Вопрошаю: сколько способно человеческому естеству вынашивать плод? Отвечают: не более двенадцати месяцев. Вральство! Я был обременен самой только идеей моего детектива двадцать месяцев! Этакое и для слонов удивительно!.. Моей же идеей не разродился бы и титан детективного жанра...
Сумасшествие подстерегало меня -- так напряженно бушевавшие во мне искания высекали оригинальность сюжета. Движения моего ума утончились до сотых долей толщины волоса и я с опаской застыл в критической точке: либо на меня снизойдет спасительное вдохновение, либо один из кандидатов в доктора психиатрических наук приобретет научную степень, наблюдая за мной...
И я нашел мой сюжет! Не знаю, кто сжалился надо мной: Бог или Дьявол, но детектив превзошел всех троих!
Вы спросите: почему описание моих переживаний столь вычурно? Но, кажется, я ответил -- двадцать месяцев в моих зрачках зиял силуэт смирительной рубашки! То был апофеоз ужасной неопределенности и крылатого счастья одновременно!.. Оргазмом можно называть что угодно, но это оргазм!..
О, сколь блажен романист, в котором пламень обозначившейся задумки движет пером! Скелет повествования сам выращивает из себя разбухающее мясо необходимых уточнений, описаний, диалогов, -- ведущих к действительной ощутимости написанного...
Романистика -- занятие неторопливое. Я не торопился. К чему! С жадностью сытого льва наблюдал я за передвижениями сюжета и высматривал не ослабевшие, не изнемогающие и потому легко дающиеся его части, но охотился за неуловимыми, в погоне за которыми чувствовал в себе силу преследователя Великого.
Героем моего романа был булыжник. Не смейтесь! Проклятие романиста заключено в том, что, пиши ты о камне, о чаще лесной или о звездном небе, -- именно человек будет спотыкаться, цепляться о ветви или подымать взгляд ввысь. Человек одушевляет природу по своему образу и подобию: камень думает его мыслями; небо общается с ним его словами; лес бархатно шелестит. Исключение -- математика! Она не нуждается в словах... Мой детектив обещал создаться математически непогрешимым = не многословным.
Героем моего романа был булыжник. Число остальным персонажам было двести. Каждый из них то ли спотыкался о камень, то ли мечтал смертельно опустить его на голову недруга или ближайшего товарища...
Когда я предвкушал очередной удачный эпизод -- моя кошка ластилась ко мне. Вероятно, в этот божественный миг от моего тела исходил запах похотливого кота...
Увы, чуда не случилось! Словами Россини о фортепианной игре Листа -- я написал роман: "Чертовски сложно, но к сожалению не невозможно сложно!" Мое знание детективной литературы, однако, утверждало, что "не невозможно" моего романа было равносильно "невозможно" потугам всех моих предшественников. Это убеждение рождало во мне наглую самоуверенность; именно наглую, ведь всех авторов не перечесть! Девяносто процентов наиценнейших мыслей человечества известны уже тысячи лет! Остальные десять процентов составляют те же мысли, но изложенные другими словами!.. Блажен писатель, не зрящий в чужую рукопись!..
Персонажи моего романа непрестанно обсуждают музыку. Из нее вырастают диалоги; в ней растворяются страсти человеческие и в ней же заключено единство и борьба ужаса и отвращения.
Сама жизнь подсказала мне гениальную идею детектива и на мою участь выпал скромный труд: не испортить естественность интриги и ее правду, выданную мне в кредит жизнью...
Искать издателя не было нужды, -- горькая чаша сия миновала меня: Марк Иосифович Шмуц, поверивший в мой талант еще в самых ростках моего творчества, дал мне твердое обещание опубликовать любые движения моего пера. Он был главным редактором влиятельного издательского дома. Лет пять тому назад Шмуц оставил литературу, возвестив друзьям, что она от этого только выиграет. "Литература без меня не сдохнет, но мне не жить без нее!" И он подвязался редактором. Приняли его на должность с радостью -- безупречный вкус, знание доньев жизни и ее высот, острое чутье перспективности той или иной писательской работы и, наконец, у него был редкий дар перекликаться со Словом, который, впрочем, он расточал и принижал непониманием собственной величины, -- все эти составляющие его личности способствовали авторитету издательства. "Напечататься у Шмуца!" -- в писательских ордах означало клеймо избранности... Задумываюсь: превозношу Шмуца, но выходит панегирик моей собственной исключительности. Пусть так! К черту наносные ужимочки скромности. Отныне я не червь и не питаюсь прахом чужих удач. Быть может, я покамест жук навозный, но отнюдь не жалкий червь! А черви не побрезгуют и навозным жуком.
