Не слишком-то приятно разнагишаться перед посторонними, но когда в морду смотрит дуло автомата, особо не возразишь. Так что пришлось раздеться и забраться в эмалированный поддон..
- Чего стоишь, мойся, давай, - сказал охранник.
Митька озадаченно уставился на него, потом на блестящие рукоятки и лейку над головой. Мыло-то он видел, серое, домашней варки, но много в том мыле прока без воды?
- Душа никогда не видел? - хмыкнул страж. - Синяя холодная, красная горячая.
Душ? Кажется, он об этом читал. Митька от души крутанул рукоятку - хорошо, хоть, ума хватило сперва холодную, не ошпарился, потом кое-как отрегулировал воду. После того, как его сунули мордой прямо в ледяную весеннюю грязь, помыться определенно стоило. Но до чего же шикарно живут! Не зря дед этих, из академии, иначе как "жлобами" не называл. Проточная вода и канализация - это же уму непостижимо! Он плескался в этой чудесной льющейся с потолка воде, забыв обо всем - пока охранник не приказал заканчивать. После этого Митьку обрядили в застиранную - но чистую и выглаженную - пижаму, впихнули в конуру, выложенную белым кафелем и захлопнули дверь. Следом послышался щелчок еще одного замка и все смолкло.
Он с разгона толкнулся в дверь - бесполезно, только плечо расшиб, потом постучал пятками - скорее, для порядка, чем осмысленно. Просто так сдаваться не хотелось. Сел по-турецки, прислонясь спиной к двери. Пора. Наконец, начать думать. До сих пор у него не было времени толком осмыслить ситуацию - только кое-как реагировать на происходящее и выкручиваться по мере сил. Но раз выкрутиться не удалось, придется искать другие способы. Задерживаться тут нельзя. Дед один и совершенно беспомощен - при одной мысли об этом Митька едва не разревелся. Нет, реветь тоже нельзя. Он огляделся. Окно отпадает сразу, и не только потому, что высоко, если поразмыслить, может, и придумает, как добраться. Но в этакое оконце даже голова не пролезет, не говоря у обо всем остальном. Дверь тоже прочная и тяжелая. Стены гладкие. Всей мебели - кровать, и стол, и то и другое прикручено к полу. Да еще унитаз в углу. Попался...
"Две недели", - говорили они. Две недели дед не продержится, разве что чудо случится.
Две недели.
Митька застонал, откинув голову. Больно стукнулся затылком о дверь. Просто так не выбраться. Хорошо было Монте-Кристо - сколько угодно времени в запасе, ковыряй себе стену, пока не надоест. У Митьки в запасе не было даже дней. Он снова постучал затылком о стену, словно боль помогала продолжать думать, вместо того, чтобы замереть в апатии.
Вынудить их открыть дверь. И прорваться с голыми руками сквозь охрану. Тоже, Рэмбо нашелся. Нет, охрана не годится. Нужен кто-то... цивил, как говорил дед. Врач, например. И прихватить с собой... Нет, не годится. Врач слишком ценен, чтобы подпустить его без охраны к чужому, успевшему наворотить дел. Ведь наверняка уже все заинтересованные знают, что Митька совсем не паинька. Изобразить, будто стесняется - тоже не выйдет, чай не девка. Да и у девки бы тоже, скорее всего, не вышло бы, взяли бы бабу в качестве конвоира, и вся недолга.
Думай, Митька, думай... Он потер уже изрядно занывший затылок. Исповедь! Тот поп, что постарше говорил... Другой, прыткий, теперь под замком сидит, значит, старший один придет. Хотя исповедь в любом случае должны происходить один на один. Хорошо придет, дальше? Голыми руками? Старик-то он старик. Но кто знает... Митька оглядел себя, чертыхнулся. Ремень забрали вместе с остальной одеждой, само собой, и даже шнурки из ботинок вытащили, ну прямо как в старых книжках про тюрягу. В который раз обшарил взглядом каморку, хлопнул себя по лбу. Унитаз. Интересно, работает или со старых времен остался. Хотя если уж у них душ есть... Работающий унитаз Митька не видел ни разу в жизни. Так что он поначалу не удержался от того, чтобы проверить, как эта штука действует, почти завороженно глядя на исчезающий в трубе поток воды. Смогли ведь как-то канализацию наладить, неужели электричества не жаль. Или это только для карантинных, чтобы помещение не заходить? Он отогнал эту мысль - успеет еще про всякие глупости поразмышлять, и снял крышку бачка. Так и есть - отличный металлический прут, к которому был приделан поплавок.
Едва он открутил пластиковый бочонок, вода с шумом ринулась в трубу. Митька испугался, что не сможет ее заткнуть, и тогда поп ринется за слесарями, или кто там у них канализацию в порядке содержит. Но вскоре бачок опустел - видимо, не бесконечны были запасы воды. Митька критично оглядел прут, попытался заточить конец - металл противно заскрежетал, царапая плитку. Ничего. И так сойдет. Петелька на конце, вон, какая отличная, почти готовая рукоять. Митька отодрал полосу от полы пижамы, обмотал петлю, пропуская туда-сюда. Вот теперь точно в руках скользить не будет. Он спрятал импровизированное оружие в рукав, и что есть мочи затарабанил в дверь. Похоже, эти идиоты всерьез верят в бога, больно уж уважительно с попами разговаривали. Грех чужой глупостью не воспользоваться.
Стучать пришлось долго. Митька успел отбить кулаки, потарабанить пятками и снова кулаками, когда за дверью раздался раздраженный голос:
- Чего буянишь?
- Я это... Митька, как мог, изобразил в голосе раскаяние и смирение. - Исповедоваться хочу. Раз уж все равно помирать.
- Да цапнули меня там. Вон. - Митька задрал рукав. Под ним и правда была ссадина, в полутьме не поймет, свежая или не очень, зато выглядеть будет убедительней. - Так что...
- Твою ж мать... Сперва, значит, дьякона покусал, а потом исповедоваться ему. Перебьешься.
