Сквозь провал входа синел лоскут неба, по которому величественно и отстраненно плыли белые с серым облака, невесть откуда, невесть куда и зачем они плыли, тоже,- невесть. Снаружи в пещеру врывался свет, длинными косыми лучами врезаясь в пол, и отраженный, мягко ложился на своды и стены пещеры, обозначивая углы и грани породы в стенах.
Из пещеры наружу выползал сизый дым, источаемый очагом, на котором жарилась ножка косули. Мясо шипело и шкворчало, облизываемое языками пламени, а соблазнительный дух растекался вокруг. Время от времени окорок переворачивали, прокручивая ветку, на которую был нанизан, и шурудили угли. Огонь занимался шибче, бросая пляшущие отсветы на кулинара, поглощенного таинством приготовления еды.
Поваром, точнее поварихой, было существом с выдающейся челюстью, низким лбом, увеличенными надбровными дугами, и глубоко посаженными в глазницах крохотными глазками. Глядевшими по животному: со страхом, и с жадностью, потребностью кого-нибудь съесть. Сарафан из шкур, одетый на нее, имел изъян покроя. По причине которого лямка соскальзывала с плеча, обнажая женскую грудь,поросшую полуволосом, полушерстью. Существо с досадой одергивало ее на место, и возвращалось к своему занятию.
Готовила женщина с боязливым восторгом, с каким не избалованные достатком женщины, делали это во все времена. В те нечастые, но счастливые моменты, когда образовывалось много хороших продуктов, и их не обязательно было экономить.
То есть с боязливой радостью.
Глава семьи восседал на шкурах у стены. Схожий с подругой, как строением черепа, так и нарядом, отличался он массивностью тела, свирепостью физиономии и мастью. Коли супругу можно было отнести к шатенкам, благоверный, бесспорно, был брюнет, ибо, длинный волосяной покров его, мешавшийся с мехом одеяния из шкур, так что непонятно было, где кончалась одежда а начинается он сам, были глубокого смоляного цвета.
В мощных ручищах он вертел такую же ляжку, как и та, что жарилась на огне, вернее то, что от нее оставалось, две здоровенные мосалыги, с лохмотьями полусырого мяса на них, свисавшими наподобие тряпок. Он поворачивал кости и так и сяк и с треском отдирал куски. Прожевав пару раз которые, для проформы, заглатывал, вытягиваясь и содрогаясь всем телом.
Пресытившимся взором оглядев кости и найдя что они недурно обработаны, супруг швырнул их к выходу, отер рот. Той же рукой провел по меху своего наряда, избавляясь от жира. И как сидел, так повалился на спину, через минуту огласив своды пещеры жутким храпом.
Некое животное, смахивающее на лису и шакала вместе, явилось на шум тотчас. Косясь на женщину, подкралось к костям на полусогнутых и схватив их, с урчанием попятилось прочь.
Здесь попалось на глаза хозяйке. Нечто царственное обозначилось в женщине. Глаза заметали молнии. Она заверещала гортанным голосом, затопала ногами, замахала руками. Не удовлетворившись устрашающим эффектом своего вида, выхватила из очага головешку и запустила в животное. То взвизгнуло, однако добычи не выпустило. А поджавши хвост, и истерически подвизгивая, бросилось вон. Снаружи, четвероногое оборвало истерику, да как-то сразу, будто на нем повернули выключатель демонстрации испуга. После чего, кровожадно заурчало. Похоже, актерские хлеба начали осваиваться не сегодня. А симулянты распространены не только среди одних двуногих.
Продемонстрировав претензию на трон хозяйки. С другой стороны, подтвердив тот факт, что недаром ест свой хлеб, супруга бросила подобострастный взгляд на спутника жизни. И убедившись, что тот "улетел", с некоторым даже жеманством, оттопырив мизинец, будто намереваясь исполнить с ним некий церемониальный танец, сняла окорок с рогулек. После чего, хищно блеснув глазом, кровожадно вцепилась в кусок.
Почти не жуя, она заглатывала порцию за порцией. Но тут супруг завозился, закряхтел, стал перебирать губами, мыча какие-то звуки. Женщина воровито пропихнула в себя не разделанный кус, мало не подавившись им. Вернула окорок на место и с невинным видом воззрилась на самца.
Храп прекратился. Дикарь рывком сел на лежбище и открыл глазки. Его побеспокоило что-то. Что-то позарез было необходимо ему. Что-то такое, что не давало возможности уснуть. Даже сытому. Что это было: необходимость завалить вход в пещеру глыбой? Проверить западню, устроенную на звериной тропе? Каменным топором, который валялся тут же, огладить неуживчивого соседа? Неизвестно.