Я позвонил Шмуцу; едва не задыхаясь от воодушевленного волнения объявил, что кончил роман и редактор просил к себе незамедлительно пожаловать рукопись в сопровождении автора...
-- Тебе здоровится? -- встревожился Марк Иосифович бледностью моего лица и свирепостью во взгляде.
-- Написал! -- со значительностью выдохнул я и вручил Шмуцу рукопись.
-- Ба! Да ты сейчас из себя выпрыгнешь! Но слишком не возгорайся. Писательский зуд надо... присядь... надо научиться в уздцах держать! Позволишь распалиться в тебе пожару -- быстро выгоришь... -- Он на секунду погрустнел. -- Со многими так бывало. От жажды написать обо всем чахнешь и чахнешь, потому что обо всем никогда и никому не написать -- это выше человеческих сил! Многие вещи навсегда пребудут в тайне от людей. Помни об этом...
Он просмотрел наугад выбранные места из моего романа.
-- Изрядно потрудился... Надеюсь осилить твой шедевр... -- Шмуц произнес это слово с тончайшей иронией, но дружески-тепло и почти с завистью, -- в шесть дней.
-- Символичное число!
Он не уловил моего намека.
-- Чем?
-- И на шестой день... -- я выдержал паузу и рассмеялся: -- Марк Иосифович составил мнение свое о романе моем.
Шмуц хитро прищурился.
-- Считаешь, удалось тебе сочинительство?
-- Я с детства плохо считаю...
Редактор оплатил мою шутку щедрой улыбкой.
-- Через неделю позвоню...
Он перезвонил мне следующим утром. Откупоривать чужой сон -- для меня сродни убийству! Однако суд присяжных моей души через минуту от пробуждения оправдал обидчика: звонил Шмуц!
-- Я не ошибся в тебе!
-- Что произошло?
-- Отдаю рукопись в набор!
Открыв левый глаз двумя пальцами, я взглянул на будильник: шесть часов утра!
-- Твой роман просится на печатный станок и без внимательного чтения!
-- В чем дело? -- я был в полусне.
-- Проснись же ты, большой человек! Понимаешь, зачем звоню?
-- Понравилось? -- зевая сказал я.
-- Слабое слово!.. Гениально!
-- Надеялся, что вам понравится, но... гениально?.. Адресом не ошиблись?.. Вы хорошо выспались?
-- Не спал, не спал! Роман заполонил! В набор, немедленно в набор!
-- Вы мне льстите!
-- Сочтемся...
Разговор прервался, сон выветрился. Глотнув бодрящего кофе, я осознал происшедшее: в любви мне признавался сам Шмуц!
Не позднее полудня литературные круги города зашелестели экзальтированными слухами о моем романе. Опричники от журналистики настойчиво обивали мое терпение хищнически-беспардонным требованием выгрызть из меня интервью; "братья по цеху" надоедали мне внезапной привязанностью и соучастием к моему успеху. Эти обстоятельства ничуть меня не удивили. Марк Иосифович с дьявольской хваткой умел воплотить в жизнь известные строки: "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!" Будучи редактором, пассивное "можно" он заменял императивом: "но должно рукопись продать!" Если верить разговорчивым и пустым людям, не заслуживающим всяческого доверия -- некогда, в прадедовские поры, предки Марка Иосифовича были весьма заметными представителями Ломбардских ростовщиков. Впрочем, цель этих досужих сплетен сводилась к пачканью этнической принадлежности Шмуца. У восточных славян коммерческая интуиция человека без обиняков объясняется примесью еврейской крови.
Не скрою, Марк Иосифович не чурался некоторых действий невинного характера, обеспечивавших успех новой книге: этому нашептал, тому наохал... Положение обязывает. Главный редактор! А чего могут потребовать от него держатели прижимистых источников денежного участия? -- "Отнюдь не млеко вдохновенье, но сливки должно снять с него!" И будь ты хоть винторогим козлом -- изволь услужить пастуху бараньим мясом.
