Аннотация: Даже несодеянное зло может иметь свою цену. Сумей её заплатить.
*Вступление, сделанное незначительным Сорита-ри*
Будучи проездом в городе Сантрэва, я решил воспользоваться случаем, и послал просьбу о встрече пребывавшему там почтенному Ариаки-нэ, знаменитому поэту и мудрецу. Не прошло и двух дней, как в мой постоялый двор доставили ответ: почтенный Ариаки-нэ, узнав о том, что я пытаюсь достичь высот в овладении пером, милостиво согласился меня принять. Сей муж, чьё имя некогда блистало даже при дворе Господина, в нынешние годы удалился от общества и заперся в своём доме, проводя время, как утверждали достойные люди, в очищении ветром и медитациях.
Загодя истребовав повозку, в назначенный час прибыл я к большому имению на краю города - и должен отметить, что немногие вещи так радуют глаз, как Фестиваль ветра, проходивший в те дни, светлый фестиваль Сантрэвы, на который съезжаются люди с разных концов Твердыни. Улицы увиты белыми лентами, белые бумажные змеи заполняют прозрачные небеса, всюду раздаётся нежный звон колокольцев и ни один человек не смеет впустить в душу чёрные мысли - таков был день, в который решил принять меня почтенный Ариаки-нэ, чем нимало меня удивил, ведь мне казалось, что даже отшельнику пристало выйти в сей день из своего затворения. Однако же я смирил свой чересчур торопливый ум, укорив себя за самонадеянность в суждениях, и вежливо постучал - а привратник, молчаливый человек в капюшоне, провёл меня внутрь.
Имение расположилось на склоне холма, поднимающегося над Сантрэвой, и войдя в него я понял, почему хозяину нет нужды покидать своей обители: с выстроенной там же башни для очищения он мог обозревать город в любой момент по собственному желанию, и даже я, пройдя немного по дорожке, видел позади ветреную красоту Фестиваля.
В просторной комнате, разделённой надвое великолепной занавеской, столь тонкой, что вышитые на ней серебряные птицы начинали порхать от малейшего дуновения, слуга поднёс мне чашу цветочного чая, избежав, таким образом, произнесения слов - нельзя было не оценить столь изящный жест, и я, опустившись на циновки, принялся ждать, вдыхая аромат, исходящий от чаши и любуясь прекрасным убранством.
Увы, эти праздные занятия столь затупили клинок моего внимания, что я пропустил появление хозяина, и только его доброта и обходительность облегчили боль от испытанного стыда.
"Я вижу, вы всем довольны, уважаемый Сорита-ри" - донеслись до меня слова с другой половины комнаты, и в голосе, произнёсшем их, звучала улыбка, а не укор.
Тогда, должным образом поклонившись, я поблагодарил радушного хозяина, прося его о прощении за проявленную мной неучтивость, на что он негромко рассмеялся - и готов поклясться, что даже наиболее ревностно охраняющий свою честь воин не нашёл бы в этом смехе ничего оскорбительного.
"Я уже стар и отвык от придворных церемоний", - сказал мне почтенный Ариаки-нэ с тенью печали в голосе, - "давайте же вести себя так, как позволяют себе старые друзья после долгой разлуки" - и я почёл за честь принять его предложение. Затем он спросил о том, что привело меня в Сантрэву, и я подробно поведал о своём путешествии, равно как и о том, что не мог удержаться от визита, узнав о пребывании в этом месте столь знаменитого человека.
"Возможно, я и был когда-то знаменит", - ответил хозяин, - "но годы съедают позолоту, и остаётся кость. Однако же я рад, что молодые мастера пера ищут помощи в моих творениях - а о большем я не мог бы просить богов."
"Прилично ли будет спросить, по какой причине вы оставили общество в момент своей славы, почтенный Ариаки-нэ?" - поинтересовался я. - "Если же вы сочтёте мой вопрос нескромным, я готов принести свои извинения и немедленно удалиться".
После этих слов хозяин замолчал, и я подумал было, что он гневается - но вскоре звякнул колокольчик и слуга поднёс мне подушки, а также чашу свежего чая.
"Приди вы пятью годами ранее, вам пришлось бы удалиться", - вымолвил наконец хозяин, - "ибо ветер ещё не огранил бы мою душу должным образом. Приди вы пятью годами позже - вам тоже пришлось бы удалиться, поскольку я не надеюсь испытывать терпение богов, задержавшись на столь долгий срок в этом мире. Вам благоволит сама благочестивая Сэ, раз вы пришли тогда, когда нужно".
