Эта рукопись попала мне в руки случайно, во время прохождения практики в геологической экспедиции, работающей в районе Низкой Сыртовой равнины, что в восточном Заволжье.
В один из тех замечательных дней, когда солнце по утрам взлетает как оранжевый шар, воздух чист и прозрачен, а тихое марево над степью рождает мысли о вечности и незыблемости происходящего, мне пришлось вернуться с возвышенных мыслей на грешную землю и сопровождать подсобного рабочего в местную больницу с подозрением на аппендицит.
Больница оказалась одноэтажным зданием, больше похожим на какой-нибудь склад, с обшарпанными стенами и маленькими узкими окнами.
Пока подсобный рабочий, держась руками за ноющий живот, ждал врача, я бродил по коридору, разглядывая плакаты на стенах, пропагандирующие необходимость соблюдения личной гигиены и обязательность профилактических мероприятий против скарлатины и дизентерии. Почему против именно этих болезней я понять не мог: невозможно было определить год выпуска плакатов и оценить актуальность лозунгов.
В конце коридора оказалась приоткрытая дверь, я шагнул за нее и оказался в маленькой комнатушке с тускло горящей лампочкой под потолком и одиноко стоящим шкафом без дверок.
Шкаф пустовал, лишь на нижней полке лежали толстая тетрадь и металлический цилиндр, достаточно запыленные, как это бывает с вещами, которыми продолжительное время никто не пользуется.
В первую очередь меня заинтересовала тетрадь - вещь редкая в этой местности и, значит, она могла содержать нечто очень интересное. Я пролистнул и понял, что не ошибся, увидев густо исписанные, чуть влажные страницы.
Потом я взялся за цилиндр, он оказался нетяжелым и с крышкой, которая снялась с некоторым усилием. Внутри хранилась стеклянная банка, не более полулитра, обложенная со всех сторон войлоком и тоже с крышкой.
Я потряс цилиндр - внутри банки что-то пересыпалось с шелестящим звуком.
Машинальным движением я приподнял банку вверх, чтобы тут же опустить обратно, успев перед этим бросить мимолетный взгляд. Ну что там могло быть интересного: сахар, соль, чай ... Мысленно я уже перечитывал исписанные страницы тетради.
В банке находилась порошкообразная масса; поскольку я был начинающим геологом, то старался определить и классифицировать каждое встреченное на моем пути вещество.
Я вышел на пустующий двор больницы, под слепящее полуденное солнце.
Цвет порошка был необычным: темно-серый сначала, при изменении угла зрения, он становился черноватым, словно впитывал падающий на него свет. Его вполне можно было бы принять за грязноватый тальк, неоднократно использованный в качестве присыпки, если бы не необычный серебристо-пепельный отблеск и странное поведение. Когда я наклонил банку ее содержимое, вместо того, чтобы пересыпаться, как и положено, стандартному тальку или ему подобным пудрообразным веществам, прилипло к стеклянным стенкам, словно намагниченное, и лишь спустя некоторое время принялось спадать неравномерными комками, обретая некую, ранее не присущую ему рыхлость.
Если поначалу, как только я увидел наполненную банку, на языке вертелось с десяток названий, уместных для классификации, то к тому времени, как последняя сверкающая в лучах солнца песчинка-пушинка опустилась к своим собратьям, у меня не осталось ни одного подходящего определения.
Я, отличник геологического факультета БГУ не знал, что это такое.
Я взялся за тетрадь, предположив, что она может иметь отношение к странной банке.
Открыв наугад страницы и пробежав наискось несколько фраз, я понял, что не ошибся. Более того, эта случайная находка приобрела такую важность, что все, что я совершил в жизни до этого и даже то, куда простирались мои дерзкие мечты и планы дальше, показалось мне сущей мелочью по отношению к прочитанному.
Стараясь скрыть волнение, я поспешил узнать, кому принадлежат найденные мною вещи.
Встреченная санитарка от меня просто отмахнулась и отослала к главврачу.
Дождавшись появления человека в белом халате, я вцепился в него как клещ, твердо решив для себя не уйти без ответа, чего бы мне этого не стоило.
Он был хороший врач и, соответственно, психолог, сразу понял, что я от него не отстану и согласился поговорить. Вначале он вел себя настороженно, рассказывая не спеша и словно взвешивая каждое произнесенное слово, потом, видя мой неподдельный юношеский интерес, стал раскрепощеннее.
Его рассказ если и прояснил, то совсем немного. Но то, что я узнал, дополнило прочитанное позже, и помогло составить довольно цельную и логически реалистичную, несмотря на всю ее невероятность, картину.
По словам главврача вещи принадлежали одному пациенту, попавшему в больницу дней десять назад, может, чуть больше. Привезли его в беспамятном состоянии и против воли больного, поскольку тот, будучи в сознании, категорически отказывался обследоваться.
- Это был странный человек и у него были необычные болезни. Вернее, болезнь была стандартная, но протекала неестественно. Пользуясь ситуацией, я взял у него все анализы, которые мог позволить в наших условиях, и их результаты меня очень удивили. Причем удивили, это самое мягкое слово, которое я могу подобрать. Я пытался расспрашивать больного, но он не желал разговаривать. Сразу замыкался или начинал притворяться дурачком. Поверьте, я могу отличить, когда человек симулирует.
Я поверил.
- И еще. Мне показалось, а последующие события подтвердили мое предположение, что его нежелание общаться вызвано не просто капризом или особенностями характера, а страхом. Он чего-то очень сильно опасался, и это было напрямую связано с его состоянием.
