Альба Георг : другие произведения.

Зона джаза. Финал

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ГЛ. 35 HELLO, DOLLY!

Hello, Dolly, well hello, Dolly,

It's so nice to have you back where you belong.

You're looking swell, Dolly

We can tell, Dolly,

You're still glowin', you're still crowin',

You're still goin' strong.

   Очень подходящая песенка для конца повествования! Но еще не конец! Самое захватывающее впереди...
  
   Появился еще один друг-приятель, "отговорщик", приносивший в наш оркестр аранжировки. Звали Артуром Заргаряном. Прославился тем, что написал музыкальную заставку к популярной в то время передаче "Кабачок 13 стульев", чем очень гордился. Он когда-то учился в консерватории на композиторском, но отчислили "за кир" (любил выпить человек). Теперь локти кусал, по возрасту в студенты не годясь. С ним тоже я поделился, что надоело пороги обивать. Ничему не учат, кроме "Гражданской обороны" и партейных дисциплин. Хочу серьезно заняться джазом, поэтому брошу на х..!
   - Ты что! Ни в коем случае! Терпи! Кому здесь нужен твой джаз? Испортишь себе всю жизнь! - Артур искренен в благородном "клокотании". Гельвеция отродясь не читал, придерживался общепризнанных норм поведения в обществе, считая себя грешником, понесшим заслуженную кару. К тому же, практически "не просыхал" (стал запойным). Вместе не раз "окучивали". В эти моменты он особенно расположен к нравоучениям и добрым советам, которые, влетая мне в одно ухо, вылетали из другого, не теряя скорости.
   Советовался и с музыкантами своего оркестра, чьи глаза от моих слов лезли на лоб и выше. Как можно бросать столь престижное учебное заведение? Туда люди стремятся попасть годами, а ты из-за какого джаза хочешь сделать себе "харакири". У тебя, явно, с головой не в порядке!
   Никто не одобрял моего жертвенно-благородного порыва одиночки-декабриста, желавшего в знак протеста выйти на "Сенатскую площадь", и дать потом сослать себя в Сибирь - в моем случае добровольно "сослаться" в Астрахань, которая от Сибири отличалась лишь отсутствием жутких морозов, а в остальном та же глушь! Зато у нас жарища, которую обожаю! Она мне силы дает...
   Чем больше отговаривали, тем сильнее крепло желание отвалить. Нежелание слушать советов - одна из главных черт моего характера. К тому же, если "гений", а не только "талант", то и прав во всем!
   Единственным человеком, безоговорочно поддержавшим мое безумство, стал Гермоген Лукин, авторитетнейший джазмен, имевший оригинальные взгляды, мысли и своеобразные реакции на все жизненные ситуации. Непосвященному он казался городским сумасшедшим, а то и факиром - мог жевать, не рискуя порезаться, стеклянные стаканы! Летом брился наголо, что для тех времен очень не типично, а зимой, носил чапаевскую папаху и китайскую оранжевую (вырви глаз!) дубленку. За ним ходили толпы учеников-ротозеев со скрижалями и записывали его "афоризмы" в стиле хокку и танку. Обожал он Хармса, и японскую поэзию за мудрую краткость. Любил и словесные перевертыши, (специально для Солженицына не применяем литературный термин) и сам их выдумывал. Вот пример: "Мыли жопу пожилым". Что спереди, то и сзади. Гениально! Не правда ли? Поэтому он не без основания считал себя гением. Понятное дело, что и закоренелый "сыроед": ничего вареного и мясного ни в какое время года. От него я и заразился этим увлечением. Разумеется, он не пил и не курил, позволяя себе лишь маленькую слабость - варенье из одуванчиков.
   Он проучился пять лет в той же консерватории в классе Барана Ильича. Хотя в творческом портфеле не обнаруживалось ни одной крупицы, молекулы или хотя бы атома симфонической музыки. Струнные ненавидел! Голубая мечта - собрать все скрипки, альты, виолончели (для контрабасов, занятых в джазе, делалось исключение, но потом и от них отказался) и устроить образцово-показательный костер. Чтобы эти устаревшие "балалайки" своей банальной надрывностью больше не портили музыку! Смотрел на скрипки как Ленин на буржуазию!
   Когда настал роковой час распределения, Лукин решительно покинул учебное заведение, так и оставшись без диплома (чем не декабрист!). В те пещерные времена нужно было обязательно отработать положенные пару лет, после чего выдавались "корочки". Молодого специалиста хотели услать в Тьму-Таракань, но он не дался, и не поехал. Как говорится, прецедент (извините Исаич за бранное слово!) имел место. Мне "было делать жизнь с кого". Поэтому его краткое "бросай" решило дело. Похожее случалось в детстве. Желающие тебе добра родители зовут, например, обедать или ужинать. Ты не идешь, несмотря ни на какие уговоры и доводы. А если дворовый авторитетный хулиган, который тебя постоянно мучает, только свиснет - бежишь к нему, бросив все дела. Так что своего "доброго родителя" Кипарисыча, я предпочел "дворовому авторитету" Лукину.
  
   На очередном уроке я снова завел разговор на болезненную тему.
   - Знаете, - сказал Кипарисыч, - когда мчусь на своей "Волге" на дачу, то сначала на шоссе множество машин. Потом, чем дальше едешь, тем меньше и меньше их остается. И, наконец, мчишься совсем один.
   "Далеко же у вас дача!"
   - Вот также и в жизни: сначала окружен множеством людей, занимающихся тем же, чем и ты, но постепенно толпа редеет. Один умер, другой спился, третий сменил профессию, четвертый еще чего-то. Снова остаешься один.
   Он взглянул на меня. Я, делая вид, что внимательно слушаю, напевал про себя недавно запомнившуюся джазовую тему.
   - Был у меня друг и сокурсник Грант Григорян, - глубоко вздохнул Кипарисыч.
   "Везет мне на армян".
   - Одареннейший музыкант! Но тоже искал истину! Бросил учебу, поехал куда-то за Полярный круг просвещать ханты-мансийцев или эвенков, считая, что он там нужнее. Так и исчез в неизвестности. Говорят, зарезали в пьяной драке. А какой талантище был! Я ему в подметки не гожусь...
   "Что за излишняя самокритичность"?
   - Вот бросите, потом пожалеете, но будет поздно! Попадете в дурную компанию, начнете пить...
   "Да уж начал!"
   - Сопьетесь и умрете под забором.
   "Ну и перспективку нарисовал учитель", - я погрустнел, и захотелось с горя хотя бы закурить; о выпивке и подумать страшно - "под забором"...
   Снова несчастная муха пробовала стекло на прочность, снижая накал пафоса, и не долетая до приоткрытой форточки.
   "Та же самая? Живучая какая, зараза!"
   Распрощались "атонально", никуда ничего толком не разрешив. В музыке это называется "прерванный каданс". Зато и рукосжимание сильно ослабло - разочаровался во мне учитель.
  
   Наконец день аутодафе настал. Об этом заранее трещали газеты, радио и малоканальное телевидение. Публичная казнь злейшего преступника. Приехали киношники с камерами, чтобы запечатлеть для истории. Да во главе с самым главным кинодокументалистом эпохи (Роман Кармен был уже, кажется, недееспособен или вообще преставился), Сергеем Юткевичем, о ком мы ранее читали в "Известиях". Допущены даже иностранные корреспонденты, но лишь представители соцлагеря. Зловредных клеветников из капстран не подпускали на пушечный выстрел, чтобы неповадно было делать из мухи слона, как они это умеют!
   Все прилегающие улицы и переулки перекрыты. Но, несмотря на столь строгие меры, несметные толпы собрались поглазеть. Хоть стояли морозы, окна в ближайших домах нараспашку, словно на дворе не конец ноября, а Первомай. Многие любопытные, из самых отважных и склонных к альпинизму, расположились на скользких обледенелых крышах. Торчали отчаянные головы из слуховых окон, мешая на законном основании прописанным там голубям заниматься "ихней" голубиной почтой.
   Ровно в полдень - куранты на Спасской башне слышны хорошо - церемония началась. Из зарешеченной машины конвоиры вывели невысокого человека в белом балахоне. "Понтий Пилатыч" (опять велел себя так называть) Мюллер командовал происходящим, а милиция и тайная служба исполняли его распоряжения. Пилатыч достал из бездонного кармана драпового пальто (не волнуйтесь - на стеганой подкладке) машинописный текст и, напялив темные очки ("юпитеры" киношников больно резали глаза), начал зачитывать. Публика так шумела, что до меня донеслись лишь последние слова: "... к высшей мере социальной защиты - распятию!"
   Степан Степаныч и Валерий Кавалеристович, облаченные в черные балахоны, потащили бедолагу к памятнику. Там наготове стояла стремянка, и валялись мотки бельевых веревок. Группа студентов-активистов ринулась помогать пожилым экзекуторам.
   Забалахоненого Ниткина общими усилиями подняли на уровень груди Петра Ильича и привязали к постаменту. Приговоренный не сопротивлялся. Поэтому процесс, имитирующий распятие (Генсек сжалился и не разрешил гвоздями), прошел без сучка и задоринки.
   - Молодцы! Комар носа не подточил, - констатировал Кипарисыч из окна своей "Волги", затаившейся в близлежащем переулке (супруга отказалась присутствовать на диком зрелище, да и тоже Чайковского недолюбливала за его "Лебединое озеро", где ей приходилось постоянно получать вывихи суставов, изображая как лебеди, сучат крыльями).
   "Распятие" прошло максимально гуманно - никаких тяжеленных деревянных крестов, гвоздей и молотков.
   Привязанный вознес глаза к полуденному по зимнему скромному солнцу. Погода, как специально, разгулялась. Затем крикнул истошно: - Карлхейнц Штокгаузен, зачем ты оставил меня?!
   Не все знали о существовании такого немецкого евангардиста и не поняли, к кому обращается. Потом казненный что-то крикнул по-немецки. Знающие язык перевели, что ругал свою мать за то, что записала его в паспорте не так. Но об этом недоразумении мы с вами знаем, читатель!
   В толпе растирали уши ладонями и топали ногами. Морозец наглел. Это вам не Пасха в Иерусалиме.
   Понтий Пилатыч кому-то махнул рукой. Из толпы вышел человек в римских латах, надетых поверх пальто, и взятых напрокат в реквизиторской Очень Большого Тятра. В руках он держал длиннющее копье, взятое там же.
   - Лонгин, исполняй! - крикнул Пилатыч и пустил петуха: "Лонгин" вышел басом, а "исполняй" - колоратурой. Застудился на морозе.
   Ряженый, подойдя к "распятому", лихо кольнул того пикой под левое ребро. Ниткин окончательно обмяк как лопнувший от передува презерватив, а Мюллеру дама с лисьим воротником, еще больше изъеденным молью за время нашего повествования, поднесла эмалированный тазик с теплой водой. "Прокуратор", как и положено, "умыл" руки и скомандовал: - Пора снимать и на Новодевичье!
   В кузове грузовика стояли обитый кумачом гроб с закрытой крышкой и типовой железный памятник с красной звездой и надписью белым по черному: "Великому русскому композитору А. Г. Ниткину от любящего народа и правительства". Ниже двойная дата. Пилатыч размашисто, не глядя, подписал квитанцию из "Бюро ритуальных услуг". Заказ выполнен и претензий нет! Подмахнул путевой лист водителю грузовика, отправлявшемуся на кладбище. А там, у свежевырытой ямы, давно раскачивались фигуры добрых молодцев с лопатами. Но не от ветра раскачивались (объявлен в газетах штиль), а от принятого на грудь. "Скоро ли ентого клиента - кампазитыра доставят, а то пятую поллитру почали?"
   Положение во гроб мало кого заинтересовало. Заскучавшая публика помаленьку расходилась. Переспрашивали друг друга: - Что это за новый бог такой, Штокгаузен? Или Мюнхгаузен? Свернули манатки киношники-документалисты, запечатлев на века, что от них требовалось. Сел в свою "Волгу" с личным шофером и укатил Сергей Юткевич. Разбежались корреспонденты отечественных изданий, увлекая за собой и коллег из соцлагеря. Нажал на газ и Кипарисыч, стремясь побыстрей поведать супруге об увиденном. Милиция сняла оцепление, искусствоведы в штатском негласно испарились. У них всегда есть более важные дела.
   Подоспели к шапочному разбору корреспонденты "вражьих голосов". Приставали к запоздавшим прохожим с антисоветскими расспросами, отчего те пугались, вертя по сторонам головами - нет ли слежки - и отвечая невпопад, что у нас в магазинах все есть, что жизнью довольны, и что коммунизм не за горами!
   Веселая группа студентов - те, что пособляли - кинулась в ближайшую пельменную рядом с тятром Маньяковского. С заходом, конечно, в винный магазин напротив, куда, как помним, любил забегать Степанов-Деревянная Нога. Отоварившись несколькими "фугасами" дешевого портвейна, расселись в жаркой харчевне, сдвинув по-свадебному столы. Рядом немым укором зияло объявление: "Приносить с собой спиртные напитки и распивать, строго запрещается". Быстро разлили под столом, отдав благодарной уборщице пустую тару. Под дымящиеся пельмени помянули за всю масть новоиспеченного гения русской музыки!
   А за окнами погода портилась. Солнце укуталось серьезно-симфоническими тучами, посыпал мелкий, колючий, и равнодушный как пиццикато струнных снежок.
  

ГЛ. 36 HOW ABOUT YOU

I like York in June - how about you?

I like Gershwin tune - how about you?

I like a cozy fire-side when a storm is due,

I like potato-chips, moonlight and motor-trips-how ab0ut you?

   Когда занимался сыроедством и следил за собой, купил пятикилограммовые гантели. Поднимать вскоре наскучило, как и есть "сырое". Поэтому они лежали на полу без надобности. Выражаясь "замыленно" - немым укором. Но пришло неожиданное решение: "Эврика, твою мать, товарищ Галилей! Мимо стакана не лей!" Снял сапоги, потерявшие прелесть новизны. Надел старые как мир, но цивильные туфли (югославы хорошо делали). В каждое голенище вставил по гантели. Теперь сапоги прямо стоят, а не заваливаются на бок. Красота! Взял заранее собранную сумку и поехал на Павелецкий. Поезд уходил через час. Повезло. Купил билет без проблем. Опять повезло. Ехал до Мичуринска в купе не один, а с чувством выздоровления после тяжелой болезни. Кроме нас двоих - больше никого. Снова везение. Кайф!
   В Мичуринске подсела шумная сволота с чемоданами, мешками, детьми и криками. Из благородно-практических побуждений добровольно взобрался на верхнюю полку. Правда, через каждые четверть часа приходилось спрыгивать, слегка пугая соседей. Забывали за непрерывным поеданием жареных куриц и крутых яиц, о моем присутствии. Тащился в тамбур, подзаправиться порцией никотина. Есть не хотелось. Сыт обретенной свободой...Так весь день и прошел. Прыг-скок, прыг-скок! На следующее утро, после Саратова, когда по мосту гигантской длины перемахнули через Волгу, начались бесконечные, покрытые снегом степи. Зимой - это унынье, а летом - душа радуется. Вспоминается рассказ Чехова "Степь", который не читал, но в школе проходили. У Антона Павловича степь, благоухает пахучими травами и пестрит богатым многоцветьем полевых цветов, чирикает и стрекочет птичками, кузнечиками, порхает бабочками и прочими "насекомствующими" (Маньяковский). Мой любимый пейзаж - степь голая как пустыня, с выжженной солнцем травой и с отдельными вкраплениями отшлифованных светилом до ослепительной белизны скелетов верблюдов, лошадей и овец. Иногда покружит в небе стервятник, высматривая острым снайперским глазом глупую полевую мышку или какого-нибудь романтически настроенного суслика с сурком. Прекрасна выжженная степь! Само неприкрытое откровение! Пейзаж истины, если хотите. А не хотите ли побывать на Марсе? Я бы не отказался. Говорят, там степи-пустыни также хороши, только с атмосферой нелады...
  
   Явился домой, вернее, нагрянул как в картине Репина "Не ждали". Еще говорят: "Свалился как снег на голову".
   - Что случилось? Почему среди года? Без вещей... Почему, почему, почему?
   - Да так... Надоело! Сил больше нет...
   - Бросил, что ли? - побледнела догадливая мать.
   - Вроде того, - устало улыбнулся беглый "композитор".
   - Люди с таким трудом т поступают, а ты "фьють" и все?!
   Фразу слышал не раз. Довод резонный. Не оценил того, что легко досталось.
   - Нету больше сил моих!
   - Может, надо полечиться? Переутомился.
   - Да здоров! Только тошно...
   - Ну ладно, коль прибыл, располагайся.
  
   Надо ли пояснять, что все домочадцы - бабушка Вера, отчим Деревяша (дядя Яша), брат Вася и мать - чрезвычайно напуганы неожиданным прибытием родственничка без предварительных писем и телеграмм (так ведь нормальные люди не поступают)?
   Накормили сытным ужином. Домашний, давно забытый вкус. Не то, что в столовках, хотя с детства питал болезненное влечение к общепитовским котлетам. И знал, что не одинок в этом нездоровом влечении. Многим детям нравились лишенные мяса, набитые хлебом, и поджаренные на машинном масле деликатесы. Пальчики оближешь! Вредно, но как вкусно... Правда, со временем вкус изменился. Стал ценить добротно-домашнее.
   Улегся на любимую раскладушку. Лежал, лежал, а сна нет. Хотя по законам жанра должен, устав с дороги, уснуть как "убитый" или, хотя бы как "раненый". Ан нет! Мысли о Москве, о консерватории и о совершенном "геройском" поступке. Не спится, как не вертелся. Пошел на кухню, включил свет, увидел пачку деревяшенного "Памира". Свои в дороге выкурил, а купить не успел, что для меня не характерно. Никогда не оставался без сигарет, потому что "стрелять" стеснялся.
   Попробовал, чужие. От крепости глаза на лоб полезли (опять пошлое выражение). Никогда не курил такой гадости. Деревяша, кажется, через мундштучок да и привык за долгие годы к одному сорту (начал с десятилетнего возраста!). Но после второй - третьей освоился, очевидно, на нервной почве. Вскоре они мне показались, чуть ли не "Филипп Моррисом", который, правда, курить не приходилось. Куря, думал все о том же. Мысли шли по замкнутому кругу.
   Выкурив пару-тройку, шел снова, ложился. Полежав с полчасика - опять на кухню. Снова восхождение на "Памир"... И так до утра целую пачку и высмолил. Когда забрезжил жалкий рассвет, вырубился и проспал до полудня.
   Так продолжалось каждую ночь. Закольцованные мысли, теперь чередовались с вопросом: а правильно ли поступил, бросив? Червь сомнения начал грызть мои бастионы стойкости, взращенные философией французского просветителя. Сочинять почему-то не хотелось, а хотелось только лежать и думать, думать, думать... и все об одном.
   Помыкавшись так с неделю, внял советам матери, купил билет на самолет и полетел в Москву. (Опустим подробности полета, пожалев читателя.)
  
   Прилетел. Там и не заметили моего недельного отсутствия. Экзамены в самом разгаре. Вошел в свою комнату в общежитии. Вьетнамца, слава богу, нет. Сапоги с вложенными в них гантелями так и стоят у кровати. Отлучался, а как будто бы и не...
   Покантовался несколько дней. Сходил в консу, пообщался со знакомыми, поинтересовался новостями, которых не было. Никто не спросил, где пропадал? Карину, на счастье, не встретил. Оно и к лучшему, чтобы не объясняться.
   Люди сдают Диамат (почти динамит или диабет) и Историю партеи, самые "джазовые" дисциплины. И мне надо. Почернел внутри от этого "надо" и отправился вновь в железнодорожные кассы. Купил по студенческому совершенно свободно место в купе. Зимой без проблем. Сволоты ездит мало. Снова до Мичуринска (100 километров от Москвы, если не ошибаюсь) один - носом к стеклу. А после - вторгается "делегация" с мешками, чемоданами и вопящими детьми. Опять верхняя, как наиболее недосягаемая, полка. После Саратова - любимые голые степи. Но обойдемся без чеховских аллюзий (опять иностранная "брань", Александр Исаич). Потом дельта Волги с большим обилием уснувшей зимней растительности. И, наконец, старинный, в мавританском стиле, вокзал. Далее на трамвае домой!
  
   Окончание курса гармонии у музыковедов - подведение итогов чрезвычайно многогранной и напряженной работы. С естественным волненьем приходят на экзамен и студенты, и педагоги, ведущие этот курс: ведь гармония - один из основополагающих предметов в образовании молодых историков и теоретиков, а заключительный экзамен всегда оказывается серьезным испытанием их профессиональных сил.
  
   - Опять приехал? - у матери опустились руки. - Значит, и вправду болен, и надо лечиться.
   - Да здоров я, - улыбаюсь устало.
   - Здоровые так не поступают... У меня есть знакомый психиатр... Ты, наверное, сам его знаешь.
   - Ржавский что ли?
   - Да.
   Как не знать Вовика Ржавского, известного на весь город стилягу и любителя джаза по прозвищу "ржавый". Правда, лично с ним не знаком. Он представитель старшего поколения, и давно закончил Мединститут. Но заочно, конечно, знаю, так как город небольшой. Он постоянный обитатель вечернего "Бродвея" (главной улицы для прогулок и "кадрежа"). Обо мне он тоже, разумеется, наслышан и знает, что в музучилище завёлся некий джазмен. Почему все называют его Вовиком, а не Владимиром, или Володей? Да потому что он такой весь из себя гибкий, прыткий как бы танцевальный. Пляшет мастерски "рокешник". Поэтому именно уменьшительно-ласкательное "Вовик" к нему только и подходит. Кстати, и рыжий с веснушками, как Кипарисыч. Только не имеет жены балерины, да и вообще не женат. Принципиально устойчивый холостяк-сердцеед. Теперь, чувствую, настал момент нашего официального знакомства.
   - Он работает в двух шагах, только мост перейти. Недалеко от музучилища, - поясняет мать.
   Вспомнил, что проходил по той улице, спеша на занятия, мимо одноэтажного здания с трогательной вывеской "Психоневрологический диспансер". Не думал, что когда-нибудь придется сюда заглянуть. Какой же я псих, в самом деле?
   - Завтра с утра и сходим, а сегодня я сама наведаюсь, узнать часы приема.
   Что-то бормочу в качестве остаточного сопротивления. "Я же нормальный!" Но то, что врач родственная душа, любитель джаза, греет и располагает к визиту.
   Очередная ночь без сна, бесконечные рейды на кухню и выкуривание по нескольку сигарет за раз, но теперь своих. Былая решительная уверенность, что уеду домой и горы сверну, почему-то покинула и сменилась гаденьким страхом сомненья: зачем уехал и все потерял? Страх, защекотав где-то в пятках, постепенно заполнил всего, и ранее незнакомое чувство раскаяния посетило душу. Появились отрицательные самооценочные термины, типа " мудак, дурак, кретин..."
   Позавтракав, отправились через мост. Вот и вывеска. Наслышан, что там лечили и алкашей, а не только шизиков. Вошли. Немаленькая очередь свидетельствовала, что желавших исцеления хоть отбавляй. Среди ожидающих представлены типы с различными симптомами. Кто дергался как казнимый на электрическом стуле. Кто вскрикивал, осененный очередной "эврикой". Кто непрестанно почесывался, притом в разных местах, включая и неприличные. Кто ковырял в носу столь энергично, что, казалось, бедная ноздря вот-вот порвется. Кто дрыгал ногами, иногда выбивая неплохую и вполне внятную чечетку. Кто еще, чем забавлялся. Все не перечислишь. Единственное, всех объединяющее - полная отрешенность и сосредоточенность на самом себе. Присутствовали и дамы. Своим поведением ничем не отстававшие от кавалеров, что особенно ужасало. Ну и компашка! Наслаждайся после надоевшей Москвы...
   Заняли очередь, с трудом добившись от чокнутого соседа признания, что он "крайний". Ожидание, хоть и долгое, но не скучное. Активная "художественная деятельность" пациентов заменяла собой, как отсутствующие на столах газеты и журналы, так и радио с телевиденьем. Наконец на призыв "следующий!" мы вошли. Вовик, просияв, меня сразу узнал как старого приятеля, и церемония официального знакомства проигнорировалась.
   - Теперь послушаем, какому джазу тебя там, в столице, научили! - подмигнул он медицинской сестре, которая как бегун на старте приготовилась строчить "историю болезни". - Что с тобой? Рассказывай!
   Роль рассказчика взяла на себя мать. Я лишь уточнял детали и дополнял повествование некоторыми подробностями. Выслушав нашу повесть, "печальнее которой нет на свете", врач бодро сказал: - Переутомился! Всего лишь нервный срыв. С кем не бывает.
   - Надо ложиться в больницу? - испугался я, несмотря на его наигранную веселость.
   - Зачем? Какая больница? Тут все переполнено, да и нужды нет. Полечим амбулаторно.
   - Это как? - затеплилась надежда, что все не так страшно.
   - Выпишу лекарство, будешь принимать, и раз в неделю приходить, рассказывать о своем самочувствии.
   Во время нашего разговора, несчастная муха билась о неумолимое оконное стекло. Как у Щедрошвили. На сей раз шансов не было. Форточка затянута марлей от комаров, без единой дырочки. Бедное насекомое!
   Наконец, с рецептом в руках вырвались на свободу. "Три раза в день по одной после еды".
  
   В течение недели попил таблеток и почувствовал поворот сознания от черноты пессимизма к светлому и оптимистичному. Сходил к Вовику, похвалился. "Продолжай принимать, и опять ко мне".
   Вот оказывается, как эффективно действует лекарство! Только теперь Москва далеко. При воспоминании о ней где-то в глубине скребли ножом по стеклу. Лучше не вспоминать, но оно само лезет в голову... Хотел, чтобы отвлечься, немедля приступить к сочинению джазовых тем. За этим и приехал. Достал нотную бумагу, резинку, карандаш, открыл крышку пианино, вперил взор в чистый лист... Но почувствовал, в голове пусто и хочется прилечь. Прилег. Потом вновь кинулся к инструменту, боясь упустить мелькнувшую музыкальную фразу. Но улетела, помахав крылышками, и опять пустота как в желудке постящегося. Вторая попытка не удалась. Снова улегся. После третьей понял, что полный "бесполезняк". Привел пианино в первозданно-девственный вид, закрыв крышку и постелив скатерку. Значит, действительно заболел. Ранее за собой такого бесплодия не замечал. Наверное, не все сразу? Сон теперь нормализовался, и обхожусь без вскакиваний среди ночи. Стиляга Вовик знает свое дело...
   А там далеко, на 1500 километров севернее, музыкальная жизнь бьет горячим источником.
  

"АКУСТИЧЕСКИЕ СРЕДЫ"

   Под этим названием состоялось несколько интересных научных собраний в лаборатории музыкальной акустики. Проводятся они обычно раз в две недели, по средам. Инициаторами и организаторами "сред" является сотрудник лаборатории А.А.Банин, а также профессор Л.С.Термен, работающий в лаборатории на общественных началах. Большое содействие в их проведении оказывает кафедра теории музыки, прежде всего - профессор С.С.Скребков. Цель этих собраний - сосредоточить данные различных наук (таких, как физика, физиология, психология), ознакомить музыкантов с современными техническими средствами, имеющими значение для музыкальной науки. Ведь ученые самых различных специальностей по роду своей деятельности часто затрагивают сферу музыки, а потому сотрудничество с музыкантами им необходимо. Кроме того, музыканты - и в первую очередь теоретики - должны интересоваться теми науками, которые занимаются вопросами, связанными с музыкой или же открывающими ей новые возможности...
  
   Лекарство называлось "триоксазин". Лучше бы, конечно, послушать Трио Оскара Питерсона или Билла Эванса! Приятно, что в названии содержится музыкальное начало.
   Выпьешь таблетку и становишься другим человеком. Начинаешь все видеть положительным образом, и чернота проходит... всего на несколько часов. Тем не менее чудо, хоть и кратковременное, а не лекарство...
  
