ГЛ. 23 CHICAGO (THAT TODDLING TOWN).
Chicago, Chicago, that toddling town,
Chicago, Chicago, I will show, you around, I love it.
Bet you bottom dollar - you'll lose
The blue in Chicago, Chicago,
The town at Billy Sunday could not shock down.
"Чикаго" всегда был самой лучшей песней о Москве, пока позже не появилась "Нью-Йорк, Нью-Йорк"...
... у окна две девушки с факультета немецкого языка спорят о чем-то.
Почему все с немецкого, да с немецкого? Когда с английского?
- Девушки, вы что сдаете? - обращаемся мы к ним. Но им некогда с нами беседовать; экзамен по политэкономии сегодня, а полной ясности в голове еще нет. Не будем отнимать у них драгоценное время?
Я и Карина поднялись на нужный этаж и вошли в переполненный кабинет сиклитаря Союза Хрена Тихоновича Редькина.
- Почему в самом осином гнезде прослушивание? - спрашиваю по наивности.
- А чтобы под присмотром. На самом ярком свету, а не где-нибудь в тени.
Среди публики преобладает молодежь, но серебрятся и профессорские "арктические шапки". Из старших - наиболее передовые: Постулатов, Холопкин, Безумов. Присутствует и "троица". Ниткин с Дуллиной пришли поболеть за собрата и защитить, если нападки будут слишком несправедливы. Обращают на себя внимания пальцы Земфиры: выпачканы в чем-то белом - никак ремонтом или побелкой занималась. Евангардистам ведь ни что не чуждо. Даже сам дедушка Сатана (Ленин) - по-своему тоже евангардист - спецбревнышко таскал по субботникам, не гнушался!
В зале назойливая тишина - ждут чуда. Длятся долгие минуты как на Байконуре перед историческим стартом. Менее просторный, чем казахская степь, кабинет постепенно увлажняется человеческими испарениями. Кто-то из пожилых - им душно - своевременно и мудро предлагает открыть форточку, впустив давно просящийся с улицы относительно свежий воздух. Исполнять бросается сам виновник торжества. Он пока гибок и прыгуч. Всю Сибирь, наверно, на лыжах исходил, прежде чем до Москвы доколупал. Чувствуется в нем разрядник или, грешным делом, кандидат в мастера!
Форточка благодарна, что ей, наконец, разрешили внести свою лепту свежести. Время еще дневное, и солнышко иногда посылает луч-другой, щекоча блестящие бока двух огромных "Титаников-роялей", заполнивших большую часть акватории кабинета.
Наконец, автор, отбросив воображаемые лыжные палки и стряхнув остатки сибирского снега с ботинок, глянув на часы, берет слово. Рокот застарелых бронхитов с танзелитами и простые "апчхи" стихают.
- Мое сочинение представляет собой сюиту для женского голоса и инструментального ансамбля на слова древнеегипетского поэта, современника Тутанхамона.
- Разве тогда были поэты? - шепчу Карине.
- Были и еще какие! - снова уличает меня в невежестве.
-Сюита состоит из шести частей, - продолжает лыжник-разрядник.
"Озвереешь здесь париться, - вспоминаю печальный опыт премьеры квартетов, - да отсюда и не смотаешься незаметно".
- Вокальную партию исполняет солистка Московской филармонии Рузанна Лисициан, а инструменталисты - солисты оркестра Очень Большого Тятра Союза СССР. Вот... Ну, кажется, можно начинать. - Автор берет трубку и связывается по внутреннему телефону с радиорубкой. - Давайте музыку!
И дали! Сначала зашипела пленка, а затем забулькало и запищало - арфа с флейтой. Ноты извлекаются в крайних регистрах, чтобы на мелодию и намека не было. Мартовским котом мяукнул кларнет, загнусавил как зажатым носом гобой. И далее ничего похожего на мелодию: сплошной тыр-пыр-нашатыр! Вот что-то сокровенно-атональное сообщила засурдиненная валторна, и возник, наконец, женский голос.
- Настоящая додекафония, - шептала близкая к оргазму Карина. - Пока "серия" не пройдет, ноты не повторяются.
"Моя разруганная соната - Моцарт по сравнению с этим дерьмом. Что бы сказал Шириркин? Наверно бы, дуба дал от такого. Все-таки пожилой!"
Солистка делала своим меццо причудливые сальто-мортале в стиле "то, как зверь она завоет, то заплачет как дитя". Инструменты булькали и свистели детскими свистульками, всячески мешая певице попадать в тон, а валторна, так и вообще, - начала издавать звуки, какие порой доносятся из закрытых кабинок общественных уборных, когда в них занято по большому. Жаль, что всё многообразие запахов передать не удавалось. Но и до этих высот в будущем, будем надеяться, доберется современная музыка!
- Вот ее батюшке, почтенному Рубену Лисициану, надо бы сообщить, чем дочка занимается, - зашипел какой-то пожилой консерватор. Остальные восторженно слушали. Кореша автора всячески изображали, как им нравится произведение, раскачиваясь в такт звукам, неимевшим определенного ритма. Я, вспомнив, что разведчику в тылу врага бывает и похуже, мужественно терпел забивание гвоздей-акцентов в уши и сверление головы отнюдь не соловьиными трелями.
Поднимемся на третий этаж. Выпускники английских групп (наконец-то!) факультета переводчиков сдают государственные экзамены по переводу. Невольно задумываешься над всей важностью этого события. Человек отчитывается за пять лет работы. Это его экзамен по специальности, последний экзамен перед вступлением в большую трудовую жизнь. И понятно, почему так волнуется Игорь Гуров, готовясь к ответу. Мы-то за него уверены. Все пять лет учебы в институте Гуров добросовестно работал и отлично успевал. Но не будем задерживаться в аудитории, так как своим присутствием мы невольно нарушаем царящую здесь торжественную и деловую обстановку.