Вспоминал долго. Наконец, свирепые глазки прояснились. Отразив несвойственную стихийной природе растерянность. Он вспомнил, что было нужно. Однако было видно, что необходимость напрягает его. Требует больших усилий. Борьба между потребностью сделать это и нежеланием длилась долго и отражалась на физиономии. Она была неприятна, после обеда, да еще разморенному сном, и это хорошо читалась на ней.
В конце концов, предок решительно пресек тяжбу с собой, исполнив жест, отражавший отношение к проблеме. То есть просто махнул рукой, как бы говоря: "А, потом!" Или, что не менее вероятно: "Черт с ним, даже если не сделаю". Не поручусь, что фраза с чертом звучала именно так, однако сути дела это не меняло.
Движение руки, поразило дикаря. Ничего мудреного, простой взмах кистью. Но как радикально он избавлял от выматывающих усилий. Самец повторил движение, не спуская любопытных глаз с конечности. Восхищенно хмыкнул. И смежив веки, отрешенно откинулся навзничь.
2.
...Они шагали по заснеженной дороге и по тому, как молча, и умиротворенно двигались, можно было предположить, что два приятеля вышли подышать свежим воздухом. Хотя, по правде говоря, он был через чур свеж, этот воздух для прогулок.
Предположение насчет приятелей, принималось бы, коли один не держал винтовку наперевес, нацеленную в спину другому. А тот, другой не был одет не по сезону. А правильнее сказать,- почти раздет. В сапогах, галифе, кителе нараспашку, из-под которого проглядывала тонкая белая рубашка. Ни шапки, ни какой либо верхней одежды, на нем не было. Шея и грудь открыты. Словно теперь было наплевать, простудится он или нет.
По небу угрюмо перемещались мрачные тучи, напоминающие огромных серых крыс, жаждущих найти и сожрать на земле то, что на ней еще шевелится. И было непонятно утро теперь или вечер. Ждать: рассвета? Или мрак опустится с небес? Закрадывалось подозрение, что такая погода установилась отныне надолго, если не навсегда, и более на этом свете делать нечего.
Офицер, двадцатипятилетний человек, держа руки за спиной, шагал спереди, разглядывая носки собственных сапог, по переменке вылетающих из-под тела и ложащихся на заснеженную дорогу; а то самую дорогу и место, куда она вела, к какому-то амбару, не то сараю, перегородившему путь метрах в ста спереди. На стенах которого из под облупившейся штукатурки, проступали куски кирпичной кладки, напоминающие пятна крови. Вид сооружения вселял безотчетный ужас.
Среднего роста, был он хорошо сложен. Черты лица: лоб, рот, нос, глаза молодого человека,- все прочее, матушка природа, будто бы, долго и старательно, так и хочется сказать,- вывалив язык от усердия, примеряла да прилаживала друг к дружке, в конце концов добившись такого благолепия, благодаря чему лицо немедленно "садилось" в тебя, стоило о него зацепиться глазам. Будто, для его помещения в тебя изначально было заготовленно место, по требованиям и нормам которого его и сотворили. Необходима была лишь встреча, чтобы образ этот перескочил в тебя и поселился там навсегда, не вступая в конфликт, с прочим содержимым твоего "Я".
Конвоир смотрелся взрослей, хотя почему так казалось, объяснить было непросто. На самом деле они были ровесниками. В длиннополой шинели, бараньей папахе на голове он имел внешность заурядную, какие природа создает во множестве, поставив задачу производства подобных образцов на конвейер. Парень не мерз, однако притоптывал на ходу и ежился. Сбивался с шага, не умея подстроиться под арестованного, шедшего спереди как машина, медленной, размеренной поступью. Непрестанно перекладывал ружье из левой руки в правую, и наоборот. Все рыская глазами по сторонам, будто, в этом, забытом богом углу, кто-то подстерегал, с намерением наказать за некое важное дело, которое поручили, и с которым тот не справился.
Солдату велели расстрелять "этого". Того, что сейчас шагал спереди. С покорным, виноватым, как казалось, видом. Командир насыпал, насыпал умных слов: дескать, такой сякой он. И то делает, чего ни один порядочный человек делать не станет. И положенного, то есть того, что велят делать всем, ты хоть удави его, сделать не заставишь. Из сказанного, из тумана непонятных слов, уяснил служивый лишь одно, нужно заметить, зажигаясь от пламенных речей командира нетерпением и решимостью, что офицер, как пить дать, не такой, как он и его товарищи. Каким только и необходимо быть. " И галифе у него с кантом!" - Подумалось солдату кстати. Из чего следовало: "враг он, оттого следует его прикончить".
