Рапорт Шестакова, из которого следовало, что никаких немых иностранок, сумасшедших евреек и просто красивых рыжеволосых девушек с кустарной железной звездой Давида на шее нигде не пропадало, и никто не разыскивает, лежал перед капитаном Крутых.
Что теперь делать с задержанной - в голову не приходило. Выяснить ее личность не представлялось возможным, и Крутых, сведя свои кустистые седые брови, обратился к начальству с просьбой сделать что-нибудь с человеческой единицей, которую в отделении между собой называли чокнутой Сарочкой, но никаких данных о том кто она, как ее фамилия, отчество, где и когда родилась, не было.
Молодежь сильно возбудилась, узнав, что прекрасную пленницу не защищает больше мифическое иностранное посольство. Сальности и намеки, алчно поблескивающие глаза подчиненных, которые ждали наступления ночного дежурства, заставили старого капитана поторопиться с решением участи чокнутой Сарочки. Капитан Крутых своих ребят знал хорошо. Жаль девчонку. Но как избавиться от нее? И Николай Андреевич отправил рапорт выше.
Оторванное от непроходимых кровавых дел начальство, плюнув в трубку и грязно выругавшись, приказало передать неизвестную в психушку. Раз не иностранка, значит наша, своя. Вот пусть врачи и разбираются с ее немотой. Может, у нее шок был, и она все забыла, вплоть до речи. Нет за ней никакой уголовщины - не наш контингент, вот и пусть катится к ним, на их казенные харчи, а наши переводить нечего.
Уже через полчаса одетая в списанные милицейские обноски и старую с оборванным ухом шапку ушанку, которые, тем не менее, не смогли ее обезобразить, чокнутая Сарочка была доставлена истекающим соплями и непрерывно кашляющим сержантом Загруйченко в Серогорскую психиатрическую больницу.
Пока простуженный сержант занимался оформлением документов и объяснял ситуацию дежурному психиатру, девушка равнодушно разглядывала черно-белые фотографии врачей, медсестер и санитарок, висевших под надписью "Лучшие люди", которую чокнутая Сарочка, естественно, не могла ни прочесть, ни оценить.
"Имейте в виду: все, что мы предполагаем, это то, что она еврейка. Но и это только из-за медальончика, в котором она к нам попала. Больше ничего, к сожалению, нам о ней неизвестно" - отдавая честь доктору, прогундосил истекающий насморком сержант.
На следующее утро, светило местной психиатрической науки Антонина Георгиевна Кане, дама пожилая во всех отношениях, с пристрастием осмотрела новую пациентку сквозь две пары надетых друг на друга очков в старомодных оправах. Она колотила девушку по коленям маленьким молоточком, показывала ей пятна Роршаха, требовала высунуть язык, вывешивая лопату собственного языка, но никаких человеческих реакций не последовало.
- Случай сложный, но жить будет. Плохо жить! - прокуренным от вечного "Беломора" голосом резюмировала орденоносная фронтовичка Кане, Герой Социалистического Труда, депутат местного Совета, мать, бабушка и т.д., и неразборчивым, как у всех врачей, почерком написала в личном деле Сарры Абрамовны Неизвестной - "амнезия".
Придется все начинать с нуля - сказал она многострадальной санитарке Даше, тоже фронтовичке, но без регалий. Начни с ней разговаривать потихоньку, когда кормить будешь. Корми как ребенка малого из ложечки и приговаривай. Чай вспомнит чего...