Зима. Солнце почти не вставало. Постоит немного и падает обратно за горизонт. До нового года оставалось чуть больше недели.
В электричке было холодно и накурено. Сквозь выбитые окна в неё втекал холодный воздух, а наружу медленно и неохотно выплывал табачный дым, замерзая сразу за рамами. Курили прямо здесь, в тамбур выходить было лениво. Серый плотный воздух обтекал лица и клонил в сон. А сквозь утреннюю дремоту (восемь часов всего, рань несусветная) просвечивало радостное предвкушение. Пьянка, дача.
Лёха то просыпался, то падал обратно в сон, ему было хорошо, хотя слегка подташнивало. Не привыкший к ранним подъемам организм не хотел принимать чрезмерно плотный завтрак, а, приняв, не знал, что с ним делать. В полусне было уютно и спокойно. Будто кто-то обнял сильными крепкими руками, и не хочет отпускать. Ехать оставалось еще минут сорок.
Когда поезд прикорнул у заспанной станции, сонно потягиваясь пошли на выход. Лёха закинул рюкзак на плечи. В рюкзаке радостно звякнуло. Звяканье отдалось в животе недобрым предчувствием. "Когда же я пить научусь? - подумал Лёха, - ведь не тринадцать лет уже! Опять блевать буду". В рюкзаке утвердительно звякнуло: "Будешь, еще как будешь". Лёха тяжело вздохнул.
Теперь полчаса пешком. По дороге потихоньку начали просыпаться. Стали материться и пить пиво из пластиковых бутылок.
--
Не мог дачу поближе заиметь? Далековато забрался, аж самый сосняк.
--
Сам ты сосняк.
--
А ты - сосун.
--
А в Москве полторашки называют сиськами, - сообщил Иваныч, - так прямо и говорят: "По пиву возьмем или на сиську хватит?".
Поржали. Потом Ленка сказала, что особого сходства не видит.
--
Ну, твои и на 0,33 не тянут.
Ленка сказала, что Иваныч хам. Иваныч сказал, что не имел в виду ничего плохого. Но Тон уже решил защитить честь подруги. Сказав, что оторвет Иванычу яйца, он кинул на снег сумку со жратвой. Шурик Иванов, т.е. Иваныч аккуратно поставил в сугроб трёхлитровый бидон с шашлыками. Пока разнимали, проснулись окончательно.
--
Женщины - глупые бесполезные существа, - сказал Лёха в полголоса. В рюкзаке звякнуло. Всё было как обычно.
Подморозило. На свежем зимнем воздухе брюхо начало сводить от голода.
Иваныч с Тоном выпили за дружбу, устали и легли поспать. По дороге выпили многовато пива, когда пришли, выпили мировую, а, когда затопили печку, развезло. Их так на одной кровати и оставили, чтоб занимали меньше места.
Лёхе было тоскливо. И чего я сюда припёрся, чего я здесь не видел?
Вышел вот дрова поколоть. Первый раз в жизни. Топор он всегда любил, но до этого только деревья им рубил - летом и живые, хоть и всего два раза, но очень нравилось. Дрова тоже приятно рубить. Не заметил, как кто-то сзади подошел.
--
Тебе делать нечего?
--
Нечего, - мрачно ответил Лёха и оглянулся. Терпеть он не мог Анну Геворкян, глупая она была и наглая. Вот, сейчас обиделась, что он вышел на улицу. Не уважает, значит нас, зазнался. Пришла разборки клеить. Всем по фигу а, ей больше всех надо, как всегда.
--
Пошли, водка стынет.
--
Аня, что-то я не видел, чтоб ты водку пила.
--
На себя посмотри. Как пьянка, так ты мозаику на полу раскладываешь, ещё и до сортира не всегда добежать успеваешь.
Лёха вздохнул. Крыть было нечем.
--
Если выпить не с кем, сходи Иваныча подними.
--
Щас, добудишься его... Лёшенька, чего ты такой охреневший? Выёживаешься чего-то постоянно, а сам - обсосок обсоском. Ты на себя в зеркало посмотри. Ты же лох. Ну, чего ты молчишь?
Лёха продолжал рубить. Чего ей сказать? Что у него в отличие от неё богатый внутренний мир, ранимая нервная система, и его за это все уважают, что ли? А если разговаривать на эту тему, то именно это и надо будет говорить. Ну, может, другими словами. И он молчал. Что она ещё говорит, он не слушал, ничего нового больше не скажет, всё уже сказано. Какое-то время она ещё распиналась, дескать "от темы не уходи", напоследок покрыла его матом, как могла, т.е. зло и не умело, и ушла. "И чего она меня так не любит?" - подумал Лёха. Было около часа.
Пить не хотелось, хотелось есть. Скоро уже Иваныч проснется, начнет требовать пива. На Аню старался не смотреть. Во-первых, лицо противное (при неплохой, правда, фигурке), во-вторых, побаивался её, если уж честно. Пил меньше всех, и почти только пиво, зато ел много. Оттого пьянел медленнее остальных. Становилось всё тоскливее. Вечерело.