- Пожалуйста, - заканючил Митька. - Ваших-то он всех исповедовал, сам слышал, что собирался. А я что, не человек? Ты ж, поди, тоже верующий, понимать должен.
- Какой же ты верующий, если на батюшку с ножом кинулся?
- Бес попутал... Ну пожалуйста...
- Что там, Петя? - послышался новый голос.
- Да вот, отче, исповедоваться просит.
- Раз просит, значит - исповедуем.
- Не верю я ему, отец Сергий.
- А какой резон ему хитрить?
- Да мало ли... Шустер уж больно.
- А я не Господь, чтобы решать, кто искренне жаждет спасения, а кто нет. Пропусти.
- Как скажете, отче.
Охранник закрыл продух, отворил дверь.
- Если что - кричите. Я с той стороны подожду.
Старик неторопливо прикрыл ее за собой - вот дурак! - повернувшись спиной к Митьке. Тот, конечно, тянуть кота за хвост не стал: прихватил попу локтем горло, да приставил к шее острый прут. Пришлось, правда, на цыпочки подняться, чобы не придушить старика раньше времени.
- Скажи охраннику, чтобы ушел. - прошипел Митька.
- Нет.
- Жить надоело, старый?
- Я действительно стар, - Митьке показалось, что поп чуть усмехнулся. - И люблю жизнь. Но не боюсь смерти.
- Блаженный, что ли?
- "И не бойтесь убивающих тела, души же не могущих убить" - явно процитировал старик. - Евангелие от Матфея, глава десять, стих двадцать восьмой.
- Врасплох, непричащен и не помазан? - хмыкнул Митька. - Все равно не боишься?
- Служить Литургию без причастия немыслимо. Так что мимо. - теперь он откровенно улыбался.
И вот что с ним, идиотом возвышенным, прикажете делать? Нет, рука бы у Митька не дрогнула, но толку-то. Прикончит он этого малахольного, а за дверью охранник с автоматом, тут же в решето превратит. Впрочем...
- Эй, ты! - заорал он. - Давай сюда.
Охранник открыл дверь и застыл, явно соображая, как поступить.
- Калаш гони. - рявкнул Митька. - Медленно. А то проткну вашего попа, некому за твою душу заблудшую молиться будет.
Охранник неторопливо снял с плеча автомат, держа за ремень протянул в сторону Митьки. Но как ни хотел он казаться напуганным и растерянным, взгляд оставался острым и настороженным, так что не поверил Митька этой простодушной роже. Да и движения были слишком уж плавными.Опасен этот тип, ой как опасен. И что теперь, спрашивается, с калашом этим теперь делать? Либо горло старика выпустить, либо руку с проволокой отвести. И так нехорошо, и этак неладно. Он все-таки рискнул, оторвать от кожи острие, благо, локоть по-прежнему обхватывал шею, и дышал поп явно с трудом - Митька и рад бы был посвободней прихватить, не ровен час грохнется раньше времени, да роста не хватало, не на цыпочках же стоять. Закинул за плечо - лучше бы у сторожа пистолет был, а так видимость одна, что оружие.
- В сторону отойди. Лицом к стене, на корточки. Руки за голову.
Он толкнул спиной дверь, волоча за собой заложника - выпускать из виду охранника не хотелось. Приказал попу:
- Дверь закрывай на задвижку.
- Нет.
- Вот оно, христианское смирение во всей красе. - По-хорошему, стоило помолчать, но сдержаться не вышло.
- Смирение не в том, чтобы подчиняться злу.
- Да что ты понимаешь, во зле, идиот прекраснодушный! - заорал Митька,вконец потеряв терпение.
И в этот момент кто-то от души двинул его по затылку.
Очнулся он все в той же выложенной кафелем каморке. Только на этот раз - прикованный к кровати. Одно кольцо наручников - на запястье, второе - на металлической ножке, привинченной к полу. Вроде и пошевелиться можно, и с кровати слезть, если приспичит - вон, ведро рядышком поставили, до унитаза уже не добраться - а далеко не убежишь. Впрочем, даже если бы и свободен был, далеко бы не убежал, слишком уж голова болела кружилось все, и подташнивало. Митька перевалился на бок, и едва успел дотянуться до ведра. Потом он долго лежал, глядя в потолок, мысли казались спутанными и мутными, а самое главное - он никак не мог вспомнить, где он и что с ним. Он помнил деда, помнил, как пошел за лекарствами, оборванную лестницу тоже помнил, а дальше все расплывалось. Дед! Как он там?
Митька подергал наручник - не помогло, только кожу рассадил. Откинулся на подушку, соображая. Мало-помалу из дурнотной мути выплыли остатки воспоминаний. Здорово его по черепушке двинули. Сколько же он провалялся? И что теперь будет с дедом!
Митька заорал во все горло, зовя хоть кого-нибудь. Плевать на то, что чужие узнают, на все плевать, лишь бы получилось, чтобы до деда успели добраться до того, как... Задаром никто ничего не сделает, но у него полный рюкзак лекарств, охранник, когда обыскивал, аж присвистнул, мол, где взял. Тогда Митька отмолчался, сейчас пообещает рассказать, где добыть это добро - но не просто так. Пусть доберутся до деда, и приглядят за ним. Про ловушки расскажет начистоту, что и как. Только бы поверили, только бы стали слушать.
Он звал и звал, несколько раз казалось, что дверь сейчас распахнется - но лишь казалось. Он охрип от крика и слез, но дверь по-прежнему оставалась неподвижной. Измаявшись, Митька снова отключился, а когда проснулся, у двери - только-только дотянуться - стояла миска с едой, кружка воды, и снова никого не было. Никто не придет, - понял он. Не будет слушать. Один раз ему поверили, второй раз никто не сглупит.
Митька уткнулся носом в подушку и в очередной раз потерял сознание.