- Так все-таки, что за состояние?
Главврач ответил не сразу, словно еще раз обдумав, стоит ли продолжать разговор дальше. Думаю, желание выговориться сыграло свою роль.
- Все симптомы и анализы говорил о том, что этот человек был облучен. Оказался под воздействием долгодействующей интенсивной радиации.
- Ну ... - тут уже замялся я. Мне не хотелось говорить лишнего, но, поскольку врач не стал скрывать информацию и показался мне порядочным человеком, я решился. - У нас в стране проводятся определенные военные испытания, и бывает, что люди случайно, совершенно случайно, попадают ...
Он с усмешкой прервал мои потуги быть политкорректным.
- Я много раз сталкивался с подобными случаями. Так вот, с этим человеком все обстояло по-другому. Если сказать проще: он, по моему мнению, побывал под воздействием более сильной радиации, более длительное время, и от этого должен был умереть много раз. Тем не менее, он остался жив.
Главврач развел руками.
- Конечно, я не имею права делать столь смелые выводы, основываясь на результатах анализов, сделанных в местных условиях, здесь необходимы более серьезные исследования на другом оборудовании. Но мой опыт врачебной практики дает мне право в частной беседе с умным, неболтливым человеком говорить об этом утвердительно.
Умный неболтливый человек порозовел от данной ему лестной оценки.
- А что было дальше с вашим пациентом?
- Исчез. По больнице пошел слух, что к нам собирается милиция, они периодически совершают подобные рейды и однажды утром санитарка нашла койку больного опустевшей. А вещи остались, они были заперты в кладовой.
- А документы? При нем был паспорт?
- Нет. Здесь с этим все проще - привозят какого-нибудь беднягу из забытого богом местечка, говорят сын такого-то. Пока будешь проверять, он уже умереть может. Поэтому сначала спасаем, а уж потом пытаемся установить по возможности личность. В данном случае так и получилось: вылечить вылечили, фамилия какая-то птичья, вроде Синицын, а как там на самом деле ...
- И больше о нем ничего не известно?
- Нет. А вещи убрали из кладовой, поскольку они фактически стали ничьи, то их нельзя было там хранить.
- Можно я их возьму? - с замиранием сердца спросил я.
- Забирайте, - ответил он с равнодушием человека, утратившего интерес к разговору и мысленно уже настроившегося на другое занятие. - И простите, меня ждут пациенты.
Чтение тетради на долгое время стало моим основным занятием долгими вечерами. Более того, я часто ловил себя на мысли, что с нетерпением жду окончания рабочего дня, чтобы сбросить с себя грязную одежду, смыть пот, взять большую алюминиевую кружку с крепким чаем и усесться разбирать строки, написанные аккуратным почерком. Потом, находясь под впечатлением от прочитанного, я доставал стеклянную банку, протирал ее бока тряпицей и ставил перед собой, чтобы любоваться серебристым отсвечиванием порошка в лунном свете. В такие минуты он выглядел невероятно красивым, переливаясь и играя мутно-пепельно-багровыми оттенками, иногда становясь то черным, то фиолетовым.
Я потерял вещи таинственного незнакомца во время переправы нашей экспедиции через речушку, возможно даже не имеющую названия. Знаете, одну из тех, что обычно представляют собой пересохшее русло, а в периоды разлива несутся бурлящими потоками, сметая все на своем пути. Пропали большая часть оборудования, образцы наших исследований и тетрадь вместе с банкой. Признаюсь, тогда я сожалел об их утрате больше, чем о результатах напряженной работы множества людей.
Поэтому то, что я излагаю ниже, является моим переложением прочитанного. Я постарался воспроизвести текст, как можно более близко к оригиналу. Возможно, в некоторых местах меня подвела память, и я изложил все не совсем точно. Возможно, кое-где моя фантазия и напрашиваемые логика развития сюжета и поведение людей чуть исказили первоначальное изложение, возможно, что-то я написал, руководствуясь лишь своими представлениями о том, как это должно было быть, исходя из общей идеи повествования. Но, осматривая свой труд в целом, я, не кривя душой, могу сказать, что он вполне достоверно и достаточно полно повторяет записи из тетради.
Насколько же написанное мной может быть правдой - судить вам.
Отдельные извинения приношу специалистам и людям сведущим - если я допустил ошибки и неточности в технических терминах, воинских званиях и других моментах, касающихся областей узкопрофильной деятельности. Всему виной память, которая дала слабину, а где-то заменила выпавшие звенья подходящими, как ей показалось, обрывками из прочитанных книг, школьных уроков и, в некоторой степени, дополнила собственной фантазией.
С самого раннего детства у меня была мечта.
Ну и что, скажете вы скептично? У кого этого нет.
У вас, у многих, отвечу я.
Дело в том, что моя мечта не являлась порождением очередного веяния моды, которая, как девица легкого поведения каждый день меняет хозяев. Случалось какое-то событие: прыгнул Брумель на мировой рекорд или начали показывать в кинотеатрах фильм "Человек-амфибия" - и все мальчишки, как один, под влиянием общего восторженного психоза, изъявляли желание стать похожими на очередных кумиров.
Только не я, который был верен своей единственной мечте.
Моя мечта самая настоящая, высокого качества и истинной пробы, лишь с одним существенным недостатком - я никак не мог сформулировать ее суть. Она подкрадывалась исподтишка, незаметно и внезапно накрывала меня облаком неясного томления: вдруг, посреди уличной потасовки и просто очередной игры мое сердце вдруг сжималось, и неясная тоска заставляла глаза подняться вверх. Я замирал и до боли в глазах всматривался в ослепительно голубое небо или потолок классной комнаты, словно пытался рассмотреть там ответ на незаданные вопросы.
