Всю жизнь с раннего младенчества меня сопровождали эти тихие шелесты, шорохи и шёпоты, а все другие звуки, громкие и отчетливые, проходили мимо моих ушей. Они не интересовали меня, ведь в них не было тайны, так любимой мною.

В детстве я думала, что эти приглушенные звуки издают странные маленькие человечки, почти невидимые, обитающие в домах - добрых людей.

Шелесты, - это, конечно, те анемичные, немоватые, хорошо воспи-танные существа, они живут на деревьях, а осенью скрываются в опавшей листве. По зимней поре малышки залезают в старинные книги, заполонившие наш дом, которые никто никогда не читает, даже дедушка; но если всё-таки случается такое и покой шелестов нарушают, они сер-дятся и долго ещё недовольно шелестят-шелестят-шелестят.

Шорохи, напротив, - это толстые весёлые созданья, что любят кувыркаться в опавших листьях и глухо-отчётливо шуметь или потрес-кивать. Больше всего им нравится тереться спинками о стволы и ветви сухих деревьев, а осенью кататься на мелких льдинках, плывущих по озеру. Перепрыгивая с одной стеклянной " лодочки" на другую, шорохи создают неповторимый ансамбль из тонких колючих хрустальных звуков, которые я так люблю.

Сколько же раз хотелось мне поймать озорников, но те мгновенно исчезали, хоронясь за яркими бликами солнечных зайчиков.

Ещё шорохи и шелесты любят по вечерам пугать детей и животных, особенно осенью, когда малышки сыты и довольны.

Сегодня как раз такой вечер. Я - в комнате деда. Тихо шуршат страницы пахучих древних книг.

-- А чем питаются шелесты и шорохи? - спрашиваю я Воркунова.

Тот снимает очки, и сразу став добрым и старым, совсем непохожим на важного профессора, громко хохочет. Дедушка, в отличие от других Воркуновых, очень смешлив, но увы и насмешлив тоже.

-- Маленькими вредными девчонками, мешающими взрослым делать свои важные дела, - ехидничает он. - Особенно им нравятся глупышки вроде тебя.

-- Неправда, я давно не маленькая и не дурочка, - сержусь (угораздило же мне родиться в семье самой последней), - совсем скоро - семь лет.

Дедушка опять веселится.

-- Ну и великан же - твой возраст. Семь лет! - но видя моё расстройство, меняет тему. - Не бойся. Эти создания питаются ис-ключительно запахами и сладостями и никому не делают зла. Послушай-ка, - говорит он, быстро перелистывая страницы толстой книги с желтоватыми, будто бы засушенными листами, - чуешь? Малышки се-рдятся, что я нарушил их покой.

-- Хочу весны, - заявляю неожиданно для самой себя. - А если эта зима будет тянуться долго-долго, залезу к шелестам в старинную книгу и буду спа-а-ать - спа-а-ать.

Глаза, и правда, смыкаются, ещё пытаюсь удержать их. Но тёплый сон наваливается; и теперь передо мною уже я сама, такая красивая, и кто-то несёт меня, как королеву, в волшебную страну ШЕЛЕСТОВ.

Проснувшись, я вижу милое лицо мамы Лены ( Ура! Значит сегодня воскресенье!), и радостно набрасываюсь на неё с вопросами. Мама у нас очень умная, она сразу поверила в моих маленьких друзей, сказав: " Никогда не бойся этих тихих звуков. Нет ничего приятнее в мире вечерних тёплых шелестов и шорохов."

-- А сколько ножек у шорохов? - тороплюсь я.

-- Две, - смеётся мама, потом говорит тихо и ласково. - Поспи ещё немного, а добрые нежные шорохи и шелесты станут убаюкивать тебя, и никогда не будут прикидываться злыми волшебниками, хищными кошками или противными крысами. Лежи тихонько и прислушивайся, быть может, они и песни свои пропоют.

-- А если не все шелесты и шорохи добрые? Вдруг найдутся среди них кусачие или щипучие?

-- Нет-нет,- улыбается мама. - Ты возьми и притворись спящей, дыши ровно-ровно. Малышки подумают, что Варенька заснула и вылезут наружу посмотреть на тебя ( они такие любопытные), или утащат что-нибудь вкусненькое: кусочек печенья, косточку от яблока, хлебную крошку.

Я вздыхаю и опять окунаюсь в тёплую сказочную страну сна, уверенная в том, что шелесты и шорохи и в этот раз придут, потому что все подарки, оставленные мною, к утру бесследно исчезают.

Генка смеётся:" Это мы с котом слопали, а не шелесты-шорохи" ,- но я всё равно верю в них, таких добрых; и каждый вечер, уже уплывая в сон, вижу славные мордашки малышек и слышу тихие шумы-шёпоты.

" Конечно, я подружусь с ними, - думаю каждое утро. - Вот удивится Генка (он, видите ли, взрослый - взрослый в свои-то восемь с половиной), когда я познакомлю его с одним из таких существ."

Зато бабушка Ася, доставшаяся нам случайно, слава Богу, всё понимает, не то, что этот разбойник. От его диких криков не только шелесты-шорохи разбегаются, куда глаза глядят, но даже куры и коты.

Да, кстати о бабушке. Она нам не родная, а очень многоюродная. Когда-то в семье папиного двоюродного брата Ба Ася воспитывала двух не своих внуков: Зину и Сашу, а потом все эти люди почему-то переехали. Взрослые на какую-то Колыму, а дети в садик под Подольском. Отчего " под" ? Неужели под землёй? Никто из взрослых не желает объяснять. Я столько раз предлагала маме забрать детишек из " сада" , но она только шумит и говорит слова, которые я ненавижу: " Ты ещё маленькая и не понимаешь, что такое невозможно" .

А я не верю, и мои тихие друзья тоже.

Ба Ася про малышек знает всё, гораздо лучше других; мне даже кажется иногда, что она подкармливает их по ночам, когда все уже спят, а потом долго слушает их странноватые песни, баллады и сказки.

Но всё-таки больше всех на свете, даже мамы, я дружу с дедом. Он так здорово рассказывает о жизни и разных болезнях: скарлатине, дифтерите, кори, третий месяц не желающих уходить из нашей округи; и представьте себе, об этих чудовищах Воркунов говорит так интересно, что все шелесты и шорохи нашего дома затихают, внимая ему.

