![[]](/img/b/basha_w_w/samiyschastliviyden/korabelxnaja_storona.jpg)
Эти перезвоны, доносившиеся через овраг в комнатку на первом этаже углового дома на улице Льва Толстого, за которым шел сквер, стали памятью ее детства. Как и иссохшие, неухоженные, грустно свешивающиеся с высоких двухметровых перекладин лозы дикого винограда во дворе, между которым билось на ветру выстиранное белье. Потом, когда Анна, став взрослой и помаявшись по городам, наконец осела, но так и не прижилась в Москве, ей долго снились эти перезвоны и сквер на углу, где к осени созревал и опадал горький миндаль...
Отца Анна не помнила. Подводник, капитан второго ранга, он не вернулся из похода, когда Анне не было и годика. Семья тогда жила в Мурманске. После похорон мать с Анной вернулись домой в Севастополь. Что произошло на подлодке, мать толком не знала. Стала только еще молчаливей с тех пор. Молчало и начальство. Кое-что о случившемся удалось узнать лишь тридцать лет спустя.
Отчим появился в их семье, когда Анне исполнилось пять лет. Он был черноволосым, с лукавыми искорками в светло-серых глазах. С ним в дом снова вошло море, и в его байках о жизни флотской, казалось, совсем утонула материнская грусть и еще долго не появлялась в их доме. Анна звала его дядей Колей и полюбила сразу, хотя никогда не называла папой. В одно из увольнений, нарушив все правила, дядя Коля привел Анну на свой корабль. Впрочем, на корабле были только дежурные и котенок Жора. Однажды кто-то принес бедолагу на корабль и вся команда единодушно усыновила сиротинушку. Жорик тогда съел больше, чем весил, и весь корабль переживал, не сдохнет ли он от обжорства. Похворав желудком, Жорик выжил, получил имя Жорик - Обжорик, и за полгода плавания заметно вырос. Этого кошару они взяли с собой на прогулку и кормили мороженным, купленным за шестнадцать копеек на Приморском бульваре. Жорик, очень боявшийся потеряться и не отступавший от них не на шаг, увидев павлинов за решеткой, изогнулся дугой и испуганно шипел. Тогда, в пятьдесят девятом году, на Приморском бульваре еще были павлины. Анна долго хранила перо этой сказочной жар-птицы, пока оно как-то не запропало при переездах.
Фонтан в окружении плакучих ив играл струями, выстреливал то одним рядом водных трассеров, то другим, как леденец на языке перекатывая по воде радугу. Анна сидела с дядей Колей на скамейке у фонтана, Жорик спал рядом. Отчим рассказывал Анне то ли сказки, то ли фантастические видения, а Анна все спрашивала его о том, что будет лет через тридцать-сорок. Особенно ей нравились его рассказы о других планетах и звездолетах, и, конечно, о море. Он вдруг сказал ей: "Через сорок лет вы сделаете то, что не успеем мы. Ты, малышка, должна быть счастлива". Потом они шли по улице Ленина, и от нее - вверх, а там, на горе, в тихом и безлюдном центре, они играли в разведчиков, которым надо было уйти от слежки, и он водил ее переулками и проходными подъездами, и она очень испугалась, когда он сказал, что они заблудились. Но он уже выводил ее к лестнице, сбегавшей на Большую Морскую. А потом, когда Анна устала от ходьбы, Коля подхватил ее сильными руками морского работяги и донес до Приморского бульвара, где у входа постовыми стояли две шелковицы - художницы, расписывающие по осени тротуар чернильными пятнами сочных раздавленных ягод. А потом он купил ей еще мороженного, и они пошли к морю и волны, разбиваясь о полукруг стены за их спиной, обдавали их с головой, и смешанное с морской пеной мороженное казалось соленым, а они - все трое - мокрыми и счастливыми...
Обедали они в кафе над морем, и Николай рассказывал Анне историю затонувших кораблей. С кораблей же, стоявших на рейде у Константиновского равелина, сказочным звоном гриновских сюжетов доносились склянки, и бригантины бороздили моря, и юные подруги ждали мореходов на берегу, а те сражались с пиратами, и реял черный Роджерс по ветру...
Он был очень длинным, этот день. На Графской пристани Николай показывал Анне судна и рассказывал, как они называются. А потом они сели на морской трамвай, бороздивший казавшуюся Анне огромной Северную бухту - рейсовый катерок, на котором на четыре копейки можно было накататься в волю: сорок минут до Инкермана и обратно. И пока плыл катер, а Жорик дремал на коленях у Анны, в бухту падало солнце, а они смотрели, как медленно, очень медленно меняются краски закатного неба, отраженного в воде. Это был самый счастливый день в ее жизни...
Этот день, когда мать занималась хозяйством, а Николай взял приемную дочку на прогулку, потратив на ребенка часть своего короткого увольнения на берег, этот день так запомнился Анне, что она могла восстановить его поминутно, просматривая как кинофильм кадр за кадром даже теперь, сорок лет спустя...