Мои друзья заметили эту странность поведения и в такие минуты называли меня либо блаженным, либо придурком. В зависимости от результатов последней контрольной, которую списали у меня. Но я не обижался. Я был как бы выше излияний их чувств. Я был там, высоко, и ничего земное не могло меня затронуть.
Чем старше я становился, тем сильнее становились эти приступы. И в какой-то миг интуитивного озарения я понял, что моя мечта есть просто компиляция данного мне предназначения.
Особенно опасно было задумываться сидя на уроке в школе. Мои одноклассники, увидев, что я опять витаю где-то в облаках и много выше облаков, тут же принимались действовать.
Кто-нибудь, сидящий поблизости, бросал на пол карандаш или громко чихал, привлекая тем самым внимание. Когда же наша учительница Эра Виленовна оборачивалась, то шалопаи принимали серьезный и внимательный вид, и единственным диссонансом в этой обстановке образцовой прилежности был мой блаженный вид.
- Синичкин.
Я быстренько падал камнем на землю и поспешно пытался понять, на каком уроке нахожусь.
- Да, Эра Виленовна.
- Повтори, о чем я сейчас говорила.
Мои приятели, подставившие меня, спешили на выручку.
Откуда-то неслось свистящим шепотом "... равномерное прямолинейное движение ..." и этого было достаточно. Остальное доделывала моя зрительная память, которой я мог по праву гордиться. Достаточно мне было бросить взгляд на любой текст, самый сложный, незнакомый и непонятный, и типографские знаки навсегда запечатлевались где-то в подкорке, когда складываясь в понятные образы, когда оставаясь лишь набором в определенном порядке построенных знаков.
А ведь самым большим проступком учащегося Эра Виленовна считала отступление от текста учебника. Примером служила она сама - учительница могла пересказать любую страницу с точностью до запятой, с интонацией до восклицательного знака. Поэтому для нее переставленное вперед-назад слово по строке равнялось преступному умыслу, слово забытое или добавленное от себя - покушением на моральные устои. Так что я со своим талантом помнить напечатанное был образцом советского ученика, гражданина и будущего строителя коммунизма.
Особенно легко давалось изучение английского - пока остальные ученики старательно морщили лоб и шевелили губами, заучивая слова и неправильные глаголы, мне достаточно было пролистать словарь с учебником и я мог легко общаться на любые темы, предусмотренные школьной программой.
- ... равномерное прямолинейное движение - это движение, при котором тело за любые равные промежутки времени ... - начинал тарабанить я, и она расслабленно махала рукой, успокаиваясь. Вторым важным качеством советского ученика для Эры Виленовны был аккуратный почерк. Поскольку и здесь я мог похвастаться умением красиво и ровно выводить буквы, то по праву числился в отличниках и активистах.
Первый самолет, который я увидел в своей жизни, был АНТ-25, на котором Чкалов совершил перелет в Ванкувер.
Вырезанная из журнала картинка, которую прилепили изнутри на крышку сундука, во младенчестве служившего мне кроватью. И всякий раз, доставая или складывая постель, я упирался взглядом в конструкцию с непропорционально удлиненными крыльями и, словно устало усевшуюся на задницу, и неясное жгучее томление рождалось в моей душе.
Прошедшая война не окрасила мои фантазии в мрачные тона. Всякий раз глядя фильмы с воздушными боями, я реагировал иначе своих сверстников. Завывание падающих бомб, рев двигателей на грани их шестеренчатых возможностей не рождало во мне ответной агрессии. Немецкие самолеты не воспринимались мной как воплощение зла, наоборот, я восхищался их мощью и маневренностью в облачном небе. Это было воплощенным совершенством дерзкой конструкторской мысли, а у совершенства нет знака "плюс" или "минус". Знак появляется, когда этим совершенством начинают пользоваться люди. И если самолет с крестами не выходил из пике, а продолжал свой прямой путь к земле, черный маслянистый след в небе вызывал у меня неподдельное чувство горечи.
Дед Ничипор имел на все свой прагматичный подход. Как-то, в порыве откровенности, я признался ему о своих желаниях.
- Правильно мыслишь, хлопец, - одобрил он.
- Как птица! - взахлеб восторгался я.
- Летчики люди все знаменитые.
- Выше всех, - махал я руками.
- Зарабатывают очень хорошо.
- Все-все оттуда видишь.
- Каждый второй Герой Советского Союза. А Герой Советского Союза это как генерал. Может приказать любому председателю колхоза. Да что председателя, секретаря сельсовета поставит по стойке "смирно". И паспорт сразу дадут.
А однажды на болото за нашим селом упал самолет.
Он лежал, похожий на огромное, доисторическое животное, наполовину зарывшись в воду с тиной, с покрытым сажей фюзеляжем. Одно крыло неестественно вывернулось в сторону, и куски дюраля задрались, обнажив решетку остова-скелета. Нос самолета утопал в болоте, хвост с красными звездами был приподнят, показывая гладкое пузо со свежими царапинами от верхушек деревьев.
Кабина пилота была открыта и пуста, внутри виднелись разноцветные провода и множество стеклянных циферблатов. Заглушая вонь багульника, остро пахло паленым. Позже я узнал, что этот запах называют радиотехническим. Глубокая борозда из взрытого торфа и чернозема тянулась с берега, указывая последнюю траекторию движения самолета.