When the deep purple 0fer sleepy garden walls
And the stars begin to flicker in the sky,
Trough the mist of memory you back to me
Breathing my name with a sigh.
Глубоко-пурпурный или темно-сиреневй. Ничего общего с названием знаменитой рок-группы. Это название старой американской песенки 20-30х годов. И никакого отношения, тем более, не имеет к нашему повествованию.
Совсем забыл про оркестр Колымагина, то есть непосредственно о джазе, словечке, заявленном в начале романа, хотя для меня это слово означает много больше, чем лишь жанр музыки. Это и стиль жизни, и манера общения людей, это и некоторые предметы. "Джазовые" сигареты, например! Значит, какие-то необычные... Да и многие жизненные коллизии - тоже джаз, да еще какой! Аккордеон со своей Дульсинеей, или эта троица гениев - чем не джаз? Джаз, джаз, джаз! Так что, выходит, мы ни на минуту не забывали о "музыке толстых".
В оркестре ничего особенного не происходило. Поигрывали перед началом сеансов, потом в антрактах дулись в "козла" или в "дурака". Преферансом не баловались, считая его пороком хуже пьянства. Я, сидя в сторонке, читал философские и вообще умные книги. Смотрели косо, но прощали, считая, что юноша с небольшим приветом. В сабантуях тоже участия не принимал, будучи "в завязке". Питался в диетической столовке, желая стать максимально положительным. На радостях, написал для родного оркестра пьеску с кокетливым названием "Влюбленное пианино". Сам и солировал, демонстрируя эту необычную "пианиновскую влюбленность". Всем понравилось, так как выдержано в традициях "рэгтайма". Окрыленный успехом, написал и что-то более "серьезное", над чем работал в классе Кипарисыча: сюиту для кларнета, тромбона и контрабаса. Тот еще состав! Решил проверить, как звучит, и расписал партии. Музыка, естественно, представляла собой модную "современку". Исполнители пыжились, тужились, лезли из кожи, пожимая от недоумения плечами - вот, мол, отчубучил! - но кроме "лебедя раки и щуки" так ничего и не вышло. - Накалякал какую-то смурь! - Нет, чтобы нормально написать!
Я краснел и бледнел, стыдясь своей передовитости, затем собрал ноты, избавив людей от мучений и сам, получив урок.
Об этом досадном эпизоде никто больше не вспомнил - будто бы кто-то невзначай испортил воздух, но все деликатно этого не заметили.
Обычные нормальные музыканты всю эту "современку" терпеть не могут, здраво недоумевая, зачем вместо красивых мелодий и гармоний пишут диссонансы и фальшивые ноты. Им невозможно объяснить, что это - "передовое"! Их здравый смысл такого не приемлет! Поэтому, всех новаторов ("современщиков") они считают придурками, которые то ли потешаются от скуки, то ли по-нормальному не могут писать из-за отсутствия таланта. Очень жалеют, что нет на этих шарлатанов здравомыслящего товарища Жданова с его отрезвляющем "Сумбуром вместо музыки"!
- Ну, как прошли операции, - осведомился у Кипарисыча, придя на долгожданный урок. "Жданный" и "Жданов" опять! Силен его дух и в наши дни...
-Все отлично и у меня, и у супруги! - меднотазово заулыбался маэстро. - Теперь обезопасили себя от всяких случайностей... Что принесли Юра?
-Вы как-то мне предлагали написать обычный марш для духового оркестра.
-Да помню. Композитор все должен уметь писать: и симфонию, и оперу, и джаз, и простой марш!
-Так вот принес. Ориентировался на ваш марш из кинофильма "Пустота", где Безрыбников поет: "не погонялы, мы не скотники..."
- Правильно, правильно! Сыграйте.
Я бодро забарабанил что-то непристойное. Мэтр одобрительно улыбался, кидаясь веснушками, узнавая родное и знакомое. Когда подражаешь учителю, тому всегда приятно, хоть он вас, для понта, и будет призывать "искать свое лицо".
На бравурные звуки выползла из "танцзала" и Матрена Матвеевна.
- Мне временно нельзя тренироваться. Посижу, послушаю, если не возражаете...
Действительно, когда вошел, то обратил внимание на неестественную тишину. Никто в кулуарах не бросал на пол мешки ни с песком, ни с цементом. Оказывается, что Ей пока нельзя - швы разойдутся.
- Знаете, Юра, нужно делать все в белых перчатках, чтобы комар носа не подточил. ("Причем здесь комариный нос и белые перчатки?")
Это любимое выражение учителя. Сюда следует добавить высказывание и касающееся оркестра: нельзя писать долго повторяющиеся фигуры - музыкантам легко играть, они начинают скучать и рассказывать анекдоты. Надо, чтобы чаще все видоизменялось. Пускай поломают пальцы. Зато будут внимательными!
К тому времени я уже знал и другие высказывания на этот счет. Так, например, Чайковский советовал никогда не думать о том, как публика отнесется к написанной музыке. А более близкий к нам по времени Баран Ильич предлагал писать, "как чувствуете, не думая ни о чем". И первый и второй, как известно, что-то смыслили в том, о чем говорили, поэтому совет третьего воспринимался, мягко говоря, с некоторым сомнением...
- Я немного отстал от жизни, находясь в больнице. Что слышно об осквернителях памятника?
- Пока не поймали, но теперь особый отряд, говорят, дежурит каждую ночь!
Урок закончился. Марш супругам понравился. Она даже захлопала в ладоши. Отчего веснушки на клизмоподобном личике запрыгали в замысловатым "па-де-де". Такая же конопатая, как и он. Словно брат и сестра. Два сапога - пара!