Дальше дни тянулись мутно и скучно, счет им он потерял. Да и мудрено не запутаться, если поначалу болит голова, да так, что от подушки не оторвать, от неловкого движения кружится все вокруг, и все время хочется спать. Он и спал, помногу, не различая ночи и дня, а когда сонная одурь отступила, понять, сколько времени прошло, было уже невозможно. Разве что у охранника спросить, но охрана Особо не разговаривала. Приносили еду, меняли ведро, не забыв надеть защитный костюм - да не тот легкий комбез, что отобрали, а натуральный "противочумный", Митька на картинках такой видел. Все молча - впрочем, под респиратором особо не поговоришь. Митька все-таки попытался, но охранник как назло оказался тем самым, что дежурил в день неудавшегося побега. Разговаривать не стал, само собой, обложил только в три этажа. На следующий день Митька попробовал снова и узнал, что провалялся в мутной одури почти десять дней.
Выходило, что он убил деда. Считай, собственными руками. Не зря тот не хотел его отпускать.
Оставшиеся дни он провалялся, безразлично глядя в потолок и почти не прикасаясь к еде. В голове крутилось только одно - все это время дед был один. Вряд ли он еще жив. И все эти дни дед наверняка думал, что он, Митька, его бросил. И не вернешься теперь, не оправдаешься. Разве что на том свете - но того света не существует, это сказочка для дураков, слишком трусливых, чтобы поверить в собственное небытие. Так всегда говорил дед, и Митька с ним соглашался, но сейчас хотелось поверить - хотя бы для того, чтобы можно было потом рассказать - он не виноват. Он деда не бросал.
Когда дверь открылась, и за ней показался человек в обычной одежде, Митьке уже было все равно, выпустят его или нет. Впрочем, он был уверен, что не отпустят, даже когда карантин закончился. Никто просто так кормить-поить не будет. Скажут, что должен теперь по гроб жизни и заставят отрабатывать. Впрочем, теперь не все ли равно?
Вошедший здорово напомнил Митьке деда - такой же сухой и жилистый, с живым морщинистым лицом и умными глазами. Только этот, пожалуй, был постарше деда лет на десять.
- Этот что ли? - человек придирчиво оглядел Митьку. - А с виду не скажешь, что шустрый.
- Придуривается. Хитрый, чертенок - второй голос раздавался из глубины дверного проема. Вроде бы знакомый, но ручаться Митька не стал бы.
- Да не похоже, что придуривается. Потухший какой-то. - он помолчал. - Малец, случилось у тебя что?
Митька промолчал.
- Наслышан о твоих подвигах. Упрямый. Изобретательный. Хитрый. Начитанный, что для парней твоего возраста исключительная редкость...
Митька равнодушно таращился в потолок.
- На ругательства он, может, и начитанный, - снова раздалось из-за двери. - А так...
- Отец Сергий, царствие ему небесное, говорил - начитанный.
"Царствие небесное"? - лениво удивился про себя Митька. Помер, что ли, старикан? Да хоть бы и помер, ему-то что с того.
- Слышишь, парень? Чей ты? Если правду о тебе говорят, нам бы ты пригодился. Может, останешься?
- Издеваешься? - Митька, наконец, соизволил поднять голову. - Так вы меня и отпустили.
- Почему же, отпустим.Если тебе есть, к кому идти, никто держать не будет. А хочешь, приводи своих. Нам новая кровь нужна.
- Брешешь. - Митька сел на кровати. Поморщился - наручник мешал, сидеть было неудобно. - Дед говорил, просто так вы никого не пускаете.
- "Просто так" - нет. - Еле заметно улыбнулся чужак, назвать которого стариком не поворачивался язык. - ОТ каждого по способностям, каждому по труду, примерно так.
- У вас тут коммунизм, что ли?
- И правда, начитан. Только это про принцип социализма. Коммунизм - каждому по потребностям. Если мне память не изменяет, давно я эту ерунду в последний раз изучал... - он снова хмыкнул. - На самом деле ближе к натуральному хозяйству, если уж мы заговорили терминами. Поэтому всегда нужны руки, работы много. Мы пускаем тех, кто может быть полезным и готов быть полезным. Ты бы нам пригодился. И те, кто тебя такого вырастил - тоже.
Ага, щас, подумал Митька. Не ты ли, такой сладкоречивый, деда выставил?
- Ну так что?
- Верни мои вещи и я пойду.
- Жаль. - человек помолчал. - Передумаешь, приходи. Скажешь часовому, мол, комендант зазывал. Мне передадут.
Митька не ответил. Все, чего ему хотелось сейчас - убраться отсюда. Может, еще не поздно. Может... дед всегда был живучим. Может, еще успеет.
Как ни странно, ему действительно вернули одежду - выстиранную и высушенную - и рюкзак, вроде не полегчавший. Проверять и перебирать содержимое Митька не стал - не до того. Ему даже отдали макаров, предупредив - разряжен. К нему пустую обойму, чтобы не было соблазна тут же начать палить во всех подряд, холщовый мешочек с патронами, которые Митька тоже не стал пересчитывать. Опять же, не до того. Его вывели за ворота и отпустили восвояси.