Пленник был погружен в свои мысли. Было убийственно осознавать, что никогда больше он отныне не увидит даже этих вот омерзительных туч над головой, такой отвратительной зимы, как эта. За которой, однако, последует весна. С ее распустившейся природой, цветением трав и деревьев, жужжанием насекомых. Громогласной суетой птиц. Веселой возней, лаем, мяуканьем, мычаньем и бог знает еще какими звуками всяческой живности, упущенной в поименовании, однако населяющей этот мир. Наполняющей разноголосым гомоном, придающим ему ни с чем не сравнимое обаяние. Не пережить особенного состояния души, когда захлестывает горячая волна энергии, делая упоительно прекрасным каждый миг проживаемой жизни. Заставляющий в любой смазливой девчонке видеть царицу и избранницу судьбы. Ради которой готов на любые жертвы.
Бросив взгляд на неумолимо приближающееся строение, он подумал: "Конечно, возможно, будет другая жизнь. Там... Не исключено, что более интересная и значимая чем эта".- Во что он, как человек религиозный, до известной степени верил.- Однако, он не нажился и здесь. Не насмотрелся на то, что вокруг, внутри себя. Не напереживался тем, что предназначено пережить. Чтобы однажды сказать: наполнился, повидал, достаточно! Если так надо и все это происходит естественным путем, то можно и уходить.
"А, кроме того, не сказки ли это все про другую жизнь? Кто проверял? Где свидетели? Не встретит ли шагнувший туда пустоту? Тем паче, что и аппарат, долженствующий воспринимать перемены, то, что засвидетельствует эту самую другую жизнь, он ведь будет разрушен. Вот в чем еще дело!"
А над всем вздымался главный вопрос, хотя от решения его теперь уже ничего не могло поменяться. "Отчего я выбран на эту незавидную роль? - Спрашивал он себя. - Почему как тысячам иных, мне не позволено насладиться, а правильнее сказать, налиться всем тем, что приготовлено для каждого. Молодостью, природой, женщиной, ребенком, наконец? А еще: знанием, делом, проблемами? Мало ли чего еще, так много в нем".
"Именно я лишен возможности вобрать в себя мириады ощущений от всего, обо что положено потереться человеку? Чтобы расцвел и распустился бутон его души. И дал плод. Кто лишил меня этого права?!" Последнее он даже выкрикнул. Про себя.
Он глянул на конвоира, который заметив на себе этот взгляд, не преминул спешно натянуть на себя маску неприступности и даже брезгливости, каковых чувств на самом деле не испытывал. Чтобы поставить себя выше. Потому, что чувствовал перед этим человеком какую-то ущербность, неправедность того, что намеревался сделать. И в подтверждение неприязни, крикнул:
- Топай, топай! Не оглядывайся! Ишь, какой!
-Не он,- решил офицер,- точно не он.
Солдат, имел свой интерес, помимо приказа. Он не был изувером, однако испытывал желание рассмотреть в подробностях, как там и что происходит в этом деле от начала до конца. Видел не раз, как гибнут люди. Шла война. Кругом убивали. Он убивал, его могли убить, что тут поделаешь. Однако все происходило вдалеке, или в суматохе боя. Не до того было, чтобы разглядывать. А вот чтобы в подробностях, от начала до конца,- этого не доводилось.
На что это было необходимо ему, он не знал. Возможно, в таком извращенном виде проявляла себя тяга к знаниям, неудовлетворенная нормальными средствами. Да и знание было ущербным. Но знание, хотя и специфическое. Хотелось, чтобы опыт войны был полон? Чтобы мог потом сказать, если выживет: "Я испробовал все. И смерть видел тоже. "Господи прости!" - Солдат истово перекрестился.
А еще были соратники, перед которыми хотелось выглядеть отчаянным малым, которому все трын-трава. Таких уважают. А у которых сомнения и мысли всякие, сторонятся.
Убивать, нехорошо, дураку ясно. Еще бабушка, регулярно посещавшая церковь, твердила,- смертный грех. Но доказательств тому, вещественных и убедительных, чтобы у убийцы там рука отсохла, либо громом его разразило, ему лично наблюдать не доводилось. Оттого все говоренное на этот счет, были одни предположения. Отсюда напрашивался вывод: "Конечно, за такие дела бог накажет. Обязательно накажет! А может, и нет..."
