехами химии, а сообразно с пышностью дворов: химия все еще оставалась на заднем плане, лишь изредка снабжая пиротехнику новыми материалами; зато наличный запас составов комбинировался на всякие лады, и если не отличался качеством, то брал количеством.
Гизен передохнул. Царевич молча слушал. Сегодня был спокоен, - не перебивал. Наверное, думал о чем-то, глядя мимо учителя.
- Так, например, судя по некоторым современным описаниям при иных роскошных празднествах сжигались иногда такие блестящие декорации, что, даже уделив должное напыщенной велеречивости придворных пиитов, все еще невольно поражаешься великолепием грандиозного зрелища, устроенного в 1379 году в городе Виченца, по случаю заключения мира. Похожее наблюдалось и в Аугсбурге в 1519 году в честь возведения Карла Пятого на Римский престол, а впоследствии - для Августа Сильного, для Людовиков Х1У, ХУ, ХУ1.
- А разве у нас при дворе фейерверки бывают беднее? - наконец вымолвил Алексей, задетый за патриотическую струнку.
- Я этого не говорю, - пояснил, слегка смутившись, немец (Как бы не подумал чего?). - Просто те случаи уже стали достоянием истории, а наши - еще нет.
- Была б моя воля, закатил бы такой фейерверк... всем фейерверкам фейерверк! - воодушевился царевич.
- Собственно, в России история прежних огненных забав могла бы составить довольно любопытную главу, - заметил немец. - Потерпите, ваше высочество, и докажете всему миру, на что вы способны в этой области.
Все о ней. Уроки пиротехники. Снова письма.
Перечтя почти все письма (любил он это дело, и предавался ему частенько, особливо в минуты прострации духа), Алексей уложил их на место в ларец и, заперев, спрятал в дальний ящик дубового шкафа, отчетливо понимая, что тот, кому надо, и там их сыщет. Но все же. Затем снова опустился в кресло, прикрыл уставшие глаза (все норовили как-то мелко писать: буковка на буковку - если давно не перечитывал, то и не разберешь) и вспомнил о ней.
"Как я черств и нечувствителен, что так мало забочусь и думаю о Фросюшке, - корил себя. - Почти ее забыл, а она теперь одна, мое счастье и отрада. И как она любит нежно меня, какие сладкие грамотки шлет! Умница и Бога боится, добрая и хозяюшка хорошая. Но давно не отзывается - здорова ли?"
Живо обрисовал себе дальнейшие свидания с Фросей. Сладкое чувство поднималось откуда-то снизу и разливалось истомой по всему телу...
Тогда после вечерни, когда она впервые привиделась во дворе священника, он еще не отдавал себе отчета, что хитрый Купидон уже своей стрелой пронзил его сердце. Любил царевич заговаривать с ней, шутить, называть "милая" и "красавица". Она всегда смеялась и говорила, показывая свои загорелые, точно испеченные на солнце руки: "Какие мы милые да красавицы с такими-то ручищами! Этакими только жать да снопы вязать, барин!"
Вспомнилось, как однажды умыкнул ее. Вяземовский священник в ту пору отлучился куда-то, царевич и не упустил момент. Темной ночью и задворками усадьбы подкатила телега. Колокольца у лошадей подвязаны были, чтоб не гремели. Садом в огород неслышно сошла попова питомка, где дожидался похититель. Ее подхватили крепкие руки через забор и усадили в телегу. Лошади помчались во весь опор. Правил в кучерском наряде сам царевич... В Москве она некоторое время скрывалась в доме верного Алексею человека, Александра Васильевича Кикина. Потом навещала в Петербурге своего брата Ванюшу, уже служившего при дворе царевича...
В дверь кабинета легонько постучали, и на пороге появился сияющий не менее подноса, который держал в руках, камердинер.
- Что ты? - спросил Алексей.
- От Александра Василича письмо из Москвы. Коли что надо, вечор в вотчину оказия.
На конверте знакомый почерк. Письмецо от нее.
- Ну, хорошо, ступай! - засуетился царевич, вскрывая печать. - Понадобишься, - кликну!