Спускаясь по лестнице, слышу, как паук-Ираклий затаскивает в сети очередную Муху-Цокотуху. Та не сильно сопротивляется, но повторяет словно припев: "Я не такая! Я не такая! Я не така..." Дальнейший текст гаснет в липкой паутине.
Внизу, как обычно, сторожиха от скуки палит по мишеням.
- Из пяти - четыре в десятку!
Входная дверь привычно катапультирует в "межзвездное пространство"...
Идем дальше. Направо и налево на дверях аудиторий написано "Тише! Экзамены"! Рядом с нами распахиваются двери, и мы слышим: "Отлично" - и видим сияющее лицо студентки факультета немецкого языка Клавы Завокрицкой! (Опять немецкого!) Нелегко получить "отлично" по лексике. Счастливая Клара обнимает подруг, а в соседней аудитории сдает практику языка группа немецкого факультета (Дались им немцы - война давно кончилась!) Напротив экзаменатора Г.М.Шепер сидит студентка Инна Долгова. Она заметно нервничает: "Еще бы, - объясняют нам ее подруги, - зимой у нее была по практике тройка. Она много работала и сейчас должна сдать лучше". Сессия продолжается...
Настенные часы вестибюля проныли полночь. Пора. Трое мужчин готовы к выполнению ответственного партейного задания. "Понтий Пилатыч" (взял псевдоним на время операции) Мюллер, завкафедрой гармонии. Его подчиненный Степанов Степан Степаныч по прозвищу "деревянная нога", преподаватель этих самых "гармонов", фронтовик и инвалид с ножным протезом, спрятанным в широкую штанину. И, наконец, подтянутый во всех отношениях и подпоясанный армейским ремнем, отставник Воронка Валерий Кавалеристович с наброшенной на плечи "гоголевской" шинелью. Степанов и "Пилатыч" в обычных гражданских, как у всех жителей Рима, плащах с "кровавым подбоем". Все-таки свежеповато - поздняя осень. Ноги у всех леденющие, даже протез. Но не от стужи, от волненья. Между прочим, по радио синоптики в эту ночь даже заморозки пророчили.
- Ну что, товарищи, - обратился к коллегам Мюллер. - Пора за дело! Как говорится: с Карлом Марлом! Не поленюсь объяснить: ввиду того, что все они люди партейные, то Богом у них является немецкий, с неуемной сферической бородой, философ, настругавший от своей домработницы множество детей. Не меньше, чем книг написал. Сам цепко угнездившийся на шее друга, фабриканта-миллионера, именем коего, как помним, наречена малая родина Ниткина. Его они и поминают в трудную минуту (не миллионера, конечно, и не Ниткина, а того - угнездившегося!).
Ступили в ночное безлюдье. Небо, подло, укуталось одеялом туч, грозя вот-вот обмочиться то ли дождем, то ли преждевременным снегом. Ну, ничего! Где наша не пропадала? На головах капюшоны как у монахов-капуцинов. Жаль, что оружия нет, но в те целомудренные времена никто оружием и не пользовался, а преступления чаще всего носили вегетарианский, так сязать, характер (Ионесян с топором, который "мосгаз" - досадное исключение).
Не спеша, ходили вокруг памятника, то по часовой стрелке, то против. Конечности, включая и протез, озябли окончательно.
- Прихватил с собой для сугреву, - интригующе подмигнула Деревянная Нога и полезла за пазуху.
- Вот и закусон, - достал большущий соленый огурец Кавалеристович и заржал конем Буцефалом, рубя длинным овощем как шашкой ночную таинственность.
- Не шумите, - вынул из потайного кармана своей необъятной сутаны нечто граненное и блестящее "Пилатыч".
Стражи скучились как три волхва над яслями или как воины на знаменитой картине "Ночной дозор" (кому что ближе). Любопытный ветер закружил над ними "autumn leaves", мешая процессу. Петр Ильич робко глянул через парализованное окаменевшее плечо. Сейчас бы тоже не отказался. Ведь и камню зябко.
Сбили сургуч. Тогда водка запечатывалась как важное почтовое отправление. Забулькало - раз! Запрокидывание головы, кряканье, хруст огурчика... Забулькало - два!! Опять запрокидывание и чертыханье (не в то горло), огуречный хруст.... Забулькало - три!!! Глоток, огурчик, присказка: "Эх, крепка Советская власть!" Последним пил Воронка.
Не успели закайфовать, и начать рассказывать анекдоты, как на не столь отдаленной Спасской башне пробило "два". Воронка проверил свои командирские - отстают, заразы, маленько! Не успел выругаться, как где-то вдалеке заурчал приближающийся мотор.
- В укрытие! - скомандовал Кавалеристович. Он в отряде за командира, имея боевое прошлое, а поллитруком избрали Мюллера, несмотря на гестаповскую фамилию.
Лишь только стражи успели укрыться за толстенными колоннами Очень Большого Зала, как справа показался грузовик, да не простой, а с подъемным краном.
- Откуда в два ночи кран? - шепнул друзьям Мюллер. - Что поднимать?
- Тссс, - просипел Воронка, вооружаясь полевым биноклем, оставшемся с войны. К сожалению, приборов ночного видения тогда еще не изобрели.
Деревянная нога Степанова дрожала мелким бесом. Давненько на фронте не был. Подзабыл и отвык.
Грузовик расторопно затормозил, затем стал деловито заезжать на тротуар к памятнику, пыхтя, кряхтя и портя воздух. Въехал, открылась дверца кабины. Вывалилось трое в плащах. Среди них и дама, спросившая нежным голоском:
- Как зачаливать будем? Денис, доставай трос. Я проворная, сама полезу, а ты, Арнольд, сиди за рулем, и по команде будешь поднимать!
