Басистова Вера Александровна : другие произведения.

Пророк. Жизнь Перси Биш Шелли. Часть 1.Бунт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  "Созерцая идеалы, в настоящее время недостижимые, мы возвышаемся духом, проникаемся спокойствием и мужеством и через это приближаемся к осуществлению мечты, представляющейся теперь миражем".
  П.Б.Шелли
  
  
  Ч а с т ь I.
  
  Б У Н Т
  
  "Вы скажете, что это очень странно,
  Но правда всякой выдумки странней."
  Байрон. "Дон-Жуан", песнь XIV.
  (перевод Т.Гнедич)
  "Как молод ты в наш одряхлевший век!
  Как зелен в этом сером мире..."
  Шелли. "Карл I".
  (перевод Б.Лейтина)
  
  
  Август 1792 года.
  Европа в тревоге. Франция в огне. Революция быстро идет к своему зениту. Через несколько дней парижские санкюлоты возьмут штурмом дворец Тюильри, Людовик XVI будет низложен. Через полтора месяца Конвент провозгласит образование Французской республики...
  В истории случаются порой любопытные совпадения. 4 августа 1792 г., в тот день, когда только что избранный революционный Совет Парижской коммуны, подготовивший победоносное восстание против монархии, собрался на свое первое заседание - в тот самый день 4 августа по другую сторону Ла Манша, в семье мистера Тимоти Шелли, сассекского помещика, появился на свет первый ребенок - сын. Мальчику дали имя Перси Биш - в честь деда, баронета Биш Шелли, знаменитого своим огромным богатством и необузданным нравом. Взяв на руки долгожданного первенца, сорокалетний мистер Тимоти вздохнул с облегчением: слава богу, есть кому наследовать поместье и титул, а главное - древнее имя Шелли (в этой стародворянской семье, доводившей свое генеалогическое древо до самого Карла Великого, происхождением гордились больше, чем состоянием).
  Наверное, мистер Тимоти был тогда счастлив; он и представить себе не мог, какой сюрприз готовит ему судьба. Да и никто из его родственников и знакомых, съехавшихся на крестины, конечно, не подозревал, что это дитя в будущем прославит имя Шелли гораздо больше, чем все поколения знатных предков...
  
  1.
  Март 1811 года.
  Оксфорд, Юниверсити колледж.
  "Ли Ханту, редактору журнала "Экзаминер".
  Сэр! Не будучи знаком с Вами лично, я, тем не менее, обращаюсь к Вам, как к такому же другу Свободы, полагая, что в делах столь важных этикет не может быть помехой. Позвольте предложить Вашему вниманию проект, касающийся обеспечения безопасности для множества борцов за общественное благо. Моей целью является объединить просвещенных соотечественников, подвергающихся преследованиям за их независимые взгляды; я убежден, что их положение можно было бы облегчить, составив общество, чтобы противостоять коалиции врагов Свободы..."
  ...Комната напоминает скорее лабораторию естествоиспытателя, чем жилище студента. Электрическая машина, воздушный насос, микроскоп, всевозможные колбы, реторты, пробирки с реактивами и - книги, книги, книги... Лукреций и Спиноза, Локк, Юм, Вольтер, Гольбах в перемешку с учебниками по химии, физике, минералогии, астрономии... Натюрморт более чем своеобразный: пистолеты по соседству с ботинками, сахарница рядом с чернильницей; вот спиртовка, над ней - штатив с колбой, в которой нагревается некая жидкость, и тут же - кусок хлеба, чашка недопитого чаю, бумажный кораблик.
  Владелец всего этого добра примостился на краю стола, пишет. Он имеет восемнадцать лет от роду, тонкое, поразительно одухотворенное лицо, большие лучистые голубые глаза, каштановые кудри до плеч и привычку в минуты задумчивости машинально теребить свою роскошную шевелюру, приводя ее в полный беспорядок.
  "Мой отец является членом парламента, и я, по достижении совершеннолетия, вероятно, займу его освободившееся место. Ввиду ответственности, которую налагает на меня пребывание в университете, я, конечно, не решаюсь публично провозглашать все, что думаю, но придет время, когда все мои силы, пусть ничтожные, будут отданы делу Свободы..."
  Дверь отворилась, вошел университетский служитель, сказал:
  - Мистер Шелли, вас срочно вызывает декан.
  Юноша вздрогнул, бросил перо, ответил с досадой:
  - Иду.
  Вызов к декану не сулил ничего хорошего. Полтора месяца назад Шелли и его друг Томас Джефферсон Хогг общими усилиями произвели на свет небольшой философский трактат отнюдь не ортодоксального направления - и теперь не без тревоги ожидали последствий.
  Действительно: войдя в зал Коллегии, Шелли прежде всего увидел самодовольно ухмыляющуюся физиономию преподобного Джона Уокера - это был дурной знак. А декан, мистер Гриффитс - весь красный от гнева, и в руке у него... та самая брошюра! Совсем скверно. Юноша внутренне весь напрягся, ожидая грозы.
  - Молодой человек, подойдите ближе. Это - ваша работа? - Гриффитс потряс брошюркой в воздухе, брезгливо держа ее двумя пальцами, как лягушку. - Одно название чего стоит: "Необходимость атеизма"! Как вам нравится, господа? Необходимость!! Атеизма!!! Достопочтенный мистер Уокер обнаружил эту мерзость не где-нибудь, а в университетской книжной лавке, где вот этот юнец разложил ее - целую пачку - для продажи по шести пенсов за экземпляр! Так, по крайней мере, утверждает книгопродавец.
  - Возмутительно! - подхватил преподобный Уокер. - Позор для всего Университета!
  - Брошюра анонимная, - продолжал декан, - однако сочинителя угадать нетрудно. Мистер Шелли, признаете ли вы себя автором этого богомерзкого пасквиля? Да или нет? Отвечайте!
  - Во-первых, это - не пасквиль, а вполне корректная научная работа, - собственный голос доносится откуда-то издали; как ни странно, он звучит твердо. - Во-вторых, такой допрос противозаконен. Докажите свое обвинение, если можете, но я на вопросы, заданные в подобном тоне, отвечать не буду.
  Декан - грозно:
  - Так вы не отрицаете, что это - ваше произведение?
  - Я отказываюсь отвечать.
  - Открытый бунт! Какая наглость! - это опять вмешался преподобный. - Его следует исключить из Университета! Немедленно!
  - Одну минуту, господа! Мистер Шелли - очень способный юноша, его успехи, особенно в естественных науках - поразительны. Может быть, на первый раз мы смягчим наказание и ограничимся...
  Сердце Шелли билось так сильно, что в ушах стоял звон, и все происходящее было как в тумане - поэтому он не сразу понял, кто это осмелился его защищать. Кажется, профессор химии... Но декан не дал высказаться непрошенному адвокату, перебил:
  - Извините, коллега, но вы, очевидно, не знаете - эта брошюра не единственный его проступок. Совсем недавно сей молодой джентльмен опубликовал - также анонимно - сборник возмутительнейших стихов, а выручку передал в фонд помощи Финнерти - ирландскому бунтовщику, арестованному за оскорбление лорда Каслри! Мы установили самый факт, однако приняли во внимание возраст мистера Шелли и принадлежность его к известной аристократической семье - и решили оставить этот случай без последствий. Но пропаганда свободомыслия - нет, этого спустить ему с рук нельзя! Безбожнику не место в Университете!
  Пауза, долгая и зловещая... Что это? Значит, приговор уже произнесен? Исключение? За самый факт несогласия с общепринятыми взглядами, даже без обсуждения по существу? Без открытого честного спора? И эти люди называют себя учеными?..
  Голос профессора химии:
  - Все-таки, господа, я бы советовал не спешить. Молодости свойственно увлекаться; большой беды в том нет - важно только, чтобы оступившийся осознал свою вину и не упорствовал в опасных заблуждениях. Мистер Шелли, будьте благоразумны. Подумайте о своем отце: мистер Тимоти - такой почтенный, всеми уважаемый джентльмен, член парламента, мировой судья; надо полагать, ему будет крайне неприятно узнать о вашем позорном исключении из Оксфорда - ведь тогда вы не сможете в будущем занять его место в Палате общин. Подумайте об отце, подумайте о своей будущей карьере - и скажите, что вы отрекаетесь от возмутительных идей, изложенных в этой брошюре. Ведь вы отрекаетесь, не правда ли?
  Шелли резко вскинул голову, глаза его вспыхнули:
  - Не отрекаюсь!
  
  Вся экзекуция заняла несколько минут, но этого оказалось достаточно, чтобы химическая реакция в колбе, которую наш герой, уходя, забыл на огне спиртовки, благополучно завершилась. Убедиться в том довелось мистеру Хоггу, который зашел за своим другом, как они накануне условились, чтобы вместе идти на лекцию. Первым, что он увидел, войдя в комнату Шелли, были клубы едкого бурого дыма; первым, что почувствовал - нестерпимая резь в горле. На глазах выступили слезы, Хогг закашлялся - но, уже имея такого рода опыт, быстро сообразил, в чем дело, воскликнул: "О, черт!" и, схватив колбу вместе со штативом, выплеснул содержимое в камин. Затем, продолжая кашлять и чертыхаться, подбежал к окну, распахнул его и высунул голову наружу, чтобы отдышаться...
  Пока он приходит в себя - отметим, что этот юноша, ровесник Шелли, в отличие от своего друга очень аккуратно одет и коротко - по моде - подстрижен; у него стройная спортивная фигура и приятное лицо, на котором выделяются крупный, с горбинкой, нос и небольшие живые глаза, в которых читается острый, обильно сдобренный иронией ум - скорее критический, разрушительный, чем творческий.
  Бурый дым, наконец, рассеялся, и Хогг рискнул оторваться от окна. В горле все еще першило - он, покашливая, подошел к столу и предпринял попытку отыскать среди лабораторных склянок обычные предметы повседневного пользования. Не без труда, но нашел-таки графин с водой и чашку, наполнил ее, поднес к губам... однако в последний миг заколебался, скосив глаза на то, что он собирается пить. Отнял чашку ото рта, посмотрел еще внимательнее, потом вытащил из нее нечто: "По-видимому, бывший шиллинг. Интересно, в чем он его растворял - в щелочи или в кислоте? Сколько раз я зарекался не пить и не есть из его посуды!.. Однако, где же мой алхимик? Обещал быть у себя, а сам изволит блистать отсутствием! Вряд ли он отлучился надолго - иначе не оставил бы колбу на огне. Ладно. Подождем".
  Отказавшись от намерения утолить жажду, Хогг уселся на стул и запасся терпением; чтобы скрасить время ожидания, раскурил трубку - но не успел сделать и двух затяжек, когда дверь распахнулась, и в комнату влетел Шелли, бледный и чрезвычайно взволнованный.
  - Перси, что случилось? - удивился Хогг. - На тебе лица нет!
  - Я исключен из Университета! - Шелли, весь дрожа от нервного озноба, упал в изнеможении на диван. - Будь они прокляты! Палачи! Инквизиторы!
  - Как - исключен? За что?
  - За нашу брошюру. Премудрые ханжи ее и обсуждать не стали - сразу отмели как возмутительную и преступную. От меня потребовали покаяния - я отказался - и вот результат! Разумеется, выгнать проще, чем опровергнуть... И это - жрецы науки! Трусы и рутинеры... Но и мы с тобой хороши: рассчитывали на полемику, на открытый честный спор - с кем? С ними!! Да разве нужна им Истина? Их волнует только собственная репутация, собственный покой и благополучие - больше ничего! А мы, как два идиота, надеялись... - все еще дрожа, он разразился нервным смехом.
  Хогг нахмурился:
  - Послушай, но ведь это очень серьезно! Ты не сможешь поступить ни в какой другой университет, политическая карьера для тебя закрыта...
  - Знаю... Отец будет в ярости. Ну да теперь ничего не поделаешь. Мне приказано завтра же покинуть колледж... - Шелли тяжело вздохнул. - Жаль. Я любил здешнюю жизнь - лекции, опыты, общение с тобой... Но, в конце концов, исключение - это еще не катастрофа. Учиться я могу и самостоятельно, а политическая карьера мне нужна, как прошлогодний снег... - помолчал. - Извини - ты, выходит, напрасно ждал: на лекцию я не пойду. Надо готовиться к отъезду.
  - Ну, это мы еще посмотрим! - Хогг придвинулся к столу, взял перо и лист бумаги.
  - Что ты хочешь?..
  - Я хочу объяснить Гриффитсу и Ко всю гнусность и безнравственность их поступка! Я докажу, что они не имеют никакого права так с тобой обойтись. Исключить самого благородного человека на свете! Нет, это им даром не пройдет!
  - Дорогой мой, твоя защита совершенно бессмысленна. Мне ты не поможешь, а себе, боюсь - очень навредишь. Сейчас ты вне подозрений - ведь я твоего имени, разумеется, не назвал. Но если посмеешь вмешаться - тебе тоже несдобровать.
  Хогг - гордо:
  - Пусть так - во имя чести я не могу поступить иначе!
  
  На другое утро два исключенных бунтовщика, собрав свои вещи и книги, сели в лондонский дилижанс. Шелли был удручен несчастьем друга, пожалуй, больше, чем своим собственным, и не находил достаточно сильных слов для оценки его подвига.
  - Ты - лучший из людей! Ты поступил неблагоразумно с точки зрения эгоистов, но истинное благородство всегда таково. Я никогда не забуду твоего самопожертвования... Но каковы эти Гриффитсы! Ученые мракобесы!
  Хогг уныло смотрел в окно:
  - Guod erat demonstrandum, - что и требовалось доказать... Прощай, Оксфорд! Прощай навсегда!
  - Не огорчайся, - Шелли ласково пожал руку друга. - Кто знает - может быть, это и к лучшему, что старые педанты помогли нам выйти из Университета скорее, чем мы того хотели. Может быть, за год-другой пребывания здесь они убили бы в нас всякую любовь к образованию, всякое желание уйти из стада скотов, подобных им... Теперь мы свободны, мы начнем новую жизнь! Поселимся вместе в Лондоне, будем учиться, читать, соберем вокруг себя единомышленников - и объявим непримиримую войну духовному рабству, фанатизму, религиозной нетерпимости! Пусть мелкие душонки заботятся о личном преуспеянии - наша цель более возвышенна и чиста! Мы посвятим себя делу свободы и общего блага, делу совершенствования человечества...
  - Ты лучше подумай, что напишешь отцу.
  Энтузиаст несколько потускнел.
  - Правду. Только правду. Хоть почти не надеюсь, что он поймет...
  