- Пиротехника, собственно говоря, - ворковал немец, - составляет лишь один из отделов прикладной химии, так что и от нее следовало бы ожидать параллельных успехов.
Царевич слушал в пол уха, будучи погруженным, в свои далекие воспоминания и, водя машинально пальцем по шершавому столу, будто шлифуя его.
"Тогда уже во мне четырнадцатилетнем, батюшка-государь заметил отвращение от физического труда и ратных подвигов. Помнится, вернулись мы из очередного похода. Он и высказал все, что у него накипело. Кажется, то было по взятии Нарвы.
"Мы благодарим Бога за победы, - говорил он, - но мы, со своей стороны, должны употреблять все силы для их получения. Я взял тебя в поход показать, что не боюсь ни труда, ни опасностей (Уж в этом он прав!) Я сегодня или завтра могу умереть; но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру (Я помалкивал и только кивал головой). Ты должен любить все, что служит благу и чести Отечества, должен любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить трудов для общего блага. Если советы мои разнесет ветер, и ты не захочешь делать того, что я желаю, тои я не признаю тебя своим сыном (Я поежился!). И буду молить Бога, чтоб наказал тебя в этой и будущей жизни. (Я стал целовать его руки, мозолистые и грубые. А что мне тогда оставалось?)"
- ... но, вне боевого и горного дела, пиротехника не сочла нужным следить за наукой и опираться на химию, - донеслось до ушей Алексея, вынырнувшего из потока воспоминаний, - есть, правда, несколько ученых или хоть научно образованных пиротехников, есть заводчики, имеющие технологические сведения, есть просто любители, особенно из инженеров, которые, понятно, руководствуются не случаем и не эмпирикой, а научными данными. Но, в общем, пиротехника "потешных огней" почти всецело осталась в руках людей, вовсе несведущих относительно химии, то есть просто эмпириков, - а, меж тем, именно к числу таких пиротехников принадлежат лучшие виртуозы этого искусства!
С забившимся сердцем царевич начал читать. Надпись на пакете гласила: "Государю моему, другу сердечному, царевичу Алексею Петровичу". Ну, а что там внутри? Он нервно развернул послание.
"Государь мой батюшка, друг желанный, царевич Алексей Петрович, здравствуй на многие лета! Аз же, по воле Божьей жива еще, по десятый день сего януария. Не забудь, радость, любовь мою к тебе, а во мне дух с печали едва жив. Ох, друг мой, любонька-свет! С ежечасной докуки света Божьего не вижу. Будь крылья у сироты убогой, сама прилетела бы. Ой, скучно, смерть моя! Мил человек день и ночь в глазах. И где же прежние веселые восхищения, где радости? Либо вызови, либо сам приезжай. Дай повидать светлые оченьки. Сам не можешь, хоть вели, солнышко, ближним по тайности отписати. Да пришли мою семиструнку. Ей, соскучилась, не на чем душеньку отвести. А я, писавши, остаюсь верная твоя раба, женщина запретная Фроська, челом премного бью".
- "Запретная... по тайности", - повторил Алексей. - Небось, скоро все обретется явью, а тогда и неизвестно что.
Он спрятал письмецо за пазуху и сел писать ответ.
"Матушка Афросиньюшка, друг мой сердечный, здравствуй! О себе извествую, Божьей помощью такожде, еще жив, о твоем здравии непрестанно слышать желаю. А что безгласна по се число была..."
Укорил вначале, что давно от нее грамоток не получал; сообщил, что от того "уязвися сердце мое печалью"; пожаловался, что не мало "докук от вышней стороны имеем" (намек на отца); поделился надеждой на "увольнение нас от всех дел на покой, на наше с тобой хозяйство"; поинтересовался, как там лебеди, павлины и гуси (живы ли?), как житный, скотный и конюший дворы (целы ли?); каков вышел урожай, варят ли брагу и меды (много ли?); вспомнил про совместное гулянье в роще. О чем еще написать-то? Насупил лоб, задумался, грызя конец пера. По недосмотру весь перепачкался чернилами да наставил клякс, поругал себя: "Вот неряха! Прав отец, что все ворчит". Надумал о чем еще - поделился своей печалью: "Идти в чернецы, либо таки на иноземной велят жениться". Добавил крамолу: "Только батюшка вершит свое, а Бог - свое! Попустит Бог, женюсь только по своей воле, - ведь батюшка сам таковым образом учинил..."
