I. Берег Волги. Июнь. 70-е.
Синели леса за Волгой.
Над Волгой цвела сирень.
Горячий, пахучий, долгий,
июньский кончался день.
Прошли 10 лет учебы,
что так подружили нас.
На Волгу пришли мы, чтобы
обняться в последний раз.
Уже в карманах билеты
у самого сердца лежат.
Все песни уже допеты -
и нету пути назад.
"И все же, пока мы вместе, -
вдруг кто-то из нас сказал, -
давайте во имя чести
России нальем бокал,
и пустим его по кругу,
и выпьем его до дна,
и клятву дадим друг другу
одну на все времена:
куда бы не заносила
нас с вами судьбина-мать,
всё сердце, весь ум, все силы
клянемся России отдать!"
И мы поклялись серьезно,
как будто бы завтра в бой.
Уже зажигались звезды
над волжскою синевой.
II. Очень странная жизнь.
Это была очень странная жизнь -
детям ее не понять:
она протекала по вечерам
на кухнях панельных домов.
Днем все ходили на маскарад,
где каждый играл свою роль.
И только под вечер, вернувшись домой,
вновь становился собой.
Это была очень странная жизнь:
рассказывался анекдот -
и каждый знал, что за него
не один полагается год.
Читали Солжа, зная наверняка,
что если узнают ТАМ,
такой поднимется тарарам -
несдобровать никому.
Так вот и жили за годом год,
как рыба выброшенная на лед,
жадно хватая открытым ртом
мучительный воздух несвободы.
III. Самиздат
Тогда я был замечен очень быстро:
без отзывов, реклам и шорт-листов.
Майор с глазами старого чекиста
сказал мне просто: "Не пиши стихов".
Такой триумф забудется едва ли.
Да, несомненно - то был высший балл:
когда другие Маркса изучали,
майор мои творенья изучал.
Он тщательно, как будто по "истмату"
готовил к выступлению доклад,
из вирш моих выписывал цитаты
и тасовал их, как колоду карт.
Потом писал, вздыхая и потея,
морщиня лоб мозолистой рукой,
что, мол, стихи Баранова Андрея
порочат наш родной советский строй,
что, мол, в стихах упаднический дух,
им явно не хватает оптимизма;
в то время как идет сраженье двух -
капитализма и социализма -
систем, - в стихах ни строчки о борьбе
за идеалы пролетариата,
а только о любви, да о судьбе,
да о стране багрового заката.
Мой строгий критик! В грохоте стихий
прошли года, но не припоминаю,
чтоб кто-то так читал мои стихи,
над каждым словом сердце надрывая.
IV.
Но я писал. Без веры, без надежды
на ветер хоть каких-то перемен.
Скончался Брежнев - вновь на троне Брежнев,
и третий Брежнев - новому взамен.
Варшава черной кровью истекала,
по радио глушили "голоса",
а у подъезда моего стояла
машина под названьем "КОЛБАСА"...
Неважно - ливень, вёдро или вьюга -
не вырваться из замкнутого круга.
И вдруг, как будто под напором вод,
плотина страха рухнула - и вот
мы дождались от Рождества Христова
тысяча девятьсот восемьдесят шестого.
V. 1986
Свобода! Свобода! Свобода!
Средь русских берез и ракит
старинное слово "свобода"
совсем не по-русски звучит.
Как будто бы в век Огарева
нам с вами представилось жить:
так больно понять это слово!
Так сладко произносить!
VI.
Россия просыпалась ото сна
вся ожиданьем праздника объята.
Машина под названьем "КОЛБАСА"
однажды утром съехала куда-то.
Оставили в покое телефон,
не вызывали больше на "беседы".
Что это - сон?
Да, вроде бы, не сон.
Неужто разум одержал победу?
Я перестройке был ужасно рад.
Собрал семью - поехал в Ленинград.
VII. Ленинград 1988-1991.
1.
У Казанского под вечер
собирается народ:
то ли праздник, то вече,
то ли просто разный сброд.
Здесь и хиппи, здесь и панки,
и бродячие певцы.