  
  2.
  Добравшись до Лондона, два товарища сняли небольшую квартирку на Поланд-стрит, 15. Шелли немедленно написал отцу в родовое поместье Филд-Плейс о своем исключении из Оксфорда; он уверял, что сожалеет лишь об огорчении, которое эта неприятность доставит родным, сам же относится к ней с полным безразличием, и подчеркивал благородное поведение Хогга. Если он надеялся таким образом утешить мистера Тимоти и расположить его в пользу своего друга, то цели своей - как легко можно угадать - не достиг.
  Узнав о случившемся, Шелли-старший впал в великий гнев. Если бы мальчишку исключили за пьяный дебош или другой проступок такого же рода - это еще можно было бы извинить, но - свободомыслие!.. Не то, чтобы мистер Тимоти был очень набожным человеком; к религиозным и философским проблемам он всегда относился равнодушно, считая их развлечением праздных умов. Но обвинение в атеизме перечеркивало будущую карьеру сына, бросало тень на всю семью. Как теперь мистер Тимоти клял себя за то, что полгода назад, когда обнаружились первые признаки неблагополучия, или хотя бы в январе, во время рождественских каникул, он не принял к бунтовщику надлежащих мер! Надо было пресечь зло в зародыше, а не пускаться в метафизические дискуссии с этим щенком, который - нельзя не признать - гораздо сильнее в риторике. Уж лучше бы осуществить свою угрозу и самому забрать сына из Оксфорда - чем дожить до такого позора... Зато теперь - решил мистер Тимоти - никаких поблажек. Если не удастся согнуть упрямца до приемлемого в обществе положения, то лучше его сломать, чем позволить расти в опасную сторону.
  Из Филд-Плейс в Лондон был послан грозный ультиматум: покаяние и полная покорность отцовской воле - или отлучение от семьи. Ответ не заставил себя ждать: почтительный сын выражал сожаления по поводу того, что не может принять условий капитуляции, и предлагал свой вариант урегулирования отношений: он согласен отказаться от всех благ и прав на будущее наследство, если ему будет обеспечено содержание в размере двухсот фунтов в год. Это - весьма скромная цифра, но философу немного надо...
  Мистер Тимоти понял: кризис зашел далеко, от переговоров по почте толку не будет - и, скрепя сердце, сам отправился в Лондон.
  
  ---------------
  
  Комната в лондонской гостинице, где остановился Шелли-старший. В ней двое - отец и сын.
  Мистеру Тимоти пятьдесят восемь лет, но выглядит он гораздо моложе - это высокий, представительный, еще красивый мужчина с синими, как у Перси, глазами. Депутат парламента и мировой судья, мрачный, как снеговая туча, сидит в глубоком кресле, цедит вино и слушает свое непокорное чадо, которое ходит в волнении из угла в угол и говорит с большим жаром:
  - Дорогой отец, ведь вы знаете, что я перестал верить в Писание не из распущенности, а в результате размышлений. Мы с другом обнаружили - к нашему собственному удивлению - что доказательства бытия божия не являются убедительными. Свои выводы мы изложили в сочинении "Необходимость атеизма". Это - чисто философская работа, ничего оскорбительного для верующих в ней нет - вы сами это признаете, если ее прочтете. Мы решили обратиться к богословам с просьбой опубликовать свои возражения против наших идей, но - возражения доказательные! - и с этой целью мы разослали свой трактат всем епископам, в надежде получить ответ от людей, посвятивших себя теологии. И как же к нам отнеслись? Разве такого заслуживал наш честный и открытый поступок? Нам никто не ответил по существу, с нами расправились - и только! Исключив меня и мистера Хогга из Университета, наши противники показали только уязвимость своих позиций и свою собственную закоснелость!
  Мистер Тимоти хмурился все сильнее. Не дождавшись ни слова в ответ, юноша продолжал с прежним пылом:
  - Мы с мистером Хоггом никому не навязываем наших взглядов, мы только отстаиваем наше право свободно мыслить. Если человек в своем развитии перерос то состояние, когда он мог верить, не рассуждая, то можно ли отказать ему в праве пользоваться своим разумом? Верить или не верить во что бы то ни было - от нашей воли то не зависит; вера - это не действие, а страсть души.
  - Ну, вот что: все эти тонкости меня не интересуют, - изрек, наконец, мистер Тимоти. - Ваши взгляды аморальны и преступны; проповедуя их, вы ставите себя в положение изгоя, отщепенца - надеюсь, это вы понимаете? Вы не только губите свою собственную будущность, вы позорите меня, всю нашу семью! В отличие от вас, я сознаю свои обязанности в отношении своей собственной репутации, в отношении ваших младших сестер и брата, в отношении моих убеждений как христианина, в конце концов! И я не допущу, чтобы мой сын позорил древнее имя Шелли. В душе вы можете верить или не верить, как угодно, но в обществе обязаны соблюдать определенные правила...
  Мистер Тимоти вдруг осекся - он увидел глаза сына: в них было чувство, близкое к ужасу.
  - Отец, вы хотите, чтобы я стал лицемером?
  - Я хочу, - продолжал Шелли-старший, справившись с мгновенным укором совести, - я хочу, чтобы вы, если вы желаете и впредь пользоваться моей поддержкой и покровительством, если хотите общаться с матерью и сестрами...
  Перси поспешно кивнул:
  - Да, я так соскучился по матушке... и Элизабет...
  - Так вот, если вы хотите сохранить права моего сына - моего старшего сына и наследника - вы обязаны выполнить два моих условия. Во-первых, вы немедленно вернетесь домой и на долгое время откажетесь от каких-либо сношений с мистером Хоггом...
  - Отец, это невозможно. Это значило бы - предать друга, который пожертвовал собой ради меня! Я же рассказывал вам, что сначала подозрение пало на меня одного, и мистер Хогг добровольно решил разделить мою участь...
  Мистер Тимоти - ледяным тоном:
  - Повторяю: вы откажетесь от всякого общения с мистером Хоггом - это во-первых. Во-вторых, вы обязуетесь беспрекословно повиноваться тем гувернерам, которых я для вас назначу. В противном случае я снимаю с себя всякую ответственность за вашу судьбу.
  Сын опустил голову, произнес с заметным усилием:
  - Мне больно огорчать вас, отец, но я вынужден решительно отвергнуть оба эти условия. На все подобные предложения в будущем вы получите такой же ответ.
  - Ну, что ж... - мистер Тимоти поднялся с кресла. - Вы сами выбрали свою судьбу. Живите как знаете. Если разум не может заставить вас смириться - пусть это сделает голод.
  Перси твердо посмотрел отцу в глаза:
  - Смириться? Ну, нет! Никогда...
  
  -----------
  Итак...
  Восемнадцать лет. Юноша на пороге жизни.
  Ясная - со всеми задатками утонченного интеллекта - голова, набитая идеями просветителей, мечтами о свободе, равенстве, счастье для всех. Большое сердце, ощущающее чужую боль как свою. Гордый, сильный, упорный дух. Слабое хрупкое тело, еще не познавшее ни настоящего - сжигающего - труда, ни любви. Бьющий фонтаном энтузиазм, жажда служить человечеству, стремление изменить жестокий мир - "Дай где стать, и я сдвину вселенную!.." Жизненный опыт равен нулю.
  Содержимое кошелька - тоже. И рядом - никого, на чью руку можно было бы опереться. Единственный друг - и тот далеко: Джефферсон Хогг благоразумно помирился со своим почтенным родителем и отбыл в Йорк, чтобы поступить в учение к какому-то адвокату.
  Одиночество. Некоторая растерянность. Страх?.. Нет, не страх, конечно, но все же очень неприятное ощущение. "Не знаю, где я сейчас и где я буду. Будущее, настоящее, прошедшее - все в каком-то тумане, и кажется, будто я начинаю жить сначала и при недобрых предзнаменованиях..."
  Что прошедшее в тумане - это, пожалуй, для красного словца. В прошлом все ясно, да и не так его пока много, этого прошлого, чтобы что-то забыть! Солнечные аллеи старинного парка в Филд-Плейс, где он играл ребенком - счастливое раннее детство, согретое ласками матери и сестер... Начальная школа, первые успехи в ученье... Первый друг - кузен Том Медвин... Первое умственное увлечение - готические романы, всевозможные тайны и ужасы, астрология, алхимия, магия всех цветов - тогда ему казалось, что через общение с духами можно доискаться до сокровеннейшей тайны Вселенной... Эта страсть к чертовщине продержалась довольно долго и умерла естественной смертью уже в Итоне - после того, как однажды вечером несостоявшийся Фауст случайно вывернул в камин сковороду с некоей дьявольской смесью и ужасающим зловонием поднял на ноги весь пансион... Итонский колледж. О! Нет, это лучше не вспоминать: первое серьезное столкновение с человеческой жестокостью... Впрочем - там, в Итоне, было и много хорошего: первый настоящий учитель - доктор Линд, первые настоящие книги по философии и политике, первые литературные опыты - два аж романа, сборник стихов... Потом - Оксфорд, Хогг, атеизм... И первая влюбленность - в прекрасную кузину Харриет Гроув, которая отныне потеряна для него навсегда...
  Вот и все его прошлое. С будущим тоже все ясно: разумеется, он закончит образование, станет химиком, политиком или врачом, будет трудиться на общее благо. Не совсем, правда, понятно, каким образом он достигнет своей цели, но что она будет достигнута - это не вызывает сомнений. А вот с настоящим дело обстоит гораздо сложнее: по прошлому и будущему можно путешествовать без затрат, но чтобы существовать в настоящем, надо все-таки есть. Без проклятых фунтов и шиллингов, стало быть, не обойдешься. Где взять их, вот вопрос...
  Мать тайком от отца прислала немного денег. Сын попросил выслать ему гальваническую батарею и солнечный микроскоп, оставшиеся в Филд-Плейс - они нужны для опытов - но деньги вернул: мать была доброй, терпимой, но она - христианка, а тайной милостыни юный бунтовщик не хотел. То же относилось, увы, и к его любимой старшей сестре Элизабет: после краткого увлечения просветительскими идеями она вернулась к ортодоксальным взглядам, и брат, очень рассчитывавший на нее как на будущего соратника по борьбе за переделку мира, был вынужден с горечью констатировать, что эта несчастная "потеряна для всего". Но остались еще младшие - Эллен и Мэри - учившиеся в Клэпеме, в пансионе миссис Феннинг; Перси виделся с ними регулярно и не терял надежды развить их ум в нужном направлении. Девушки отнюдь не чуждались опального брата, напротив - охотно делили с ним карманные деньги; видя в них потенциальных единомышленников, Шелли не отказывался: от союзника не стыдно принять помощь.
  Обычно они встречались на клэпемском лугу и вместе гуляли час или два; Перси приходил первым и, дожидаясь сестер, шагал взад-вперед по протоптанной им самим тропинке, читая книгу и подкрепляясь сухарями, которые он доставал из кармана; стайка воробьев следом за ним весело подбирала хлебные крошки. (Давнишняя привычка - жевать на ходу: торжественное сиденье за столом было в его глазах напрасной тратой времени; правда, в оксфордскую эпоху он набивал карманы изюмом, но сухарь - это тоже неплохо... особенно на голодный желудок).
  Однажды Мэри прийти не смогла, и Эллен явилась вместе с незнакомкой - изящной, миниатюрной, очень хорошенькой девушкой лет шестнадцати. Шелли, увлекшийся чтением, увидел их слишком поздно и не успел спрятать кусок сухаря, который держал в руке; Эллен заметила, расхохоталась:
  - Здравствуй, мой бедный голодный братец! Это что, весь твой обед?
  Шелли тоже засмеялся:
  - Увы!
  - Я кое-что тебе принесла, - сестра вытащила из кармана несколько монет. - Вот, возьми. Это на неделю: я теперь получу свои карманные деньги только в следующий вторник.
  - Спасибо. Представь меня, будь добра.
  - Я как раз собираюсь это сделать, - Эллен повернулась к своей спутнице. - Харриет, рекомендую: Перси Биш Шелли, будущий баронет, будущий член парламента, будущий владелец поместья Филд Плейс и миллионного состояния (ибо наш дед, не желая дробить свое богатство, хочет сделать Перси наследником майората, а нас при нем - бедными родственниками...) Короче говоря, это принц Уэльский сассекского масштаба - с необыкновенными прожектами в голове и с сухарем в кармане.
  Смеются все трое.
  - ...Перси, мисс Харриет Вестбрук - моя лучшая подруга по пансиону.
  Обмен поклонами.
  - Мисс Вестбрук, забудьте все, что она обо мне сказала: богатым наследником я могу стать лишь при условии, что помирюсь с отцом, а это вряд ли возможно. Я останусь тем же, что есть сейчас, то есть бедным философом, химиком и немножко поэтом, а главное - свободным человеком.
  - И - безбожником, - прибавила Эллен.
  - Разумеется.
  - Почему вы говорите, что не помиритесь с отцом? - спросила мисс Вестбрук.
  - Он требует, чтобы я вернулся в лоно англиканской церкви.
  - А разве это невозможно?
  - Да. Я не могу больше верить - и не хочу лгать.
  - Почему же вы утратили веру?
  - Потому что понял, что она не совместима с разумом. Стоит только представить себе бесконечность Вселенной...
  - Харриет, берегись, - перебила Эллен со смехом, - он сейчас прочтет тебе лекцию по астрономии и тебя тоже обратит в безбожие.
  Шелли, воодушевляясь:
  - Нет, в самом деле! С высоты тех знаний, которые дают нам сегодня естественные науки, все эти истории об Адаме и Еве, о непорочном зачатии - как их ни толкуй - выглядят несерьезно.
  - Кто же тогда Иисус Христос? - спросила Харриет несколько неуверенным тоном.
  - Человек.
  - Просто человек?
  - Возможно - великий человек, революционер, борец за свободу и равенство... Один из тех, кто во все времена, презрев бедность, пытки и поношения, отстаивает дело страждущего человечества. То, что произошло с ним, вообще характерно для человеческой истории.
  - В каком смысле? - не поняла Эллен.
  - Люди всегда распинают того, кто первым провозглашает новую, более высокую истину, противоречащую общепринятой догме. Мудрый человек, которого мы зовем Иисус, хотел реформировать религию Моисея, которую справедливо считал омерзительной и кровавой, - хотел преобразовать ее на более гуманных моральных принципах. За это его распяли. Позднее сторонники Иисуса одержали верх, его учение в свою очередь стало общепринятой догмой, в свою очередь окостенело и стало душить свободную мысль. И теперь слуги Христа, в свою очередь, пытают и распинают - если не физически, то морально - всех тех, кто осмеливается поступать так же, как в свое время он - то есть свободно и независимо мыслить.
  - Вы так уважительно говорите о Христе - и в то же время не считаете себя христианином? - удивилась Харриет.
  - Конечно. Моральные принципы христианства - гуманность, терпимость, милосердие - сами по себе прекрасны, но они принадлежат не только христианам, а всему человечеству. И главное - зачем мистика? Зачем вера в сверхъестественное, зачем калечащий душу страх? Зачем требование жалкой покорности, убивающей волю к борьбе за свободу и счастье? Я убежден, человек может быть добрым и справедливым сам по себе, без жупела-ада и пряника-рая - свой высший нравственный закон он найдет в своем сердце...
  