- Ишь ты, "Арнольд"! Никак - иностранцы, - заегозил под шинелью Воронки "боец невидимого фронта". - Будем брать, а Понтий Пилатыч?
- Боюсь, нам одним с ними не справиться, - пробубнил малодушно поллитрук. - Дай бинокль!
Приставил окуляры к стеклам своих очков и, став дважды зрячим, узрел все как на ладони.
- Это наши бывшие аспиранты, а ныне передовые молодые композиторы... Ну и ну!
Вернул бинокль и растерянно протер очки, плюя на стекла, отчего стало видно еще хуже.
- Наверное, следует обратиться к Первому Сиклитарю их Союза. Мол, что себе позволяют ваши члены?
- Так они "члены"? - присвистнул девственник от искусства Воронка.
- Я всех знаю, - продолжил Понтий. - Вон на памятник полезла Земфира Дуллина. Родом из Казани, здесь замуж выскочить сумела, осела в столице и пишет всякую евангардистскую ахинею. Ей помогает обвязывать памятник тросом Денис Патефонов. Кажется, из Сибири приехал и тоже евангардист. А в кабине Арнольд Ниткин из Саратова. Вначале тихий и скромный был, а теперь распоясался и называет себя "полистилистом".
- И что им памятник дался? - не понимал Воронка, привыкший иметь дело с пушками и пулеметами.
- Ненавидят русского классика, - сказал Понтий и пустил скупую прокураторскую слезу. - Я вот, хоть и немец, а люблю Петра Ильича!
Налетел шквальный порыв, стеганул проливной дождь, и послышался откуда-то сверху сквозь шум воды и ветра жалобный голос тембра века девятнадцатого: - Господа, спасите, помогите! Грабят...
- Руки вверх! Стоять на месте! Бросай оружие! - не выдержали нервы у Степана Степаныча, и он бросился на врагов, угрожающе ковыляя по лужам на деревянной ноге.
Земфира с проворством обезьянки спрыгнула, бросив скользкий трос. Она и Патефонов кинулись к машине, хлопнула дверца, взревел мотор. Кран развернулся (Ниткин, живя в провинции, окончил на всякий случай шоферские курсы, что и сгодилось.) и покатил в сторону Никитских.
- Эх, спугнули, - горько выдохнул Понтий Мюллер. - Что же вы Степан Степаныч?
- Извините, нервишки! - ходил весь ходуном Степанов, стараясь руками обуздать подпрыгивавший до подбородка разбушевавшийся протез.
- Ну, теперь хоть узнали, кто они, - поправил что-то липкое на голове (осенний лист к лысине приклеился) Воронка и достал из загашника огрызок огурца. Удрученный Степанов намек понял и вынул недопитую поллитровку. При виде стеклотары протез сразу угомонился.
- Давайте с горя! - согласился "прокуратор" всей гармонии, гормонов и гармонистов (баянисты не в счет!) и подставил стаканчик.
ГЛ. 25 DO NOTHIN' TILL YOU HEAR FROM ME
Someone told someone and someone told you
That they would know it's you not much.
Since everyone's read the story
With his own little personal touch.
"ЖРЕЦЫ БАХУСА" (ФЕЛЬЕТОН).
- Большинство, - подвел итоги голосования Ю.Веденяпин. - Решением комитета студент переводческого факультета В. Новиков исключен из комсомола. Регулярная пьянка в общежитии, пропуск занятий, скандалы - вот что принесло печальную славу этому юноше с детским пушком на щеках.
Исключение из комсомола - что может быть тяжелее этого? Казалось, теперь все нужно обдумать, пересмотреть всю свою жизнь, все сделать длч того, чтобы вновь заслужить это гордое право - быть комсомольцем.
Так ли подумал Новиков, возвращаясь домой с заседания комитета? По крайней мере, хотелось верить в это, глядя на его печальное лицо...
В кабинете первого сиклитаря Союза собрались, кажется, все ныне здравствующие корифеи-динозавры Советской музыки, так сязать, весь ареопаг.
В помещении с двумя черными как горы антрацита Титаниками-роялями, где прослушивали эпохальное "Золото сфинкс", на сей раз не просторней, чем обычно.
Середину зала занимает тэобразный стол, напоминавший скорее крест для распятья, положенный плашмя (в этом имелся некий символ). Вдоль стола, с двух сторон сидят корифеи. А за поперечным - меньшим по размеру восседает сам председатель-сиклитарь. Около его полных белых, не знавших тяжелого труда рук (все "тра-ля", да "ля-ля"!) громоздятся скопищем гигантских реликтовых тараканов, не уступающих размерами собратьям из консерваторского сортира, телефоны. Включая и знаменитую "вертушку", по которой в грозные недавние времена звонил сам автор афоризма "Сумбур вместо музыки".
Председатель добр и покладист, никогда с властями не спорил, отчего и засиделся на завидной синекуре добрые сорок лет. Опишем его подробней:
Лицо круглое сугубо русское без примесей нехороших кровей, родом из Ельца, но фамилия почему-то не Ельцин(?) Ну и своя ничего - вполне народная: Редькин. Если у самого кровушка чиста как коровье молоко, то супружница вышла немного не того... Правда, в отличие от супруги Молотова, тоже подкачавшей по части кровяных телец, в тюряге не сидела. Ну, не будем больше об этом! Одним словом, власть любила паренька из Ельца, хоть и купеческого сынка, но полностью перековавшегося в верного ленинца-сталинца.
Председатель не то, что никому не причинил зла как Фадеев, сдавая писателей направо-налево, а напротив, всячески оберегал и выгораживал, используя довод; "Ну, что вы от них хотите? Они парят в своих заоблачных эмпиреях и разве могут музыкой как-то навредить Советской власти?" Аргумент действовал, и не сажали...