Исповедовался Константин долго, несмотря на то, что с прошлого раза времени прошло совсем немного.Слишком уж мерзкими казались собственные мысли, мол, нет человека - нет проблемы. Еще постыдней казался собственный страх. Казалось бы, в его возрасте и с его саном можно было бы научиться смирению. Нет, мельтешит чего-то. Казалось бы - его безумие, едва настав, перестанет быть его проблемой, а вскоре и бренную плоть упокоят, так о чем волноваться? В конце концов, все мы смертны, но почему же так хотелось едва ли не вслух завопить - да минует меня чаша сия? Обычно после исповеди и причащения на душе становилось легко и спокойно, но в это раз не вышло. Всю жизнь Константин считал разум и воображение величайшими дарами, данными Господом человеку, но сейчас выходило, что дары эти превратились едва ли не в проклятье. Не умеючи мыслить, невозможно гонять по кругу одни и те же тягостные размышления, и Константин даже грешным делом пожалел, что не родился слабоумным. Светлую седьмицу надо бы проводить в радостных молитвах, а не в сомнениях и страхе. Впрочем, молитвы - средство проверенное - помогли. Они, да еще упражнения - охранники, небось, здорово потешались, наблюдая,как немолодой уже дьякон пыхтит, отжимаясь и, в конце концов, падая носом в пол дважды на дню. А может, никому и в голову не пришло потешаться. Это раньше, еще в прежней жизни, обнаружив у только-только приехавшего "попика" привычку ежедневно выходить на пробежку, откровенно подначивали все, кому не лень. Константин не обижался. Он знал, что добрая половина преподавателей академии - люди старой закалки - вообще не понимали, зачем вообще нужна церковь там, где учатся будущие офицеры. Хорошо, спустили "сверху" разнарядку, вещая про "традиционные ценности" - надо выполнять, но любить "служителей культа" никто не обязан. Другая половина считала веру чем-то вроде колдовства. Когда-то принято было прийти к шаману, чтобы тот с бубном сплясал, теперь - в церковь, свечку поставить. Впрочем, ни тех ни других Константин не осуждал ни тогда, ни сейчас. Не его дело - судить. Его дело - исполнять послушания, приглядывать за порядком в храме, сделать так, чтобы во время службы отца сергия не отвлекали никакие суетные мелочи. Помогать тем, кто нуждается в помощи и отвечать на вопросы, даже если те кажутся глупыми. Можно ли вышивать в воскресенье, что делать, если сгорела венчальная свеча, и правда ли, что в пост нельзя начинать важных дел. Давно ли он сам поумнел? И он терпеливо объяснял, когда его спрашивали, исполнял предписанные послушания и не обращал внимания на насмешки. В конце концов, он сам выбрал приход для послушания, как сам же решил не торопиться, когда предложили принять сан иерея сразу после окончания семинарии. И вовсе не потому, что в этом сане надлежало принять приход в медвежьем углу. Не глушь его страшила, а ответственность. Все казалось, что не дорос еще, ума не нажил, жизни не видел. Вот прослужит два-три года, а там можно и иерейский сан, и приход. Кто же знал, что через год умрет Оля, а потом и вовсе мир станет совсем другим. Воистину, хочешь насмешить Господа - расскажи о планах на завтра.
Были и те, кто ворчал - не пристало, мол, лицу духовному в мирской одежде - да не просто мирской, в спортивном костюме, взмыленному носиться на потеху людям. Да еще и публично демонстрировать заботу о бренной плоти, которую подобало бы умерщвлять. Сам Константин полагал, что раз уж Господь счел нужным поместить душу в смертный сосуд, об этом сосуде подобает заботиться, а не оскорблять его леностью и чревоугодием. Что до одежды - было бы куда хуже, если бы он, взмыленный, бегал по улицам в рясе.
Потом к его "чудачествам" привыкли, а дальше мир начал рассыпаться и у обитателей академии появились проблемы куда насущней, нежели спортивный костюм молодого диакона. Он и сейчас - спасибо дочке, принесла - сидел в этом костюме, штопаном-перештопаном и залатанном где только можно. Что поделаешь, последние четверть века человечеству было не до высокотехнологичной спортивной одежды.
Когда получилось смириться - в конец концов. На все воля Его - стало легче. Можно было молиться искренне и от души, а не в страхе, читать - и снова спасибо Леночке, книг не пожалела - не отвлекаясь на дурные мысли, и заниматься не для того, чтобы измотав тело, усмирить дух, а просто для удовольствия. Людей, жалующихся на скуку, Константин не понимал никогда. Ну как, скажите на милость, может так быть, чтобы взрослый разумный человек не мог себя занять? Даже если нет под рукой книг, и нет желания молиться, думать и вспоминать никто не может запретить., при всем желании.
Но все же как жаль, что всю Светлую седьмицу пришлось просидеть в четырех стенах. И даже колоколов вообще не слышно. Впрочем, не в колоколах Господь, и не в крестном ходе. А вот что не удалось причаститься Святых Христовых Тайн - нехорошо, совсем не хорошо. И выходило, что поначалу он, грешник, переживал совсем не о том. Еще тяжко было думать, как там отец Сергий отправляет все положенные в честь великого праздника службы. Алтарник, конечно, свое дело знает, но ведь и сам Константин не даром хлеб ел. Еще думалось, что зря десять лет назад он не пошел вместе с тогдашним чтецом в соседнюю область, к единственному оставшемуся на всю окрестность епископу с надеждой на рукоположение. Может, пойди тогда Константин с ними, все бы по другому повернулось, и не сгинул бы тот в безвестности. Незачем, наверное, гадать, что было бы, если, но как не корить себя, зная, что сейчас случись что с отцом Сергием, да и с ним самим - заменить некому.
С охраной Константин не разговаривал. Конечно, захоти он поболтать, когда подавали еду через специальное оконце, вряд ли бы кто-то отказался, но не положено - значит, не положено. Нечего людей зря искушать. Вот пройдет срок карантина, если все будет в порядке - сам и узнает, что там без него произошло.
Дни текли своим чередом, наконец, дверь открылась, и охранник велел собираться. Константин ждал, что его встретит отец сергий, и очень удивился, когда того за дверью не оказалось. Только Леночка, почему-то с опухшими глазами и красным носом. да смурной Миша.
- Что случилось? - спросил Константин вместо приветствия.
Леночка захлюпала носом, ткнулась ему в плечо, обнимая. Константин провел ладонью по растрепавшимся волосам, перевел взгляд на ее жениха. Повторил:
- Что случилось?
- Отец Сергий умер.
Константин охнул. Как бы ни размышлял он, что стар стал отец настоятель, сдавать начал, в глубине души он не верил, что подобное может случиться. Так дети не могут всерьез представить будущую смерть родителей, когда кажется - они будут рядом всегда. Отец Сергий был всегда - с того самого дня, как свежеиспеченный диакон поступил под его начало.