Однако дальнейшие события открыли мне изнанку преждевременных восторгов и ажиотажа. Брутальная лапа высших государственных интересов задушила счастливые чаяния моей судьбы...
На третий день, когда две трети моего романа уже было в гранках, мне позвонил Шмуц. Интонация его голоса вилась по безнадежной мелодии траурного марша Шопена.
-- Крайняя неприятность!.. Я слов не нахожу! Какой-то абсурд!
-- Что случилось?
-- Приезжай, иначе не поверишь...
-- У вас несчастье?
-- У нас несчастье!.. Немедленно ко мне... возьми такси, я заплачу...
-- Но...
Гудки...
Дорогой я размышлял и предполагал все, что даже и предположить невозможно. Громадное, таинственное "ЧТО?" пугало меня и понукало сердцем: частота его биений слышалась одним непрерывным, гудящим звуком -- пульс у меня пропал, подменившись вздрагиванием той части тела, в которой моим внутренним органам удавалось вампирически урвать у остального организма глоток живительной крови.
Сквозняком влетев в кабинет Шмуца, я с тревогой и едва дыша, заметил неизвестного в черном, сидевшего в неосвещенном углу.
Марк Иосифович предложил мне стакан воды.
-- Что происходит?.. Кто это?.. Передумали издавать мой роман?
-- Этот господин, -- избегая смотреть мне в глаза, сказал Шмуц, -- представляет ту часть государственной махины, которой назначено очищать общество от зла...
-- Красиво говорите... не пойму о чем и зачем?
-- Внутренние органы! -- скривился Шмуц и нежданно -- пожалуй, и для самого себя -- выкрикнул: -- Чертова печенка государства!
-- Вы очень любезны, -- язвительно огласился мрачный субъект; его голос звучал вкрадчиво, как и пристало никчемным людишкам, обретающим значение во власти. -- Я представляю Министерство Внутренних Дел.
-- Я польщен, -- вырвалось у меня. -- Марк Иосифович, объясните же, наконец...
Шмуц развел руками и затряс головой.
-- Твоя рукопись арестована! Набор прекращен!.. У меня нет слов!..
-- Вы правы, господин Шмуц, -- сказал неизвестный, -- мой черед объяснять.
Он с интересом посмотрел на меня, не без восхищения и упрека.
-- Вы талантливый человек... очень талантливый! Если бы в моем ведомстве было побольше таких людей... Но к сути. Скажу прямо, -- ваши наблюдения современной жизни и глубокое проникновение в несовершенство законов -- ужасает прозорливостью!.. Главный герой вашего романа, насколько я смог понять, -- обыкновенный камень, каких миллион. Но это слабая помеха тому простору для мошенников, который вы открываете своим сюжетом. Человек, хоть в малейшей степени наделенный от природы жилкой авантюриста, прочтя ваш роман сможет совершить безнаказанное преступление! В наших законах больше неясностей, нежели собственно закона...
-- Чушь! -- вспылил я. -- Кто вас натравил на меня? Завистник Додюжевский?
-- Поймите! Ваш роман есть пособие и провокация к безнаказанному преступлению! Без-на-ка-зан-ному!.. Мне очень жаль, но опубликовать роман невозможно!.. Разумеется, наше министерство компенсирует вам авторский гонорар...
-- К черту гонорар! Я пишу для людей!
-- Не сомневайтесь на этот счет -- ваш роман как учебник криминалистики будут читать и даже изучать. Не обещаю вам большого тиража, но тысяча экземпляров с грифом "секретно" непременно будет напечатана... Мне очень жаль...
Вбегая в издательство, я не успел удивиться скоплению милицейских машин у парадного входа. Теперь же удивляться было нечему. Еще не удивившись и уже не удивляясь -- я почувствовал в себе горечь пустоты. Ведь удивление чарует и щекочет душу, а я его не испытал и -- все пространство внутри меня теснилось от какой-то неудовлетворенности и потери острого, наполняющего чувства.
-- Мне очень жаль! -- искренно, как показалось, повторил неизвестный и вышел, не попрощавшись.
Со взбешенным унынием и беспомощно я глядел вниз из окна: в охранении автоматчиков из издательства вынесли ящики с гранками и рукописью моего романа. Взвыли и скоро утихли вдалеке милицейские сирены...