   Спросил мать, как познакомилась с врачом. Вот как. В прошлом году отчим Деревяша (дядя Яша) задумал покончить с собой...
   Он долгие годы работал главным бухгалтером огромного Целлюлозно-Картонного Комбината (ЦКК), располагавшегося в пятидесяти километрах от города. Работа ответственная. Ежегодные, ежеквартальные (и какие там еще?) отчеты, чтобы концы с концами сходились. Выдача зарплат огромному коллективу. И бесконечные цифры, цифры, цифры с несметным количеством нулей. Не каждый осилит, так что не мудрено... Вставал Деревяша каждый день чуть свет. За ним приезжала машина, и он трясся полтора-два часа утром и вечером - на работу и назад. Режимчик не для лентяя. В субботу и в воскресенье отлеживался с газетой в руках, чаще всего, засыпая лишь начав читать. Бывало, что уезжал на работу и в выходные - конец квартала. Когда бодрствовал, то одну за другой смолил крепчайший "Памир", приводя мать в негодованье. "Когда же ты, наконец, бросишь? Заработаешь себе..." Таки заработал и умер от рака легких, едва выйдя на пенсию и бросив курить. Но мы отвлеклись...
   Для приведения задуманного в исполнение "суицидник" (гадкое словечко - назло Солженицыну!) поехал один на дачу, заперся в домике, написал записку: "Простите! Устал жить". Стал мастырить петлю. Но, не имея опыта палача-вешателя, никак не мог сделать ничего удобоваримого. Разозлившись, плюнул на это дело, снова "возлюбя" жизнь. Короче, одумался и, вернувшись домой, раскололся. Мать в панике: "Ах, ты, такой сякой! На кого решил оставить бедную пенсионерку?" Она предприняла активные действия по поиску лечебного заведения, которое и оказалось, на счастье, совсем рядом с домом. Узнав часы приема, повела мужа. Так и познакомились с Вовиком. Врач поставил диагноз "нервное истощение", выписал волшебные таблетки и велел каждую неделю являться с докладом о самочувствии. Лекарство возымело положительное и немедленное действие. Пройдя положенный курс, Деревяша вспоминал о своей "шалости" со снисходительной улыбкой. "Мозга за мозгу зашла..." А теперь вот и новый клиент, и из того же семейства!
  
   ... Синтез должен осуществлять музыканты-ученые. Однако следует отметить, что наши педагоги и студенты еще недостаточно активно участвуют в деятельности "сред", что пока снижает эффект этого хорошего начинания.
  
   Спустя неделю врач, да и я сам, заметили положительные сдвиги. Чернота накатывала совсем редко. Даже порывался снова лететь в Москву. Но опытный Вовик удержал: "Поболтаешься неделю и снова вернешься. Лучше вылечиться, как следует, в течение всего лета. Я тебе напишу справку, что проходил курс. Тебе задним числом оформят академический, и восстановят..." Мудр Вовик!

ГЛ. 37 HOW HIGH THE MOON

Somewhere there' music, how faint the tune,

Somewhere there' heaven, how high the moon,

There is no moon above when love is far away too,

Till it comes true that you love me as I love you...

  
   Вовик и его приятели стиляги, любители джаза, конечно, знали эту мелодию, как и много других американских шлягеров ("эвергринов"). Слушали, как и я, ночами "Голос Америки"...
  
   Помимо таблеток, в качестве дополнительного терапевтического средства. Вовик предложил мне и регулярные "музыкальные среды". Встречи у него на квартире с моим участием, как исполнителя. Присутствовала и небольшая компания, состоявшая из его приятелей, любителей "музыки толстых". Квартирой Вовик обладал большой, трехкомнатной и в самом центре, напротив памятнику Ильичу. С наличием приличного пианино и постоянным отсутствием сородичей. Возможно потому, что наши концерты-сессии дневные.
   Я с удовольствием демонстрировал джазовую эрудицию. Игралось, конечно, все из "Серенады Солнечной Долины". А также "Караван", "Се си бон", "Мэкки-нож", "Опавшие листья", "Голубая луна". Включая и "Как высоко луна". И все, что вспоминалось в данную минуту или подсказывалось слушателями. Аудитория под музыку употребляла некрепкие напитки. Ликеры, наливки, вермут и портвешок. Чтобы не закусывать и не превращать культурное мероприятие в обычную попойку. Поэтому водка исключалась.
   Несколькими штрихами обрисуем общество. Хозяина описывали раньше. И он с тех пор не изменился. Не поправился, не похудел, оставаясь, по-прежнему, тонким-звонким, огненно-рыжим, веснушчатым и голубоглазым. Везет мне на конопатых!
   Его приятель Игорь, тоже врач, но хирург. Высокий, басовитый, грузный. Заходили изредка и еще какие-то приятели, мне не известные...Этим мужское общество исчерпывалось. Дам описывать не станем, так как они менялись с частотой смены моего репертуара. Но это не система, а лишь сравнение. Короче говоря, всегда присутствовали "кадры" или "чувихи". Дабы размягчить сухое мужское начало. В виду того, что все проистекало днем и культурненько, без пьяных оргий и группового секса, то милицию жильцы не вызывали. Хотя навряд ли им нравилась буржуазная музыка, звучавшая через стену. Что касается меня, больного - выяснилось: лекарство хорошо сочетается с выпивкой, не снижая эффективности ни того, ни другого.
  
   ... Тематика и содержание состоявшихся докладов соответствует селям "сред". С интересными докладами выступили Е.В.Назайкинский: "Изменение темпа в процессе исполнения"; Л.С. Термен: "Об элементах натуральных строев". Это тот самый Термен, изобретатель инструмента "Терменвокс". Он самого Ленина видел, и беседовал с ним!
  
   Ну, и хватит, пожалуй, об "Акустических средах", и поговорим о природе.
  
   Явился жизнерадостный апрель с многосолнечными, пыльно-ветреными днями. Солнце - хорошо, но ветер...С некоторых пор я перестал выносить его, не считая явлением природы, а воспринимая, как и изучение иностранного языка, личным оскорблением. Еще раньше натерпелся от ветра в далеком Владивостоке, и тоже весной. Он буквально сдувал с ног, и передвигаться по городу приходилось в наклонном положении, цепляясь за стены домов, чтобы не унесло как соринку в океан. Говорить, то есть раскрывать рот, тоже трудно. А ходить и курить вообще невозможно. Удивляюсь гражданам идущим в ветреную погоду с сигаретой во рту. С тех пор возненавидел это гнусное явление природы и проклял его! А ему от этого не жарко и не холодно. Дует, подлец.
   Здесь он, гад, дует с Каспийского моря, находящегося в ста километрах от города. И называется "Моряной", метя уличный мусор, создавая столбы пыли, подобно смерчам. Пыль даже сквозь закрытые окна проникает в квартиру, и приходится ежедневно вытирать с подоконников слой песка. Да и на зубах частенько ощущаешь скрежет. Конечно, жителям пустынь, где свирепствуют настоящие песчаные бури, куда хуже. Поэтому не будем отчаиваться!
   Когда узнал, что и Поль Гоген терпеть ветра не мог, возрадовался - есть родственная душа! Известен случай, когда Ван-гог пригласил друга съездить на юг Франции в Арль, пописать с натуры.
   Приехали, расположились, поставили на мольберты холсты, а тут возьмись с моря ветрище и давай валить все на землю. Винсент терпеливо водружал холст снова. Не мог из-за этой причины пожертвовать натурой. Поль, плюнув на неравную борьбу, вернулся в дом. Плотно закрыл окна и двери. Ему натура не так важна. Мог позволить себе писать небо зеленым или оранжевым, а море - желтым или красным... Там в Арле его нервный дружок и отхряпал бритвой себе ухо. Возможно назло ветру! Но это лишь шуточное предположение. Хотя в членовредительстве веселого мало...
  
   Сидеть на шеях пенсионерки-матери и отчима предпенсионного возраста не гоже. Пошел искать работу. Друзья посоветовали сходить в ансамбль песни и пляски, носящий название назойливого ветра. Ансамбль "Моряна" утешает и развлекает рыбаков во время путины. Бедняги целыми днями ловят осетров, белуг, севрюг, стерлядей. Заготавливают черную икру, пополняя закрома Родины и ее валютную копилку.
   Оказалось - нужен контрабасист. На летние месяцы временно приняли на работу. Я счастлив! Не придется теперь выклянчивать на сигареты.
   Коллектив состоит из небольшого оркестрика с баянами и домрами, хора и танцевальной группы. Репертуар: народные песни и пляски, без которых ни один рыбак, по-видимому, не может выловить ни малька и ни даже самой маленькой рыбешки. В целом оркестр содержит в себе несочетаемое. Например, саксофон с домрами и баянами. Это типичный "жопкин хор" по классификации знатока оркестров Д.Р.Рогаль-Левицкого, о котором речь впереди...
   Не нравился столичный ресторанный джаз? Так окунайся в подобное дерьмо и оцени контраст, "как движущую силу всей композиции! При возникновении в голове этой мысли-укора, как говорится, "рука тянулась к перу, перо - к бумаге" (доставалась спасительная таблетка, глоталась и запивалась водой). Укор совести временно утихал... Но вернемся к описанию состава оркестрика.
   Помимо народных инструментов, имелись и антинародные, то есть "буржуазные": саксофон-альт, труба, тромбон, электрогитара и ударная установка. На самом "буржуазистом" (саксе) играл маленький горбатенький человечек по прозвищу "Звук". Он постоянно занимался и звучал во всех перерывах, до и после репетиций, и даже в паузах в момент репетиции, вызывая гневные замечания дирижера. Из сортира тоже доносились его душераздирающие ноты. При таком упорстве в занятиях к вершинам совершенства он почему-то не приближался. "Звук" любил джаз, но импровизировать не мог.
   Помнится, в начале повествования появлялся горбун Гена. Но тот - бери выше - поэт, а этот - лишь простой музыкант, неспособный и двух слов срифмовать. Хотя пил со всеми на равных и когда напивался, казалось, горб становился меньше. Прослеживалась прямая зависимость: чем больше выпил, тем горб меньше. Но хватит ерничать! Лучше посочувствуем инвалиду, кого "только могила исправит".
   Другие музыканты (не народники) занимались, можно сказать, "в уме" или "про себя", чтобы не мешать окружающим. И тоже предавались этому все свободное время. Такие "занятия" выражались "в забивании козла" или в чрезмерно частых братаниях с "зеленым змием". Этими злостными типами являлись трубач и тромбонист. Они работали по принципу "то потухнет, то погаснет": то один запьет, то другой, а то и оба вместе. Конечно, тут ни о каких джазовых импровизациях не могло быть и речи. Притом они не только не стыдились своего неумения, а напротив гордо несли звание "нотника", называя импровизирование "игрой по газетам". Один лишь гитарист порывался играть "отсебятину", всегда при этом, краснея, словно голышом вышел на сцену.
   Единственный джазмен в коллективе - барабанщик. С ним мы работали на Дальнем Востоке. Обладая завидной музыкальной памятью и слухом, он знал множество джазовых тем и мог очень чисто, не фальшивя, их напеть. Хотя и в выпивке не отставал от других, а в чем-то и превосходил. Разработал свой оригинальный метод принятия внутрь, называвшийся "вонзить стакан". Выглядело это так: задирал голову, широко открыв рот, и вливал в образовавшуюся "шахту" содержимое стакана, не позволяя жидкости соприкасаться ни с языком, ни с нёбом. Таким способом можно пить любую гадость, не морщась и не закусывая.
   Новое общество, свободное от интеллектуальных консерваторских излишеств, своей природной простотой успешно излечивало от душевного недуга, не давая времени зацикливаться на всяких там "атональностях" с "политональностями". Выпил, закусил и давай резвиться - вот и все дела! Ум отдыхает, а с ним и нервная система... Но все же иногда как молния пробивало: о том ли мечтал? И в минуты трезвости как далекий огонек маяка для сбившегося с курса судна, светила надежда вернуться и, показав "волшебную" справку, отвести карающий меч от покаянной головы: "Внезапно заболел нервным истощением, поэтому исчез. Прошу восстановить, задолженности обещаю ликвидировать в кратчайшие сроки".
   Как потом узнал, меня все же хватились и стали разыскивать, даже звонили домой. Мать объяснила, что так, мол, и сяк...
  
   Многие годы студенты консерватории занимаются в секции плавания. В течение семи лет пловцы занимали первые места на спартакиаде вузов Москвы. Недавно проходил первый тур студенческих игр ДСО "Буревестник" по плаванию. Где принимали участие студенты 13ти вузов Москвы. Наши спортсмены в своей подгруппе заняли пятое место, а среди вузов искусств - первое...
  
   Вот и мы отплыли. Путина началась. На специальной самоходной барже, приписанной к ансамблю. Это вам, конечно, не "Кон-Тики" и не "Ра", но все же приятно. "Веселый Роджер" не развивался у нас на мачте, а мы не надели на головы красных платков и не заткнули за пояса пистолеты с кинжалами. Но все равно что-то флибустьерское в этом прорисовывалось, будя воспоминания о детских играх.
   Апрель подходил к концу, а с ним и ветер немного поутих, потеплел и даже поласковел. Поплыли вниз по Волге, к рыбакам в дельту, где река делится на множество ответвлений - рукавов, рек и речушек. Солнышко теперь нещадно припекает, предлагая раздеться хотя бы по пояс и дать бледному телу возможность загорать.
   На судне артисты растасовались как колода карт по мастям и четырехместным закуткам, именуемыми каютами. В нашу "масть" вошли гитарист, барабанщик, "Звук" и я. Большую часть пространства занимали громоздкая ударная установка и контрабас, остальное - гитара с усилителем и футляр от саксофона. В оставшиеся зазоры и щели втиснулись люди с минимумом личных вещей и большим запасом бутылок водки. Какие гастроли без нее, родимой? Бывалые люди, не раз посещавшие рыбаков, предупредили - там с этим делом напряг.
  
   Вовик Ржавский одобрил мое решение поехать поработать на свежем воздухе, считая, что именно такой отдых мне и нужен. Прием "колес" велел временно прекратить. Подобное путешествие возымеет не менее сильный терапевтический эффект, чем химия.
  
   Плывем потихоньку - спешить некуда. По берегам видны окрестности города. Но первая поллитра откупорена и разлита в походные эмалированные кружки (не бьются как стаканы, посему удобны в подобных условиях). Закусываем, взятыми в дорогу консервами "Кильки в томате" и "Завтрак туриста". Шикарно отмечаем отплытие!
  
   На днях состоялось открытое заседание кафедры инструментовки, посвященное памяти профессора Д.Р.Рогаль-Левицкого (к первой годовщине со дня смерти). Собравшиеся познакомились с главой о Глинке из "Истории оркестра", незавершенного исследования известного специалиста в области оркестра. Так же были прослушаны произведения Листа и Шопена в оркестровом переложении Д.Р.Рогаль-Левицкого".
  
   После первого стакана в голове произошло благостное преображение. Московские дела с осквернением и поджогом памятника, с распятием на постаменте главного полистилиста-евангардиста и последующим перенесением останков на престижное (не для всех) Новодевичье кладбище, показались несусветным бредом. Словно вырвался из ада. Жизнь нормальная здесь, везде и вокруг, на палубе, в тесной каютке, за уставленном бутылками столом.
   После второго - голова окончательно очистилась от московского мусора (не путать с Мусоргским!). И полились бурным потоком анекдоты и веселые истории...

ГЛ. 38 I CONCENTRATE ON YOU

Were skies look grey to me

And trouble begins to brew,

Whenever the winter winds become too strong

I concentrate on you.

   Наш барабанщик знал эту песню и часто напевал ее голосом Фрэнка Синатры, которого обожал...
  

"КЛУБ ИНТЕРЕСНЫХ ВСТРЕЧ".

   Недавно в Дмитровском общежитии (где на газовой плите в тазу кое-что варили) состоялось открытие студенческого клуба интересных встреч. У нас в гостях был поэт и писатель В.А.Солоухин. Много интересного мы узнали из его беседы, касавшейся различных областей литературы и искусства. Он рассказал о поездке в Польшу, о поэзии, живописи, кинематографии этой страны. Владимир Алексеевич читал свои стихи, поделился творческими планами.
  
   Наплававшись всласть по протокам, притокам, ильменям и затонам, надавав кучу концертов для доблестных тружеников сетей и неводов, мы, наконец, загорелые, покусанные комарами, уставшие, но счастливые, вернулись восвояси. Никаких безобразий за время поездки не случилось, никто никому даже не набил морду, и никто не падал за борт. Единственный минус - запасы спиртного быстро кончились, учитывая интенсивность потребления, и возникла проблема: где достать? Плавучие магазины торговали почему-то только перцовкой, которая в жару в горло не лезла, и мы мучились, но пили от безысходности. Несмотря на ложку "перцового дегтя" в бездонной бочке "осетрово-икорного меда", в целом сплавали удачно. Я вернулся совершенно здоровым. Никакой черноты в душе, никаких гадких воспоминаний. Снова непреодолимое стремление совершать подвиги, и покорять вершины.
   Вовик мною доволен. Но про таблетки велел не забывать в случае повтора дурного настроения. Надавал рецептов с датами наперед, написал справочку-выручалочку, о том, что такой-сякой прошел курс лечения и теперь здоров. Синяя большая печать главврача, похожая своей вычурной причудливостью на герб - серпом по яйцам, молотком по башке и со снопами импортируемой долгие годы из Канады пшеницы - удостоверяла выздоровление. В общем, возвращаем тебе столица "клиента" в лучшем виде!
   Наступил арбузно-дынно-виноградный август, с добавлением к комарам и мухам сладкоежек-ос. Кругом варенья варят, сахарные арбузы с дынями едят. Как же им не появиться? Их я, помимо ветра, относил к "бичу божьему". А они, чувствуя, что мне несимпатичны, назло лезли, желая сообщить что-то важное и непременно на ухо. Приходилось, отмахиваясь, часто осенять себя нервной и довольно болезненной, хотя и бесполезной, оплеухой. Это нисколько их не смущало, и крылатые гады с гнусным пением снова летели ко мне, словно к обмазанному медом. Ух, твою мать, природа, с назойливой живностью и ветрами! Люблю как Гоген, закупорившись в консервной банке квартиры, тихо писать ноты...
  
   Рыбацкая гастроль не только обогатила впечатлениями душу, но и пополнила, хоть и скромно, кошелек. Впервые купил себе дешевенький магнитофон "Чайка" (за 100 рублей). Товарищи снабдили и несколькими записями. На первый раз сойдет! Наконец, наступила пора окончательных и бесповоротных сборов с трогательными прощаниями, заверениями теперь вести себя как подобает и тому подобному. Сборы недолги - скарб не велик. Магнитофон, имевший форму детского гробика и почему-то зеленого цвета, добавил неудобств. Лишняя, но необходимая тяжесть.
   - С гробами, тем более детскими, в салон не пускаем!- обескуражила бортпроводница, став опущенным шлагбаумом на ступеньках трапа Ил-18. - Сдавайте в багаж.
   - Да это магнитофон! Ручная кладь. В багаже разобьют.
   - Не похоже на магнитофон, - уперлась стюардесса, а за спиной заворчала толпа: "Ну, скоро там? Почему задержка?"
   - С гробами в салон лезут!- обратилась за поддержкой к гражданам работница Аэрофлота.
   - Какое безобразие! - откликнулся хор. - Гражданин, освободите проход!
   Я, как к последнему доводу, прибегнул к снятию верхней крышки аппарата и демонстрации катушек пленки, балансируя на ступеньках трапа.
   - И вправду магнитофон! - искренне удивилась Валькирия. - Ну и модель! Впервые вижу.
   - Потому, что отечественный, - закрыл я крышку, чувствуя победу. - Импортные такими гробовидными не делают.
   Наконец я впущен в летательный аппарат и согласно билету втиснулся на свое законное место у иллюминатора, любезно наступив на ноги, рядом расположившейся даме скандального вида и возраста. "Полегче, молодой человек! Так без ног оставите". Извинился, хотя от смущения пробирался, повернувшись к соседке задом, чем свел на нет всю словесную галантность. Устроившись, положил "гробик" на колени.
   Входящие следом все никак не могли успокоиться и обменивались мнениями по поводу моего зеленого уродца. "Вот раньше как было хорошо: патефон и за версту узнаешь. А теперь капиталисты навыдумывали, черт знает чего! Наши слямзили, а сделать, как следует, кишка тонка!" Общественно-полезная критика продолжалась вплоть до светового сигнала: "Пристегнуть ремни. Воздержаться от курения". Все притихли, отдавая должное торжественности момента, и радуясь в душах своих, что на борту, слава богу, не гроб (дурная примета), а электрический прибор.
   Не успели напереживаться, как оказались над облаками. Под нами до самого горизонта простирается белое взбитое ватное одеяло. Так и хочется, открыть аварийный люк и без парашюта на крыльях мечты побежать по этим необъятным полям. Жаль, что при ослепительном солнце, за бортом минус 50.
   Только публика собралась скучать, как "два двадцать" промелькнули, и пора снова завязывать с курением и пристегиваться. Снижаемся, трясет как на булыжной мостовой, что значит, погрузились в облака. Недолгая мука, и внизу окрестности Внуково (Тогда Домодедово не функционировало). Один круг, другой... Лес внизу становится боком. Где-то в глубинах кишечника нервное беспокойство. Обычно разбиваются при взлете и посадке. Но снова мир выровнялся, появились муравьи-людишки, венцы творения. Игрушечные автомобили засеменили по шоссе. Видны какие-то строения: то ли дома, то ли сараи, и вышки высоковольтных линий...
   Глядя на человека с такой высоты, думаешь, как он мал и ничтожен по сравнению с необъятным миром, который он то преображает, то загаживает. А во всем ум виноват - немного серого вещества, кучка какой-то необъяснимой слякоти в голове. Недаром Гельвеций так подробно - в двух томах - написал "Об уме". Отчего у вашего покорного слуги (виноват, выражаюсь пошло) ум за разум зашел. Опять про плохое вспомнил, но мягкое касание шасси и легкий толчок - ура, пронесло! - вытеснило гнетущее воспоминание.
   Один чемодан, сумка через плечо, в руке "зеленый гробик". Спешу на рейсовый автобус-экспресс. Там, откуда прилетел, было за тридцать, а здесь - едва двадцать. "Контраст, как движущая сила всей композиции!" Там - не продохнуть как в парилке, здесь - воздух хвоен и свеж. "Опять контраст, как..."
  
   Катим по шоссе, мелькают дорожные указатели: "Направо пойдешь - бабу найдешь, налево пойдешь - получку пропьешь!"
  
   "За окном мелькают ели -
   Что-то мы давно не ели.
   В чаще волки вдруг завыли -
   Водки мы давно не пили..."
  
   Звуки задорной пионерской песни из встречного автобуса. Наверное, дети из пионерлагеря возвращаются. Но почему едут в сторону противоположную от Москвы? Хотят повторно отдохнуть? На бис, что ли?
  
   В душе возникает нечто знакомо-неприятное. "Не принять ли таблетку? Куда их сунул"? Шарю по карманам... Вот они родимые! Не расстанусь с ними, как "с Комсомолом - буду вечно молодым!" Правда, песня сия сложена значительно позже, но простим себе маленький скачок в будущее. Очень песня душевная...
   Глотаю без запивки. Вкус как псевдоним Пешкова! Терплю, как некогда терпел, читая по принуждению, его несладкое "Детство". Ожидаю улучшения настроения, поглядывая в окно. "Это не цианистый калий, - предупредил Вовик. - На мгновенное действие не рассчитывай". Удобно офицерам гестапо - раскусил ампулу, и "кайф"!
  
   За окном мелькают здания. Одно крупнее другого. Но столица по-настоящему начинается не со зданий, а с лозунгов: "Народ и партия едины!", "Решения съезда в жизнь!", "Ознаменуем..."
  
   Как видите, опять сплошной джаз!

ГЛ. 39 I CAN'T GIVE YOU ANYTHING BUT LOVE, BABY.

I can't give you anything but love, baby,

That's the only thing I've plenty of, baby,

Dream awhile, scheme awhile.

And you're sure to find happiness and I guess

All those things you always pined for.

   - Ничего не могу дать тебе, кроме любви, Москва! А ты мне?
   - Лишь место в общежитии...
   Как приехал, так с вещичками и подвалил к Понтию Пилатычу. Вот, мол, справочка! Отсутствовал по уважительной причине. Не велите казнить - велите миловать! Покаянную голову меч не сечет! (Поговорок достаточно.) Снова хочу грызть железобетон музыкальной науки...
   - Ишь ты, - улыбнулся и обнажил железные (на золотые денег нет - зарплата невелика) "прокуратор". - Загорел хорошо. Отдохнул там у себя?
   Пристально и долго разглядывал справку, изучая причудливые, как письмена индейцев Майя, печати диспансера.
   - Значит, болел? С кем не бывает? Только теперь снова на второй курс. Ведь что-то не сдал?
   - Историю партии и научный коммунизм.
   - Стыдно! Главнейшие предметы и... Ну, ладно! Со справочкой давай зайдем к Лексан Василичу. Как он решит?
   Стучимся, заходим. Ректор-регент приветственно взлетел привычным вертолетом и завис над аэродромом собственного стола, брызнув прожекторами очков. Шасси-коленки традиционно хрустнули, но не сильно - наверное, мазями пользуется.
   - Значит, это ты, беглец? Как тебя?
   - М-м-муркин. - подсказал я, вдруг начав заикаться, чем никогда не страдал.
   -Так вот среди года и бросил учебу. Мы тебя тут с милицией искали, думали случилось что... А ты домой укатил? Лихо, лихо, молодой человек!
   - Он переутомился и заболел, - вступился Пилатыч. - Вот справка из нервного диспансера.
   Подсвешников рукой скелета, обтянутого пергаментом кожи, взял "ксиву" и долго исследовал невидящим взором микробиолога. ("Хоть бы кто догадался микроскоп подарить к очередному юбилею. Эх, невнимательны коллеги"!)
   - Что же я не убегаю? А постарше тебя буду, - вернул бумажку. - Ладно, так и быть, простим! Только вот, братец, в этом сезоне с новым общежитием ты пролетел. Все заселено. Ну, мы, конечно, тебя на улице не оставим. Есть резерв в Серебряном бору. Дачи Министерства культуры, где живут наши аспиранты. Вот туда и поселишься, пока есть свободная площадь. Так даже лучше будет! На природе свою нервную систему совсем подлечишь.
   - Спасибо, Лексан Василич! - делаю книксен.
   - Федор Федорыч, отведите его к Лапчинскому. Пусть выпишет направление. И с богом!
   Кланяюсь в пояс и по-японски выхожу из "доброго" кабинета, толкая жопой тяжелую и упругую как паровоз дубовую дверь.
   - Поздравляю! - жмет мне по-немецки вяло руку Мюллер (Не так, как Кипарисыч). Больше не балуй!
  
   18-го января профессору Московской консерватории, заслуженному деятелю искусств Марии Владимировне Владимировой исполняется 85 лет со дня рождения и 58 лет творческой и педагогической деятельности. Более полувека отдала Мария Владимировна делу воспитания молодых певцов и с чувством глубокого удовлетворения может оглянуться на пройденный ею большой путь.
   Окончив в 1908 году Московскую консерваторию с золотой медалью по классу пения у профессора Мазетти, Мария Владимировна отдается концертной деятельности. Она с большим успехом выступает в Москве, Петербурге и других городах страны, совершает концертное турне по Франции...
  
   Где находится этот Серебряный бор? Где-то у черта на куличках, наверно, раз - "бор", то есть "лес". Поди, на окраине? Раньше добирался до учебы за четверть часа, а теперь за сколько?
   Добрые люди объяснили, как доехать: на 20-м троллейбусе до "упора" и трястись минут сорок. Доигрался! Занесло в такую даль. Это во сколько же вставать, если занятия утром? Вот до чего Гельвеций довел, окаянный... А все ее, засранку, Карину слушал: "Читай, мол, поумнеешь"! Вот и поумнел на свою голову...
   Доехал на указанном транспорте до конечной. Впереди тоскливый мост через Москву-реку. Тогда мост троллейбусы не переезжали.
   Островок, называемый столь живописно, утопает в зелени. Высокие сосны, ели, и другие породы деревьев мне неизвестные. Знаю "Тополя, тополя"... но это к делу не относится, и поэт Гена заслуженно забыт. Спился, наверно?
   Но почему "серебряный", а не "золотой"? Осенью, расцвеченный желтой листвой, как раз - "золотой". А зимой, укрытый снегом, делается "серебряным". Не мне пейзажи описывать и заниматься переименованием... Может, в старину там добывали серебро и остались заброшенные копи? Вдруг наткнемся на неразведанные залежи. Сюжеты, прочитанных в детстве приключенческих книг блеснули приятными воспоминаниями... Забудем о дурацком серебре и злате! Не за этим сюда направлен. Главное, воздух освежающе-оздоровительный, не то, что в центре. Там автомобильный чад и смрад, демонстрируют наличие в природе и менее благородных металлов. В этом смысле, конечно, место почти курортное. Правда, курорты не располагают к серьезным занятиям.
   Мост оказался длиной ровно в одну выкуренную сигарету, если идти не спеша. А дальше попадаешь в царство белок, которые снуют по стволам деревьев, прыгая с ветки на ветку, мелькают в кустах и выскакивают из-под ног. Зоопарк! Лишь бы только не водились здесь хищники - медведи и волки. Но думаю, администрация консерватории об этом давно позаботилась, отстреляв кого надо (военному Воронке поручали). Так что нам ничто не грозит, кроме попадания еловой шишкой по лбу.
   Иду по главной аллее, любуясь окрестностями. Приходится часто останавливаться, чтобы поменять местами несомые тяжести: чемодан, "зеленый гробик", сумку.
   Кругом, в основном, деревянные дачные домики за глухими, а то и не очень, заборами. Встречаются и каменные коттеджи, заборы коих подстать крепостным стенам - знать важные люди живут! Почти на всех калитках красуются ласковые таблички: "Осторожно, во дворе злая собака!" Под единый трафарет намазюкана морда с раскрытой пастью и торчащими клыками, но изображение не страшное. Не то, что череп с костями на трансформаторных будках или столбах высоковольтных линий: "Не влезай - убьет!" Это значительно убедительней и к любознательности не располагает...
   Медленно плетусь по главной аллее, поглядывая на клочок бумаги с адресом. Вот и нужная просека. Совсем стемнело, белки успокоились. Вот и искомый одноэтажный деревянный домик с мансардой за дощатым невысоким заборчиком. Собачья вывеска отсутствует. Хорошо!
  