Бросил перо, забрызгав все вокруг; поежился от собственной дерзости: "Ну, как кому из сторонних смотрельщиков попадутся эти строки? Ну, ничего - авось пронесет! Все штоль иль чего еще накарябать?" Посмотрел, отстранившись, как живописец на мольберт, и вспомнил ее просьбу. Подошел к стене, снял лютню, отер пыль, тронул струны. "Как это она умудряется так бойко играть? Ну, и искусница!" Вспомнились слова песни, которую она пела:
"Ах, сколько трудно человек
Жить без счастья в младом веку.
О, младые мои лета,
Что дрожайши всяка цвета!
Коли пройдет цвет младости,
Не чаешь уже быть в радости".
"Ведь какие верные слова! На что почести и высокий сан, коли нет счастья и радости". - Пожалел себя, навернулась скупая слеза внутри, но наружу не вышла - устыдилась. Снова кинулся к бумаге. Дописал.
"Лютню твою не без жалости отсылаю с нарочным, аки и письмецо. Целую личико белое, оченьки ясные, рученьки белые".
Еще что-то приписал нежно-интимное и. опять испугавшись, обернулся по сторонам и торопливо перекрестился. И, наконец, накрапал последние строки: "За сим, будь здорова, кланяюсь долоклонно. Писавый - друг твой верный, Алексей".
Спешно запечатал и позвал слугу. Отдав и пакет и лютню, облегченно вытянулся в кресле, крикнув вдогонку: - Да в руки самому Лександру Василичу!
- Не сомневайтесь, ваше царское высочество, - донеслось из дверей. - Недалек путь, сам отнесу!
"Ну, и, слава Богу! - вздохнул облегченно, почувствовав неимоверную усталость, словно мешки с солью таскал (вот как тяжело эти письма даются!) - Верно, ведь все написал, - батюшка вершит свое дело, а я - свое!"
Вдруг что-то его заставило встать и подойти к окну.
Обстановка в стране. Отец и сын. Приезд отца. Без химии очень трудно. "И впрямь хвораешь?"
Царь в постоянном отсутствии. В Москве управляют бояре, которым государь из разных отдаленных углов шлет понуждения к усиленной и самостоятельной деятельности, к какой они не привыкли. Военная и преобразовательная деятельности в разгаре. Каждый день ждут чего-нибудь нового, трудного, необычайного. Наборы людей и денежные поборы беспрестанные. Всем этим тягостям не предвидится конца в настоящее царствование. Одна надежда на царствование будущее, и вот люди, жаждущие отдыха, обращаются к наследнику. Надежда есть. Царевич не склонен к делам отцовским, не охотник разъезжать без устали из одного конца России в другой, не любит моря, не любит войны; при нем будет и мирно и спокойно. Царевич действительно таков от природы. Но отец требует, чтоб он переломил свою природу. Природа сына возмущается от такого противного ей требования. Тяжело всем - от боярина до последнего бобыля, но тяжелее всех царевичу. Надобно делать насилие своей природе. Отец требует, хотя вот сейчас временно отстал, - сам устал, наверное. Долг велит повиноваться отцу, а сердце и дух противятся.
"Повиноваться надобно, когда бы требовалось хорошее, - говорят доброхоты вокруг, - а в дурном, как повиноваться?" От этих ободряющих слов царевичу становится легче, но ненадолго. Он чувствует себя правым в своем отвращении к той деятельности, какая угодна родителю.
"Я же стою за общее дело, - успокаивает себя Алексей, - со мной народ угнетенный, жаждущий избавления от бедствий, полагающий всю надежду на меня. Что же я? Подведу?"
Этот комок мыслей снова поднялся откуда-то из темных глубин, и стало нестерпимо муторно, хоть два пальца в рот - да нечем...
Алексей с тревогой посмотрел в морозное окно. Караул у подъезда строился во фрунт. Неужели пожаловал как снег на голову? Прохожие уже снимают шапки. Со стороны Литейной неслись государевы сани. Может, на прядильный двор, ведь по пути? Но сани неумолимо подкатили к крыльцу. Вот черт принес!
