Песков медленно и нехотя покрутил начинающей уже лысеть крупной головой, насупился еще больше и почмокал толстыми губами уже потухшую сигарету.
-Хватит, - сказал он и кивнул налево, - оставь старику.
Его товарищ, Виктор Чегодаев, худой и сутулый, с обезьяним лицом и тоже не по возрасту лысоватый, с остатками русых волос, повернул голову и увидел инвалида, который ковылял между рядов опустевшего рынка с потрепанной холщовой сумкой.
-Он уже тут полчаса пасется, - хихикнул Чегодаев.
Он к месту и не к месту всегда хихикал, ибо считал себя субъектом с хитринкой, знающим обо всем человечестве что-то такое, чего не знает никто, и поэтому относился ко всем окружающим слегка снисходительно, но без злобы, а вполне терпимо. Он был жаден на вино и опять потянул руку к бутылке, но Песков остановил его.
-Оставь старику, - повторил он, - жалко тебе что ли этой дряни? С утра хлещем, а тебе все мало.
-Ну, давай-давай, - недовольно пробурчал Чегодаев, - ты у нас добрый, все с себя снимешь, все деньги домой, а сам скрипишь на одни командировочные, прямо герой, нечего сказать. Ты тут гробишь себя по две смены, а она там с каким-нибудь молодым и длинноногим по ресторанам загуливает.
-По каким ресторанам? - поморщился Песков, - у нее работа и ребенок маленький.
-Знаем мы это дело, уже ученые, - хихикнул Чегодаев, - я пять лет алименты плачу и неизвестно за что.
-Как это неизвестно?
-А так, молча. Пойди теперь докопайся, мой это сын или не мой. На это только мать может ответить, а она, между прочим, видеть меня не хочет.
-Чей же он, марсианский?
-Да нет, человеческий. Только почему я за это должен платить?
-А что, если он твой?
-Если бы мой был, то я бы почувствовал, - хихикнул Чегодаев, - а я вот не чувствую.
Песков вспомнил о жене и дочери, которые были теперь от него на расстоянии в шесть тысяч километров, и тоска по дому, мучившая его ежедневно в течение трех месяцев, стала для него совершенно непереносимой, он уже ощущал ее как физическую боль. Три месяца назад, когда он увидел, что семья у него разваливается прямо на глазах, и единственное спасение в том, что им с женой нужно хотя бы на время расстаться, он напросился у руководства на самую дальнюю и самую длинную командировку, какая только была возможна, - и улетел.
А вчера он получил очень теплое письмо от жены и теперь не находил себе места. Самое первое и естественное желание его было все бросить к чертовой матери и вернуться домой, но чутье подсказало ему, что этого делать нельзя. Если он хотел что-то сохранить, то ему нужно было выдержать эту длинную паузу до конца.
Он понимал, что здесь, в далеком - далеке, он выглядел для жены почему-то настоящим мужчиной, способным преодолевать трудности, а не нытиком и ничтожеством, каким он всегда казался ей дома. Он понимал все это, но легче ему не становилось.
Ему очень хотелось домой, и он боялся, что не выдержит и сорвется отсюда, оставит работу неоконченной, а людей в недоумении, бросит в одиночестве своего непутевого коллегу Чегодаева, с которым он вместе съел уже пуд соли, делил кров и пищу, и к которому незаметно для себя привязался, как это часто бывает с одинокими, несчастными и совершенно неподходящими друг для друга людьми.
Весь выходной они слонялись, никому не нужные, по этому чужому для них захолустному городку, не зная, как им скорее дожить до понедельника, когда снова начнется рабочая неделя.
Время от времени они брали в зеленой забегаловке несколько бутылок дешевого плодово-ягодного вина и, расположившись за нею в тени на деревянных ящиках, среди усеявших всю землю пробок, пили, подавляя тошноту, эту горячую и горькую жидкость.
К шести вечера, когда жара уже спала и стало легче дышать, их занесло на опустевший рынок, где кроме инвалида, собиравшего пустые бутылки, уже никого не было.
-Гляди веселей, - сказал Чегодаев, - что ты все думаешь и думаешь? От этого легче не будет. Вот бери пример с меня: мне теперь все "до лампочки", день прошел и ладно. Я раньше тоже все переживал, особенно когда развелся, не поверишь - хотел даже под электричку кинуться. Честное слово, такой был осел!
Он снова хихикнул, и Песков поежился.