   Еще, будучи студенткой консерватории, Мария Владимировна начинает заниматься педагогической деятельностью, которую не бросает и в годы концертирования и которой целиком посвящает себя с 1918 года. За много лет своей педагогической работы она вырастила и воспитала немало блестящих советских певцов. Среди них народная артистка СССР В.В.Барсова, народные артисты РСФСР В.Канделаки, П.Селиванов, заслуженные артисты РСФСР В.Захаров, И.Букреев и многие другие...
  
   Подхожу к калитке, еле волоча скарб. Не заперта. На доме позеленевшая медная табличка: "Здесь в такие-то годы жила профессор Московской консерватории, заслуженный деятель искусств М.В.Владимирова". Ого, домик непростой! Из раскрытых окон - пока еще теплый сентябрь - доносятся звуки рояля, аккомпанирующего мужскому голосу. Голос орет на все лады одно лишь слово "человек". Наверное, кто-то сочиняет. Аспирант? Рояльные звуки несутся и с мансарды, но без пения. Там творят что-то бурно-фортепианное. Они, наверное, друг другу мешают? Мысль прерывается жужжанием вьющейся у головы страдающей бессонницей осы. Даже белки угомонились. Час поздний, солнце вот-вот плюхнется в койку. А эта мерзавка все ищет нектар. Отстань, зараза! Какого черта? Она, сволочь, так и вьется, так и вьется, будто ем арбуз, варенье или в меде испачкался. Считаю данное "осиное" гостеприимство дурным знаком...
  
   Плодотворная педагогическая деятельность профессора М.В.Владимировой высоко оценена правительством: ей присвоены звания заслуженного деятеля искусств РСФСР и заслуженного деятеля искусств Башкирской автономной республики. Она награждена орденом Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 гг." М.В.Владимирова - член КПСС с 1940 года и с честью носит высокое звание коммуниста".
  
   Поднимаюсь на ветхое крылечко и робко стучусь. Выкрики "человек, человек!" прекращаются, умолкает и мансарда. Открывает дверь невысокий смуглокожий, похожий на цыгана, тип.
   - Направлен сюда, - угрюмо подаю пропуск, отмахиваясь от назойливого насекомого.
   - А Муркин, ученик Щедрошвили! Наслышан, - расплывается в улыбке обитатель дачи. - И оса с тобой? В пропуске не указана! Сладкий, наверное... Ну заходи, заходи!
   Общими усилиями не допускаем рвущееся в помещение насекомое и захлопываем дверь, защемив, гадине, жало. Спасен!
   - А что за зеленый гробик?
   "Сейчас, как и стюардесса, скажет: с гробами нельзя!"
   - Магнитофон. Отечественный, поэтому такой формы и цвета.
   - А-а-а... - свидетельствует угасающая гласная о теряющемся интересе.
   На шум сверху спускается второй абориген, а из боковой комнаты выходит третий. Знакомимся. Первого, цыганистого, зовут Валерий Кадрус. Второго, с мансарды - Жора Данглар. Он высокий, стройный, с краснодарским говорком. Третий - по фамилии Фернан, а имя забылось. Все приветливо, хотя и чуточку настороженно, улыбаются, радуясь знакомству, и указывают на свободную комнату.
   Вхожу. По периметру - три кровати. Скучать не придется. Не одинок во Вселенной. Потертое пианино с окружностями следов на крышке от горячих или липких стаканов. Оно от такого к себе немилосердного отношения забилось в угол. Поди, ногами и кулаками тоже "играли"? Посередине - стол, несколько стульев, два окна в сад. Там заходящее солнце и готовящиеся на покой воробьи затеяли невообразимую свистопляску, пытаясь схватить один другого за хвост. Твари, ума нет! Гельвеция не читали, а игривость присутствует. Слава богу, оса куда-то подевалась. Наверно, без жала ей и жизнь не в кайф?
   Ставлю вещички. Кладу необходимое в тумбочку у еще непримятой кровати. Остальные лишены девственности. Возле одной виднеются стоптанные штиблеты, возле другой - стул, на нижней перекладине которого сушатся дырявые носки. Докатился! Жил раньше по-человечески. Всего лишь с немым как камень вьетнамцем... Теперь в коммуналке? Все проклятый Гельвеций!
   Отопление печное, сортир во дворе. Как же мучилась бедная Мария Владимировна? А еще "заслуженная"!
   Выяснилось, что соседи по комнате не аспиранты (слава богу!), а обычные студенты, коим мест тоже не хватило в респектабельном общежитии на Малой Грузинской. Они вскоре явились, не дав мне, как следует, насладиться одиночеством. Крики "человек, человек" и фортепианные инсинуации наверху продолжались с неослабевающей силой.
   Представим соседей. Фамилия одного Баркалов. Учится по композиции, родом из Брянска или Тамбова, имя забылось. Имя другого Василий, но фамилия забылась. Он вокалист и неизвестно откуда родом. Вернее, тоже забылось. Уверяю, это никак не повредит нашему рассказу... Они обрадовались "зеленому гробику", но тут же и разочаровались, увидев, что кроме нескольких джазовых записей, моя фонотека ничем другим не богата. Поклонниками любимого мной жанра они не оказались, но и это никак отрицательно не отразилось на наших взаимоотношениях.
  
   - Она влюблена в свое дело, самозабвенно предана ему и продолжает преподавать до сих пор. Мария Владимировна отличается высокой требовательностью к себе, к тем, кто работает с ней, и к своим ученикам, - рассказывает ее ученик Вася, снова наполняя стаканы. - Ее глубоко уважают и любят. Выпьем за нее! Все-таки человеку исполняется восемьдесят пять.
   Чокнулись, опрокинули емкости, поспешно закусив, чтобы отбить мерзкий дух колбаской за "два двадцать" Куплена, как и водка, в близлежащем сельмаге, который не раз будет нас выручать.
   - А ты у кого? - поинтересовался я у Баркалова после третьей дозы (так и хотелось назвать его "бокаловым", но сдержался).
   - У профессора Голубева, - икнул он. - А ты?
   - У Щедрошвили.
   - Повезло, - икнул он повторно.
   Я промолчал, отламывая от свежайшего батона за 18 копеек. Вася с точностью аптекарского провизора разливал остатки. Он не похож на типичного вокалиста уже тем, что имеет на лице культурный "элемент" (очки), хотя говорит поставленным тенорком и сыпет анекдотами.
   "Бокалов" (будем все же так называть!) черняв, худощав, с впалыми щеками, и внешне похож на Раскольникова. Даже - и на самого автора, книг которого, как признался, не читал (скучно!). Предпочитая опрокидывать "бокалы".
   - Знаете, что здесь случилось в прошлом году? - спросил Вася, прожевывая кусочек "Отдельной", и хитро прищурившись.
   Мы с Баркало-бокаловым пожали плечами: откуда, мол?
   - Тут в прошлом году ребята-композиторы отмечали свое поступление. Обмывали. И один из них, по фамилии Чернушевич, так нажрался, что во сне захлебнулся блевотиной и дал дуба. Представляете? Только поступил человек - и кранты. Поэтому сильно пьяного, если он уснул, надо повернуть на бок, а то, как бы...
   Мудр Вася. На то и вокалист!

ГЛ. 40 IF I GIVE MY HEART TO YOU

If I give my heart to you

Will you handle it with care,

Will you always treat me tenderly

And in every way be fair.

   Возобновились занятия с Кипарисычем, но теперь в стенах ВУЗа. После выходки с внезапным отъездом учитель заметно охладел, очевидно, подозревая во мне коварного типа, с которым надо держать ухо востро. Тут одним "комар носа не подточит" не отделаешься.
   Я начал обрабатывать татарскую народную мелодию, которую помнил со времен училищных посылов в колхоз на уборку кукурузы. Там ее пели бабы, зарабатывая трудодни.
   - Татарская, так татарская, - пожал "кипарисовыми" плечами педагог и двусмысленно улыбнулся. - Чем бы дитя не тешилось, лишь бы снова не укатило!
   Сам он в это время работал над ораторией "Ленин в мире подводном" на народные слова. Помимо хора и симфонищенского оркестра в исполнении должна принять участие (в роли главной Кикиморы) и известная исполнительница народных песен Людмила Злюкина, прославившаяся на всю страну проникновенным исполнением знаменитых песен Мишеля Леграняна "Оренбургские зонтики" и "Шербурский платок". Певица чувствовала себя не в своей тарелке, купаясь в непривычном море диссонансов, но с партией (членство в коммунистической партеи, безусловно, помогло!) мужественно справилась. Премьера прошла с небывалым успехом в Очень Большом Зале. Опять ведущий композитор всех удивил очередным контрастом: народная певица и симфонищенский оркестр! Состоялись повторные исполнения в других городах. В Горьком случился забавный казус. По окончании концерта и бурных оваций солистку Злюкину у служебного выхода ждала толпа поклонниц, любивших ее знаменитых "зонтиков" и "платок". Когда артистка появилась, женщины встретили кумира обиженным вопросом: "Что же вы нам так ничего и не спели?" Ее "современное" мяуканье под оркестр они восприняли как досадное недоразумение, и с надеждой ждали нормальных любимых песен.
   Вскоре плодовитый Кипарисыч разразился и еще одним не менее сенсационным опусом под названием "Бухгалтериада", где хор читал под аккомпанемент оркестра какие-то квартальные и годовые отчеты, а исполнители-ударники вместо игры на барабанах, литаврах и тарелках, нарочито громко рвали листы бумаги. Это место в сочинении и являлось "гвоздем" программы, вызвав бурю восторга и многократное биссирование. В результате специальная бумага кончилась, и пришлось рвать оркестровые партии. А народ все не унимался: бис да бис! Жаль, что до партитуры очередь не дошла, а она того вполне заслуживала!
   Год для Кипарисыча стал весьма продуктивным. Сварганил и Вторую симфонию, имевшую оригинальную форму. Будучи как бы одночастной, она делилась на небольшие эпизоды, имея подзаголовок: "Двадцать пять прелюдий для оркестра". Почему 25, а не 24 или 26? Очевидно, для оригинальности! В начале произведения изображался хаос настройки инструментов, как обычно бывает перед концертом. Специальный эффект. Публика в замешательстве. Еще настраиваются или уже начали? А в этом и заключалась хитрая задумка автора. Пускай решают: начали или нет? Правда, гениально?! Далее изображалось как бы начало войны. Имитировался вой и рев самолетов-бомбардировщиков, так как опус посвящался Великой Отечественной. За такое произведение могли и к званию представить, на что и был расчет. Вскоре и неугомонная супруга стала пилить. Все симфонии, да оратории, а о жене совсем забыл? Хочу новый балет! Да не простой, а на музыку оперы Пизе "Бармен". С детства мечтала под эту музыку сплясать... Надо только убрать назойливое пение и все переложить на оркестр.
   - Матреночка, ты гений! Как самому в голову не пришло?
   - Вот-вот! Произведение самое популярное в мире. Эту музыку, можно сказать, каждая собака знает,... а то и кошка с мышкой. Как не сплясать?
   -Да, да, да, умница ты моя!
   - К тому же у Пизе совсем не осталось родственников. И ты, как соавтор, будешь получать весь гонорар. На афишах напишут: Пизе-Щедрошвили "Бармен-сюита".
   - Ну, у тебя и голова! Тебе не плясать надо, а в премьер-министры идти, тогда в один миг коммунизм построим!
   - И пойду, когда на пенсию соберусь... Давай сразу и приступай к работе , нечего валандаться. Ты же знаешь, как я люблю музыку Пизе!
   - Не буду писать на весь оркестр - это непрактично. Оставлю только струнные и ударные. Струнники кругом найдутся, и за барабанами дело не "заржавеет". Поэтому станут везде исполнять, а нам с тобой: кап-кап-кап денежка отовсюду!
   - Молодец, Аккордеончик! Соображаешь.
   По Москве пополз упорный слух, что распятый и захороненный чин-чином лидер евангарда вроде как воскрес и вновь обретается в столице вопреки всем законам физики, лирики и здравому смыслу. Якобы на Новодевичьем надгробная плита оказалась поваленной, гроб вскрыт и пуст. Правда, там подобное случалось с могилой Хрущева. Его несколько раз выкапывали и похищали. Но то - месть грузин за разоблачение Культа Личности. Доблестные органы находили покойника и водворяли на место. В итоге, организовали круглосуточное дежурство со сменой караула, как у Мавзолея. И безобразия прекратились. Но то никакое не воскрешение, а банальная эксгумация. В случае с Ниткиным совсем другое дело. Многие утверждали, что видели его в городе и даже на концертах. Надо внести ясность. Суровых приговоров группе "Три Ге" не последовало. За них заступился живой классик Мастакович и дело спустили на тормозах. Патефонову визу во Францию не дали. Французы заартачились: на хрен он нам нужен, у нас своих евангардистов пруд пруди! Барабанщикова и Караванова за Полярный круг не упекли, а ограничились пятнадцатью сутками за мелкое хулиганство. И Земфира с Мойшей в Германию не поехали. В Берлине начались антисемитские выступления, подняли голову неонацисты. Зачем лезть в пасть к диким зверям? К тому же Земфира сменила веру, крестилась, став из Земфиры Мухамедовны Зоей Михайловной. Фамилию оставила прежнюю. Не брать же мужнину, одиозную? Поменяла и род занятий - стала стишки крапать, притом сугубо религиозные. А для властей, как известно, что евангард, что религия - один черт! Поди, разберись, что вреднее? Остался неясным вопрос с беременностью. Поговаривали, что оказалась ложной (подушку к животу привязывала, когда к следователю ходила - хитра татарка). Но вернемся к поэзии. Вот образчик творчества новоиспеченной поэтессы:
   "Господи, как умножились теснящие меня!
   Многие восстают на меня,
   Многие глаголют к душе моей:
   "Нет в Боге спасения для него".
   Но ты, Господи, - защита моя..."
   Надо ли объяснять, что свои вирши она посвящала ему, воскресшему? И муженек решил перековаться: написал несколько портретов Ленина и членов Поллитрбюро, отчего карьера и жизнь круто изменились. Стал ведущим художником Очень Большого Тятра, где имел частые встречи с Аккордеоном и его блистательной супругой, оформляя их бесчисленные постановки.
   - Эта сцена - полигон для опробования наших идей, - хвалилась Плясунская, беря в антракте буфетный кофе и как бы нечаянно, проливая его на ноги завистливых танцовщиц кордебалета.

ГЛ. 41 I GET A KICK OUT OF YOU

My story is much too sad to be told,

But practically every thing leaves me totally cold.

The only exception I know is the case

When I'm out on a quiet spree

Fighting vainly the all I'm with

And I suddenly turn and see your fabulous face.

   Подружка Карина окончательно перекинулась к евангардистам. Посещала их тайные сходки, проходящие теперь на даче великого виолончлениста современности, симпатизировавшего диссидентам. Дача, кстати, располагалась в Серебряном бору. Тот домик в Купавне опоганили чекисты. Он для проведения заседаний не годился, будучи напичкан "жучками". Дача Мастаковича тоже находилась в Бору недалеко от усадьбы Шустроповича - мэтры дружили домами, и исполнитель часто играл сочинения композитора.
   Вот у нас и назревает как в классицизме единство места, времени и действия. Последуем канонам этой проверенной веками схемы.
  
   Карина теперь - активный член секты, нуждавшейся в крепкой музыковедческой поддержке. Она часто выступала с докладами и сообщениями. В своих выступлениях увязывала воедино творчество Малера, Мастаковича и Ниткина, причисляя тем самым "воскресшего" к лику великих.
   - Вся традиция симфонищенского мышления Мастаковича и Ниткина направлена на единственный канал, который разъедает традиционную классическую поддержку симфонии, и, в конце концов, всю идею синтаксических соответствий частей и разделов. Интересно, что творчество Ниткина - как постмалеровского, так и постмастаковического симфонищего, - выдвигая на первый план скрытые, тем не менее, существенные взаимосвязи между двумя предшественниками, ярче всего подтвердило актуальность музыки Мастаковича.
   Зоя-Земфира, сидя у оконца, крапала стишки, а Мойша делал наброски для предстоящей большой картины "Тайная вечеря в Серебряном Бору" ("Чем я хуже Леонардо?") Гулявший по аллее Долдон Долдоныч остановился у открытого окна, услышав свое имя, и заговорил быстро и взволнованно:
   - Я обязан, так сязать, Соллертинскому своим восприятием и пониманием творчества Малера. Фактически за тридцать лет до западного "открытия" Малера я в период формирования своего стиля, так сязать, смог освоить ряд современных стилистических черт австрийского композитора. При этом с естественной в то время политической ориентацией. Например, совмещение "высокого" и "низкого" жанров (демократизация музыкального языка). Музыкальная ирония и гротеск, так сязать, (основа музыкального образа). И, разумеется, философская концепция сочинения (объединение всех народов).
   - Ах, Долдон Долдоныч, - всплеснула руками Карина, - заходите на огонек, чаёчком побалуетесь! Да лезьте прямо в окно, давайте неофициально. Зачем через дверь? Лезьте, подсадим!
   - Нет, дети мои! Некогда мне тут с вами, так сязать, "чаи гонять"! У меня очередная симфония в башке бурлит. Будьте здоровы!
   Ковыляя, - хромал от последствий войны - мэтр метр за метром быстро удалялся. Где-то невдалеке в лесу "раздавался топор дровосека". Это хозяин дачи Шустропович разучивал очередной концерт соседа. Вот сосед и поковылял на звук, дабы дать ценные указания лесорубу-виолончленисту.
  
   Задумался я: что за странные фамилии у аспирантов? Что-то в них знакомое... Вспомнил! Персонажи моей любимой книги, романа Дюма "Граф Монте-Кристо": Кадрус, Данглар и Фернан. Кадрус под диктовку Фернана написал подметное письмо, обвинив Эдмонда Дантеса в государственной измене. А прокурор Данглар дал делу ход и засадил беднягу в замок Иф. Как бы эта трагедия не повторилась вновь, но теперь в виде фарса? Но кто будет, на сей раз, Эдмондом Дантесом?
  
   На одном из заседаний Ниткин сообщил:
   - Мне поступило лестное предложение из ГДР. Они недовольны музыкой Вагнера, музыкой всех его опер, потому что их обожал Гитлер. Так что, в отместку ФРГ, Министерство культуры просит меня написать новую музыку на вагнеровские сюжеты. Я согласился. Обещали хорошо заплатить в твердой валюте, а то лишь этими погаными советскими мультфильмами кормлюсь. Кстати, вы знаете, что я не так давно по просьбе норвежского правительства написал новую музыку к "Пергюнту"? Григ тоже устарел! Заказчику понравилось.
   - Знаем, знаем, знаем! - заголосили члены кружка.
   - Я хотел бы вам напомнить сюжеты опер... Эта германо-скандинавская легенда, хоть и занимательна, но очень запутанна. Мне прислали распечатки текстов либретто. Я почитаю.
   Многие вздрогнули, предвкушая мертвящую скукотищу, но виду не подали. Мессершмидт продолжал делать наброски для будущей великой картины, а супруга увлеченно крапала стишки, совсем забросив музыку.
   Ниткин прокашлялся, потрогал на груди давно засохшую рану от копья Лонгина и начал:
   - "Три различных рода существ борются между собой из-за обладания миром: боги, великаны и карлы. В светлом мире богов царствует повелитель их Вотан; он соединен супружескими узами с богиней Фрикой; сестра ее Фрея бережет те яблоки, употребление в пищу которых сохраняет богам их неувядающую молодость. Хитрый Логе имеет лишь полубожескую природу; он вечно занят изыскиванием таких затруднений и препятствий, из которых только он один может вывести сонм богов, подчиненных Вотану".
   Ниткин смолк, а Мессершмидт, напротив, открыл рот:
   - Когда я вижу картину - а мне удается разве только отличить белое от черного, не более - я, разумеется, не могу позволить себе судить о технической стороне дела. Я ограничиваюсь тем, что говорю, нравится ли мне сюжет, вызывает ли у меня картина в целом мечты о чем-то хорошем, возвышенном, ощущается ли в композиции любовь к прекрасному... Извините, что перебил!
   Прерванный невозмутимо продолжил:
   - "Великаны живут на поверхности земли среди скал и гор; сила их неизмерима, зато мстительная способность слаба; где нельзя взять верх физической мощью, там великаны уступают. Совершенную противоположность им представляют карлы и нибелунги, обитающие в недрах земли, из которых они добывают и сохраняют металлы; они малы, слабы, но деятельны и хитры. Эти три племени вечно враждуют между собою и стараются, кто силой, кто хитростью, подчинить себе друг друга.
   Ниткин снова умолк, что позволило новоиспеченной поэтессе задекламировать писклявым голоском:
   - "Ты - слава моя, ты возносишь главу мою.
   Гласом моим воззвала я ко Господу,
   И услышал Он меня от святой горы Своей.
   Я уснула, и спала, и восстала,
   Ибо Господь защищает меня".
   - Извините, это я так...
   - А почему без рифмы? - подковырнул Патефонов и положил ногу на ногу.
   - Так современней! - огрызнулась Дуллина и насупилась.
   -Первая часть тетралогии "Золото Рейна", - продолжал невозмутимый Ниткин, - открывается ранним утром и представляет зрителю глубину Рейна, в водах которого играют, резвятся и гоняются одна за другой от скалы к скале дочери Рейна.
   Ниткин подошел к пианино и проблямкал что-то атональное в верхнем регистре.
   - Как мило, - выпустила клубок отравленного воздуха Карина и зааплодировала в одиночестве.
   - "Из под земли является Альберих, - продолжил Ниткин, отойдя от инструмента, - царь карлов, и призывает их к себе; испуганные девы поспешно стремятся к скале, на которой лежит золотое сокровище, оберегаемое ими по повелению отца от сребролюбивых карлов..."
   - Кстати, вопрос на засыпку! - перебил наглый Патефонов, не меняя положения ног. - Откуда это: "Придворный карла был человек отменно умный. Видя, что своенравная Натура произвела его на свет маленьким уродцем и что наружность его очень неприманчива, решился он заменить телесные недостатки душевными красотами - стал учиться с величайшею прилежностью, читал древних и новых авторов и, подобно афинскому ритору Демосфену, ходил на берег моря говорить волнам пышные речи, им сочиненные. Таким образом, скоро приобрел он..." Ну и так далее. Кто знает, откуда отрывок?
   Все притихли, шевеля извилинами. Первой "выстрелила" эрудированная Карина:
   - Это Карамзин! Его сказка "Прекрасная царевна и щастливый карла".
   - Поразительно! - в унисон сползли со стульев Барабанщиков и Караванов.
   - "Альберих, - продолжал Ниткин устало, (все время перебивают!) - тщетно старается захватить одну из дев. Луч восходящего над водами солнца падает на золото. Дочери Рейна..."
   - А разве у Жени Рейна, - ну, поэта из Ленинграда, - дочери? - всполошилась Зоя-Земфира. - Я знала, у него сын... Извините, что встреваю!
   - "... дочери Рейна издеваются над карлой, - соблюдал олимпийское спокойствие бывший распятый, - и объясняют ему значение сохраняемого сокровища: кто из рейнского золота скует себе кольцо, тот будет властелином мира..."
   - Неужели Женя оттого, что не печатают, в ювелиры подался? - спросила в полголоса как бы сама себя поэтесса-композиторша.
   - Сволочь, стерва, постой! - раздалось за окном, и все увидели хозяина дачи, преследующего свою дочь. Шустропович как саблей размахивал смычком, стараясь огреть по спине убегающее чадо с виолончленом в руках. - Опять, гадина, не выучила пассаж!
   Тут на грех появилась вторая дочурка, и разгневанный как Вотан папа переключился на нее:
   - Зачем эти поганые джинсы напялила? Снимай сию минуту! Я их в печку брошу. Ходи в юбке как все приличные люди!
   Девушка бросилась бежать. Он за ней. Показалась мать, известная певица. Она завопила голосом, от гнева опустившимся с сопрановых высот до глубин контральто:
   - Ну и родитель, ну и воспитатель, ну и отец! Это черт знает что такое, люди добрые!
   - Да-а-а! - вновь сползли со стульев Барабанщиков с Каравановым. - Дочерям Шустроповича похлеще достается, чем дочерям Рейна.
   - Да, Евгений Рейн не такой изверг, - подтвердила Дуллина и глубоко вздохнула, выронив рукопись.

ГЛ. 42 I GOT RHYTHM

I got rhythm, I got music,

I got rhythm - who could ask for anything more?

I got daises in green pastures,

I got rhythm - who could ask anything more?

   Эх, хорошая песенка да не про нас!
  
   Стали мы нашей троицей - "Бокалов", Вася и я - регулярно, то есть каждый раз, ужинать поллитрой, колбаской с белым батончиком да парочкой пива. Войдя в тонус, говорили о том, о сем, травили байки и анекдоты. А ненаписанные симфонии и концерты, сонаты и квартеты плакали и стонали где-то там, в глубинах подсознания, ожидая, когда им суждено, будет появиться на свет? Нам не до них... Успеется!
   Вася знал много всякой всячины. Он сообщил, что неподалеку есть озеро, называемое "Бездомным". Почему такое название даже он не знал. Знал зато, что водится в озере какое-то чудище, подобное всем известной Несси из знаменитого шотландского озера. Мы выпучили глаза. Как? Не может быть!
   - Сукой буду! - поклялся Вася. - Есть очевидцы. Видели маленькую башечку на длинной шее.
   - Как у композитора Лошадинского? - спросил я. - Может, и у него здесь дача? Вот и купается в озере.
   - Похоже, конечно, но это не он, и дача у него не здесь, - продолжал Вася с видом знатока, сдержанной улыбкой оценив мой вздорный юмор. - Говорят, чудище даже утягивает под воду купальщиков. Известно несколько случаев.
   Мы с Бокаловым притихли.
   - Озеро много раз обследовали, - продолжал пугать Вася. - И водолазы, и эхолотом, и... ни фига! Как сквозь дно уходит...
   - Почему табличку не поставят, что купаться запрещено? - спросил разумное Бокалов.
   - У нас только поставь такую табличку, так назло все в воду полезут! - мрачно рассмеялся Вася. - Хотя, конечно, ставили, но она быстро исчезала. Чудище ее, наверное, утаскивало, а может местные мальчишки... Не напасешься табличек! Плюнули на это дело...
   Мы так разволновались от этого вздора, что пришлось бросать жребий, кому бежать за второй бутылкой - благо, еще не столь поздно - всего лишь "полонез Огинского", то есть пол-одиннадцатого. Часы можно проверять по аспиранту Валерию Кадрусу, который ровно в одиннадцать прекращал кричать магическое слово "человек". Оказалось - сочинял вокальный цикл на текст поэмы прогрессивного прибалтийского поэта Эдуарда Межелайтиса "Человек - это звучит гордо!" Вот и орал целыми днями, добиваясь совершенства... Жребий быть "гонцом" пал на Бокалова. Вручили ему нужную сумму, с учетом закуски. Беря деньги, бедняга спрашивал с опаской: "А по суше оно ходит?"
   - Не боись! - успокоил бесстрашный Вася. - Только в воде нападает...
  
  
   Нельзя сказать, что Карина меня полностью отшила, хотя и переключилась почти целиком на Гурия Пупко. Тот, по-видимому, имел какое-то в носу природное противогазовое устройство, позволявшее не замечать дурного духа, или у него полностью отсутствовало обоняние. Счастливый человек!
  