(Да, дед сумел своими вечерними рассказами заинтересовать меня до бесконечности, очень осторожно, но постоянно подталкивая в своё медицинское братство. Уже тогда я знала множество признаков болезней и способов их излечения.)

Сегодня один из таких печальных глухо-осенних вечеров, накрапывает дождь, тихий, неспешный, долгий.

-- Куда ему торопиться? - вздыхает Воркунов. - Его праздник будет продолжаться до конца октября, а то и ноябрь прихватит.

" Родная душа" сегодня ожидает кого-то (был телефонный звонок) и волнуется. Красные пятна разбежались по его старческому лицу, он суетится, хотя по природе спокоен, и даже пытается привести в порядок свой письменный стол, заваленный старинными книгами, но это ему не удаётся.

Ступеньки крыльца чуть-чуть поскрипывают, вот, ещё-ещё, затем раздаётся тихий скрежет ключа. Нет, это пришла мама.

" Ну, конечно же, рано ещё," - задумчиво бросает в пространство Воркунов. Мне (вы уже поняли) очень нравится называть его так.

Кстати, мой дед - предок по отцовскому корню. Папу же я почти не вижу, а тот суровый мужчина на фотографиях, немного похожий на деда, но с большими голубовато-зелёными очами, так грустно глядящими в окно, не вызывает во мне никаких чувств, кроме зависти. Он такой красивый ( из-за глаз), а я типичный Воркунов-дед, Яков Иванович, с толстыми щеками, коричневыми бусинками-глазами, бровями ниточками и волосами паутинками. Только, вот, лысины нет. " Пока," - добавляет ехидный предок.

А где скрывются наши другие родственники, мне не говорят. Мама всегда сердится, услышав мой вопрос, и лицо её каменеет.

Поэтому расскажу только о тех, кого знаю и люблю.

Деда шибко в посёлке уважали, не только, как знатока болезней; он ещё был большим говоруном-насмешником, любителем рассказать нечто необычное или страшноватое. Мужички тянулись к нему со своими разнообразными проблемами, а бабушке почему-то это не нравилось. " Опять эти пьяницы натоптали" , - шумела она, но Воркунов и ухом не вёл.

Будучи врачом от Бога, он бесплатно консультировал всех болезных посёлка; и не помню случая, чтобы его диагноз не подтвердился.

Кроме того он был смелым и не боялся спорить с местными коллегами или московскими светилами, что нередко приезжали к нему за советом, всегда почему-то вечером или ночью.

Бабушка тихонько ворчала, но всё-таки поила поздних гостей чаем с вареньем и пирожками.

Дед деньги за консультации не брал, но облагодетельствованные поселковые тащили ему всё, что Бог позволил уродить: картошку, морковь, огурцы, яйца, молоко, творог... Поэтому жили мы неплохо, несмотря на крошечную мамину зарплату.

Бабушку местные тоже уважали, но не любили. Она была незави-симой, молчаливой, и в конце концов все поселковые тётки от неё отстали, но всегда поругивали при случае за некое подобие надменности. Однако, случись беда, ежедневно гулявшая по округе, Ба Ася всегда была скорой на помощь: и роды принимала у зазевавшихся мамаш, и в долг давала, и зубы молочные у ребятишек вытаскивала в секунду и безболезненно.

Маму же я почти не видела. Она работала на полторы ставки,-преподавала русский язык с литературой в дневной и вечерней школе, всегда стараясь при случае подменить заболевшую учительницу. Дед ворчал на неё за это, постоянно убеждая, что она больше всего нужна своим детям, а не чужим лоботрясам; но ничего не изменялось в нашей жизни. Только в воскресенье и тоже очень-очень иногда субботним вечером мать находила минутку побыть со мной.

Всё остальное время она стирала и гладила бельё, мыла полы, и до того блестевшие от чистоты, помогала бабушке с обедом, отлично зная, что её это обижает.

Несмотря на такую собачью жизнь мама была очень красивой: лицо нежное, узкое, короткие прямые волосы, серые выразительные глаза, слегка вздёрнутый носик и маленький рот. Я всегда завидовала её красоте. Вот, Генка почему-то оказался похожим на мать. Лучше бы я.

___ ___ ___ ___

Осень между тем близилась к концу. Царствовал ноябрь: холодало, завывало, перепархивал снежок. Хотелось тепла, но, Господи, как ещё было далеко до него.

В одну из таких ветреных и холодных ночей я никак не могла уснуть. Шелестам и шорохам тоже не спалось. Их пугали громкие шумы на улице, что создавал ветер, воющий в трубе, свистящий на полях и лугах: а его вечная подруга-злодейка Луна, показываясь изредка в просветах лохматых туч и ненавидя всё живое, брезгливо посматривала на возню испуганных малышек и на меня, а потом опять пряталась...

Иногда я задрёмывала на минуту, но странные звуки и шорохи на улице снова будили меня. Казалось мы с малышками чувствовали, - сегодня ночью что-то произойдёт. Плохое? Нет, скорее странное и нелепое. Поэтому те шорохи, что за окном, боялись и просились в тёплое нутро дома, а малыши-хозяева ночного пространства - тихие и добрые шелесты-шорохи за печкой, в поленице, в чулане и в моей комнатушке вздыхали, охали или, прикидываясь мышами, бегали под моей кроватью, мелко суча ножками, и прятались в тёмных углах и нишах.

Не спала и бабушка. Она долго стояла у окна, потом уселась за стол на кухне писать какое-то письмо, тихо покашливала, скрипела ручкой, долго перечитывала, вздыхала... И вдруг, решительно произнеся:" Нет!" - скомкала лист бумаги и выбросила его в печку.

Интересно, а знают ли шелесты и шорохи о тайнах нашего дома? Почему Ба Ася часто плачет по ночам, тихо, но так безутешно; почему она не любит нашу маму (всегда так странно не смотрит на неё); и может быть именно оттого та приходит домой совсем поздно, впуская вместе холодным воздухом последних загулявшихся и продрогших шелестов и шорохов.

Сегодня уже все дома, в тепле. Но что это? Шаги? Совсем рядом... И сразу тихий, но отчётливый стук в окно. " Там чужой-чужой," - испуганно шепчутся малышки, и я слышу, как быстро колотятся их маленькие сердца.