Полумысли, получувства, полупонятные, полунет, искрами проскакивали в полутемной комнате его сознания, тем не менее, внушая нарастающее беспокойство. " О чем пекусь? - Злился он.- Об этом? Чужой он. И командир сказал.- Чужой! Враг! Не такой как мы. Солдат перекинул оружие с руки на руку и с ненавистью гаркнул.- Ты, стерва, топай быстрей. Ползет, понимаешь, как черепаха. - И выплеснувшись с этой вспышкой, устало прибавил.- Ишь, какой!"
Чем ближе оказывались оба к строению, тем явственней ощущалось конвоиром беспокойство, причин которого разглядеть он был не в силах. Будто от того места, где должны был покончить с пленником, исходили невидимые глазу лучи, в которых, если бы иметь способность в них видеть, можно разглядеть все как есть на самом деле, а не как придумано кем-то и как его убедили понимать это. И это изничтожало его решимость.
Коли бы малый был поболее искушен в тонкостях душевных движений, а происходящее обозначило себя по разборчивей. Что могло иметь место, будь его сознание поискусней. Что, в свою очередь, случилось бы, коли эволюция его "Я" не пресекалась в результате катаклизмов, в изобилии выпавших на долю его родины. И из этого из него не выпадали, случайно, или умышленно не извлеклись, непреодолимыми обстоятельствами или преступными людьми, опыт личностей, предстоящих по линии отца и матери, но главное по духовной линии. А люди эти следовали бы, один за другим непрерывной чредой. Развивая, совершенствуя, и передавая опыт совершенства. Тогда он обнаружил бы, что мысли, желающие быть понятыми, но не разгляданные умом, и есть источник его тревоги. Тогда следуя их диктовке, он ни за что не стал бы расстреливать человека. Ни этого, ни другого. Не удовлетворял любопытство наблюдая наступление смерти. Потому что находился бы с этими людьми в отношении совместного движения к совершенству. Где каждый,- дополнительная сила в нелегком и опасном процессе. Не балласт, а шанс избежать ошибок и даже гибели себя самого.
Не сподобилось. И события шли своей чередой.
От настроения своего солдат утомился. Уже не выказывал избытков энергии деланной суетой. Хотелось покончить с проклятой обязанностью побыстрей. Вернуться в казарму, в тепло, в обстановку, способствующую отвлечению от себя. Для чего, кажется, гениально придумана грубая, бестолковая солдатская болтовня. И спирт. И сон, способный помочь забыть что угодно.
Оба подошли к месту и, поведя штыком, солдат приказал: "Поворотись!" Арестованный повернулся и посмотрел конвоиру в лицо. Вид винтовочного дула, такого маленького, но такого страшного помог выудить мысль, не поддававшуюся опознанию. "Знаю, кто виноват,- сказал офицер себе,- кто прогадил меня, лишил права на все. Упустил мою жизнь как песок сквозь пальцы. Какой-то предок. Возможно, не один. Ее проворонили задолго до того, как я появился. Так что смысл жизни для меня свелся к возможности констатировать этот факт. Следовательно, задачу свою я выполнил и могу уходить. Что ж, тоже опыт. Отрицательный, но опыт".- И он горько усмехнулся.
Мысль эта, способная многое высветить, в другое время, скорей всего, восхитила бы его своей неожиданностью и замысловатостью. Теперь было не до философских изысков. Офицер подумал про себя, что он ненормальный, и заниматься в такую минуту отвлеченными вещами...
Потом разглядел зверское выражение на лице человека с ружьем, которым тот хотел напугать, либо отбить охоту молить о пощаде, обозначься такое желание. Если намеревался бежать, дать понять, чтобы оставил всякую попытку. Не исключено так же, что таким образом служивый пытался прибавить решимости себе. И подумал: "Какое оно у него лицо, как не способно скрывать чувства. Все как в зеркале. Очень прост, этот трудно живущий человек. В силу как раз этой своей простоты".
" Он, пожалуй, мог многое дать ему при других обстоятельствах. Способность лучше видеть себя, попробовать созидать что-нибудь. Человек посмотрел бы на все иначе. Это бы помогло лепесткам на бутоне его души расправиться".
Наступили секунды взаимного бездействия. Приготовившись столкнуться с растерянностью, истеричностью, возможно, с приступом ярости и отчаянья. Или, напротив, с упадком духа, который повлиял бы еще хуже, чем ответная ненависть. Солдат ошеломлено наблюдал за человеком, которого он должен был лишить жизни, но которого это, будто бы, не касалось. Офицер отстранился от происходящего. Он уже восходил по ступеням лестницы другой жизни. По - рассеянности забыв здесь внешний образ.