Мальчишки, первыми примчавшиеся к месту падения, сразу полезли на фюзеляж. Но едва первый ступил на крыло, как вся металлическая махина покачнулась, и нос самолета опустился еще ниже, выдавливая из болотной жижи пузырьки газа. Мальчишка тут же спрыгнул обратно. Самолет чуть привсплыл.
Вот так они и стояли вокруг, с горящими глазами и, не зная, как подступиться.
- Давай, попробуй ты, - увидел меня мой друг Серега. Я с недоверием посмотрел на рябь тины возле уцелевшего крыла.
- Давай, - нетерпеливо переминался с ноги на ногу Серега, - ты самый легкий.
С этим было не поспорить, более худого в наших краях не сыскать.
Как по мосткам, ускользающим из-под подошв, я прошагал по фюзеляжу и спрыгнул в кабину. Самолет вздрогнул, как живой, чем-то проскрипел, шевельнулся и успокоился. А я остался внутри. Кругом, завидуя, галдела толпа мальчишек, а я гордо тянул шею, поглядывая по сторонам. Тронул штурвал, он не поддался, заклиненный на одном месте. Пощелкал тумблерами, их стук звучал тактами победного марша. Душа моя переполнилась радостью. Это была моя радость, только моя, она принадлежала только мне, и даже маленькую толику мне было жаль отдавать еще кому-то. И я потянул крышку кабины. Она скользнула вперед и аппетитно чмокнула.
Внешний мир сразу исчез, я остался один на один с самолетом. Если чуть-чуть отдаться условностям, то можно было сказать, что ты летишь, земля далеко внизу, кругом бескрайнее небо, выше только звезды ...
Но земля была близко. Я расслышал истошные крики снаружи и, очнувшись от грез, понял их причину. Самолет сползал вперед в болото, медленно, но неумолимо, в его черную глубину. Я попытался открыть крышку кабины. Но все мои рывки были бесполезны, она не поддавалась. И я, заточенный внутри металлического монстра, погружался вместе с ним в бездну.
Внутрь из невидимых отверстий потекла грязная вода, уровень болота был уже вровень с нижним краем плексигласа. Странно, но все происходящее теперь шло вразрез с моей великой мечтой. Мысль об этом придала мне, уже согласившемуся с собственной немощью, новые силы. Я с ожесточением дернул, крышка натужно отошла, в кабину хлынула грязь, а я вывалился наружу и пополз к хвосту, где еще можно было выбраться на твердую почву.
За самолетом приехали лишь на следующий день. Сначала на опушке леса появился столб пыли, он ширился и разрастался, повторяя изгибы грунтовки; потом из пыли выпрыгнула военная полуторка, вся в коричнево-зеленых разводах.
Машина остановилась у крайнего дома, из кабины вылез военный, невысокий, с длинным носом, словно все силы организма ушли не в тело, а в нос, с голубыми петличками на гимнастерке и тремя маленькими звездочками на погонах. Летчик, старший лейтенант.
Сплюнул в траву налипшую на губы пыль.
- Ребята, у вас тут самолет не падал?
- Там, - хором заорали мы. - У Лисичкина болота.
Название болота военного удивило.
- Там что, лисы водятся?
- Да нет, - почему-то обрадовались мы, - лисички растут во мху. Это грибы такие.
Самолет вытаскивали до самых сумерек. Пока пригнали с мехдвора гусеничный "Сталинец", пока вырубали просеку, пока раз десять перекурили. Потом мы, мальчишки и жители села, стояли и наблюдали, как отвоевывали у болота крылатую махину. Вокруг грязного обсыхающего самолета выставили охрану и всех зевак разогнали, а следующим утром самолета уже не было.
Старший лейтенант ночевал в доме председателя сельсовета. Я ходил кругами вокруг высокого палисадника, прислушивался к разговорам за освещенной занавеской и дождался, наконец, когда летчик вышел на крыльцо подышать воздухом.
Я боялся, что он не станет слушать, прогонит меня, вообще не поймет моего порыва и потому затараторил, пытаясь выплеснуть все сразу.
- Здравствуйте, я живу здесь неподалеку, мы виделись утром, когда вы приехали, знаете, я очень хочу быть летчиком, вы должны меня помнить, как мне научиться летать, подскажите ...
- Стоп! - он резко махнул рукой и покачнулся, оказывается, был уже в изрядном подпитии. Потом долго рассматривал меня в темноте невидящим взглядом.
- В каком классе?
- Десятилетку заканчиваю.
- Семнадцать лет, - сделал он вывод.
- Восемнадцать, - поправил я. - В школу на год позже пошел, потому что сильно болел.
И испугался, что сказал лишнее.
- Зато сейчас со здоровьем полный порядок.
- Эт-т-т-о хорошо.
Тут он замолчал, словно раздумывал, действительно ли это хорошо. Я ждал, затаив дыхание.
- Значит так, - слова слетали с языка с большим усилием, - возьмешь справку из сельсовета, аттестат, пройдешь медкомиссию и приезжай в летное училище. Экзамены в конце лета.
Он развернулся и посмотрел через плечо.
- Да, если будут трудности при поступлении, спроси Тортиллу. Я помогу.
И ушел обратно в дом.
А я, обрадованный, помчался домой, нет, не помчался, а полетел. Словно мечта моя уже сбылась, и я парю между невидимых облаков.
Моя просьба о справке не вызвала радости у председателя сельсовета.
- У нас еще сено не заготовлено.