Деревянный сруб пропитался табачным дымом насквозь. От нагретой печки шло тепло. Угрелись. Когда выпили ещё, Олешка разделся до пояса. Остальные сидели в футболках, раскрасневшиеся, потные и счастливые.
Ленка напилась и плакалась теперь Ане в жилетку. Рассказывала, какая Тон сволочь, и как она его любит. Аня старательно изображала из себя пьяную, и всё время зло косилась на Лёху. С чердака слышалось отвязанное гитарное бряканье - там засели Телегин с Ваней и бренчали одним им понятные песни. От того, что остальным ихнее искусство было непонятно напрочь, они получали особенное удовольствие. Сверху покатились друг за другом три частушечных аккорда, а затем Ваня заорал нараспев:
И теперь я на филфаке
Всех студентов ставлю раком.
У меня от лекции
Бурная эрекция.
Ваню ждал филфак, и все об этом знали. На филфаке у него батя завкафедрой. Раз дошли до частушек, скоро Телегин будет плакаться в жилетку.
- Нажрусь с горя, - сказал Лёха, и принялся отламывать у курицы ногу. Курица была жареная и не сопротивлялась.
- Стоп. Закуска градус крадет... А-аперитив... Кто не работает печенью, тот не ест.
Лёха вздохнул и махнул рукой, наливай, дескать.
- Он сказал "поехали", он взмахнул рукой, - сказали слева и заржали. Горлышко бутылки звякнуло о край стакана.
Всё было великолепно. Только в голове начинало шуметь. Лёха оглянулся на замечательных и удивительных людей, которые окружали его. Нужно было срочно им высказать, как он их всех любит и уважает.
- Лёха, мы же с тобой знакомы с детского сада, - Телегин смотрел в лицо своими обращенными внутрь глазами, - ты - мой самый лучший друг. Что-то я тебе сказать хотел... Щас, подожди, не помню.
Лёха пытался собраться с мыслями, дабы обосновать свою чрезвычайную приязнь к человечеству вообще, и к его отдельным представителям, находящимся здесь, в особенности. А Телегин ему в этом мешал, т.к. всё пытался поймать его взгляд своими окосевшими глазами, ловил за рукав. Свою приязнь он уже обосновал, и стремился излить ее на Лёху, потому что все остальные посылали его подальше. Лёха чувствовал себя забрызганным с ног до головы этими излияниями и даже начал отряхиваться. Тем не менее, ему было приятно.
- Кур-ррить. - безапелляционно заявил Лёха, и потащил Телегина на улицу. Тот покорно пошёл, хотя все курили прямо в доме. Вообще слова "пойдём покурим" означают, как правило, что угодно, только не предложение пойти покурить.
- Они все уроды, ничего не понимают. Это же стадо, Лёша, быдло... У них, ни чести, ни совести. Надо в монастырь уходить. И достоинства тоже нет. Ничего нет. Нам нужно вместе держаться, - он сделал шаг вперёд, собравшись, очевидно, подержаться за Лёху, чтобы не потерять равновесие.
- Ты покурил?
- Да.
- Пошли.
- Пошли, - сказал Телегин таким тоном, как будто его вели на голгофу.
Олешка стоял возле стола, пошатываясь и отсвечивая подрастающим оголенным пузом. Пузо было белое и безволосое.
- Штрафную, - распорядился Олешка и налил два стакана.
Телегин судорожно схватил стакан, чокнулся с Лёхой и выпил. При этом он половину стакана вылил на себя, а вторую половину выплюнул. Лёха сконцентрировался, выдохнул и стал судорожно заглатывать водку. Олешка чокнулся с бутылкой и выпил. Крякнул, и яростно стукнул стаканом об стол. Чем он был пьянее, тем громче стукал.
Дверь хлопала беспрерывно, впуская в дом местное население. Деревенские шли на запах, как тараканы. Словно в тумане проплывали незнакомые лица, тянулись руками с шевелящимися пальцами, норовя поздороваться. Прыщавые Богданы, заикающиеся Вадимы, Дёмы, которых в дом вносят на руках, потому что сами ходить они не могут уже с утра. Ларисы с буйной растительностью подмышками. Все хотят пить, все свои, родные. С каждым обязательно нужно обсудить какие-то принципиальные вещи. Лёха подсел к какому-то Жене: захотелось вдруг именно с ним обсудить, как спасти человечество, но Женя вскоре заснул под столом.
Тогда Лёха пошёл искать Аню, чтобы засунуть её головой в сугроб. Нашёл на улице, она лежала головой в сугробе и плакала. Лёха вытащил и посочувствовал. От этого она заплакала сильнее. Среди деревенских джентльменами были не все.
Инцидент с неджентльменами был улажен. Иваныч с Лёхой проводили на кухне разъяснительную работу, с местным населением. Вернее, сначала проводил Лёха, но это ни к каким положительным результатам не привело, и тут к беседе присоединился недавно проснувшийся Иваныч. Если б не присоединился, Лёхе бы неизбежно набили морду. Теперь они сидели на кухне с двумя местными и уже почти полчаса объясняли друг другу, кто в чём не прав. Не правы были, оказывается, все. Курили, обнимались, извинялись друг перед другом, братались. Иваныч хряпнул водки и попросил сломать ему нос. Но это предложение было категорически отвергнуто.