- Представляешь, примерялся я к этой электричке раза три, все думал, что сделаю: я, мол, тебе моя дорогая, подарок приготовил на всю оставшуюся жизнь. Да все никак у меня не получалось - не идут ноги в последний момент, и все. Хоть ты тресни. Понимаешь, все команды проходят четко, кроме последней "Пошел". Как будто срабатывает какая-то защита - и все идет насмарку. Словно есть во мне другой человек, хороший и серьезный, который смотрит на меня со стороны и говорит, брось, мол, Витя, дурака валять, не нужно тебе все это, выкинь лучше из головы, все равно у тебя из этого ничего не получится, слабоват ты в коленках. И тогда я понял, что буду жить с этой слабостью очень долго, пока не помру собственной смертью.
- Спасибо, успокоил, - сказал Песков, - пошли отсюда, тошно, сил нет.
Они опять поплелись куда-то, без цели и без всякого интереса, лишь бы только убить время, но убить время, оказывается, не так-то просто, и оно тянулось для них мучительно долго.
-Может, познакомить тебя с кем-нибудь, чтобы ты немного развеялся? - хихикнул Чегодаев, - есть тут у меня одна знакомая, оригинальная, скажу тебе, дама.
У Чегодаева все без исключения знакомые дамы были почему-то оригинальными.
-А что, давай сходим, - неожиданно для себя решил Песков, - хоть погреемся у чужого очага.
-Давно бы так, - оживился Чегодаев, - сейчас возьмем огурчиков, пару беленьких и - вперед! Где наша ни пропадала.
Песков был уже не рад, что согласился, корил себя за слабоволие. Он много раз отказывался, когда его друг приставал к нему с подобными предложениями, но теперь отступать назад было совсем глупо, да и не по- мужски, и они пошли к этой проклятой зеленой палатке у вокзала и купили "малый джентльменский набор", как любил говорить Чегодаев . .
Потом они потащились на другой конец городка, где на самой окраине жила знакомая его друга, та самая оригинальная дама.
Всю дорогу Песков вспоминал свой последний, перед отъездом, разговор с женой, и горечь обиды и недоумение не давали ему покоя.
-За что ты так не любишь меня? - спросил он, сознательно поставив такой дикий, как ему казалось, между близкими людьми вопрос, и желая услышать на прощание что-нибудь мягкое и одобряющее, что дало бы ему надежду на лучшие перемены в дальнейшем и возможность хоть как-то держаться на плаву.
-Ты не мой идеал, Костя, нет, ты не мой идеал.
Ему стало жутко тогда от пустоты и безысходности.
Просто она сильней меня, подумал он сейчас, вот в этом и вся трагедия. Она максималистка и всю жизнь будет искать настоящего героя, а я самый обыкновенный мужик: добрый, честный, совестливый, порядочный, не подлец, не пьяница, - но это все для нее не достоинства, это все должно быть само собой, а вот то, что я не орел - это она права, тут никуда не денешься. Она относится ко мне лучше, когда меня рядом нет, когда я за тридевять земель от нее, как сейчас, когда она не видит изо дня в день, как я бреюсь, ем, ленюсь, смотрю телевизор, читаю в мягком кресле, огрызаюсь на ее несправедливые упреки и придирки, и ее тошнит от всего этого. Ей хотелось бы, чтобы я ежедневно совершал что-нибудь неординарное, какие-нибудь подвиги или что-то в этом духе. Теперь издалека она даже сочувствует мне, интересуется, не болит ли у меня желудок и как устроен мой быт, не плохо ли мне. Нет, мне не плохо, но было бы еще лучше, если бы не было этих проклятых выходных дней. Но ничего, завтра опять работа и послезавтра то же самое, постепенно боль притупится, сойдет на нет, и я буду таким же, как мой друг, и мне будет легко и просто жить на белом свете. А пока мне, к сожалению, тяжко, потому что я не могу жить без нее, но с ней я тоже жить не могу.
Они вошли в сквер перед одноэтажным деревянным домом, который давно уже пора было снести, и Виктор потолковал о чем-то с девочкой лет восьми, которая при этом как-то виновато улыбнулась и потупилась.
В подъезде пахло кошками, а лестница у них под ногами скрипела деревянными ступенями. Полутемный коридор в этой коммунальной квартире освещался только через дверной проем в кухне, где две женщины, стоявшие у плиты, оглянулись на них и сразу же равнодушно отвернулись.
Чегодаев без стука толкнул дверь, которая оказалась незапертой, и они вошли в комнату.
-А, Рыжий пришел! - услышал Песков радостный возглас хозяйки и, пока она горячо обнимала первого вошедшего, огляделся.