А теперь, оказывается, могут и посадить! Правда, эмпиреи стали несколько иными...
Заседание посвящалось недостойному поведению членов молодежной секции "Три Ге". А поводом послужило письмо завкафедрой гармонии Федора ("Понтия") Федоровича ("Пилатыча") Мюллера, подписанное членами "революционно-ревизионной" комиссии Степановым С.С. ("Деревянная нога") и Воронкой В. К. (безо всяких нехороших подробностей). Но передохни, читатель! Вернемся к вышеозначенному фельетону, где прорабатывают...
...Однако печаль скоро улетучилась. Пришло радостное время - выдача стипендии, и Новиков снова отдал дань Бахусу в одном из его храмов, то бишь ресторане. В компании своих сокурсников Б.Иваненко и комсомольца О.Самойлова, Новиков "обмывал" свое исключение. "Я т-теперь не член ВЛКСМ, я т-теперь исключенный, а раз я исключенный, то п-плевать я на всех хотел!..
Одесную председателя восседает динозавр-классик Советской песни, но не Дунаевский, сведенный к тому времени в могилу, а другой - Анатолий Новиков. Его опусы распевала вся страна, любили народ, и правительство. Он равномерно как флюгер при умеренно меняющемся ветре поворачивает свою "лица лопату" (кажется, из Маяковского), изучая давно знакомых собратьев по цеху. Его ручищи тракториста сжались в пудовые кулаки, готовые дать лютый отпор любым формалистам. Известно, что сочиняет с помощью "раба-негра", записывающего ноты. Сам лишь тренькает по клавишам одним пальцем - авось шедевр натренькается! И натренькался: "Гимн демократической молодежи". - Дети разных народов, - поет хор. Помните? Ничего вы не помните, потому, что слишком молоды! Ну, и черт с вами! Идем дальше...
Подвыпивший исключенный усердно дрыгал непослушными ногами под аккомпанемент ресторанного джаза (Вот и по нам прошлись!), всем своим видом желая доказать, что он действительно не член ВЛКСМ и что с него, мол, теперь взятки гладки. Сокурснички тоже не отставали от идейного лидера и щедро пересыпали свой пьяный лепет забористыми тирадами трехэтажного мата. После очередного "соло", исполненного Новиковым, разгулявшихся хулиганов вежливо вывели из заведения и усадили в бесплатное такси с решетками на окнах...
По левую руку восседал другой динозавр-классик, но симфонищенский, знакомый нам Долдон Долдоныч. Остальные динозавры, члены ареопага тоже знамениты. Старейший из всех ныне живущих на земле реликтовых видов яйцеголовых, баскетбольного роста, Упорин. Далее Лошадинский, именуемый за спиной "конским черепом на гусиной шее" (очень похоже). За ним Хачапури. "Разбушевавшийся люля-кебаб" по оценке Стравинского. Ближе к выходу, так сязать, - второй эшелон во главе с Мечиславом (Моисеем) Вайнбергом, бледной тенью Мастаковича (со злых языков). И, наконец - рангом пониже и значением помельче, ютящиеся у самой двери.
Редькин окинул хозяйство курино-материнским взором, нахохлил перья и закудахтал: - Тише, товарищи! У нас сегодня на повестке дня обсуждение недостойного поведения членов молодежной секции "Три Ге".
Корифеи гулко заныли, склоняя лысины для обмена мнениями и колокольно стукаясь лбами, точно звонили к заутрене или к обедне. Им была ненавистна эта новая секция молодых выскочек и нахалов.
- В сиклитариат поступило из консерватории письмо. Сейчас зачитаю...
(Пока докладчик занят водружением очков и шелестом бумаги, нырнем в параллельное повествование):
... Приговор не подлежал обжалованию. Народный судья направил всю братию на работу по благоустройству Москвы, сроком на десять суток. Cуд прислал дело в дирекцию института.
На вопрос Веденякина Новиков с милой улыбкой ответствовал: "Что ты, Юрок! Мало ли Новиковых в Москве! А Иваненко и Самойловых - тысячи. Ошибка, конечно".
Но ошибки не было: в прошлую субботу в институт пришла выписка из решения народного суда с полным перечнем пьяных подвигов будущих переводчиков...
После зачтения воцарилась гробовая тишина как в музее Ленина. Только корифеи продолжали издавать лбами набат (тогда популярной была песня Мурадели про "набат") и промокать несвежими платками нервные лысины. Постепенно рокот возмущения начал заполнять помещение как коварный газ заполняет комнату, струясь из незакрытой конфорки, грозя страшным взрывом... И бабахнуло!!!
- Как такое возможно?!
- Куда смотрит милиция?!
- А еще, поди, комсомольцы и культурные люди?!
- Осквернить памятник...
- Вымазали краской...
- Хотели краном его...
-- Какой ужас!!!
Председатель, насладившись, некоторое время нараставшим лавинообразным негодованием, нажал кнопку потайного звонка. В дверях показалось профессионально-отзывчивое лицо секритутки: - Чего изволите, барин?
- Дашенька, пригласите их!
... Новиков продолжает ходить в институт, сдает экзамены, надеясь, наверное, что и на это раз дело ограничится взысканием. Нет, Новиков! Советский переводчик - это, прежде всего, представитель Советского государства, человек высокой морали и культуры. А куда можно послать такого, как Новиков? В нашем институте таким места нет!
Явились все трое. Походили на пленных, но несгибаемых партизан, на допросе. На лицах решительное выражение и никакого раскаяния.
- И как же вы дошли до жизни такой? - ласково спросил, повернув к виновникам красную часть своего лица (с родимым пятном) динозавр Лошадинский.
- Какой, такой? - дерзко переспросила Земфира.
- Краской мазать да ругательства писать.