- Чего нам, реальным пацанам, ссориться из-за какой-то бабы?
- Бабы вообще этого не стоят, дуры они! - сказал Иваныч, который уже полгода безуспешно приставал к Ане. Ну, не совсем безуспешно. Кое-чего он всё-таки добился: обои у неё дома клеил, рефераты за неё писал. - Лёха, скажи, как ты там про них говоришь.
- Женщины - глупые бесполезные существа, - с готовностью сказал Лёха, - но перед ней надо извиниться.
- Да пошла она, - небрежно сказал Иваныч, - тварь тупая.
- Не понял, объясни, - хором сказало местное население.
- Баба, она в морду дать не может, значит перед ней нужно извиниться. Если перед ней извиняются, значит она не права, а если ты сам не прав, то не хрен перед ней извиняться. Она - дура всё равно не поймет ничего. Тупые они все.
- Вот за что я тебя, Лёха, уважаю, это за то, что ты всё понятно объясняешь, - сказал один из представителей местного населения. А второй добавил:
- Пошли извиняться. Умные всё-таки у вас в городе пацаны бывают.
Лёха стряхнул пепел в стакан, из которого несло водкой.
- Чего с тобой говорить-то, ты же дура. Ду-ра, - он повторил по слогам для большего эффекта, - у тебя ж мозгов, как у калькулятора. И все вы ду-ры...
Она улыбнулась и игриво покачала ножкой.
- Ты ж страшная, как моя жизнь.
Она придвинула табуретку чуть-чуть поближе и сказала:
- Какой ты классный.
- Иди ты, я на таких стерв тупых не ведусь, - Лёха чувствовал, что повторяется, но ничего нового придумать не мог, его мутило, - я лучше пойду вон с мужиками водки попью.
Она сидела, положив ногу на ногу, и пьяно покачивалась из стороны в сторону. Иногда она теряла равновесие и ныряла головой вперед, лишь в последний момент успевая схватиться рукой за край стола. Носок её ноги покачивался по очень замысловатой траектории, но если мысленно провести от него луч, то конец этого луча скользил между Лёхиным пупком и Лёхиными коленями. Как её зовут, Лёха не помнил, зато хорошо помнил, что весь вечер к ней приставали Ваня и Телегин. Приставали то по очереди, то одновременно, но безрезультатно. Лёха широким жестом достал из кармана презерватив, который лежал там последние три месяца, и выкинул в окно.
- Ну вас всех на...
Хотя окно было закрыто, а презерватив долетел только до подоконника, от осознания героичности и самоотверженности этого поступка на глаза навернулись слёзы, а хилые плечи распрямились. Лёха тряхнул кудрями, поднялся и вышел вон из комнаты. У двери остановился, повернулся кругом, едва подавив в себе желание щёлкнуть каблуками и отчеканить: "Честь имею". Даже приложил, кажется два пальца к виску.
Где-то в глубине души он думал, что она кинется за ним, но она уже спала, положив голову на стол и тоненько похрапывая. "Нина её зовут", - вспомнил Лёха.
Дверь открылась, и уже через два шага из горячего и душного воздух стал холодным и липким, но пахнуть лучше не стал. Навстречу рвалась струя свежего воздуха, но она была слишком низко, не выше колена. Вот и выход на крыльцо. Лёха остановился, схватившись за дверной косяк, и распахнул дверь. Холодная струя оглушила его и уронила на колени. Рвота, подступившая к самому горлу неожиданно отступила, как будто встречный поток запихнул её обратно. Лёха кое-как отдышался и только тут заметил здоровенную задницу, нависшую прямо над его головой. Девушка перегнувшись через перила крыльца, внимательно рассматривала содержимое своего желудка, находившиеся внизу на белом снегу. Там действительно было на что посмотреть. Натюрморт. Кажется, это была Лариска.
Врождённая интеллигентность заставила Лёху откашляться, дав, таким образом, понять даме, что она здесь не одна. Затем он поднялся, придерживаясь за задницу руками (другой опоры не было). Встав на ноги, он дотронулся губами до её уха и сказал: "Разрешите вам впендюрить".
Истинные чувства, как известно, в словах не нуждаются, и согласие читалось прямо в её заплывших глазах, тем более, что говорить она не могла, только мычала.. Лёха вздохнул и взял быка за рога, вернее тёлку за вымя.
Он весь вспотел от усилий, дышал тяжело, часто и с хрипом. Сказывалась плохая физическая подготовка. Зарядку надо по утрам делать. В голове крутилась фраза из фильма: "С почином вас, Глеб Георгиевич".
Когда скрипнула, открываясь, дверь, Лёха даже не обернулся.
--
Отдыхаете, - с обидой сказал Иваныч, - ладно, мешать не буду.