И после, так и не явив своего лица, почтенный Ариаки-нэ поведал мне удивительную историю, ни в одном слове которой я не позволю себе усомниться.
*Рассказ почтенного Ариаки-нэ*
В то время я, скромный учёный, мечтал о признании в обществе, как неопытный юноша мечтает о знаке внимания прекрасной девы - в его мыслях не поцелуй, но мимолётный взгляд, в моих же была не слава, но сдержанная похвала. Искушаемый подобными желаниями, предавался я своим трудам - а весна на дворе стояла такая, что опьянеть ничего не стоило от одного вдоха. За окном цвела слива, и лепестки её ветер игриво рассыпал по исписанным страницам - а что такое были эти страницы в сравнении с лепестками сливы? Испорченная бумага. И я впервые задумался - доступно ли человеку, пускай не мне - пусть самому искусному, одарённому благословением богов, сделать так, чтобы лист бумаги в сравнении с лепестком не ничтожен был, а вместил в себя его красоту? И казалось мне - нет такого человека, нет и такого дара. Я забросил стихи и посвятил своё время наукам, кое в чём преуспел, но мыслями то и дело возвращался в ту весну, и странная тоска не желала отпускать меня из объятий.
Одни боги ведают, чем могла закончиться эта жизнь, если бы в один день не увидел я на своём пороге белую кошку. Надо сказать, что день был ветреный и холодный, деревья уже начали терять листву, недолго оставалось и до голых ветвей - предвестников зимней стужи, так что ухоженный зверёк, должно быть, чувствовал себя неуютно. Я поглядел вокруг, но не нашёл никого, кто мог являться хозяином кошки - а ведь она, должно быть, принадлежала какой-нибудь знатной даме. Не знаю, осеннее настроение ли было тому виной, или воля кого-то из вышних, но я распахнул двери и учтиво сказал:
"Не побрезгуйте моим гостеприимством, пушистая госпожа, а через какое-то время, если будет на то расположение богов, я отыщу ваш дом и верну вас в него".
Кошка вошла - царственной походкой, будто только и ждала приглашения. Поднесённую чашу молока приняла она доброжелательно и с достоинством, я же вновь сел за свои труды и погрузился в премудрости древних. Вскоре ко мне присоединилась и гостья: села рядом, пристально глядя зелёными, как нефрит, глазами, и под этим взглядом меня охватил небесный покой.
"Довольна ли моя госпожа?" - спросил я её, протягивая руку, чтобы почесать за ухом.
"Да, уважаемый Ариаки-ри", - ответила она, и рука моя в тот же миг окаменела.
"Благочестивая Сэ, ниспошли ветер, изгоняющий наваждения!" - воскликнул я громко, делая знак Отпора, но кошка только рассмеялась - человеческим смехом.
"Не бойся, уважаемый Ариаки-ри, потому что я не демон".
"Кто же вы, госпожа?" - с трепетом спросил я.
"Всего лишь белая кошка. Позволь же отблагодарить тебя добром за добро - ибо доброта вознаграждается, равно как и зло не минет назначенной кары, и в том - Небесный закон."
Тут я понял, что передо мной - посланница богини Сэ, и преисполнился великого трепета. Белая кошка же запрыгнула на мой стол, потянула лапкой пачку убранных на полочку листов - и те рассыпались по полу напоминанием об осени.
"Почему ты больше не пишешь стихи?" - спросила она.
"Я отчаялся вместить красоту мира в лист бумаги, госпожа. Науки даются мне легче."
"Воля твоя. Но разве ты не знаешь, что земля питает корни дерева, дерево даёт плоды, человек ест их и сам становится землёй? Далёк от мудрости тот, кто думает, будто науки и поэзия не есть части одного древа, а кто изучает древо лишь по листьям или по одним корням?"
"В ваших словах - истина, госпожа", - ответил я ей. - "Я далёк от мудрости и должен оставить свои занятия."
"Ты свободен в выборе, уважаемый Ариаки-ри, но приняв такое решение, ты обидишь меня. Ведь я обещала отплатить добром за добро, а ты хочешь лишить меня такой возможности."
"Это последнее, чего я мог бы желать, госпожа" - вырвалось у меня с чрезмерной поспешностью, и белая кошка вновь рассмеялась.
"Раз так - стань моим учеником, и я проведу тебя горной тропой к преддверию небесных ветров."