- Как? - только и смог он спросить.
- Сердце, - всхлипнула Леночка.
- Он же не жаловался никогда...
- Врач сказал - так бывает. - вмешался Михаил. - Внезапная коронарная смерть. Еще сказал, что если бы кто-то рядом был в это время и его позвали, могло бы обойтись. Дефибриллятор у него еще рабочий.
Но отец Сергий жил один, и позвать врача было некому.
- Он на утреннюю службу не пришел. Хватились, а он дома... остыл уже.
- Давно?
- Третьего дня похоронили.Я литию отчитал, мирским чином.Все, что мог.
Константин вздохнул, крепче прижав плачущую дочь. Все, что мог. Он сам может немногим больше - разве что отслужить в храме панихиду мирским чином. И молиться, конечно.
Он так и шел до дома, прижимая к плечу всхлипывающую дочь и думал, что если бы десять лет назад не струсил, все могло бы быть по-другому. А сейчас некому ни венчать ни отпеть... И если крестить он еще сможет - особым, мирянским чином, как сможет провести и суточное богослужение, то Литургию - никак. Ни исповедовать, ни причастить. Приход остался без таинств - лишь потому, что когда-то уже не очень молодой диакон испугался тягот пути и не решился оставить дочь на попечение лучшего друга. Да ведь и потом можно было... Отец Сергий давно намекал, поторапливая, только Константин никак эти намеки понять не хотел. Все казалось - будет еще время. Вот дочь постарше станет... доучится... замуж выйдет. Дождался. И винить некого, кроме себя.
Макаров он зарядил, отойдя за ближайшие кусты. Почему буржуи из академии не выкорчевали лесополосу вокруг своего городка при вы самом начале эпидемии, он не мог понять, как ни пытался. Казалось бы, этакую прорву деревьев нужно постоянно патрулировать, прятаться там может кто угодно - от очередной банды, пожелавшей пограбить награбленное, до еще одной стаи бешеных. Почему-то бешеные обожали сбиваться в стаи, это и делало их опасными - поодиночке любой бешеный все же был медленней и бестолковей человека. Но поди справься с толпой, любого в которой можно уложить только пулей в череп, да и то при изрядном везении.
Словом, на месте этих товарищей, Митька бы все окрестные заросли спалил к известной матери и солью засыпал, чтобы за версту видать было, если кто идет. Они же ограничились еще одной "колючкой", обнеся край лесополосы, вышками с пулеметами, да патрулями. И умудрялись ходить в лесополосу по грибы и "на шашлыки". Зачем выбираться из безопасных стен только для того, чтобы зажарить на костре кусок мяса и сожрать его, Митька не понимал в упор, а у этих ребят, если верить деду, такое развлечение было традицией еще со старых времен, и они умудрялись ей даже гордиться. Воспоминания о деде скрутили снова, митька сморгнул злые слезы и зашагал по поросшему травой асфальту.
Патрули патрулями, но зарослям он не доверял, поэтому держал пистолет в руке до тех пор, пока не вышел на открытое пространство. За две недели, что он провел взаперти распогодилось окончательно - и то сказать, считай, середина мая на носу, так что солнце жарило вовсю. Митька скинул ветровку, обвязав рукава вокруг пояса - лямки мешка тут же впились в плечи, несмотря на свитер, ну да ничего, перетерпит. А т того и гляди, растает как та снежная девка из сказки.
А может, не так уж неправы были жлобы из академии. Между их лесополосой и оградой РКБ - полкилометра чистого поля с одной стороны, с другой - хлевы и пастбища, их же, там тоже вышек понатыкано, а дальше снова чистое поле, с третьей - их же поля, где у каждого мужика по автомату, с четвертой - речка. Вот и выходило, что опасаться-то им особо и некому. Если кто из города пойдет, всяко бывшую больницу обходить будет - дед говорил, и академию и "республиканскую" больницу выстроили на окраине города, чтобы взрывом не задело при возможном ядерном ударе. А пока предполагаемый враг эту больницу обходит, несколько раз с патрулями столкнется. Не зря ж Митька на них нарвался - периметр РКБ патрули академии обходили тщательно, не забывая искать и заделывать слабые места в заборе. И то сказать - прорвутся наружу бешеные, никому мало не покажется. За оградой-то отсидятся, а поля, а скотина. А торговать, в конце-концов, с кем? В городе поселения, конечно, тоже защищены, но поди поторгуй, когда вокруг толпы бешеных бродят. А без торговли долго не протянуть. У ребят из академии есть еда, а вот оружия - только то, что от табельного оставалось, а патроны за четверть века заканчиваются как ни крути, да и инструменты не вечны. Они, конечно, рассылают отряды по окрестностям искать то, что еще не разграбили, но с каждым годом уходить приходится все дальше, и все опасней путь. Зеки, в свое время захватившие машиностроительный завод, который, помимо разнообразнейших инструментов - от станков с чпу, что бы это ни значило, до обыкновенных топоров,выпускал оружие и патроны, сидели в прямом смысле на полных складах этого добра, но есть им было нечего, а грабить окрестности до бесконечности невозможно - скоре некого и нечего станет грабить. Мелкие шайки гопников, до сих пор тащивших со старых складов и магазинов то, что не успели утащить до них, промышляли всем, что плохо лежало и меняли на то, без чего не обойтись. Дед рассказывал, в первые времена, когда старый порядок уже рухнул, а новый не установился, вообще жуть что творилось, в "разборках" чуть ли не всех, кто в городе оставался, перебили. Потом как-то наладилось, когда город поделили. Правда, одному даже с оружием лучше по городу не ходить, и отнюдь не из-за бешеных. Впрочем, ему недалеко.