  Они беседовали почти целый час - если можно назвать беседой такой способ общения, когда один говорит без умолку, а другие благоговейно внимают - и расстались, вполне друг другом довольные.
  В отличие от сестер Шелли, живших в пансионе постоянно, мисс Вестбрук обычно раз в неделю отправлялась домой - к отцу, бывшему трактирщику, и старшей сестре Элизе, которая была ее наперсницей и наставницей. Конечно, при первой же возможности девушка рассказала родным о новом знакомом, не забыв упомянуть, что он - аристократ, будущий наследник титула и огромного состояния. Последнее обстоятельство, как не трудно догадаться, вызвало у старших особый интерес. А саму Харриет больше взволновало другое: необыкновенная красота юноши. Пока он говорил, она успела хорошо его рассмотреть: высокая, очень тонкая фигура, легкие грациозные движения, пышные золотисто-каштановые кудри, лицо, которое могло бы принадлежать ангелу: высокий чистый лоб, рот безупречной формы, небольшой изящный нос - кокетливый, с чуть приподнятым кончиком, что отнюдь не портит впечатления, а глаза... о! какие глаза! - огромные, сверкающие, бездонно-глубокие... И, главное - этот внутренний огонь, печать вдохновения, чистоты и благородства, лежащая на всех чертах! Все былые девичьи мечты о бравых офицерах и штатских щеголях были мгновенно забыты, Харриет думала теперь только о том, каким счастьем для нее было бы прослушать еще несколько лекций... по философии, астрономии - хоть по химии: пусть говорит о чем душе угодно, ее уши все стерпят, лишь бы глаза могли созерцать...
  А Шелли, вернувшись на Поланд-стрит, поздравил себя с тем, что нашел еще одного единомышленника: Харриет так хорошо слушала, что показалась ему необычайно умной. Крупный алмаз, достойный самой лучшей огранки! Что ж, это ведь и есть его задача - просвещать. Разумеется, он не упустит возможности завоевать столь ценного адепта для новой философии. Эта хорошенькая и серьезная незнакомка скоро станет сознательным борцом за свободу и равенство, она обратит в праведную веру своих родных и друзей - так идеи добра и справедливости будут распространяться все шире, как волна от брошенного в воду камня...
  Как же хорошо жить на свете, когда жизнь имеет цель и смысл!
  
  3.
  ...Беги! Скорее! Погоня мчится за тобой по пятам! Сердце бьется у горла. Ветер - в лицо. Беглец мчится большими прыжками, как заяц, изо всех сил отталкиваясь от земли - и знает, что не уйдет все равно. Так уже было не раз. Сейчас он наткнется на стену. Да, вот она - длинная, высокая, из потемневшего кирпича. Ни перепрыгнуть, ни обойти: дальше дороги нет. Остается одно - повернуться: спиной к стене, лицом к врагам. А они уже здесь - мальчишки, товарищи по учебе... мучители. Они замкнули жертву в полукольцо, кривляются, улюлюкают, свистят, швыряют камешками и комьями грязи; крики со всех сторон:
  - Безумный Шелли!
  - Сумасшедший!
  - Безбожник!
  - Ученик дьявола!
  - Безумный!
  - Безумный!!
  - Безумный!!!
  Сейчас они недалеки от истины - беззащитную жертву захлестывает волна жгучей, исступленной ярости, сердце куда-то проваливается, все члены дрожат, в ушах шумит, и мальчик не слышит уже ничего, кроме собственного голоса, звенящего как струна:
  - Подлые трусы! Вы только так и умеете - скопом на одного!..
  ...Шелли вздрогнул во сне, открыл глаза, резким движением приподнялся и сел на кровати. Провел рукой по лицу. "Опять этот кошмар... Школа в Итоне. Хорошо, что это - только сон. Впрочем - действительность не намного лучше. Можно ли удивляться жестокости детей, когда зрелые люди так нетерпимы!"
  На столе - чашка с водой; Шелли, не вставая, дотянулся до нее, отпил несколько глотков, поставил на место; огляделся: еще светло... Значит, день? Почему же... Ах, да - у него болела голова, он прилег на кровать одетый и сам не заметил, как заснул. А что теперь делать? Встать? Так ведь заняться все равно нечем - разве что стихами...
  Помедлив, Шелли вновь улегся, но спать ему больше не хотелось - он лежал с открытыми глазами, созерцая потеки сырости на потолке. "Отец все еще свиреп, как лев. Сказал, что лучше бы меня убили в Испании... Ну да: сын-патриот, погибший в бою с французами, для семейной репутации гораздо полезнее, чем живой, но выброшенный из Оксфорда вольнодумец... Интересно, как эти каннибальские взгляды согласуются в сознании моего родителя с гуманными идеями прощения и милосердия, которые проповедуют христиане?.. Неужели дед тоже так думает? И мама? Нет, не может быть!.. А что, если взять - и приехать в Филд-Плейс без разрешения? Не выдворят же меня силой? Хотя - как знать... Или еще хуже - вообразят, что явился с повинной... Стоп: не думаю больше об этом... - вздохнул. - Жаль, что уехал Хогг. Хорошо хоть - пишет. Без писем было бы совсем тошно. Ужасная штука - одиночество: порою без куска хлеба легче обойтись, чем без доброго слова... Ну, хватит, - встал и с удовольствием потянулся. - Мыслящий человек не может жаловаться на уединение. Одиночество - миф, ибо никто не бывает совсем один, если всюду с ним - он сам. Стало быть - за работу. Но прежде..."
  Он подошел к буфету, открыл дверцу - к сожалению, там пусто: самый тщательный осмотр полок не выявил никаких следов съестного. Этого, впрочем, и следовало ожидать: полученные от сестер деньги Шелли с великим трудом растянул до вчерашнего вечера - в надежде, что сегодня получит еще некую толику - но утром Эллен на луг не пришла. Сейчас в желудке и кошельке так же пусто, как и в буфете.
  ...Стало быть - за работу. Правда, то, что он пишет сейчас, денег заведомо не принесет - зато избавит от мрачных мыслей...
  Шелли сел за стол, порылся в груде черновиков - проза вперемешку со стихами - нашел нужный лист:
  - Вот это надо бы подправить: "Жертва фанатизма" - очень актуальная тема. Только ведь - никто не осмелится напечатать...
  В дверь постучали.
  - Войдите! - отозвался хозяин.
  Вошла... подруга Эллен, юная Харриет.
  Шелли поспешно вскочил:
  - О, мисс Вестбрук! Я не смел надеяться на такое внимание...
  - Добрый день, мистер Шелли, - Харриет приветливо улыбнулась. - Эллен просила меня...
  - Она здорова?!
  - Да, не тревожитесь, но...
  Тут в комнату вошла еще одна особа - высокая тощая девица лет тридцати.
  - Это моя сестра Элиза, - пояснила Харриет.
  - Очень приятно, - Шелли придвинул Элизе стул. - Прошу, располагайтесь с удобством, насколько это возможно в такой тесноте. Я бы с радостью угостил вас хотя бы чаем, если бы...
  Харриет - поспешно:
  - О нет, не беспокойтесь! Мы - на одну минутку. Вашим сестрам запрещено выходить за ворота пансиона - запрещено по настоянию вашего отца, узнавшего, что они делили с вами свои карманные деньги. Поэтому Эллен и Мэри просили меня навестить вас, чтобы передать от них вот эту небольшую сумму и уверения, что они вас по-прежнему любят.
  От смущения Шелли весь залился краской:
  - Право, не знаю, как и благодарить вас... Да, между прочим, вы, кажется, говорили, что много читаете?
  - Все свободное время.
  - Тогда я предложу вам вот это: моя брошюра, та самая, за которую меня исключили из Оксфорда.
  - Спасибо, я сегодня же прочту.
  - У меня здесь есть еще книги! - воодушевился просветитель. - Не хотите ли взглянуть? Вот Руссо, Гольбах, вот Локк, Юм, Вольтер... Вот Годвин - "Политическая справедливость" - ну, ее-то вы наверняка прочли.
  - К сожалению, нет, - призналась девушка.
  Шелли не поверил своим ушам:
  - Не читали Годвина? О! Тогда с этого надо начать. Годвин - величайший ум нашей эпохи! Он нашел способ сделать общество справедливым, а людей - счастливыми...
  - Каким образом? - вмешалась в разговор Элиза.
  - Сделав их равными и свободными, - разъяснил Шелли - и, оседлав любимого конька, пустился с места в карьер: - Равенство - это основа основ. Я даже не имею в виду такой вздор, как титулы и богатства - уважение к тому и другому говорит только о духовной незрелости - но даже различие в наших физических и умственных способностях не имеет существенного значения. В принципе, все люди равны - именно как люди - и я убежден, что равенство будет достигнуто в результате развития общества - при другом, более совершенном его состоянии.
  - Вы полагаете, что все могут стать богатыми? - с сомнением в голосе спросила Элиза.
  - Дело не в этом. Главное - изменить систему ценностей человека. Физических потребностей у нас немного, но нельзя перечислить потребности нашего ума, нашего сердца! Удовлетворите свои материальные запросы самым дешевым способом - и затем остаток энергии используйте для достижения добродетели и знания: так поступали истинно мудрые во все времена - вспомните Сократа, Диогена, Иисуса. Мощный строй чудесного и любовного мира - вот пища для вашего созерцания; люди, близкие вам по духу - лучшая пища для души. Что есть счастье, как не наслаждение знанием, общением, красотой? Примите такую точку зрения - и в вас не останется места для гордости и тщеславия, и пресловутая роскошь никому не будет нужна! Придет час - эта истина восторжествует. Но для этого нужно изменить мир.
  - Изменить мир? - переспросила Харриет. - Но - как?
  - Я знаю один способ - просвещение. По мере того, как люди будут становиться мудрее, в точной пропорции к этой мудрости должна отмирать и система неравенства. Исчезнут собственность, государство, религия, брак...
  Элиза, еще недостаточно просвещенная, была явно обескуражена:
  - Исчезнет брак? Что же тогда будет - распущенность?
  О нет! - запротестовал Шелли. - Союз любящих свят и нерушим - до тех пор, пока они оба любят. Но церковный брак - пожизненные цепи - он аморален, ибо может служить лишь источником лжи и страданий. Любовь не терпит принуждения; она гаснет, как только превращается в обязанность. А само венчание - это позор! Каждому любящему следует вдуматься в слова брачного обряда, прежде чем допустить, чтобы любимую женщину подвергли такому унижению...
  Элиза поднялась со стула:
  - Нам, пожалуй, пора. Идем, Харриет.
  Шелли жаль прервать интересную беседу - он только вошел во вкус:
  - Если позволите, я вас провожу...
  Поспешно собрав полдюжины книг, совершенно необходимых Харриет на первый случай, наш герой, с трудом удерживая эту литературу под мышкой, вслед за барышнями вышел на лестницу...
  