А в доме - тишина, довольно долгая и мучительная, потом слышатся шаги бабушки. Недовольно ворча, она отпирает дверь, впуская кого-то, и снова закрывает её на щеколду. И дальше ещё несколько секунд, которые тянутся невыносимо долго... опять абсолютная тишина. Бабушка беззвучно пропадает куда-то, будто бы растворившись в воздухе...

Снова шаги, нет-нет, это не асины. Хорошо. Значит она не будет поить чаем этого неприятного ночного гостя. Шаги всё ближе... Вот уже рядом с моей маленькой комнатой...Так хочется закричать или позвать маму... бабушку; но чётко понимаю, что нельзя.

Тихий скрип двери в комнату деда, и посетитель уже там внутри до боли знакомого пространства, где царствует он, любимый, где всё пропитано его особенным запахом, табаком и лекарствами.

Мне неймётся, мне хочется (нет, всё не так), мне необходимо(!) пробраться туда к деду, потому что сегодняшний посетитель опасен и... вооружён чем-то страшным. Я это чувствую. Нет, знаю.

Опускаю ноги на пол, и деревянная половица, что рядом с кроватью, пронзительно скрипит, предупреждая меня об опасности; и тут же просыпаются все шорохи, успевшие скрыться в моей светёлке от бесконечного промозглого дождя со снегом. Они шумят, шелестят, ворчат, сердятся, не желая, чтобы я совала нос в ставшую крайне опасной комнату деда.

Но всё уже решено. Иду подслушивать и подсматривать. Надо спасать Воркунова. Очень боюсь, но больше всего за него.

Шелесты и шорохи залезают на половичок и толкают-щиплют меня, пытаясь удержать. От возни малышек просыпаются скрипы, скрежеты, ещё какие-то непонятные шёпоты (это уже там, в комнате деда).

Одеваю мягкие тапочки, и через секунду я уже внутри того маленького пространства, что таится за книжными шкафами. Молодцы малышки! Ни один скрип или шорох не выдал меня. Сначала ничего не вижу от страха, потом внутри освещённого ночной лампой пространства, как будто бы проявляется сердитое лицо Воркунова и широкая-преширокая чёрная кожаная спина ночного посетителя.

Дедушка совсем другой. Я ещё ни разу не видела его таким суровым.

Неожиданно раздаётся отчётливый скрип, и все малышки, со страхом просочившиеся за мной, обмирают, а я съёживаюсь-съёживаюсь-съёживаюсь, и становлюсь, как мне кажется, меньше нашего котёнка.

Посетитель тоже что-то чует, поворачивается и внимательно оглядывает комнату, слабо освещённую настольной лампой. Знаю, что меня из укрытия незаметно, однако в голове мечется странная мысль, что ЭТОТ мужчина может видеть и в полной темноте.

Осторожно разглядываю его в щёлочку между двумя шкафами: ком-коватые чёрные волосы, большой нос с горбинкой, упрямый рот; и всё это придаёт лицу незнакомца хищное выражение. Он очень похож на какую-то птицу. Да, на грифа.

Осмотрев комнату и немного успокоившись, посетитель обращается к Воркунову с вопросом, как видно, уже не в первый раз.

-- Ну, что, вы поедете?

-- Нет, - отвечает дедушка твёрдо, - незачем. Это вульгарная паранойя, как реакция на его звериную жестокость. Ничто в жизни бесследно не проходит. Бог всегда мстит за превышение чувств, неважно с каким знаком, но, увы, это так.

-- Он не желает признавать диагноз и принимать необходимые лекарства.

-- Остаются два варианта: либо обманывать его, либо смиряться. В любом случае он протянет не больше года, но наломает много дров. Эшелоны дров.

-- А если я силой вытащу вас?

-- Нет никакого смысла. Ну, отправит он на тот свет ещё одного врача; придворный лизоблюд напишет угодный вождю диагноз, а тому будет становиться хуже день ото дня; и вся тяжесть его состояния, трансформируясь в гнев, падёт на вас. Попробуйте ещё...,- и он назвал неизвестное мне лекарство.

Помолчали.

-- Я опять приеду месяца через два, - глухо произнёс " Горбоносый." Прощайте. И никому ни слова.

Решительно встав, " гость" рванулся к двери, и ещё раз, бросив хищный взгляд по углам комнаты, бесшумно выскочил в коридор.

Дед глубоко вздохнул, запалил трубку, и затянувшись, долго смотрел в окно; и только когда свет от фар отъезжающей машины полоснул по окнам, сердито сказал.

-- А ну-ка, Варвара, вылезай немедленно!

Я выползла вместе с шорохами и шелестами, что по-прежнему тряслись от страха.

-- Как ты догадался? - спросила.

-- По запахам, негодница, - сердился дед.

-- Каким?

-- По тёплому запаху молока, сегодняшнего пирога с яблоками и пахучих волос. - И помолчав, добавил. - Если бы он увидел тебя, то скорее всего рефлекторно ( по привычке) застрелил.

-- Зачем же ты встречаешься с такими диноварзами?

-- Динозаврами! - всё ещё кипел - Врач обязан лечить всех людей подряд, даже самых ужасных. Они называются " монстрами" , то есть это уже не люди, а что-то среднее между человеком и свирепым животным, - а потом сердито, - последний раз предупреждаю, если ты не прекратишь подслушивать мои разговоры с пациентами, то я буду вынужден запирать тебя, как маленькую, в твоей комнатушке, и никогда не стану больше рассказывать любопытные или странные истории из моей жизни.

-- Как? Доказать? Мне ведь тоже интересно, кто притащился к тебе ночью со своею бедой.

-- Ну, и что ж? Мало ли кому что интересно. Меня, вот, к государственным тайнам не допускают.

-- Какая же это тайна, если кто-то заболел воронойей?

-- Паранойей! Человек, заполучивший подобную болезнь, не может, увы, вести себя нормально. Такому нельзя поручать решение важных проблем.

-- Ладно уж, - вздохнула я, - обещаю. Забуду про этого " Кожаного" с горбатым носом, но ты, всё-таки, если это будут не такие уж " военные" тайны, продолжай рассказывать мне о болезнях и вообще... Только бабушке не говори, она забоится и перестанет пускать меня на улицу одну, хотя теперь мне там совсем неинтересно. Все умные шорохи и шелесты перебрались в дом, и вместе нам не скучно.