Пятую часть небольшой комнаты занимала огромных размеров металлическая высокая кровать с потертой никелировкой, небрежно укрытая красным ватным одеялом. Рядом с ней стояли швейная машинка с ножным педальным приводом и три колченогих стула, а в самом темном углу, как раз напротив двери, - невысокая, видимо, самодельная, лежанка с лоскутным одеяльцем, скорее всего, спальное место ребенка, наверное, той девочки, которую они встретили перед домом. Ручной рукомойник висел на стене, в изголовье детской постели, а вода капала из него в старый жестяной таз, наполовину заполненный мыльной водой и хлопьями грязной пены.
В комнате не было ни штор, ни самого примитивного абажура, лампочка в патроне безжизненно болталась прямо на шнуре, а окна были завешаны выцветшими желтыми газетами, словно здесь не нашлось ничего более подходящего, чтобы отгородится от любопытного внешнего мира.
На одном из стульев развалился прыщавый, долговязый и белобрысый юнец лет девятнадцати, который, увидев визитеров, насторожился и потянулся за рубашкой: он сидел босой и в одних джинсах.
Когда хозяйка освободила Чегодаева из своих объятий, он с гордостью посмотрел на своего друга и тот, знакомясь, разглядел и ее. Женщине, ее звали Татьяной, было, по-видимому, лет под тридцать, но выглядела она значительно старше. Заношенный халат без одной пуговицы, обтягивающий сильно располневшее тело, неприбранная голова, серое отекшее лицо с неестественным в пятнах румянцем - все говорило о том, что своему внешнему виду она не придавала никакого значения. Короче говоря, что есть, то и есть, и пусть оно все горит синим пламенем.
-Мы не помешали? - спросил ее Чегодаев, - я смотрю, что у тебя гости.
-А, чепуха, - махнула хозяйка рукой, - какие это гости? Так, племянник приехал из деревни.
-Ну-ну, - сказал Чегодаев, - а я-то подумал...
-Ревнуешь? - прыснула женщина, - меня? Ну, ты даешь, Рыжий.
Пока знакомились и рассаживались, Песков заметил, что парню не понравился неожиданный визит, он недовольно заерзал на стуле, зыркая с одного на другого маленькими глазками, как бы примериваясь к ним, и немного успокоился, лишь, когда Чегодаев поставил на столик швейной машинки литр водки. Что-то Пескову не понравилось в этом парне, и он, не долго думая, окрестил его "поросенком".
-Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, - радушно предложила хозяйка и принялась мыть огурцы под рукомойником. Она нарезала их в тарелку и посыпала желтой, крупной солью прямо из пакета, и Песков понял, что гостей здесь принимают запросто, без излишних церемоний, и с закуской долго не возятся.
-Душевная обстановка, - пробормотал он себе под нос, - ну и дела.
Водку разлили поровну в четыре стакана.
-За знакомство, - просто сказала хозяйка и все выпили. Женщина, выпив наравне со всеми до дна, приложила левый локоть к губам и посидела так немного, краска сошла у нее с лица, а потом снова вернулась.
-Закусь такая, - сказал Чегодаев, - мануфактурка называется.
Песков поковырял в тарелке: огурцы были неимоверно горькие и соль хрустела на зубах. Он мельком взглянул на хозяйку и опустил глаза, но она перехватила его взгляд.
-Что, не нравится? - спросила она.
Песков неопределенно пожал плечами.
-А кому понравится? Только Рыжему да вот этому. Пью, как мужик, и живу, как на вокзале, даже еще хуже. Все жду чего-то. А чего ждать? Ждать-то уже нечего, ничего хорошего не будет, поезд уже ушел. Надо было раньше думать, а теперь уже поздно, привет. Так или нет?
-Не знаю, - сказал Песков.
-Все ты знаешь. Тоже разведенный, как Рыжий?
-Разводиться не собираюсь.
-Гляди ты, - удивилась женщина, - есть еще такие, а я уж думала, что весь белый свет в разводе: куда ни глянь - все разведенные или шляются друг от друга втихомолку.
-Может, не все, - сказал Песков.
-Ты других не видала, - сказал Чегодаев.
-Где уж мне, ты думаешь, что я кроме вас ничего не замечаю?
-И что ты видишь? - ухмыльнулся снисходительный Чегодаев.
-Ты погоди, не лыбься. Сейчас все женатые друг другом недовольны, все друг другу мешают, всем воли хочется. Этой, как ее, независимости. Каждый хочет сам по себе, потому что все сытые, обутые, одетые, Теперь получается, бабе мужик постоянный, вроде бы не нужен. Все хотят жить на свободе. Так или нет?