  Интересное трио шествует по лондонской улице: Шелли и Харриет впереди, Элиза - следом, на таком расстоянии, чтобы и не стеснять, и гарантировать соблюдение приличий. Дети оживленно беседуют.
  Харриет:
  - О, это все верно, что вы говорите - жажда знаний, стремление к совершенству - да, я это глубоко чувствую, я страстно хочу учиться! Но пансион миссис Феннинг, хоть он и называется Академией для молодых девиц - нет, это совсем не то место, где можно значительно поумнеть. Для меня он - тюрьма! Я самые стены его ненавижу!
  - А Эллен и Мэри, мне кажется, всем довольны, - заметил Шелли.
  - О! Ваши сестры - совсем другое дело... Да и остальные девицы... Они - одного круга: все из старинных дворянских семей. А я - всего лишь дочь бывшего содержателя кофейной. Мой добрый отец захотел дать мне образование, как дочери джентльмена; он и представить себе не может, какая это мука - на каждом шагу чувствовать, что твои одноклассницы смотрят на тебя сверху вниз. Одни жалеют, как добрая Эллен, другие - открыто презирают... Бывают минуты, когда мне не хочется жить...
  - Я хорошо понимаю вас, - тихо сказал юноша.
  - О нет, вы понять не можете: вы ведь сами - аристократ.
  Шелли - с возмущением:
  - Мисс Вестбрук, это слово для меня оскорбительно: я не аристократ и совершенно никакой не "крат": "krateo" по-гречески значит - "одерживать верх", а я всегда буду на стороне слабых и угнетенных.
  - И все же, - вздохнула девушка, - я думаю, в школьные годы ваше имя и происхождение были для вас достаточно надежной защитой.
  По лицу Шелли скользнула тень.
  - Вы ошибаетесь... Впрочем, в Оксфорде мне было хорошо - там режим полной свободы: сам выбираешь, какие лекции посещать, учишься тому, что интересно. Но там я пробыл только полгода. А до Оксфорда был Итон... - глаза его вспыхнули, рука невольно сжалась в кулак. - Мисс Вестбрук, вы знаете, что такое "фэг"?
  - Нет.
  - Так в закрытых привилегированных школах зовут учеников младших классов, которых старшие берут себе в услужение. "Фэг" обязан убирать постель своего патрона, чистить ему платье и сапоги, а патрон волен издеваться над ним, как ему заблагорассудится. Правда, зато должен защищать его от других.
  - И вы были...
  Шелли - гордо:
  - Нет! Я в первый же день заявил, что считаю роль "фэга" несовместимой с человеческим достоинством, и решительно отказался ее исполнять. И за это был объявлен вне закона... Меня прозвали "безумным Шелли" и травили как дикого зверя - все вместе, старшие и младшие, дружно, общей сворой... По одиночке нападать боялись.
  - А преподаватели? Неужели не пытались вас защитить?
  - Нет. Они тоже не одобряли моего поведения: ведь я восстал потив системы... Был, правда, один - доктор Линд... Честный человек и республиканец... Его я никогда не забуду... Однако - я опять о себе! Простите, мисс Вестбрук, это "я" все время цепляется ко мне, как репей - ужасно трудно отделаться.
  Харриет остановилась.
  - Вот мы и пришли. Это наш дом.
  Шелли отдал ей книги, сказал с искренним чувством:
  - Еще раз благодарю вас за визит. Вы были очень добры ко мне.
  Девушка улыбнулась - ласково и чуть смущенно:
  - Мистер Шелли, завтра отца дома не будет, мы с Элизой весь день вдвоем... Приходите к нам обедать. В два часа. Пожалуйста!
  Шелли опустил глаза - он был растроган:
  - Спасибо. Приду.
  
  Это была блестящая мысль - немного подкормить прекрасного принца. Кто первый напал на нее - сострадательная Харриет или опытная Элиза - об этом история умалчивает; факт тот, что всем троим она очень понравилась. Конечно, стоическому философу не положено придавать какое-либо значение материальным благам, но если ты неделю просидел на воде и хлебе - а то и без оного - то попрекнуть тебя за удовольствие, доставленное тарелкой супа, способен только ханжа. Да и не в супе главное дело: Шелли вдруг ощутил участие к себе, теплое дружеское внимание, а среди всех обрушившихся на него бед, среди горя, тревоги и неустроенности это было так важно! Выброшенный из родной семьи, отрешенный от привычной обстановки и бесконечно одинокий в незнакомом, холодном, враждебном мире, он с наслаждением отогревался в уютной домашней атмосфере. С Харриет он быстро освоился, стал воспринимать ее как друга - конечно, не такого, как Хогг, ибо ее образованием еще предстояло заняться - но все же как честного товарища и, возможно, будущего соратника по борьбе за всеобщее счастье.
  Элиза в этом отношении тоже подавала определенные надежды - Шелли находил ее умной, хоть и не столь талантливой, как младшая сестра. Да и отец, Джон Вестбрук, вполне благодушно относившийся к визитам молодого аристократа, казался очень милым и симпатичным человеком...
  Старшие Вестбруки заняли пока выжидательную позицию. Вскоре Элиза, однако, начала понимать, что если позволить событиям развиваться естественным путем, то желанного результата она до конца веков не дождется. И все чаще за обедом, когда Харриет млела от счастья, глядя, как грациозно ее Адонис разделывается с пудингом (не переставая при этом рассуждать о значении химического анализа или трудов Годвина) - все чаще в эти идиллические мгновения старшая сестра, с любезной улыбкой на губах и клокочущей злобой в душе, спрашивала себя, как же все-таки расшевелить этого растяпу. Младенческая невинность юноши была очаровательна, но все хорошо в меру...
  
  Жизнь между небом и землей продолжалась больше месяца. Двоюродный брат Шелли, Джон Гроув, которому выпала незавидная роль посредника между отцом и сыном, безуспешно пытался уладить дело: разъяренный мистер Тимоти то соглашался назначить ослушнику содержание - те самые двести фунтов годовых - то вновь отрекался от своего обещания. В распрю вмешался еще один родственник - дядя Перси по матери, капитан Джон Пилфолд: он жил недалеко от Филд-Плейс и пригласил племянника приехать. Бунтовщик охотно согласился: дядю он любил и очень надеялся, что, очутившись в родных краях, сможет повидаться с матерью.
  Слух о предполагаемом отъезде прекрасного принца вызвал в стане его новых друзей большое волнение. Однажды вечером, в конце апреля, Шелли получил записку от Элизы с просьбой навестить Харриет, которая была нездорова и хотела его видеть. Несмотря на поздний час, юноша побежал к Вестбрукам.
  У старого трактирщика были гости - из-за неплотно притворенной двери столовой доносились мужские голоса, звон посуды. Элиза проводила Шелли наверх, в комнату Харриет.
  Девушка полулежала на кушетке, на высоких подушках, прикрыв салфеткой лоб и глаза. Заслышав шаги, она сняла салфетку, улыбнулась вошедшим.
  - Перси! Как мило, что вы пришли!
  - Добрый вечер, Харриет. Что, очень болит голова?
  - Теперь уже лучше. Вы посидите немного со мной?
  - Конечно.
  Шелли придвинул стул к ее кушетке, сел.
  - Вас не было несколько дней, - сказала Харриет. - Я думала, вы уехали, не простившись. Вы ведь говорили, что должны куда-то поехать?
  - Да, в Кэкфилд, к дяде Джону. Он мне написал, что попытается склонить отца к мирным переговорам.
  - Ваш дядя - хороший человек? - спросила Элиза.
  - Прекрасный. Сердечный, смелый, весельчак. Между прочим - сподвижник Нельсона, командовал фрегатом при Трафальгаре.
  - Как интересно! - оживилась Харриет.
  - А мы, признаться, решили, что причина вашего отъезда иная - прекрасные глаза какой-нибудь молодой гордой леди, - заметила Элиза многозначительно.
  - Любовь? О, нет! Если я имею хоть какое-то представление о том, что такое любовь, то готов поклясться - в настоящую минуту я никого не люблю. И вообще, по моему мнению, половая страсть - отнюдь не самое благородное чувство. Насколько достойнее мыслящего существа дружба - в ней ничуть не меньше пылкости, но она не слепа, хоть и желает видеть в своем предмете нечто близкое совершенству. Это - чувство, но чувство небесное и духовное, чуждое низменным земным страстям.
  - О, вы стоик! - Элиза выдавила на губах кислую полуулыбку. - Берегитесь - Афродита покарает вас за такое пренебрежение...
  Харриет вновь нырнула под салфетку:
  - Хватит, Элиза, у меня от этих разговоров опять голова разболелась...
  В дверь заглянул старый Вестбрук, он был явно навеселе.
  - А, мистер Шелли! Добрый вечер.
  - Добрый вечер, мистер Вестбрук, - отозвался Шелли.
  - У меня там, внизу, друзья - хорошая простая компания, - продолжал старик. - Идемте, выпейте с нами стаканчик доброго вина!
  - Спасибо, я принципиально не пью.
  Если бы Шелли сказал, что он принципиально не ест - бывший трактирщик не мог бы удивиться сильнее.
  - С чего ж так?
  - Видите ли, я убежден, что духовную свободу можно сохранить только при абсолютной трезвости, без нее нет ни подлинного мужества, ни доброты. Поэтому вынужден отклонить ваше приглашение. Извините меня.
  Эта тирада была произнесена самым любезным тоном, однако Вестбрук, явно не разделявший такую точку зрения, несколько насупился, пробурчал:
  - Ну, как знаете. Была бы честь предложена, - и удалился.
  Элиза вышла за ним, плотно прикрыла за собой дверь. Вестбрук ждал дочь на лестнице. Сказал не без досады:
  - Барин брезгует... Или у него вот здесь, - постучал себя по лбу, - не того?
  - Внук миллионера, - злобно прошипела Элиза. - Он все себе может позволить...
  Вестбрук поскреб пятерней затылок:
  - Я думаю... того... не упустить бы! Харриет надо бы как-то половчее с ним. Да она не больно хитра - ты бы с ней поговорила, научила, что ли.
  - Бесполезно. Эта дурочка и слушать не станет - она влюблена по уши.
  - Еще бы! - пробормотал Вестбрук. - Парень красив, как бог... А не опасно оставлять их вот так вдвоем, как думаешь?
  Элиза - с гримасой презрения:
  - Нет. Он - совсем дитя. И - рыцарь.
  
  ...Комната Харриет. Девушка опять выбралась из-под салфетки.
  - Перси, ведь мы - друзья? И можем говорить откровенно?
  - Разумеется.
  - Скажите, вы действительно никогда не были влюблены?
  Шелли смущенно отвел глаза.
  Харриет - шепотом:
  - Да? В кого?
  - Это - грустная история.
  - Расскажите! Мне так хочется знать!
  - Я любил мою кузину. Странное совпадение - ее тоже звали Харриет.
  - Она - красивая? - не без волнения спросила девушка.
  Шелли не хотел лгать.
  - Очень.
  - Красивее меня?
  - Н-не знаю... Вы обе прекрасны по-своему.
  - И что же, она не ответила на ваше чувство?
  - Гораздо хуже. Она порвала со мной, когда узнала, что я - атеист. Она испугалась.
  - Ужасно! - посочувствовала Харриет.
  - Это случилось совсем недавно, в январе. В ночь после нашего объяснения я достал пистолет и яд...
  - О боже! Вы хотели убить себя?
  - Да. Но странно: в последнюю минуту я подумал не о деле, не о долге перед человечеством - я вспомнил свою любимую сестру и понял, что не могу причинить ей такое горе... Я решил, что обязан жить. И в ту ночь над алтарем оскверненной любви я поклялся посвятить себя без остатка борьбе с нетерпимостью, с религиозным фанатизмом - и да покарает меня Бесконечность и Вечность, если нарушу свою клятву! Помните, у Вольтера: "раздавите гадину"!
  Харриет, уже успевшая принять сидячее положение, подхватила с не меньшим энтузиазмом:
  - О да! Гнусная гадина будет раздавлена - и я хочу стать одним из ее сокрушителей! Принесите мне еще книг, Перси - я хочу учиться, я хочу много знать, чтобы просвещать других!
  Шелли - в восторге:
  - Друг мой! Да, мы будем работать для общего блага. Даже если не сможем сделать многого - все равно, важен каждый, даже самый маленький шаг вперед! Каждый побежденный предрассудок, каждое искорененное заблуждение, каждое доброе побуждение, которое удалось вызвать - это все победы на пути к совершенству! Вот только... - он запнулся.
  - Что?
  - Я вдруг подумал - едва ли я делаю вам добро, а может быть и навлекаю на вас несчастье, указывая дорогу, на которую вы так бесстрашно хотите вступить. Она ведет к совершенству - да, но совершенство это, пожалуй, не возмещает всех тягот пути.
  Харриет - сияя:
  - Все равно - я не боюсь!
  
  4.
  Лето 1811 года...
  Наполеон - в зените славы; одних только официальных титулов - чуть не десяток: император Франции, король Италии, протектор Рейнского союза, медиатор Швейцарии, сюзерен Голландии, Неаполитанского королевства, герцогства Варшавского и т. д. Вся Европа у его ног. Пруссия и Австрия, формально независимые, полностью им разгромлены и подчинены его воле, русскому императору Александру навязан Тильзитский мир. Последний серьезный противник - неприступная Англия... Да еще Испания, кровоточащая язва, несколько портит настроение всесильному диктатору. Он, впрочем, уверен, что победа над ними - лишь вопрос времени. А в голове уже новые грандиозные замыслы...
  И другой исполин на вершине жизни - Гете. Уже созданы "Вертер" и "Эгмонт", "Годы учения Вильгельма Мейстера" и "Рейнеке Лис". Поэт работает над воспоминаниями о своей молодости, осмысливает итоги "Бури и натиска", эпохи борьбы и надежд, когда казалось, что для него нет ничего невозможного... Когда рядом был Шиллер. Его благородный друг ушел слишком рано - он прожил всего сорок пять лет. Гете теперь - шестьдесят два года. Старость? Нет: высшая точка духовного расцвета. Первая часть "Фауста" написана, но вторая - еще впереди.
  Пятьдесят пять лет Вильяму Блейку - другу покойного Томаса Пейна, художнику-граверу, великому английскому поэту. Правда, титул великого поэта он получит через много лет после смерти, сейчас же его практически никто не читает, а кто читал - считает сумасшедшим.
  Бетховену сорок лет. Он уже совершенно глух, не может выступать с концертами. Он болен, беден и безысходно одинок - последние надежды создать собственный семейный очаг пошли прахом, и даже друзья находят, что из-за глухоты композитор стал практически недоступен для общения. Но дух его не сломлен. Бетховен работает. Год назад написана музыка к "Эгмонту", теперь на рабочем столе - партитуры "Афинских развалин" и поэтичнейшего Трио для фортепиано, скрипки и виолончели; еще через год он удивит музыкальный мир своей Седьмой симфонией ля мажор - той самой, о которой Bебер скажет, что отныне считает ее автора вполне созревшим для сумасшедшего дома, и которую потомки оценят как шедевр...
  Вальтеру Скотту в августе тоже исполнится сорок. Он пишет романтические баллады и поэмы; свое великое открытие - новый литературный жанр, исторический роман - подарит миру лишь три года спустя. Вордсворту сорок один год, Кольриджу - тридцать девять; оба себя уже почти исчерпали. Китсу - шестнадцать лет, он учится на фармацевта и ничего пока не написал.
  Эрнст Теодор Вильгельм... нет, теперь уже Эрнст Теодор Амадей (в честь Моцарта!) Гофман, тридцати пяти лет от роду, живет в Бамберге, зарабатывая средства к существованию уроками музыки; он сам еще ощущает себя в большей степени композитором и художником, чем литератором - к главному своему призванию только ищет пути.
  Тридцатилетний Анри-Мари Бейль - будущий Фредерик Стендаль - служит в наполеоновской армии интендантом.
  Юный Пушкин поступает в Царскосельский Лицей: русскому гению всего двенадцать лет. Столько же Мицкевичу и Бальзаку, на год больше - Генриху Гейне. Четырнадцать лет нежному Шуберту. Виктору Гюго пошел десятый год, Александру Дюма - девятый; по семь лет Просперу Мериме и "Жорж Санду" - Авроре Дюпен.
  Михаил Лермонтов еще не родился...
  