В эту секунду... что это? Да-да. Я остро почувствовала знакомый запах. Дед, не признающий для себя никаких лекарств, накапывал в стакан валерьянку; и это действо больше всяких выговоров подтвердило мне, что я и впрямь, наверное, была на секунду от смерти.

Не выдержав, я заплакала.

Воркунов, напоив и меня валерианкой, долго молчал, вздыхал, кряхтел и, наконец-то, сказал.

-- В нашей стране, увы, очень жестокие правители, которым невозможно перечить, иначе остаётся совсем простой выбор: либо тюрьма, либо каторга, либо смерть. Помнишь, я тебе рассказывал?

-- Да.

-- От таких людей, облечённых властью, надо держаться подальше, особенно детям, Дай мне " честное слово" , что больше никогда... Поняла? Никогда не будешь подслушивать ночные разговоры взрослых.

-- Да, - прошептала я, - но очень жалко.

Мгновенно заснув от всех этих переживаний, я (о, ужас!) увидела там, за краем сознания этого " Кожаного" с широкой, бесконечно широкой спиной. Он стоял в углу моей комнаты, поигрывая револьвером, и усмехался. Ещё горбоносый " ирод" не переставая говорил, но знакомые слова его фраз почему-то рассыпались на буквы, и жутко шелестя, падали на пол. При этом он всё время требовал что-то, сверля меня пронзительными глазами и попугивая револьвером.

Я хотела позвать деда, но язык намертво прирос к нёбу. Руки мои совсем заледенели от страха, и противный холод поднимался всё выше и выше к шее и голове; а шелесты и шорохи, видя это, замерли, перестав дышать и шевелиться.

" Кожаный" теперь почему-то без лица (совсем без лица), подошёл ко мне и схватил за руку. Я закричала, но звуки не проходили через замёрзшее горло; и стало предельно ясно, что дедушки уже нет на белом свете, иначе бы он обязательно примчался спасать меня и малюток.

И вдруг в последующую секунду случилось что-то совсем невероятное: это " кожаное страшилище" почему-то стало медленно подниматься к потолку, растворяясь в воздухе; и только тогда я, наконец-то, смогла, нет, не крикнуть, а тихо прошептать сухим ртом: " Деда."

Увы, он не услышал меня, но мои маленькие друзья - шелесты и шорохи подняли такой гвалт, что и мёртвый бы проснулся. Теперь они визжали, скрипели, гудели, даже покрикивали тонкими голосами, и поэтому уже через минуту надо мной склонилось лицо деда, такое любимое, удивлённое и встревоженное.

-- Что с тобой? Ты не заболела? - прошептал он.

Я пыталась объяснить ему жестами, что не могу говорить, о том же голосили шорохи и шелесты, и дед наконец понял.

" Бог спас, хотя и в последнюю минуту," - как он не раз потом говорил.

Но я-то знаю, - совсем не Бог, а шелесты и шорохи, мои любимые смешные человечки.

Окончательно очнулась я не скоро. Рядом с моей кроватью сидел дедушка.

-- Что случилось? - едва выдавила два коротких слова.

-- Дифтерия, и очень жестокая, но теперь кризис прошёл, и всё будет хорошо. В больницу я тебя не отдал.

-- А Генка не заразится?

-- Он пока поживёт у соседей.

-- Бедняга, - сказала я. - Сколько я уже болею?

-- Целую вечность, а точнее две недели, но перелом, слава Богу наступил.

Да, мне были знакомы эти слова о переломе. Их совсем недавно сказал тот главный шорох на вопрос тихого тощего шелеста: " Она умрёт?" - и этот унылый бедняга стал протягивать свои длинные худые руки и рвать редкие волосики на голове.

-- Нет-нет, - сказал Главный.(Только теперь я вспомнила, что этот был с короткой пушистой бородой, в красном беретике и широких смешных синих штанах.) Я сейчас дам ей лекарство, самое лучшее на свете.

-- Какое? Ше-ше-ше-шершавое?

-- Нет.

-- Шу-шу-шу-шумящее?

-- Нет.

-- Ши-ши-ши-шипучее?

-- Да-да-да.

И сразу вспомнилось, как там, не наяву, будто бы по мановению волшебной палочки, что-то прохладное пенистое и сладковатое стало гладить моё бедное пересохшее горло. Несомненно, это сделали они, мои маленькие друзья.

Я не стала рассказывать о чуде Воркунову, не отходившему от меня, как мне сказали, всё это время, но своих маленьких друзей полюбила ещё больше. Ну, и его, дедусю, конечно, тоже.

Мне было так тяжело, а папа не приехал, не смог, потому что он работает в каком-то особенном конструкторском бюро, где они творят и днями, и ночами. " Как на как на каторге" , - говорит дед.

Наш отец серьёзен и молчалив. Меня в счастливые, но такие редкие дни приезда он почти не замечает, считая, наверное, неразумным существом, а Генке всегда достаётся на полную катушку за лень, шалопайство и нежелание читать книги. Каждый раз брат обещает исправиться, продолжая после отъезда папы гонять целыми днями по улице, а летом плескаться в озере.

Как можно не слушаться отца, я и преставить себе не могу? Он такой высокий, широкоплечий, сильный, очень серьёзный и с неулыбчивым лицом. Я как-то сказала маме, что он хмурый, как зимнее солнышко, и получила строгий выговор.

-- Папа - наш кормилец, - начала она преувеличенно громко,- ему приходится работать с раннего утра до позднего вечера; и только благодаря этому мы не голодаем. Ведь то, что зарабатываем мы с Яковом Ивановичем, просто, курам насмех.

Наверное, у меня совсем плохо дело с характером, я и в этот раз промолчала, хотя несогласна с мамой. Ведь папиных денег совсем незаметно.

И вообще, скажите, пожалуйста, разве это семья, когда мы видим отца от силы раз-два в полугодие? Ему поэтому и разговаривать-то с нами не о чем. Вот, разве Генку поругает, и сразу опять " затуманивается" . Отец должен каждый день проживать с нами, а не только зарабатывать деньги. Вобщем, папу мне заменяет дед. У того всегда найдётся минута-другая ответить на мой очередной дурацкий вопрос; и хотя ему совсем не хочется отвлекаться от монофрагии нет, не так - монографии, но он обязательно объяснит, понимая, что это очень важно для меня, даже если идёт речь о блохе какой-нибудь, или грибе: съедобном - несъедобном.