Глаза приговоренного были устремлены к небу, и в себя. Будто, между этими ипостасями происходило немая беседа. Солдат так же посмотрел в небо, недоумевая, что там можно увидеть. Его поразила мысль, что человек, которого он сейчас расстреляет, думает о нем. Он мог побожиться в этом. Хотя, что это были за мысли, вообразить был не в состоянии.
Служивого пробил озноб. Он велел себе быстрей кончать с "этой комедией". Поскольку, с ним начинало твориться неладное. Он был близок к тому, чтобы бросить винтовку, отпустить приговоренного и уйти, куда глаза глядят, или с ним. Или сотворить иную глупость, которой бы никогда себе не простил.
Стук винтовочного ремня вернул арестованного к действительности. Ему подумалось, что хотя мысли, что лезут в голову, глубоки и важны, нет в них главного- ответа на вопрос: как спастись? Над чем теперь и стоило думать. Реальность вцепилась мертвой хваткой. Будто все что он думал было игрой и только вот осозналось, что происходит.
Ему захотелось попросить отпустить его с миром. Он нашел бы убедительные аргументы и трогательные слова. Он бы даже унизился. Что такое гордость перед возможностью не умирать. Он бы просил не убивать, наивно, жалобно, наплевав на стыд, как ребенок просит конфету, или собачонка косточку. Не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Это так естественно хотеть жить.
Однако рассмотрев глаза человека и увидев их чужеродность, иррациональность по отношению к себе, к своей боли, к своей надежде, офицер понял бессмысленность затеи. Слова его не будут услышаны, их нечем слушать. Нет у этого человека органа, способного это делать. Потому, кроме пустой траты времени и бесполезного унижения, он ничего не найдет.
Подняв взгляд над головой палача, он сжал скулы, собрал остаток воли в кулак. Душевно зажмурился. Стараясь не выпустить сознания из узды. Попросил себя потерпеть. Попросил бога впустить к себе, если того заслуживает, и если подобное имеет место быть. Коли не заслуживает,- простить. " Я постараюсь быть хорошим!"- Прошептал он и замер.
Спокойный, изучающий взгляд человека у стены проник под череп. Глаза "не такого" крушили уверенность в том, что он выполнит приказ. Страх разгулялся вовсю. Солдат был готов на любые неприятности за неисполнение приказа, он уже не желал вникать в то, как умирают люди. Плевать было на авторитет у сослуживцев.
В детстве он забрался в место среди скал, откуда ни вперед, пройти, ни вернуться назад возможности не было. Под ногами обрыв и река с неизвестным дном. Прыгнуть? Разобьешься о камни. Двигаться вперед? Тропинка пересекалась проталиной, через которую не перепрыгнуть. Повернуть назад? Прижавшись к скале он не находил сил, развернуться и попятится. Тело само наклонялось к обрыву, центр тяжести смещался и он в любую секунду мог рухнуть. Холодея от страха, стоял, прижавшись к скале, и мечтал, чтобы явился некто всесильный, взял его и перенес подальше от проклятого места.
Больше из опасения, что еще минута и он не справиться с собой, и побежит, и поступок этот нагрузит сознанием ущербности себя до конца жизни, и не только нагрузит, но и раздавит, поскольку его "Я" во многом утверждалось небоязнью убивать, солдат поднял винтовку и приказав себе ни о чем не думать, вообще ни о чем, отключив, таким образом, сознание, выстрелил.
На кителе у офицера, образовалось пятнышко, будто туда плюнули издалека, точно в сердце. Раненный сделал несколько шагов на подкашивающихся ногах и повалился лицом на землю.
Существо солдата инстиктивно изготовившееся к чему-то вселенскому, громоподобному, чем на самом деле и являлся совершенный акт, было поражено несоответствием получившегося звука от выстрела, масштабу случившегося. Он прозвучал хлопком отсыревшей хлопушки.
Стараясь выбросить все из головы, конвоир состроил недовольное и деловое лицо, и зашагал обратно. В районе солнечного сплетения, будто, завыла собака. Не к добру. Захотелось перекреститься. Постеснялся. И тотчас явилось убеждение, что придется расплачиваться. Хотя не знал чем и как, а главное, когда это случиться. Однако чувствовал, расплата будет страшной, потому, что коснется самого важного для него. Хотя чего именно,- совершенно не представлял.
Как это происходит с людьми простыми, для которых мысли и чувства процессы вовсе не обязательные. Наподобие бананов и ананасов на крестьянском столе, без которых легко обойтись, через десяток шагов он выбросил эту чепуху из головы. Вместе со всем, что донимало с утра, в связи с неприятной обязанностью, возложенной командиром.