   Она пригласила меня по старой памяти на премьеру оперы "Домик на Васильевском", недавно вышедшую из-под пера ее нового хахаля и с успехом поставленную на сцене прославленного Тятра имени Сандуновского и Рабиновича-Данченко. Мама-билетерша сварганила лучшие места в партере. Публика на новое произведения не рвалась, предпочитая "проверенного" (мин "новаторства" нет) "Евгения Онегина".
  
   Шикарная люстра трепетно гаснет, в оркестровой яме начинается диссонантное бульканье, словно суп закипает. Отбулькала увертюра, занавес пополз, открывая "Комнату Павла", как пояснялось в программке. Началось "Действие первое. Картина первая".
  
   В постели нежится молодой человек с помятой прической Х1Х века. Хор за сценой объяснил:
  
   "Однажды в день воскресный
   Проснулся поздно Павел -
   Раскаянье и совесть
   Замучили его.
  
   Давно он не был в церкви,
   Но уж проспал обедню,
   И солнце вон высоко
   Блистает летним днем.
  
   Он вспомнил и о доме,
   Где милая сестрица
   Живет со старой мамой
   В смиренье и тиши".
  
   Хор умолк, и я шепнул подружке: - Чье либретто?
   - Сама Дуллина написала в стихах, - восхищенно пояснила Карина.
  
   Тем временем на сцене герой показал признаки пробуждения и запел, но лежа:
  
   " Я виноват пред ними -
   Давно в гостях уж не был.
   Как милая там Вера?
   Скучает обо мне?
  
   Пойду-ка, навещу их,
   Иначе скверно будет -
   Девицы сердце раню
   И буду сожалеть".
  
   Под нервные пассажи струнных Павел встает, одевается, умывается, прихорашивается, поправляя прическу Х1Х века. Малый барабан в оркестре изображает стук в дверь.
   - Кто там? Войдите!
   Входит молодой человек, названный в программке Варфоломеем, и с порога пускается в пение:
  
   "А я к тебе, товарищ!
   Хотел позвать туда же,
   Где давеча гуляли".
  
   В оркестре некоторое "смущение", и Павел поет в ответ:
  
   "Мне некогда сегодня,
   Намечен мной визит".
  
   "Куда, коль не секрет?" - залезает в верхний регистр Варфоломей.
  
   "К сестрице, - отвечает в первой октаве Павел, - ты ведь знаешь, - что с матушкой живет".
  
   В программке сказано, Павел - тенор, а Варфоломей - баритон. Это и подтверждают вокалисты.
  
   "Ты говорил, что так она мила, так хороша! А сколько деве лет?" - спрашивает гость, сопровождаемый игривым кларнетом.
  
   Павел дерзит вместе с валторной: "Я не крестил! Не знаю".
  
   "Тебя и я ведь не крестил, а все же возраст знаю!"
  
   "Тем лучше для тебя ..."
  
   "Однако я с тобой хочу сходить и мать ее проведать
   Да на девицу посмотреть, а то и отобедать", - настырничает друг в сопровождении засурдиненного тромбона.
  
   "Нет, не могу! - всколыхнулся вместе с арфой Павел. - Уж извини! В другой разок, быть может".
  
   "Неблагодарен ты, дружок!
   А я с тобой возился -
   Гасил твой карточный должок,
   Когда ты износился".
  
   "Я помню все добро, но заскучаешь там ты".
  
   "Пустая отговорка. Веди, иначе мне не друг!"
  
   В оркестре перепалка медных с деревянными, затем струнные успокаивают обстановку.
  
   "Ведь для тебя святого нет!
   А девушка - сама невинность,
   Дай слово, что не будешь с ней
   Ты шашни заводить".
  
   "Я слов подобных не даю,
   Но верь и так мне.
   Да мало ли кругом девиц,
   Красивых, нежных милых лиц!"
  
   Под пение виолончелей Павел уступает: "Уж, так и быть, поверю! Но будь благоразумен, друг".
  
   "Спокоен будь, не подведу".
  
   Под мажорную музыку оба уходят за кулисы. Занавес соединяет воедино обе свои половинки. На очереди "Вторая картина". На сей раз тот самый домик изнутри. Хор поясняет, что к чему:
  
   "Старушка та уж Павлу благодарна - понравился ей гость. В нем выгодный жених казался для Верушки ее. А Вера побледнела при знакомстве. Понравился ей тоже Павла друг, но что-то было в нем такое, что вызывало страх".
  
   Старушка склонилась над картами, а я задал подружке запоздалый вопрос: - Что за первоисточник?
   - Ранняя повесть Залупушкина, - шикнула она. - В программке указано. Не заметил?
  
   Варфоломей, подойдя к бабульке, запел с большим чувством:
  
   "Не ладится у вас гаданье? Давайте помогу!
   Как карты разложили вы, то будущее не узнать,
   А вот прошедшее, пожалуй, как на ладони".
  
   "Ах, батюшка вы мой, - заголосила старушка в низком регистре, напомнив графиню из "Пиковой дамы". - Да вы, я вижу, мастер! Тогда уж растолкуйте мне, что означает сей расклад?"
  
   "А вот что!" - Варфоломей наклоняется к уху и шепчет. Оркестр изображает тревогу. Старушка отшатывается в испуге:
  
   О, бог ты мой! Какие страсти рассказали. Все, правда! Так оно и было. Ну, вы особый человек. Меня аж пот прошиб, и волосы поднялись дыбом".
  
   Варфоломей (мягко): "Я рад, что чем-то оказался вам полезен".
  
   Трубная попевка в оркестре переключает внимание зрителей на Павла с Верой.
  
   "Сыграйте, дорогая, да и спойте что-то нам", - просит брат и решительно открывает крышку клавикорда.
  
   Вера, садясь к инструменту:
   "Но мне неловко как-то! Какая из меня певица? Так себе..."
  
   "Спойте, спойте! Просят в интервале терции молодые люди.
  
   После недолгого кокетливого препирательства Вера демонстрирует приятное лирическое сопрано:
  
   "Места сии печальны
   И летом и зимою,
   Когда и луг, и бор
   Укутаны в сугробы.
  
   В таком вот скорбном месте
   Наш домик притулился.
   Он низкий деревянный,
   Но милый и родной.
  
   Живут в нем мать и дочка,
   Живут вдали от света, вдали от шумных улиц, и гама городского.
  
   По воскресеньям - в церковь,
   По будням - труд по дому,
   Вязание и карты,
   Да чтенье мудрых книг".
  
   Вторым голосом вступает мать:
  
   "Ты, Вера, уж невеста.
   Мои преклонны годы.
   Желала б я увидеть,
   Что счастлива ты будешь.
   Найдется ли достойный
   Тебе жених и муж?"
  
   Вера поворачивается к матушке, бросая играть, но в оркестре аккомпанемент продолжается.
  
   "О, мама дорогая,
   Уж ты так не печалься!
   Мне счастье улыбнется.
   Я верю и надеюсь!"
  
   Оркестр подхватывает мелодию, а гости контрапунктически восклицают:
  
   "О браво, браво, браво!
   Прекрасно вы поете!
   А голос ваш подстать
   И вашей красоте!"
  
   Павел возвращается к реальности и замечает Варфоломею речитативом:
  
   "Любезный друг, пора уж возвращаться,
   Иначе разведут мосты,
   И нам придется вплавь..."
  
   Варфоломей, целуя ручки:
  
   "Ну что ж, прощайте, Вера!
   Рад был знакомству с вами.
   И вам я, матушка, был рад
   Помочь в гаданье вашем".
  
   "О, приходите снова, - пищит старушка, - будем рады! Не забывайте нас!"
  
   Молодые люди, уходя: "Прощайте, до свиданья!"
  
   Занавес смыкает половинки. Люстра волшебным образом светлеет. Первое действие окончилось. Раздается хлопанье спинок кресел и топот зрителей, рвущихся, кто в буфет, кто в курилку, кто в сортир. Небольшие пробки и водовороты в узких дверях, толкание локтями и отдавливание конечностей. Даже где-то раздается "Да пошел ты..." и не менее популярное "Сам дурак!" "От такого слышу", - рефлекторно возникает в подсознании. Вот сейчас спроси: о чем опера? И не каждый ответит - в голове у многих или вожделенная сигарета, или белоснежный писсуар, или бутерброд с икрой, или с семгой... А еще называется - культурная публика! Но, видите ли, искусство искусством, а желудок, мочевой пузырь и закопченные бронхи с легкими тоже надо уважать. Как говорится... Да, не важно, как говорится! Просто вертится на языке пошлость: "Кесарю кесарево, а слесарю..."
  
   - Все нормально, и никакого особого евангарда, - удивляюсь я, подавляя искреннюю зевоту.
  
   - Попко очень мудрый и серьезный художник, и просто так диссонансами не разбрасывается. - Карина горда за нового, лишенного обоняния, друга.
  
  
  
  
  
  

ГЛ. 43 I LOVE PARIS

I love Paris in the springtime,

I love Paris in the fall,

I love Paris in the winter when it drizzles,

I love Paris in the summer when it sizzles.

   Эту мелодию пели на слова: "Мы идем по Уругваю". Почему именно по Уругваю, а не Парагваю, никто объяснить толком не мог. Пели, и все тут!
  
   Гуляя как-то по хвойной аллее, я снова увидел согбенную фигурку советского симфонищенского классика. И туфли те самые, с дырочками. Что ли других нет? На дворе опять октябрь хоть без дождя на сей раз. Та же "болонья", но на сей раз непокрытая голова. Что ли кепку надеть забыл? Догнал я гения и напомнил о себе.
   - Помните, беседовали под дождем на улице Герцена?
   - Как же, как же, помню, так сязать! Вы, кажется, студент-композитор? А почему не звонили?
   - Звонил, да меня отшила ваша домработница.
   - Да, да, она очень грубая женщина, так сязать, деревенская, но хозяйство ведет - залюбуешься... А что, так сязать, пописываете, молодой человек? Вы ведь, кажется, в классе Щедрошвили?
   - Да, в его классе, Долдон Долдоныч. А пишу ораторию по поэме Несенина "Опохмельян Мудачев".
   - Я вот тоже недавно написал, так сязать, поэму, но о другом бунтовщике, Степке Безобразине. Не были на премьере?
   - Как же? Был.
   - Ну и как вам?
   - Честно?
   - Конечно!
   - Не понравилось, уж извините, Долдон Долдоныч.
   - Да, что там! Говорите прямо, так сязать, без экивоков: говно! И я полностью с вами соглашусь, так сязать, молодой человек.
  
   Шустрая как Шустропович белка выскочила из-под наших ног и, взобравшись на ель, стала бросаться шишками. Одна угодила классику по темени.
   - Ах ты, зараза! Тоже, по-своему, критикует, - потер он ушибленное место. - В неуспехе повинны бездарные вирши этого поэта-карьериста и многоженца Иссушенко! Знаете такого?
   - Конечно! Чего стоит только одна его "Блядская ГЭС!"
   - Вот-вот и я про то! Старый дурак поддался на его уговоры. Видите ли, нам с вами государственную дадут... А дали по мозгам! Шиш вместо премии, и еще разнесли в пух и прах в печати. Написала разгромную статью молодая музыковед... Карина... Э-э-э... Фу ты, черт! Фамилия вылетела... Ну, не важно...
   Белка-зараза предприняла еще несколько попыток атаковать, но безуспешно, хотя шишки так и свистели "как пули у виска" (Цитата из песни более поздних времен).
   - Вот мы и пришли, так сязать. - Остановился возле родной калитки классик. - Может, в гости загляните? Вас, кажется, Геной зовут?
   - Да, - согласился я. - Спасибо, Долдон Долдоныч, но спешу. Как-нибудь в другой раз.
   - Ну, бывайте, дорогой Гена, так сязать! - калитка скрипнула, он взошел на крыльцо, я поспешил к своей просеке. "Зачем отказался, ведь, подобный случай, вряд ли представится?" Уходя, отметил отсутствие на калитке зловещего предупреждения о наличии злой собаки, хотя и о присутствии грубиянки домработницы тоже не сообщалось. Очевидно, расчет на внезапность. Воры сунутся, понадеясь, что собаки нет, а тут им навстречу домработница с чугунной сковородкой в руках. Еще неизвестно, что хуже...
  
   Войдя в дом, классик домработницу Маню не обнаружил. Наверное, в магазин пошла. Супруги и детей тоже нет - на днях уехали в дом отдыха. Но чье-то присутствие явно ощущалось, да и опять этот резкий запах серы, будто кто-то только что спалил целиком спичечный коробок. Долдоныч мужественно рванул дверь в кабинет. Нате вам, здрасте! У окна в кресле уютно утопал компактный гражданин в старинном сюртучке и с седой бородкой клинышком как у Калинина. Вошедший гостя мгновенно узнал. "Кто дал ему адрес дачи и почему теперь в дневное время заявился? Ведь для призраков отведены природой вечерне-ночные часы: приходи себе без свидетелей, когда все спят..."Настенные часы, по-видимому, тоже возмущенные незваным гостем, от волнения и гнева пробили подряд "четыре" и "четверть пятого". Солнце почему-то не собиралось, несмотря на осеннее расписание, закатываться к себе в депо. Оно играючи щекотало длинными как у Юрия Долгорукова лучами антикварно-хрустальную люстру, купленную на гонорар то ли за дурацко-сталинский балет "Золотой век", то ли за очередную симфонию. Количество их все время забывал и считал себя отстающим в этом деле от графомана Мясковского. У того не то 26, не то 28! "Вот подлец! Да и Моцарт тоже хорош - аж 44! Но всех за пояс заткнул проклятый Гайдн - 107! Уму не постижимо. Единственное утешение, что по сегодняшним масштабам это бирюльки, а не симфонии. Вон моя Четвертая - целых сорок минут держит зрителя в кресле как страдающего запором на горшке"
   Размышления прервал скрипучий тенорок: - Я вас совсем заждался, уважаемый Долдон Долдоныч. Можно сказать, соскучился. Поэтому, извините, что так рано нагрянул...
   - Да ничего, так сязать, - буркнул хозяин, стараясь скрыть недовольство за улыбкой Моны Лизы в мужском преломлении. - Может кофею али чаю?
   - Не волнуйтесь, мил человек, - так же по-простонародному ответил гость. - Неча чаи гонять! Побалакаем под сухую.
   С мыслью "зачем он крестьянина изображает?" хозяин обреченно бухнулся в кресло напротив и достал "Нашу марку".
   - Курить будете, уважаемый Петр Ильич?
   - Благодарствую, но воздержусь... В прошлый раз, дорогой коллега и потомок, вы спрашивали о современном состоянии музыки на Западе, а я не успел как следует ответить по причине спешки. Так вот-с...
   Долдоныч заметил у ног гостя небольшой баульчик с эмблемой Красного Креста. "Никак теперь по совместительству земским врачом нанялся? А, может, он и не Чайковский вовсе, а натуральный Чехов? Один хрен - на "Че"!
   - Нет, я не Чехов, хотя тоже врачую помаленьку, - угадало привидение. - Так вот-с до самого последнего времени искусство, например, в Италии - про Германию, помнится, я говорил - находилось в большом упадке. Но мы, по-видимому, присутствуем при заре возрождения его.
   Хозяин нервно затянулся и пустил в сторону предшественника густое облако. Тот отмахнулся как теннисист от крутой подачи и продолжил невозмутимо:
   - Появилась целая плеяда молодых талантов. Из них Масканьи обращает на себя, по всей справедливости, наибольшее внимание. Напрасно думают, что колоссальный, сказочный успех этого молодого человека есть следствие ловкой рекламы.
   "А то нет? Вон как Щедрошвили преуспевает. Благодаря жене и саморекламе!"
   - Сколько не рекламируй произведение бездарное или имеющее лишь мимолетное значение, ничего не сделаешь и никак не заставишь всю европейскую публику захлебываться от фанатического восторга.
   - А мою оперу "Нос" по Гоголю слышали? - пошел в наступление, окутанный как дымовой завесой табачными клубами, Мастакович.
   - Нет-с. Не довелось. Там у нас недавно прибывшие говорят, что дрянь порядочная. Все, мол, орут не своими голосами, а музыки ноль. Ни одной мелодии!
   - Опять вы правы, - загасил в сердцах недокуренную папиросу Долдоныч. - Это произведение вообще не музыкальное! Так себе, плакат... Хотя Мейерхольду понравилось!
   - Мейербера знаю, а Мейерхольда нет, - закашлялся от обилия дыма автор "Лебединого озера" и тревожно прислушался.
   В сенях громыхнуло.
   "Спасен, - обрадовался хозяин. - Маня вернулась!"
   - Не хочу встречаться с вашей кухаркой, - все понял догадливый гений. - Она меня однажды в ваше отсутствие ошпарила кипятком. Прощайте!
   Русский классик выпорхнул ласточкой в открытое в связи с теплой погодой окно.
   - Баульчик забыли! - крикнул вдогонку хозяин, но забытый предмет, точно живой, подпрыгнул и улетел вслед за по совместительству земским врачом.
   - Опять этот придурок был? - вошла грозная Маня, стуча скалкой как в барабан в большую суповую кастрюлю, изгоняя проверенным способом остатки нечистой силы из помещения. И, действительно, запаха серы как не бывало. А с ней исчез и чад, произведенный полпачкой "Нашей марки".
   Композитор в холодном поту, с дрожащими коленками опустился в кресло. Вынул из нагрудного кармана бесполезный в подобных случаях кожано-малиновый партбилет. Засунул в самый дальний ящик письменного стола и стал с выражением, как учили в детстве, читать "Отче наш".
  
  

ГЛ. 44 I'M IN THE MOOD FOR LOVE

I'm in the mood for love simply because you're near me,

Funny but when you're near me - I'm in the mood for love.

Heaven is in your eyes bright as the stars we're under,

Or is there any wonder - I'm in the mood for love.

   Я тоже всегда был в "настроении для любви", да вот незадача - "отлюбить" только некого...
  
   Прежде, чем продолжить наше правдивое повествование, пожалуюсь: Кипарисыч к очередному партейному съезду смастырил "Торжественные фанфары" для симфонищенского оркестра. Краснея и кидаясь веснушками, объяснил, что "так надо, Юра!" Надеялся, за это "лизато" выпишут ему, наконец, вожделенное звание или присудят Госпремию.
   Затем написал ряд опусов, посвященных доблестной супруге. В партитурах сразу под названием стояло "Матреночке - неизменно!" Не поленимся и перечислим. Балеты: "Дама с овчаркой" и "Утка" по Чехословакову, "Нона Каверина" по Тонкому. Что касается ранее написанной "Бармен-сюиты"... она торжествующе и победоносно шествует по планете. Покоряет публику и приносит обильную денежку в дружную семейку. Не зря колодец рыл - туда, наверно, и складывает...
   Наши уроки стали редкими и недолгими вследствие взаимного охлаждения. Во мне, по-прежнему бунтовал идеалист Гельвеций, хотя и не так откровенно, чтобы снова уехать. Но и написания "Торжественных фанфар" он никак не одобрял. К тому же я устроился на гастрольную работу в Москонцерт, в ансамбль, аккомпанировавший танцору-солисту, заслуженному артисту. Который первым на советской сцене стал плясать под джаз.
   Но прежде, чем описывать новую свою работу, еще несколько слов о необъемном творчестве учителя.
   Недавно в Очень Большом Зале состоялась премьера грандиозного опуса Кипарисыча "Аэротория", посвященная отечественному самолетостроению. При участии натурально живого поэта Аркадия Поднесенского. Тот, будучи "передовым", неплохо уживался с Советской властью, прибегая к проверенному со времен Пушкина способу: "И рыбку съесть и на х... сесть!"
   Роль поэта в данном произведении весьма необычна. Он топтался на сцене перед симфонищенским оркестром, бормоча в микрофон свои архитектурно-вербальные конструкции и поправляя ежеминутно кокетливый шарфик на шее. Кстати, этим неизменным шарфиком его поэзия в основном и отличалась от произведений коллег, которые до подобных шарфиков, платков или кашне, в силу своей малой одаренности, не додумались.
   Опус имел наишумнейший успех. Обоим "виновникам", наконец-то, выписали по званию "Народный артист СССР". Как говорится, в точку попали!
   - Догоняю потихоньку свою Матреночку, - хвастался Кипарисыч. - Теперь надоть и Ленинскую отхватить. А то у нее давно есть, а у меня все еще кукиш с маслом в кармане.
   Но почему-то резко свернул снова к классике. Начал писать оперу "Мертвые туши" по одноименной поэме Гоголя-Моголя. Вследствие чего стал, выезжать, так сязать, на "натуру". Регулярно посещал городские морги, крематории и кладбища для непосредственного знакомства с будущими героями. В опере предполагалась даже ария-тост "За тех, кто в морге!"
   Выехал и я на "натуру", то есть на гастроли с новым коллективом в Омск, под вечер и поездом. По дороге сильно засаживали и ходили на головах, так что весь состав трясло как на ухабах. По приезде утром не обнаружил на руке часов, хоть и старых, но "Лонжин". Дальше, больше! После поселения в гостиницу наш продувной ударник, в качестве знакомства с достопримечательностями, организовал в одном из номеров некое "бюро добрых услуг". Сам он в городе бывал неоднократно и хорошо знал обстановку. Пригласил в номер известную в округе "даму приятную во всех отношениях"- "многостаночницу". Собрал с членов коллектива по "пятерке" и устроил доступ к ее телу как в Мавзолей с целью облегчения нелегкой мужской доли в условиях длительных командировок, хотя ведь только что из дому... Образовалась живая очередь как в сказке про репку: за трубачом - саксофонист, за саксофонистом - контрабасист, за ним - тромбонист (самый стеснительный). А в качестве замыкающей мышки я, работавший пианистом. Процессом "дирижировал" барабанщик (шли, чуть ли не под дробь как в цирке). Очередь подвигалась быстро - дама отлично владела ремеслом. Наконец "следующим" оказывается застенчивый тромбонист. У бедняги не ладилось с эрекцией пушечного ствола, и он в предбаннике предпринял известные экстренные меры, чтобы, возбудившись, предстать во всей красе своего боеготовного достоинства. Но, видно, переусердствовал и, когда приблизился к "королеве Шантеклера", выпустил "сок" перед ней на гостиничный ковер.
   - Ну, вот сам себя и обслужил, - покатывалась со смеху развратница.
   Видя опозорившегося товарища и сам неадекватно реагировавший на нестандартную обстановку похожим образом (отсутствием боеготовности на нервной почве) - да тут и Гельвеций жужжит над ухом ("Не смей!") - от услуги милой дамы отказался, пожертвовав "пятеркой". Вот он, какой бывает иногда на поверку этот джаз, господа!
  
   Сектанты сидели в полумраке вечернего заката, и Ниткин продолжал зачитывать содержание опер:
   "... но дабы присвоить себе это сокровище, нужно отречься от любви. Кляня любовь, Альберих внезапно овладевает сокровищем и скрывается в глубине. Тщетно гоняются за ним дочери Рейна, - глубина реки покрывается непроницаемым мраком".
   - Одним словом, - заговорил Мессершмидт, - не касаясь вопросов ремесла, я говорю только об искусстве, о мысли в основе создания художника...
   Мойша откинулся, любуясь выходившим из-под его кисти шедевром.
   "Подобно царю карлов, - невозмутимо продолжал Ниткин, привыкший к бесцеремонности собратьев, - царь богов стремится к увеличению своего могущества. Он обещает великанам Фафнеру и Фазольту свою свояченицу Фрею, если они в небесных высотах построят ему царские палаты. Дворец готов в одну ночь. Пробудившись утром,
   Вотан видит по ту сторону Рейна волшебно сияющее здание. Вслед за тем являются великаны за обещанной уплатой: они знают, чего лишатся боги и что выиграют они, если из среды богов будет вырвана Фрея, сохраняющая молодость. Вотану хотелось..."
   -И, мне кажется, - снова перебил живописец, - я поступаю правильно: ничто так не противно мне, как восторженные восклицания так называемых ценителей, которые, нахватавшись в мастерских художников разных технических терминов, с апломбом выпаливают их, точно попугаи!
   "... хотелось бы обмануть недальновидных великанов. На помощь к нему является Логе, дух хитрости. Везде, говорит Логе, женская краса считается драгоценнейшим благом; но есть один только муж, отказавшийся от наслаждений любви: это Альберих, только что похитивший у дочерей Рейна золото. Великаны завидуют коварному царю карлов, узнав, что кто будет владеть кольцом, скованным из золота Рейна, тот сделается властелином мира".
   - Значит, Евгений Рейн богач? - грустно спросила Зоя-Земфира и, поднеся листок к носу, словно обнюхивая, стала читать:
  
   "Не устрашусь множеств людей,
   Отовсюду обступивших меня.
   Восстань, Господи!
   Спаси меня, Боже мой!
   Ты поражаешь супостатов моих,
   Сокрушаешь зубы грешников.
   От Господа - спасение,
   И на людях Твоих -
   Благословление твое".
  
   - Что за стихи? - шепнул Барабанщиков Караванову. - Никакой рифмы, а сплошь "Бог, да Господи, помилуй".
   - По-моему она спятила маленько, - согласился коллега и сделал: "тссс..."
   Ниткин, бросив укоряющий взгляд, снова открыл рот:
   "Вотан спрашивает Логе, нужно сковать такое кольцо? Это удастся только тому, кто как Альберих, отрекся от любви, отвечает Логе. Вотан решается вырвать из рук карлы сокровище Рейна".
   - Хотят поэта ограбить? - перепугалась Земфирозоя. - Надо звонить в милицию!
   Патефонов поднял руку как отличник на уроке и, не дождавшись разрешения, заговорил:
   "Бедная женщина по справедливости могла плакаться на мерзкого уродца, которого родила два с половиной года назад. То, что с первого взгляда можно было вполне принять за диковинный обрубок корявого дерева, на самом деле был уродливый, не выше двух пядей ростом, ребенок, лежавший поперек корзины, - теперь он выполз из нее и с ворчанием копошился в траве..." Откуда это, господа?
   - "Крошка Цахес, по прозванию Циннобер", - выпалила всезнайка Карина. - Кто же не знает Гофмана?
   "Как тяжело быть вождем этих сумасбродных типов", - с горечью подумал Ниткин и с чтением "завязал".
  

ГЛ. 45 IT'S ALL RIGHT WITH ME

It's the wrong time and the wrong place,

Though your face is charming, it's the wrong face.

It's not his face but such a charming face,

And it's all right with me.

  
   И у меня все в порядке почти! За исключением полового вопроса - некого "отчесать"...
  
   Мы нашей троицей после принятия горячительного, дабы потратить, полученные водочные калории, стали совершать ежевечерний моцион - ходить к Бездомному озеру и, спрятавшись в кустах с облезлой листвой, наблюдать за водной гладью - не появится ли что-нибудь необычное? Так прошла неделя, но наблюдения не дали результата. Началась вторая. И вот как-то в один из вечеров заметили на поверхности странное колыхание, а затем и появилось нечто. Нечто было человеческой головой в маске аквалангиста с клочком седой бороды, выбивавшейся из-под нее. В это время года, в такой холод, купаться в озере? Кто это? Главное, никакая ни Несси, а мужчина крепкого сложения в водолазном прорезиненном костюме и ластах. Он вылез из воды и, посмотрев по сторонам - не следит ли кто? - начал делать приседания, то ли разминаясь, то ли согреваясь. Кислородные баллоны снял и положил на землю.
   - Эх, черт, как некстати кончился кислород, - донеслось до наших ушей. Мы подкрались поближе, и тут досадная веточка хрустнула.
   - Кто здесь? - вздрогнул пловец и бросился к воде.
   - Куда без баллонов? - с хмельной смелостью спросил Вася и вышел из укрытия. Вышли и мы с Бокаловым. - Может, чем вам помочь, товарищ пловец? Вы морж? Занимаетесь в секции?
   - Ага, все-таки выследили, - сокрушенно сказал ныряльщик и поднял вверх обе руки. - Так и быть сдаюсь, проклятые чекисты!
   - Мы не чекисты, а студенты консерватории и живем здесь недалеко на даче. Не бойтесь нас. Мы не причиним вам вреда.
   - Впервые слышу, чтобы студенты жили на дачах да в Серебряном бору, - не поверил странный тип, но руки опустил. Вода капала с него как в поговорке "с гуся вода" и он явно дрожал, то ли от холода, то ли от страха.
   - Нам не хватило мест в общежитии в городе, а дача представляет собой ту же общагу только за городом.
   - Да? Ну-ну, - голос посланца Нептуна немного потеплел.
   - Вы замерзли, а у нас есть согревательное. Мы здесь недалеко... Может, в гости загляните?
   - Ну, пошли, черт вас возьми, - с решимостью утопленника заявил пловец. - Была, ни была, если не врете! А если вы из КГБ, то все равно мне не убежать.
   - Просохните, согреетесь, а потом и вернетесь к себе, - соблазняли мы представителя подводного мира.
   - Если вы действительно хотите мне помочь, то сходите на одну дачу, - он назвал участок и номер дома, - там живет профессор Шустропович, отнесите ему пустые баллоны, а он даст вам новые.
   - Вась, сходи, отнеси, а? А мы пока покажем товарищу нашу берлогу.
  