Митька зашагал вдоль забора, не забывая оглядываться. Вот и нужное место. Шмыгнуть в кусты, разросшиеся настолько, что бетон забора сквозь них не видно даже зимой, отодвинуть вроде бы небрежно брошенные доски, поднырнуть в подкоп, чтобы вылезти по ту сторону в сараюшке. В былые времена в ней дворницкий инвентарь хранили - изрядно поржавевшие лопаты с граблями до сих пор по стояли по углам. Митька выволок из-под груды полусгнивших деревяшек стремянку, через прореху взобрался на крышу. Дальше надо было перебраться на дерево, что росло рядом, подхватить "тарзанку". В этот раз Митька основательно подергал веревку несколько раз повиснув на ней всем весом, прежде, чем переметнуться на площадку пожарной лестницы - той самой, что на два пролета не доходила до земли. Он отпустил веревку, позволив ей снова повиснуть вдоль ствола. Соберется обратно - для того на площадке багор стоит, который они с дедом сняли с красного щита. Там еще висел конус, на котором почему-то было написано "ведро", лопата, топор и огнетушитель, уже не рабочий. Топору они тоже применение нашли, а багром веревку с дерева цепляли, хоть и тяжеловат он был Митьке.
Он пролетел по коридору, машинально избегая ловушек. Когда поворачивал в двери ключ - тоже вернули, надо же - руки изрядно тряслись. И едва отворив дверь, Митька, даже не зажигая света, понял, что чуда все-таки не случилось.
Запах, тяжелый и сладкий, казалось, мгновенно пропитал все нутро, выворачивая. Отчаянно стыдясь и ненавидя себя, Митька сложился, отплевываясь, откашливаясь. Ему уже доводилось сталкиваться с чем-то подобным - но не в крохотном помещении с плохой вентиляцией. Но не знать, что вот это, смрадное, было живым, дышащим, родным - разум отказывался увязать их в одно целое, а тело перестало слушаться, извергая из себя остатки карантинного завтрака. Митька попятился, пошатываясь - запах становился все гуще, точно найдя выход - порскнул прочь, очнувшись только на пожарной лестнице. Он опустился на ребристое железо, прислонившись лицом к стене, сощурил слезящиеся - от солнца. конечно же, от солнца глаза. Ветер шелестел голыми, но уже не серыми, а зеленоватыми, точно покрытыми призраком будущих листьев, ветками, где-то неподалеку нагло стрекотали воробьи. Митька всхлипнул. Он не мог туда вернуться, просто не мог.
Но и бросить просто так было не по-человечески. Когда-то, читая про похороны, Митька не мог понять, к чему столько суеты вокруг уже отжившего свое тела. Сейчас, стоило подумать, что скоро - раз уж он открыл дверь - сбегутся крысы и закончат то, что начали бактерии, начинало трясти. Митька поднялся, тяжело опираясь о перила, снял с плеч ненужный уже мешок. Впрочем, перчатки, комбинезон и респиратор, подумать только, от собственного деда защищаться. Он снова всхлипнул, выругался вслух, ничуть не заботясь о том, что могут услышать, заворотил в несколько этажей - вроде должно было стать легче, ан нет. Обозвал себя рохлей, тряпкой и нюней - тоже, впрочем, без особого результата. Побрел по лестнице на третий этаж, где на облупившемся красном щите до сих пор висели лопата и лом. Копать могилу, как положено, в земле, он не мог - бешеные заметят. Так что он долго долбил плитку пола в дальнем углу первого этажа - грохот и скрежет наверняка были слышны даже сквозь стены и поставили на уши всех бешеных в округе, но Митьке было все равно. Несколько раз он сворачивался клубком прямо рядом с грудой бетонных обломков, закрывал глаза и проваливался - то ли на пару минут, то ли на несколько часов. кто его знает. Просыпался - каждый раз резко и окончательно, подскакивал и снова начинал долбить пол. Нормальную могилу так не сделать, он понял это быстро, но хоть что-то. Потом он долго и сосредоточенно ломал стену, которой они с дедом когда-то перегородили коридор, оставив лишь лаз - сам Митька мог шмыгать туда-сюда по десятку раз на дню, но тело под потолком, пусть хоть и низким, подвальным, так не протащить. Потом обезвреживал ловушки. Запах - то ли выветрился, то ли Митька принюхался - уже не мешал. Он открыл ту из комнатушек, которую они с дедом определили под склад - там, в дальнему углу лежало несколько пачек впитывающих простыней. Митька уже не помнил, зачем они с дедом их приволокли, обменять все равно бы не вышло. Никто не будет тратить полезные вещи на одноразовую ерунду. Особенно, когда кругом полно бесплатной ветоши, да и вода из речки никуда не денется. Пригодились, вот... лучше бы не пригождались. Под ногами шмыгнула крыса, Митька ругнулся - надо было поторапливаться.
Он пожалел, что надел респиратор, когда увидел то, что лежало на матрасе - зеленое, вздувшееся, с вываленным огромным языком. Впрочем, желудок давно был пуст. Митька посмотрел на тело, на пеленки - и, махнув рукой, поволок вместе с матрасом, ухватив его за край. Пальцы разжимались, срываясь, и ноги держали не слишком уверенно. Митька отстраненно подумал, что, наверное, потому что он давно не ел, и тут же забыл об этом. У лестницы из подвала ношу все-таки пришлось обернуть простынями и обвязать, попутно привязав к матрасу, чтобы не соскальзывала. Наконец, сверток удалось спихнуть в яму - одно название, что яма, и полуметра в глубину не набралось. Митька шлепнулся рядом, обхватил руками колени. Обломков бетона и битого кирпича от перегородки ему, конечно, хватит, чтобы засыпать тело, но крысы доберутся сквозь щели. Он устал и отупел настолько, что было уже почти все равно, что дальше произойдет с телом, но какие-то остатки здравого смысла подсказывали: расплодившиеся рядом с жильем, пусть в этом жилье остался только один, крысы - не есть хорошо. ОН поднапряг остатки разума, снова спустившись в подвал, притащил два полиэтиленовых пакета с этикеткой "хлорамин Б". Высыпал содержимое поверх свертка, и только потом завалил все обломками бетона, плитки и кирпича. Прибавил плашек разобранного и обгоревшего паркета со второго этажа. остатки книжных полок, старые плакаты. То, что получилось, выглядело грудой хлама - и. наверное, оно и к лучшему. Даже если и забредет какой сталкер - побрезгует копаться. Впрочем, на памяти Митьки сюда никто не забирался, ни разумный, ни бешеный.