От недавних переживаний осталось, всего-навсего, плохое настроение. А против таких вещей существовало проверенное средство, которое он скоро примет. Солдат зло сплюнул и прибавил шагу, торопясь добраться до бестолкового гомона людей, тепла и спирта.
3.
Место, где я очутился, напоминало Голодную степь в ту пору, когда она была еще не освоена. Пейзаж, будто нарочно создавался для того, чтобы невозможно было догадаться, куда тебя черти занесли. Равнина перед тобой. Налево. Направо. Сзади. Кругом ровная поверхность, и одни кусты верблюжьей колючки, и аккурая до самого до того места, где небо ложится на землю, и больше ничего.
Куда двигаться: прямо, вбок или возвращаться? Ориентиров нет, ни на местности, ни в мозгах. На что целиться не знаешь. Сама постановка вопроса бессмысленна: какая разница куда идти, если кругом одно и то же, и придешь, ты, скорее всего, в место, как две капли воды похожее на то, из которого вышел, возможно, туда же туда, откуда начал движение. Какой смысл?
Мысли гармонировали с пейзажем. Думалось о том, о сем, и ни о чем конкретно. Они не складывались в систему. Из одной не следовала другая. Работа сознания ни к чему не приводила. К тому же, недоставало терпения додумать ни одной затронутой темы до конца.
Мышление требует серьезных, даже отчаянных усилий. Все в этом процессе непонятно. Держится по большей части на интуиции. Вместо въедливой, изнуряющей работы, которая и способна привести к результатам. Способность размышлять, используется для прикладных целей. Взамен записной книжки. Чтобы не запамятовать: "в шесть подъем, почистить зубы, зарядка, позавтракать, положить в портфель папку с бумагами. Во что бы то ни стало попасть на прием к "этому козлу". Говорить, обдумывая каждое слово, чтобы не допер, чего жду от собственных маневров. Добиться благоприятного впечатления. Закончить отчет. Сдать раньше. Шефу понравится. Вставить мозги помощнице за бесконечную трепотню по телефону. И, как же подкрасться к Анфисе? Какая фигура! А груди..."
Мы не строим моделей. Не пытаемся представить себя через годы, что будем делать. Да что годы, через неделю, чем буду заниматься, не знаем. Я не вижу себя в себе. Себя в других. Других в себе. Столкнувшись с напругой, нетренированные мозги соскакивают с рельс. Охотнее всего на развлечения. Смакование того, как здорово ты ничего не делал там-то и там-то, в смысле, отдыхал. Еще где-то, где было вообще незабываемое ничегонеделанье. Альбом фотографий у любого, взгляните: одни застолья. Меняется антураж, статисты, прочее одинаково.
Отвлечению от себя способствует удачная компания. Когда присутствующие озабочены одним, как защекотать друг друга до беспамятства анекдотами, смешными историями. Есть мастера этого спорта, "веселые ребята", "хохмачи", "приколисты", "душа кампании",- самые желанные гости на любой пирушке. Можно заняться перемыванием костей ближнему. Занятие успешно соперничает с самыми развеселыми историями, в смысле поглощения внимания. Чтобы, упаси боже, не сосредоточится на важном. Нечаянно.
Думая о чем ни попадя, я переставлял ноги в случайно выбранном направлении. Занят был созерцанием. Мысли текли свободно, бесцельно, не имея в виду необходимости привести к какому-нибудь усовершенствованию или результату. Одни возмущали очевидной глупостью. Другие пугали. Третьи порождали любопытство. Или сонливость. Иногда касались прошлого, каких-то придумок. Вспоминались люди, сделавшие необычное что-то, или прожившие поразительную жизнь. Они вызывали восхищение. Это подвигало на планы. Однако запала хватало ненадолго. Потребности двигаться энергичнее не наблюдалось.
И в эту гладь, вдруг, вломилась интереснейшая мысль: о том, что окончание процесса, то есть всех твоих потуг к чему-то прийти, тебе безразлично. Это вызвало тревогу. Появление проблемы и замечаешь-то по мысли, что беспокоиться нечего. Тебя усыпляют. Что? Кто? Другой вопрос.
Факт сей есть ни что иное, как нотариально заверенное свидетельство того, что проблема топчется за дверью. Большая проблема! Пальчик ее уже тянется к твоему звонку. Пора разучивать приветствия: "Здравствуйте!" "Гутен морген!" "Салам алейкум!". Или чем ты там встречаешь гостей.