С Мойки, с Невского, с Фонтанки
тянутся сюда юнцы.
Надрываются витии,
бьют себя руками в грудь
за свободу, за Россию!
А в глазах - такая муть!
2.
Мы живем в полуподвале -
пять ступенек вниз.
Остальное все детали,
чепуха и шиз:
и толпа зевак на Невском,
и подонков рать...
Нам на это, если честно,
просто наплевать.
И пока в полуподвале
есть вода и свет,
мы плюем на все детали
этих глупых лет.
VIII. Солнечное затмение. Август 1991.
От рева улиц стервенея,
я слышу шум могучих крыл:
как будто над Россией реет
архангел смерти Уриил.
Грядет заслуженное мщенье -
над кронами берез и верб
горит кровавое знаменье -
затмения блестящий серп.
Восторг побед. тоска острожья -
все нам зачтется в скорбный час.
О, пресвятая Матерь Божья!
Помоли Господа о нас!
IX. Конец Союза. Декабрь 1991.
Мы застали крушенье империи.
До сих пор в голове этот гром.
Мы заснули в одном измерении,
а наутро проснулись в другом.
Мы заснули врачами, поэтами,
инженерами и музыкантами,
а проснулись бомжами отпетыми,
безработными и "коммерсантами".
Мы заснули в домах и квартирах.
окруженные дружной семьей,
а проснулись в вокзальных сортирах
и без крыши над головой.
Нас погнало по пыльным дорогам,
понесло по чужим городам,
а над родиной, нищей, убогой,
ликовал новоявленный Хам.
X. Новые времена.
И начался совсем другой расклад.
Огнем, мечом пошел на брата брат.
Бандиты и жульё пришли во власть,
чтоб убивать, насильничать и красть.
Метался Грозный в пепле и дыму,
и Белый Дом горел на радость миру,
а "новые" с ума сходили с жиру,
распродавая по частям страну.
Печальна участь всех моих друзей,
никто из них Ваалу не продался:
один от пули снайперской скончался
среди чеченских выжженных полей,
другой - он был талантливый поэт -
стал торговать, да, видно, слишком честно -
ему под солнцем не хватило места,
и он покинул этот чудный свет.
Остался лишь Серега, но и он
на поворотах жизненных сломался.
Он долго, очень долго упирался
и все-таки в итоге - побежден.
Он тоже пал на страшной той войне...
Он, кстати, приходил на днях ко мне.
XI. Встреча с другом.
Мы с другом не виделись тысячу лет,
не виделись тысячу лет.
И вот он приехал на старости лет,
приехал на старости лет.
Когда-то он был горделив и удал,
он был горделив и удал.
И вот он приехал, а я не узнал,
приехал - а я не узнал.
Потертая кепка, в пыли пальтецо,
в дорожной пыли пальтецо.
Морщины легли на родное лицо,
легли на родное лицо.
В глазах ни частицы былого огня,
ни искры былого огня.
Он долго с прищуром смотрел на меня,
с прищуром смотрел на меня.
"Ну что? Может, выпьем?"- подумав, сказал.
Негромко, подумав, сказал.
И вдруг из кармана бутылку достал,
пол-литру "Столичной" достал.
Мы выпили с другом сначала по сто,
по сто и еще пятьдесят.
Он скинул фуражку, потом и пальто,
и вот уже не пятьдесят,
а снова пятнадцать ему, и в глазах
все тот же мальчишеский свет.
И нет больше страха - какой уж тут страх! -
ни смерти, ни старости нет!
XII. Июнь 2006. Тот же берег Волги.
Я снова вернулся на волжский откос
туда, где когда-то давно
с друзьями прощался под шепот берез
и пил молодое вино.
Мне вспомнились юности нашей года
и клятва, что нас окрыляла тогда:
"Куда бы не заносила
нас с вами судьбина-мать,
всё сердце, весь ум, все силы
клянемся России отдать!"
К глазам подступали слезы
горячей соленой волной,
и так же, как в детстве, звезды
горели во тьме ночной.