С того дня белая кошка приходила в мой дом утром и уходила после полудня, ведя меня тропами красоты, смысла и знания. И каждый раз часть пелены падала с моих глаз, как каменная стружка падает из-под резца мастера, являя вместо бесформенного булыжника истинную форму творения. Я понял, насколько был слеп, и сколь далеко от божественных путей блуждало моё сознание, и перо перестало меня страшить - мир более не разбегался из-под него, но будто бы сам стремился собраться на кончике, теснился, желая заполнить лист бумаги собою. Мои стихи стали читать при дворе Господина, сперва - только в кругу друзей, а после - и на больших собраниях, мои труды заслужили похвалу мастеров пера, а сам я стал желанным гостем в благородных домах. Однако же я никому не говорил о своей наставнице, а учение ставил выше блеска столичной славы - и белая кошка оставалась довольна.
Завершился год, принеся обильные снегопады, прошла зима и снова пробудилась земля. Весна вошла в мои окна, весна вошла и в сердце моё.
Так вышло, что во время одного из собраний в садах Ориэру, которые, как известно, подобны тени Небесных садов, отбрасываемой на землю, меня представили госпоже Лирели-та, дочери благородного Китиару-нэ, тысячника стражи Господина. В первую встречу с ней я восхитился лёгкостью её движений и слов, и посвятил ей стихотворение, которое было принято с благосклонностью. Во вторую встречу я понял, что рядом с госпожой Лирели-та моя жизнь расцветает, словно сады вокруг. В третью встречу она отобрала моё сердце.
О, какова была высота, на которую поднимался мой дух, поддержанный двумя крылами - мудростью белой кошки и любовью к Лирэли-та! Стихами я приводил в движение души людей, знанием - исцелял больных, слава и блеск шли за мной по пятам, но я бросал их наземь, словно богач, бросающий золотые монеты пред алтарём. Я стремился к ней, как жаждущий к источнику, её улыбка заменила мне солнце, в глазах любимой видел я целый мир, всю весну готов я был вместить в её образ!
Увы, любовь ослепляет своим сиянием. Расположение принял я за симпатию, дружбу - за душевную близость, ведь того, что я имел, и без того было через край - а потому известие о её свадьбе сразило меня столь же верно, как сразил бы меч в руке воина.
Госпожа Лирэли-та выходила замуж за молодого военачальника из провинции Росана, и заглянув в последний раз ей в глаза, я бежал - ибо увидел там чужую любовь.
Так, придя на смену мимолётному счастью, настали чёрные дни. Белая кошка больше не появлялась, но я был рад тому - любое общество казалось невыносимым и отягчающим. День без Лирэли-та казался ночью, а ночь - темнейшей из глубин преисподней, каждое известие о ней вонзалось в душу кинжалом, но я, в исступлении самоистязателя, продолжал искать всё новых известий. Рассказ о свадьбе бросил меня на дно отчаяния, сердце наполнилось горьким ядом, который я выплёскивал на бумагу - и знакомый, случайно увидевший эти строки, бежал в страхе. Мне хотелось убить мужчину, укравшего главную мою драгоценность - и я убил бы его, но сумел одолеть зло молитвами благочестивой Сэ. Тогда я снова отвратился от поэзии и, вопреки заветам наставницы, занялся одной лишь наукой, в которой находил утешение. Тоска и бессильный гнев отступали, постепенно я научился надёжно запирать их внутри себя, выпуская сперва всё реже - а потом и вовсе заколотив двери чёрной комнаты, спрятанной в подвалах памяти.
Снова минул солнечный круг, а за ним - ещё один и ещё. Теперь меня знали как мудреца и часто шли за советом - я же, оставив светскую жизнь, постигал тайны бытия и помогал нуждающимся, выбирая, однако, тех, кто искал избавления от страданий, а не обретения счастья, и делал это в память о собственной боли, которую не сумел излечить.
Однажды, в увенчанный золотом осенний день, белая кошка снова ступила на мой порог.
Изумившись и обрадовавшись, распахнул я перед ней двери - но госпожа не вошла внутрь, лишь кольнув меня острым взглядом.
"Помогли ли тебе мои наставления, почтенный Ариаки-нэ?" - спросила она.
"Я счастлив, что вы учили меня, пушистая госпожа. Всем, что я имею, я обязан вам."
"Ты ничего мне не должен, почтенный Ариаки-нэ. И всё же я пришла к тебе с просьбой, которую ты, быть может, исполнишь в честь нашего знакомства."
"Любая просьба госпожи будет мне законом", - заверил я.