Надо бы просыпаться, но куда там! Будешь таращиться перед собой, вперив взор в никуда. Разинув рот как дебил. Мало что слюни не потекли оттуда. Крохами сознания наблюдая, как некий червяк, сокращаясь и распрямляясь (такая у него походка!) перемещается по сусекам ума с неопознанной целью. Шляется сволочь. У него шопинг!
И тут,- о чудо!-( Доковылял все таки! Червяк-то.) Что-то проясняется. Открываются фрагменты. Наподобие вида из иллюминатора, идущего на посадку самолета. Когда сквозь проталины в облаках проскакивают дома, дороги, машины. Но полная картина не составляется. Где ты? Что ты? Ничего не понять. Способность видеть объем и пространство утрачена. Ее и не было никогда.
Не получается понять из чего состоит жизнь. Сама по себе, она во мне, я в ней. Роль людей в ней. Людей во мне. Что есть я в людях. Я не в состоянии задать вопрос! Он не формулируется. Зуд присутствует, а вопроса нет!
Перед глазами чудище, непомерной величины, неохватное глазами,- наше бытие. Понять, увидеть и сообразить на что это похоже, нет мочи. Охаживаешь вокруг. Гладишь по шерсти. Прислушиваешься. Вроде, дышит. Огромные копыта. Наверное, есть и глаза где-то. На противоположной стороне. Ждешь, что вскочит и бросится галопом. Таким радостным, торжественным аллюром. И ты сделаешься счастлив. Нет, не шевелится!
Между тем, по крупу лазят блохи, клещи и совсем уж неведомые паразиты. Где, где, а в этом, фантазия природы безгранична. Вещают о любви, труде, долге, чести. Торжественно, пафосно, монументально. Ты слушаешь, и не возьмешь в толк, говорят одно, делают другое. Наконец доходит: это свободный перевод трогательного и искреннего желания ораторов хорошо жить, вкусно кушать, дорого одеваться, комфортно отдыхать. Только предложения построены специфическим образом.
...В процессе движения ни к чему, ощутимо портилась погода. Поменялось освещение. Стало мрачно, побагровело. А еще, завибрировала земля, что ощущалось почти телепатически. Пыталась довести до сведения свое неудовольствие мной, либо восходила на другой уровень, где места мне не предусмотрено?
Размышляя над своим, я очутился у широкого потока. Который, не виляя, не изгибаясь, не как текут реки, у которых и берега-то разные: то ниже, то выше, и ширина меняется, спокойно нес воды меж параллельных, вычерченных, будто бы, по линейке берегов. Что подтверждало догадку,- передо мной канал. Склоны и отмели метра по два вдоль обеих границ русла, были отсыпаны щебнем.
Здесь обнаружился мост, перекинутый через русло. Взойдя на него, я нашел вот какую штуку: перил на этом мосту не было! Это не главное. Отсутствовала другая сторона сооружения. Вода втекала под него и никуда не выходила, будто проваливаясь в тартарары.
Внимание мое приковали трое, явившиеся, кажется, ниоткуда. Смотрел,- никого не было. А тут,- на тебе,- образовались! Они удалялись по отмели левого берега метрах в сорока от меня.
Седовласый старец спереди в островерхой шляпе с широкими полями, большим посохом в руке. Облаченный, в полотняную рубаху до пят, полыхавшую от ветра, возглавлял процессию. Ступал торжественно, величаво. Следующий за ним, помоложе, в легком балахоне, нес лукошко из которого доставал рыбу, одну за другой, и подавал первому. А тот бросал в воду, с раздражением придерживая бороду, чтобы не запачкать. Булькнув в воде и махнув хвостом, рыба уходила на глубину.
Ощутив мой взгляд, замыкающий, который ничего не делал, а просто начальственно наблюдал за процессом, придержал шаг, обернулся и посмотрел на меня долгим взглядом, желая дать понять что-то. Что, я так и не понял. Возможно, что он есть и находится здесь...
Тот, что возглавлял процессию, остановился. Старец протянул руку и не получив рыбы, смерил помощника недовольным взглядом. Потом нахмурился в мою сторону и, сказав сподвижнику, нечто нелестное в мой адрес, отвернулся. Ему сунули рыбу, и троица двинулась дальше. Эти трое напоминали важную комиссию, явившуюся проверять или обследовать что-то, и навевали трепет.
Я проводил группу взглядом, покуда они не исчезли за поворотом. Но и тогда, кажется, продолжал их видеть. Как шагают по берегу и методично и деловито, с сознанием важности занятия, бросают рыбу в воду.