У него еще хватило сил вымыть комнату и заново снарядить ловушки, запереть как следует дверь, а вот поесть - уже нет. Митька повалился на топчан и отключился.
Константин отслужил все положенные службы - в тех пределах, что были ему дозволены. Воскресенье, как-никак. Народа в храме было не меньше, чем обычно. Но все было неправильно, не так. Да, он вместе сов семи радовался, что по-прежнему не один, и есть куда прийти помолиться. Но без Литургии, без того чувства единения с Господом и всеми теми, кто молится рядом... Без причастия... Для души это все равно, что для тела - кормиться только хлебом и водой. С голодухи нормально, и даже жить как-то можно, но именно что "как-то".
Он размышлял над этим и ночью, вертясь в постели, а после утренней службы вместо того, чтобы пойти прямо домой. заглянул в администрацию, расположившуюся на третьем этаже бывшего главного корпуса академии, и записался на вечерний прием к коменданту. Надо же его в известность поставить о том, что в церкви какое-то время не будет не только настоятеля, но и диакона. И сколько продлится это "какое-то время" Константин не знал. Принять сан можно только из рук епископа. В городе епископа нет - кафедральный собор обезлюдел в самом начале. Никто не знал, куда делся епископ, кто говорил - сбежал, кто - погиб, а потом и священников не осталось. Отец Сергий их не судил, и Константину строго выговорил, когда тот, было заикнулся - как, мол, паству бросить. Вольно им за крепкими стенами да окруженными тысячей вооруженных людей: офицеров и будущих офицеров, рассуждать о том, как правильно, и что паству бросать нельзя. А когда за витой решеткой бродят то бешеные, то бандиты, и еще непонятно. кто страшнее... слаб человек. Тогда у Константина не судить не получалось, а сейчас выходило, что немногим он отличается от бежавшего за лучшей долей епископа. Сам-то он тоже теплое место покидать не хотел. Понятно, о дочери думать, но, положа руку на сердце, только ли о ней?
Ужинали вдвоем. Леночка выставила на стол тушеную с курятиной картошку, порезала кружками соленые огурцы - исключительно удачные в этот раз вышли, одно удовольствие похрустеть. Константин отставил опустевшую тарелку, отхлебнул чая - земляника, смородина, малина ферментированные вишневые листья - получалось, пожалуй, не хуже, чем в старые времена. Особенно если со свежим душистым медком - жаль, теперь до июля прошлогодний, засахарившийся доедать. Избаловался он, если уж начистоту, чревоугодник старый - там, за стенами многим и собачатина за мясо сходит. Одичалые стаи до сих пор много где бегают, мутировавший вирус перестал быть опасным для животных.
Константин налил себе третью чашку, отодвинул в сторону, осознав, что просто тянет время, словно ищет повод передумать, пока ничего не сказано вслух. И объявил, что собирается искать рукоположения. "Искать" - в буквальном смысле, последний раз с соседней епархией удалось связаться по радио три года назад. Само по себе это не значило ничего - батарейки не вечны, электричество по нынешним временам тоже штука непостоянная.
Он никак не ожидал, что Леночка насупится и отвернется. А потом спросит, глядя в угол:
- Зачем?
- То есть? - не понял Константин.
- Зачем тебе идти. Отправь алтарника. Он спит и видит, как бы сан получить. А еще - он молодой и крепкий. И не заморочен всякой ерундой вроде "не убий".
- Почему ерундой? - разговор стремительно сворачивал не туда, и Константин совершенно не понимал, что происходит.
- Хорошо, не ерундой. Но пока он мирянин, хоть отстреливаться сможет, если что. А ты нет. Рукоположат его в диаконы, на следующий день - в иереи. Вернется.
- А я?
- А тебе полтинник скоро стукнет.
Константин усмехнулся.
- Через три года. Но я тебя понял, дочь: батюшке пора приглядеть себе саван и тихонько ползти на погост, уступая дорогу молодым.
- Да не в том дело! - Леночка, наконец, соизволила развернуться. - Боюсь я за тебя!
Он снова усмехнулся - мягко и немного грустно.
- Так все мы смертны и все под Ним ходим. Как должно быть, так и будет.
- Угу. - фыркнула она. - И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. Пап, я еще такого дзена не достигла.
- Ничего, какие твои годы.
- А еще, пап, мне не нравится, что ты нас повенчать не сможешь. Значит, еще ждать невесть сколько. Или во грехе жить.
Константин вздохнул, обнимая дочь.
- В прежние времена официально зарегистрированный брак церковью признавался законным. И сейчас не изменилось ничего. Не скажу, что мне понравится, если вы будете жить невенчанными. Но если... - он снова вздохнул. - Обвенчаетесь, как сможете.
Леночка ткнулась носом в живот - прямо как маленькая, прошептала.
- Пап, не ходи, а? Ну правда: всю жизнь диаконом прожил. Да и не рвался ты никогда карьеру делать, сколько я помню.
Это "делать карьеру" прозвучало словно из прежней жизни. Константин покачал головой.
- Я и сейчас не рвусь. Но кто, кроме меня?
- Я же говорю: алтарник...
- Нет. Вернусь - он пойдет. И Миша твой хотел...
- Не пущу!
- Это уж как он сам решит. Когда я вернусь. - Константин глянул на часы: - Ладно, комендант ждать не будет. Пойду я.
Комендант просьбе тоже не слишком обрадовался.
- Не разрешаю. - сказал он, даже до конца не дослушав.
Константин уставился на него в немом изумлении.
