В сборник вошли три рассказа в жанре "фанфик": "Корхо чихел?", "Тук-тук-тук в ворота рая", "Двуглавый Юл и Корректор судьбы".
Публиковались в сборниках Эксмо (серия "Мир Стругацких": "Полдень и полночь", "Рассвет и полдень") и журнале "Меридиан".
*
*
*
*
*
*
*
*
*
*
Корхо чихел?
1. "... вернулся c обхода позже обычного - шёл медленно, почти вслепую, по тросу - откуда-то из ущелья налетела шальная апрельская метель. Прежде чем занести показания в журнал и отправить данные в Хургаб, пришлось отогреваться заранее приготовленным крепким чаем из термоса. Потом он переоделся, с простодушным удовольствием нырнув в белоснежный свитер с вереницей угловатых коричневых оленей на груди и спине, поужинал ячменной кашей, оставшейся с утра, вымыл тарелку и ложку, тщательно протёр стол - хотя в этом не было никакой необходимости, налил вторую кружку чая и перенёс её в бывшую фотолабораторию, в которой устроил подобие кабинета.
Как только он зашёл в комнату, то сразу увидел, что на старых осциллографах, складированных в углу за ненадобностью и накрытых домотканым полосатым пледом, восседает Вайнгартен, умерший от апоплексического удара три года назад в Мюнхене. Отчётливо скошенное на левую сторону лицо Вайнгартена было налито тёмной взбунтовавшейся кровью, глаза навыкате сумеречно тлели, слоновьи ноги широко раскинулись, чтоб было куда свисать необъятному брюху.
Они были одни, значит, Вайнгартен пришёл поговорить. Когда поблизости находился шугнанец Имомали, единственный работник, оставшийся на станции, Вайнгартен молча маячил то там, то здесь, но в переговоры не вступал. День назад Имомали отпросился навестить родственников и ещё до непогоды ушёл вниз, в Алтын-Кош.
- Корхо чихел? - раздалось из угла.
- Хуб. Здравствуй, Валя, - сказал Вечеровский, усаживаясь за рабочий стол, и подумал: "Может быть, сегодня". - Хочешь чаю? На кухне ещё остался.
- Издеваешься, сукин сын? - весело ответил Вайнгартен. - Ты мне ещё коньячку предложи.
Живой Вайнгартен никогда не позволил бы себе назвать его сукиным сыном. Именоваться сукиным сыном всегда было привилегией Малянова. Но теперь Вайнгартен, отбросив прежний пиетет, не стеснялся в выражениях, и Вечеровский испытывал странное удовлетворение по поводу этого факта.
- Коньячку я и сам бы не против. Но нету - закончился.
- Закончился... - эхом отозвался гость. - Как и всё в этой жизни, старик. Как и всё в этой жизни.
Тёмная туша в углу зашевелилась, заколыхалась, будто бы устраиваясь поудобнее. Вечеровский отхлебнул чаю, пододвинул поближе пепельницу, достал из ящика стола фланелевую салфетку, пучок разноцветных ершей и взял из сине-зелёной щербатой пиалы столетний бриар, ожидавший ежедневной чистки. Он выбил из трубки пепел, выкрутил мундштук и принялся неторопливо прочищать канал.
- Погодка-то - а? - светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. - Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, - это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался... Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?
Вечеровский помедлил, затем ответил.
- Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.
- А что, их несколько было? - подивился Вайнгартен. - Не знал. Как говорится, век живи - век учись. Но всё же, почему сюда?
- Здесь чайник быстрей закипает, - сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. - Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.
- Одна из семи проблем тысячелетия? - проявил осведомлённость Вайнгартен.
- Скорее, восьмая, - ответил Вечеровский. - И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место - сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.
- Ага, ага... - Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. - Я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?
Вечеровский пожал плечами.
- Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же, ничто не отвлекает. Почти.
- Если мавр мешает, мавр может и уйти, - буркнул Вайнгартен.
- Тебя, Валя, я всегда рад видеть, - довольно искренне сказал Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хотя он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.
Вайнгартен мрачно хмыкнул.
- Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка - рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.
- Действительно смешно, - подтвердил Вечеровский.
- Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?
Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую - песок с солью - бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.
- Шутка, - отступил Вайнгартен. - Это меня занесло. Я когда начинаю не о тебе, а о себе думать - кто я? что я? какого хрена я? - мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. - Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второй глаз был чёрен, выкачен и печален. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова "демон" - "душа".
- Так что, отец, давай, лучше о тебе, родимом, - с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.
Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.
- Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить... - Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки - с тёмной сухой кожей в мелкую сеточку, с янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, с длинными узловатыми пальцами, с овальными, коротко остриженными ногтями. - Это не слишком важно, но я хочу понять... Хотя, раньше, наверное, надо было спрашивать...
Вайнгартен, встрепенувшись, поддался вперёд.
- Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет - Вселенная ждёт, затаив дыхание!
Вечеровский бледно улыбнулся.
- Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. Я заходил ненадолго. Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда... забыл, как его звали.
Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.
- Славка Пастухов, что ли? - подсказал Вайнгартен.
- Да, точно, Вячеслав, а потом вдруг ещё черноморский родственник приехал... что-то такое с балетом... - Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.
- С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? - Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. - Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.
- По-моему, Вова его звали.
- И что в этом балетного?
- Неважно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали... с ожесточением каким-то... чуть ли не предсказывали мне, что рано или поздно я ... - Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, - э-э-э...окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают... и потом, ещё несколько раз... были случаи... Скажи, Валя, я что... э-э-э.... неприятен людям?
Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.
- А то! - довольно хохотнул он. - Монстр - не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!
- За что же мне пачек кидать? - Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза.
- А за всё, - охотно пояснил Вайнгартен.- Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка белая, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д'Артаньян.
- Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, - задумчиво в нос промычал Вечеровский. - Шансон, однако.
- А главное, никому не хотелось этого твоего... гомеопатического... слишком уж жутко всем было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети. Все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастию в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!
Вечеровский смотрел на тёмную фигуру в углу с престранным выражением лица. Он был похож на человека, собравшегося прыгнуть со скалы в море, но в глубине души ожидающего, что его кто-нибудь, да и остановит.
- Значит, вы дружно решили, что я - эдакий вольный сын эфира, - ровным голосом проговорил он. - Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.
В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным ..."
2. "... в Москве, когда лежал со своей непонятной болезнью в Морозовском институте. Она была его лечащим врачом, и ёё звали Елена. Елена была и прекрасной, и премудрой, но ей почему-то понравились его веснушки, его рыжие брови, его нескладная сутулая фигура и даже его математика. Их отношения пробивались к свету, как плети камнеломки сквозь асфальт, потому что впервые в жизни Филипп заинтересовался женщиной, у которой работа отнимала ещё больше времени, чем у него. Каким-то невероятным образом они всё-таки спелись и начали летать друг к другу из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, и от этого в голове у Филиппа время от времени начинал крутиться заснеженный вальсок из какой-то сентиментальной новогодней киноистории про запутавшегося москвича и мрачноватую питерскую блондинку. Потом обрушились "дни затмения", - как их назвал Малянов, и он, полагая, что времени для долгих раздумий нет, тридцать три раза за сутки переменив решение, вывел Елену из-под удара, поставив скоропостижную и весьма болезненную точку.
- Так что, как видишь, не настолько я был свободен, как вам всем это казалось. И не настолько умён, как это казалось мне.
- В смысле? - прищурившись, спросил Вайнгартен. Пока Вечеровский рассказывал, он перестал пыхтеть и ёрзать, постепенно черты лица его выровнялись, и он даже как-то уменьшился по горизонтали.
- Я ведь был истово уверен, что расклад навсегда. Видел перед собой силу - слепую, бесчувственную, которую невозможно вписать в систему координат человеческой логики и человеческих ценностей. Цунами ведь не остановится, чтобы обогнуть детский сад. Моя завороженность этой силой была настолько велика, что никаких других вариантов развития событий я не представлял. Делай, что должен, и пусть будет, что будет. Вот я и сделал.
- А теперь?
- А теперь... Изволь. Однажды я пробирался вдоль узкого русла горного ручья. Случайно поднял глаза и заметил, что серая стена, вдоль которой я передвигался, на высоте двух-трёх метров испещрена пятнами густого синего цвета. Было похоже, что это выход на поверхность лазуритовых линз. Пока я стоял, задрав голову, сверху вдруг раздался грохот, и совсем рядом пронеслась гигантская глыба. Она упала как раз на то место, где должен был проходить я. Если бы не лазурит, мы бы сейчас не беседовали.
- Опасные места, - поддакнул Вайнгартен. - Днём - жарища, по ночам - морозы, эрозия чудовищная.
- Камень, упавший сверху, был таким большим, что перегородил собою всё русло. Течение ручья было прервано, начала образовываться запруда. Мне стало любопытно, и я задержался. Воды набиралось всё больше и больше, и, наконец, её стало так много, что ручей прорвался и помчался вниз по правому берегу, обогнув камень.
Вечеровский замолчал, взял кружку с терпким остывшим чаем и большими медленными глотками допил его до дна.
- Ну? - спросил Вайнгартен. - И чего?
- И ничего, - ответил Вечеровский, со стуком поставив пустую кружку на стол. - Осенью как раз проходил мимо этого места. Слева камень лежит, справа ручей течёт.
Вайнгартен, выпрямившись, смотрел выжидательно.
- Камень лежит, ручей течёт... - повторил Вечеровский с горечью и устало провёл ладонью по лицу. - Десять лет я учился обходить красные флажки, и когда, наконец, у меня стало получаться, Мироздание научилось обходить меня, только и всего. Эра антибиоза закончилась, не успев начаться. Давление исчезло. Возможно, это потому что откуда-то из глубин Космоса в нашу сторону уже двинулся гигантский астероид, или магнитными полюсами управлять легче, чем людьми. Кто знает? Не думаю, что Мироздание отступилось, это невозможно. Оно просто нашло более рациональный путь... - Вечеровский пристально взглянул на Вайнгартена. - Ты мне ничего не хочешь сказать, Валя?
Вайнгартен безмолвствовал.
- Во всяком случае, Дульбекка, которому я отдал твою работу, получил Нобелевскую премию, жив и здравствует до сих пор... Правда, очень уж ратует за мораторий на исследования в области генной инженерии.
- Конечно, чего ему теперь,- ядовито отозвался Вайнгартен. - Нобелевку свою он уже получил. За мою ревертазу.
- Да не за ревертазу он Нобелевку получил, - нетерпеливо возразил Вечеровский, - а за то, что не убоялся. Я ведь ему всё детально поведал, у него волосы натурально дыбом стояли. А ревертазу твою взял.
- Да-а, не убоялся! Только перед его отбытием в Стокгольмом у него дочь в автокатастрофу попала, инвалидом осталась. А с моими девчонками всё в порядке! Всё! Не хочу больше про это! - по-детски занервничав, перебил Вайнгартен. Очертания его фигуры встревожено всколыхнулись, и по Вайнгартену будто бы прошли мерцающие полосы, как это бывает при плохом приёме антенны. Потом полосы пропали, и через некоторое время Вайнгартен с прежней лёгкостью продолжил: - Ты сам-то, ты, железный пижон, не жалеешь? Института не жалко? Карьеры? Сейчас бы уже в академиках ходил.
- В академиках? - Вечеровский отмахнулся. - Не смеши меня. Я сам себе карьера - не жалуюсь.
- А Елены не жалко? - вкрадчиво спросил Вайнгартен.
Вечеровский подумал, затем объяснил:
- Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?..
Вайнгартен поморгал глазами, тяжело посопел, потом уверенным голосом констатировал:
- Жалеешь!
Вечеровский длинно посмотрел в угол.
- Через год после нашего расставания Елена вышла замуж. Мужем её стал известный спортсмен, мастер спорта, альпинист, скалолаз, экстремал и ещё бог знает кто. - продолжил он. - Елена ушла из Института и стала ездить как спортивный врач с его командой. Бросила все... всё-таки мы были очень похожи... Пять лет назад здесь неподалёку проходил отборочный этап перед Гималаями. Базовый лагерь установили на высоте пятьдесят три ноль ноль.
- А-а-а... что-то слышал...
- Землетрясение в Афганистане пять лет назад. Восемь баллов. Так что и здесь аукнулось - с гор пошла лавина. Ударной волной лагерь смело в пропасть. На месте стоянки снег со льдом был спрессован как бетон. Из сорока человек никого не нашли. Только обломки, части снаряжения, тряпки какие-то...
Вечеровский поднялся из-за стола и подошёл к окну. За окном было темно, и только выныривало из черноты паническое мельтешение белых хлопьев, предчувствующих скорую весну. Глядя в черноту, Вечеровский глухо произнёс:
- Вот поэтому я и купил эту станцию пять лет назад.
- Купи-и-ил? - изумился Вайнгартен. - Зачем?
Вечеровский не обернулся и ничего не ответил.
- А у кого?
- Заплатил всем. Наши, конечно, по традиции, цену заломили, будто это швейцарское шале. Деньжищ сюда в своё время прорву вогнали, да только кому, кроме меня, сейчас нужна брошенная метеостанция на чужой земле... Умерили аппетиты и списали с баланса. Усушка, утруска, самовозгорание. С Хургабом было проще договориться - самовозгорелось немедленно. Я ведь для них ещё и наблюдения веду.
- На кой ляд?
Вечеровский пожал плечами.
- Мне не сложно, а людям надо. К тому ж, километром ниже Муссойский завал и Карезское озеро. Если завал прорвёт, смоет всё к чёртовой бабушке до самой границы. Зимой я слежу, летом здесь двое надёжных ребят, из местных. Так что, работа как работа. И отличная смена рода деятельности, эдакая перезагрузка мозга.
Вечеровский живо обернулся. Глаза его блеснули неожиданно весело.
- Вам ли не знать? - усмехнулся он.
Вайнгартен сделал большие глаза.
- Кому это - "нам"?
- Готов пройти тестирование и озвучить свою версию. Но тогда уж, извини, придётся называть вещи своими именами. "Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?"
- Не будет. Говори, - буркнул Вайнгартен и тут же подёрнулся мелкой трусливой рябью.
Вечеровский, возвратясь за стол, заметил это и строго сказал:
- Не трясись! - потом продолжил более мягким тоном. - Начнём с того, что в первую же нашу встречу мне показалось, что ты, Валя, не являешься грубой поделкой, призванной запугать меня или сбить с толку... Было в тебе что-то такое невыразимое, какая-то тонкая материя... и это направило мои размышления в другую сторону. Я думаю, ты являешься чрезвычайно удачной посмертной реконструкцией психологического облика моего старинного приятеля Валентина Вайнгартена. С функцией приёмно-передающего устройства и с некоторым перепрофилированием, если так можно выразиться. Получился такой вот Валентин Вайнгартен, которого больше всего на свете интересует Филипп Вечеровский.
- Я что, кадавр?! Или робот?! - взвыла фигура в углу и стала оседать в кучу, приобретая очертания не то муравейника, не то термитника, внутри которого варились клубы чёрного пара.
- Валя, не паникуй, я ещё не закончил, - терпеливо напомнил Вечеровский. - Постарайся собраться. Это нужно прежде всего тебе самому. Надо оставаться человеком, не смотря ни на что.
- По-моему, мы уже выяснили, что у меня галстучек в полосочку, и всё мне нипочём. Пусть. Я не говорю, что всё просто. Всё архисложно. Полагаю, об этом ты и так догадывался, ничего принципиально нового я тебе не сообщил. Могу заверить, в моих глазах ты являешься вполне полноценной личностью, и я всегда буду относиться к тебе именно так. Да, ты не самостоятелен физически, но разве эти обстоятельства уникальны? Люди с ограниченными возможностями, парализованные, без рук, без ног, не раз доказывали, что могут нести звание человека достойно...
- Легко тебе говорить! - повторила куча, но через минуту Вайнгартен вновь обрёл человеческий облик, хоть и не такой чёткий, как раньше.
- Я обещаю тебе, Валя, что при первом же контакте с твоими демиургами, я подниму вопрос о твоём положении.
- То есть, ты веришь в контакт?
- Контакт, разумеется, будет, иначе зачем вся эта петрушка? А вот с кем... С маленькими зелёными человечками? Или с большими фиолетовыми трюфелями? Это не так уж важно. Я был бы рад, если бы мы оказались более близки по духу, нежели по внешнему виду. Однажды я вообразил цивилизацию, которая столкнулась с Мирозданием намного раньше, чем мы, и подумал: если я уверен, что наше человечество в состоянии изучить законы Вселенной, то почему я отказываю в этом другим?
... И в этот момент донёсся шум - это кто-то колотил по входной двери.
Вечеровский прервался и замолчал, высоко задрав брови.
- Наоборот, - невозмутимо сказал Вечеровский, - на мой взгляд поздновато для гостей.
Он встал, сунул в зубы нераскуренную трубку, одёрнул свитер с оленями, и пошёл открывать. У порога он задержался, чтобы посмотреться в маленькое мутное зеркальце, висевшее у двери. Вечеровский пригнулся и пригладил волосы.
- Не ходи туда, - сказал ему в спину Вайнгартен, - я тебе сейчас ничем помочь не смогу. Сигнал слабеет.
Вечеровский оглянулся.
- Сам не хочу, - небрежно ответил он и вдруг разразился своим знаменитым марсианским уханьем. Вечеровский подмигнул Вайнгартену, смотревшему на него печально, и вышел из комнаты.
Вслед ему нёсся вопль Вайнгартена:
- Ты пижон, Вечеровский! Продержись три дня! Три дня, Вечеровский!
Вечеровский постоял перед входом. "Бароны ещё повоюют", - пробормотал он и отворил дверь. За дверью обнаружилась группа молодых людей, загорелых и бородатых. За плечами у них виднелись оружейные дула. Позади вооружённых плечей маячило встревоженное виноватое лицо Имомали.
- А-а-а-а! Welcome! - с дьявольским подъёмом воскликнул Филипп и широко распахнул дверь. - Корхо чихел?.."
Тук-тук-тук в ворота рая
Уверена, в прошлом каждого таится тот самый момент озарения, когда из-за горизонта неотвратимо всплывала и заслоняла собой полнеба тёмная мыслишка: "Я не такой, как другие". У большинства, в сущности, нет, не было и не будет никаких оснований для подобного утверждения... уж поверьте, к счастью для этого большинства. Это озарение лживо как скидка в супермаркете, оно химера, сигаретный дым - чем скорее догадаетесь открыть форточку и проветрить, тем лучше для вас.
А со мной произошла ещё более глупая история. Никаких озарений - чёрная овца безмятежно семенила посреди белого стада. Я, конечно, знала, что хороша, но кого и когда это тревожило? До поры до времени я и не подозревала, что со мной что-то не так, пока добрые люди не подсказали.
Первый звоночек прозвенел из ржаво напомаженных уст соседки, тётушки Мьюриэль. Жили мы тогда на Пороховой - пыльной, скучной улице, недалеко от бывшего завода, разрушенного в день Посещения. Никогда не любила места, в которых выросла.
Хармонт.
Пересохшая болотная заводь, где мужья поколачивали друг друга и жён, а жёны патрулировали окрестные территории с неослабевающим азартом доберманов. Мне шёл пятнадцатый год; пружина, заложенная в моём теле Зоной, начала раскручиваться, и муж тётушки Мьюриэль, дядя Гумбил, стал на меня засматриваться.
Участки, на которых стояли дома по Пороховой, были крошечными, всё было видно, как на ладони, и дядя Гумбил, переставив скамейку в своём дворе поближе к забору из серого некрашеного штакетника, получил возможность наблюдать за жизнью нашего семейства как на экране телевизора. Впрочем, из семейства интересовала соседа только я. Каждый раз, когда во дворе появлялся папаша, скамейка оказывалась пустой. Но стоило мне выйти из дома, как дяде Гумбилу немедленно приспичивало подышать свежим воздухом.
Разумеется, я в скором времени заметила маневры дяди Гумбила, и решила, что это забавно. Такое любопытство меня нисколько не удивило - окружающие давно уже рассматривали меня, как картину дель Винчи, обшаривали удивлёнными глазами, приговаривая: "Дочка-то у вас как с картинки, мистер Барбридж!". Поэтому я сочла внимание дяди Гумбила вещью вполне естественной и даже само собой разумеющейся. В самом деле, ну не любоваться же ему осыпающимся фасадом тётушки Мьюриэль! Конечно я, дурёха, не подозревающая о своей природе, принялась его поддразнивать. Запрыгивала на скрипучие качели в своей самой короткой юбке - белой, в широкую черную продольную полоску, и начинала отчаянно раскачиваться до небес, радостно дрыгая в вышине длинными загорелыми ногами, и соседская сигаретка неизменно выпадала из мокрого полураскрытого рта.
В один прекрасный день до тётушки Мьюриэль дошло. Дядя Гумбил увлёкся созерцанием и пропустил момент, когда его жена неслышно подошла сзади со свежей газетой в руках. Видимо, нескольких минут ей хватило, чтобы смекнуть, что к чему. Ох, и подняла же она крик! Тётушка Мьюриэль лупила мужа газетой по жухлой шевелюре и вопила:
- Дурень, вот же старый дурень! Ишь, что удумал! Ведь убьёт тебя Битюг, ей-богу, убьёт! Совсем сбрендил на старости лет! - И далее в том же духе.
Наивно полагая, что в разыгрывающейся драме я являюсь лицом, в сущности, посторонним (нет на свете никого глупее девчонок-подростков), я слезла с качелей и подошла поближе, чтобы насладиться скандалом. Совершенно неожиданно соседка бросила терзать мужа и переключилась на мою персону. Вот тут-то и прозвучало первый раз, что я не такая как все, и не в лучшем смысле этого выражения.
Тётушка Мьюриэль с гримасой человека, бьющего тапком по мадагаскарскому таракану, честила меня распоследними словами, которые не имели ко мне никакого отношения - по крайней мере, в ту пору. Сколько раз впоследствии я видела это выражение на женских лицах, всегда одинаковое, словно все они как одна, состояли в тайном обществе "Против ограбления старушек, поджога сиротских приютов и Дины Барбридж"; в их неприятии было что-то от инстинкта, намертво впечатанного в ткани мозга.
... Мать умерла, когда я была совсем маленькой, неудачно упала с чердачной лестницы. В памяти ничего не осталось, только на старой фотографии, которую я часто разглядывала, бледнел узкий неулыбчивый овал с большими тревожными глазами... я до сих пор гадаю - а что, если и на этом лице я заметила бы судорогу неприязни?
Итак, тётушка Мьюриэль продолжала извергать дым и пламя, и неожиданно - в числе прочего - я услышала "отродье Зоны", "мутантка проклятущая" и "ходячая аномалия". Помню своё глубочайшее изумление. Все в Хармонте знали, что дети сталкеров часто бывают с отклонениями в развитии, а иногда и попросту уродами, но при чём здесь я?! Мир начинал улыбаться при моём появлении, окружающие не раз давали понять, что я - само совершенство, папин ангелочек. И тут - "мутантка"... где?!
Если б я тогда курила, сигаретка точно выпала бы из моего разинутого рта.
Непроизвольно я взглянула на свои руки - мне вдруг померещилось, что они покрылись короткой жёсткой рыжей шерстью. Всего на один миг - но это было! - испуг острым шильцем кольнул меня в сердце.
Вечером я, неумело подбирая слова, спросила отца, которого тогда ещё называла отцом, что со мной не так. Сначала он долго пытался дознаться, кто это сказал, да при каких обстоятельствах, но я не стала закладывать глупого дядю Гумбила, отец действительно мог его убить, Битюгом его прозвали недаром. Не добившись ответа, отец нехотя объяснил мне, что злые люди просто завидуют моей внешности, и что я должна только радоваться, что так выделяюсь из общей серой массы.
Эти слова не принесли мне желаемой ясности. Однако спрашивать ещё у кого-либо я не решилась, даже у Артура. Несмотря на то что мы с братом были близнецами, задушевных бесед меж нами не велось, мы были как с разных планет. Я - ночь, Арчи - день. Он всегда был далеко, летел на своей волне, и невинная мальчишеская радость рассекала волны рядом.
Со временем этот случай подзабылся, тем более что вскоре мы уехали с Пороховой и стали жить совсем в другом месте. Но спустя некоторое время - год, два, точно не помню, меня остановила на улице незнакомая женщина в чёрных одеждах, которые веяли по ветру как длинные перья какой-то фантастической вороны, и начала что-то невнятно блажить мне в лицо. В её горле свистела и клокотала ненависть, заливавшая разъедающей пеной смысл слов. Поэтому я не сразу поняла, что это мать одного из неудачников, ходивших с отцом в Зону и не вернувшегося оттуда. Седая и растрёпанная, эта женщина называла отца Стервятником, обвиняла его в гибели сына и других сталкеров, а в отношении меня снова прозвучало "отродье Зоны". На этот раз я не растерялась. Я вцепилась в незнакомку как клещ, вывернула ей руку и потребовала объяснений.
Полубезумная старуха забормотала про какой-то Золотой шар, покоящийся в глубине Зоны и исполняющий желания каждого, кто до него доберётся. Что я-де не настоящая, пустышка, кукла, набитая примитивными фантазиями моего отца. Что той девочки, какой я когда-то была, давно не существует, она умерла в тот день, когда Стервятник добрался до Шара.
Обескураженная услышанным, я выпустила ведьму, и она стала пятиться от меня, а потом всё тем же свистящим от ярости голосом велела передать отцу, что если он ещё раз вернётся из Зоны один, его пристрелят, как бешеную собаку. Потом она плюнула мне под ноги, повернулась и побрела прочь. Я стояла и смотрела ей вслед. Улица была пустынна, медное солнце мёртво стояло в зените. Знойный воздух дрожал как в лихорадке, чёрные одежды трепетали, словно жили своей собственной жизнью, стремясь оторваться и взлететь к небу, а у меня перед глазами проплывали рваные клочья тёмной паутины.
Вернувшись домой и застав отца на кухне, я коротко передала ему предупреждение. Отец окинул меня хмурым взглядом, достал из навесного шкафчика бутылку, наполнил стакан на три четверти и залпом осушил его.
- Не слушай никого, детка, - тускло улыбнулся он, выдохнув в сторону. - Всё это враньё. Я никого силком в Зону не тяну. Сами напрашиваются. А дальше - как повезёт. Зона, она удачливых любит, кому-то везёт, кому-то нет.
- А Золотой Шар? - спросила я.
- А что Золотой Шар?
Ему явно не понравился мой вопрос.
- Правда ли - ты там, у Шара, пожелал чего-то... для меня?
Отец досадливо ругнулся в угол и схватился за бутылку. Я отобрала у него выпивку.
- Хватит тебе. Ты лучше на вопрос отвечай.
- Ну, не то чтобы так уж прямо... но можно сказать и так... ну, попросил, для тебя и Арчи, - наконец сказал он, косясь на бутылку. - А плохо вышло, что ли? Ты посмотри на брата, на себя в зеркало глянь - какая пава получилась! Да мужики уже сейчас штабелями тебе под ноги складываются. А то ли ещё будет!
- Может, я хотела бы остаться собой, - сказала я. - Я тебе не нравилась?
- Да причём здесь "нравилась - не нравилась"! Для женщины главное что? - тут папаша остановился. По его сведённым бровям и напряжённым морщинам на лбу было видно, как он старательно собирает мысли в кучку. Наконец, он изрёк: - Для женщины главное - фигура. Ноги там, руки... и всё остальное... Чтоб не доска какая-нибудь была, чтоб сердце радовалось на неё глядючи. Ну и лицо - само собой, волосы чтоб шикарные были...
- Ты только про ноги и волосы думал - там, у Золотого Шара? А я сама? А... душа? Кто теперь я? Ты про это думал - ну хоть что-нибудь, хоть самую малость?
- Душа? - переспросил папаша. - Какая душа? Ах, душа... Да ну, пустое это всё. Выдумки очкариков и старых дев, пописывающих стишки. Если баба уродина, какое кому дело до её души? А ежели красотка, то будет нравиться любая - хоть с душой, хоть без души.
Вот такие представления были у папочки об идеальном куске мяса. И с этими пещерными фантазиями он припёрся к Золотому Шару...
Мне стало зябко.
- И ум - тоже пустое. Бабе без ума ещё и лучше, правда? - сказала я, чувствуя, как сами по себе кривятся губы. - Чтоб сердце радовалось, на неё глядючи.
Папаша всё-таки ухватил бутылку, торопливо налил и махнул ещё стакан.
- Да не сверкай ты на меня своими глазищами! - сердито воскликнул он, и в подтверждение своих слов хотел было грохнуть по столу кулаком, но передумал и мягко опустил руку на стол. - Мала ещё, ничего о жизни не знаешь! Этот мир уж так устроен - или ты их, или они тебя! Нет никакой души - есть только сила. А сила бабы - в её си... - отец поперхнулся, закашлялся, потом продолжил: - Сила бабы в её силе, и точка. Подрастёшь и ещё скажешь старику своему спасибо... если будет кому... папка-то ведь не вечный... - его голос задрожал, мутная слеза выкатилась из-под набрякшего века.
Всё, поплыл папаша.
Потом он по обыкновению начал мусолить, как он нас с Артурчиком любит и как только ради нас шляется в Зону. Завёл шарманку. Особенно раздражала тема про маленькую крошку, его милую дочурку. Знал бы он. Иногда так и подмывало раскрыть ему глаза.
Не знаю, что меня тогда удерживало. Наверное, мысль о том, что словами всё равно ничего не изменить.
А одной жаркой влажной ночью я внезапно проснулась от каких-то звуков - сначала во дворе, потом внизу, в холле. Я встала, подошла к окну, отвела в сторону портьеру, но вместо рассветного свечения увидела только глухой мрак. Что-то у отца пошло не так, обычно он возвращался ранним утром, когда уже начинало потихоньку светать.
Накинув халат, я спустилась. Внизу отец склонился над каким-то свёртком, лежащим на полу. Что-то большое и длинное было завёрнуто в грязный брезент, покрытый тёмными пятнами. Я подошла поближе, и вдруг свёрток издал стон, полный такой смертной муки, что по спине будто скользнули холодные змеи. Сделав ещё несколько шагов вперёд, я увидела руку, выпростанную из-под брезента, багрово-синюю, перекрученную невозможной судорогой...
- Кто это? - прошептала я непослушными, внезапно онемевшими губами.
- Красавчик Диксон, - хрипло ответил отец и, кряхтя, разогнулся. - Вот только он больше не красавчик.
Диксон! Он нравился мне. Конечно, никаким красавчиком он не был, просто его большие телячьи небесно-голубые глаза и буйные соломенные кудри до плеч служили вечным источником насмешек для сталкеров. Диксон не обижался. Характер у него был лёгкий, смешливый, а сталкерство и походы в Зону он, по-моему, воспринимал как увлекательную игру. Детство ушло - скауты остались. И вот, похоже, для Диксона игра закончилась.
Я опустилась на корточки и отвела брезент в сторону. Увиденное заставило меня стремительно отвернуться.
- Зачем же ты приволок его сюда? - сквозь стиснутые зубы сказала я отцу. - Его в больницу надо, к Каттерфилду вези его!
- Нельзя к Мяснику сейчас, никак нельзя! Хвост за мной был, еле оторвался. Рядом где-то караулят. Если сейчас на улицу выеду - точно заметут. Утром, всё утром.
- Да не доживёт он до утра! Вызывай Мясника сюда!
- Да ты хоть знаешь, сколько он запросит? - возмутился отец, и его испачканная лысина покраснела. - Вовек не расплатимся! - он посмотрел на брезентовый свёрток, лежавший у его ног, и поспешно отвёл взгляд быстрым и каким-то вороватым движением. - А Диксон сам виноват!
Я смотрела снизу вверх на это уродливое морщинистое лицо кирпичного цвета, в эти бегающие глазки, затуманенные жадностью и страхом, и внезапно поняла, что всё, что мне рассказывали про этого человека - чистая правда. Мой отец - убийца. Убийца не по стечению обстоятельств, а по мелкой своей сути. Если б не было Зоны, он всё равно нашёл бы, где развернуться. Подставлял бы других, шёл по головам. На тонущем корабле расшвыривал бы в стороны женщин и детей. На войне стрелял бы в спину своим товарищам. И мама, её падение с лестницы, как всё было на самом деле?
Я распрямилась, и слово само вырвалось из глубин груди.
- Стервятник. - Потом развернулась и стремительно взбежала по лестнице с единственной мыслью - отдалиться как можно быстрее от этого места, чтоб забыть о существовании Хармонта на веки вечные.
- Стервятник! Стервятник! Стервятник! - в каком-то исступлении повторяла я, швыряя в раскрытый чемодан скомканные вещи. Зачем-то сорвала с вешалки праздничное с блёстками платье, подаренное к Рождеству, и тоже попыталась запихнуть его в чемодан. - Проклятый городишко! К чёрту! К дьяволу! На край света! Уеду сейчас же! Пешком уйду!
Ведь есть на свете другие места, где о Зоне вспоминают только когда в теленовостях промелькнёт сюжет про Институт, и очередной доблестный учёный, наряженный в скафандр, заверит боязливую мировую общественность, что наука на страже, наука не стоит не месте, наука бдит... Есть же, есть где-то Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио... есть Россия, в конце концов, где по улицам бродят бурые медведи... какое счастье - всего-навсего дикие звери, а не ваши давно почившие родственники, только что вылезшие из-под земли!
... Странные разговоры приезжих, книги, написанные за тысячи километров отсюда, щемящая музыка из радиоприёмника, фильмы про что-то неизведанное... Иногда мне казалось, что я вижу по ошибке залетевшие в Хармонт искорки другой жизни - лёгкой и сладкой, или трудной и горькой, не имело значения. Земля, вода и воздух, что породили эту другую жизнь, состояли из таких частиц, которые в Хармонте давно вымерли...
И тут снизу опять донёсся протяжный стон.
Я выронила ворох тряпья из рук и с размаху села на кровать. Отчего-то вдруг вспомнилось, как на прошлой неделе Диксон, улыбаясь во весь рот, принёс мне букет лилий, а я выкинула цветы за ограду. "Не люблю лилий. Душные!" - сказала я тогда. Диксон ненадолго загрустил, но вскоре опять развеселился и пообещал мне нарвать цветов в Зоне. "Там есть такие, шикарные, но совсем не пахнут", - произнёс Диксон, и искреннее недоумение светилось в его голубых глазах, как будто шикарные цветы его обманули - всем своим видом обещали райский аромат, а оказались совсем без запаха...
А теперь - только скрюченная рука, деревянно лежащая на плиточном полу нашей прихожей и что-то невозможное, непохожее на человека, укрытое от остального мира старым брезентом...
Я посидела ещё немного, потом смахнула чемодан на пол так, что он перевернулся, и из него всё вывалилось, вышла из комнаты, хлопнув дверью, и опять спустилась вниз. Отец, нахохлившись, сидел на скамейке в холле, в руках он держал флягу. При звуке моих шагов он поднял голову и вскочил с места.
- Дина, деточка, - захныкал он, прижимая большие морщинистые лапы к груди. - Нельзя ведь сейчас в клинику-то, никак нельзя... Посадят ведь старика, как пить дать посадят... обыск в доме будет... а у меня хабар... много хабара, на полтораста кусков... машину новую тебе хотел... крышу крыть...
- Что произошло? - перебила я его бред.
Стервятник осёкся, потом нехотя буркнул:
- "Мясорубка"... - и опять забубнил: - Но он сам... сам лез вперёд, а я вытащил его... спас его, значит... не бросил... никто никого из мясорубки-то... а я спас... а он сам туда полез...
И снова я перебила его.
- Диктуй номер. - И подошла к телефону.
- Чей? - испуганно спросил Стервятник.
- Каттерфилда-мясника!
Он снова было пустился в объяснения, но я только уставилась на него в холодном бешенстве. Честное слово, если бы он и дальше продолжил гундосить, я бы, наверное, его убила, но Стервятник вдруг обмяк. Он покорно продиктовал номер и продолжал топтаться рядом, заискивающе заглядывая мне в лицо.
Я отвернулась.
Трубку долго никто не брал. Потом гудки на том конце прервались, и сердитый голос произнёс:
- Говорите, чёрт вас подери!
- Мистер Каттерфилд? - подпустив в голос июльского мёда, пропела я в трубку. - Извините, что беспокою вас посреди ночи. Это Дина Барбридж.
Некоторое время Мясник ничего не говорил. Наверное, думал, что это ему снится. Потом откашлялся.
- Слушаю, - настороженно сказал он.
- С одним нашим другом произошёл несчастный случай. Требуется ваша помощь, мы заплатим.
- Какого рода несчастный случай? - спросил Каттерфилд.
- Очень редкий несчастный случай, - я сделала нажим на слово "редкий". - Нашего друга сильно поранила мясорубка.
Мясник помолчал, потом сухо ответил:
- Обратитесь в похоронное бюро. Я подобного рода услуги не оказываю.
- Вы не поняли, мистер Каттерфилд. Он жив - пока жив. Мне показалось, этот случай должен вас заинтересовать.
Мясник снова помолчал, обдумывая услышанное, затем странно дрогнувшим голосом сказал:
- Ждите, сейчас приеду.
Это у него от радости голос задрожал. Проклятый городишко, проклятая жизнь. Хочу в Россию, к медведям.
- Есть проблема, - быстро сказала я. - Другие папины друзья тоже здесь... неподалёку от нашего дома.
- Диночка, разве можно так отца называть? Я же только для вас стараюсь... жестокая какая...
- Какая разница! - Безнадёжный гнев, больше похожий на горе, мохнатым паучьим клубком перекатывался в горле. - Да, жестокая, зато у меня лучшие в городе сиськи! - рявкнула я чужим голосом и оскалилась в широкой улыбке, продемонстрировав папаше зубы.
Зубы у меня тоже были лучшие в городе.
Стервятник попятился назад и перекрестился.
Когда Диксон пошёл на поправку - если это чудовищное состояние распотрошённого и кое-как зашитого тряпичного зайца можно было называть поправкой - я забрала его из клиники к нам домой.
У бедняги Диксона никого не было, а сам о себе он позаботиться не мог. Он стал беспомощен не только физически, но и в умственном отношении напоминал пятилетнего ребёнка... впрочем, ребёнка довольно милого и доброжелательного. Невыносимая боль сожгла его мозг, но не смогла уничтожить что-то, что составляло сердцевину сущности Диксона. Наблюдая за ним, я продолжала задаваться вопросом - сохранилась ли моя сердцевина? Стала ли я такой, как и было задумано земной природой, или у меня в голове поселилось странное нечто, сидит там на водительском месте, дёргает за серебристые паутинки, и давно умершая девочка послушно поворачивает туда, куда угодно логике, зародившейся под другими звёздами?
Папаше моя идея принять Диксона в лоно семьи, разумеется, не больно-то понравилась, но возражать он не посмел. Чтобы скорей прекратить бесполезные споры, я объяснила Стервятнику, что такой поступок пойдёт ему на пользу - возвысит его в глазах окружающих, и всё такое. По-моему, он поверил. Он ещё верил, будто в этом мире есть что-то, способное его возвысить. Смех, да и только.
Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.
- Только ради такой прекрасной девушки, - галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счёт. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась бы на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком - кто-то говорил мне, что Каттерфилд считает, что Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать - из каких кирпичиков я состою... только в моём случае "до смерти" не было фигурой речи.
- Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, - сказал на прощание Каттерфилд.
- Папа всегда неважно выглядит, - ответила я. - Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живёт.
- А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, - в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.
- Профилактика - наше всё? - усмехнувшись, спросила я
- Именно, подумайте над моим предложением.
Чёрта лысого тебе, а не мой гипофиз!
- Я подумаю, - дипломатично сказала я. - Честное слово, подумаю.
Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.
Дочери сталкера не стоит ссориться с единственным приличным врачом в городе.
Одного я не сумела - заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишённую жизненного блеска, потом поскрёб свою вечную чёрную щетину и хмыкнул, как припечатал:
- Суслик! Как есть Суслик! - И с тех пор звал его только так.
Вслед за ним и остальные сталкеры подхватили новое прозвище - сгинул Красавчик Диксон, как будто и не было его на свете, будто бы никто никогда не дивился цветам без запаха... только Рэд Шухарт, он один продолжал относиться к Диксону по-человечески. Поэтому, когда я заметила, что и до Рыжего добрались мои флюиды, отнеслась к этому скорее с сочувствием, чем со скукой, которую в последнее время вызывало поголовное слюнопускание в мою сторону.
Иногда я чувствовала себя гостьей, усаженной за роскошный стол, ломящийся от еды - от простых блюд до деликатесов. И вот ты пробуешь то одно, то другое, а запаха не обоняешь и вкуса не чувствуешь, и насыщения не достичь, просиди ты за этим столом хоть тысячу лет.
Как с тем царём, о котором я читала в детстве.
Только в моём случае всё превращалось не в золото, а в дерьмо какое-то.
Иногда мне казалось, что с Рыжим дерьма может и не случится. Называл же он Диксона Диксоном. Чушь, конечно. Я и тогда знала, что чушь. Но иллюзии - это как витамины для души, без них, знаете ли, и сбрендить недолго.
Надо отдать Рыжему должное - он сопротивлялся изо всех сил. Он старался не пялиться на меня и, когда бывал в нашем доме, всегда держал дистанцию - боялся ненароком коснуться моего тела. Напрасные усилия. Я же как заразная болезнь, от которой не придумано лекарства, и не думайте, что я была от этого в восторге - не больно-то приятно ощущать себя какой-то африканской лихорадкой.
В тот день, когда Барбриджу отрезали то, что осталось от его ног, он наконец-то до меня дотронулся. Влепил мне затрещину, придурок рыжий. Я сама, конечно, была виновата. Нельзя было срываться при нём. Вообще ни при ком нельзя, но при Рыжем в особенности. Он, как и многие любители порвать на себе фуфайку, терпеть не мог чужих истерик. Вот и получила - за то, что у него в мыслях было то же, что и у меня, за ядовитую отраву, которую я излучала, и которой он не мог противиться, и ещё за то, что предчувствовал - никогда я не стану, как его Гута, в одиночестве сидеть на кухне у окна и гадать на ромашке - придёт или не придёт.
Уходил он размашисто, весь из себя в праведном негодовании; горестно поскуливал Диксон, неловко зажавший пустой стакан в скрюченной руке, а я, прищурясь, сверлила Рыжего между лопаток зелёной точкой и видела, что очень скоро он вернётся, причём вернётся всенепременно надравшимся, вроде это и не он сам пришёл, честный муж и отец, а его тёмная половина, что вылезает на свет божий под воздействием горячительного.
- Не плачь, увидишь ещё своего Рыжего, куда он денется, - утешила я Диксона.
Так и случилось, правда, с отсрочкой на два года, потому что в тот же вечер Рыжий загремел в тюрягу.
Вернулся он изменившимся. Раньше он был отчаянным, а теперь выглядел отчаявшимся.
Как будто в эти два года перешагнул некую черту, перестал быть цельным. Добро и зло перемешалось у него в голове, как в лотерейном барабане, и непредсказуемая смесь выплёскивалась на окружающих в хаотическом непредсказуемом порядке.
Во сне Рэд часто поминал какой-то контейнер, ругался по-чёрному и скрипел зубами. И какие-то расплавившиеся мертвецы являлись ему в хмельном ночном бреду, а он кричал, что так им и надо, и что он всем ещё покажет. Был у Рыжего такой пунктик - со всех сторон его окружали какие-то сволочные "все" и "они", виноватые во всех рыжих бедах. Любил он на эту тему порассуждать.
Как-то я снова не сдержалась, и когда Рэд вновь начал скармливать мне эту бодягу, захохотала:
- Наверное, и ко мне в постель тебя враги уложили. Оторвали от семьи, твари какие, а?
Получила в ответ по полной программе, понятное дело. Пощёчину и рассказ о своём неприглядном моральном облике. Потом недели две не являлся. Вот и славно. Я и сама подумывала покончить с этой историей. Но прошло время, и всё вернулось на круги свои. Сцепились мы с Рыжим колючками, крючками, якорями - не расцепиться...
А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.