Отдав честь караулу, государь величественно вылез из широких саней, отряхнул снег и пошел к крыльцу. Душонка Алексея съежилась в комочек и истерично забилась в выборе: в какую пятку - правую или левую - спрятаться? Опомнившись, хотя внизу все обмякло - недалек был до делания в штаны - царевич метнулся к шкафу, схватил с полки первый, попавшийся том, чихнул от пыли (прислугу прогонял: "Что вам везде пыль мерещится?!") и брякнулся с ногами на софу. Пущай думает, что хоть и болен, но учусь. Книга, о счастье, оказалась альбомом, присланных отцом пушкарных чертежей.
"Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его", - шептал он, листая и рвя неразрезанные еще страницы. А в прихожей уже слышались каменные "шаги командора", и громогласный "Зевс-повелитель" спрашивал растерявшихся слуг: - Где же он? Здоров ли?
- Без химии иногда очень трудно, а то и прямо немыслимо изготовить, очистить или проверить известные препараты и вещества, - вещал Гизен, - и для точного регулирования силы и яркости горения, чистоты и цвета окраски необходимо близкое знакомство с этой наукой.
Царевич согласно кивал, вполне разделяя мнение учителя. Он любил химию - это ведь не корабли строить - соединил один порошок с другим, залил, чем надо и, пожалуйста, получай целый тар-та-ра-рам и клубы едкого дыма. А учитель продолжал убеждать:
- Из-за отсутствия знакомства с химией редкий фейерверкмейстер сумеет изготовить препарат, способный сгорать без того, чтобы не застлать картину густым облаком дыма.
Царевич улыбнулся. Его это не смущало. Он любил дым. Особенно - пускать в глаза другим.
- Не только в природе, но и в числе технических материалов, даже между фабричными отбросами, существует еще множество веществ, которых пиротехника до сих пор не применяла, хотя вещества эти, по цене, либо по действию, вполне заслуживают внимания.
- Когда же будет практикум? - в который раз спросил Алексей, уже изнывая от теории.
- Не обижайтесь, мой принц, но есть хороший русский поговорка (когда немец обращался к чужому фольклору, то всегда смущался и путался в падежах): " Задалдонить, как вшивый про баня!"
Вместе рассмеялись. Царевич был добродушно настроен, но все же съязвил: - Вот, если бы такое ты батюшке брякнул, то было бы тебе "секир башка!"
- Но вы же не в них, ваше царское высочество, - подобострастно поклонился Гизен и продолжил: - С другой стороны, существуют материалы, способные дать прекрасный световой и силовой эффект, как, например, кадмий, но по цене недоступные для пиротехнических целей. А есть полное основание предполагать, что для этого материала имеются суррогаты, или же, что найдется способ добывать его более дешевым путем.
"А и вправду, давненько не был в баньке", - вспомнил царевич и почесал за ухом.
- Как и в первом, так и во втором случае - последнее слово за химией. Именно она ближе всего в состоянии сделать надлежащий подбор, указать на свойства различных, практически еще неиспытанных материалов, заменить дорогое дешевым и избавить от расходов. Пиротехник, основательно знающий химию, сам изготовляет множество препаратов и довольствуется покупкой сырья, которое сам же очищает и мельчит, и притом лучше и надежнее, чем делается на заводах. Но и это еще не главное! - Немец сделал паузу.
- А что же? - не выдержал царевич.
- Главное на следующем уроке! - выпалил Гизен и заулыбался, довольный своей шуткой.
- И впрямь, хвораешь? - спросил Петр с порога, увидев валявшегося на софе сына.
- Недужен, государь-батюшка, - заканючил Алексей, придавая лицу наикислейшее выражение, и как бы с трудом поднявшись, и поклонившись в пояс.
- Жара не чую, - приложил отец руку ко лбу сына, - лихоманки, стало быть, нет. В чем немощь?
Алексей молчал и пожимал плечами. Петр заметил раскрытую книгу.
- Чертежи рассматривал? Все же интересно? Молодчина! А пометки сделал?