  ...Лето 1811 года.
  С Мальты курсом на Портсмут направляется фрегат "Волидж". На его борту - весьма примечательный пассажир. Вот он прогуливается, хромая, по палубе: двадцать три года, невысокая, но стройная - благодаря жесточайшей диете - фигура, короткие черные вьющиеся волосы, матово-бледное, гордое - даже надменное - и ослепительно красивое лицо... В более подробном словесном портрете надобности, пожалуй, нет - достаточно назвать имя: Джордж Гордон лорд Байрон, пока еще не знаменитый (за плечами один сборник стихов - "Часы досуга" - и злющая сатира "Английские барды и шотландские обозреватели", смешавшая с грязью весь английский парнас за вину критиков, посмевших разругать первый поэтический опыт юного громовержца).
  После двухлетнего путешествия по Средиземноморью его светлость возвращается на родину. Он везет с собой розовое масло и турецкую шаль для матери, с которой всю жизнь ссорился и никогда не мирился, две почти законченные песни "Чайльд-Гарольда" - для читающей публики и своего издателя Меррея, а для себя - небольшой зверинец (черепаха, дог, еж и т.д.) и - кучу разнообразнейших впечатлений.
  Вильям Флетчер - камердинер милорда и неизменный его спутник во всех странствиях (лет около тридцати, белокурый, флегматичный, трусоватый и бесконечно преданный) - откровенно рад скорому концу путешествия. А господин его возвращается с теми же чувствами, с какими и уезжал - "совершенно равнодушно". Ибо ничего интересного, волнующего, значительного встреча с Альбионом ему вроде бы не сулит. Пожалуй, приятно будет увидеть Ньюстед - родовое гдездо - и мать, по которой он, как ни странно, соскучался (несмотря на все былые раздоры), а еще приятнее - друзей, с которыми в студенческие годы был неразлучен: Хобхауза, Уингфильда, Мэтьюза... Но сверх того что он может найти на родине, кроме скуки? Дождь, туман, серое небо, тусклое солнце... Сама северная природа кажется жалкой нищенкой после пышных и ярких красок лучезарного юга... Не лучше ли купить островок в Эгейском море и поселиться там на всю жизнь? Заманчивый прожект для недалекого, может быть, будущего...
  А пока лорд Байрон плывет в Англию.
  Навстречу громкой славе.
  Навстречу жестокой судьбе.
  
  ----------
  Лето 1811 года началось для Шелли удачно.
  Еще в мае удалось, благодаря дяде Джону Пилфолду, договориться с отцом о перемирии. Удалось обратить самого дядю Джона вместе с тетей в правильную - то есть просветительсткую - веру. Удалось побывать в Филд-Плейс и повидаться с матерью и сестрой. Удалось завязать интересное знакомство - с мисс Хитчинер, учительницей из Кекфильда, весьма умной и передовой особой (она, правда, была несвободна от религиозных заблуждений, но Перси надеялся быстро ее от них избавить, с каковой целью срочно выписал из Лондона необходимые книги).
  Все это хорошо, но следовало решить, как жить дальше. Изображать кающегося грешника он не согласен, следовательно, путь назад в Оксфорд для него закрыт. Остаться в Филд-Плейс? Здесь вокруг него - заговор враждебного молчания: говорить не с кем и не о чем, разве что с матерью о погоде; все остальные смотрят на "безбожника" с тревогой, чуть ли не страхом, как на духовно прокаженного, а бродить одному, с этим горьким ощущением своей отверженности, по аллеям родного старого парка, где был так счастлив ребенком, теперь вдвойне тяжело...
  Поэтому приглашение родственников погостить месяц-другой в Кум Элане оказалось очень кстати.
  Величественные ландшафты Южного Уэльса - утесы, водопады, поросшие лесом долины - произвели на Шелли огромное впечатление. Трудно вообразить обстановку, более подходящую для философских размышлений - о происхождении жизни и сознания, о принципах устройства вселенной, о том, уничтожается ли душа вместе со смертью тела или переходит в иное неизвестное качество (вопрос чисто теоретический, без какой-либо связи с проблемой посмертного воздаяния).
  Впрочем, реальный мир с его жестокою прозой не давал надолго забыть о себе, и красота природы отнюдь не смягчала - скорее даже подчеркивала - уродство социальных контрастов. Однажды утром Шелли, распахнув окно своей комнаты (а она находилась как раз над кухней), кончал одеваться, как вдруг услышал слова, поразившие его: "Светлым именем милосердия..." Их произнес старый нищий, которому слуга вынес немного еды. Застегивая на ходу жилет, Шелли выбежал из дома, подал старику шиллинг. Нищий, казалось, был благодарен. Но когда юноша попытался расспросить его о жизни - то получил неожиданно резкий отпор: "Вижу по вашей одежде, что вы человек богатый. А богатые несчетное число раз обижали меня и всех моих. У вас, как видно, хорошие намерения, но я не могу им верить, пока вы живете в таком доме и носите такую одежду. Будьте милосердны и оставьте меня..." Над этим эпизодом следовало задуматься; он произвел на Шелли такое впечатление, что удостоился быть пересказанным в очередном письме к мисс Хитчинер - а таких писем из Кум Элана в Кэкфильд было написано немало, и все, в основном, философского содержания: Шелли не терял надежды обратить свою колеблющуюся корреспондентку в атеизм. Конечно, не забывал он и Хогга, и новообращенного дядю Джона. Из Лондона приходили письма девиц Вестбрук - на них тоже надо было отвечать; правда, общаться с милыми сестрами было далеко не так интересно, как с более образованной и думающей мисс Хитчинер.
  В конце июля Шелли получил от Харриет письмо, которое крайне удивило его и встревожило. Девушка жаловалась на тяжелую обстановку в семье: отец ужасно притесняет ее, вынуждает вернуться в школу, где она чувствует себя глубоко несчастной; она просила совета - что ей делать? Шелли ответил в тот же день: конечно, надо сопротивляться угнетению; она должна решительно отстаивать свои права и в то же время пытаться смягчить отца, взывая к его чувствам и разуму. Следующего письма Харриет он ждал с большим интересом, гадая, какой оборот примут события - но того, что он в этом письме прочел, энтузиаст-просветитель при всем своем богатом воображении представить себе не мог. Харриет сообщила, что сопротивляться отцу невозможно, она в отчаянии, думает даже о самоубийстве; по-видимому, единственный выход в ее положении - отдаться под покровительство друга: если Шелли согласен, она готова бежать с ним хоть завтра.
  Это предложение повергло философа в шок. Придя в себя, он попытался разобраться в хаосе распиравших его душу чувств. Первым, конечно, было удивление, вторым - восхищение: борец против всяческих предрассудков прекрасно понимал - чтобы решиться на такой поступок, его ученица должна была продвинуться в преодолении традиционных заблуждений весьма и весьма далеко. Третьим - что-то вроде признательности за оказанное доверие. Четвертым, но далеко не самым слабым - тревога. Бежать? Это как же? Просто так уехать вместе тайком - и все? А что дальше? Жениться? Какой вздор! Официальный брак вообще аморален, а без любви он просто нелеп. Однако, не являясь законным супругом Харриет, он не будет иметь права защищать ее от отца. Где же выход?
  В полном смятении, ничего еще не решив, Шелли помчался в Лондон.
  
  5.
  Элиза встретила гостя со своей обычной кисло-сладкой улыбочкой.
  - О, какая нежданная радость! Мистер Шелли! Давно вы вернулись?
  - Только сегодня. Как ваши дела?
  - Спасибо, все по-прежнему, - Элиза кротко вздохнула. - Порадовать нечем.
  - А где Харриет? Как ее здоровье?
  - Она в своей комнате. Лежит. Здоровье - вы верно чувствовали - у нее не блестяще. Как вы уехали - затосковала совсем.
  - Могу я увидеть ее?
  - Конечно. Я пойду, предупрежу.
  Элиза поднялась по лестнице, вошла в комнату Харриет. Шелли присел было на диван, но от волнения долго усидеть не мог - встал и начал ходить из угла в угол.
  Спустилась Элиза:
  - Она через пять минут выйдет. Садитесь к столу, мистер Шелли - я сейчас приготовлю чай.
  - Благодарю, не беспокойтесь обо мне, - он сел опять на диван.
  Элиза стала накрывать на стол.
  - Расскажите, как съездили к родным. Из ваших писем мы поняли, что все денежные проблемы улажены, верно?
  - Да, теперь у меня будет двести фунтов в год - при моих потребностях этого вполне достаточно. Правда, пока я еще ничего не получил - первые пятьдесят фунтов отец должен прислать в сентябре. Но главное - мир заключен на самых почетных условиях, без каких-либо уступок с моей стороны.
  - Как же вы его уломали?
  - Это спасибо дяде Пилфолду: он провел кампанию очень мудро, заручился поддержкой герцога Норфолка - пред таким авторитетом отец, конечно, не мог устоять. Вообще дядюшка - чудесный человек, он отнесся ко мне очень великодушно. А я, в благодарность, просветил его.
  - Каким образом?
  - Избавил от предрассудков. "Необходимость атеизма" ему очень понравилась; на другой день после того, как он прочел мою брошюру, у него за обедом был один врач, человек фанатически религиозный - дядюшка схватился с ним и разбил в пух и прах, как французов при Трафальгаре...
  На лестнице появилась Харриет... Или - тень Харриет? Как осунулась, похудела бедная девочка за эти три месяца! Шелли невольно встал и сделал несколько шагов к ней... Элиза поспешила выскользнуть в другую дверь:
  - Я - на одну минуту, сейчас вернусь...
  Харриет медленно спускалась по ступеням.
  - Перси, вы приехали! Боже мой! Я так ждала! - она залилась слезами.
  - Харриет, дорогая, что здесь происходит? Что с вами? Вы совсем больны...
  - Нет, Перси, но... Господи! Как я несчастна!
  - Успокойтесь, умоляю вас, не плачьте... Вас притесняют, заставляют насильно вернуться в пансион - это плохо, но это еще не основание, чтобы так отчаиваться. Я поговорю с вашим отцом, попытаюсь его убедить... Если не будет другого выхода, я увезу вас отсюда, но едва ли это рационально...
  Харриет, пряча лицо в ладонях, разрыдалась еще безутешнее:
  - О, Перси... Нет, вы не поняли... Я... я люблю вас!
  В ответ - ни звука: просветитель остолбенел.
  Харриет подняла мокрое лицо, сказала поспешно:
  - Я вовсе не настаиваю на венчании. Я помню ваше мнение о церковном браке и вполне разделяю его. Я поехала бы с вами без всяких условий...
  "Бедная девочка... Как же она измучилась, если призналась сама! Я должен ответить ей... А что я могу ответить? Сказать правду? Но отказ был бы моральным убийством. Одним словом я могу сделать этого ребенка безмерно счастливым - или предельно несчастным... Какой же я бессердечный эгоист, если все еще смею колебаться!"
  - Милая Харриет, ну, конечно, если так... располагайте мною. Только, прошу вас - не будем спешить. Я поеду к дяде, а вы пока еще раз обдумайте все хорошенько. И если ваше решение останется неизменным - напишите. Я сразу явлюсь - и увезу вас.
  Заплаканное личико Харриет озарилось улыбкой: она была счастлива.
  
  Шелли вышел из дома Вестбруков как лунатик.
  "Это безумие! Ведь я ее не люблю. Она очень мила и очень мне нравится, но разве это похоже, хотя бы отдаленно, на то волнение, которое я испытывал подле другой... первой Харриет? Но бедная девочка любит... Она несчастна... И я могу сделать ее счастливой! Ее притесняют, тиранят, она хочет покинуть отцовский дом, чтобы стать свободной и нести людям добро - и я могу дать ей свободу! Я столько раз мысленно клялся жертвовать собой ради свободы и счастья других - вот мне и представился случай. Значит, я должен радоваться... - тяжкий вздох. - Да, но я ее не люблю... - Он тряхнул головой, насмешливо улыбнулся: - Эх, ты, философ! Не ты ли презирал половую страсть, как недостойную мыслящего человека - ибо в ней нет разума, ибо это больше страсть тела, чем души! Не ты ли насмехался над теми, кто способен судить о женских достоинствах по отпечатку ноги или по складкам платья... Не ты ли утверждал, что истинная, высокая любовь состоит в родстве душ! А если так - все складывается прекрасно. Харриет добра, умна, она очень хорошенькая - тебе всегда приятно было на нее смотреть; у нее отважное сердце - сколько мужества и благородства было в ее сегодняшнем признании! Наконец - это главное - она разделяет твои взгляды. Она будет твоим надежным другом и помощником в борьбе со злом мира... Чего же тебе еще не хватает? Разве всех этих качеств не достаточно, чтобы полюбить навек? У тебя же есть воля и разум, ты хочешь полюбить ее - а стало быть, можешь!.. - и - опять вздох. - А все-таки хорошо, что мы еще не приняли окончательного решения. Возможно, она передумает, не осмелится..."
  