-Ну, допустим.
-Вот ты, Рыжий, свободный человек, доволен ты своей жизнью или нет?
-Я сам себе хозяин. Захотел - выпил, захотел - в гости пошел, никто меня не пилит, я в неволе за горячую похлебку не живу.
-Дурак ты, - просто сказала женщина, - при чем здесь похлебка? Все равно готовить что-то надо, что на двоих, что на троих - какая разница? Разве дело в щах или в стирке? Я одна устала, я этой свободой вот так сыта, по горло. Нашелся бы мужичок, чтобы более или менее непьющий, не такой, как мой алкаш, я бы его поставила в угол и молилась бы на него весь день.
-Тебе надо пить поменьше, Тань, - назидательно сказал Чегодаев и разлил вторую бутылку.
Хозяйка в растерянности подперла голову рукой.
-Что же ты, стервец, одну не принес? - спросила она, - ведь ты две притащил, а теперь меня же и стыдишь.
Они выпили и опять закусили горькими огурцами. Племянник заметно оживился, глаза у него заблестели, а Чегодаев стал быстро хмелеть.
-Ты не обижайся, - сказал он хозяйке, - но у тебя ребенок и тебе бы надо поменьше водочки.
Татьяна прикрыла лицо рукой, а Пескову стало неловко, и тогда он сделал то, что ему всегда помогало обрести спокойствие и уверенность в себе: он представил себе, что вернулся домой.
Он вернулся домой и ослепительным майским утром идет на работу, а дочь, обняв его за шею, сидит у него на правой руке. На какое-то мгновение он ощутил это чистое и теплое прикосновение и потерянно улыбнулся. Они идут с ней по двору вдоль своего длинного десятиподъездного дома, который отсюда, снизу, почти не виден из-за кустов венгерского клена и сплошной стены белых в зеленую дымку берез, изящных рябин, размашистых яблонь в розовом цвету, и поворачивают налево возле овощного магазина и булочной.
Песков рассказывает ей на ходу какую-то смешную историю о человеке, который в новом черном костюме и при галстуке, переходя лужу по дощечке, пробалансировал на одной ноге, но не удержался и плюхнулся в нее, и дочка хохочет, уткнувшись носом в его гладко выбритую щеку и просит: "Папа, расскажи еще чего-нибудь". Она ужасная хохотушка.
Они переходят через дорогу, где на остановке идет отчаянная борьба за место в автобусе. Песков открывает калитку и на территории детского сада выпускает дочь на землю, и она бежит по мокрой асфальтовой дорожке, оборачиваясь на ходу и помахивая ему рукой, и исчезает в дверях. Ее уже не видно, а он еще стоит и смотрит на то место, где она только что пробежала.
Теперь он попадает в другое измерение: нужно двигаться и желательно побыстрее. Со второй попытки он садится в автобус - это уже половина ежедневной победы, а потом метро, а потом еще немного пешком.
Там его ждут люди в рабочих спецовках и вечная круговерть захватывает его на весь день, затягивает в свою орбиту, но в этом беспрерывном движении, где у человека, кажется, не может оставаться ничего личного, он ежесекундно ощущает тепло детского объятия.
Вечером, после работы, он прорывается через весь этот огромный каменный город, чтобы не опоздать к закрытию, к тому тихому, в зелени детскому саду, и бешеное счастье переполняет его через край.
Зачем я здесь? подумал Песков, что я делаю в этом чужом для меня доме?
-Зачем вы сюда пришли? - вдруг спросила хозяйка, и столько тоски и безысходности было в ее голосе, что у Пескова озноб прошел по корням волос, как бывает при сильном испуге или внезапном душевном озарении. - Думаете, я не понимаю? Вы два кобеля и этот сопляк третий! Не понимаю, что ли? Да вашего духу здесь бы не было, если бы я была нормальная здоровая баба. Духу бы не было! Я и сейчас могу вас прогнать. Ты что думаешь, Рыжий, пришел сюда с бутылкой и тебе все можно? Так, по-твоему?
Чегодаев, не ожидавший такого поворота событий, смутился, а хозяйка наслаждалась его замешательством.
Песков, чувствуя неловкость и пытаясь как-то смягчить ее, зацепил дольку горького огурца и стал жевать ее. Случайно он встретился взглядом с этой женщиной, но не отвел взгляд, а стал смотреть ей прямо в глаза, удивляясь чему-то все больше и больше.
Глаза у нее жили как - будто отдельно от лица, на котором уже явно проступили признаки болезни, и это были очень странные глаза, совсем не такие, как у большинства женщин, с которыми ему приходилось общаться.