Окончив школу, Анна уехала учиться к тетушке в Ленинград. Сырая и дождливая хмурая красота северной столицы чем-то напоминала севастопольскую, такую непохожую, такую светлую. Море здесь было другое. Холодная Балтика, органные трубы сосен и песок побережья. Первый курс принес первую любовь, неудачную и безответную. Зато первую сессию Анна сдала хорошо, и на каникулы вернулась домой. Зимний Крым встретил ее дождем, срывавшемся в снег, который не долетая до земли, таял. Николай был в плаванье. Мать болела. Во второй же день по приезду Анна час просидела у моря на заветной скамейке на Приморском. После вчерашнего шторма море успокоилось, оставив на скамейках рваными зелеными промокашками пахнущие йодом водоросли. Было холодно и грустно. Анна и представить себе не могла, что видит мать последний раз...
Весной мать Анны умерла от рака. Все произошло так быстро, что Анна едва успела на похороны. Анна винила себя, что не попрощалась с матерью, не наговорилась с ней раньше, не расспросила ее о жизни, не успела понять, какая тоска скрывалось за долгим ее молчанием. И, может не рак вовсе, а тоска эта и сожгла ее? Темные круги, появившиеся с этого дня у Анны под глазами, так и остались памятью тех похорон на ее лице. Николай не плакал. Поседевший в одну неделю, он стоял у могилы молча...
Ленинградский поезд не спеша отходил от перрона. Из окна купе сквозь пелену дождя Анна видела, как на той стороне, за Южной бухтой, троллейбус карабкается в гору. На вокзале и в поезде звучала музыка - Легендарный Севастополь, город русских моряков. В те годы так провожали поезда. Прощай, любимый город! Поезд, захлебываясь перестуком, то и дело нырял в туннели, а во все окна весенним шквалом бился степной Крым в сиреневых полях лаванды до горизонта, в пятнах алых маков...
Десять лет Анне не хватало сил приехать домой повидаться с отчимом. Ее закрутили дела - диплом, распределение на Урал, замужество. Но дело было даже не в этом. Возвращаться было слишком больно. Поначалу она часто звонила отчиму, потом - реже. Володя, муж Анны, был военным, и они переезжали из части в часть - с Урала на Дальний Восток, потом на Север. В 81-м году, когда она наконец вырвалась в Севастополь, у отчима была уже другая семья, а в их квартире на Льва Толстого жили другие люди. Мачеха приняла приемную дочку мужа холодно и Анна сократила побывку до недели.
Дядя Коля к этому времени ушел в отставку и плавал на торговом судне. Словно заключив безмолвный договор, о матери они не сказали ни слова. Она была в те дни с ними. На ее могилу Анна сходила одна. Свежие цветы, принесенные Николаем, сказали ей о многом. Отчим все еще любил мать, смерть которой подломила сильного морского волка. Он был все еще красив, хотя сильно постарел и стал выпивать. Анне казалось, что постарел и город. Он уже не был таким ярким, звенящим сквозной высокой струной, каким грезился ей в детстве. Впрочем, он был по-прежнему единственным, но, видно, изменилась она сама...
После службы в Германии, Володю перевели в Подмосковье, а затем в Москву. Теперь они жили на пропахнувшей заводской пылью, гарью и всей таблицей Менделеева рабочей окраине столицы. В их окна на четырнадцатом этаже уже не доносились морские ветры и перезвон часов с площади Ушакова. Легендарный Севастополь..., она почти и не вспоминала о нем, погруженная в вечные московские метели и круговорот забот.
Новые времена оглушили их безденежьем и безработицей. Лабораторию, куда чудом устроилась Анна пару лет назад (после долгих мытарств с работой, обычных для офицерских жен), сократили. Воинскую часть Володи расформировали. Обоим было за сорок. Найти работу они не смогли. Первым не выдержал Володя. Однажды, придя домой, Анна нашла страшную записку. Боялась ей поверить. Вечером позвонили товарищи мужа. "Анна, Володи больше нет...". Придя в свой бывший кабинет, он застрелился. Ей не хотелось жить. Она была одна. Одна-одинешенька на свете. Почему, почему все, кто был ей дорог, умирают? Умирают так рано? Она пыталась дозвониться в Севастополь, но телефон упорно молчал...Дядя Коля, что с тобой, жив ли ты? Она безжизненно сидела за столом, закрыв лицо руками, стараясь вспомнить минута за минутой тот самый день сорокалетней давности. Соленое от пены морской мороженное. Но видела поседевшего отчима на похоронах матери...