- Один умер, второй уйдет - на кого храм оставишь?
- На алтарника, - сказал Константин. - Парень смышленый. дело знает. И зять мой будущий поможет, по возможности.
- "На алтарника" - передразнил комендант. - На мирянина?
- Так в том и дело, что по большому счету и я сейчас - мирянин. Только с расширенными полномочиями, - усмехнулся Константин.
- А чего тогда рясу натянул?
- В смысле?
- Я, ты знаешь, безбожник. Всех этих ваших, - комендант покрутил рукой в воздухе. - Хитромудрых штук не знаю и знать не хочу.
И верно, за все время комендант ни разу на службе не был.
- Тогда почему...
Константин помнил, как еще в самом начале, комендант, перехвативший управление у растерянного ректора, пришел к отцу сергию и сказал - мол, батюшка, если чего надо, говори, поможем изо всех сил. И действительно помогал по первой просьбе, и праздники с его подачи чтились наравне со светскими.
- Да потому что единственное. что меня по настоящему интересует, это, как говорили в мои времена, морально-психологическое состояние и боевой дух вверенного мне личного состава. Располагались бы мы на чукотке - нашел бы шамана с бубном. А раз в наших палестинах главный костыль для слабых духом - православие, значит, пришлось вас пригреть. И свою, - он усмехнулся, - воспитательную работу вы до сих пор выполняли на отлично. Им и сейчас большей частью плевать, какие там у тебя полномочия, была бы ряса и крест на пузе. И чтобы службы ваши шли своим чередом.
- Без таинств. - вставил Константин.
- Ну так устрой им эти ваши таинства и дело с концом.
Константин усмехнулся:
- Так ведь я не шаман с бубном.
- Тот в шкурах скачет и в бубен бьет, ты кадилом машешь и песни поешь. Вот и вся разница. - комендант помолчал. - Я с тобой так, начистоту говорю, потому что знаю - мужик ты умный, на ровном месте в бутылку не полезешь. И если я где грань перейду - ты уж прости, не со зла. Просто все это, - он снова покрутил рукой, - все эти ваши тонкости... Таинства, не таинства... Есть храм. Есть священник. Какого рожна еще надо?
Константин вздохнул. Был у него в старших классах приятель, который на слух отличить разницу в четверть. И никак не мог объяснить остальным, почему его прямо-таки физически корежит на самодеятельных концертах и полупьяных вечеринках под гитару. Просто не мог - не потому, что остальные были неполноценны или глупы - просто они были другими. Вот и тут - как объяснить? Что сказать человеку, для которого "нисходит Святой дух" - полная бессмыслица?
- Вот есть машина без бензина. - полно таких нынче. - Сколько ключ в зажигании не крути - не поедет. Вот я, хиротонию не прошедший. Сколько бы служб, положенных священнику - положим, я на такое кощунство решусь - не проведу, не поможет. Не поедет.
- Почему?
- Потому что я буду знать, что кощунствую. И добрая треть прихожан тоже. И эти люди станут теми дрожжами, которые забродят, и ваше хваленое "морально-психологическое состояние" накроется медным тазом. Ни отец Сергий, ни я даром хлеб все эти годы не ели - очень многие прихожане понимают, что Литургия - это не просто набор ритуальных песнопений, а Причастие - это не только глоток вина с целованием креста. Роптать люди начнут. И кончится это плохо.
- Миссионеры хреновы. Пригрел на свою голову. - проворчал комендант.- А если ты уйдешь и сгинешь - роптать не начнут?
- Объявите мучеником, - ухмыльнулся Константин. - Но я намерен вернуться.
- Ага. Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Далеко уйдешь, пацифист недоделанный? Вас же сана за убийство лишают, или я путаю?
-Бешеных можно. - Собор разрешил.
Собор на самом деле собирали по другому поводу, но так уж вышло, что он совпал с началом конца. И обсудить, не настали ли последние времена, нужно было обязательно. Тем более, что многие уже вслух начали говорить, мол, написано же было: "сделались жестокия и отвратительныя гнойныя раны на людях". И мало ли что врачи объясняют - вирус, чья мишень - нейроны, обязательно приведет к "нарушению иннервации и как следствие - к нарушению трофики". В переводе на русский выходило - ничего сверхъестественного, но разве распустившие языки когда слушали голос разума? Хуже было другое - как относиться к бешеным? С обычными душевными болезнями церковь определилась давно, "и душевнобольной является носителем образа Божия, оставаясь нашим собратом, нуждающимся в сострадании и помощи..." Прежде, чем изгонять бесов, следует отправить страждущего к врачу, и скорее всего окажется, что мирские средства вполне эффективны. И на первый взгляд, те, кто бродил вокруг, потеряв разум и разлагаясь заживо годами, и, как потом выяснилось, десятилетиями, нуждались в том же сострадании и помощи. Но на деле помочь им оказалось превыше скромных сил человеческих. В конце концов порешили, что молиться за их души пристало непременно, но по сути эти существа уже не живые люди. Что с их бессмертной душой - ведомо одному Господу, и не зазорно, защищаясь, прибегнуть и к крайним мерам. Церковный суд рассматривать такие случаи даже не будет.
- "Бешеных" - фыркнул комендант. - Бешеные - ерунда. Предсказуемы и понятны. "Нормальные люди" - вот, кто опасен.
Константин пожал плечами:
- Не вижу смысла спорить. Каждый живет так, как считает нужным, правда? не вернусь - вам забот меньше, верно.
- Ага, - в который раз повтори комендант. - Совсем не будет забот, замену вам искать.
- Найдете.
- Осел упрямый. Ну что тебе на месте не сидится,а?
- В мире, где никто не умирает от старости, кто-то должен заботиться о душах. Ваша прерогатива - тело, моя - души. О которых я и забочусь, по мере сил. Положение обязывает.
- Заботник хренов. - проворчал комендант. - Подумаю. Поговорю. Завтра пришлю кого. Ты ведь моего разрешения только для проформы просишь, вижу.