"Знаешь ли ты госпожу Лирэли-та?" - сказала белая кошка, и звучание этого имени едва не содрало с меня кожу, словно и не прошли годы с тех пор, как я в последний раз его слышал.
"О да, я знаю её."
Белая кошка снова пронизала меня взглядом.
"У неё в семье случилось несчастье - тяжко заболела дочь. Возможно, ты, столь далеко прошедший по пути мудрости, сможешь помочь ей - если сердце твоё по-прежнему открыто добрым делам."
"Конечно, я помогу ей, моя госпожа, и приложу к тому все силы", - вот и всё, что я смог сказать, а белая кошка исчезла, стоило лишь моргнуть.
На следующий день я совершил тройное омовение, надел священные одежды и приказал отвезти себя к поместью госпожи Лирэли-та и благородного Ротару-нэ, её мужа.
Уже у ворот каждый мог видеть горе, пришедшее в дом: их стерегли обереги бога Ни и ветви рябины, а одежду слуг омрачали чёрные ленты. В доме же редкие паутинки и беспорядок говорили о том, что слуги отвлечены от привычных дел. Меня приняли почтительно и с надеждой - я же со страхом ожидал явления той, которую до сих пор не сумел забыть.
Благородный Ротару-нэ оказался человеком высоким, строгая красота воина делала его черты приятными для глаз, а манеры, прямые и ничуть не надменные, выдавали чистую душу. Со стыдом дивился я тому, как желал в безрассудстве убить человека, о котором не знал ничего, кроме наветов больного своего сердца - он же, впервые меня увидев, выказал мне всяческое уважение и, несмотря на пляшущие в глазах тени печали, вёл себя так, будто встретил доброго гостя в добрую пору.
Наконец вошла и Лирэли-та. Красота весеннего цветка не увяла в ней, но словно бы замёрзла, подёрнутая ледяной коркой несчастья. Она грустно улыбнулась - мне же пришлось собрать воедино всю волю, чтобы не выдать неуместных чувств, сохранив лицо.
"Как давно мы не виделись, почтенный Ариаки-нэ", - сказала она таким знакомым, но тусклым голосом. - "Простите же хозяев этого дома за то, что не могут принять вас так, как вы того заслуживаете - ведь благочестивая Сэ отвратила от нас свой взор, без которого камню не обрети души, а дому - веселья".
"Благочестивая Сэ не оставляет своих детей", - вежливо ответил я. - "Взгляд её всегда с нами, и, если будет на то её воля, я сделаю, что смогу, для вашей нужды."
Тогда провели меня к больной девочке трёх лет от роду, возле которой неусыпно бдели четверо слуг и курились чистые травы. Ребёнок пребывал в забытьи, нездоровый румянец покоился на щеках - ещё более заметный рядом с общей бледностью кожи. Омыв руки, я возложил их на голову несчастной и зашептал молитвы, погружаясь во владения духов, лежащие меж владениями божественными и людскими. Воля моя, презрев оковы плоти, проникала вперёд, ища средоточие хвори, однако её клинок лишь бессильно разрезал пустоту. Вернувшись обратно, я долго сидел, восстанавливая дыхание, а Ротару-нэ, не в силах скрыть своей надежды, стоял поодаль.
"Не вижу в вашей дочери внутреннего недуга", - вымолвил я наконец. - "Быть может, в этом деле виновны духи. Если так, то я сделаю всё, чтобы призвать их к ответу перед благочестивой Сэ."
Сотворив Малое Призвание, взяв в правую руку жезл Повеления, в левую же - коробочку с толчёными лепестками горных цветов, стал я обходить дом, непрестанно твердя молитвы - но и здесь ждала меня неудача. Обереги надёжно ограждали жилище, нигде не ютилась скверна, не тянулся зловонный след за ограду, не светились алчные взоры.
В третий раз стал я творить обряды. Возжёг ароматные свечи, окружив кольцом кроватку ребёнка. Начертал знаки Сэ на его щеках, чтобы удержать дух, знаки Ни - у стен, чтоб давали отпор, знаки Шо поместил на руки свои, дабы могли ощутить бесплотное. После взял бесценные лепестки, вычертил, не отрывая ног от пола, Великий Круг, ни касанием, ни дыханием не оскверня невесомых линий.
"Если будет на то воля благочестивой Сэ, скверна более не коснётся вашего дитя и выздоровление придёт с лучами рассвета" - обнадёжил я благородного Ротару-нэ. Сам же пребывал в тревоге, ибо силам моим никто не противодействовал, а незнание - тяготило.