- Ну и что? При чем здесь сено?
- А очень просто. Вот вызовут меня на следующей неделе в райком, и первый секретарь спросит у меня: "Ну, как, Глебович, план по сену?" А я отвечу, что пока не выполнен. Тогда первый секретарь встанет и скажет: "Как же так, товарищ Заруба?" Заметь, не Глебович, а товарищ Заруба. А знаешь, что означает обращение из уст первого секретаря "товарищ Заруба"? Это минимум выговор с занесением в личное дело за политическую близорукость, а, в худшем случае, уже уголовная статья с формулировкой "за халатность и недобросовестное отношение к своим обязанностям", а то и саботаж. "Как же так, товарищ Заруба, план по сенозаготовкам не выполнен, а вы людей, активные трудовые единицы отпускаете неизвестно куда, ослабляя тем самым производственный потенциал!".
- Почему неизвестно. Я в летное училище.
- Хоть в училище, хоть в институт. Ты комсомолец?
- Сами знаете. Конечно, комсомолец.
- Так вот тебе комсомольское задание - уйди с глаз моих долой. Вот выполним план по сену, тогда приходи, подумаем, что тебе написать.
Сена в том году заготовили вдвое больше против прошлогоднего. Не могу сказать, что в этом была только моя заслуга. Травы уродили, погода стояла, как на заказ, я приползал домой только умыться, перекусить и поспать, а часто и этого не требовалось, все необходимое было под боком: речка, стог душистого сена и кринка молока с фермы с краюхой хлеба, которую мне подбрасывали сердобольные доярки.
Мой неистовый энтузиазм передался товарищам-одногодкам, мужики постарше смотрели неодобрительно на нас и ругались втихаря, но вынуждены были поддерживать заданный молодежью ритм, а когда количество заработанных трудодней быстро стало увеличиваться, успокоились и даже покрикивали в насмешку, подгоняя меня.
Наконец последнюю охапку сена уложили в скирду и я отправился к Зарубе.
- Голуба моя, - прогудел он, и его пышные, пшеничные усы встопорщились.
Я сразу насторожился. Выражение "голуба" наш председатель сельсовета употреблял в двух случаях - когда был в сильном подпитии, и все ему представлялось в розовых красках, или когда он хотел кого-то обхитрить. Поскольку в данное утро от него если и тянуло перегаром, но перегаром явно вчерашнего употребления, то вывод напрашивался сам собой.
Но я не подал вида, что догадался о намерениях Зарубы.
- Коровники надо перестраивать.
- Если так рассуждать, то я никогда отсюда не уеду. У нас всегда есть какая-то работа, и она всегда горящая, и рабочих рук постоянно не хватает. Вспахали - надо сеять, посеяли - надо бороновать, потом полоть сорняки, вывозить навоз, убирать урожай, заготавливать сено, опять пахать после жатвы и так далее.
- Правильно, - он даже обрадовался моей понятливости. - Видишь, голуба, все понимаешь, тебе даже объяснять ничего не надо.
Понимать то я понимал, только понимание это радости совсем не доставляло. Хочешь, не хочешь, а заноешь от такого понимания.
- Так что, я здесь навсегда останусь?
- Судьба, значит, такая. Может, я тоже хотел в свое время по морям-океанам плавать, а родился здесь, и прости-прощай синие волны. Батя ремнем по заднице надавал, и пошел пасти овец, партия сказала "надо" - и вот, председательствую.
- А я не хочу всю жизнь косить сено.
- А придется. Ты пойми, голуба, каждый из нас на своем месте делает свое маленькое дело, а в масштабах страны получается ого-го. И если каждый будет делать хорошо, то и вся страна заживет по-новому. Ведь даже маленький ребенок, сидя на горшке, занят ответственным делом. Хорошо отсидит, с результатом, значит, молодец, потому что от этого всем хорошо: мать его спокойна, что ребенок здоров, и сама работает хорошо, и мысли ее о работе, а не о чем-то постороннем, и мужу потом ни в чем не откажет, а мужик от такого к себе отношения горы свернет и в работе стахановцем себя покажет. Видишь, как важно, чтобы каждый, там, где поставлен, все силы и душу в дело вкладывал.
Первой покоренной мной вершиной оказалась крыша коровника. Оттуда все выглядело несколько иначе, чем с земли, предметы приобретали скрытую ранее масштабность, а окружающий мир - размеры и перспективу.
С высоты колокольни село смотрелось совершенно по-другому, привычные очертания исказились, и постройки словно приобрели легкомысленную игрушечность.
С верхушки самого высокого в окрестностях дерева внешнее пространство еще более сузилось, вписавшись в рамки слегка изогнутого горизонта, края которого скрывались в неторопливо тающем белесом тумане, отчего казалось, что мир вокруг стал меньше, сжался ...
Мне хотелось подняться еще выше.
Мне требовалось посмотреть оттуда.
Старуха Горбылиха являлась чуждым классовым элементом. Будучи маленьким мальчиком, я этого не понимал, моему сознанию было безразлично, что живет на окраине одинокая бабка, не похожая на других. А вот когда подрос и вступил в пионеры, то очень этому факту удивился.
У старухи Горбылихи был самый лучший сад в селе. Самый лучший сад в районе, да что в районе, во всей стране, возможно, не было больше такого сада. Вот и жила Горбылиха, торгуя яблоками. Каждый погожий день, лишь сойдут снега, и земля просохнет от скопившейся влаги, она сидела на деревянной чушке у ограды церкви, в которой теперь был склад удобрений, а перед ней красовались сложенные в кучку яблоки. Сочные, лоснящиеся, словно только что с ветки. Или ехала с корзинкой на рынок в район. И так до поздней осени, пока не ударят морозы. Зимой, чтобы купить яблоки, надо было идти к Горбылихе домой.