  ...Она осмелилась. Ровно через неделю.
  Дама позвала - рыцарь дал слово - пути к отступлению отрезаны.
  Собственно бегство особой подготовки не требовало. Но надо было решить один принципиальный вопрос: венчаться или не венчаться? В глазах юного ниспровергателя традиций и правоверного ученика Годвина церковный брак был чуть ли не изменой принципам. Пожалуй, такая непоследовательность могла повредить философу в глазах обращенных его стараниями друзей, прежде всего - в глазах мисс Хитчинер, чьим мнением Шелли особенно дорожил. Однако при "незаконном" союзе положение Харриет было бы столь тягостным и унизительным, что обречь ее на это испытание у него просто не хватило духа. Наконец, после нескольких дней душевной борьбы, решение было принято: уж если жертвовать собой - то до конца! Принцип дорог, но покой и благополучие Харриет - дороже. А что до реакции окружающих... Возможно, друзья и родственники не одобрят такой поступок, но в конце концов они должны будут оценить благородство его побуждений. И мисс Хитчинер - идеальная героиня - разумеется, тоже его поймет: "Осуждай меня, если хочешь, самый дорогой мой друг, - написал он передовой учительнице в Кэкфильд, - ибо ты все же самая дорогая для меня; но имей снисхождение даже и к этой ошибке, если ты осудишь меня..." Щемящая нота, звучащая в этой фразе, кажется более искренней, чем бодрые попытки убедить Хогга (и, главное, самого себя), что он очень рад такому обороту событий.
  Но, как бы там ни было, приняв решение, он больше не колебался. Приготовления к побегу были скоро закончены, и двое детей, с минимальным багажом и почти без денег, почтовым дилижансом уехали на Север. 25-го августа 1811 года Харриет Вестбрук, шестнадцати лет от роду, и Перси Шелли, которому едва исполнилось девятнадцать, обвенчались в Эдинбурге по обряду шотландской церкви. Свадьба была обставлена более чем скромно - ни знатных гостей, ни пышных нарядов, ни дорогих подарков, ничего напоказ - но можно ли представить лучшее украшение для торжества Гименея, чем красота, чистота и молодость новобрачных?
  Юная невеста лучилась радостью; жених тщательно скрывал волнение и тревогу, успокаивая себя тем, что поступил в полном соответствии с требованиями разума. Сознательная воля, а не слепая страсть - вот что должно руководить поведением просвещенных людей в цивилизованном мире. Харриет, столь отважно поправшая все предрассудки, казалась супругу чуть ли не героиней. "Признательность и восхищение требуют, чтобы я полюбил навек, - внушал он себе. - Я сделаю ее счастливой. И все будет хорошо!"
  
  
  6.
  Начало семейной жизни было почти безоблачным. Влюбленная Харриет утопала в блаженстве. Шелли был спокоен и доволен: ничего похожего на пылкую страсть он не испытывал, но за отсутствием опыта решил, что достиг всего. Новый образ жизни ему понравился; молодая супруга была очаровательна: веселая, грациозная, всегда просто, но изящно одетая, а главное - она слушала мужа как оракула, и он мог заниматься ее образованием и воспитанием сколько душе угодно. Немалое преимущество!
  Хотя, если говорить честно - общаться с Хоггом или мисс Хитчинер было гораздо интереснее. О, если бы удалось заполучить друзей в гости! Шелли казалось, что для полноты счастья ему не хватает только этого. Он послал обоим приглашения; мисс Хитчинер не сочла возможным приехать, зато Хогг, выпросив у своего патрона отпуск на три недели, с радостью помчался в Эдинбург.
  
  Орлиный профиль, живые глаза, насмешливая улыбка - да, это он собственной персоной: второй из оксфордских бунтовщиков. Одет, как всегда, по последней моде, в руках - трость и саквояж. Бодро шагает по улице, оглядывается по сторонам в поисках нужного номера дома. Вот, наконец-то, нашел, что искал. Ошибки быть не может, так как в низком окне первого этажа он видит мечтательную кудрявую голову, которая, покусывая перо, созерцает небеса с таким вниманием, что совершенно не замечает происходящего в двух шагах. Чтобы дать о себе знать, Хогг постучал тростью по стеклу. Шелли очнулся, взглянул, просиял; мгновение - он на подоконнике; прыжок... по счастью, благополучный. Жаркие объятия.
  - Приехал! Ну, наконец-то! Надолго к нам?
  - Недели на три.
  - Замечательно! Мне столько надо тебе рассказать!
  - Мне - тоже! Прежде всего...
  Хогг вдруг запнулся, на лице его появилось выражение радостного удивления: увидел прелестную миниатюрную фигурку, которая в этот миг вышла на крыльцо. Шелли обернулся в направлении его взгляда:
  - А! Это моя Харриет.
  "Так это и есть его жена? Боже! Какая хорошенькая!"
  
  Трое друзей за обедом.
  - Мистер Хогг, попробуйте, пожалуйста, салата. Я прошу нас простить за такой скромный стол: мы с Перси - вегетарианцы, не употребляем ни мяса, ни вина, но для вас я внесу изменения в наше меню.
  - Не стоит беспокоиться, миссис Шелли. Надеюсь, после трех недель подобной диеты я еще смогу выжить. А если и нет - беда не велика: я ведь не успел обзавестись такой прелестной супругой, и оплакивать меня будет некому.
  Шелли:
  - Ничего с тобой не случится: вегетарианский способ питания наиболее предпочтителен не только с этической, но и с физиологической точки зрения. Сравнительная анатомия говорит, что у человека нет никаких признаков плотоядного животного. Если хочешь знать...
  Хогг - с комическим ужасом:
  - О нет, не хочу! Я знаю, что ты знаешь все на свете, и верю на слово, только не надо лекций. Будем лучше есть салат.
  - А к чаю у меня приготовлен сюрприз, - сказала Харриет.
  - Какой? - заинтересовался муж.
  - Сейчас принесу, - лукаво улыбнувшись, она выпорхнула из комнаты.
  У двух товарищей есть минута для откровенного разговора.
  - Итак, вы все-таки обвенчались? - спросил Хогг.
  Шелли вздохнул:
  - Да. Только не думай, что я изменил свои взгляды на брак. Мои убеждения остались прежними, но я подчинился более высокому принципу - принципу гуманности. К сожалению, сегодня ходячая мораль такова, что при "незаконном" союзе женщина обречена на совершенно несоразмерную жертву. Не мог же я допустить, чтобы ответственность за наш поступок всей тяжестью легла на Харриет!
  - Логично... - согласился Хогг. - А как родители отнеслись к вашему браку?
  - О! - подскочил Шелли. - Вот об этом стоит рассказать. Великолепная притча о том, как религия смягчает нравы.
  - Интересно, и как же?
  - Помнится, я тебе писал, что еще до нашего с Харриет побега мы с отцом пришли к соглашению - он обещал выплачивать мне двести фунтов в год. Но вот он узнает, что я женился - не предупредив его и, главное, на девушке не нашего круга (как говорят ограниченные люди) - не дворянке, без всякого состояния - он узнает об этом и вновь впадает в ярость...
  - Это естественно.
  - Как! Я же не сделал ничего дурного! Я только осуществил свои гражданские права в соответствии с законами нашей страны, и, кстати, с требованиями религии, которую батюшка на словах так уважает! Казалось бы, любой порядочный человек должен радоваться, что его сын честно устроил свою жизнь - а мой ближайший родственник заявляет, что он готов был бы содержать моих незаконных детей в любом количестве - сколько я в состоянии произвести на свет - но "неравного" брака ни за что не простит: обещанных двухсот фунтов нам не даст и вообще слышать обо мне больше не хочет.
  - А как ты узнал?
  - От дяди Джона: ему опять пришлось вести переговоры...
  Вошла Харриет, в руках у нее - блюдо с пирогом.
  - Вот мой сюрприз!
  - О! Пирог! - оживился гость.
  - Медовый? - еще откровеннее обрадовался Шелли.
  - Да. С изюмом и орехами!
  - Ну, - засмеялся Хогг, - на таких условиях и я согласен быть вегетарианцем!
  Харриет уселась к столу.
  - О чем беседовали без меня?
  - О капитане Пилфолде, - ответил Шелли. - Правда, дядюшка не только пытался опять за меня вступиться, но даже денег нам прислал, так что мы сейчас обладаем некоторой независимостью и свободой передвижения. Без его помощи мы надолго были бы прикованы к грязи и торгашеству этого отвратительного Эдинбурга. Как ни гнусна аристократия, но еще презреннее торгаши - их невежество, их тупость, гордая своим кошельком...
  Хогг усмехнулся:
  - Допустим. Но чем тебе не угодил Эдинбург? Такой красивый город...
  - Скажешь - Северные Афины...
  - Вот именно: Северные Афины. Здесь столько красивых зданий...
  - А трущобы, где живут рабочие, ты видел? Хочешь - покажу?
  - Уволь. Лучше осмотрим исторические достопримечательности.
  - Дворец Марии Стюарт... - подсказала Харриет.
  - Не люблю я историю, - поморщился Шелли. - Летопись преступлений и страданий...
  - А ты о них забудь, - посоветовал Хогг. - Любуйся архитектурой, и только.
  - Да не получается. Когда я вижу эти огромные дворцы и храмы, я тут же начинаю думать, сколько они поглотили труда, и, следовательно, времени, которое люди могли бы употребить на умственное совершенствование...
  Терпение Хогга иссякло:
  - Так мы идем на прогулку или нет?
  Шелли встал:
  - Идем.
  - Перси! А твой пирог? - засмеялась Харриет.
  Действительно: Хогг и Харриет свою порцию пирога благополучно съели, а Шелли, увлекшись разговором, о нем забыл. Дабы исправить упущение, он невозмутимо опустил кусок себе в карман...
  Какой это был замечательный день - долгий, солнечный и веселый! Друзья начали свою прогулку с посещения Холируда, дворца преступной и несчастной шотландской королевы; эта экскурсия всем троим показалась чрезвычайно интересной, и Шелли, как бы он ни философствовал на этот счет, осматривал достопримечательность с не меньшим, чем другие, удовольствием и любопытством. Потом отправились за город, облюбовали прелестную лужайку... В шестнадцать, да и в девятнадцать тоже, лет людям иногда очень хочется побегать и порезвиться. Например, поиграть в жмурки. Этим и занялись. Дурачились, разумеется, с полной серьезностью; Шелли досталось "водить", и он трудился по-честному, не подглядывая - достоинство не позволяет жульничать - а Хогг и Харриет не преминули воспользоваться его добросовестностью и повеселились всласть, доведя в конце концов беднягу до полного изнеможения...
  Устали, впрочем, все - да так, что не захотели даже вегетарианского ужина: едва добрались до постелей. Хоггу всю ночь снилась солнечная лужайка и раскрасневшаяся от беготни Харриет. А утром, спустившись из своей комнаты в столовую, гость застал друзей уже за работой: оба сидели за обеденным столом, Шелли писал, Харриет читала книгу.
  - Доброе утро, - поздоровался Хогг, не без досады отметив про себя, что на повторение вчерашнего рассчитывать, по-видимому, не приходится.
  Харриет ответила на приветствие и улыбнулась; Шелли кивнул, не отрываясь от бумаг.
  - Миссис Шелли, вы сегодня очаровательны.
  - Только сегодня? - засмеялась Харриет.
  - Всегда, но сегодня - особенно. Вы изменили прическу, и новая больше вам идет. И эта брошь также прелестна...
  Шелли:
  - Не отвлекай ее пустяками.
  - Я не отвлекаю, я просто хочу узнать, кто пойдет со мной прогуляться перед завтраком.
  - Я ! - с готовностью откликнулась Харриет.
  - А ты, Перси?
  - Гуляйте без меня, я занят: хочу закончить письмо мисс Хитчинер.
  - Кому-кому?
  Харриет - с серьезным видом:
  - Сестре его души.
  - Ого! А это кто?
  - Одна учительница из Кэкфильда. Ужасно умная и передовая особа.
  - Как интересно! Перси, она молода?
  Шелли - не отрываясь от своего занятия, почти машинально:
  - Да. Лет двадцать пять... или тридцать...
  - Понятно. И хороша собой?
  - Кажется, да... - Шелли, наконец, сообразил, что друг потешается, и поднял голову от письма. - Слушай, а какое это имеет значение? Она - наш единомышленник! Республиканка и демократка! Вот что главное. Правда, в философском отношении она еще не свободна от некоторых заблуждений, но я ей помогу...
  - Все ясно. Харриет, идемте гулять.
  Харриет и Хогг ушли. Шелли вновь вернулся к письму:
  "Мой друг, я вижу здесь дворцы, где какой-то тридцатой части довольно, чтобы удовлетворить все потребности изнеженных хозяев... Вижу театры, из училищ нравственности превратившиеся в школы разврата... Надменный аристократ и коммерсант-монополист своим примером узаконили развращенность, порождаемую роскошью. Все монополии являются злом. И обогащение коммерсанта, и богатство наследственное есть наглый вызов свободе. Самые хвалы, расточаемые им, являются оскорблением разуму! Однажды признав, что общество, основанное на равенстве (если оно достижимо) лучше всякого другого, мы неизбежно приходим к признанию нелепости самого существования аристократии. А умственное неравенство не может быть уничтожено, пока не достигнуто совершенство нравственное - тогда изгладятся все различия..."
  