- Откуда вы это взяли? - запетушился Патефонов. - Клевета!
- А подъемный кран? - продолжил "конский череп", сам походивший на тот кран своей длинной шеей-стрелой. - Есть свидетели!
- Им почудилось спьяну! - парировал бойкий Денис (о склонности известных личностей к "ентому делу" известно как студентам, так и педагогам).
- Я, так сязать, тоже как бы не поклонник Чайковского, - взял слово симфонищенский классик, - но не до такой же степени?
- А вы, что скажете, Ниткин? - спросил прямолинейный как шампур Баран Ильич.
Альбан-Арнольд задумчиво посмотрел в потолок, потом на окружающих и заговорил быстро-быстро: - Я сознательно развивал концепцию разорванности формы и, особенно, открытого "умирающего" финала Малера. Я пришел к Малеру через Мастаковича.
- Не надо приписывать мне свои грешки, так сязать, - покраснел Долдоныч и стал нервно протирать очки. - Я тоже обращался к 12ти-тоновому звукоряду, но лишь как интонационно-гармонической норме. А не как основе додекафонной техники.
-Вот до чего эта ваша какофония доводит, - крикнул кто-то из менее известных.
- Вас спрашивают про Фому, а вы про Ерему, - пытался направить дознание в нужное русло председатель Редькин.
Ниткин, гордо подняв голову, как Павел Власов на допросе из "Матери" Горького, опять продолжил про "Ерему": - Я считаю Густава Малера своим учителем и отцом, потому что он позволил перешагнуть через эстетический и технический пуризм. Через эту призму я воспринимаю всю музыку ХХ века.
- Ну, правильно: "Малер" по-немецки "маляр", то есть красильщик, - включился эрудированный Упорин, на миг перестав думать о своих все еще не завершенных "Ноябристах". - Вот Малер их и надоумил малевать краской!
Раздались смешки, но они не сбили с цели "провозвестника нового": - Я стремлюсь максимально приблизиться к идеальному слышанию. Моя задача - не спугнуть то, что уже само по себе сидит во мне: я как бы не есть итог, я только орудие; что-то вне меня стало слышным через меня!
- Совсем спятил бедняга. Прямо как Иисус, - послышались полушепоты. - Какую околесицу несет! То ли пьян, то ли в бреду...
- После приезда Луиджи Ноно в Москву в 63м году, первым оказалось влияние Пуссера, с которым завязалась случайная переписка с длинными пространными письмами. Главным же было то, что он много присылал нот, книг и записей.
"Пророк" внезапно умолк, жадно хватая ртом воздух, словно собирался бухнуться в обморок.
- Дайте ему воды, - кто-то сердобольный протянул стакан, но пустой.
"Вон оно что! - ужаснулся Редькин. - Да тут дело серьезное: связи с заграницей. Придется звонить, куда надо". - И посмотрел на знакомый номер, написанный на листке отрывного календаря.
- Советский композитор - это, прежде всего, представитель Советского государства! - зажужжал дирижаблем лицо-лопата. - Человек высокой культуры и морали! А они, понимашь, "Чайковский-говно" пишуть... Сам ты говно! Гнать таких поганой метлой!!
-Гнать, гнать, гнать,- подхватил смешанный хор. - Распни его, распни! Варраву отпусти нам! Вон их из Союза Советских Композиторов!!!
Сборище затопало, засвистело, заулюлюкало, заскрежетало как металлом по стеклу, как молотком по шляпкам гвоздей, завопило; вдруг запахло свежеспиленным деревом, мылом и пеньковой веревкой...
- Я ставлю вопрос на голосование, товарищи, - умиротворяющее заговорил Редькин, не сводя глаз с магического телефонного номера. - В виду одиозности случившегося, нежелания виновников раскаиваться и признать свои ошибки, придется исключить этих господ из нашей прежде ничем себя неопорочившей организации. Прошу поднять, кто за!
Взметнулся лес, точно декорация к одноименной пьесе Островского.
- Единогласно! Прошу занести в протокол.
Сиклитарь-машинистка припала к пулемету системы "Ундервуд", и в стороны полетели стреляные гильзы.
ГЛ.26 DON'T GET AROUND MUCH ANY MORE
Missed the Saturday's dance -my! They crowded the floor.
Couldn't bear it without you, don't get around much anymore.
Thought I'd visit a club, got as far as the door.
Yes, they've asked me about you, don't get around much anymore.
Близился новый 1965й год. В минувшем случилось не мало интересного: запустили очередную порцию космонавтов, а нас студентов согнали в район Ленинского проспекта махать им ручками по пути следования колонны. В Кремле героев должен по традиции встречать Никита, но "волюнтариста" и "кукурузника" сняли накануне, что никого не удивило. Всем надоел шумный и пузатый "реформатор"! Но и оттепель теперь заскромничала, и стала тихо сворачиваться потертым половичком, о который все, кому не лень, вытирали ноги. Снова вошли в моду галоши. Да, если еще и надеть их на валенки - красота! В такой обуви щеголял когда-то молодой Прежнев по неподдававшейся освоению целине.
Памятник отмыли, оттерли, а оставшиеся следы белил скрыли снеговые шапки. Зима выдалась ранняя.
Руководитель Колымагин сообщил, что наш оркестр будет в ночь на Новый год до утра играть в одном из залов гостиницы "Украина". Это как поощрение! Обрадовались! Никогда не были внутри этой громадины.
Долгожданный вечер наступил. Собрались к 9-ти, заранее. Четыре зала по всем сторонам света. Мы в Северном, в остальных - тоже оркестры.
Куда я попал? Не зал, а "Пещера горного короля" из "Пер-Гюнта" Грига. С потолка, уходящего в небытие выси, свисают сталактитами гирлянды хрустальных люстр; вверх от пола тянутся сталагмиты светильников разных причудливых фасонов. Все блестит, сверкает и переливается радужным сияньем. "Королевство Кривых Зеркал"! Почему "кривых"? Если как следует наподдать, то все зеркала окривеют. Но об этом дальше.
Я, как старший товарищ, имеющий некоторый алкогольный опыт ("сыроедские" мытарства и табачные воздержания давно закончены), предлагаю младшему, Соле Тоболеву, "засадить" перед началом, чтобы веселей игралось. Предлагаю товарищу попробовать особой смеси, отведанной мной в бытность работы на Дальнем Востоке в филармонии. Зелье называлось "Бурый медведь" и состояло из смеси коньяка с шампанским в равных пропорциях. На гастролях старшие товарищи научили.
Стрелки неумолимо стремились к полуночи, а мы, спрятавшись в какой-то закуток за сценой, разливаем горячительную жидкость. Другие члены оркестра, судя по их отсутствию, занимались аналогичным таинством.
Пилось легко и приятно, а закусывалось "Мишкой на Севере". Соля, совершив сию дефлорацию (забудем о запретах Солженицына!) - до того в рот не брал - почувствовал себя на седьмом небе. Я тоже вознесся не ниже и готов был горы свернуть.
Появился руководитель, глаза коего также таинственно сверкали, словно в них попали льдинки Снежной Королевы. Он взмахнул своей "альтушкой" и мы задуделти знаменитое "In the mood", поднимая настроение себе и окружающим. Стрелки под веселую музыку тоже быстрей заплясали, да и вся "Пещера Горного Короля" пустилась в пляс.
"В СЕТИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ: изучаем Ленинское наследство".
В течение двух последних лет при кафедре педагогики работал политсеминар с целью изучения идейного наследства В.И.Ленина по вопросам культуры и просвещения.
По каждой проблеме предварительно намечались 5-8 вопросов, указывалась литература, а затем готовились доклады и выступления. Готовящиеся к докладам и выступлениям должны были изучить не только определенные произведения В.И.Ленина, или которые были предметом критики в его работах, или служили дальнейшим развитием ленинских идей. Например, по проблеме "Борьба В.И.Ленина с капиталистическими и вульгарно-материалистическими взглядами на культуру и воспитание "были привлечены к изучению произведения народников Михайловского, Южакова и др. По проблеме "Учение В.И.Ленина об общем и политехническом обучении" были широко использованы постановления ЦК ВКП (б), материалы ХХ съезда КПСС и другие документы, включая работы, освещающие современный опыт наших общеобразовательных школ.
Табличка на двери бронзовой строгостью извещает: "Ректор Ордена Ленина Московской Государственной Консерватории имени П.И.Чайковского Александр Васильевич Подсвешников".
Воронка, распрямив широкий армейский ремень, одернув, хоть и неглаженную, но пробитую кое-где пулями, гимнастерку, пригладив воображаемые волосы, робко постучался, сложив пальцы, как старообрядцы для крестного знамения (случайно вышло).
Не ответили. Глуховат "пахан", хоть и бывший регент. Пальцестук повторился чуть смелее. Опять тишина. Что ли уши давно не чистил от серы и диссонансов? На третий стучок дверь приоткрылась и выглянула лисья мордочка проректора-резектора.
-Сан Василич у себя? - прокашлялся отставник.
-Да-с! Заходите, заходите. Ждут вас.
Дверь растворилась пошире. Сначала положенный предбанник, а дальше другая - в "парилку".
- Ну, как наши дела, товарищ Воронка? - серебряным тоном как старинный столовый прибор звякнул пахан.
Проректо-прозектор пододвинул начальнику стакан чая в мельхиоровом подстаканнике.
У Воронки со страху отнялась передняя часть языка - последствия контузии, - но, несмотря на эту трудность, он все-таки умудрился одной задней отрапортовать все чин-чином:
- Ваше задание выполнено! Злодеи обезврежены и даже их "отчистили" из Союза Сочинителей!
- Молодцы, - прихлебнул пахан. - А кто они, эти негодяи?
- Все, как один, молодые композиторы, бывшие наши выпускники, ваша честь!
- Наши? Кого мы учим и выпускаем на свою голову? - глотнул снова Подсвешников и, упершись взглядом в благородный мельхиор, затуманился, вспоминая: - Эх, в наше время, то бишь до революции, прости господи, о таком и помыслить было невозможно, не то, что слово "говно" писать...
- А вы с вареньицем, ваше преосвященство, - изящно (сантиметр за сантиметром) двигал вазочку прозекто-проректор.
- Кто с вами был на операции? - зачерпнуло лишнего Преосвященство и капнуло на стол.
- Степанов и Мюллер. И все! Трое.
- Ну, молодцы, молодцы, - заглотнул Сан Василич ягодку, так как для жевания зубов уж давно не было (еще в Первую Мировую вышибли подносом), а вставную челюсть носить стеснялся ("Что ж я буду как скелет в мединституте?"), да она и вываливалась в самые неподходящие моменты, а нагибаться и поднимать не давали застарелый радикулит и гордость.
- Объявим всем благодарность с занесением в личное дело!... Правда, не люблю я этого вашего Муллера! Немцы, немцы, кругом немцы как при Екатерине...Евреям бедным лишь под ногами мешаются, понимаешь!.. А от Москвы их отбили?
Выпав из времени, Всемогущий стал барабанить "тему нашествия" ложечкой по подстаканнику, напевая контрапунктом как бы за басов: "Вот солдаты иду-у-ут..."
- Не волнуйтесь, ваше благородие! Отбили, отбили, отбили... - пояснил Лапчинский. - Вот Мюллер только один остался.
- А его в плен, что ли взяли?
- Да. Сначала в плен, а потом и на работу.