Однако оказалось, что я была совсем не права. Прошло несколько дней и вспомнилось. Вспомнилось! Отец, прикинувшийся шелестом, всё-таки приезжал. Я слышала, как он сказал: " Береги её, моё любимое " сокровище" . Таких детей на свете совсем немного."

-- А тех детей можно ли бросить в беде? - прошептал низенький шорох грустным маминым голосом. - Ведь они нам не чужие.

-- Ты хочешь, чтобы и наши ребята оказались сиротами? -прошелестело в ответ. - Или заела совесть?

-- Господи, да я каждую секунду чувствую себя предателем, - зашумел быстрый мамин говорок.

Собрав последние силёнки, приоткрываю глаза и вижу родителей, тихо беседующих в коридоре, но знаю, ей Богу, знаю, что мгновение назад они были шелестом и шорохом. Молодец папа, приехал всё-таки, а мне так долго казалоь, что я ему совсем-совсем не нужна.

--- --- --- ---

Прошли пять месяцев, и проклятая зима 1951-1952 года окончилась. Болезней тоже - как ни бывало. Солнце пекло, жарило, веселилось. Звонко пели птицы, кричал петух, почему-то недовольно квохтали куры.

Бабушка Ася аккуратно будила меня.

-- Ну, и заспалась, покачивала она своей маленькой седой

головой, - уже одиннадцать часов.

-- Где Генка?

-- Давно уже гоняет.

-- Почему ты раньше не разбудила меня? - заканючила я, собираясь пустить слезу.

-- Жалко было, ты так хорошо спала.

Позавтракав, я первым делом иду здороваться с тополем. Этот великан отхватил столько пространства, что временами кажется, - нет, это уже не дерево, а целая роща. Скорее " огромный зеленый свод" , - как говорит Воркунов.

Он ласково называет тополь " батюшкой" , но на самом деле это - " матушка" , которая с двух сторон защищает наш дом, обнимая его огромными руками-ветвями. Самая нижняя из них, расположенная немного выше человеческого роста, поднимается от ствола " под углом 45 градусов" , как утверждает дед. Она самая старшая в семье и всё держит в своих руках.

Выше виднеется развилка из четырёх мощных ветвей второго поколения. Они немного тоньше " старшей сестры" и не такие сильные. Поэтому их длинные пальца-ветви, не выдерживая тяжести, спускаются почти до земли в радость ребятишкам, что раскачиваются на них, как на " гигантских шагах" . Я всегда боюсь, вдруг они сломают ветви, но упругим " рукам этой особи" , как любит говорить дед, наперекор хрупким , как у тополей соседей, нипочём детская тяжесть. Время от времени Воркунов всё-таки подпиливает ветки, чтобы те не касались земли.

Над первой развилкой - ещё множество: с " ручками, ручонками, пальчиками."

Казалось бы, что дерево должно быть густо населённым птичьим братством, но не тут-то было. На тополе всего два гнезда. Их обитатели, крикливые вороны-скандалихи видимо с согласия дерева, никому больше не разрешают селиться на развилках, отгоняя по ранней весне всех других птиц своим противным карканьем и хищным хлопаньем крыльев.

Однако летом в пору выращивания птенцов они уже не обращают внимания на стайки воробьёв, синиц и скворцов, питающихся живой мелкотой в шумящем зелёном шатре.

Толстенный ствол тополя тоже особенный, не гладкий, а грубо шершавый, покрытый глубокими корявыми рубцами, бывшими ранами, с которыми он справился, залечив пахучей смолой. Ствол сухой и тёплый, в самом низу немного сглаженный руками и ногами детишек, вечно толкущихся под деревом и пытающихся забраться на первую развилку.

-- Дед, - удивлённо спрашиваю я подошедшего Воркунова, - сколько же такой громадине нужно еды и питья?

-- Еда, - говорит он, - в достатке. Прежде всего тополь питается солнечной энергией, какую захватывают и поедают миллионы его листьев. А с питьём? Наверняка где-нибудь неподалёку, быть может прямо под деревом, находится источник, не будь которого, бедняга давно бы высох.

А ещё наш тополь-гигант - настоящий магнит; вокруг него всегда собирается всякая живность: крутятся дети, отдыхают взрослые, малыши катаются на длинных ветвях, милуются поздним вечером влюблённые. Так интересно подсматровать и подслушивать, но немного обидно.

-- Скажи, дед, тополь ведь наш? - говорю.

-- Да, это ещё мой отец посадил. По латыни Рорulus. Правда, славно?

-- А зачем они все здесь толкутся?

-- Это огромная жизненная сила дерева притягивает к себе всё живое, - отвечает Воркунов. - Обрати внимание, бабушка Ася, уставшая за долгий день, обязательно найдёт немного времени посидеть на лавочке под тополем, подышать его терпким сладким духом и отрешиться от тысячи домашних дел. Дерево встречает её ласковым шумом и отбирает всю горечь дня.

-- Как же оно делает это?

-- Поедает, как птицы - вредных насекомых.

И правда, через пятнадцать-двадцать минут вид у бабушки становится благостным и спокойным.

-- Дед, - осеняет меня, а ты ведь тоже, как тополь. Дня не случается, чтобы кто-нибудь не пришёл. Значит и у тебя - большая жизненная энергия.

-- Думаю, чуть повыше средней, - лукавит Воркунов, - и у тебя тоже значительная.

-- Почему же тогда девчонки, Настя и Валя, не хотят со мной дружить?

-- Это они от зависти, а на самом деле тянуться к тебе, но боятся, что ты будешь главенствовать.

-- А у мамы какая?

-- У мамы? - дед долго подбирает слова, - средняя. Зато бабулю, как и наш тополь, никто и ничто никогда не сломает.

Что бы ни говорили взрослые, я знаю - тополь умеет мыслить, как... дед; и тоже, наверное, является профессором не только тополиных, но и человеческих наук.

Воркунов, как и я, от всей души любит дерево, и проснувшись, прежде всего выглядывает в окно проверить, хорошо ли живётся его лучшему другу; а тополь в ответ сразу начинает шевелить своими веточками ( пра-пра... внуками) и ласково шумит.