- Простите, за хворостью, не успел, - промямлил сын.
- Все некогда? При чем здесь хворь...
Окинув глазами комнату, царь заметил на полках духовные книги в ветхих переплетах. (Откуда взялись? Я ему не давал).
- И впрямь готовишься? Бородачи твои под клобук советуют?
Алексей молчал, глядя в пол. Отец сел в кресло, растопырив ноги в своих огромных сапожищах. Не до конца очищенный снег стал таять, оставляя на полу маленькие лужицы.
- Слушай, Алеша, - сказал он, как показалось сыну, непривычно теплым и даже слегка дрогнувшим голосом. - Обдумай, не спеша, что скажу.
"Боже, не верю ушам, - подумал царевич, - давно он меня так ласково не называл. Что это с ним? Неужели простить хочет?"
Лужицы на полу все увеличивались. Алексей переводил взгляд от лица отцам к ногам и наоборот.
- Что, наследил у тебя? - поймал отец его взгляд. - Ну, ничего-ничего - прислуга подотрет. Это не самый мой страшный грех, поверь.
Оба улыбнулись, как будто кошка никогда меж ними и не пробегала. Но вдруг отец снова помрачнел.
- Эти черноризцы, попы, бородачи - корни всякому злу и крамолы! Не научат они тебя добру, вспомнишь меня. Ученье в этих книгах, может, и светло (он махнул рукой в сторону шкафа), да души-то их и сами они черны как эти переплеты. К нам приставлено по одному бесу, а к ним - по семи. - Петр с досады слегка притопнул ногой, так что из-под сапога полетели брызги. Маленькая капелька достигла носа Алексея. Он отшатнулся. - Что, забрызгал тебя? Ну, прости старика! Я, надеюсь, мы одни? Подслушников нет у тебя? - Покосился по сторонам. Увидел двух воробьев за стеклом, гревшихся на солнышке. - Вон тоже что-то решают, как и мы с тобой. - Снова улыбнулся и снова помрачнел. - Ну, что скажешь?
- Батюшка, - начал царевич печально, - дело нехитрое: не всякому под силу тяжкий труд, тем паче воинское поведение...
- Опять ты за свое! - перебил грубо отец, но добавил, смягчившись: - А меня, Алеша, тебе не жаль? Ты учился всему, чему надо; я же в младости лишен был того. И не взирая на это, взвалил я непомерное бремя на свои плечи - Отечество от прежней азиатчины ввел в Европу. Но везде один как перст. Помощник мне нужен верный и наследник дел моих. - Он поморщился, словно собирался заплакать, но быстро справился с собой. - Не можно одновременно держать в руке и шпагу, и перо, а я ухитряюсь!
Слезливость передалась и сыну, но, в отличие от отца, тот не справился с собой, и слеза покатилась по щеке.
- Батюшка, помилуй, - схватил Алексей руку отца и стал орошать ее слезами и покрывать поцелуями. - Не повелишь из жалости в монахи, не принуждай к делам, коих недостоин и не осилю, - уволь, Христом Богом прошу! - Слезы хлынули градом. Отец отдернул руку.
- Как уволить? Да, что это ты разревелся - вон уж весь пол мокрый, не менее, чем от моих сапог...
- В деревню мою хочу, на хозяйство, - пытался вновь поймать отцовскую руку сын, а тот уже вытирал ее платком. Воробьи с окна поспешно улетели. - Дай век в тихости прожить простым смертным!
В глазах отца сверкнул гнев, угол рта скривился, усы взъерошились, он поднялся и стал ходить по комнате, оставляя грязные следы.
- Это, кто же тебя науськивает? Кикин, что ль али бояре, али монахи? Глуп ты Алексей, а не отрок уже! Как простым смертным? Ты же царского роду? Забыл?
- Ну, и что из того? - пикнул царевич, размазывая по щекам слезы. - Позволь, батюшка, постричься.
- Что ты задолдонил: постричься, постричься? Вот оно Авдотьино семя! Упорный и упрямый род Милославских - вот это откуда!
Внезапно замолчали. Было слышно, как один всхлипывал, а другой тяжело дышал. Паузу нарушил отец: - И это твое последнее слово?