   Безотказный вокалист бросился исполнять, а мы поплелись к нашему участку.
  
   - Знаем Шустроповича! Великий виолончленист, - блеснул я осведомленностью.
   - Раз знаете, то хорошо, - стал совсем своим незнакомец.
   "Не молод, а как крепко сложен, - подумал я. - Наверное, спортсмен-пловец".
   - Нет, я не спортсмен, - оказался подводник и чтецом мыслей. - Я много чего видел в жизни и многому научился.
   Ошеломленные такой способностью незнакомца, мы молча прошли остаток пути. Совсем стемнело, и в окнах аспирантов зажелтели настольные лампы. Знакомый как "стой, кто идет" крик "человек, человек" донесся из комнаты Валерия Кадруса.
   - Там у вас кого-то пытают? - вздрогнул мужчина, желая повернуть оглобли.
   - Нет. Так композитор сочиняет.
   - А-а-а, - успокоился пловец. - Я тоже сочинитель... Читали книжку "Один день Арама Саркисовича?"
   - Как же не читать, - выпендрился я. - В "Старом мире" у Тредиаковского печатали. Так вы, значит, сам Исай Абрамыч будете?
   Он согласно кивнул, оставляя ластой лужицу на пороге, и мы вошли в дом.
   Из соседних дверей высунулись любопытствующие: не девку ли драть привели групповухой? Ишь какого-то бездомного подобрали! Надо будет сообщить в ректорат - посторонних на объект Министерства культуры водят.
   Лишь только мы с гостем уселись за стол, подоспел и Вася с двумя кислородными баллонами за спиной и двумя поллитровками в руках. Сообразил и в магазин забежать. Какой молодец!
   - Вот спасибо! - наконец улыбнулся подводник. - Теперь спасен! Но вас кто-нибудь видел по пути?
   - Там на воздухе никто, а здесь соседи, конечно, выглянули как обычно, - сказал запыхавшийся Вася, ставя тяжелый груз на пол, стеклотару на стол.
   Я включил магнитофон, чтобы создать помеху потенциальным подслушивающим. Гость оказался тоже равнодушен к джазу, но понял мой маневр. Появились прыткие стаканы, недоеденная колбаска и полбатона на сей раз за 13 копеек, качеством похуже, чем прежний за 18.
   - Чем богаты... уж не обессудьте.
   - Эх, ребята, - крякнул после первой гость, - если б вы знали, чем меня в лагере кормили.
   - В пионерском? - спросил наивный Бокалов.
   - Нет. В "октябрятском" на Колыме... У вас барский стол!
   Про лагерь и остальное я, в отличие от соседа, знал, поэтому спросил:
   - Вас выслали из страны. А как снова здесь?
   -Выслали, верно! Но я патриот. Вернулся тайно и теперь скрываюсь от них.
   - Как Шульгин или Савинков? - продолжал я демонстрировать знание истории.
   - Нет. Еще хуже...
   "Что значит "хуже"? - не понял я, но смолчал. Гость тоже притух, как бы убавив фитиль керосинки, и повисла пауза. Лишь буйствовал магнитофон, да поскрипывали полы под ногами подслушивающих за дверью.
   - В озере купались? - бесхитростно спросил захмелевший от сильных впечатлений и полного стакана Бокалов.
   - Зачем купался? Живу там.
   Мы опешили и даже слегка протрезвились: как живу? В своем ли он уме?
   - Так и живу, - продолжал писатель-диссидент. - Как амфибия. Помните фильм?
   - Помним, помним! - закричали в один голос. - Коренев играл Ихтиандра...
   - Я сделал в ФРГ очень дорогую операцию. Мне подсадили жабры... да и кислородный аппарат выручает...
   Мы снова затихли, жую остатки батона, не веря своим ушам. Лишь виртуозный Чарли Паркер из магнитофона мешал слушать наш крамольный разговор, прилипшим ко всем щелям, аспирантам.
   - В озере несколько кругов, - продолжила амфибия. - Я живу "В круге первом". Не читали?
   - За это срок светит, - понуро промычал политически подкованный вокалист.
   - Еще и за "Раковый корпус" можно схлопотать, - добавил я.
   - У меня в озере целый "Архипелаг" имеется, - разоткровенничался гость.
   Раздался настойчивый стук в дверь: - Нельзя ли музыку потише? Двенадцатый час!
   Я взглянул на руку, где был "Лонжин". Действительно! Да и "человек, человек" давно умолк, а мы и не заметили за разговором. Убавил громкость "зеленого гробика".
   - Ну, ребята, рад был пообщаться, но мне пора. Поздно, а еще надо писать бесконечное "Красное колесо обозрения" про парк Горько-сладкого. Если захотите повидаться, приходите к озеру, как сегодня, и в воду - три условных камешка: буль-буль-буль! Я всплыву и, может, почитаю вам из новенького.
   - Спасибо, Исай Абрамыч! - поблагодарили мы нестройно-хмельным хором. -Только теперь уходите через окно, а то эти аспиранты шпионят и выследят вас.
   - Конечно. Конспирация - мать успеха! - писатель-подводник взгромоздился на подоконник с грузом на спине и спрыгнул в сад. Тяжелый толчок сотряс ветхий домик, в котором некогда жила заслуженная Мария Владимировна. И заоконная чернота поглотила гостя. В ушах занозой застряло последнее пожелание: "Никому ни слова!"
  

ГЛ. 46 IT'S NOW OR NEVER

It's now or never, come hold me light,

Kiss me, my darling, be mine to night;

Tomorrow will be too late.

It's now or never: my love won't wait.

   "Теперь или никогда", - сказал себе Барабанщиков и произнес вслух: - Хочу сделать научное сообщение о своем изобретении.
   Члены секты насторожились. Недостаточно ли с нас одного полистилиста? Зачем что-то изобретать? Но слово докладчику дали.
   - Как-то музицируя на расстроенном пианино, я вдруг по-иному вслушался в фальшивые звуки и, отбросив предубеждения, ощутил в этих звуках своеобразную прелесть новой музыкальной эстетики...
   - Зная по опыту, как трудно с помощью красок воплотить на холсте свою идею, - живописец Мойша тут же прервал выступавшего, - конечно, много внимания уделяешь именно технике, любуешься тем или иным мазком кисти, тем или иным удавшимся оттенком...
   - Питая издавна симпатию к восточной музыке и знакомясь с теоретическими трудами, посвященными ей, я решил найти свой подход к проблеме расширения современной хроматической системы...
  
   "Ты поражаешь всех супостатов моих,
   Сокрушаешь зубы грешников", - заныла поэтесса-композиторша. -
   "От Господа - спасение,
   И на людях Твоих -
   Благословление Твое!"
  
   "Вот, что значит быть неофитом, - подумал запечалившийся Караванов. - Она хочет стать святее самого Папы Римского, зараза! Может и мне пора сменить веру?"
  
   "Я уснула, и спала, и восстала,
   Ибо Господь защищает меня", - добавила Зоеземфира и скуксилась.
  
   - Прошу меня не перебивать, - дернул плечиком Барабанщиков. - Как известно, попытки выйти за пределы темперированного строя неоднократно предпринимались: система Алоиза Хаба, изобретение соответствующих инструментов и прочее.
   За окном где-то далеко громыхнуло, и солнце набросило на себя накидку из серой ткани. Две первые капли отпечатались не оконном стекле.
   - Что-то новое - гроза в конце октября! - удивилась Карина, на миг оторвавшись от блокнота, куда записывала тезисы из доклада коллеги. Барабанщиков философски почесал за ухом и продолжил:
   - Применение четвертьтонов в современной музыке не редкость, хотя эта практика пока эпизодична и не претендует на принципиальное переосмысление всех устоев.
   "Куда клонит?" - ревниво подумал Ниткин и настороженно прищурился, слушая дальше.
   - Не пускаясь в дебри электронных экспериментов, и не пытаясь изобретать новых инструментов, я наметил для себя - возможно, и для других - весьма простой на первый взгляд способ расширения звукоряда, подсказанный игрой на расстроенном пианино.
   "Он хочет меня подсидеть", - все более мрачнел догадливый Ниткин, кусая заусенцы - дурная привычка с детства.
   - Так как эффект "фальши" дают расстроенные хоры фортепианных струн (как известно, в среднем и высоком регистрах каждой ноте соответствует хор из трех струн), я решаю сознательно расстроить хоры, точнее расщепить соответствующий каждому хору полутон на три части.
   За окном, несмотря на день, стало совсем темно, и оглушительный удар небесного там-тама потряс мироздание; ослепительный меч молнии с пушечным треском расщепил ровно на три части старое и толстенное дерево напротив.
   "Божий знак, - подумал докладчик. - Значит, я на верном пути!"
   "Он опасен для меня", - задохнулся злобной истиной Ниткин.
   Вдруг комната озарилась неземным светом, исходившем от голубого шара размером с футбольный мяч, неизвестно откуда взявшегося. Шар, шипя и потрескивая, поплыл по воздуху в сторону камина и скрылся в нем. Запахло сначала озоном, затем серой, и из камина выскочил испачканный сажей невысокого роста господин в костюме Х1Х века, с бородкой клинышком. Бородка сияла голубым пламенем как тот шар.
   - Я вас не побеспокоил? - спросил трубочист, в котором угадывался, бушующий в нашем романе, Петр Ильич. - Вы давеча, дамы и господа, говорили о Вагнере. Так я бывал в Байрете и мог бы вам порассказать много интересного...
   - Расскажите! - ликующе захлопала в ладоши Карина, ничуть не смутившись тем, что имеет дело с представителем инфернальной сферы, который подтверждал свою природу едким до тошноты запахом серы. Остальные безучастно припаялись к стульям, не имея сил двинуть ни одной конечностью.
   Потусторонний Чайковский, формально отряхнув сюртук и сняв закопченные лайковые перчатки, заговорил голосом граммофона начала века:
   - Я приехал в Байрейт двенадцатого августа, накануне первого представления первой части тетралогии. Город представлял необычайно оживленное зрелище. И туземцы, и иностранцы, стекшиеся сюда в буквальном смысле со всех концов мира, спешили к станции железной дороги, чтобы присутствовать при встрече императора Вильгельма. Мне пришлось смотреть на эту встречу из окна соседнего дома. Перед моими глазами промелькнуло несколько блестящих мундиров, потом процессия музыкантов вагнеровского театра со своим диригентом Гансом Рихтером во главе...
   - Не родственник ли нашему великому пианисту? - ляпнула Зоеземфира.
   - Какому вашему? - грозно посмотрел каминный гость и устрашающе пыхнул серным дымом (когда он успел раскурить сигару никто и не заметил). - ... потом стройная фигура аббата Листа с прекрасной типической седой головой его, столько раз пленявшей меня на его везде распространенных портретах...
   - Какая прелесть! - снова встряла Земфирозоя. - Люблю седых! Мойша, когда ты поседеешь, наконец?
   Чайковский обиженно снова пыхнул серной сигарой, отчего все зачихали, закашляли, и продолжил: - ... потом в щегольской коляске сидящий, бодрый, маленький старичок, с орлиным носиком и тонкими насмешливыми губами, составляющими характеристическую черту виновника всего этого космополитического художественного торжества, Рихард Вагнер.
   Рассказчик перевел дыхание, а из каминного дымохода раздался глухой голос:
   - Ваше благородие, коляска подана! Пора ехать, а то опоздаем к Долдон Долдонычу.
   - Извините, дамы и господа, мне пора! - Петр Ильич молодецки вспрыгнул на подоконник, толкнул створки незапертого окна и сиганул во двор, где и вправду кипятилась от нетерпения пара гнедых, запряженных в тачанку времен Гражданской войны с пулеметом на заднем сиденье.
   - Простите за несоответствие духу времени, - помахал рукой Петр Ильич, усаживаясь, - такую дали напрокат в Очень Большом Тятре. Одним словом - полистилистика!
   Верный денщик лихо вспрыгнул на облучок, стеганул коней и звонким детским дискантом солиста ансамбля имени Локтева, заголосил:
   - Эх, тачанка, растуды тебя в качель!
   Клубы пыли скрыли потусторонних ряженых.
   Потрясенные члены общества, перекрестившись, кто как умел, промокали платками нервно вспотевшие лбы, затылки и темечки.
   "Откуда он знает про полистилистику?" - злобно подумал Ниткин и высморкался в мокрый платок.
   - Каждая средняя струна хора, - загундосил снова Барабанщиков, будто и не было никакого видения, - остается в нормальном строе; две крайних настраиваются выше или ниже, образуя, таким образом, переходный звук-тон к выше или ниже лежащей ступени гаммы. Каждая левая струна хора настраивается ниже, тяготея к нижележащему полутону; правая - выше, стремясь к вышележащему.
   - Ну, довольно на сегодня! Продолжите на следующем заседании, - прервал Ниткин, подумав: "Он и впрямь претендует на мое место в истории. Пора с ним кончать!"
  
  

ГЛ. 47 I'VE GOT A GAL IN KALAMAZOO

Hi, there, Tex How dye do romance?

No one you made up the cap pest dance.

Wait until you see her - you'll agree,

My home town gal's the only one for me...

   Гурий Пупко и Карина нежились в постели после удачного совокупления и дымили сигаретами.
   - Расскажи о своем отношении к нему, - Карина выпустила облако, свидетельствующее своим объемом о том, что дым в легкие не впускается, и такое курение называется "подымить".
   - Что тебе рассказать? Мы были друзьями, поступили в одно и тоже училище, которое называлось "имени Октябрьской революции", а теперь носит его имя! - Рассказчик зло сплюнул в пепельницу и затянулся глубже прежнего, совсем не выпустив дым наружу, куря профессионально. - Поступили с одинаковым послужным списком к одним учителям. В том смысле, что мы попали в безумное учебное заведение, только потому, что оба были неграмотными. Мы не имели строгого образования в детстве, - шла война, когда мы были детьми. Я поступил в училище (после трех лет учебы по истории в другом институте), там учился как дирижер-хоровик, но занимался тайно и тихо для себя сочинениями, и с Ниткиным мы дружили и обменивались, и показывали друг другу наши работы. Он был старше: когда я оканчивал училище, он был на втором или третьем курсе консерватории. Когда я поступил в консерваторию, он поступил в аспирантуру, но потом мы работали на одной кафедре; долгие годы мы общались, обменивались, то есть контакт был полным, и доверительность была полной.
   - Когда ты ему впервые показал свой "Полифонический концерт"? - Карина непреднамеренно повернулась к другу попой. - И как ты объяснил ему свое сочинение?
   - Очень подробно! - Пупко от первой сигареты прикурил вторую и, похлопав ласково подругу по мягкому месту, продолжил: - Сначала объяснил саму идею, изложил знаменный лад и свои находки, но пока это был только первый разговор. Он говорил: "Интересно, как это звучит?". Я помню эту фразу. У меня было написано, но это не было сразу исполнено. Потом я работал целый год; нам давали ночью время в Малом зале, где мы делали запись. Ниткин не был на этой записи, но когда я ее сделал, то ему показал, и он слушал. Потом, много лет спустя, мне разрешили исполнить лишь фрагмент в открытом концерте. Он пришел на этот концерт.
   - Как ты узнал, что он взял идею твоего сочинения? - придвинулась плотнее задом Карина, продолжая дымить.
   - Это было совершенно случайно. С какого-то времени наши биографии разошлись. Арнольд стал знаменитым человеком и даже не обращал внимания ни на что; я перестал слушать его музыку и последних сочинений не знал. Его сочинение было издано, исполнено - я имею в виду Четвертую симфонию - оно было сразу исполнено, записано, естественно, на Западе. Это было издано как его собственные идеи, а я услышал случайно, потому что видел фильм, немой, без слов. Это документальный фильм Киевской студии; в конце было упомянуто, что все это было сделано на музыку Четвертой симфонии Ниткина. Фильм назывался "научно популярным", там идет вся симфония Ниткина, от первой и до последней ноты. Я не знал, что это за музыка, но я слышал, что это знаменный распев, все находки, оркестровые приемы - мои. Ты посмотри "Древнерусскую живопись", и узнаешь, что фрагменты - почти цитаты. Я взял телефонную трубку, хотя много лет перестал ему звонить. Он признался и сказал: "Твое открытие является одним из основополагающих для музыки ХХ века. Я всегда говорю, что есть четыре основополагающих языка или импульса начала европейского мышления. Это: одноголосая монодия, шенберговское открытие, восточное синагогальное пение и четвертое - твое открытие знаменного распева".
   - Кстати, Ниткин не раз указывал в своих интервью на твое имя, называя и сочинение, - потянулась Карина за следующей сигаретой, еще сильнее упершись задницей в бок Пупко, но одумалась - пачка почти пуста.
   - Я не читал. - Гурий закурил третью. - Он меня обидел. Я не могу это в себе преодолеть, и не буду читать.
   - Ты не пытался воссоздать какую-то ритуальность в своем сочинении?
   - Не ритуальность, а литургичность, но она только примерна. Причем насколько адекватна музыка содержанию стихиры и знаменного распева, который я взял, - это обязательно имеется в виду. Жизнь Христа... Она упрятана во всякую христианскую символику. Она каждый год повторяется, и мы повторяем его крестный путь, - это является и содержанием моего сочинения. Кстати, я читал очень интересные статьи о том, что каждая из фуг ХТК ложится на Евангелие.
   - Это сказал Яворский, - снова блеснула эрудицией Карина, призывно заегозив задом, и все же решилась загубить предпоследнюю сигарету. - Ты читал для композиции своего сочинения?
   - Нет, - чиркнул зажигалкой галантный Гурий. - Я читал не так давно. Я с ним согласен. Бах иначе не мог мыслить, он как бы себя уподобил Христу, хотя нельзя так сказать, но это так.
   - Арнольд Ниткин тоже себя уподобил. Разве ты не слышал историю его показного распятия и воскрешения? - ноздри Карины снова работали как выхлопные трубы автомобиля, загазовывая атмосферу.
   - Ну, это фарс какой-то! Как ему не стыдно? Какое богохульство! - Пупко в гневе загасил окурок и встал на колени. Но не для молитвы: эрекция пушечного ствола имела самое вопиющее и максимальное проявление. - Ну-ка, Каринка-малинка, хватит болтать! Лучше встань раком, а я тебе хорошенько влындю по самые помидоры!
   Послушная музыковедша беспрекословно исполнила прихоть талантливого и обиженного композитора и томно застонала.
   Вот видите, читатель, ставит раком - значит, тоже, имея обоняние, старается быть подальше от пахучего рта.
   Оставим наших героев за их непристойным, хотя и необходимым для успокоения нервов, занятием и перейдем к следующей главе.
  

ГЛ. 48 I'VE GOT MY LOVT TO KEEP ME WARM

The snow is snowing, the wind is blowing,

But I came weather the storm,

What do I care how much it may storm -

I've got my love to keep me warm.

   - Я отправился бродить по маленькому городу. - Петр Ильич снова повествовал, а члены секты тихо внимали, вынужденные проявлять уважительное отношение к непрошенному праху, снова пожаловавшему в гости к молодежи. - Все улицы переполнены суетливой толпой, чего-то ищущих с беспокойным выражением лиц посетителей Байрейта. Через полчаса эта черта озабоченности на всех лицах объяснилась для меня очень просто и, без всякого сомнения, появилась на моей собственной физиономии. Все эти торопливо снующие по улицам города люди хлопочут об удовлетворении сильнейшей из потребностей всего на земле живущего, потребности, которую даже жажда художественного наслаждения заглушить не может, - они ищут пищи.
   - Я бы тоже непрочь сейчас перекусить, - невежливо выступил Караванов и от собственной бестактности покраснел (перебил великого классика!).
   - Ничего, господа, можете предаться трапезе, - ничуть не обиделся гость.
   - У меня, кстати, в загашнике есть две пачки пельменей, - призналась Земфира-Зоя, отложив блокнот. - Сварить?
   - Да, - подхватило общество. Только председатель Ниткин сохранял величавое достоинство, хотя к этому блюду питал тайную слабость.
   - Арнольд Герасимыч, - обратился непосредственно к нему Чайковский.
   - Габриэлыч, - с легким раздражением поправил Ниткин и насторожился, вытянувшись в струнку.
   - Ой простите великодушно... До меня... К нам туда, - Чайковский указал пальцем на потолок, - дошли слухи, любезный Арнольд Габриэлыч, что вы как-то очень оригинально процитировали мой Первый концерт для фортепиано в своей симфонии. Это правда?
   - Да, использовал, - дернулась струнка и смущенно опустила глаза.
   - Он испоганил его! - наябедничал обиженный Барабанщиков, распираемый желанием продолжать излагать публике свою систему композиции.
   - Он его кластерами как штукатуркой облепил, - подсуропил и Караванов, считая себя тоже незаслуженно затираемым.
   - Что есть "кластеры", господа? - проявил непросвещенность представитель Х1Х века.
   - Это такой сгусток диссонансов, наподобие кляксы, - пояснила Карина, все еще вспоминая, уносящие в иной мир "влындивания". - Это так сладко и божественно... Ах!
   - Чего же здесь сладкого? - не понял Петр Ильич. - В наше время такое себе не позволяли! Я так понимаю, что сесть задом, простите, на клавиатуру и есть кластер?
   - Совершенно верно! - дружно подтвердил коллектив. - Как вы догадливы!
   - Петр Ильич, хотите послушать мою теорию сочинения? - нарывался на скандал Барабанщиков. - Я сам придумал!
   - А старую отменили? - с тревогой спросил автор "Пиковой дамы".
   - В результате подобной настройки, - забарабанил изобретатель с того места, на котором прервали, - получается очень плавный ряд, состоящий из тридцати шести звуков, полученных на основе двенадцати темперированных полутонов хроматической гаммы.
   - Зачем же так много? - недоумевал гений и нервно утирался платком, размазывая каминную сажу по лицу. От услышанного даже пот прошиб представителя Того Света. "Куда я попал? В ад, что ли?"
   - Таким образом, при сохранении основной темперированной хроматической гаммы, мы получаем еще две ее разновидности. Каждый основной звук-цвет имеет два оттенка. Как бы "полутени полутонов". Одна треть полутона (верхняя) звучит или визуально воспринимается "ярче". Одна треть полутона (нижняя) воспринимается более "тусклой", звучит мягче. Предлагаю термин: ультрахроматическая 36-ти звуковая система, а так же другой термин - "расщепленный унисон" - применительно к одновременно звучащим трем разновидностям звука-тона.
   - Пора его в мешок и в Бездомное озеро, - шепнул Патефонов на ухо Ниткину. - Совсем распоясался!
   Чайковский оказался в легком нокдауне, в состоянии "гроге" как у боксеров, то есть "поплыл", а неумолимый Барабанщиков продолжал тремолировать:
   - Конечно, если таким образом настроить фортепиано... В противоречие с такой настройкой вступают басовые струны. Их хоры уменьшаются до дуэтов (до двух струн). А самые нижние и вообще представлены соло (толстая стальная струна с проволочной обмоткой). Будет впечатление полной какофонии, и на таком инструменте не исполнишь шедевры мировой музыки.
   - Значит, и профессия настройщика отмирает? - спросил печально Петр Ильич и посмотрел на свои "Буре" с золотой цепочкой. - Однако я засиделся!
   Барабанщиков раскрыл рот, чтобы объяснить, что роль настройщика, напротив, усиливается, но с улицы раздалось ржание и пение ямщикаы: "Эх, тачанка-ростовчанка!" Петр Ильич, по обыкновению, вспрыгнул на подоконник и...
   - Куда вы? Пельмени сварились, - принесла дымящуюся кастрюлю Дуллина.
   - А я тоже стишок сочинил, - встрепенулся Караванов и встал в позу Маяковского. - Послушайте, друзья:
   Крымский я татарин, только и всего.
   Вот приехал в город покорять его!
   Сочинять я буду евангард, как есть!
   Буду веселиться и пельмени есть.
   Что мне пыль традиций, что мне звукоряд?
   Воспарю я птицей, выбьюсь в первый ряд!
  
   - Браво, браво! Не дурненько, похвалили дамы, захлопав в ладоши, а мрачный Патефонов шепнул снова совсем поникшему Ниткину: "Еще один выскочка! Тоже - в озеро..."
   Чайковского и след (серный дух) простыл, да он теперь и никого не интересовал. В тарелках дымились пухлые пельмешки. Ниткин и Патефонов, не начав есть, зачем-то прошли на кухню. Ожидалась и добавка...
   - Скоро у меня будет выставка в Манеже, - сообщил Мойша, поднося вилку ко рту. - Наконец закончил свою "Вечерю" и, надеюсь, весь художественный мир содрогнется! Так что всех приглашаю...
  
   На берегу озера трое собутыльников, ежась от холода и катая ногами пустую тару в качестве согревательной физкультуры, слушали лекцию писателя-подводника, оказавшегося - признался в разговоре - по первой специальности биологом. Ученый увлеченно объяснял свою морозоустойчивость:
   - Имеются четкие данные, свидетельствующие о том, что акклиматизация к холоду, то есть повышение способности переносить холод, развивается постепенно. Тот, кто впервые попал в Арктику, вначале надевает все имеющуюся у него теплую одежду; однако, когда приходит зима и температура воздуха падает, он уже не ищет какой-либо дополнительной защиты от холода. В экспедициях во время работы или сна люди часто надевают на себя меньше одежды в зимнее время, чем в начале похода. Было замечено, что у тех участников экспедиции, которые проводили большую часть времени в помещениях, отморожения появлялись при низких температурах, на ветру в первые полторы минуты, а те, кто преимущественно находился на воздухе, выдерживают пребывание на ветру и на холоде десять минут. Привычные к холоду люди способны к более точной оценке температуры лица и ног, и вовремя принимают необходимые меры, чтобы предотвратить появление отморожений.
   - Извините, Исай Абрамыч, но мы должны принять свои меры и сбегать за второй, - сказал Вася, поднимаясь и с треском отрывая примерзшую к пеньку задницу. Мы с Боколовым тоже успешно оторвали свои.
   - Ну ладно, на сегодня хватит! - сжалился аквалангист. - Как еще понадоблюсь, звоните: буль-буль-буль!
   Он натянул маску и бухнулся спиной в воду с мостков, расколов тонкий молодой ледок.

ГЛ. 49 I'VE GOT YOU UNDER MY SKIN

I've got you under my skin,

I've got you deep in the heart of me,

So deep in my heart

That you're really apart of me -

I've got you under my skin.