Ежегодно в начале июня тополь устраивает представление -обильный летний " снегопад" . Зелёные шарики на маленьких веточках-кистях лопаются, и оттуда вылетает множество тончайших и нежнейших пушинок, покрывающих крышу дома и всё пространство вокруг. Так гигант цветёт.

Дедушка начинает кашлять, у меня возникает аллергия, а бабушка с утра до вечера пытается собрать пух специальной щёточкой, и вместо чуда образуется жалкая грязная куча. Снежинки пачкаются, сминаются, а тополь спускает всё новые и новые " десанты" этих отчаянных малышек-парашютистов, которые, увы, никогда не дадут потомства.

-- Ошибка природы, - говорит Воркунов, - или резкое изменение климата. - В теперешнее время плодики почему-то не развиваются , и если бы не красота дерева и помощь людей, то Рорuls давно бы вымерли. Тополь несёт ещё одну важную " миссию" ,- продолжает лекцию дедушка. - Вообще-то мы, Воркуновы, считаемся в посёлке неприкасаемыми, нет, не " врагами народа" , но всё же необычной семьёй, где отец работает на благо страны, но почему-то в " ящике" с тюремным режимом. Это настараживает людей. Но если, но если кто-нибудь из детей или взрослых посёлка заболел, всё забывается. И правильно. Жизнь мудрее всяческих предрассудков...

-- Всё так и есть, - говорю я. - Знаешь, какими становятся глаза тех детишек, которых ты спас. Они совершенно особенные: счастливые и такие блестящие.

-- И благодарные от души, - добавляет дед.

-- Ну, а тополь-то здесь причём?

-- Он тоже объединяет людей. Красота притягивает, манит и смягчает человеческие души.

Кстати, насчет неприкасаемости. Профессоров в нашей округе, кроме деда, нет и не предвидится, что тоже, конечно, раздражает поселковых.

--- --- --- ---

В июле неожиданно приехал отец, как всегда, хмурый, усталый и серый. В его глазах (дед говорил - " отстранённых" ) мелькало что-то невысказанное и страшное. Они опять проговорили с дедом всю ночь, а рано поутру, проснувшись на рассвете от какого-то странного ощущения, я ещё с закрытыми глазами поняла, что кто-то пристально смотрит на меня. Приоткрыв на всякий случай один глаз, увидела, - отец с Воркуновым стоят совсем рядом с моей кроваткой и внимательно вглядываются.

-- Хорошо, - шепчет отец, - очень хорошо, хоть эта - в нашу породу.

-- Ещё как в нашу, - добавляет Воркунов. - На двести процентов.

-- Береги её, пожалуйста, - слышится голос отца.

Мне приятно. " Слава Богу, - думаю, - значит всё-таки немного он любит меня, если так заботится."

Хочу сказать что-нибудь ласковое в ответ, но сознание затягивается блестящей пеленой, и я опять падаю в объятия бездонного сна.

Утром пристально рассматриваю брата. Да, тот очень похож на маму. " Повезло ему, - вздыхаю, - красавцем будет, не то что я с этим типично воркуновским лицом."

Генка, почувствовав мой пристальный взгляд, заявляет: " Отец - чудак, ему надо спать не у деда на диване, а с мамой. Виталька говорит, что от этого дети рождаются. Ещё бы хоть одного заделали. Парня. Девчонки - все дуры набитые, и совсем ни к чему.

-- Балбес, - отвечаю, - сам ты ни на что не годишься, - и тёплая волна от ночного разговора опять нежно обволакивает меня.

-- Посмотрим-посмотрим, какой гадкий утёнок из тебя вылупится, - хохочет брат.

" Стану профессором медицины, как Воркунов, - уверена, но вслух не говорю, зная, как горазд на издевательства мой братец. - Да, обязательно стану."

Иду здороваться с тополем и слышу незнакомый шелест, тонкий, но отчётливый, немного похожий на скрежет. Оглядываюсь. По тропинке к дому, присыпанной галькой, ползёт нечто, нелепо перебирающее конечностями. Один раз я уже видела что-то похожее у Зиночки и Саши Гордеевых.

Осторожно приближаюсь к " зверю" , слегка трогаю пальцем его маленькую шершавую головку на длинной сухой шее, и наконец-то, всё поняв, радостно кричу.

-- Баушка, к нам гости.

-- Какие ещё гости, о, Господи, - ворчит старушка, но всё-таки выходит на крыльцо.

-- Черепаха! Ничейная! - радуюсь я, - и какие шорохи вокруг неё, какие скрипы.

Ба Ася внимательно глядит на пресмыкающее и пускает слезу.

-- Ведь это зиночкина, - говорит она. Надо же, неразумная тварь, а нашла дорогу к хорошим людям.

" Неужели, - думаю, - это и правда черепаха Гордеевых? Очень похожа. Одно кольцо на спинке почти красное, как у той. Значит, теперь она ничья и станет моей." И забыв про все беды этой семьи, я безумно рада нечаянному подарку.

-- Как её зовут? - спрашиваю бабушку.

-- Тила, от Тортиллы.

-- Тила-Тила! - кричу я радостно.

Черепаха пугается и прячет голову под панцирь. Переполненная счастьем, тащу большую картонную коробку, собираю цветы одуванчика и клевера, листья щавеля и молодую травку; хватаю черепаху (тяжёлая!) и сажаю " гостью" в домик. Смешной танк на четырёх лапах втягивает конечности в туловище и замирает.

-- Она не погибла? - пугаюсь.

-- Нет, - качает головой расстроенная Ба, просто испугалась твоей неуёмной энергии.

-- Послушай, - подлизываюсь я, - а можно она будет моей?

Ведь я первая нашла Тилу.

-- Конечно, - заявляет бабушка, - твоей и гениной.

Понимаю, что номер не удался, но успокаиваю себя тем, что всё-таки я раньше познакомилась с черепахой, чем мой вездесущий брат, но и это преимущество быстро улетучивается. Примчавшийся Генка заявляет, что уже видел пресмыкающееся и направил его к нам во двор, чтобы машина не раздавила.

-- И вообще, - добавляет он, - терпеть не могу черепах, какой-то старый сундук на кочерыжках. Сама будешь ухаживать.

