- Может, хочу змерзнуть. Заледенеть. И больше не появляться.
- Вань, детки у нас. Старшему осьнадцать, младшому - два. Еще четверо один к одному. Вань, одумайся...
- Лизунь, поди с глаз долой...
- Окаянный, пошито взъерепенился? Четвертинку вылила в кадушку?
- Жизнь мою растерла на терке, вместо редьки прошлифовала...
- Вань, разя я в энтом виновна? На себя-то бы поглядел: ни рожи, ни кожи не осталось. Одни глазища вылупленные чересчур, вроде китайских фонариков из-под зажигалок сверкают. Сморщенный какой к сорока годам очутился.
- Хорош, Лизунь. Сама нябось взбрюхатилась толстолобиком рыхлым, в какую степь не глянь - везде пузатость выявляется. Не возможно ж на горе вспухшей на коньках фигурно скользить. Оттуда и сморщенность
в одночасье настобрыденным.
- Какая-такая остобрынденность вдруг?
- Охренелая. Прости, Лизунь. От тоски. От сугробной замороженности, неприглядной туманности, бесконечной пронырливости... и твоею занудности... Не зуди, хоть, теперь, в предсмертный час.
- Окаянился мужик! Ишь чего удумал, меня с шестерыми оставить сатане на растерзание, а сам к ангелам задумал запропаститься.
- На хрена мне твои ангелы, кады жизнь проклятущая копейки на хлеб не оставила. Отовсюду обратился негодным. В совхозе и том, к едрени фени послали. Мол, спился тракторист. А я не пил целых три дня. Пахал, как папа Карло с утра до ночи на полях. Не виноват, что их тракторЫ в манду послать давно бы след. Ни насос, ни двигатель... ремни и те достать в городах не сумели, мать их ети заказников. А шо, я што ли насос? Или я Бес, шоб из г-вна конфетки выделывать? Вот и сокрушаюсь...
- Вань, поостынь с энтой бесовщиной. У их все не по-людски. Ты жа крещенный, Вань. Они нехристи окаянные. Вот и тянут в свой загон кого послабее. Ты поник маленько. Но про дитев должен соображать. Они ж все крещенные. Под Богом ходють, Вань.
- Пересмотрел позиции.
- Какие - такие?
- Крещенные.
- Вань, побойся Бога.
- Я, Лизунь, таперча никого не убоюсь. Я с самим Им вчерась беседовал.
- С кем-то?
- С самым главным окаянным, с сатаной означает.
- Вань, с ума-то не сходи. Не пугай.
- Чево мне тебя отпугивать, кады он мне ясно разъяснил, кто, где и на какой ступени возвышается.
- Вань, я к батюшке в приход сгоняю, ужасы какие наколдовали, явно порчь от Анютки оголтелой. Она года три на тебя глаз положила, и всех колдунов в округе взболомутила.
- Лизунь, Анютка - чистый ангел с небес, так и знай.
- Можеть, я-то и знаю, а ты кабель третий год под юбку ее лазишь... Глаза-то не зашторивай мутью пьяной. Все про тебя известно на селе. И как по ночам в стогах кувыркались. И как прошлым летом в сарае любезничали. И как ноне ты ее за подол всенародно у правления хватал. Она тебе по щекам твоим обрюзглым ладошками свиристеющими надавала... Как кота паршивого отхлестала за неудобства публичные.
- Лизунь, преумножаешь. Это я ей под зад пинка, за то шо она со мною так прилюдно обошлась. Вот таперича пусть поглядит на мою смертушку за забором, в отличаи от его.
- Кого-то?
- Беса первоклассного. Энто он меня с Анюткой на подворье сблизил.
- Энто какжить случилось, Ванюшь?
- Запросто. Рогатый в потемках объявился, нате вам Анюточку на блюде. Со складной попкой, с сиськами тугими, и губками едучими. Вот и склеились, благодаря ему. А он окаянный под наблюдением за стогом торчал. Изучал как это у нас без его безобразий любовь складывается.
- И гдей-то он тебя ненароком узрел?
- В коровнике. Кады Анютка Глашку отдаивала, и ляжки оголила, а туды невзначай за силосом заглянул. Хотел для своей скотины урвать малость. Вот и урвал. На ляжки пухлые наткунлся, в грудя надувные уткнулся невзначай... А он мне рогатый прошептал: " Твоя. Бери. Не брезгуй." Взял. Прямо в коровнике. И Глашка не мычала, а тольки поглядывала изумрудно. А Бес из-под вымени ею, ликуючи одобрял, мол, вот теперь ты, Ванек, молоток, торчишь, как огурец на плантации нашей.
- Какой такой ихней?
- Бесовской. У них, там в коровнике плантация эта и есть. Там людей к себе и прибирают поочередно. Сеньку вдового с Люськой Овчинниковой Петькиной женой там же застукали.
Вон она, какая, Лизунь, оказия.
- Теперь-то что, Вань?
- Ничего. В бессмертие пойду, как обещано.
- Кем?
- Приятелем моим - Бесом. Он таперича мою жизнь поганую под контролями бережет. А получается у Яго в рабствах. Анютка-то покоя лишила. Вот и тоскую. Вот и звмерзнуть прилюдно собралси. А ты, иди, иди в дом, Лизунь. Ребятишки-то поди соскучились без тебя. Да и спать укладывать в пору.
- И, что ж это Бес тебе такое наобещал, что семью свою в момент на морозе решил застудить до гробовой доски?
- Бессмертие обещано. Вот замерзну, а он меня в Анюткиной постели отморозит.
- Вань, ты взбесился. На тебе лица нет, одни мощи остались.
- Он так и предупреждал: кады мощи останутся, тады замерзай. Потом уж я тебя бессмертием вознагражу. Вместе с Анюткой Кривопаловой.
- Ворожиха! Калдунья.
- Лизунь, притом Анютка не присутствовала. Мы с им отдельно в коровнике беседу вели.
- Извращенец! Ты, что под наблюдениями развратничаешь?
- Под Яго повелениями. Он мне пути указывает, и обращает.
- Чево-чево?
- В лоно бессмертия дорогу кажет. Лизунь, ты иди. Мне чуток до бессмертия осталось. Вот только чуть подморожусь... и туда к Яму... приятелю свому... и Анютка следом за нами последует...
- Гад, ты кривобокий! А что с детьми сбудется? Извечное проклятие? Ты подумал о кровных, о своих?
- Они не мои уже. Они его таперича. Он их опосля всего взял под контроль. Я ж за его, а он за меня. Вот и сделались в ту ночь.
- Как это ЯГО? Они крещенные! Они Христовы!
- Были. Таперича сплыли.
- Иуда! Детев за подол продал!
- Не я, Лизунь, он. Истомил он меня, сокрушил. И Анютой наградил вдобавок.
- Господи, да, что это деется вокруг?! Бесы по дворам, как начальники обчественные в любую минуту заходят. Любую дверь без проволочек раскрыть наровят, на любого порчь нанести готовые. Господи, услышь МЯ!
Было морозно. Кроны кленов осыпал иней. Под заиндевевшей сосной, на скамье лежал мужчина сорока лет. Прибывшая на место происшествия "Скорая" и следственная группа установили факт смерти - переохлаждение.