Я не понимал, как такое возможно. Почему в стране, которая напрягала все силы и строила социализм, для которой был важен труд каждого, пусть даже совсем маленького человека, находились элементы, которые не желали жить и работать на благо общего дела, а интересовались лишь своей частнособственнической выгодой.
И второе: почему окружающие, те, кому даны силы и власть исправить данное нарушение, и те, кому таких полномочий не дано, но чье мнение обязано звучать и побуждать к действиям, так вот, все они молчали, словно сговорившись, словно не замечали творящегося прямо перед ними безобразия.
Повзрослев еще чуть-чуть, я понял (так и не докопавшись до истоков первой) причину вещи второй. Старуху Горбылиху просто все боялись.
Страх есть понятие субъективное и глубоко личное, связанное с каждым конкретным человеком. Желание описать или объяснить тот или иной страх, требует понять причины, его породившие.
Одно дело просто рассказать про страх ночной прогулки по кладбищу, и совсем другое на собственной спине ощутить скатывающиеся капельки холодного пота и странную податливость влажной земли под дрожащими ногами.
Одно дело заявить, что Горбылиху все боялись, и совсем другое заглянуть в глаза моего друга Сережки, который при упоминании имени старухи, просто цепенел.
Сад у нее был удивительный. Ограда чисто символическая, пара жердей, прикрепленных к столбам, но, тем не менее, местные коровы никогда не пытались пробраться за них, словно понимали, что нельзя.
Сад имел свой запах. Весной это был сладковатый, нежный оттенок бело-розового цветения, летом - плотный, густой, кисловатый дух спелых плодов, осенью - прелый, гниловатый аромат вперемешку с кислинкою горелой листвы, зимой - в редкие минуты оттепели, когда уходили страшные морозы, убивающие все, от сада несло оттаявшей горечью.
Дети тоже знали, что лезть в сад к Горбылихе нельзя, но, в отличие от коров, делали это. Просто не могли по-другому, когда под восходящими лучами солнца в зеленых кронах начинали задорно сверкать желтые и красные бока плодов.
Так однажды и Сережка взобрался в азарте на самую красивую яблоню, да не заметил, как пропали его товарищи по проказе. Посмотрел - а внизу стоит Горбылиха и смотрит на него немигающе. Как сидел Сережка на ветке, так и рухнул вниз, словно переспелое яблоко. Грохнулся на спину, к счастью, ничего не поломал, вскочил и деру. А старуха как стояла неподвижно, так и не шевельнулась, лишь глазами повела в сторону убегающего мальчишки.
Улепетывал Сережка и думал, что легко отделался. Ну, подумаешь, пару ссадин на плече, грязная рубаха да порванные на коленке штаны. Мать поругает и все.
В принципе, так оно бы и случилось. Сережкина мать сразу заметила, каким явился домой сын.
- Ах, ты обормот. Ну, ты посмотри, в каком виде пришел. Где одежу продрал?
- Да с-с-с ...
Как застопорило Сережку на слове "случайно", так и не пропустило дальше. И вся выдуманная история про некстати подвернувшуюся под ноги корягу не понадобилась.
А когда явился отец со старым флотским ремнем, так мой дружок вообще ни одной буквы из себя выдавить не смог. Где ласковым словом мать, где выразительным похлопыванием ремня о стол отец, родители разузнали все, что произошло.
- Значит, в сад залезли?
- У-у ... - кивал мальчишка.
- А потом с дерева упал?
- А-а ...
К утру проблемы с речью остались. Не помогли ни холодная простокваша, ни водочный компресс на горло, ни даже крапива по голой заднице.
Пришлось Сережкиной матери брать сына и, краснея, идти к старухе Горбылихе на поклон. Что там дальше было, мой дружок никогда не рассказывал, только пыхтел и отмалчивался. Но с той поры он обходил злосчастный сад стороной за две улицы.
А трепать языком стал шибче прежнего.
Иногда мне казалось, что все жители нашего местечка в юном возрасте лазили в сад Горбылихи, падали оттуда с деревьев, после чего приобретали устойчивый страх перед хозяйкой сада.
В начале третьего, когда солнце пекло особенно невыносимо, у крыльца сельсовета притормозила машина. Это к нам прислали уполномоченного из района, мужчину среднего возраста, довольно полного, облаченного, несмотря на зной, в костюм, напоминающим покроем военный китель, непрестанно вытирающего платком красную, бритую голову.
- Ну и жара у вас ... - были его первые раздраженные слова.
- Сейчас мы это дело поправим, - дружелюбно поднял усы Заруба, угадав в госте начальство. - Коля, давай, принеси холодной воды.
Я схватил стоящее в углу ведро и побежал к колодцу.
Уполномоченного звали Константин Константинович. Поохивая, он умылся по пояс, выпил квасу и заметно подобрел. И голова перестала напоминать своим цветом молодой бурак.
- Как идет выполнение плана по жатве и сенокосу?
- Все согласно графику, утвержденному райкомом партии.
Заруба притащил кипу бумаг и щедро разложил на столе.
- Вот, Константин Константинович, смотрите сами.
Проверяющий смотреть не стал. Так, переложил несколько листов и потянулся дебелым телом.
- Лучше завтра с утра на поля съездим.