Тем временем наступила ночь, и мне постелили в прекрасной комнате внутри дома - хозяева оказались настолько чуткими, что не стали предлагать разделить с ними ужин после исполненных обрядов. Наутро дело должно было разрешиться - или девочка выздоровеет, или я признаю своё бессилие, сложив уборы и уйдя в изгнание. Я лежал под нежнейшими одеялами, а мысли, далёкие от благочестия, уносили меня сквозь коридоры и комнаты к госпоже Лирэли-та, и хотя даже в этих мыслях я не допускал осквернения чужого дома, но всё же безумно желал бросить хоть один взгляд на свою любовь.
Говорят, боги слушают мысли бодрствующих в ночи - так и вышло. Покинув комнату ради умывания холодной водой, в коридоре узрел я стройную тень - всё во мне стремилось броситься вслед за ней, но тиски воли оказались сильнее на этот раз, и ноги будто вросли в циновки. Медленно одолевал я внутренний жар, когда незримый нож коснулся моей души.
Великий Круг разорвался, но не трепыхалась в его объятьях жертва святой ловушки, не вдыхали мои ноздри запаха зла и скверны. Кто-то просто и безжалостно растоптал цветочную пыль.
Как был - с непокрытой головой, босиком - бросился я в детскую спальню. Нигде не горело ни огонька, удушливая тьма клубилась в углах - а чувства мои молчали, внутренний взор ослеп. Распахнулись, едва не сломавшись, двери - и страх сковал все члены.
Над кроваткой ребёнка, тонкая и грациозная, склонилась она - а вместо лица госпожи Лирэли-та под роскошными чёрными волосами виднелся, шевеля жвалами, огромный чёрный паук.
Не иначе, благочестивая Сэ направляла мои руки в ту ночь. Сами вспомнили они жест защиты, сами соткали Отпорный знак, а следом и с глаз моих спала чёрная пелена. Паучье сердце лиловой болью наливалось в груди Лирэли-та, и в такт его биению тускнело, угасало сердце ребёнка.
Всюду я искал скверну, всюду я искал духов - и лишь та, которую любил, ускользнула от духовного взора. Сам себя ослепил я, сам себе помешал. Гнездо паутинное в кольце оберегов - что тайный враг в лагере армии.
Страшное паучье лицо поднялось навстречу, на руках запылали знаки Шо - оружие против нечисти, праведный гнев озарил душу - да только в тот миг, когда шагал я вперёд, проступили сквозь мохнатую жуть врезанные в память черты, проступили, страданием искривлённые - и не потаённую злобу я видел в них, но мольбу.
Смерти просила у меня возлюбленная Лирэли-та.
Когда стоишь на мосту богов, как я в те мгновения, и дальше видишь, и глубже. И видел я - убитого горем Ротару-нэ, и видел я - чужую любовь, подобную сияющей нити, протянутой от сердца к сердцу сквозь пустоту, и видел я - чёрную комнату в своей душе, где безответное чувство стало лишь смрадной гнилью.
Тогда протянул я руку, вынул паучье сердце из груди Лирэли-та и вложил его в свою грудь - туда, где родилось оно и где выросло.
С тех пор у Лирэли-та и Ротару-нэ родилось ещё двое детей, и все, слава благочестивой Сэ, были здоровы. Я же, уважаемый Сорита-ри, затворился в этом поместье, неся свой грех в ожидании, когда паучье сердце в моей груди станет прахом и не сможет причинить больше зла. Каждую ночь я проверяю его запоры, стою за дверью души и слушаю, как ворочается оно и алчет во мраке, а слуги - проверяют запоры на дверях покоев и лишь с рассветом снова готовы слушать мои приказы.
Теперь, когда вы знаете обо мне, я попрошу вас удалиться, ибо воспоминания просят слёз, а слёзы слишком постыдны, чтобы скрывать их даже за занавесью. И если будете проезжать мимо придорожного святилища - прошу, помолитесь благочестивой Сэ, раз мои молитвы не достигают более её слуха: пусть, когда я умру, не даст паучьему сердцу жить.
В великой печали и великом потрясении покидал я поместье почтенного Ариаки-нэ, торопясь в постоялый двор, чтобы записать услышанное, но вот что должно быть сказано: уже выходя за ворота, видел я, как в них проскользнула пушистая белая кошка.
В тот же день я узнал, что почтенный Ариаки-нэ скончался.