Спустя полгода Анна устроилась в богатую коммерческую газету наборщицей...Приходя домой, она падала от усталости и тут же засыпала. Ее стали одолевать непонятные боли. Врачи никак не могли поставить диагноз. От отчима уже год не было никаких вестей. Целый год она собирала деньги, чтобы поехать в Крым. Выправила паспорт, получила странную вклейку "гражданин России", словно в ее старом советском паспорте не ясно было, кто она и где ее Родина. А где она, ее Родина? Их стало две - Украина и Россия. Что-то путалось у нее в голове, ведь Крым и был для нее Россией. Теперь, чтобы попасть в родной город, ей надо было пересечь границу. В Шереметьево ей стало совсем плохо. Рейс задерживали уже на шесть часов, а она, от боли не в силах сидеть, лежала на креслах. Потом, когда, наконец, объявили посадку, ей дали бумажку на английском языке - русские почему-то кончились. В этой бумажке в графе "цель визита" она вывела "возвращение на Родину". И добавила "с Родины". Это было наивно. Таможенник в эту графу и не заглянул. Его интересовали только доллары. А их у Анны не было...
Когда самолет выпустил шасси, у нее заныло сердце. Потом откуда-то взялись силы и она, в лежку лежавшая в шереметьевском аэропорту, подхватила тяжелую сумку и быстро поймала машину на Севастополь. Они ехали по извилистым крымским дорогам при свете Луны. У нее был жар, ее знобило. Но боль стало легче переносить. Сорокоградусная дневная жара, раскалившая этим летом полуостров, сменилась к ночи прохладой. В слишком лихо для крымского серпантина мчащуюся машину врывался свежий, пропахший хвоей и солью ветер. Эта смесь счастья и жара была сродни полету. Полету подранка, возвращавшегося на домой...
В Севастополь они приехали глубокой ночью. В этом городе у нее больше не было дома. Ее ждал гостиничный номер с балконом, выходившим на площадь Ушакова, и впервые спустя много лет она снова засыпала под знакомый перезвон часов. У нее была высокая температура, она бредила, а когда заснула, ей приснился тревожный сон, будто дядя Коля жив, но умирает...
Утром Севастополь нахлынул на нее, навалился потоком звуков, сорокоградусным беспощадным солнцем, бьющим в окно, этим вылинявшим стареньким троллейбусом внизу на площади, видно ее ровесником. Она знала каждую щербинку на асфальте круто бегущего в гору Исторического бульвара. Город из окна казался немного меньше и словно бы обветшавшим. Ей уже не казалось, что город постарел. Постарела она. Голова кружилась от жары на улице и жара внутри, но она все же сходила в справочную и разузнала новый телефон дяди Коли. Долго путалась в незнакомых гривнах, расплачиваясь в троллейбусе. Мачеха, открывшая ей дверь, сильно изменилась: располнела, подобрела, стала совсем седой. От нее Анна узнала, что Николай лежит в больнице, у него цирроз печени и жить ему осталось немного. Проработавшая сорок лет медсестрой, мачеха расспросила Анну о болезни, пощупала, постукала и заявила: "Эх, доченька, да у тебя ж воспаление. Еще б недельку - и было б поздно". Таблетки, которые дала мачеха, были нехитрые, наши, но уже на второй день Анне полегчало и она поехала навестить дядю Колю...
Николай пожелтел, похудел и осунулся. Он уже не вставал. Обед -
пустые щи да черный хлеб - не тронутым стоял на его тумбочке. Николай не удивился, увидев Анну, будто ждал ее.
- Анна, я вот, - сказал и замолк.
И что тут скажешь. Она села у его кровати, взяла его за руку.
- Папа, папа...- так она назвала его впервые. - Я буду счастлива, папа. Обязательно....
Она еще несколько раз навещала его в больнице до отъезда. Через месяц после ее возвращения в Москву из Севастополя пришло письмо. Николай умер и она поняла, как любила его...
После визита в больницу что-то проснулось в Анне новое, упорство какое-то. Дело было не в мачехиных таблетках. Она просто возвращалась к жизни. Наплевав на запреты, она по полдня валялась на диком херсонесском пляже, бродила по древнегреческим развалинам, жарилась под неистовым солнцем. Уплывала на километр от берега и там лежала на волнах, вспоминая тот день сорокалетней давности, наполненный любовью и заботой надежного, сильного и умного защитника, наполненный ощущением счастья от предчувствия предстоящей такой загадочной, такой огромной и интересной жизни. Этот самый счастливый день, один очень долгий день из детства - он и спас ее. Она выискивала в знакомых магазинчиках редкие марочные крымские вина - "Пиногри", "Белый мускат красного камня" и каждый вечер в гостинице под перезвон часов пила их понемногу из красивой рюмки темного стекла. Она словно плыла по этому пьянящему августу в нежной ласковой колыбели святого севастопольского воздуха. Нехотя и понемногу болезнь отпускала ее.
Похудевшая, загоревшая и помолодевшая, она вернулась в Москву с твердым намерением выжить. Пережив все наши кризисы и беды, назло судьбе ли, эпохе ли, времени такому, забравшему всех, кто был с ней рядом, кого она любила, она должна была выжить. И быть счастливой. Ведь она была последней ...
|
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"