Я смотрел на поток. На изгибающиеся, пляшущие, перетекающие друг через друга струи. Зачарованный их прозрачностью, свежестью и неповторимостью. Это напоминало мир вокруг, гораздый удивлять бесконечной новизной фокусов и проявлений, на которые способен.
Равнина вокруг была покрыта мелкой охристо-серой пылью. Над головой простиралось небо, все меньше и меньше похожее на себя. Воздух был будто насыщен дымом. Светило отбрасывало багровый свет. Так бывает, когда где-то горит.
Ощутимый сдвиг в освещении в красно-коричневую сторону нагнетал тревогу. Обозначился и собственный источник беспокойства. Что-то отчаянно билось в сознании, силясь быть понятым.
Беспокойство прибывало. Багровый свет, с неба становился интенсивней. Земля до горизонта, а с ней верблюжья колючка, аккурай, вода в потоке, сам воздух, стали отдавать ржавым. На все лег отсвет далекого пожара. Хотя, гарью не пахло. Нигде не трещало, не лопалось, как бывает, когда что-то горит.
Испуганно оглядывая горизонт, я увидел небольшой малиновый шар сбоку от покрытого маревом солнца, напоминавший мяч, вышибленный ударом чьей-то мощной ноги далеко в небо. С разницей, что этот "мяч" был раскален докрасна. За ним тянулся шлейф разноцветного дыма: от белого, похожего на пар, до багрово- черного, с клочками окрашенными во все цвета радуги. Штука эта разрасталась на глазах. Это было поразительно, я несколько раз переводил взгляд с этого шара на солнце и обратно, не веря своим глазам.
Пытаясь обозначить себя, все сильнее билась в сознании мысль. Выуживание которой сделалось истеричным. В какой-то миг показалось, что я осилил ее. Вот- вот сформулирую. Пойму что делать. Останется заставить себя сделать это. Однако усилия ни к чему не приводили.
Сделалось жарче и душнее. На растениях заблестели багряные блики. Вода в канале, от вибрации покрылась мелкой рябью. Ошарашенное сознание сорвалось в сумасшедший галоп.
Затравленно озираясь, я начал искать укрытие. Каким оно должно быть, чтобы дать возможность спастись? Я не представлял. Да и не было ничего подходящего окрест.
Прошло немного времени и шар, летящий на меня, уже заслонял полнеба. Заползая за горизонт здоровенным куском. Клубы дыма заполнили небосвод. Температура воздуха делалась нестерпимой.
Услыхав непонятное шипение, я увидел, как на земле за мостом начали вспыхивать фонтанчики пыли. Один, другой, третий. Пыль пыхала кверху и оседала, остаавляя после себя в воздухе облачко пара. Количество фонтанчиков увеличивалось на глазах. Скоро они покрывали всю степь.
Загадочные старцы явились опять. Теперь они возвращались по противоположному берегу. Было заметно,- торопятся. Передний резво переставлял ноги, часто спотыкался и в движениях его, вместо торжественности, читалась суета и тревога. Задний не отставал. Лукошка в руках уже не было. Все трое пугливо озираясь по сторонам. Замыкавший процессию глянул на меня с укоризной, с жалостью ли, я так и не понял?
Шар в небе сделался просто громаден и нестерпимо ярок. Небо заволокло дымом. Возник и стал нарастать гул, словно поблизости разожгли громадную паяльную лампу.
Я продолжал оглядываться, стараясь найти место, куда бы спрятаться. Подумал - в воду? Вспомнил, что поток проваливается под землю. Выбраться не получится. К тому же над поверхностью воды, как над кастрюлей на печи, начинал клубиться пар. И рыба поплыла животами кверху.
Невесть откуда явилась странная мысль, что я могу, должен суметь это сделать. Что бы вы думали? Отодвинуть рукой кошмар, открывшийся мне. Как занавес, на котором он нарисован, как декорацию к спектаклю. Не больше, ни меньше. У меня должна была быть такая способность. Заложена изначально. Более того, это предусмотрено природой. Мысль эта поразила меня.
Сейчас я протяну руку, схвачу занавес с изображением "последнего дня Помпеи", потяну в сторону, он отодвинется и откроет проход, в который я войду. Дальше моя спокойная, умиротворенная жизнь продолжится снова, где-то в другом месте, далеко, далеко отсюда, так что и представить себе невозможно где. Не исключено, что в какой-то иной форме... Я напрягся изо всех сил, желая воплотить поразившую меня догадку в жизнь. Но ничего не получалось. Сознание глядело в чистый экран. Я не знал как к этому подойти.
И здесь дошло. Усилия следовало прилагать позавчера. Сосуд для умения имелся. Его не наполнили. Теперь поздно.