  ------------
  
  Три недели свободы пролетели незаметно - отпуск Хогга кончился. А расставаться друзьям так не хотелось! Шелли и Харриет, которых в Эдинбурге ничто не удерживало, решили отправиться с Хоггом в Йорк, чтобы продолжать жить вместе, имея в виду не только собственное удовольствие, но и общественную пользу.
  Сказано - сделано.
  
  Среди лугов и полей вьется дорога. По ней пылит дилижанс. В дилижансе два юных энтузиаста и один скептик под храп соседей строят планы на будущее.
  Шелли:
  - Главная задача - собрать разрозненные силы демократии и прогресса. Найти и объединить всех добрых и передовых людей в ассоциацию человеколюбцев. Зародыш ее уже есть, это - мы.
  - Но нас только трое, - с сомнением в голосе заметила Харриет.
  - Во-первых - не трое, - поправил муж, - а шестеро: вскоре к нам присоединится Элиза...
  - А это еще кто? - спросил Хогг.
  - Моя сестра, - отозвалась Харриет.
  - Это тоже девушка, возвышающаяся над средним уровнем, - авторитетно заявил Шелли. - Далее, в Кэкфильде - мисс Хитчинер и мой благородный дядя Джон, покровитель свободомыслящих и гроза ханжей...
  - Хорошо, - согласился Хогг, - во-первых - шестеро. А что во-вторых?
  - Во-вторых - в нашем деле, как и во всех прочих, важно не столько количество, сколько качество участников. А в третьих - хороших людей очень много, их надо только просветить. Я-то знаю, сколько доброго заложено в человеке, несмотря на ужасную развращенность, насаждаемую современным воспитанием; проявления доброй воли я встречаю на каждом шагу - да и ты тоже, только ты не даешь себе труда их замечать. Так что люди есть, надо только найти их и объединить в союз...
  - Для этого нужны деньги, - заметил Хогг.
  - Разумеется. Когда я получу наследство, я тут же пущу его в дело. А пока займусь подготовительной работой. По приезде в Йорк, как только устроимся, я оставлю Харриет на твое попечение, а сам поеду в Кэкфильд, к дяде - и по своим семейным делам, и для организации там филантропического общества. Второе мы создадим в Йорке. Потом поедем в Уэльс... Вот если бы я мог организовать их повсюду в стране и произвести таким образом мирную революцию!..
  
  
  7.
  Осень 1811 года.
  Лорд Байрон - в своем родовом имении, Ньюстедском аббатстве.
  Родина встретила путешественника бедой. Возвращаясь, он ожидал встречи с матерью - и попал с корабля на похороны: сорокашестилетняя Кэтрин Гордон умерла от кровоизлияния в мозг за несколько дней до приезда сына. Почти одновременно с этим трагическим событием он получил известия о гибели двух своих друзей. Внезапный тройной тяжелейший удар...
  Похоронив мать, молодой лорд остался в Ньюстеде. Бродил по старинному полуразрушенному замку, такому огромному, что из одного крыла в другое не доберешься за четверть часа; пытался читать, работать над второй песнью "Чайльд-Гарольда", писал письма друзьям и единственному родному человеку - сестре Августе; усиленно занимался плаванием, боксом, поглощением содовой воды и гораздо более крепких напитков - все в надежде обрести душевное равновесие. Настроение менялось скачками - от мрачной подавленности к почти истерической веселости. Мрачных часов было больше. Особенно ночью. Возможно, тому способствовала и сама обстановка кабинета - с двумя черепами, из которых в добрые старые времена Байрон и его молодые друзья - Хобхауз, Дейвис и Мэтьюз - пили искристое вино... Мэтьюза эти стены уже никогда не увидят.
  "Бедняга Мэтьюз, самый блестящий, самый одаренный из нас четверых! Утонул в Кэме, в этой паршивой канаве... Запутался в водорослях и задохнулся, тщетно пытаясь вырваться. Какой мучительный, страшный конец! О, будь я рядом - я без колебаний рискнул бы своей жизнью, чтобы спасти его... А за несколько дней до Мэтьюза - мой Уингфильд. И - мать... После стольких лет вражды и непонимания я ехал к ней, чтобы, наконец, примириться - и опоздал... Ужасное ощущение. Пусть она была вспыльчива и порою жестока со мной, пусть я считал ее в детстве чуть ли не воплощением зла, но ведь именно сейчас это могло - и должно было - измениться! Какой удар... Всем сердцем ощутил я простую истину: мать у нас только одна. Прошлое будто отрезали ножом. И все наши ссоры, обиды... Ничего уже нельзя исправить. Точно глыба льда легла на душу... Три могилы за один месяц! Кажется, надо мной и моими близкими тяготеет проклятие: стоит мне полюбить - осознать, что я кого-то люблю - и этот человек обречен смерти... За что, Господи? Тебе ли - всеведущему, всемогущему, всеблагому! - пристала такая жестокость? Попы учат - не ропщи на судьбу, и наградой за покорность будет вечная жизнь за гробом. Ох, не надо мне никакого вашего бессмертия, слишком много горя в этой жизни, чтобы предаваться размышлениям об иной. Если людям дана жизнь, то зачем они умирают? А если умирают, то к чему пробуждать их от последнего сна? Я вижу в смерти лишь избавление от страданий и не желаю загробной жизни: самое лучшее, если там только покой - если Бог, карающий нас на этом свете, оставил для усталых хотя бы этот последний приют..."
  Ночные мысли - особые мысли: с терпким привкусом тревоги и жути. Дневные - другие, но тоже не радуют. Ибо того, что создает радость жизни - иллюзий - он лишился давным-давно. Он давно ни во что не верит - ни в бредни просветителей, ни в любовь. Любовь романтическая - с большой буквы - в его глазах просто не существует. Он знал слишком многих женщин, слишком хорошо изучил их "бессмысленную породу", чтоб обольщаться. Дружба, мужское товарищество? Что ж, пожалуй... Джон Кэм Хобхауз - хороший человек, ему он вполне доверяет. Скоупу Дейвису - тоже. Можно насчитать полдесятка таких, в ком он еще не разочаровался. Но...
  Но в целом человек - гнусное создание. Ларошфуко прав - эгоизм есть единственная побуждающая причина всех наших поступков. Тот, кто утверждает противное, лжет: или сознательно - окружающим, или неосознанно - самому себе. В первом случае мы имеем дело с ханжой, во втором - с добросовестным болваном. Роль циника, право же, лучше...
  Правда, сам-то он, пожалуй, не стал ни настоящим циником, ни двойником своего Чайльд-Гарольда - спокойным, самодовольным умником, взирающим на пороки мира с презрительной холодной усмешкой. Скука - да, тоска - да, но не равнодушие, нет! Может быть, оно - следующая фаза развития, но сейчас в душе иные чувства: гнев и ненависть к этому неправому миру! Бунт, пусть безнадежный, но - не примирение!
  "Меррею понравилась первая часть "Гарольда". Ну, дай бог. Похвала издателя - это уже кое-что. Даллас тоже в восторге. Скоро поэма выйдет в свет. Интересно, какая встреча ее ожидает? Не захотят ли собратья-литераторы отомстить мне за тот разнос, который я учинил им три года назад? Кое-кому от меня совсем ни за что досталось - как Вальтеру Скотту и Томасу Муру... Если о чем и жалею - это о том, что обидел шотландского барда. Впрочем, Мерей обещает меня с ним помирить. А с бардом ирландским вышла забавная история. Мур, оказывается, так оскорбился моей сатирой, что послал мне вызов на дуэль! Но я не успел его получить - я уехал тогда на Восток; и вот теперь Мур справился о своем письме и попросил вернуть его нераспечатанным, а поединок предлагает заменить обедом. Любопытно, что заставило его отступиться? Доводы разума и гуманности? Едва ли. Он, как говорят, женился, и вообще дела его идут неплохо - если так, зачем рисковать? В дни благополучия нетрудно забыть даже ущерб, нанесенный доброму имени. Странное это животное - человек! Так все мы любим говорить о разных высоких материях - о чести, долге, благородстве, самопожертвовании - и так легко забываем свои же проповеди, когда речь зайдет о сохранении собственного покоя и кошелька... Таковы все, даже лучшие - а Томас Мур один из лучших людей, каких я только встречал: добросердечный, веселый, остроумный, а честный уж - безусловно. Но и он не свободен от извечного проклятия людской природы - эгоизма. Да, прав был старик Ларошфуко, прав: нет такого поступка - по видимости самого великодушного и бескорыстного - причиной которого не оказалось бы, в конечном счете, себялюбие... Таков закон природы - с ним надо смириться - но как же это противно..."
  На пересечении аллей Ньюстедского парка стоит небольшой каменный памятник - надгробие на заросшей травою могиле. На плите выбита эпитафия: "Здесь погребены останки того, кто обладал красотой без тщеславия, силой без наглости, храбростью без жестокости и всеми добродетелями человека без его пороков. Эта похвала могла бы стать ничего не значащей лестью, будь она над прахом человека, но она - справедливая дань памяти Ботсвена, собаки, родившейся в Ньюфаундленде в мае 1803 г. и скончавшейся в Ньюстеде 18 ноября 1808г."
  Прогуливаясь по парку, молодой лорд нередко останавливался возле этого камня, грустно улыбаясь своей юношеской выходке: "Бедняга Ботсвен! Единственное в этом мире существо, которое любило меня всем сердцем, преданно и бескорыстно... Когда он заболел бешенством, я не позволил его пристрелить, я ухаживал за ним как за братом и голой рукой отирал пену, бежавшую с его пасти. Ботсвен умер, как и жил - мужественно и благородно, никого не укусив, никому не доставив лишних хлопот... Насколько же собаки лучше людей! И любят, и ненавидят - открыто, не подличают, не лгут! А люди не признают в них души и одни желают быть после смерти на небе... О, тоска... Какая тоска!..
  О человек, слепой жилец времен!
  Ты рабством или лестью развращен,
  Кто знал тебя, гнушается тобой,
  Презренный прах с презренною судьбой!
  Любовь твоя - разврат, а дружба - ложь,
  Ты словом и улыбкой предаешь!
  Твоя порода чванна и горда,
  Но за нее краснеешь от стыда.
  Ступай к богатым склепам - и не стой
  Над этой урной, скромной и простой.
  Она останки друга сторожит.
  Один был друг - и тот в земле лежит..."1
  Лорду Байрону двадцать три года. Ему много дано - ум, талант, красота, смелость; здоровье и силы еще не растрачены. Надо бы что-то делать...
  Что?.. Если бы знать!
  
  8.
  
  Хмурым октябрьским утром Шелли возвращался в Йорк, где он, на время своей поездки в Сассекс, оставил Харриет под опекой Хогга. Возвращался в довольно-таки скверном настроении, ибо поездку его никак нельзя было назвать удачной. Зато впереди его ждала радость - встреча с женой и другом - и он мысленно предвкушал удовольствие, отодвинув неприятные мысли (о будущем и прочие) "на потом".
  Хогг был, однако, в конторе, и Харриет проводила время в обществе Элизы Вестбрук, приехавшей несколько дней назад.
  Шелли вернулся раньше, чем ожидали. Харриет искренне ему обрадовалась; Элиза, как будто, тоже, и сразу спросила, успешным ли было его путешествие.
  - Да, - подхватила Харриет, - расскажи, расскажи скорее, чего ты добился.
  - Очень немногого, - Шелли устало опустился на стул. - Дядя и тетя здоровы, направление ума у них, как и раньше, правильное, и у мисс Хитчинер тоже. Но создать общество друзей свободы в Кэкфильде пока не удается. Однако я не теряю надежды...
  - А как у тебя с отцом?
  - О, здесь хуже: глухая стена.
  - То есть никаких денег он вам не дает? - уточнила Элиза.
  - Пока - нет. Надо думать, как жить дальше.
  - Быть может, вам следует поступить на службу?
  Шелли горько усмехнулся:
  - О, это заветная мечта моего папеньки: чтобы я надел мундир и отправился в какой-нибудь отдаленный гарнизон, а он тем временем организовал бы судебный процесс против моего памфлета, чтобы объявить меня сумасшедшим и лишить наследства.
  - О чем ты говоришь! - испугалась Харриет. - Военная служба с твоим здоровьем...
  - Почему непременно - военная? - спросила Элиза. - Можно служить, например, в конторе, как мистер Хогг. Или это - ниже вашего достоинства?
  - Не в том дело. Я искренне уважаю всякий труд - и труд клерка, и рабочего, и пахаря. Но мне досуг нужен не для тупой праздности и пошлых развлечений. Думаю, я имею что сказать людям, и мой первейший долг - реализовать свои способности с максимальной пользой для окружающих... А для этого надо много учиться.
  - Ну, как знаете, - Элиза, недовольно поджав губы, вышла из комнаты.
  - Наверное, в обновленном обществе труд крестьянина и рабочего будет сочетаться с просвещенным умом и отличным воспитанием, - промолвил Шелли задумчиво, - но сейчас их профессия практически не оставляет времени для духовного развития, для приобретения знаний. Если бы я работал за станком или ходил за плугом, а ты стряпала и хозяйничала - мы скоро стали бы совсем другими людьми, и мне кажется, менее полезными человечеству. Как ты думаешь?
  - Ты совершенно прав, - Харриет подошла и, встав за спинкой стула, обняла мужа за шею. - Не огорчайся, все будет хорошо.
  - О, я тоже в это верю, - откликнулся Шелли. - Я был бы неразумным и неблагодарным существом, если бы предался унынию, когда у меня есть такая жена как ты и такой друг как Хогг.
  - Да, друг прекрасный... - произнесла Харриет многозначительно.
  Шелли не обратил внимания на ее тон. Но уж чего он не мог не заметить - это натянутой обстановки за обедом полчаса спустя. Хогг был, как всегда, мил и любезен, но обе дамы сидели с очень строгим видом, и Харриет отвечала Хоггу подчеркнуто холодно. Что бы это значило? Ссора? Чего они тут без него не поделили?
  Шелли был противником войн всякого рода, а распря в домашнем кругу - это хоть и не самая страшная, но, без сомнения, самая противная их разновидность. Оставшись после обеда наедине с женой, он мягко, но определенно дал ей понять, что его огорчает ее столь явно неприязненное отношение к их общему другу.
  - На то есть причины, - ответила Харриет.
  - Какие?
  - Не спрашивай.
  - Но я хочу знать, - настаивал Шелли.
  Поколебавшись, Харриет ответила неохотно:
  - Он объяснился мне в любви.
  - Как?.. - Шелли сел где стоял, благо стул оказался рядом. - Не может быть! Ты, наверное, не так поняла.
  - Не понять было невозможно. Он объяснялся дважды. В первый раз я попыталась обратить все в шутку; во второй - пришлось напомнить ему о долге порядочного человека.
  Мало сказать, что Шелли был потрясен - он испытывал ощущение, которое, наверное, возникает, когда на голову рушится потолок.
  - Как же это? Ведь он - мой друг... Я тебя ему доверил... Я считал его воплощением благородства - да он и был таким... Там, в Оксфорде... нет... не понимаю... - он ненадолго умолк, потом вдруг решительно вскочил со стула: - Я должен говорить с ним!
  Он быстро пошел к двери.
  - Перси! Только не дуэль! - вскрикнула Харриет с ужасом.
  Шелли обернулся на пороге:
  - Ничего не бойся...
  