- И правильно, - обрадовался Порфирий Глебович. - Все важные дела, голуба Константин Константинович, надо начинать не спеша, на свежую голову. Значит, сейчас на постой определимся, отдохнете, потом ужинать, банька ...
- А по дороге заедем в колхозный сад.
- В какой сад? - еле слышно переспросил Заруба.
- В колхозный сад, - повторил, причмокивая губами проверяющий. - Я, когда подъезжал к селу, там с пригорка замечательный вид открывается. Если бы мог рисовать - написал бы картину и на выставку. Яблочки наливные, одно в одно, прямо светятся на солнце.
- Мгм ... - замялся Порфирий Глебович, - ... видите ли какое дело. Дело в том, что у нас в колхозе нет сада.
- Что же я тогда видел? Мираж? Это у меня от жары галлюцинации?
- Да нет, не мираж.
- А что же тогда?
- Это ... - казалось, нужные слова никак не могли пролезть сквозь пышные усы Зарубы ... - это индивидуальный сад.
Это такого заявления голова проверяющего мгновенно вспотела, и он опять принялся высушивать ее платком.
- Это какие-же налоги надо заплатить за деревья, - начал было изумляться Константин Константинович, но тут пришедшая мысль заставила его умолкнуть на середине фразы. - Картосхему сельсовета, живо.
Заруба сразу уменьшился раза в два. Он весь обмяк, словно с последним выдохом ушло все, что было внутри его мощного тела. Даже усы провисли, утратив задор и привлекательность.
- Так! - проверяющий быстро нашел на карте что ему требовалось и грозно выпрямился. - Что же это значит, товарищ Заруба? Обманываете районное руководство, финансовые органы, партию, наконец. Да за такое можно не только партбилет на стол положить, но и самому сесть.
Я успел заглянуть за плечо Константина Константиновича и в том месте, где упирался палец проверяющего, увидел схематичные обозначения маленьких елочек.
- Так ведь старая женщина, одинокая, в колхозе работать не может, своих забот девать некуда.
- Но, но, но. Вы эти мелкобуржуазные штучки бросьте. Нечего меня на жалость брать. У нас полстраны так живет и ничего, не жалуется. А вы тут развели ... черт знает что.
Заруба молчал.
- Это пусть будет три десятка деревьев и с каждого налог не взят, - Константин Константинович зажмурился. - Завтра к утру чтобы сад был вырублен. Понятно? Иначе и вас посадят, что развели здесь бардак, и с района кто-то загремит из-за такого вопиющего факта. А так не было сада и все, а раз не было, то и спроса никакого.
Но Порфирий Глебович неожиданно уперся и был совсем не рад столь удачному выходу из непростой ситуации.
- У меня людей нет. Все заняты на полях. Намахаются за день, домой приползают только кусок хлеба в рот бросить да соснуть несколько часов. Не буду я их от работы и от отдыха отрывать. Если план по показателям уборки не выполним, нам это сразу припомнят. Мол, бросали людей на разные пустяки.
- Это не пустяки, товарищ Заруба, - повысил голос проверяющий.
- А у меня нет людей.
Тут проверяющий как будто впервые заметил меня.
- А вон пусть комсомольцы займутся. Вы чем сейчас занимаетесь?
- На коровниках крышу кроем.
- Вот и замечательно. А смогли бы вы, например, со своими товарищами встать утром на час пораньше или вечером после работы задержаться и выполнить вырубку этого сада?
- Конечно смогли.
- Вот, товарищ Заруба, как замечательная у нас молодежь. Будем считать это их партийным заданием. Понятно?
- Понятно, - важно ответил я.
- Сейчас выдам распоряжение. Председатель, подпиши.
Заруба тяжело вздохнул, поставил на распоряжение о вырубке сада свою закорючку и сверху тяжело, словно давил что-то, стукнул печатью.
Я был доволен. Все-таки молодец проверяющий, хотя с виду полный тюфяк. Здорово во всем разобрался. И решение принял сразу и решительно. Правильно, давно пора было навести порядок.
- Ну, вот и закрыли проблему. А я еще раз посмотрю всю вашу бухгалтерию.
И Константин Константинович опять зарылся в бумажную кучу на столе.
- Валентина, неси чай.
Секретарша, поправила кофточку на своем объемном бюсте, чем заставила меня мгновенно покраснеть, подхватила поднос с чашками и печеньем и поплыла в кабинет. Вскоре оттуда выскочил Заруба.
- Фу черт, сам вспотел больше этого проверяющего.
- А нечего потакать всяким частникам, - не удержался я.
- Много ты понимаешь, пацан, - подскочил Заруба. Показалось, сейчас ударит со злости, но председателю сейчас было не до моей дерзости. - Если Валька его не затормозит, сгорим мы как шведы под ... как его ...
- Полтавой, - подсказал я.
- Правильно. Значит так, Алексей, беги пулей ко мне домой, скажи жинке, пусть приготовит бутыль лучшей самогонки на грецких орехах. Закуски и все такое прочее. Пусть затопит баньку. И в летней хате новую постель приготовит. Давай, пацан, а то сгорим, как немцы под Полтавой.
- Шведы, - поправил я уже за дверью. - Так я собираю комсомольцев к Горбылихе?
Порфирий Глебович промычал в ответ что-то неопределенное.
Метод был верный и давно проверенный. Еще ни один начальник с района не мог устоять против самогонки на грецких орехах, поданной Валькой на огромном подносе особенно после баньки. Наутро все выглядели одинаково: невыспавшиеся и вялые, куда только вчерашний энтузиазм все проверить девался.