В эти глаза можно было очень долго глядеть, они пропускали взгляд куда-то внутрь, в них не было этой пелены, этой брони, он долго подбирал это слово и, наконец, нашел его - в них не было жестокости, которая всегда отталкивает, а наоборот, была открытость, обнаженная беззащитность и доброта.
-Все мужики скоты, - махнула рукой хозяйка и вымученно улыбнулась. - Но почему, я вас спрашиваю, почему? Сидят три мужика и поят бабу водкой. Поди как интересно, поди как здорово! Не совестно, а? Не стыдно?
-Ну чего ты разошлась? - примирительно сказал Чегодаев. - Не хочешь, мы уйдем, зачем ругать-то?
-Да сидите, черт с вами, наливай!
Они выпили еще раз, сбегали, а потом выпили еще.
Чегодаев повесил голову на грудь, но Песков больше не хмелел. Он о чем-то поболтал с хозяйкой, она посидела немного, потом, пошатнувшись, встала и вышла из комнаты.
-Ну что, мужики, кому оставаться, - сказал племянник-Поросенок, - может, на спичках кинем?
Он держался примирительно, не наглел, ведь их было двое, а он всего лишь один, он тут не мог диктовать свои условия, тут была не подворотня, где он был хозяин, сила была не на его стороне, и поэтому он, скрепя сердце, шел к своей цели бескровным, так сказать, дипломатическим путем.
-Не хотите на спичках, давайте в очередь, по-братски, - хмыкнул он, - мне лично все равно, а она и слова не скажет.
Подонок, подумал Песков, мразь сопливая, в рыло, что ли, ему заехать? Заехать можно, да что толку. Песков присмотрелся к нему повнимательней. Конечно, он не племянник и не из деревни, а скорее всего предводитель местной шпаны. Крепенький, выше среднего роста, коротко стриженный, с плоской, как у боксера грудью. В драке он, наверное, был хорош.
Хорош, ничего не скажешь, молодой, изворотливый, держится уверенно, были у него, видимо, уже победы за явным преимуществом в темном переулке, когда их пятеро, а противник один. Он был опасен, этот парень, опасен тем, что уже видел кровь и людей, валявшихся у него под ногами в пыли.
Если что, решил Песков, я его должен уложить первым ударом, прямым и коротким в переносицу, пока он не вытащил из кармана какую-нибудь дрянь, вроде бритвы.
Песков поморщился. Бритву я терпеть не могу, подумал он, на меня поднимали все, что можно: и лом, и нож, и даже дробовик, это не очень приятно, но бритву я терпеть не могу, потому что она такая скользкая, острая и мерзкая.
Он все время держал парня в поле зрения.
Господи, что я здесь делаю, подумал Песков, зачем я сижу в этом доме и говорю с этими людьми? Я не должен здесь быть, я совершенно посторонний человек. Почему я должен защищать эту женщину от подонков, если завтра они придут к ней свободно, когда меня здесь не будет?
Песков поднялся и толкнул Чегодаева в спину, тот сразу очнулся и мутными глазами оглядел окружающих. Взгляд его выражал полнейшее недоумение, он никак не мог понять, где он находится.
-Поднимайтесь, господа визитеры, - сказал Песков, - и вы тоже, молодой человек, мы все уходим.
-Не понял, - ухмыльнулся Поросенок, - за все уплачено, шеф. Или вы из благородных?
А, может, обойдется без драки, понадеялся Песков, хорошо бы без драки, я этого не люблю.
-Мы уходим, - повторил Песков, - вместе уходим, все.
-Зачем, шеф? - покривился Поросенок, - я свое все равно возьму, не сегодня, так завтра. А тебе еще жить в этом городе, может, где и свидимся.
Они вышли из дома втроем, и Песков увидел, что в сквере возле дома сидит Татьяна, примостившись на скамейке и уткнувшись лицом в ладони, а дочь стоит рядом и гладит ее по волосам.
Что я могу для них сделать, тоскливо подумал Песков, для этой несчастной женщины, для ее маленькой, но такой не по-детски благородной дочери, для непутевого Чегодаева и этого парня, у которого рост опередил развитие мозга? Что я могу сделать? Да ничего. Я для себя ничего не могу сделать: сижу в этой дыре, никому не нужный, и жду, когда закончится эта длинная пауза, когда перебесится с жиру моя любимая жена, и я смогу жить не по-уродски, а как подобает человеку, я имею на это право.
Он поглядел на своих спутников, которые шли с ним рядом, плечо к плечу.