  Шелли разыскал Хогга и пригласил на прогулку, предупредив, что предстоит серьезный разговор. Друзья отправились за город.
  Они долго молча шли рядом по тропинке среди скошенных полей. Начать разговор ни один из них не решался - Шелли было слишком тяжело, а Хогг понимал, что ему предстоит, и готовился к обороне. Он не собирался ни лгать, ни отпираться, но чтобы хоть объяснить другу свое поведение, надо было прежде всего понять самому, что толкнуло его на этот неблаговидный поступок. Одно объяснение было наготове - любовь; но сам-то Хогг понимал, что дело не только в его увлечении Харриет (а оно действительно имело место), но и в отношении к самому Шелли. Хогг искренне любил своего друга, восхищался его благородством, смелостью, чистотой, глубокими познаниями в самых разных научных областях - это все правда; но правда и то, что порою этот слишком чистый и слишком уверенный в себе идеалист своего друга-скептика невыносимо раздражал. В такие минуты у Хогга появлялось злое желание проучить его... ну, не то чтобы проучить, но продемонстрировать ему в истинном виде законы реального мира и темные стороны человеческой натуры, существование которых Шелли столь решительно игнорировал. Если бы Хогг копнул свою душу поглубже, то на самом ее дне он, скорее всего, обнаружил бы еще одно, не столь сложное, чувство, которое на языке толпы называется завистью. Пожалуй, он и в самом деле, в тайне от самого себя, завидовал другу - конечно, не его будущему богатству и титулу, и не тому даже, что он женат на обожающей его прелестной женщине - другому: чему-то в характере Шелли, чему сам Хогг затруднялся дать точное определение. Может быть, именно его чистоте и цельности, именно вере в идеал, которая делает жизнь такой осмысленной и полной?..
  Шелли внезапно остановился. Обернулся к Хоггу.
  - Объяснимся начистоту. Харриет мне все рассказала. Надеюсь, вы не будете отрицать.
  - Не отрицаю.
  - Но - как вы могли? Вы подумали о будущем Харриет? Вы подумали обо мне? Ведь я вам так доверял!
  - Если бы она согласилась, ни ее будущее, ни ваш покой не пострадали бы. Вы бы просто ничего не узнали, а кто не знает - тот не страдает.
  - Как! Значит, вы думали - не открытый честный союз, а тайная связь? Обман? Предательство? Вы хотели развратить бедную девочку, научить ее лгать?.. Как вы могли!.. Не понимаю, не в силах понять... Я вас любил, я любовался вами; в Оксфорде, бывало, глядя на ваше лицо, я думал, что если бы и другие люди могли видеть в нем то, что вижу я - одного этого было бы достаточно, чтобы вернуть их к добру... И чтобы вы так низко пали!..
  - Но если я полюбил? Если я не мог противиться этому чувству? Я полюбил ее с первого взгляда, еще там, в Эдинбурге...
  - Это - не любовь!! Не смейте пачкать святое слово! Тот, кто любит, думает прежде всего о благе любимого, а не о своем удовольствии. Любовь - не ураган, которому нельзя противиться; любовь возвышает, а вы поддались грубой, низменной страсти!
  Губы Хогга тронула злая усмешка:
  - Это вы-то рассуждаете о любви? Вы, холодный, бесчувственный флегматик, чистый, как кристалл горного хрусталя? Нет, вы и понятия не имеете, что такое любовь!
  - То есть как? - удивился Шелли.
  - Разумеется, вы же сами признавались мне, еще перед бегством, что женитесь из одного самопожертвования! Разве нет?
  - Да, сначала так и было, но теперь все совсем иначе! Мы с Харриет нежно привязаны друг к другу, а попрекать меня моим темпераментом просто глупо... - Шелли помолчал и прибавил - тихо и очень грустно: - Если бы вы только могли понять, какую боль, какое зло вы мне причинили! Я любил вас, считал почти совершенством... Как теперь верить людям, если лучший из них обманул?
  Хогг - с достоинством:
  - Так или иначе, я готов дать вам удовлетворение в любое время. Выбор оружия, разумеется, за вами.
  - Дуэль?.. - Шелли пожал плечами. - О, нет! Вы же знаете, я дуэлей не признаю.
  - Ну, разумеется! - не без яда прокомментировал Хогг. - Вы очень последовательны в своем отрицании всех установленных обществом обычаев - религии, морали, ну и дуэлей, конечно, тоже!
  - Я просто думаю, что свое мужество можно доказать более благородным и полезным человечеству способом. Я не вправе ни отнимать жизнь у вас, ни рисковать своей жизнью - она предназначена для другой цели.
  Хогг - в отчаянии:
  - О, тогда мне остается только одно, и я это сделаю! Вы пожалеете, но будет поздно!
  Шелли, уже собиравшийся уйти, остановился и обернулся к Хоггу, переспросил встревоженно:
  - Что значит - "будет поздно"? Что вы хотите сделать?
  - Я застрелюсь! Клянусь честью - я застрелюсь!
  - Вы не сделаете этого! Не посмеете сделать... Я уже понял, что вы - эгоист, но не до такой же степени!
  - При чем тут эгоизм? - откровенно не понял Хогг.
  - А как назвать иначе? Вы хотите застрелиться, хотя понимаете, что это непоправимо омрачит нашу жизнь - Харриет и мою, что мы, ни в чем не повинные, будем терзаться из-за вас до могилы! Вы на это рассчитываете, да? Большей низости нельзя и представить!
  Хогг был уничтожен совершенно - он опустил голову. Минута тягостного молчания...
  Потом Шелли тихо спросил:
  - Вы больше ничего не хотите мне сказать? Тогда - прощайте...
  Он повернулся, сделал несколько шагов по тропинке назад, в сторону города. Хргг вышел из оцепенения:
  - Шелли! Постой! - (Шелли остановился) - Подожди... Выслушай... Я совсем голову потерял! Ни одна женщина не стоит такого друга как ты... Если бы ты мог простить!
  - Ты сожалеешь о своей ошибке?
  - Ужасно! Я бы хотел от стыда провалиться сквозь землю!.. И если ты не простишь... я прямо не знаю...
  Вновь пауза, долгая и томительная. Наконец Шелли, не глядя на Хогга, промолвил с усилием:
  - Я прощаю.
  - На словах или...
  Шелли поднял глаза, улыбнулся - освобожденно и радостно:
  - Нет - от сердца! Ведь я ненавидел твое заблуждение, а не тебя; ты раскаялся - значит, стал другим человеком... Стал прежним собой, каким был до падения... Жаль только - теперь нам придется расстаться на время.
  - Но...
  - Нет, не спорь: это необходимо для твоего же блага... И для спокойствия Харриет. Мы уедем, но пришлем тебе адрес. Останемся друзьями, будем регулярно переписываться... А потом, когда страсти утихнут - опять поселимся вместе. Но - не сейчас... - он вздохнул. - Пойду собираться в дорогу. Пожалуйста, не ходи за мной. Перед отъездом мы увидимся, потому - не прощаюсь.
  И Шелли быстро зашагал по тропинке к городу; Хогг провожал его глазами:
  - С тобой не соскучишься... Чудо природы! Но уж лучше бы, право, дуэль...
  
  На другой день супруги Шелли с Элизой, ничего не сказав Хоггу (во избежание драматической сцены) о времени своего отъезда и бросив сундук с вещами на произвол судьбы, сели в дилижанс, отбывавший в юго-западном направлении.
  Шел унылый октябрьский дождь. Грузная колымага с трудом тащилась по размытой дороге. Элиза, с утра недовольно ворчавшая, сетуя на поспешность отъезда, наконец успокоилась, задремала. Харриет тоже клонило в сон; она уютно устроилась головкой на плече мужа, сомкнула ресницы. Шелли читал толстую книгу, делая пометки на полях - карандаш пришлось взять в левую руку, чтобы не беспокоить жену, которую поддерживал правой.
  Карету тряхнуло на ухабе; Харриет открыла глаза, улыбнулась:
  - Бедный мистер Хогг! Он мне сейчас приснился - такой грустный!
  - Ничего, - отозвался Шелли, - мы не оставим его без поддержки. Я постараюсь писать ему каждый день. А потом время пройдет - он исцелится...
  - Едва ли... - Харриет томно вздохнула. - А мы сами что теперь будем делать? Мы же совсем без денег...
  - Я думаю съездить в Грейсток - там поместье герцога Норфолка. Это, кажется, единственный человек, имеющий влияние на моего отца; один раз он уже отнесся ко мне участливо - думаю, посодействует и теперь. А если и нет - не беда: как-нибудь устроимся. Главное, ты не тревожься, милая девочка. Нам теперь нельзя падать духом: ведь перед нами - великая цель. Просвещать людей, направлять их к добру - что может быть благороднее? Способствовать освобождению человечества от предрассудков, от страха, от пут мертвой догмы... Ну, пусть не всего человечества... Пусть хоть сто... хоть десять человек с нашей помощью станут такими же духовно свободными, сильными и счастливыми, как мы - я и то буду считать, что родился на свет не напрасно!
  Харриет покачала головкой:
  - Боюсь, чтобы просветить и освободить хотя бы десять человек, нужно очень много времени. Вообще мне иногда кажется, что для выполнения всех твоих планов не хватит даже самой долгой жизни.
  - Возможно... Время - это, пожалуй, единственный враг, которого нельзя победить. А впрочем - нет, я неправ! Какая отличная мысль, Харриет!
  - Какая мысль?
  - Я подумал - ведь наше субъективное время относительно. Оно растяжимо.
  - Каким образом?
  - Все дело в восприятии. Представь двух человек: один в течение двенадцати часов спит в своей постели, другой - висит на дыбе. Объективное время - одно и то же, а субъективное - какая огромная разница! Один, проснувшись, едва поверит, что прошло полчаса; другому кажется, что его муки длятся тысячелетие. Согласна?
  - Допустим. И что из этого следует?
  - Из этого следует, что формула бессмертия может быть найдена. Человек способен прожить вечность, и эту вечность ему подарит не какой-нибудь там бог, а его собственный мозг, его свободная мысль...
  - Не понимаю.
  - Все очень просто. Субъективное время - это наше сознание последовательности мыслей в нашем уме. Чем больше этих мыслей в течение, скажем, минуты - тем длиннее покажется эта минута. И если когда-нибудь человеческий мозг в результате совершенствования сможет производить бесчисленное множество мыслей, то это и будет вечностью. Вот тебе и формула бессмертия! Пусть количество прожитых лет между рождением и смертью не увеличится, но я убежден, что впечатлительность может совершенствоваться и что количество мыслей, которые может вместить человеческий ум, неограниченно. Поняла?
  - Н-не очень. Нет, больше объяснять не надо - все равно не пойму. Лучше просто скажи: не в будущем, а сегодня - какой из всего этого практический вывод?
  - Вывод? Он очевиден: вывод тот, что продолжительность жизни нельзя измерять только годами. Скажем, человек умирает в неполные тридцать лет, но если он исполнен благих чувств и украшен талантами, то жизнь его, по субъективному ощущению, окажется дольше, чем жизнь подчиненного попам ничтожного раба, который сто лет провел в тупой дремоте. Поэтому, если сравнить век однодневки и черепахи, то еще неизвестно...
  Он вдруг запнулся и поспешно полез в карман за записной книжкой.
  - Что такое? - встревожилась Харриет.
  - Так... мелькнуло... надо записать. Всего лишь отрывок без конца и начала, но может быть, когда-нибудь пригодится...
  
  "...Поток времен угрюмый!
  Катись, как пожелается тебе -
  Я меряю не мерою мгновений
  И месяцев обманчивый твой бег.
  Пускай на берегу стоит кто хочет
  И смотрит на пузырь, что от него
  Уплыл и здесь, у ног моих, замедлил.
  Любовь, и жажда действия, и мысли,
  Согретые огнем кипучей страсти,
  Длинней и ярче делают мой день.
  И ежели я больше не проснусь,
  В тех днях, что жил я, было больше жизни,
  Чем в жизни тех, кто поседел в расчетах,
  Кто был всегда в холодной школе жизни
  И кто свои мгновения растратил,
  Ни разу их восторгом не согрев..." 2
  
  
  ____________________
  2 здесь и далее, где переводчик не указан, стихотворения даны в переводе К.Бальмонта
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"