   При свете нарядного оранжевого абажура с бахромой и слоем пыли, несчищаемой с момента покупки (все руки не доходят), за круглым обеденным столом в гостиной сидели трое - хозяин, гость и домработница Маня.
   - Я теперь совсем перестал бояться вашей горничной, - похвалился автор "Евгения Онегина" и поправил пенсне.
   - А я сначала считала вас нечистой силой! Теперь вижу вы барин добрый, хороший... Так что всегда рада принять.
   - В прошлый раз я недорассказал о своем пребывании в Байрейте, - помешал ложечкой в стакане Петр Ильич.
   - Вы с вареньицем, - подвинула вазочку Маня, расплескав часть на скатерть. - Ай, растяпа!
   - Благодарствую, госпожа Маня, - улыбнулся гость и щедро зачерпнул как экскаватор ковшом малинового, тоже изрядно капнув на скатерть. - Ой, извините!
   - Ничего, ничего, - простила Маня. - Все равно скоро стирать...
   - Расскажите про Байрейт, дорогой Петр Ильич, - попросил хозяин, чья голова разрывалась от пиликанья скрипки Давида Федоровича, концерт для которого он мастырил (надо передохнуть).
   Чайковский, запихнув в рот "ковш" варенья и глотнув чая, начал:
   - Маленький городок потеснился и дал приют всем приехавшим, но накормить их он не может. Таким образом, я в первый же день приезда по опыту узнал, что такое борьба из-за куска хлеба.
   "В блокаду бы тебя, сукина сына!" - зло подумал Мастакович. Но Петр Ильич сделал вид, что разучился читать чужие мысли, и не отреагировал на грубость.
   - Вы, наверно, проголодались? - встрепенулась душевная Маня. - Щас мигом яишинку из шести яиц! Глазунью любите?
   - Не стоит беспокойства, любезная госпожа! Благодарю, я сыт.
   Но Маня успела упорхнуть, не услышав отказа и оставив беззащитным Долдоныча, у которого в башке, по-прежнему, бесновались скрипичные пассажи и флажолеты.
   - Отелей в Байрейте немного; большинство приезжающих поместилось в частных квартирах. Имеющиеся в отелях табльдоты никак не могут вместить в себя голодающих. Каждый кусок хлеба, каждая кружка пива добывается с боя, ценою невероятных усилий, хитростей и самого железного терпения. Да и добившись места за табльдотом, не скоро дождешься, чтобы до тебя дошло не вполне разоренное желанное блюдо. За столом безраздельно царит хаотический беспорядок. Все кричат разом. Утомленные кельнеры не обращают ни малейшего внимания на ваши законные требования. Получение того или другого из кушаний есть дело чистой случайности.
   Маня внесла и бухнула шипящую чугунную сковородку на скатерть (все равно скоро стирать). Несостоявшиеся цыплята в виде белков и желтков отчаянно "пищали" в масле.
   - Угощайтесь!
   - Благодарствую, мадам!
   - Может коньячку? - дернулся хозяин в сторону буфета, из которого Маня доставала вилки, тарелки и хлеб.
   - Если самую малость, - призрак очеловечивался на глазах.
   Рюмашечки наполнились, чокнулись. Яичница аппетитно уплеталась, как хозяином, вспомнившим безжалостную блокаду, так и гостем, помнившим суровый Байрейт.
   - Знаете, был я здесь по-соседству в гостях у молодых композиторов, - указал вилкой куда-то в окно автор "Неаполитанской песенки" и "Танца маленьких лебедей".
   - А у этих, которых у себя Шустропович укрывает? - догадался Долдоныч и помрачнел.
   - Что они там вытворяют? Какие-то теории ультрахроматические, какие-то "клистиры" - полная какофония в головах!
   - Да, она такая, молодежь, - согласился Долдоныч, подумав с завистью: "Обгоняют, гады!"
   Маня занялась вязаньем, не понимая шифрованного языка господ, и паровозно захрапела, выронив клубок ниток, который покатился под ноги гостю. Но тот непорядка не заметил.
   - А к Старовинскому как относитесь? - спросил автор романса из кинофильма "Повод", надеясь услышать милую сердцу критику.
   - Батюшка их был хорошим певцом в Мариинке, а сынок непутевый - даже образования музыкального не получил! Видите ли частно у Николая Андреевича занимался... А тот сам дилетант, в прошлом морской офицер. Подумаешь, "Полет шмеля" сочинил - я вон сколько...
   - А Старовинский вашу музыку, в отличие от меня, любит, - улыбнулся Мастакович, так как "пять звездочек" всегда располагали к благодушию.
   - Знаю, знаю, мил человек! Он даже мою музыку использовал в своем балете "Поцелуй феи, (извините), в жопу". Прибывший к нам после смерти Дягилев рассказывал.
   - Вам понравилось, как использовал?
   - Не плохо, но зачем какие-то намеки на мои личные недостатки? Зачем так грубо - "в жопу?"
   Хозяин рассмеялся, проснулась Маня и, услышав родное словечко, заулыбалась. Ишь, господа от народа не отрываются!
   Раздались звонки в дверь. Чайковский вздрогнул.
   - Не пугайтесь, это Ойстрах ко мне... скрипач.
   - Ой, страх, какой! - заволновался классик, подпрыгивая как надутый презерватив. - Извините, туго схожусь с незнакомцами!
   - Ойстрах это фамилия! Он, кстати, блистательно исполняет ваш скрипичный концерт, - пытался задобрить хозяин, но гость в позе "на старт" стоял на широком подоконнике, а с улицы доносилось разухабистое: "Эх, тачанка!"
  

ГЛ. 50 JEEPERS, CREEPERS

Jeepers, Creepers. Where'd yaw get those peepers?

Jeepers, Creepers. Where'd yaw get those eyes?

Cash all get up. How'd they get so lit up?

Cash all get up. How'd they get that size?

   Очень Большой Зал консерватории сияет огнями, композиторы классики с настенных портретов, щурясь от яркой люстры, с любопытством наблюдают за происходящим. Зал битком, но концерта нет. На сцене огромный стол, покрытый кумачовой скатертью, и президиум за ним. Ректор Подсвешников открывает заседание.
   - Дорогие товарищи! Вы, наверное, догадались, по какому поводу мы собрались?
   - Знаем, знаем, знаем! - крики из разных концов зала.
   - Да, мы собрались по поводу предстоящего юбилея, столетия нашей родной и дорогой Альма-Матушки!
   Бурные аплодисменты.
   - Тише, тише, товарищи! Я не так молод, чтобы перекричать вас... Прежде всего, предлагаю выбрать оргкомитет для проведения торжеств. Выдвигаю для ответственного дела кандидатуры трех наших коллег, ранее зарекомендовавших себя непреклонными борцами с осквернителями нами любимого памятника Петру Ильичу Чайковскому.
   Аплодисменты. Крики: "Молодцы! Герои!"
   - Называю их доблестные имена: Федор Федорыч Мюллер! Боевой псевдоним: "Понтий Пилатыч". Декан теоретико-композиторского факультета. (Бурные аплодисменты.)
   Степан Степанович Степанов! Заслуженный педагог, доктор гармонически-гормональных наук с того же факультета. (Аплодисменты.) И, наконец, нами всеми любимый ветеран войны! Несгибаемый Воронка Валерий Кавалеристович!! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.) Нет возражений?
   - Нет! Нет! Нет! (Все встают).
   - Садитесь, дорогие товарищи. Тогда проголосуем.
   Лес рук, тайга рук, джунгли рук подтверждают единогласие.
   - Далее, товарищи... Это торжество не только наше с вами, но и общегородское, и даже общегосударственное. Ведь наш славный ВУЗ известен во всем мире. Поэтому, помимо торжества в наших стенах, и в городе будут проведены различные мероприятия, посвященные славной дате. Мероприятия следующие: первое - в выставочном зале Манеж будет представлена экспозиция "Русский евангард и Московская консерватория"; второе - в Очень Большом Тятре состоится премьера нового балета нашего бывшего выпускника Щедрошвили, ныне известного композитора, "Нона Каверина" с блистательной танцоркой, его супругой, в заглавной партии; третье - в Политехническом музее пройдет диспут "Поэты пушкинской поры и музыка"; четвертое - в Центральном Доме Литераторов состоится вечер "Советские писатели и их связи с Советской музыкой"... Ничего не забыл? Ах, вот! Дырявая голова... Еще, конечно, во многих концертных залах пройдут праздничные концерты, а на фабриках и заводах состоятся торжественные заседания и банкеты. Ну вот и все, товарищи... Ах нет! Опять вылетело... В этом зале скоро состоится премьера нового сочинения нашего великого симфонищего Долдона Долдоныча Мастаковича. Оратория, посвященная столетию консерватории на библейский сюжет для десяти милицейских свистков, десяти автомобильных клаксонов, десяти паровозных гудков, симфонищенского оркестра, капеллы Урлова, хора мальчиков-сирот, колоколов Успенского собора Кремля и Царь-пушки (выстрел в магнитозаписи). Дирижировать будет наш славный Геннадий Нездешненский, редкий гость в стране, основное время пасущийся по заграницам, где хорошо платят. Ну, это я так - в шутку! Дирижер он хороший...
   Возгласы одобрения, ликование, радостный шум.
   - А теперь, коллеги, предлагаю, как бывший регент, спеть наш традиционный гимн. Но только стоя, несмотря ни на какие ревматизмы и ишиасы! Текст на английском языке слабопомнящим и подзабывшим раздадут.
   Скрипы и стуки спинок кресел и суставов ног, падения на звонкий паркет клюшек и костылей (контингент, в основном, пожилой и заслуженный). Из распахнувшихся дверей хлынули проверяльщицы билетов с пухлыми пачками, похожих на программки, листов бумаги. После недолгой суматохи с раздачей текстов, часть из которых оказалось на полу - лишнего напечатали - профессорско-преподавательский состав угомонился и, приняв стойку "смирно" устремил взоры на сцену, где регент, похожий издали на ветряную мельницу, поднял руки-лопасти. Дирижер стукнул о край стола старинным, но фальшивым камертоном, с которым не расставался ни днем, ни ночью. Дрожащее, быстро угасающее и сомнительное "ля" полилось в зал. Хористы мгновенно настроились на нужный лад, последовал костлявый взмах, и многоголосый хор взвыл "а капелла":
  
   "Only you can make all this world seem right,
   Only you can make the darkness bright,
   Only you and you alone
   Can thrill mi like you do
   And fill my heart with love for only you!
  
   Only you can make all this change in me,
   Oh, it's true - you are my destiny,
   When you hold my hand - I understand
   The magic that you do,
   You're my dream - come true
   My one and only you."
  
   В это самое время на даче Министерства Культуры в Серебряном Бору при свете огарка свечи (как в романе Дюма) - электричество по неизвестной причине вырубилось во всей округе - три аспиранта с басурманскими фамилиями строчили послание. А трое неугомонных студентов, по обыкновению, отправились на вечерний моцион к Бездомному озеру, ожидая очередной встречи с морозоустойчивым подводником. Оделись потеплее. За середину октября перевалило... Но вернемся к пишущим послание.
   Кадрус царапал шариковой ручкой по листу бумаги, выводя кривые буквы, а Данглар и Фернан диктовали наперебой, дополняя друг друга:
   "Доводим до Вашего сведения, что наши соседи по даче-общежитию, студенты-композиторы Баркалов, Муркин и вокалист Вася (фамилию не удалось выяснить) имеют контакты общения с писателем-диссидентом Биариццыным, недавно высланном из СССР, но вновь появившемся и притом здесь в Серебряном Бору возле Бездомного озера. Мы выследили! Просим принять срочные меры по обезвреживанию врага социализма и помогающих ему подонков.
   Аспиранты-комсомольцы Валерий Кадрус, Георгий Данглар и просто Фернан".
  
   Свое имя последний почему-то тоже скрывал.
   Конверт запечатали хлебным мякишем - проклятый клей пересох - и написали адрес: "Деревня Лубянка. Дедушке Мазаю Андропу Владимировичу".
   - Такое письмо и без марки дойдет, - заверил, знавший толк в доносах, многоопытный Кадрус - не раз закладывал товарищей, еще учась в хоровом училище у Подсвешникова.
  
   Тем временем на озере трое провинившихся, ежась от холода, слушали очередную, отнюдь не антисоветскую, лекцию старшего товарища.
   - Продолжим ту же тему, если не возражаете, - сдвинул маску на лоб пловец и отряхнул льдинки с седой бороды. - Я, знаете ли, этим вопросом еще там, на шарашке, занимался.
   - Где, где? - не понял неиспорченный политикой Вася.
   - Так называлось научное заведение бесплатного труда заключенных, - охотно пояснил диссидент.
   - А понятно, - промычал Вася, снова с аптекарской точностью разливая на троих. - Вам не предлагаем...
   - Я и без того горяч... Слушайте, мои юные друзья! - Он выплюнул достаточно большой кусок льда, прокашлялся и начал: - Пока не ясно, зависит ли увеличение основного обмена непосредственно от действия холода или от изменения функции щитовидной железы и характера питания. Общее число потребляемых калорий в Арктике значительно выше, чем в тропиках, но оно колеблется в широких пределах в зависимости от условий, а так же от выполняемой работы. По мнению некоторых специалистов, увеличение количества тепла, вырабатываемого в процессе обмена веществ, происходит за счет более высокого потребления белка, за счет его специфического динамического действия. Создается, однако, впечатление, что жир (Мы засадили по второй, но сугреву не было!) в равной или даже большей степени, чем белок, способствует защите от холода. (Мечтали о сале. Какие там калории в колбаске за два двадцать?) Многие исследователи Арктики и лица, живущие на севере, утверждают, что в арктических условиях люди ощущают потребность в жире. Участники американской арктической экспедиции рассказывали, что, хотя дома они испытывали отвращение к жиру, в Арктике обычно ели его в больших количествах.
   - Ну, мы, пожалуй, пойдем, Исай Абрамыч, - первым не выдержал худосочный, совсем обезжиренный, Бокалов.
   - Не смею задерживать, - с льдинками обиды в голосе ответил подводник. - Досвидания! Звоните...
   Не успели опомниться, как он исчез в пучине. Мы поплелись по протоптанной дорожке. Едва зашли за деревья, как услышали где-то сзади, как будто, то ли салазки, то ли сани волокут - хрустел снег и замерзшие ветки. Обернулись. Из-за деревьев показалась странная процессия. Трое мужчин и две женщины, одетых по-зимнему, волокли, попеременно сменяя друг друга, два больших и, похоже, тяжелых мешка. Делали они это молча, лишь отчаянно сопя. Подтащили мешки к мосточку, перекинутому через озеро в узком, но глубоком месте. Взошли на мостик, волоча ношу. Остановились, передохнули. Затем, взяв мешки за концы и раскачав, метнули в воду. Двумя "плюхами" дело и ограничилось. Таинственная процессия, облегчившись, значительно быстрее пошла назад.
   -Кончил в тело, гуляй смело! - схохмил кто-то из незнакомцев и они скрылись за деревьями.
   - Что это было и кто они? - вытаращил глаза Вася. Хмеля как не бывало.
   - Мешки, похоже, не с мукой и не с песком, - предположил, склонный к дедукции, Бокалов и тоже заметно протрезвел.
   - Утопили кого-то, - догадался я. - Что за люди? Раньше их здесь не встречал.
   - Наверное, какая-то банда скрыла следы преступления, - испугался, ставший совсем трезвым как стеклышко вокалист.
   - И бабы с ними, - мечтательно заметил Бокалов, давно тайно тосковавший по женскому телу.
   - Придется бежать за третьей, - предложил я, взглянув на руку, где некогда находился "Лонжин". Воображаемые стрелки сообщали, до закрытия четверть часа. Успеем!
  

ГЛ. 50 JEEPERS, CREEPERS

Jeepers, Creepers. Where'd yaw get those peepers?

Jeepers, Creepers. Where'd yaw get those eyes?

Cash all get up. How'd they get so lit up?

Cash all get up. How'd they get that size?

   Очень Большой Зал консерватории сияет огнями, композиторы классики с настенных портретов, щурясь от яркой люстры, с любопытством наблюдают за происходящим. Зал битком, но концерта нет. На сцене огромный стол, покрытый кумачовой скатертью, и президиум за ним. Ректор Подсвешников открывает заседание.
   - Дорогие товарищи! Вы, наверное, догадались, по какому поводу мы собрались?
   - Знаем, знаем, знаем! - крики из разных концов зала.
   - Да, мы собрались по поводу предстоящего юбилея, столетия нашей родной и дорогой Альма-Матушки!
   Бурные аплодисменты.
   - Тише, тише, товарищи! Я не так молод, чтобы перекричать вас... Прежде всего, предлагаю выбрать оргкомитет для проведения торжеств. Выдвигаю для ответственного дела кандидатуры трех наших коллег, ранее зарекомендовавших себя непреклонными борцами с осквернителями нами любимого памятника Петру Ильичу Чайковскому.
   Аплодисменты. Крики: "Молодцы! Герои!"
   - Называю их доблестные имена: Федор Федорыч Мюллер! Боевой псевдоним: "Понтий Пилатыч". Декан теоретико-композиторского факультета. (Бурные аплодисменты.)
   Степан Степанович Степанов! Заслуженный педагог, доктор гармонически-гормональных наук с того же факультета. (Аплодисменты.) И, наконец, нами всеми любимый ветеран войны! Несгибаемый Воронка Валерий Кавалеристович!! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.) Нет возражений?
   - Нет! Нет! Нет! (Все встают).
   - Садитесь, дорогие товарищи. Тогда проголосуем.
   Лес рук, тайга рук, джунгли рук подтверждают единогласие.
   - Далее, товарищи... Это торжество не только наше с вами, но и общегородское, и даже общегосударственное. Ведь наш славный ВУЗ известен во всем мире. Поэтому, помимо торжества в наших стенах, и в городе будут проведены различные мероприятия, посвященные славной дате. Мероприятия следующие: первое - в выставочном зале Манеж будет представлена экспозиция "Русский евангард и Московская консерватория"; второе - в Очень Большом Тятре состоится премьера нового балета нашего бывшего выпускника Щедрошвили, ныне известного композитора, "Нона Каверина" с блистательной танцоркой, его супругой, в заглавной партии; третье - в Политехническом музее пройдет диспут "Поэты пушкинской поры и музыка"; четвертое - в Центральном Доме Литераторов состоится вечер "Советские писатели и их связи с Советской музыкой"... Ничего не забыл? Ах, вот! Дырявая голова... Еще, конечно, во многих концертных залах пройдут праздничные концерты, а на фабриках и заводах состоятся торжественные заседания и банкеты. Ну вот и все, товарищи... Ах нет! Опять вылетело... В этом зале скоро состоится премьера нового сочинения нашего великого симфонищего Долдона Долдоныча Мастаковича. Оратория, посвященная столетию консерватории на библейский сюжет для десяти милицейских свистков, десяти автомобильных клаксонов, десяти паровозных гудков, симфонищенского оркестра, капеллы Урлова, хора мальчиков-сирот, колоколов Успенского собора Кремля и Царь-пушки (выстрел в магнитозаписи). Дирижировать будет наш славный Геннадий Нездешненский, редкий гость в стране, основное время пасущийся по заграницам, где хорошо платят. Ну, это я так - в шутку! Дирижер он хороший...
   Возгласы одобрения, ликование, радостный шум.
   - А теперь, коллеги, предлагаю, как бывший регент, спеть наш традиционный гимн. Но только стоя, несмотря ни на какие ревматизмы и ишиасы! Текст на английском языке слабопомнящим и подзабывшим раздадут.
   Скрипы и стуки спинок кресел и суставов ног, падения на звонкий паркет клюшек и костылей (контингент, в основном, пожилой и заслуженный). Из распахнувшихся дверей хлынули проверяльщицы билетов с пухлыми пачками, похожих на программки, листов бумаги. После недолгой суматохи с раздачей текстов, часть из которых оказалось на полу - лишнего напечатали - профессорско-преподавательский состав угомонился и, приняв стойку "смирно" устремил взоры на сцену, где регент, похожий издали на ветряную мельницу, поднял руки-лопасти. Дирижер стукнул о край стола старинным, но фальшивым камертоном, с которым не расставался ни днем, ни ночью. Дрожащее, быстро угасающее и сомнительное "ля" полилось в зал. Хористы мгновенно настроились на нужный лад, последовал костлявый взмах, и многоголосый хор взвыл "а капелла":
  
   "Only you can make all this world seem right,
   Only you can make the darkness bright,
   Only you and you alone
   Can thrill mi like you do
   And fill my heart with love for only you!
  
   Only you can make all this change in me,
   Oh, it's true - you are my destiny,
   When you hold my hand - I understand
   The magic that you do,
   You're my dream - come true
   My one and only you."
  
   В это самое время на даче Министерства Культуры в Серебряном Бору при свете огарка свечи (как в романе Дюма) - электричество по неизвестной причине вырубилось во всей округе - три аспиранта с басурманскими фамилиями строчили послание. А трое неугомонных студентов, по обыкновению, отправились на вечерний моцион к Бездомному озеру, ожидая очередной встречи с морозоустойчивым подводником. Оделись потеплее. За середину октября перевалило... Но вернемся к пишущим послание.
   Кадрус царапал шариковой ручкой по листу бумаги, выводя кривые буквы, а Данглар и Фернан диктовали наперебой, дополняя друг друга:
   "Доводим до Вашего сведения, что наши соседи по даче-общежитию, студенты-композиторы Баркалов, Муркин и вокалист Вася (фамилию не удалось выяснить) имеют контакты общения с писателем-диссидентом Биариццыным, недавно высланном из СССР, но вновь появившемся и притом здесь в Серебряном Бору возле Бездомного озера. Мы выследили! Просим принять срочные меры по обезвреживанию врага социализма и помогающих ему подонков.
   Аспиранты-комсомольцы Валерий Кадрус, Георгий Данглар и просто Фернан".
  
   Свое имя последний почему-то тоже скрывал.
   Конверт запечатали хлебным мякишем - проклятый клей пересох - и написали адрес: "Деревня Лубянка. Дедушке Мазаю Андропу Владимировичу".
   - Такое письмо и без марки дойдет, - заверил, знавший толк в доносах, многоопытный Кадрус - не раз закладывал товарищей, еще учась в хоровом училище у Подсвешникова.
  
   Тем временем на озере трое провинившихся, ежась от холода, слушали очередную, отнюдь не антисоветскую, лекцию старшего товарища.
   - Продолжим ту же тему, если не возражаете, - сдвинул маску на лоб пловец и отряхнул льдинки с седой бороды. - Я, знаете ли, этим вопросом еще там, на шарашке, занимался.
   - Где, где? - не понял неиспорченный политикой Вася.
   - Так называлось научное заведение бесплатного труда заключенных, - охотно пояснил диссидент.
   - А понятно, - промычал Вася, снова с аптекарской точностью разливая на троих. - Вам не предлагаем...
   - Я и без того горяч... Слушайте, мои юные друзья! - Он выплюнул достаточно большой кусок льда, прокашлялся и начал: - Пока не ясно, зависит ли увеличение основного обмена непосредственно от действия холода или от изменения функции щитовидной железы и характера питания. Общее число потребляемых калорий в Арктике значительно выше, чем в тропиках, но оно колеблется в широких пределах в зависимости от условий, а так же от выполняемой работы. По мнению некоторых специалистов, увеличение количества тепла, вырабатываемого в процессе обмена веществ, происходит за счет более высокого потребления белка, за счет его специфического динамического действия. Создается, однако, впечатление, что жир (Мы засадили по второй, но сугреву не было!) в равной или даже большей степени, чем белок, способствует защите от холода. (Мечтали о сале. Какие там калории в колбаске за два двадцать?) Многие исследователи Арктики и лица, живущие на севере, утверждают, что в арктических условиях люди ощущают потребность в жире. Участники американской арктической экспедиции рассказывали, что, хотя дома они испытывали отвращение к жиру, в Арктике обычно ели его в больших количествах.
   - Ну, мы, пожалуй, пойдем, Исай Абрамыч, - первым не выдержал худосочный, совсем обезжиренный, Бокалов.
   - Не смею задерживать, - с льдинками обиды в голосе ответил подводник. - Досвидания! Звоните...
   Не успели опомниться, как он исчез в пучине. Мы поплелись по протоптанной дорожке. Едва зашли за деревья, как услышали где-то сзади, как будто, то ли салазки, то ли сани волокут - хрустел снег и замерзшие ветки. Обернулись. Из-за деревьев показалась странная процессия. Трое мужчин и две женщины, одетых по-зимнему, волокли, попеременно сменяя друг друга, два больших и, похоже, тяжелых мешка. Делали они это молча, лишь отчаянно сопя. Подтащили мешки к мосточку, перекинутому через озеро в узком, но глубоком месте. Взошли на мостик, волоча ношу. Остановились, передохнули. Затем, взяв мешки за концы и раскачав, метнули в воду. Двумя "плюхами" дело и ограничилось. Таинственная процессия, облегчившись, значительно быстрее пошла назад.
   -Кончил в тело, гуляй смело! - схохмил кто-то из незнакомцев и они скрылись за деревьями.
   - Что это было и кто они? - вытаращил глаза Вася. Хмеля как не бывало.
   - Мешки, похоже, не с мукой и не с песком, - предположил, склонный к дедукции, Бокалов и тоже заметно протрезвел.
   - Утопили кого-то, - догадался я. - Что за люди? Раньше их здесь не встречал.
   - Наверное, какая-то банда скрыла следы преступления, - испугался, ставший совсем трезвым как стеклышко вокалист.
   - И бабы с ними, - мечтательно заметил Бокалов, давно тайно тосковавший по женскому телу.
   - Придется бежать за третьей, - предложил я, взглянув на руку, где некогда находился "Лонжин". Воображаемые стрелки сообщали, до закрытия четверть часа. Успеем!
  

ГЛ. 51 JUST ONE OF THOSE THINGS

I was just one of those things.

Just one of those crazy flings,

One of those bells that now and then ring

Just one those things.

   И торжества начались. Первой состоялась выставка в Манеже. Публика образовала тройную петлю вокруг здания. Конная милиция едва справлялась со своими обязанностями.
   Над входом плакат - "Русский евангард". Но никакого упоминания о консерватории или музыки, хотя, войдя внутрь, некоторую связь можно ощутить. Во всю стену красовалось знаменитое полотно Ильи Ефимовича Репина "Славянский базар", временно доставленное из фойе консерватории. Там оно висит над главной парадной лестницей. Сюжет известен: вокруг рояля в центре картины столпились все значительные русские композиторы, а впереди их "атаман" - нахохленный от своей важности и роли в становлении русской музыки "Моисей Израилевич Глинкман". Но причем здесь евангард? А сами догадайтесь?
   - Вот Репин из евреев-кантонистов, а как хорошо писал, - заметил своему коллеге монгольского вида проходивший мимо, скандально известный, художник Иннокентий Грызунов.
   - А Петров-Водкин, говорят в белой горячке своего "Красного коня" намазюкал, - сказал друг степей, поправляя приклеенную бородку.
   Художники расхохотались, смешавшись с пестрой толпой.
  
   В основном зале проходила лекция. Там и помещалась главная экспозиция. Как помним, обещание Мойши Мессершмидта, его шедевр тоже представлен.
  
   Бойкий гид просвещал непривыкшую к новому художественному языку публику:
   - История русского художественного евангарда еще не написана. То, что стало известным в последнее десятилетие на Западе и в Америке, а сейчас разрешено и у нас в России - лишь вершина огромного горного массива. После многочисленных публикаций - в основном англоязычных, - персональных и групповых выставок, такие художники, как Малевич, Кандинский, Родченко, Мессершмидт и некоторые другие, вошли в историю мирового искусства...
  
   У главного входа наметилось волнение и суета. Появились одинаково одетые "искусствоведы в штатском". Они теснили публику к стенам, образуя коридор. В конце коридора возникла процессия. Впереди сам Гениальный Сиклитарь с напомаженными шоколадными бровищами и "аккордеоном" орденов на груди. Рядом дочурка Галя в бриллиантах под руку с красавцем-супружником Чурбаном Стоеросовичем Поленовым. Говорят, родственником, то есть потомком, известного живописца, автора знаменитого "Московского дворика". Далее гуськом как цыплята за наседкой тянулись все члены Поллитрбюро в мятых, но черных костюмах от фабрики "Большевичка" и во внесезонной обуви от фабрики "Скороход". Леонард Кузьмич Прежнев залюбовался одним из портретов:
   - Что это за жопа с бровями?
   -Это зеркало, - пояснил референт из Органов.
   - Тарковского? - уточнил Генсек.
   Сопровождавшие впервые слышали названную фамилию и стыдливо молчали.
  
   Тем временем Грызунов поравнялся с шедевром Мессершмидта и, нагнувшись, прочел название: "Тайная вечеря в Серебряном Борух". Лицо его побагровело, - какое кощунство! Полез судорожно за пазуху. В руке блеснула наиопаснейшая бритва, приготовленная на подобный случай. С криком "Бей жидов, спасай Россию!" полоснул холст посередине, попав точно по Ниткину и разрезав "воскресшего" пополам. В следующее мгновение, антисемит бился в руках богатырски сложённых "искусствоведов" и милиции, отчаянно вопя: "Да здравствует Толстоевский!"
   -Без безобразий никак нельзя! Зачем портить чужое имущество? - сплюнул с досады, ответственный за всю эту кутерьму, всевластный глава Моссовета Гришечкин Промысел Лужкович. - Лишить временно фулюгана Грызуноваs мастерской на Арбате!
  