Увы, и эта моя " победа" стремительно тает, как то единственное маленькое облачко на ярко-синем июньском небе, но на душе тепло и приятно. Знаю: новый друг, конечно, украсит моё одиночество.

Я и представить себе не могла, сколько шума вызовет наша неожиданная находка.

Мама пришла из школы расстроенная. Неожиданно плохо прошли экзамены в её любимом классе, и директор крепко отругал её. Но несмотря на усталость, она, как всегда, бросилась помогать бабушке, разбила тарелку и опрокинула соус. Мы с Генкой притихли, почувствовав приближение грозы; и тут в наступившей тишине отчётливо послышался громкий шорох. Это Тила пыталась поудобнее угнездиться в новом жилище.

-- Что за странные звуки? - спросила мама строго.

-- Это - Тила, наша..., - начала я, - но мама уже увидела черепаху.

Коршуном бросившись к коробке, она нервно закричала.

-- Безобразие! Кто позволил! Вы специально всё время напоминаете мне об этих Гордеевых. Какая жестокость! - и зарыдав, бросилась в спальню.

Дед, глубоко вздохнув, потащился утешать маму; из спальни долго слышался его баритон: " Это всего лишь черепаха, неразумная тварь. И ничего-ничего больше. Твои славные дети просто пожалели её..."

-- А кто подумает обо мне?

-- Всё-всё наладится, - это снова Воркунов.

" Что же такое случилось с родителями? - удивляюсь. - Ничего не поймёшь у этих взрослых. Сплошные загадки и тайны," - и мне совсем не хочется взрослеть.

--- --- --- ---

Всё это долгое жаркое лето мы не виделись с отцом. Он приехал только в конце октября, тёплого и очень красивого в этом году. Бабушка говорила - " праздничного." Вся земля была завалена толстыми и пухлыми коврами из опавших листьев: жёлтых, оранжевых, красных и даже фиолетовых. Вот, где было раздолье для шорохов и шелестов: они нежно шуршали, шепчась друг с другом, или гневно фыркали. А когда мы прыгали на листьях, - даже слегка постреливали, пытаясь напугать нас. Самые красивые " экземпляры" , как выразился Воркунов, бабушка гладила утюгом, потом нанизывала на длинные нитки и развешивала эти пёстрые гирлянды по стенам и окнам.

После сумасшедшего дня и вечера мать с отцом уселись на скамейке под ярко-желтым тополем и еле слышно разговаривали, думая, что я давно уже сплю. Часы только что пробили десять.

Сначала слышу быстрый взволнованный шепоток мамы, который трудно разобрать, потом медленный низкий голос отца.

-- Ненавижу тебя (сжимаюсь в комочек и задыхаюсь от ужаса), презираю твою болтливость и глупость...

-- Но я ведь не хотела, - перебивает его мама (по-моему, она плачет) - только одной... одной Любе Смирновой рассказала, что видела в его домашнем кабинете портрет Ленина, перечеркнутый красным крестом.

-- Вот твоя " подруга" в тот же день и помчалась вприпрыжку в партком докладывать о безобразном поведении Гордеева. Неужели ты не понимаешь, что человек имеет право на самостоятельное мышление?

-- Но, Ленин..., перечёркнутый крестом, это, по-моему, уже чересчур...

--Это твоя глупость - чересчур, потому, что граничит с подлостью. Ещё пойди доложи своей Смирновой, что твой муж, безмерно наказанный за дружбу с Гордеевым, продолжает хорошо отзываться о нём.

Господи, где же были мои глаза, когда мы решили пожениться? Я же чувствовал, но не хотел верить даже себе. Понимаю, что это жестоко, но я бы давно развелся с тобой, если бы не дети. Ни друга верного из тебя не получилось, ни хорошей матери, ни настоящей жены. И вряд ли что-нибудь сможет измениться. Я с каждым днём всё больше и больше ненавижу и презираю тебя.

В ответ слышатся тихие мамины рыдания.

" Боже мой, - думаю я, - неужели из-за какого-то портрета взрослые должны сидеть в тюрьме, а их дети прозябать где-то в приюте."

Слёзы душат меня.

" И мама? Нет, ничего не понимаю. Не может моя родная быть такой глупой и жестокой. С кем поговорить, кто объяснит? Никто и никогда! Эти взрослые тайны настолько ужасны, что волосы встают дыбом."

Никак не могу успокоиться и иду к Воркунову. Тот не спит - трудится. Ему лучше всего работается по вечерам и ночам, когда в доме всё затихает, даже шелесты и шорохи.

-- Это что за явление Богородицы в слезах? - сердится он.

-- Мне плохо, - говорю, - и жить не хочется. Поедем дед куда-нибудь далеко-далеко, в другую страну, и бабушку возьмём с собой.

Воркунов, наконец-то, отвлекается от своей работы и всё понимает.

-- Опять что-нибудь подслушала, негодница, - делает вид, что сердится, а в глазах его такая бездонная печаль.

-- И то-по-оль заберём, продолжаю рыдать навзрыд.

Дедушка сажает меня на колени, крепко обнимает, затем поит валерианкой. Вижу, что и ему очень трудно начать правдивый разговор, и глаза у него становятся какими-то нездешними.

-- Да, - наконец-то, - тихо произносит он вздохнув, - мы живём в суровой жестокий и бедной стране, опасной для своих людей. - И тут же. - Ты, конечно, понимаешь, что о сказанном мною не должны узнать другие.

-- Да-да-, - спешу я, боясь, что он замолчит.

-- Однако верь, придёт время, и всё изменится к лучшему. Мы сами должны это совершить. Никто, кроме нас, не в силах переделать страну. - Долго молчит, потом грустно продолжает. - Но к сожалению наше поколение, обескровленное и трамвированное войной, не способно выполнить трудную миссию. А вот вы сможете. Я же вряд ли доживу до счастливых дней.

-- Быть может, нам, всё-таки, уехать: во Францию, или Швейцарию. Ты так интересно рассказывал о них.

-- Нет, - задумчиво качает головой дед, - это не выход из положения. Ты покинешь Россию, другие хорошие люди уедут... Кто же будет наводить порядки на Родине? - И совсем уж неожиданно добавляет. - А об отце и матери не беспокойся, они помирятся. Вот увидишь.

