Слова, что высказанные, что написанные, не принадлежат больше автору, оставляя в его сознании пустоту. Они, свободные!- устремляются в странствие по своим воробьиным делам, не дожидаясь топора в неумелых руках своего взбалмошного родителя.
Не тешьте люди себя иллюзией оригинальности своих переживаний, озарений. Всё это уже случалось. Ничего нового за сотню-другую тысяч лет человечьей разумной цивилизации в рядовой башке не родится. Суть - за умением разглядеть в обыденном явлении божий промысел. И не просто увидеть, а оценить и облечь своё суждение-открытие в доступную для использования форму. К сожалению, как для меня, так и для большинства людского, этот дар отпускается единицам в каждом поколении.
Моё язычество оказалось невольным ответом на жизненную ситуацию. Выпав из привычной среды обитания в связи с эмиграцией, я лишился возможности обращения в деликатных ситуациях к облечённым доверием приятелям старого круга общения, а новыми как-то не обзавёлся. Тем более, что обострённый незнакомым и чуждым окружением разум воспринимает незначительные проблемы за вызов и засаду, с которыми внутреннее «Я» не всегда справляется. По этой же причине мои совковые соплеменники валом валят в последователи разнообразных религий, впадая в зависимость успокаивающим догмам.
Так сложилось, что я попал в тайные сторонники друидов и волхвов, определив себе в духовники старый дуб. Жемайту эта обрядовость была присуща от рождения. Мне ритуал общения сдубом был ниспослан лет 10 назад для компенсации снижения жеребячьего оптимизма.
Мой дуб стоит на краю пятачка древнего леса, рассечённого стрелой автобана. Он давно остался один без друзей-ровесников и родни. Старые леса это редкость в наших краях.
Он устал стремиться ввысь наперегонки с понурыми хмурыми елями. Раскидистые буки вежливо расступились, не смея тревожить покоя долгожителя и лишь пустопорожние заросли чёрной ольхи и осинника хиреют под его кроной. Соревнование давно закончено: ещё пара недель и листва его кроны сомкнётся над торопящейся жить и жаждущей солнечного тепла и простора поросли.
Жаловаться дубу на тяжёлую судьбину я хожу нерегулярно. По нужде. Когда хреново.
Это для меня составляет целую церемонию подготовки, похода и, собственно, медитации.
Так ли бессловесен и безответен мой приятель, который на протяжении 15 лет составляет мне компанию и дарит радость многозначительного молчания, сопереживания. Однозначно, что из этой прогулки я возвращаюсь иным....
Ему без долгих объяснений всё понятно: жизнь крепко потрепала, пообломала старика. Его дружбан, расщеплённый молнией, догнивает недалече; рухнувшие сосны и ели перекрывают тропинки, ведущие к великану. Обнимая его необъятный ствол — 300, 500 лет?, и прижимаясь щекой к его корявому обличью, понимаешь — насколько его степенству пофиг мельтешение суетливых человечков у его подножия. И он насмешливо с высоты своего мудрого величия взирает на невзрачного мураша, прилепившегося к стволу.
Прогулка к заветному дереву по-своему прекрасна в любое время года, но весной она доставляет особое удовольствие сопричастности пробуждению ...
- Послушай парень, - обращаюсь я к безмолвному до поры до времени приятелю.- Поделись терпением; подними и направь...
Ладони, прижатые к шершавому стволу, ощущают тепло. Старина вслед буйствующему по соседству молодняку, скинул оцепенение спячки. И, поддавшись захватывающему энтузиазму и буйству весны, бодро пустился в рост. Я слышу под складками застарелой кожи старика ток живительных соков, устремившихся к вершине.
- Ну ещё разок, - шепчут ветви, - ещё раз впаду в это пьянящее заблуждение, очарование пробуждения и любви: последний урожай желудей, ещё одно годовое кольцо и на покой.
Как это глупо и как прекрасно.
А ты, мой юный друг, приходи осенью, будет над чем посмеяться.