  
   Над сценой ЦДЛ висел, выполненный белым по красному, транспарант: "Ознаменуем 100-летие Московской консерватории новыми романами, повестями и рассказами".
   На сцене за столом президиума Георгий Марков, Юрий Бондарев, Чингиз Айтматов, Владимир Солоухин и ряд менее известных товарищей.
   К трибуне подошел Марков, глотнул из стакана с заранее налитым "Боржоми", прополоскал полость рта и горла. Затем, журча и хрюкая, фонтаном выпустил нечистоты в зал.
   - Несмотря на грядущее торжество, товарищи, сейчас настало для нас трудное время, пора испытаний. - Он сделал стратегическую паузу, снова пополоскав и выплюнув.
   - Что случилось? В чем дело? - занервничали в зале, битком набитом тружениками пера и пишущей машинки.
   - А дело в том, товарищи, как сообщили нам из Органов, в страну вернулся изверг рода человеческого, непримиримый враг мира и социализма, писатель-отсидент Лжецов Исай Абрамыч! Мы, конечно, с вами не антисемиты, товарищи. Но посудите сами - человека выслали не куда-нибудь в Мухосранск, а в Швейцарию, на Женевское озеро.. Отдыхай себе, купайся и загорай - красота! И что же он? - Марков снова сделал стратегическую паузу, снова пополоскав и сплюнув. - Взял, видите ли, себе псевдоним "Биарриццын"...
   - И что же, и что же? - завизжали почему-то только женщины-писательницы.
   - Вернулся, понимаете сюда, не запылился! Притом каким-то неизвестным окольным путем, то есть нелегально...
   - Ах! - какая-то впечатлительная поэтесса бухнулась в обморок.
   - ... и поселился... - снова стратегическая пауза и полоскание с плевком.
   - У Шустроповича? - крикнули самые догадливые.
   - Представьте себе, нет! Хотя, казалось бы, туда и дорога. Тот тоже хороший фрукт! Ан нет... - снова пауза, но без воды и плевка.
   - У кого же? Ах! - вторая дама повалилась меж рядов.
   - Врача! - кто-то завопил аптечным голосом.
   Марков понизил тон и громкость: - Живет амфибией в Бездомном озере, что в Серебряном бору.
   - Как? В воде? Сейчас? В холодной? - послышалось буханье падающих тел, и половина зала потеряла сознание.
   - Вызывайте "Скорую"! - заволновался фронтовик Бондарев, автор "Кровавого снега", и сорвал чеку с гранаты своего нетерпения.
   - Врете вы все! - задиристо прокукарекал Васька Поросенков с галерки. - Неправда это!
   - А вы молчите, молодой человек! - прикрикнул Айтматов, доставая из колчана за спиной стрелу, натягивая тетиву чингизхановского лука, и целясь в нахала. - У самого рыльце в пушку! Знаем про ваш "Метрополь", знаем! И где надо знают!
   "Скорая" примчалась быстро. В зале дали свет, медики трудились меж рядов, приводя в чувства излишне впечатлительных "инженеров человеческих душ".
   - Говорят, - продолжал пугать Марков, - он себе за границей сделал дорогостоющую операцию - ему присобачили жабры, и он теперь как лягушка может жить и в воде и на суше!
   - Что же делается, господи? - простонала все еще здравствующая Мариэтта Шагинян. - Тут на суше тошно, а он, видите, теперь и в воде может...
   - Одним все, другим ничего, - поддержал старушку завистливый голос соседа.
   - Может, дустом его? - предложил кто-то в первом ряду, все еще вытираясь от плевков Маркова.
   - Я вот думаю... Как бывало на фронте? - поднялся из-за стола во весь огромный артиллерийский рост Бондарев. - Если враг не сдается - его уничтожают!
   - Это Горький сказал! - не унимался Поросенков. - Нечего присваивать!
   Айтматовская стрела возмездия впилась в стену рядом с крикуном. Тот немедля ринулся в Американское посольство за визой. ("Поедом едят! Работать не дают свободному художнику!")
   - Не важно, кто сказал! Главное - верно сказано! - Бондарев стукнул кулаком по трибуне, которую тихой сапой успел захватить, оттеснив уставшего от праведного гнева "Гэ" Маркова. - Я вот что предлагаю: надо собрать средства. Пощипите малость свои гонорары, коллеги... Нанять катер "Морской охотник", чтобы он глубинными бомбами изничтожил врага в его логове!
   - Правильно! Верно! - поддержала, вернувшись в сознание, большая часть литераторов.
   Врачи и медсестры все еще дежурили в дверях со шприцами и носилками наготове, но шок прошел, и коллектив принял правильное решение. Шляпа пошла по кругу, наполняясь купюрами разного достоинства. А о столетии консерватории и не вспомнили...
  
  

ГЛ. 52 KISS ME ONCE (IT'S BEEN A LONG, LONG TIME)

Kiss me once, kiss me twice, kiss me once again,

It's been a long, long time...

Never felt like this, my dear, since can't remember when,

It's been a long, long time...

   - Целуй меня раз, целуй меня дважды, целуй меня снова опять! - страстно произнесла Карина. - Я сегодня зубы хорошо почистила!
   - Врешь! - Гурий нюхнул и сплюнул.
   - И делай это долго-долго! - она не слышала критики и не заметила плевка, зажмурив от ощущения предстоящего удовольствия глаза.
   - Лучше вставай раком, а я влындю, как следует! - Он все еще был обижен на Ниткина, настроен непримиримо, и решительно. - Отдеру тебя как сидорову козу!
   - Ой, отдери!
  
   Оставим, читатель, эту аморалку на совести героев и не будем нарушать плавное течение нашего правдивого и увлекательного сюжета.
  
   Около Очень Большого Тятра столпотворение. Снуют юркие перекупщики, загоняя втридорога. Площадь заполнена желающими увидеть погибающую под колесами паровоза героиню. Над колоннадой яркий транспарант: "К 100-летию МГОЛК им П.И. Чайковского! Премьера балета А.К Щедрошвили "Нона Каверина" по роману Л.Н. Тонкого". Скверик "голубых" тоже бурлит. Они большие поклонники балета. Завсегдатаи не только балетоманы, но почитают и самого Петра Ильича не только за прекрасную музыку, но и за темную, вернее "голубую", сторону его интимной жизни. А сколько прекрасных балетов Чайковский сотворил... И как говорило некогда, ныне умолкнувшее по неизвестным причинам, армянское радио: "Мы его любим не только за это!" Кругом шум и гам. То здесь, то там возникают стычки из-за лишнего билета или контрамарки.
   - Дай мне! Я первая подбежала!- кричит женственный мужчина с накрашенными губами.
   - Фу, уйди, противный! - толкает его другой, тоже напомаженный.
   В толпе шныряет и блюститель порядка. Отчаявшийся приобрести билет гражданин обращается к милиционеру чуждым данному месту низким голосом: - У вас тут, товарищ сержант, одни педерасты?
   - А вы, гражданин, не ходите в наш садик, - нежным голосочком советует блюститель.
   И даже на квадригу взгромоздилось несколько страждущих. Правда, не совсем понятно, каким образом они оттуда попадут в зал? Но не наша проблема. Пусть себе пытаются. Мы в зале. Пропустим действие, где нет паровоза. Кстати, паровоз настоящий, и взят напрокат на Павелецком вокзале. На нем трупик Ленина везли из Горок. Так что паровоз исторический...
   Подслушаем разговор музыкантов в антракте.
   - Музыку Щедрошвили играть одно удовольствие!
   - Почему?
   - Играй, что хочешь. В общем диссонансном шуме фальшивые ноты незаметны.
   - Да, ты прав! И сам автор на репетиции не те ноты не замечает. Мы проверяли, играя специально не то, что написано.
   - Это не Моцарт, не Чайковский или другой какой классик, где каждая нота на слуху, и попробуй, ошибись...
  
   Наконец, знаменитая сцена на станции. В оркестре изображается приближение поезда, хотя не столь совершенно как в "Серенаде солнечной долины", но простим. Плясунская (Нона) мечется по платформе, прикидывая, как поаккуратней броситься под колеса, чтобы ничего себе не сломать по-настоящему. Из крайней кулисы показывается "чудище", паровоз с кукушкой. И вдруг вопреки сценарию сигналит, испугав всех и в зале и на сцене.
   - Кто разрешил?- гневно обрушивается помощник режиссера на мертвецки пьяного машиниста. - Вот мы напишем в депо, чтобы вас премии лишили!
   Машинист глупо смеется и пускается в присядку. Тем временем сзади, в качестве живой силы, паровоз толкают артисты кордебалета, проклиная горькую свою долю, и нарочито громко, с диверсионной целью - чтобы тоже чем-то подгадить ненавистному спектаклю - распевают: "Цыгане шумною толпою толкали жопой паровоз!" Паровоз достаточно близок. Пиротехники подпускают пару. Нона бросается ласточкой. Под прикрытием паровой завесы ее ловят ассистенты, а вверх летят бутафорские отрезанные конечности в пуантах.
   Публика в восторге. Бис и браво! Отрезай, мол, повторно. Букеты, корзины, охапки цветов бросают на сцену. Скоро все это переместится в известную нам гостиную, а пока выходы на поклон, воздушные поцелуи в зал и прочее, так надоевшее за долгие годы патологически затянувшейся карьеры.
   - Требуем машиниста! - заорала пролетарская часть публики с галерки. И хотя работник депо не значился в программке, настоятельным требованиям уступили, выведя под белы рученьки пожилого Степана Тимофеича, который, хоть и сильно пьян, но всячески упирался и артачился. Какой, мол, я к ентой матери, артист! Но его все-таки выволокли и водрузили рядом с Плясунской, которая вынуждена поддерживать лже-партнера, намеревавшегося нырнуть в оркестровую яму для дальнейшего успокоения.
   - Вот это, я понимаю, новаторство! - восхищалось некое декольте в партере.
   - Гениально придумано! - басил солидный гражданин профессорского вида.
   - Кто режиссер?
   - Ну, конечно, сам Борис Покровский.
   В общем, несмотря на легкие огрехи, успех полный. Вызвали на поклон и автора музыки. Как без этого? Машинист, увидев крепкого мужчину, оставил костлявую Плясунскую, и переметнулся к композитору, повиснув на нем, как на последней надежде не свалиться в оркестр. Так они и раскачивались, приводя в восторг публику, вплоть до окончательного закрытия занавеса.
  
   Вечер поэтов, посвященный славной дате, в Политехническом окончился аккурат без пяти одиннадцать. Позже нельзя. Бунтуют буфет и гардероб, да и вообще в стране Советов все веселье и гулянки сворачиваются к этому часу. Такова нравственная традиция новой социалистической общности людей, советского народа.
   Билетерши проверяют, не засиделся ли кто в креслах, заснув после трудового дня. Или в сортире, наслаждаясь цивильностью общественной уборной и наличием дармовой туалетной бумаги. Не валяется ли кто пьяный вусмерть в буфете, дорвавшись до желанных напитков, пока супруга отлучалась за надобностью. Пожарники проверяют на предмет наличия окурков и незагашенных сигарет с папиросами в неположенных местах, выключают лампы, плафоны и люстры. Наконец, вся обслуга покидает заведение и поспешает на станцию метро "Площадь Дзержинского", чтобы, втиснувшись в толчею вагонов, побыстрее добраться до собственных хрущоб.
   Без четверти двенадцать. Здание, казалось бы, успокоилось до утра. Ан нет! Вдруг на сцене появились странно одетые и причесанные люди с подсвечниками в руках, хотя снаружи музей накрепко заперт, и никаких черных ходов не подразумевается. Странные люди уселись на сцене за стол, который по недосмотру не убрали рабочие, а за спинами у них, на заднике, вспыхнула неземным огнем надпись-плакат: "Поэты пушкинской поры - столетию консерватории!"
   Если глянуть в зал, то можно заметить, что и он каким-то чудесным образом заполнился дамами и господами, одетыми по моде века девятнадцатого и притом первой половины его. Откуда взялись? Обилие поблескивавших театральных биноклей и лорнетов свидетельствовало об аншлаге.
   Царит всеобщий полумрак, хотя на стенах и зажглись канделябры, коих еще не имелось полчаса назад. Из сидевших за столом на сцене традиционно получался президиум, а где президиум, там и председатель с докладчиками. И оные обнаружились. Моложавый господин с романтической копной на голове подошел к рампе.
   - Вечер, посвященный славной дате, дамы и господа, разрешите считать открытым!
   В зале захлопали, но руки в перчатках гасили громкость.
   - Я представлюсь, если кто не узнал. Василий Андреевич Жуковский. Прошу любить и жаловать. К сожалению, сам Александр Сергеич не смогли приехать - заняты на дуэли с очередным Дантесом. Вот-с!
   В зале заохали, завздыхали. Особливо дамы. Мужчины прокашливались и выстрелоподобно сморкались. А ведущий продолжал:
   - Конечно, постройка консерватории случится в будущем, более полувека спустя, и мы с вами вряд ли доживем, но, тем не менее, отметим славную дату! Сам я, если кто помнит, скончался в 1852-м году, а консерватория открылась лишь в 1866-м. Ну, ничего... Я не в обиде.
   - Хватит болтать! Стихи давай! - крикнул из задних рядов какой-то нехарактерный для тех культурных времен грубиян.
   Жуковский поклонился и, не взирая на хамство, начал:
   - "Мина".
   - Противопехотная? - послышался тот же голос. Кругом зашикали.
   - Имя такое, - не смутился поэт и встал в позу дуэлянта.
  
   "Я знаю край, там негой дышит лес,
   И ветерок жар неба холодит,
   И тихо мирт и гордо лавр стоит.
   Там счастье, друг! Туда, туда
   Мечта зовет! Там сердцем я всегда..."
  
   - Занудил! - послышался прежний хам.
   - Да что это такое? Куда квартальный и городовые смотрят? - возмутились дамы.
   - Не нравится? Не буду! - обиделся Василий Андреич и поманил кого-то из президиума. - Пущай вам Костя Батюшков почитает.
   К рампе подошел кучерявый или завитой, среднего роста крепыш и сразу признался:
   - Я тоже до открытия не дожил, окочурился в 1855-м. Но стишки у меня не то, что у него - ткнул пальцем в Жуковского - получше! "Элегия".
  
   "Как счастье медленно приходит,
   Как скоро прочь от нас летит.
   Блажен, за ним кто не бежит,
   Но сам в себе его находит".
  
   - Опять скукота! - снова заорал хулиган в задних рядах. В полумраке не видно, кто куролесит. О городовом почему-то, на сей раз, никто не вспомнил. Смирились.
   - Раз не нравлюсь, - пожал плечами Костя, - извольте следующего.
   К рампе метнулся низкорослый с усиками, в гусарском мундире.
   - Я Денис Васильевич Давыдов! Тоже рано ушел из жизни, аж в 1839-м году. Какая там консерватория! Но музыку люблю и даже на гитаре бацаю. В зале случайно инструмента ни у кого нет, господа, а то я свою бандуру намедни о голову одного корнета в щепки разбил?
   Зал на подобную фамильярность ответил ледяным молчанием, и даже хам промолчал.
   -Тогда слушайте под сухую: "Элегия".
   - Опять "телега" ентова! - все-таки отреагировал нарушитель спокойствия. - Может, тебе лучше балалайка сгодится?
   - Если вы, сударь, будете себя так вести, вызову сейчас на дуэль! А рубака я лихой, - схватился Давыдов за рукоятку холодного оружия, висевшего у него на поясе (не то сабля, не то палаш - вобщем что-то серьезное).
   - Извиняйте, барин! Больше не будем-с.
   - Почему лакеев и извозчиков сюда пускают? - возмутилась полногрудая дама в страусовых перьях и замахнулась на кого-то китайским веером как саблей.
   Увидев союзницу, Давыдов горделиво вскинул головенку, сразу прибавив в росточке на вершок-полтара:
  
   "В ужасах войны кровавой
   Я опасности искал,
   Я горел бессмертной славой, разрушением дышал;
   И, в безумстве упоенный
   Чадом славы бранных дел,
   Посреди грозы военной
   Счастие найти хотел..."
  
   - Наш человек! Молодец! - загоготал какой-то ветеран-афганец, вляпавшийся не в свое время.
   - Следующий, - пригласил гусар и вразвалочку пошел на место, позвякивая шпорами.
   - Я Кондратий Рылеев, - отрапортовал чернобровый молодой человек с элегантно повязанным шейным платком. - Окочурился раньше всех - в 1826-м!
   - Кондратий чтоль тебя хватил, такого молодого? - последовал бестактный вопрос вновь осмелевшего простолюдина.
   - Не ваше дело! Лучше послушайте:
  
   "Надменный временщик, и подлый, и коварный,
   Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
   Неистовый тиран родной страны своей,
   Вознесен в важный сан пронырствами злодей!"
  
   - Что ли про Леньку-бровеносца? - возник диссидент из двадцатого века. - Молодец, Кондратий! Так его, гада!
   Количество людей другой эпохи прибавлялось в зале, и теперь никто не шикал и не звал городовых.
   - Следующий, - пошел на место похваленный Рылеев. Очередной поэт с усиками, картавя, представился:
   - Вильгельм, Ка-аглович Кюхельбекер. Дожил до 1846-го года. Что вам пг-о-очесть?
   - Ну, вот, наконец, и яврей появился! - завопил внезапный антисемит.
   - Я не евгей, а немец! - защитился поэт. - Пго-о-чту небольшой стишок, названный "Ницца":
  
   "Был и я в стга-а-не чудесной,
   Там, куда мечты летят,
   Где съедь синевы небесной
   Ненасытный бго-о-одит взгляд,
   Где лишь мул наве-е-ех утеса,
   Путь находит меж стъемнин,
   Где весь в листьях в мга-а-аке леса
   Йдеет сочный апельсин.
  
   - Биарриццыну посвятил? - поинтересовался молодой диссидентский голос.
   - Следующий, - направился к столу, принятый за еврея. На смену ему дернулся некто в круглых очках.
   - Опять жид! - завопили из зала.
   - Да нет! Немцы мы, - смущенно оправдывался Антон Антонович, - моя фамилия Дельвиг! А преставился тоже рановато, в 1831-м.
   - Ну, раз рано помер, то простим! - слушательский контингент менялся на глазах: дамы и господа девятнадцатого века куда-то улетучивались, а вместо них в креслах, развалясь, возникали люди рабоче-крестьянского вида века двадцатого.
   - Я не на долго задержу ваше внимание. Всего лишь небольшой "Романс":
  
   "Вчера вакхических друзей
   Я посетил кружок веселый;
   Взошел - и слышу: "Здравствуй, пей!"
   - Нет, - молвил я с тоской тяжелой, -
   Не пить, беспечные друзья,
   Пришел к вам друг ваш одичалый: хочу на миг забыться я,
   От жизни и любви усталый".
  
   Поэта наградили бурей оваций. Руки в холщевых рукавицах каменщиков и уборщиц хлопали глухо, создавая облака пыли, отчего хлопальщики начинали чихать и кашлять.
   - Наш человек! Чего не выпил, коль предлагали? Завязал что ли?
   - Следующий! - вприпрыжку побежал на место довольный, признанием народа, стихотворец.
   - Я Евгений Абрамович Баратынский. Годы жизни с 1800-го по 1844-й.
   - Гони жида в шею! - затопали ногами в кирзовых сапогах люди простого сословия. Зал окончательно поменял ориентацию, и Баратынскому, кричавшему что-то в свое оправдание, но заглушаемому общим ором, слова не дали. Вслед за ним вышел моложавый господин в барском помещичьем халате и рубашке с воротником "апаш". Он не собирался смущаться и крикнул громовым голосом:
   - Тихо, быдло! Я Николай Михайлович Языков, Жил тоже недолго - с 1803-го по 1846-й, поэтому не позволю со мной фамильярничать! - затем показал залу свой огромный красный как пионерский галстук язык, что всем понравилось, и раздались одобрительные смешки. Некоторые из публики, следуя дурному примеру, тоже повысовывали языки и стали меряться у кого длиннее, а то и дергать друг у друга. Поэт, довольный завоеванным доверием, наконец, объявил: - Стихотворение называется "Моя Родина".
  
   "Где твоя родина, певец молодой?
   Там ли, где льется лазурная Рона;
   Там ли, где пели певцы Альбиона;
   Там ли, где бился Арминий-герой?"
  
   - Ты эмигрант, что ли? Долой! Хватит нам Биарриццыных! - запротестовал обновившийся зал, засвистел как голубятники и заулюлюкал.
  
   Председательствовавший снова вышел к рампе: - Тише, тише, господа... извините, товарищи! Я Жуковский...
   - Ты отец русской авиации? - выкрикнул осведомленный юноша с комсомольским значком.
   - Да я, - не стал спорить Василий Андреевич. - На этом разрешите торжественный вечер, посвященный...
   Крик предутреннего петуха и последовавший за ним бой кремлевских курантов не дали поэту договорить.
  
   Все закружилось, завертелось, свечи погасли, канделябры сорвались со стен и улетели куда-то под потолок. Плакат-транспарант вспыхнул и в миг сгорел, не устроив, однако, желательного пожара. Поэты пушкинской поры вместе со зрителями завертелись как сухие листья на мощном сквозняке и улетели в неизвестность. Двери в зал распахнулись, и вошли мускулистые полотеры со швабрами. Они раскачивались как маятники Максвелла, успев с утречка принять солидные дозы согласно правилам и нормам официальной производственной опохмелки.
  
  
  

ГЛ. 53 A KISS TO BUILD A DREAM ON

Give me a kiss to build a dream on,

And my imagination will drive upon that kiss,

Sweetheart, I ask no more than this -

A kiss to build a dream on.

  
   - Кис, кис, кис, - позовем киску и продолжим наше веселое повествование.
   Кстати, о кошках! Вернее о тех, за кем они охотятся.
   По утрам из задней части магнитофона, где поставлена картонная панель с круглыми отверстиями для проводов и вентиляции, выскакивали маленькие юркие "микки-маусы", и бежали прятаться в свои норки у отставших от пола плинтусов. Конечно, Чарли Паркер, и в целом джаз, их не интересовал, как и моих соседей. Мышки-норушки кушали по ночам душистую и вкусную изоляцию проводов, постепенно приводя аппарат в нерабочее состояние. Но это лишь маленькое лирическое отступление.
  
   На следующий день наша троица, потрясенная увиденным утоплением, с утра снова была у озера. На сигнальные "буль-буль-буль" обитатель глубин быстро всплыл. Мы наперегонки рассказали об увиденном накануне. Он, выслушав, изложил свою версию.
   - Только погрузился, как слышу сзади: бултых, бултых. Смотрю: два огромных мешка плавно идут ко дну. Я тут же смекнул - дело не чисто. Подхватил один мешок. В нем на ощупь человеческое тело. Подхватил другой. Там - тоже. Поволок к себе на подводную станцию, благо в воде тела значительно легче, чем на суше, и я без особого труда допер обоих.
   - Так у вас там спасательная станция? - полюбопытствовал Вася.
   - Вроде того. Летом тут внештатным спасателем пристроился. Никто не интересуется моим прошлым. Ну, сидел. Подумаешь! Не всякий дурак в спасатели пойдет. Желающих днем с огнем не сыщешь!
   - А как же холод, - не унимался вокалист, забыв, что долгий разговор на морозе может застудить связки, что весьма нежелательно для певца.
   На дне бьет горячий источник, поэтому озеро не замерзает. Лишь легкая корочка льда на поверхности, когда больше минус десяти. Вот, как сейчас... У меня там целый подводный дом, тайно построенный с помощью лучших иностранных специалистов. Сам капитан Немо консультировал.
   Мы развесили уши, поражаясь рассказам писателя-диссидента и ученого биолога.
   - Короче, приволок утопленников к себе в сухое помещение, мешки вскрыл, тела вынул. Они еще не успели захлебнуться, и пришли в себя. Говорили, что на одной даче ели пельмени, пили чай, а потом ничего не помнят. Да и, как зовут, не могли вспомнить... Единственное, что я понял из бессвязных речей - страстно хотят на Запад. На Запад, так на Запад! Дело святое. Отговаривать не стал. Связался по радиостанции с западными эмигрантскими центрами. Сами понимаете - на этом деле собаку съел и не одну!
   Мы понятливо кивали, восхищаясь всемогуществом великого человека.
   - Прилетел в ту же ночь самолет системы "Стелс", неподвластный вашим радарам, и забрал молодцов. К тому же, говорят, вся страна празднует столетие вашей консерватории, и пограничники, не отставая от других, перепились, начиная с поллитруков и кончая "рвотными" старшинами. Так что наши отравленные утопленники в свободном мире. Там они быстро вспомнят имена и фамилии. Слушайте "вражьи голоса", ребята! Сейчас об этом трескотня начнется.
   - Мы и не знали, что столетие нагрянуло! Все водка да закуска!
   - Ну и молодцы! Счастливые веков не замечают... Я тут с вами совсем заболтался, а у меня еще "Ленин в Цюрихе" не закончен.
   Человек-амфибия напялил маску и спиной бухнулся в воду, слегка обрызгав нас. Мы ошалело переглядывались. Столетие? Хорошо, что не тысячелетие! Отравленные утопленники, отправленные за границу. Без поллитры не разберешься, да одной и не отделаешься. Бодро засеменили в сельмаг, скользя по обледеневшему снегу. Невидимые стрелки на руке угрожали скорым обеденным перерывом.
  
   Андроп Андропыч теребил в руке твердую карточку пригласительного билета, вчитываясь в текст: "По случаю 100-летия Московской государственной консерватории имени П.И.Чайковского Министерство Культуры СССР и Оргкомитет по проведению юбилея просят тов. Субтропова А.А. с супругой пожаловать на прием в понедельник, 17 октября 1966 года в 18 часов в Кремлевский Дворец Съездов".
   "И сажаю, и ссылаю, и за границу не пускаю, а они меня по-прежнему любят, уважают и даже приглашают на торжество. Ох, эти работники культурного фронта, когда-нибудь доберусь до вас по-настоящему!.. Только вряд ли смогу придти - в понедельник дел по горло".
   Отложил приглашение, взял письмо в фирменном конверте Союза Писателей СССР. Вскрыл, пробежал глазами.
   "... собрали деньги на прокат катера "Морской охотник", чтобы глубинными бомбами прочистить Бездомное озеро в Серебряном Бору, где засел тайно вернувшийся в СССР, ранее изгнанный Вами, диссидент Лжецов И.А., ныне скрывающийся под псевдонимом "Биарриццын". В результате сложной операции ставший теперь человеком-амфибией, в связи с чем, борьба с ним затрудняется (живет на дне вышеуказанного озера). Просим незамедлительно принять меры!

Мы, нижеподписавшиеся: Г.Марков, Ю.Бондарев, Ч.Айтматоа и другие".

   Дочитав, положил донос на поднос (специальный) и потер переносицу, страдавшую от постоянного ношения тяжеленных пуленепробиваемых очков.
   "Ишь ты, Ихтиандр проклятый! Что мне с тобой делать прикажешь? Позвоню-ка Самому. Что он посоветует"?
   Набрал главный номер страны. После долгого сопения и шелеста бумаги (по записке-подсказке читает, что требуется сказать в ответ на звонок) раздалось гнусавое, словно нос зажали бельевой прищепкой:
   - Гениальный Сиклитарь слушает. Хто говорит?
   - Леонард Кузьмич, родной вы наш, дорогой! Вас беспокоит Андропка с Лубянки.
   - А из Ка-Гэ-Бэ... Люблю вашу организацию.
   - Хочу с вами посоветоваться, дорогой Леонард Кузьмич. Что нам делать с писателем Лжецовым, который самовольно вернулся в страну и поселился без прописки в Бездомном озере в Серебряном бору?
   - Под водой живет?
   - Да, у него теперь жабры имеются...
   - Эх, вот бы мне хто жабры вставил, а то еле говорю (долгая пауза, всхлипывание и капанье слез).
   - Успокойтесь, дорогой Леонард Кузьмич! Еще успеется - вставят. Не волнуйтесь!
   - Что, спрашиваешь, с ним делать?
   - Да. Тут писатели предлагают взять на прокат в ВМФ "Морской охотник" - даже деньги собрали - чтобы его, суку, там глубинными бомбами раздолбать!
   - Ох, это здорово! Вот, помню, мы на Малой Земле тоже... (снова пауза, шмыганье носом с бельевой защипкой и капанье).
   - Успокойтесь, дорогой Леонард Кузьмич!
   - Я бы его, гада, собственными руками задушил! Да он Гале моей нравится. Зачитывается им дочурка...
   - Как же быть? Примите соломоново решение.
   - Я, хоть и не яврей, но такое решение приму, - заговорил Генсек неожиданно бодрым и звонким голосом, словно сорвал прищепку с носа.
   - Да, я вас внимательно слушаю, - ввинтился в трубку Андропка.
   - Значит так: ни вам, ни нам! Писателей, конечно, надо уважить. Но сначала я этого сукина сына вашего переселю в дом на высоком берегу Москвы-реки, в соседнее сельцо Троице-Лыково, отгорожу высоким забором с колючей проволокой под напряжением, и пущай там себе строчит клеветнические книги, коль Гале нравится... А потом надо уважить просьбу дорогих писателей: пригнать катер, штоб он как следует пробомбил акваторию и штоб все подумали, что ему хана. Поняли?
   - Ай, как мудро, дорогой Леонард Кузьмич! Настоящее соломоново решение. Я вот, хоть и наполовину еврей, а такое и в голову не пришло. Вы гений, наш родной, дорогой Леонард Кузьмич! Доброго здоровьица вам и супружнице вашей! Досвиданьица!
   - На то я и Гениальный Сиклитарь, чтобы принимать мудрые решения! Бывай, Андропка. Коль еще чего - звони.
   Председатель Кооператива Госбезопасности откинулся в изнеможении в кресле, чувствуя, вспотел так, будто попал под проливной дождь. Разговор с Самим всегда стоил больших нервов. Снял запотевшие пуленепробиваемые окуляры, потер переносицу: фу ты гора с плеч! От сердца отлегло, и вспомнилось о композиторах. Тогда пойдем в понедельник с моей дурындой в Кремлевский Дворец на прием.

