На мою дочь неудержимо надвигается наш реальный мир, разрушая возведённый ею прекрасный замок её мира. И скоро у её ног окажутся груды обломков, и она горько заплачет, как плачут все дети мира над разрушенными своими творениями.
Но эти дети, в отличие от нее, ещё будут смеяться, полюбив суровую землю своих предков, оказавшуюся не для их прекрасных замков, - полюбив землю, каждый свою, такую, как она есть, потому что это, оказывается, их земля и другой нет, и надо жить и быть за неё в ответе уже перед своими детьми. И всем этим будут наполняться их глаза.
А глаза моей дочери будут наполняться скорбью моего народа, скорбью по неиспытанному чувству - главному в полноценной жизни человека - любить такую, как она есть, землю своих предков, тоже суровую, но свою.
И настанет день, когда она скажет:
Мы вернёмся к тебе, Иерусалим!
Из письма Расулу Гамзатову, автору книги "Мой Дагестан":
"Моя дочь пришла с улицы и спросила: "Папа, а мы евреи?"
Наверное, вот так же и я спросил у отца.
Теперь она принимает эстафету, ещё одно поколение принимает эстафету тысячелетий.
И вспоминаются строки из вашей книги: "Плохо воину, когда с саблями нападают на него сразу несколько человек. Он не может защитить себя одновременно и со спины и спереди. Но если найдётся скала, о которую можно опереться спиной, дела не так ещё плохи: ловкий и сильный боец может сразить и двух, и трёх врагов, если он опирается спиной о скалу. Дагестан и есть для меня такая скала. Он помогает мне выстоять в самые трудные минуты".
Но тогда, когда я ещё не был тем, кем стал сейчас, - я с этим не мог согласиться. Я хотел быть гражданином мира. Тогда мне были бы смешны строки из вашей книги: "Мой маленький Дагестан и мой огромный мир. Два ручья, которые сливаются в один поток, достигнув долины. Две слезинки, которые вытекают из двух глаз и текут по двум щекам, но рождены одним горем или одной радостью".
А я хотел быть гражданином мира, ведь мне не предлагали выбора.
Я садился в поезд, мчался и думал: пусть у меня будет так много поездов, что все и не упомнишь, и пусть они мчат во все стороны, во все края, во все земли. Прильнув к стеклу, я жадно всматривался в казахские степи и украинские сады, в белорусские леса и русские поля. Я всматривался, даже когда уже ничего не было видно, кроме моего отражения за окном. Что-то искал ещё и не мог найти.
Садился в лодку и греб. Забирался всё дальше и ловил быстрое цветение тундры на севере, запах тайги на востоке, солёные брызги моря на юге. Удивительная земля - всё в ней есть, а я ловил ещё что-то и не мог поймать.
Лез в горы, карабкался всё выше.
Было трудно, хотел опереться о скалу, но обо все скалы уже опирались.
"Опирайся обо все сразу", - давали мне добрые советы, устраиваясь поудобнее.
А я лез выше.
Выше от земли, разделённой земли, по кусочкам разобранной.
Выше - чтобы ничего не видеть.
Выше - чтобы ничего не слышать.
Выше - не хотел ничего знать.
Но выше - только небо.
Одно оно на всех.
А я не Б-г - жить в небе.
Я просто человек.
И спустился на землю, на ту часть земли, куда меня занесли ветры двух тысячелетий. Но прежде чем вернуться на землю, окинул взглядом всю её. Отсюда она казалась нагромождением скал, о которые опираются спиной.
И отыскал свою скалу - Стену Плача. Грубые камни и травинки торчат из щелей между ними.
Раньше я никогда не плакал.
Я не мог не отыскать свою скалу, потому что у каждого человека есть своя скала, о которую можно опереться, - иначе не было бы этого человека.
И в который раз всплывают теперь уже прекрасные строки из вашей книги: "Отчего же сейчас, когда я снова увидел эти семьдесят саклей, приютившихся у подножия скал, сердце мое раскачалось в груди так, что больно рёбрам, в глазах моих затуманилось и голова закружилась, будто я болен или пьян?"
И у меня есть не меньшее чудо - мой Израиль, мечту о котором донесли во мне сотня поколений. Это во имя их и нас я хочу прижаться к "Стене Плача" моего народа".
К этому приходят, рано или поздно.
Каждый сам, своим путём.
И в этом сила неодолимая народа моего, идущего к Иерусалиму: