- На, держи, только будь с этой штукой поосторожнее, - сказал Голландец Чарли, передавая маленький пакетик из тёмного полиэтилена. Чарли - потому что по паспорту он Чарльз Алессандрович Пиейро, дитя Олимпиады - 80. Только, в отличие от отцов большинства своих "братьев и сестёр", рождённых через девять месяцев после спортивного праздника, его родитель не вернулся в свою далёкую латиноамериканскую страну, где был организатором местного подобия комсомола (только с военно-партизанским уклоном). За что и был приговорён (хотя и заочно) к расстрелу немедленно, на месте обнаружения. Папаша, не удовлетворённый дачей в Барвихе, полным гособеспечением и солидной суммой денежного содержания, сидеть дома не стал, а ринулся в ВЛКСМ, и, не без помощи своего боевого прошлого, проведённого в интригах, которыми пронизаны все слои любой латиноамериканской организации, будь то правительство, оппозиция или, как в данном случае, организованное партизанское подполье, к концу 80-х годов стал членом ЦК ВЛКСМ, и все говорили, что это не ещё не верхняя ступень его карьеры. Время для столь высокопоставленных и, в отличие от стариков, сидящих на Старой Площади, молодых, целеустремлённых, со свежими мозгами и огромными связями комсомольских вожаков, было самое благодатное. В стране гремела перестройка, под эгидой ВЛКСМ организовывались кооперативы, в которые под смешные проценты (а чаще всего и без таковых), перекачивались огромные государственные деньги, принося очень хороший доход (чего только стоит история, когда Артём Тарасов принёс сдавать взносы с дохода в миллион рублей).
В-общем, жилось Мулату (первое в жизни прозвище, которое, впрочем, не приросло к Чарли), очень даже неплохо. Когда пришла пора определяться в жизни, папа дал ему очень хороший толчок в правильном (хотя тогда Чарли казалось, что оно правильное только для отца) направлении и достаточно жёстко удерживая своё ненаглядное единственное чадо на данном пути. К двадцати трём годам "чадо" признавало, что отец был абсолютно прав в своих действиях. К этому возрасту у Чарли было всё, что составляет нормальную (но для многих недосягаемую) жизнь - квартира, машина, работа в крупной отцовской фирме, правда, на периферии, но с очень хорошими перспективами для роста. Надо сказать, что он был отнюдь не дураком и чужого места не занимал.
Чарли вполне мог себе позволить несколько раз в год отдыхать за границей, не считая поездок "выходного дня", как это называлось в турбюро. Именно из такого тура Голландец приехал вчера вечером. Под этим именем его знал лишь узкий круг друзей и близких приятелей, с которыми чаще всего он и ездил оттягиваться по Европе. Прозвище прилипло из-за того, что в первом же вояже по столицам Европы он подбил пятерых своих спутников выступить совместно с новой идеей графика поездки - сократить пребывание в четырёх городах ради того, чтобы побыть на день дольше в Амстердаме. Как ни странно, идея пришлась по душе практически всем, и из той поездки он вынес твёрдое убеждение, что Амстердам - лучший город на свете. Этот постулат он неустанно продвигал среди своих знакомых и друзей, и постепенно сложилась определённая компания, сначала соблазнённая вдохновенными рассказами Чарли об увиденном и попробованном в этом свободном городе, а потом и вкусившая радостей, запрещённых в остальных странах.
Два-три раза в год нанимался комфортабельный микроавтобус и они уезжали отдохнуть, сбросить с плеч многотонную тяжесть стрессов, которыми "балует" нас жизнь мегаполиса, убрать из тела свинцовую усталость после бешеной гонки за деньгами, сбить всё ускоряющийся ритм жизни, угрожающий переломить тебе хребет, как слишком большие обороты ломают шатуны и гнут клапана в двигателе. Каждый из них вполне мог бы себе позволить добраться до Голландии и на самолёте в бизнес-классе, и в роскошном купе вагона "СВ", но в Амстердам они предпочитали ездить именно на "Мерседесе", таком же, как тот, что возит Президента в его поездках по регионам. В нём есть всё - туалет, раковина, прекрасные и очень удобные кресла, в которых, сколько ни проедешь, спина не даст о себе знать, холодильник, бар, телевизор, музыкальный центр... Отель на колёсах, да и только! Конечно, в Голландии они жили в гостинице, но Чарли в шутку говорил, что при желании или (тут он суеверно крестился) недостатке средств, в этом "рафике" можно и неделю провести без особенных неудобств. Кстати, поездка выходила не дороже, чем такой же по длительности отдых в хорошем пансионате средней полосы.
Пользуясь своей репутацией добросовестного туриста и деньгами, Чарли привозил из Голландии не только красивейшие в мире гладиолусы, от которых была без ума его подруга, но и всегда немного (чтобы один раз покурить в хорошей компании) качественной марихуаны. Он никогда не торговал травой, не принимал заказов, говоря сразу: "Привезу, угощу - больше никак", выкуривал или раздавал привезённое, и забывал о траве до следующего раза.
Но на этот раз он привёз что-то особенное. В пакете лежал комок мелких листьев буро-фиолетового цвета, плотно спрессованных в шарик не больше сантиметра в диаметре.
- Что это? - спросил Костик. Хотя он и имел достаточно большой опыт общения с марихуаной, такое он видел впервые.
- Позавчера в Амстердаме бармен знакомый из личной заначки для нас расстарался, - задумчиво ответил Голландец. - Слушай, я тебя очень прошу, будь осторожен с ней, а то я тебя знаю, ты падкий на это дело, так вот, запомни: похоже, от этой штуки может быть передоз...
- Иди ты! - не поверил Костик. - Сколько курю, ни разу не видел, чтобы с травы передоз случался! С белого, с мака - да, но чтоб с конопли... не верю...
- Ты меня знаешь, сколько я могу выкурить. Много. Но мы выкурили в баре буквально по половине моей трубки, маленькой, ты её видел. И у меня было ощущение, что если бы мы выкурили по целой, то сюда приехало бы четыре трупа. Мне не впервой пробовать действительно качественную траву. Так вот, это нечто особенное. Ещё раз тебе повторяю - будь осторожнее с ней! Ладно, мне некогда. Пока. Позвони мне сегодня вечером обязательно, чтоб я знал, что ты живой. Может, и зря я это делаю...
- Что именно? - спросил Костик.
- Отдаю тебе это, - хмуро сказал Чарли. Несмотря на то, что разница в возрасте была в пользу Костика, в последнее время получалось так, что в их дружбе первым номером стал Голландец, и Костик нехотя признавал, что во многих вопросах Чарли был взрослее и мудрее его.
- Удачи, - и, хлопнув дверцей, Чарли рванул с места так, что от колёс его "Субару Импреза" на асфальте остались чёрные полосы. Пожалуй, именно это убедило Костика в том, что всё, что он услышал, абсолютно серьёзно. При всём том, что тачку накручивали в серьёзной тюнинговой конторе и под капотом бил копытами и pжал целый табун не предусмотренных стандартной комплектацией лошадей, Голландец не признавал манеры езды некоторых "гонщиков" и отрывался по полной только на арендуемой раз в две недели взлётке старого аэродрома. А в обычной жизни он ездил хоть и быстро, но без хамства и так нервирующих на дороге бессмысленных перестроений, ускорений и обгонов, противоречащих всяким законам логики и удающихся только за счёт везения и инстинкта самосохранения встречных водителей.
Придя домой, Костик включил музыку и плюхнулся в старое, продавленное, но такое уютное кресло. Практически каждый, попадая к нему в квартиру, задавал ему вопрос типа: "Почему ты не заменишь это старьё?" Да он и сам не мог понять, почему именно в этом кресле ему максимально комфортно. В прошлом году, уступив уговорам тогдашней подруги и постоянным атакам матери, которой кресло напоминало об отце Костика, он купил хорошее американское кресло, в котором было всё- качалка, мини-бар в одном подлокотнике, а в другом - телефон, выдвижная подставка для ног, вентиляция сиденья и даже массажная система для поясницы. Упаковано это торжество лени было в тонкую перфорированную замшу и стоило, как ВАЗовская Лада-110 в самой навороченной комплектации. Старое было отвезено, как водится, на дачу. Через неделю американский "Обломов" (такую ассоциацию на это чудо заокеанских пособников лени сразу выдал мозг Костика) был возвращен в магазин с большим дисконтом, старое кресло вернулось на привычное место у низкого журнального столика, а подруга была изгнана за бурное недовольство возвращением "рухляди" на подконтрольную, как ей казалось, жилплощадь.
Костик имел не очень хорошую, и это он за собой признавал, привычку - в особо понравившиеся ему вещи буквально "врастал", часто занашивая джинсы до состояния, когда зашивать уже было нельзя, причём в шкафу лежали и пылились три пары новых, надеваемых лишь изредка брюк. Так и с креслом - отсутствие предмета, стоящего у тебя в комнате всегда, вызывает чувство неуверенности, неудобства, тогда как привычный, пусть и не всегда удобный предмет интерьера, который сопровождает вас во время всей вашей жизни, становится талисманом, символом стабильности и надёжности. Многие бездумно выбрасывают безнадёжно устаревшие предметы, не заботясь о том, что в квартире почти уже не видна индивидуальность, что прошлая жизнь в виде старых, но очень знаковых предметов отправляется на свалку, и рвётся связь между прошлым и будущим... Костин приятель, Санька, рассказывал, что он просыпался ночью от отсутствия кукования старых бабушкиных ходиков на кухне, под которое прошли 20 лет его жизни...
Ему-то и позвонил сегодня Костик, потому что курить одному совершенно не хотелось. Что это за удовольствие - дунуть и сидеть, упёршись в телевизор или в компьютер, чтобы не выдать какую-нибудь сногсшибательную идею явно не оценящим всю её эпохальность и новизну домочадцам.
Санька пообещал заехать часа через два, после работы. Вообще, с этим человеком всегда что-то происходит, всегда жизнь вокруг него бьёт ключом, иногда, правда, подводя очень близко к черте, за которой жизнь разворачивается на сто восемьдесят градусов. Одно такое событие привело к тому, что Санька практически перестал курить траву 1, делая для себя исключения, только когда появлялось что-то действительно новое и интересное.
А курить с ним было очень здорово. Он был значительно старше Костика, и являлся неиссякаемым кладезем всевозможных историй, приколов, случаев из жизни самого Саньки и огромного числа его приятелей - иногда выдуманных, иногда реальных, попадавших в смешные или страшные ситуации. Проводились самые невозможные параллели, делались парадоксальные, на первый взгляд, выводы, подкрепленные сложными, но безупречно логичными доказательствами и приводившими к неожиданным гипотезам и идеям. Пусть трёп, но трёп настолько увлекательный, связный и последовательный, что Костик слушал Саньку буквально с раскрытым ртом.
Костик посмотрел на пакетик, лежащий на матовом стекле столика. Конечно, сочетание убийственное - продавленное кресло пятидесятых годов с порядком вытершейся обивкой и низкий столик из хромированных трубок и стекла в стиле хай-тек. Он всё-таки решил немного покурить в ожидании приезда Саньки, убедив себя в том, что это позволит ему убить время. Осталось только понять - сколько надо? Самая непонятная грань, найти которую очень трудно - сколько выпить, чтобы было максимально хорошо, но чтоб остановиться перед рюмкой, которая опрокинет тебя, сколько покурить, чтоб лишь расслабиться, а не превратиться, пусть и на время, в мычащее и неадекватно реагирующее животное. Невозможно вывести формулу, однозначно и точно рассчитывающую, сколько надо выпить или покурить, чтобы стало "в самый раз", слишком много переменных, учитывающих факторы, влияющие на конечный результат, надо учесть. Поэтому каждый руководствуется лишь собственным опытом в определении той границы, за которую переступать нельзя, и не всегда это срабатывает на 100%.
Костик взял в руки странный, на первый взгляд, совершенно неуместный здесь предмет - шпильку с резьбой, сантиметр в диаметре. После нескольких движений шпилька, как по волшебству, превратилась в трубочку для курения (огромное количество подобных штук, пригодных лишь для одной цели, наводнили в последнее время сувенирные лавки всего города). Он, находясь под впечатлением от разговора с Голландцем, насыпал в чашку ровно одну четверть от обычного количества. Поджег, сделал глубокую затяжку, выкурив всё насыпанное за один раз, и привычно задержал дыхание. Вкус был очень своеобразным, но больше всего это пахло степным пожаром, когда огненный вал сметает перед собой всё и оставляет за собой лишь выжженную землю. Костик внезапно понял, что эта картина - ревущая стена огня, ветер, приносящий с собой пепел и противный привкус на губах, пылающие катящиеся шары перекати-поля, ковыль, мгновенно превращающийся в золу - всё это он увидел, ещё не выдохнув дым.
- Мощная штука, - сказал Костик вслух, хотя был совершенно один. В уши лилась пинкфлойдовская "Стена", альбом, который он слушал уже несколько лет, каждый раз по-новому ощущая мощный эмоциональный посыл, рвущийся из каждой композиции. Можно сказать, он знал этот альбом практически наизусть, в его коллекции был и оригинальный двойник 79 года, и поздние переиздания, и оцифрованный вариант, наиболее часто используемый в последнее время. Но сейчас... Он достал из старого бумажного конверта винил, бережно и любовно протёр его специальной бархатной салфеткой, положил на массивный, обтянутый мягкой резиной диск проигрывателя и нажал на кнопку. Причудливо изогнутая штанга звукоснимателя плавно, отточено чётко подошла к краю пластинки, и микролифт опустил иглу на начало дорожки. Настройка этого чуда техники стоило Костику полдня напряженного труда, поэтому каждый, кто имел наглость даже просто открыть крышку и посмотреть внутрь, рисковал получить от обычно спокойного и рассудительного хозяина как минимум раздражённую тираду о бесцеремонных и наглых типах, лезущих туда, куда не надо. Причём это правило касалось только музыкального центра, купленного за бешеные бабки в Лондоне у спивающегося, когда-то знаменитого музыканта - во всей остальной квартире гости чувствовали себя совершенно свободно, благо, что случайных людей здесь не бывало.
Послышался шелест, и звуки знаменитого альбома заполнили комнату. Гитарные пассажи, сдобренные теплотой и мягкостью аналогового воспроизведения, зазвучали совсем по-другому, треск мельчайших пылинок, оставшихся в канавке, придавал знакомой мелодии иной, почти уже забытый рисунок. Мягкая волна ударила в мозг, расплескав по всему телу тепло, налитые усталостью мышцы расслабились, стало абсолютно спокойно и бездумно. В голове не осталось ничего, кроме аккордов и рисунков, нарисованных на музыкальном полотне гитарой Дэвида Гилмора. Давно знакомая мелодия засверкала новыми красками, как весенний день за свежевымытым окном поражает нас новизной старого, давно знакомого и такого привычного двора. Костик практически растворился в музыке, никакие внешние раздражители не имели больше силы над ним, и стандартные двадцать минут, за которые проигрывается одна сторона лонгплея (как издевательски это звучит в эру цифры, когда для прослушивания только одного DVD с музыкой потребуется больше двух суток), превратились в вечность...
Перевернув диск, Костик решил, несмотря на все предупреждения Чарли и некоторое внутреннее беспокойство, дунуть ещё. Такова была особенность его натуры - казалось бы, тебе хорошо, тебе не надо больше, нет, надо догнаться в лоскуты - и она всегда играла с ним злые шутки. Бывало, в ресторане или клубе вместо того, чтобы танцевать, флиртовать и прочим образом развлекаться, он упивался до такого состояния, что не то что знакомиться и провести вместе вечер, а и разговаривать-то с ним было противно. Много было подобных ситуаций, и в последнее время Костик научился сдерживать эти порывы, но такого восхитительного чувства полной отрешённости он не испытывал уже давно и захотел продлить и усилить его.
Машинально зарядив трубку, он поднёс к ней дрожащий огонёк зажигалки. Лишь затянувшись, он внезапно понял, что насыпал он слишком много. Осознание этого факта как кувалдой ударило по голове, на мгновение отрезвив и ясно обрисовав нерадостные перспективы дальнейшего развития событий. Костик попытался встать, но ноги налились чудовищной тяжестью, как будто вместо крови по его сосудам перекачивалась субстанция, вязкостью напоминающая желе, а плотностью - ртуть. Он отлично знал, что надо делать в таких случаях, он не мог это сделать чисто физически - тело не повиновалось ему, и лишь мозг судорожно пытался сопротивляться волне, которая теперь была далеко не доброй и ласковой. Это как море - сегодня нежно гладит тебя по спине ласковыми волнами, накатывающимися на песок пляжа, а завтра с остервенением набрасывается на сушу, в бескрайней и слепой ярости круша всё, что попадается у неё на пути...
Сидя в кресле, Костик пытался собрать все свои силы, чтобы дойти до кухни, где в аптечке, между зелёнкой и аспирином, лежал кофеин. Это Голландец, как чувствовал, оставил со словами - будет слишком, коли в мышцу, отпустит. Там же, на кухне, был и лимон, чей свежий сок тоже помогал не уйти. Но до кухни было слишком далеко, неважно, что надо было пройти всего несколько метров - для Костика они сейчас были тысячами километров, световыми годами, парсеками... Промелькнула мысль - а есть ли вообще кухня, или это только мираж, мечта о жизни вместо смерти, недостижимый рай, где исполнится его самое главное желание - жить...
Мучительным усилием осколка сознания, ещё не поражённого страшным ударом, Костик отогнал эту мысль подальше. Попытавшись в очередной раз встать, Костик с ужасом почувствовал себя сделанным из пластилина и сидящим на металлическом стуле, который медленно, но неотвратимо нагревается, и сам он, соответственно, растекается большой грязно-бордовой бесформенной кучей, лишь отдалённо напоминающей человека. Теряя сознание от усилий, он упал лицом вниз на пол, и, перевернувшись на спину, замер в изнеможении.
В следующий момент он увидел себя сверху. Неподвижное тело лежало на полу, между тахтой и креслом, из-под полуопущенных век страшно смотрели белки закатившихся глаз. Внезапно тело стало прозрачным, осталась лишь кровеносная система, такая же, как в анатомических атласах - вены синие, артерии красные - и он с ужасом отметил, что сердце бьётся всё медленнее и медленнее. Оно начало увеличиваться, и тут перед его лицом открылась, как на развороте журнала, картина, которую, наверное, мало кто видел - разрез работающего сердца. Он спокойно, где-то даже обречённо констатировал: серая полоска, идущая вдоль внешней стенки сердца, была слоем мёртвой сердечной мышцы. Мало того, эта серая полоска увеличивалась в толщине, и Костик понял - когда она закроет весь срез сердечной мышцы, сердце остановится, и уже никто и ничто во всём мире не сможет запустить его. Она росла с ужасающей неотвратимостью, не ускоряясь, но и не останавливаясь. Так, наверное, и выглядит настоящая смерть - непроницаемая серость, пожирающая и останавливающая жизнь....
Проваливаясь во тьму, он шептал непослушными губами вслед за солистом любимой группы:
Очнувшись, Костик почувствовал на себе чей-то взгляд. Скосив глаза (повернуть голову не давали трубки, тянувшиеся из носа), он увидел сидящих на соседней кровати Голландца и Саньку.
- Очнулся, - констатировал Чарли.
-Я тебе говорил, выберется! - торжествующе заявил второй и быстро-быстро заговорил, обращаясь к Костику: - Всё в порядке, доктора говорят, что завтра - послезавтра пойдёшь в общую, а через неделю-другую - домой. Не беспокойся, всё теперь будет хорошо.
На самом деле домой он попал лишь через месяц, и то лишь для того, чтобы собрать вещи перед отъездом в санаторий. Врач, с которым за время, проведённое Костиком в больнице, они успели сдружиться и которому он рассказал про своё предсмертное видение (как оказалось, он провёл за чертой две с половиной минуты и очень сильно повезло, что к моменту клинической смерти он был уже в больнице) сказал, что он видел картину медленного развития инфаркта миокарда. И что если бы не друзья... Как оказалось, именно в тот момент, когда Костик лежал и смотрел на своё умирающее сердце, подъехавший Санька, не сумевший до него дозвониться и достучаться, поднял грандиозный шухер, так как знал, какую бомбу привёз в этот раз Голландец. В квартиру попали через окно. Бригада "Скорой помощи" (диспетчер которой не на шутку был напуган обещанием, что если через десять минут реанимобиль не будет стоять у подъезда, ей лично будет очень неуютно жить), сработала так, как надо, подогреваемая уже не угрозами, а деньгами Голландца и обещанием, если Костик всё-таки умрёт, взыскать с них все выплаченные деньги в пятикратном размере. Всё-таки, личная финансовая заинтересованность в результате, пожалуй, единственное, что действительно влияет на качество работы.
Дальше всё складывалось неплохо. Обширный инфаркт (в 26 лет!) удалось купировать, усилиями кардиологов и работников санатория Костика привели в состояние, близкое к идеальному. Но на приёме после возвращения лечащий врач сказал:
- Думай дальше сам. У тебя на сердце - шрам шириной в сантиметр и длиной в пять, и выдержит ли оно в следующий раз - неизвестно. Ты должен всё сам для себя решить - что для тебя важнее в жизни. Иди. И ничего не говори. Делай выбор...