Больше всего меня возмущало наличие в этой комбинации средств Вальки. Удивлялся я, зачем ее держат в правлении. Как не зайду, сидит, позевывая, за столом, да тычет одним пальцем в пишущую машинку. А ведь еще пару лет назад была активной комсомолкой.
Серега идти рубить сад категорически отказался. Едва я упомянул про Горбылиху, весь пошел пятнами и сморщился, будто выпил кадку огуречного рассола.
- Да не бойся ты. Что она нам сделает? Разрешение есть. Ну, покричит малость. Зато восстановим социальную справедливость.
- Горбылиха может все, - тихо сказал Серега, и дальнейшие уговоры ни к чему не привели.
Отправились без него. Я и еще трое комсомольцев. Взяли с собой два топора и двуручную пилу. Только что прошел короткий дождь, каким-то чудом прорвавшийся сквозь дневную жару. Успел чуть смочить землю и закончился, а вся пролитая влага принялась быстро испаряться. И надо же было такому случиться, что не прошли мы и ста метров, как шедший рядом со мной парень поскользнулся на мокрой траве. Упал, а падая, еще и меня толкнул. Результат: у него рассечена топором нога, а у меня вывихнуто плечо. Рукой не шевельнуть, пронзительная боль сразу схватывала верхнюю половину тела.
Посовещавшись, мы решили перенести вырубку сада на следующий день.
Зайдя в правление, чтобы рассказать о неудаче с вырубкой, я застал Зарубу и уполномоченного в окружении множества раскрытых папок и разложенных бумаг. Оба выглядели раздраженными, в воздухе витал душный аромат пыли.
- А что это бухгалтер ваш так рано ушел? Вроде работы еще невпроворот, да и вы его не отпускали. Как его там, Степан Кузьмич, кажется ...
- Степан Загорулько. Да он всегда так уходит, как поезд по расписанию - попытался отшутиться Порфирий Глебович. Но видя суровое лицо уполномоченного, принялся объяснять.
- Степан, если надо, на выходные выйдет и будет весь день в бумагах копаться. Но только до шести вечера. А после шести, неважно какой день недели: сразу домой.
- Сектантство какое-то, - нахмурился Константин Константинович, - и как это подобное вяжется со строительством социалистической деревни. Развели тут бардак: сады неучтенные, люди после шести не работают ...
- Это, как вы выразились, секс ... - Заруба запнулся на сложном для него слове.
- Сектантство, от слова секта, что означает сборище людей поклоняющихся разным вредным верованиям и заблуждениям.
- Так вот это ... секство имеет вполне определенное имя - Зинаида Васильевна, супруга нашего бухгалтера. Такого характера, как у этой женщины еще поискать надо. Любого мужика узлом завяжет и с любым делом справится играючись.
- Скажите, еще колхозом сможет командовать вместо вас.
- Колхозом нет. Слишком мелко, думаю. Я бы ей сразу район доверил, а то и область. Что-что, а порядок наведет враз и навсегда. А если подучить, так и дальше можно направлять ...
Уполномоченный махнул рукой, мол, хватит болтать, давайте дальше работать, но Порфирий Глебович увлекся и останавливаться не собирался.
- Так вот, не дорассказал. Как-то задержался наш Степан на работе допоздна, выпили мы с ним наливочки, а пьет он очень редко, лишь по большим праздникам, а потому можно ожидать от него всякого. Выпил, пришел домой ночной порою, осмелел, подкатился под бочок своей жинке и предлагает: давай, мол, сегодня вечерком попробуем помиловаться по-другому. Не как обычно и не так, как всю жизнь ... Мол есть другие разные интересные позы ... Ну, Зинаида Васильевна и объяснила подвыпившему супругу, что думает об этих позах.
- Ты получишь по-другому, - пообещала она, - когда соседский мальчишка ступит на Луну. А до этого все останется по-прежнему.
Ну и для убедительности своих слов размахнулась пару раз от плеча. В общем, два дня Загорулько ходил на работу с огромным синяком под глазом, а местные мальчишки еще с полгода играли в игру "Ступи на Луну".
- Это как?
- Сначала прыгали с деревьев на землю, кто быстрее приземлится, но после пары переломанных ног матери быстро это дело пресекли. Тогда стали сигать с обрыва в речку. А Степан Кузьмич с тех пор каждый вечер в шесть часов спешит домой, на доклад к супруге, потому что Зинаида Васильевна опасается, как бы ее муженек где-нибудь не загулял, раз уж в голову мысли про разные позы лезут.
Наутро с рукой стало лучше: опухоль стала меньше, но ничего тяжелого я поднять все равно не мог. Наложив на плечо тугую повязку, я уныло поплелся в правление. Заруба моему состоянию совсем не огорчился, скорее, обрадовался.
- Вот и ладно, бумаги сложишь и порядок здесь наведешь. А то Загорулько в район укатил, а мне с этим не справиться.
Я осмотрел пол комнаты, заваленный папками.
- А Валентина где, почему не помогает?
- Позже будет, - сказал Заруба с такой интонацией, что мне сразу расхотелось расспрашивать, почему и насколько позже.
Я пристроился у конторского шкафа и принялся здоровой рукой выгребать содержимое его пыльного чрева. Сейчас вытащу все, что осталось, потом начну раскладывать по порядку. Папки, газеты, исписанные бумаги, телеграммы, конверты с гербовыми печатями, какие-то графики и таблицы ... От всего этого тянуло затхлостью и чесалось в носу.