--- --- --- ---

Сегодня ветреная декабрьская ночь, она чем-то упорно напоминает мне ту, прошлогоднюю; и мои маленькие друзья опять беспокоятся: шелестят, скребутся, постанывают. Не в силах заснуть, лежу и гляжу в ночное небо.

Вдруг свет фар стремительнно проскакал по окнам, как бешеный лунный зайчик, слышится ворчание мотора... Опять тишина... Скрип снега под ногами несомненно очень грузного человека... и слабый стук в дверь: тра-та-та, тра-та-та.

Проходит минута, доносятся новые звуки: ворчание Аси и тяжёлые шаги по коридору. Тихонько вскакиваю и подглядываю в щёлочку. Да, это он, тот самый - " Кожаный" , потолстевший и обрюзгший. Что нужно опять этому странному человеку от деда? Надо бы разузнать. Но как? Давала ведь честное слово - не подслушивать, но нет сил, меня тянет, разрывает на части, мне так страшно.

Тихонько выползаю в коридор, приказывая шелестам и шорохам хранить молчание, и босая крадусь к двери кабинета. Пытаюсь открыть её. Заперто на ключ.

Не поверил Воркунов моему " честному слову" и правильно сделал... И в тот же момент вспоминаю, что в маленькой кладовке, у которой общая стена с кабинетом, отличная слышимость. Медленно-медленно тянусь туда... Одна половица резко скрипит, как будто бы кричит. Замираю, нет, умираю от страха. Сегодня ещё ужаснее, чем в тот раз. Весь дом затих, замёрз, окоченел.

В комнате деда молчание, затем доносится голос " Кожаного" : " Думаю, что ему осталось две-три недели, от силы - месяц; плохо с памятью, заговаривается, однако жесточеет с каждым днём. По-видимому, уже был маленький инсульт, отчётливо виден перекос лица; но лекарства все до одного выбрасывает, по-прежнему, до смерти боясь отравления.

Но самое страшное - его планы! И планов этих - " громадьё" . Готовит армию к следующей всемирной бойне - ядерной войне..., мировой войне: Европа, США, Восток...

Быть может появилось что-нибудь новое в медицине? Подскажите, как его остановить... хотя бы в последние дни, недели, месяцы удержать страну от катастрофы."

-- Это выше моих сил, - тихо говорит Воркунов, - Горца уже никто не остановит, кроме Смерти. И пусть всё идет своим чередом. Судьба распорядится, я верю в это. А лекарства? Кое - что создано удачное за границей, но для него всё слишком поздно.

Оба долго молчат, потом дедушка продолжает.

-- Пожалуйста, не ломайте мою жизнь. Конечно, вы можете силой увезти меня, а потом свалить его смерть на ошибку Воркунова. Ну и что? Злобный дьявол утащит за собой ещё одну живую душу, а потом целую череду моих родных, друзей, знакомых...

Поверьте, мне совсем немного дней осталось провести на этой земле, и вам, кстати, тоже. Хотите свой диагноз? Цирроз печени, инфаркт и спазмы сосудов головного мозга.

-- Всё верно, - слышится голос " Кожаного" , но есть и ещё кое-что.

-- Да, но я пожалел вас. Постарайтесь прожить отпущенное время с толком: для себя, для родных, в своё удовольствие. Забудьте о Горце хотя бы на неделю, и вам полегчает. Перепоручите его вашим " светилам" , прикрывшись собственной болезнью, а про меня сообщите: " Поздно, старик уже потерял разум."

Через минуту слышится скрип половиц в комнате деда (я напрягаюсь), гость, теперь не скрываясь, громко топочет по коридору. Воркунов на этот раз провожает его, несколько минут стоит на крыльце и, наконец-то, медленно возвращается к себе: вздыхает, закуривает папиросу.

Напряжение немного спадает, и я мгновенно засыпаю в душной кладовке на куче старой ветхой одежды.

Утром оказываюсь в собственной кровати. Приснилось? Нет! Всё было слишком страшно. Значит, на самом деле.

Входит Воркунов, говорит сердито: " Проснулась бесстыднница. Нарушение слова - это серьёзный проступок, и я вынужден тебя наказать."

-- Правильно, всё правильно, - тороплюсь я, - Накажи, крепко накажи, что бы я запомнила это на всю жизнь. Дед, я так люблю тебя. Ведь он больше не приедет этот " Горбоносый" . Я знаю. Не понимаю почему, но так и будет. И жизнь наша наладится, папа вернётся и помирится с мамой... Только ты, дед, не болей, полечи себя, пожалуйста, как следует. Как же... я без тебя?

Воркунов хлюпает носом, и отвернувшись к стене, долго сморкается в платок.

-- Ладно уж, - говорит, - так и быть, прощаю тебя - безобразницу, но в самый-пресамый последний раз.

--- --- --- ---

В декабре мне исполнилось восемь лет. " Стукнуло" - сказал дед. Следуюшей осенью - в школу.

-- Что она будет там делать? - сокрушается Воркунов.

-- Как всегда, - смеётся Ба Ася, - мечтать и улетать в заоблачные дали. Школа ей, думаю, не очень повредит. Ведь она уже закончила университет Воркунова, а вот, " болеть" бедняга, наверное, будет часто.

Дед весело хмыкает, я - тоже.

-- Ладно уж, - произносит он. - Станем лечить её хорошо-хорошо и долго-долго. Так и протянем до второго университета.

-- Вообще-то, - говорит бабушка, - мы поступаем непедагогично. Елена будет очень недовольна.

-- Пожалуй, - кивает головой дед, но ведь Варя нас не выдаст.

-- Ни за что на свете, - радуюсь я, понимая,что " родная душа" обещает мне огромные поблажки.

Хорошо мне с Воркуновым: уютно, спокойно, разумно, а вот мама стала такой шебутной: " Сделай то... не делай этого... почему книга на полу?" - и так все редкие воскресные дни. Сплошная суета.

Зато дед, даже если молчит, то с ним никогда не скучно. А какой у него мудрый вид, когда он занимается своим важным делом.

" Наукой, - говорит Воркунов, - которая во все времена будет крайне необходимой человечеству."

Я тоже, обязательно(!) стану врачом, как мой любимый дед.

Ведь это счастье - всегда и везде помогать людям.