-Ишь ты! - Дедушка откинулся в императорском кресле, снял очки, бросив их рискованно на стол, чуть не угодив в стакан, закрыл лицо руками - старика явно "повело", что случалось все чаще. Годы брали свое - за девяносто, а все на посту! Сколько можно?
-Ну, вы идите, идите, - стал легонько подталкивать Воронку к двери заместитель. - Они устали и уснули. Тссс...
Воронка, скрипнув на прощанье, начищенными до блеска расплавленной стали сапогами, покинул "банное заведение".
Набравшись смелости, набрал номер Мастаковича, еще не понимая, что давание им мне телефона - лишь форма вежливости и не более того. Трубка долго и невозмутимо молчала. Где-то вдалеке, как показалось, промелькнула "тема нашествия из Ленинградской симфонии" (опять эта тема - далась она автору!). К чему бы это?
- Чаво вам? - как прорыв Блокады зыкнул аппарат.
-Мне бы Долдон Долдоныча.
- А хто ево спрашиват?
- Студент... Мы с Долдон Долдонычем гуляли под дождем, - залепетал я несуразицу. - Он просил позвонить...
- Какой ешшо студент?! - перебила народно-крестьянская трубка. - Не звоните по пустякам!
Зачастило многоточие гудков. "Вот и поговорил, продолжил знакомство!" Двушек больше нет, да пропало и желание выслушивать снова фольклорные эскапады (товарищ, Солженицын, ку-ку!). Знать не судьба! Не так-то просто завести дружбу с живым гением эпохи. Всяк сверчок, как говорится,... Пошлые поговорки полезли в голову, да и варианты начала разговора полезли тоже с уклоном в сторону самобичевания: может, не с того начал, может, грубым показался, может,... а может...? Все терзания разрешил простым, как топор способом. Зашел в забегаловку и засадил с горя полный стакан (250 грамм) коньяка под конфетку и сигарету. В те благостные времена кругом продавали на розлив, и везде разрешалось курить!
"Бурый медведь" возымел самое бурное действие. В антракте хотелось непременно кого-нибудь "закадрить". Зал переполнен дамами и кавалерами. Новый год наступил, и шампанское пенилось и бурлило за каждым столом. Начались и танцы-шманцы.
Среди публики много иностранцев, коих выделяла из толпы не только речь и одежда, но и очаровательный дымок фирменный сигарет. Это сразу делало их людьми другого мира...
Заприметил среди танцующих симпатичную крупнотелую, жопастую блондинку, годившуюся мне, если не в матери, то в очень старшие сестры. Не скрою, всегда тянуло к тем, кто старше. Возможно, от недостатка в детстве материнской ласки - воспитывала бабушка, а мать все время на работе.
Моя избранница танцевала с каким-то "форинтом", что еще больше интриговало.
В антракте мы засадили повторно, пока громче всех оркестров мира надрывалась радиола, и "бурый медведь" совсем распоясался, да и дала о себе знать эрекция пушечного ствола. Бросился на поиски своей Дульсинеи, круша на пути "ветряные мельницы" конкурентов. Иностранца отшил быстро - он человек культурный, поди, дипломат, и драться не будет. Себя не узнаю. Вот, что делает с человеком адская смесь. Когда бывший кавалер снова возникал на горизонте, я махал на него руками и кричал "Go away!"- единственное, что обнаруживалось в моем скудном словарном запасе. Голову дамы сильно заморочил своим настырством, так что к концу вечера (к утру) она дала мне адрес и телефон, сказав, что ждет завтра в четыре часа дня. Метро "Сокол", улица Песчаная... дом N... Тогда еще не знал, что там этих Песчаных, правда, под разными номерами, не меньше, чем песчинок в песочнице!
Типичное "Утро стрелецкой казни". "Бурый медведь" наступил тяжеленной лапой на голову, и она стала плоской. Бедная раскалывалась, а похмеляться еще не обучен. Какая тут Дульсинея? Жопастость сразу потеряла притягательность! Какой "Сокол"? Какие Песчаные улицы с их песочными часами и песочницами? Все пошло кувырком, точно Земля поменяла угол орбиты, отчего погибло все живое, все желания, влечения и стремления... а так же динозавры... но не наши!
Проболел до вечера, не в силах подняться... Но молодой организм победил, успешно справившись с отравой! Это потом отходить приходилось неделями, как бы возвращаясь не то из длительного космического полета, требующего столь же длительной адаптации, не то, поднимаясь из невероятных морских глубин, откуда тоже нельзя сразу вырваться, не отлежав в "кессонной камере" положенного.
Пушечный ствол, пораженный недугом, забыв об эрекции, показывал "мужское время", когда обе стрелки опущены вниз (пол шестого).
Такие методы работы семинара (самостоятельное изучение первоисточников, доклады и выступления) давали возможность более многосторонне изучить ленинское наследство. Каждая проблема при такой методике требовала 2-3х занятий.
В итоге 2х летней деятельности семинара большинство членов кафедры существенно обогатили свои знания и использовали их в своей текущей работе, а также в работе среди учителей школ. В будущем учебном году мы ставим своей задачей углубить работу семинара путем обобщения и систематизации того, что уже было изучено. Каждый участник семинара напишет статью, а с этой целью, если потребуется, изучит дополнительные источники. Все статьи будут обсуждены в семинаре, а затем объединены для "ученых записок института".
ГЛ. 27 EVERYBODY LOVES'A LOVER
I'm a lover - everybody loves me.
While I feel just like a Polly Anna.
- Так вот, знаете, Аккордеон Кипарисыч, вслед полетели мои ноты, - пожаловался я на очередном уроке.
- Он такой, этот Василь Василич! Не любит современную музыку. Но ведь главное, что сыграли, а вы услышали.