  

ГЛ. 54 THE LADY IS A TRAMP

She gets too hungry for dinner at eight

She likes the theatre and never comes late,

She's never bother with people she'd hate -

That's why the lady is a tramp.

   Бездомная дама-бродяжка! Кто это? Не Карина ли? Навряд... Каринка не пропадет!
  
   Торжественные концерты по случаю знаменательной даты продолжались.
   Малый зал переполнен. Ведущая Анна Чехова топает каблучками, выходя на середину сцены, и декламирует, демонстративно игнорируя микрофон на стойке.
   - Сен-Санс! "Карнавал животных". Переложение для камерного ансамбля неизвестного автора. Исполнители: Олег Крыса - первая скрипка, Елизавета Мышкина - вторая скрипка, Евгений Мухин - альт, Сергей Тараканов - виолончель, Николай Комаров - контрабас, Сергей Мокрицын - флейта, Евгений Блохин - кларнет и Галина Белоконь - фортепиано.
   - Настоящий карнавал, но не только одних животных, но и грызунов с насекомыми, - острит прыщавый юнец в первом ряду, повернувшись к скромной девушке-подружке с пудовой косой.
   Музыка грянула и окунула публику в причудливые образы французского мастера. Но не успело отзвучать всего лишь и нескольких тактов, как из кулисы появился невысокого роста седенький господин во фраке с бородкой клинышком и, бесцеремонно захлопав в ладоши, остановил исполнение. Музыканты в ужасе уставились на нежданного гостя, а из другой кулисы через всю сцены на помощь бежала бледная как лунная поверхность Анна Чехова.
   - Гражданин, сюда нельзя! Кто вы? Пройдите, пожалуйста, в зал! Какое безобразие...
   Смелая ведущая теснила нахала к рампе, по пути задев микрофонную стойку, которая с грохотом атомного взрыва упала. Несчастный микрофон отлетел в глубину сцены, закончив свою, так и не начавшуюся роль. Назревало что-то непристойное, и в зале заинтригованно зашумели и заворковали. Что будет дальше?
   - Не толкайтесь, мадам! - упирался пришелец, не желая покидать сцену.
   - Сейчас милицию вызову! Вы мешаете концерту!
   - Меня не узнаете? - упирался незваный гость, поворачиваясь анфас, в профиль и схватив воинствующую даму за обе руки в качестве оборонительной меры.
   - Не важно кто вы! Покиньте сцену и не ломайте мне рук! - взвыла однофамилица автора "Чайки" и "Трех сестер". - Мили-и-и-ция!!!
   - Это сам Чайковский, - подсказал кто-то из зала.
   Анна Чехова тупо уставилась на пришельца, постепенно узнавая знакомые черты и заваливаясь на бок, очевидно собираясь упасть в обморок.- Валерьянки мне!
   Тело ведущей рухнуло со значительно меньшим шумом, чем микрофонная стойка, но с неменьшим эффектом. Почему-то в зале ее падение сочувствия не вызвало, а лишь смешки. Оперативно явившиеся рабочие сцены равнодушно уволокли бесполезное тело за кулисы, прихватив и микрофонную стойку.
   - В конце концов, причем здесь Сен-Санс? - обратился к залу победитель сипловатым тенорком. - Виновник торжества я или, во всяком случае, заведение, носящее мое имя! Я вам лучше сам спою из всеми любимого "Евгения Онегина".
   Музыканты смущенно заулыбались: у нас, мол, своя программа, да и нот тех нет сейчас.
   - Ничего, - понял замешательство исполнителей Петр Ильич, - вы такие хорошие музыканты, что подберете на слух!
   - Ишь, как здорово Смоктуновский Чайковского изображает, прямо как в фильме, - опять повернулся к подружке прыщавый.
   - Тональность соль-бемоль мажор, - небрежно бросил пианистке Петр Ильич, отчего та вся покрылась красными пятнами, став "конем в яблоках".
   - Сложная тональность, - ужаснулась подружка прыщавого, будучи тоже пианисткой.
   Тем временем Белоконь, справившись с волнением и взяв себя в руки ("под уздцы"), заиграла: "ум-па, цум-па" в нужной, но неудобной тональности.
   Петр Ильич победоносно улыбнулся и запел теперь приятным маслянистым баритоном, несмотря на то, что недавно говорил гнусавым тенорком:
  
   "Любви все возрасты покорны,
   Ея порывы благотворны
   И юноше в расцвете лет,
   Едва увидевшему свет,
   И закаленному судьбой
   Бойцу с седою головой!"
  
   Зал дружно подхватил с завидной стройностью, точно где-то из укрытия дирижировал сам Подсвешников:
  
   "Онегин, я скрывать не стану,
   Безумно я люблю Татьяну!"
  
   "Тоскливо жизнь моя текла, - перехватил солист, взобравшись на верхнее "ми-бемоль", -
   Она явилась и дала,
   Как солнца луч среди ненастья,
   Мне жизнь и молодость, да молодость
   И счастье!"
  
   Музыканты присоединялись один за другим, спешно подбирая на слух, а зал зашелся в едином порыве:
  
   "Среди лукавых, малодушных,
   Шальных, балованных детей,
   Злодеев и смешных и скучных,
   Среди кокеток добровольных,
   Среди вседневных сцен, учтивых,
   Ласковых измен;
   Среди холодных приговоров
   Жестокосердной суеты,
   Среди досадной пустоты,
   Расчетов, дум и разговоров..."
  
   "Она, - опять завопил автор "ми-бемолем", -
   Блистает как звезда во мраке ночи,
   В небе чистом, и мне является всегда
   В сиянье ангела, в сиянье ангела лучистом!"
  
   Остальные музыканты в унисон с хором зрителей заиграли запев, тоже сумев подобрать мотивчик в столь сложной тональности. Сен-Санс посрамлен! Петр Ильич торжествовал. Пришедшая в себя за кулисами Анна Чехова с трудом сдерживала слезы умиления.
  
   В Очень Большом Зале в это время тоже творилось что-то несусветное: зрители свешивались с балконов как свежевыстиранное белье (пододеяльники, наволочки, простыни). Один держал другого за ногу. Сидели по-турецки и лежали в позах греческих патрициев в проходах; стояли в дверях плечом к плечу как часовые у Мавзолея. Кто-то в дальних рядах даже взобрался на плечи соседу, демонстрируя завидное акробатическое мастерство... Такого ажиотажа еще не знал этот прославленный зал.
   Отзвучали три части оратории Мастаковича "Арфа Давида", а публика, шокированная столь странным названием, все еще не понимала: причем здесь столетие консерватории? "Разве Давид Федорович Ойстрах на арфе играет, - спросила дама солидная во всех отношениях своего пожилого и лысоватого спутника, - считая, по-видимому, что опус посвящен ему, Ойстраху"? "И на арфе тоже", - нашелся спутник, - но реже. Времени не хватает - гастроли по всему белу свету..."
   Взмыленный дирижер Геннадий Нездешненский, признанный исполнитель новых произведений, тоже нервничал, сверкая расплавленной лысиной - поди-ка управься с такой оравой! Сцена переполнена исполнителями. Как злокачественная опухоль расползся по всей сцене Госоркестр СССР. За ним, в несколько ярусов, слоеным пирогом, зависла как неисправный компьютер хоровая капелла Урлова. Дети-сироты, воспитанники хорового училища дедушки Подсвешникова, шныряют среди публики и клянчат подаяние на ремонт постепенно разваливающегося здания. На ближайших к сцене балконах расположились наряды милиции со свистками наготове, шоферы с клаксонами и машинисты с паровозными гудками. Среди последних и прощеный машинист Степан Тимофеевич, запомнившийся нам своим неожиданным и ярким участием в балете "Нона Каверина". "Так, глядишь, и в артисты выбьюсь, - сладко думал он, дуя из горла горькую, запершись в кабинке сортира за сценой еще до начала представления.
   Откуда-то из-под потолка в магнитозаписи звучали колокола Успенского Собора, а литаврист по знаку дирижера, собрав все силы, оглушительно долбанул по "котлам", даже порвав на одном кожу. Но получился "выстрел Царь-пушки" как настоящий. Находящиеся поблизости даже получили контузию и временно оглохли. После этого происшествия дирижер снова взмахнул полосатым жезлом гаишника, - виднее и заметнее обычной дирижерской палочки - и многоголосый хор взвыл во всю свою нечеловеческую мощь:
  
   "Ты, что живешь у Вышнего под кровом,
   Под сенью Крепкого почиешь,
   Скажи Господу: "Оплот мой, сила моя,
   Ты - Бог мой, на тебя Уповаю!"
  
   Оркестр аккомпанировал кластерами. Долдоныч не хотел отставать от молодых. Засвистели по знаку Нездешненского и соловьи-милиционеры, а вслед засигналили клаксоны, соревнуясь с паровозными гудками. Уж Степан Тимофеевич душу отвел, взяв реванш за неудачный дебют на сцене Очень Большого Тятра. Он опять еле держался на ногах, но коллеги-машинисты, плотно сомкнув ряды, не позволили ему упасть.
   - Что за безобразие? Кто допустил? - дрожала от ярости в правительственной ложе министр культуры, в прошлом знатная ткачиха, Клава Хурцева. Она тыкала пальцем, утяжеленным гигантским перстнем (Ивановские ткачихи подарили к юбилею!), в программку, указывая на автора текста: - Какая такая еще Зоя Дуллина? Говорили, что на библейский текст?
   - Она перевела с древнееврейского, - пояснил ласково референт Кухарский.
   - Что вы мне голову морочите? Здесь не сказано, что перевела!
   - Не волнуйтесь Клавдия Трофимовна, все выясним и кого нужно накажем!
   - То-то же! - откинулась в кресле "княгиня ткацкого станка" и замазала заранее заготовленным пластилином уши. Мол, теперь делайте, что хотите: хоть на голове ходите! Читала где-то, как некий Одиссей спасался так от вражеской пропаганды, правда, пользуясь воском. А где воск достать? Своей пасеки нет, значит, надо опять к ивановским ткачихам обращаться. Да ну их! Только обратись... Надоели со своими просьбами: одной дай медаль, другой - квартиру, у третьей кран протекает, у четвертой муж пьет запоем... Вот и пришлось у внучки пластилина немного стырить. Юнона (внучку зовут) авось и не заметит.
   А на сцене в общем экстазе, шуме и гаме, хор продолжал кричать под завывание сирен, свистков, гудков и сирот:
  
   "Ибо он избавит тебя от сети ловчей
   И от язвы губящей,
   Осенит тебя Своими крылами,
   И под сенью перьев Его утаишься".
  
   В первом ряду партера, красный как предветренный закат, закрывался ручонкой от гневных взглядов из правительственной ложи смущенный автор, сам не ожидавший подобной вакханалии. Его левая нога подпрыгивала, - последствия контузии в блокадном Ленинграде, - исполняя какую-то свою сольную балетную партию.
   "За такое меня, пожалуй, и из партеи под жопу коленкой могут...", - в ужасе думал Дэ Дэ, еле удерживая танцующую конечность.
   А окружающий угар и маразм крепчали, подбираясь к кульминации, когда подпиленная заранее люстра должна оборваться и рухнуть на головы восторженных слушателей. Но не до конца, то есть не насмерть, а лишь попугать (предусмотрели страховочный трос), тонко намекнув, что историческому зданию, хотя бы в связи с юбилеем, требуется неотложный капитальный ремонт.
  

ГЛ. 55 LOVE FOR SALE

Love for sale,

Appetizing young love for sale,

Love that's fresh and still unspoiled,

Love that's only slightly soiled-love for sale

Who will buy?

Who would like to sample my supply?

Who's prepared to pay the price

For each trip to paradise - love for sale.

   Какое аморальное название! И какое счастье, что у нас в стране не то, что "любви на продажу", но и вообще секса не было, нет, и не будет! А Ленин жил, жив и будет жить!
  
   Открыл "Известия" и ужаснулся. В глаза бросилось, набранное крупным шрифтом, правительственное сообщение:
  
   "Президиум Верховного Совета СССР постановляет: в связи со 100-летием Московской Государственной Ордена Ленина консерватории им П.И.Чайковского, наградить ее вторым Орденом Ленина и переименовать в консерваторию имени Великого Русского Композитора А.Г. Ниткина с проведением капитального ремонта всего здания и прилегающих помещений. Президиум также постановляет отслуживший свое памятник П.И. Чайковскому работы скульптура В. Мухиной заменить на памятник А.Г. Ниткину работы Заслуженного Художника СССР, главного художника и скульптора Очень Большого Тятра Моисея (Мойши) Мессершмидта. Прежний памятник следует демонтировать и транспортировать в Серебряный бор для показательного утопления в Бездомном озере на вечное хранение и в назидание потомкам.

Председатель Президиума - Пидгорный,

Сиклитарь Президиума - Георгадзе,

Гениальный Сиклитарь ЦК КПСС - Прежнев".

   Я обалдел и побежал делиться прочитанным с ребятами. В это время на даче раздался звонок. Телефоном пользовались в основном аспиранты. На сей раз подозвали меня. Строгий механический голос робота сообщил: - Три студента: Баркалов, Муркин и Вася Бесфамильный вызываются завтра к двенадцати часам дня в кабинет ректора. Явка строго обязательна.
   - Кто говорит? - зачем-то спросил я.
   - Слон, - пошутил механический голос, и забулькало гудками.
   Наконец-то и выяснилась Васина фамилия - Бесфамильный. Ура! Ну, почти как Эрнст Неизвестный...
   Я сообщил соседям о нехорошем звонке. Те "болели" после вчерашнего ужина (перебрали маленько) в своих никогда не убираемых постелях.
   - Дело хреново, пацаны, - выдавил из себя обретший фамилию Вася. - Наверное, хотят отчислять!
   - Ты так считаешь? - с пафосом гамлетовского героя воскликнул Бокалов и схватился за больную голову. - Надо срочно похмелиться.
   - Это самое ужасное, когда голова раскалывается, нет ни капли и получаешь подобное известие, - философски изрек Бесфамильный, натягивая штаны. - Срочно бежим за киром, господа!
   В темпе ускоренной киносъемки товарищи оделись, и стремительно рванули в сторону сельмага. Сияло ослепительное солнце, белки прыгали с сосны на ель и обратно; обитатели дач гуляли по аллеям и просекам, заботясь о здоровье своих организмов. Легкий морозец подгонял нас: быстрей, быстрей! Обеденный перерыв близок...
  
   На следующий день, подходя к "Альма-матушке", увидели, как решение Президиума немедленно претворяется в жизнь: бригада рабочих с отбойными молотками и два подъемных крана, демонтировали устаревшее изваяние. Поодаль стоял огромный грузовик с прицепом, в котором находились в расчлененном виде части нового истукана. Мелькала радостная фигурка Мессершмидта в дорогой дубленке и мерлушковой шапке, советовавшего рабочим, как эффективней ломать. Тут же вертелась и его супруга в норковой шубе, тоже подававшая реплики писклявым голоском. И представители консерватории имели место. Угрюмо щурился на происходящее мрачный Мюллер (кажется, ему эта затея не очень нравилась), с тоской поглядывал в сторону магазина напротив Степанов (не допил, и хотелось добавить), Воронка блестел во всей своей милитаристской амуниции, обожая разрушения и созидания. Из понятной скромности отсутствовали представители секты "Три Ге", тихо празднуя победу в ресторане "Националь". Не было и Вия-ректо-регента, поджидавшего нас троих в своем пыточном кабинете. Движение транспорта по улице Герцена приостановили, и милицейское оцепление едва сдерживало массу зевак, завороженных лицезрением исторического момента. Кругом шныряли фотокорреспонденты, пугая ошалевших зевак магниевыми вспышками. Не было почему-то только Щедрошвили с Плясунской, хотя, если поразмыслить, то по вполне объяснимой причине. Что им эти несносные конкуренты Ниткин и Чайковский? Она занималась ежедневными сизифовыми тренировками, он сочинял для нее очередной балет, а вместе руководствовались известным постулатом - "Ни дня без строчки, ни дня без тяжелого мешка с песком или цементом!"
   Долго наблюдать за святотатством мы не могли. Стрелки неумолимо поджимались к полудню, призывая последовать в процедурный кабинет главного экзекутора.
   Вызывали по одному, как и положено в любом, уважающем себя Гестапо. Остальные тряслись в тягостном ожидании. Каркающий Лапчинский первым назвал Васю. Через пять минут Бесфамильный вылетел в распаренном состоянии как после сауны: - Отчислили! Бегу занимать очередь в винный отдел. Обеденный перерыв скоро кончается.
   Вторым позвали Баркало-Бокалова. Он тоже не долго мучился и выскочил с белой скатертью вместо лица: - Выгнали! Побегу за закуской в продовольственный...
   Вот и моя очередь. Захожу. В кабинете собралась вся головка администрации, "так сязать" (вспомним Долдоныча!) По обеим сторонам обширного как Ходынское поле ректорским столом расселись по двое с каждой стороны. Справа "Понтий Пилатыч" и Степан Степаныч (только что были там, у памятника, а уже здесь - наверное, в кабинет ведет потайной черный ход); Воронка (тоже черным ходом проник) и Лапчинский - слева. Над "летным полем" привычным вертолетом как неисправный компьютер "завис" Сам, светя жгучими прожекторами мощных очков.
   - Товарищ Муркин, на вас жалуются соседи по даче, аспиранты, - потрясал подметным письмом Подсвешников. - Ваша компашка завела дружбу с антисоветским писателем-диссидентом и приводила его в гости на дачу, что совершенно недопустимо! Потому что это святой и сверхсекретный объект Министерства Культуры СССР. Что скажете в свое оправданье?
   Пять пар гневных и грозных как "гиперболоид инженера Гарина" (Алексея Толстого) глаз прожигали меня испепеляющими лучами. Я за полчаса до экзекуции предусмотрительно наглотался вовикиных таблеток. Лекарство возымело самое положительное действие, пришло умиротворение и покой. Как к Ленину, положенному в усыпальницу, несмотря на толпы любопытных почитателей и редких недоброжелателей вечным потоком струящихся мимо.
   - Виноват. Каюсь, - решил я не дразнить гусей излишним геройством.
   - Скажите спасибо вашему педагогу по специальности, - продолжал ректор-экзекутор. - Он очень просил, в виду вашей талантливости, обойтись с вами не столь строго, как с остальными.
   Граблеобразные руки в коротковатом пиджачке вынули из груды бумаг новый документ и поднесли его к самому носу, но от старческой незрячести глазные протезы не спасали, и приходилось читать по запаху. Микроскоп так и не подарили, твари!
   - Художественный совет постановил: принудительно вас женить на педагоге кафедры иностранных языков такой-то, - имя сообщим позже, - проживающей в одноместной квартире-камере со склочной мамашей, в дочке души нечающей, вашей будущей тещей, которая вам покажет, где раки зиму проводят. Дом только что построен (ЖСК консерватории "Замок Иф") и расположен между двумя кладбищами - Армянским и Ваганьковским. Чтобы страшнее было! Мимо окон будут постоянно носить покойников и играть траурный марш "Из-за угла...". Это, надеемся, будет мешать вам, сочинять капиталистический джаз. Приговариваетесь к совместному проживанию сроком на четверть века, что равносильно высшей мере наказания. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Можете идти.
   Под одобрительные аплодисменты членов Худсовета я вылетел из кабинета с первой космической скоростью.
   Ну, как спросили кореша, когда мы встретились возле магазина. У одного в руках сверкала родная поллитра, у другого - душисто пахли хлеб с колбаской. Жизнь продолжается, товарищи отчисленные!
   - Без меня, меня женили!- отрапортовал я.
   - Это как? - спросили они в унисон.
   - Пошли в пельменную, там и объясню.
  
   Демонтированный памятник привезли в Серебряный бор на трех огромных грузовиках с прицепами. Отдельно торс, отдельно пюпитр для каменных нот, отдельно кресло с ногами, отдельно голову с дирижирующей рукой, отдельно цоколь. В конце колонны следовал подъемный кран. Как же без него? Груз снова сопровождала бригада рабочих, которая, радуясь содеянному, отчаянно материлась:
   - Какого-то белогвардейца скочевряжили!
   - Быстро управились, туды его растуды...
   - Твердый оказался гад - раньше крепко строили, не то, что щас: цемент песком разбавляют.
   - Говорят, он царский был кам-па-зи-тыр...
   - А чо сочинил?
   - Да, кажись, "Танец маленьких блядей"!
   - Ну и поделом! Не хрена такие танцы танцевать...
  
   Мы втроем собирали свои пожитки, готовясь навсегда покинуть несчастливую обитель. Услышав рев моторов, бросили сборы и помчались к Бездомному озеру, наблюдать сцену назидательного утопления. Аспидов-аспирантов нигде не видно. Очевидно, попрятались, боясь нашей праведной мести.
   - А как же Исай Абрамыч? - вдруг занервничал Бокало-Баркалов. - Как бы его ненароком не зашибло?
   Стали бросать камешки в условленном месте, пока грузовики и кран разворачивались на берегу. Но неоднократные "буль-буль-буль" остались безответны.
   - Может, уснул там у себя? - продолжал, отчаиваясь, заламывать руки Бокалов.
   - Вот его сейчас и разбудят, - ехидно заметил Вася.
   - Что мы за него так волнуемся? - здраво рассудил я. - Он человек бывалый и не пропадет!
   - Сейчас рождается новая легенда о славном граде Китеже, ушедшим под воду, - сказал с пафосом Вася и запел что-то из Римского-Корсакова.
   Тем временем на берегу, работа закипала: кран поднимал фрагменты памятника и, раскачав их с помощью рабочих, забрасывал подальше от берега. Опять кругом сновали корреспонденты и фотографы, мешаясь под ногами у рабочих. Милиция стояла в стороне плотным кольцом, не подпуская к месту "ристалища" лишних людей, количество которых прибывало. К тому же из-за деревьев постоянно просачивались дачники всех возрастов - от детей до стариков. Наконец, последний фрагмент - нотный пюпитр - бухнулся в воду, и над озером прогремело троекратное "Ура!" Довольные рабочие, потирая мозолистые руки, - утопили "белогвардейца" - рассаживались по машинам. Кран и грузовики, сделав свое черное дело, и отравив окружающую среду выхлопными газами, поехали через мост в город. Зеваки постепенно рассасывались, пошли и мы продолжать сборы. Лишь милиция почему-то никуда не спешила.
   Не успели возобновить сборы, как новый шум привлек внимание. Выскочили из дома. По поверхности озера скользил, ломая ледяную корку как ледокол "Красин", военный катер с пулеметами и легкой пушкой.
   - Как он сюда попал? - недоумевал Баркалов. - Ведь озеро отделено сушей и от Москва-реки, и от Гребного канала.
   - Наверное, волокли по земле, - предположил Вася и задумался о пути из варяг в греки.
   Катер достиг середины. На борту виднелась команда в теплых бушлатах. Матросы суетились, как и положено при выполнении ответственной операции. Капитанистый чин, заметив зевак на берегу, крикнул в "матюгальник":
   - Граждане, во избежание несчастного случая, отойдите подальше от берега! Здесь находиться опасно! Идут военные ученья!
   Мы, будучи истинно советскими, сознательными и послушными людьми, отошли. Ученья, так ученья! Значит, стрелять будут.
   Катер развернулся, и показались на корме ряды железных бочонков.
   - Смотрите, глубинные бомбы, - догадался я, часто рисовав в детстве "Морских охотников", преследующих подводные лодки.
  
  
   На просторной террасе своего нового дома в Троице-Лыкове - спасибо родному-дорогому Леонарду Кузьмичу - стоял в позе Наполеона, скрестив руки на груди, вооруженный большим полевым биноклем, оставшимся с войны, писатель-диссидент. То и дело, посматривал в сторону недавнего своего места обитания. Бинокль трофейный немецкий с цейсовскими стеклами. Поэтому - все как на ладони.
   Появились грузовики и подъемный кран. Подъехав к берегу, сбросили в воду зачем-то каменные глыбы. "Дамбу, что ли сооружают? Кому это нужно?" Не успели закончить и уехать, как затарахтел мотором катер. Конечно, об этом грозном катере Исая Абрамыча известили заранее. Сам из Кремля звонил лично: "Не бойтесь, так надо по просьбе ваших коллег по перу. Но с подводной лабораторией придется распрощаться - жертвы неизбежны, и привет от Гали! Она взахлеб вас читает". Да писатель и не жалел. Только вот теперь с этими жабрами все время на суше находиться не в кайф. Придется, что ли срочно приобрести абонемент в бассейн "Москва" и регулярно туда наведываться для пользы здоровья организма.
   Но, что это? К берегу подкатило несколько многозначительных черных, и не только, "Волг". Из них дружно вывалился народ. Ба, да все знакомые лица! Бинокль увеличивал на славу. Вот "Гэ" Марков, вот "Ю" Бондарев, вот еще какая-то сволочь, а вот - другая... Словно на берегу собирались провести выездной внеочередной съезд писателей.
   Морской охотник вышел на середину озера и занял боевую позицию. Обладатель капиталистической нобелевской премии плотнее прильнул к окулярам. Столб воды и запоздалое буханье подводного взрыва. Писатели зааплодировали. Оглушенная рыба всплыла. Так ему, окаянному! Может тоже всплывет кверху пузом? Снова столб воды и "бух", и снова взрыв аплодисментов. Церемония убиения амфибии продолжалась не менее получаса. Тут бы любая субмарина отдала кранты, окрасив поверхность машинным маслом. А всплывала только дохлая рыбешка да контуженые раки.
   Сбежались обитатели окрестных дач. Что за буханье? Салют? В честь чего или кого? Прибежали Мастакович с домработницей Маней и Шустрапович с женой и дочерьми. Кухарка Долдоныча держала в руках кастрюлю и скалку, напоминая былинного богатыря. Великий виолончленист в сердцах размахивал смычком, а дочки и жена выглядывали из-за кустов на всякий случай. На старшенькой красовались так и не брошенные в камин джинсы (Оттаял папа!). Объявились и члены секты "Три Ге", решив, что салютуют в честь установки памятника Ниткину. Другие обитатели коттеджей, особняков и дачных домиков тоже выглядывали из-за сосен и елей. Тут вам и профессора с докторами наук. Академики с лауреатами государственных премий. Герои Советского Союза с героями Социалистического труда. Видные партийные и государственные деятели. Директора фабрик и заводов, а так же и солидных магазинов. И обычные прощелыги с деньгами, сумевшие проникнуть в элитное место. Простым смертным, как известно, жить в Серебряном бору, как не дозволялось, так и не дозволяется. Поистине бор стал "золотым", и давно назревала необходимость в переименовании.
   Прискакали и любопытные белки, продолжая бросаться еловыми шишками. Одна снова заехала Долдонычу по балде, да прямо в ухо. "Ах ты дрянь этакая, так сязать!" - как бы выругался он.
   По законам классицизма все действующие лица выходят на сцену в финале, что мы и наблюдаем!
  
  
   Если будете проходить вниз по Герцена, мимо консерватории, непременно обратите внимание на новый памятник Великому Русскому Композитору. Внешне и издали очень напоминает старый. Почти тот же постамент, та же поза с отдернутым локотком, тот же пульт для нот под правой рукой, то же лицо якобы с бородкой клинышком. Но не поленитесь, подойдите поближе и приглядитесь внимательнее. В кресле сидит другой человек, не Чайковский. Художник-скульптор так искусно выполнил работу, что, как говорил один известный композитор, "комар носа не подточит". Издали Петр Ильич, а вблизи Арнольд Габриэлыч. Да и надпись внизу золотом по мрамору подтверждает: "Великому Русскому Композитору А. Г. Ниткину от Советского правительства и народа". Правда, рядом и сбоку, чуть пониже, кто-то мелко приписал: "Ниткин - говно!"
  

Георг Альба

Июнь - октябрь 2006

  
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   179
  
  
  
  
  
   179
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"