"Поэт я или нет - решение этого вопроса следует отослать к тому времени, когда соберется суд потомства..."
П.Б.Шелли
Октябрь 1822 года.
Из дневника Мэри Шелли:
"Жизнь моя все так же влачится сонной рекой среди голых бесплодных берегов... Кажется, голос Альбе - единственный, который обладает такой способностью вызывать во мне меланхолию.
Я привыкла почти ни к чему не прислушиваться и сама почти не говорить, когда раздается этот голос; отвечал ему другой, не мне принадлежащий, - тот, чьи звуки угасли. Альбе умолкает - и я жду, что прозвучит тот, другой голос... но Шелли безмолвствует, чувство такое, словно бы за раскатом грома не начинается дождь, или ослепительно сияет, никого не согревая и не рассеивая тьмы, солнце - все вокруг знакомо, привычно, но предметы вдруг лишились своих выразительных свойств... С кем угодно другим я могу беседовать, ни на миг не возвращаясь мыслью к Шелли (пока он был жив, так происходило все время) или, по меньшей мере, не испытывая при этом ощущения самой живой его близости, обычного, когда я одна; но стоит появиться Альбе, и тут же Шелли завладевает и сердцем моим, и разумом, возникая передо мной с отчетливостью, какая недоступна в реальной жизни, словно заставляя задуматься, что же мы называем истинной реальностью - ведь он стоит передо мною совершенно живой, он здесь, рядом, во всей полноте своего существования; и это ощущение не проходит до тех пор, пока не нахлынут слезы, ставшие моим спасением, и не начнется тот приступ болезненного возбуждения, какие со мной случаются на берегу моря, чей шум давит на меня и вызывает во мне боль..."
Белая лебедь, потерявшая друга, легенде вопреки не ударится грудью о землю - но она еще долго с горестным криком будет кружить над местом гибели своего любимого... Так и Мэри не смогла сразу покинуть Италию: здесь была могила Перси, здесь были Хант, Байрон и Трелони.
Пизу пришлось оставить - Байрон был вынужден уехать из-за высылки семьи Гамба - и для самой Мэри это было к лучшему: оставаться в городе, где все было связано с Перси, для нее было бы слишком тяжело.
Вся компания перебралась в Альбано, предместье Генуи. Байрон поселился на прелестной розовой вилле Каса-Саллюцио, Мэри - в одном доме с семейством Ханта.
На новом месте Мэри было холодно и одиноко. Страшную боль утраты усугубляло отношение окружающих, воспринимавшееся ею как равнодушие. Хорошо еще, что рядом был Трелони, перенесший немалую часть своего благоговения с погибшего кумира на его вдову. В конце сентября Мэри писала Пикоку: "Из всех здешних знакомых только мистер Трелони - мой единственный бескорыстный друг. Tолько он по-настоящему верен памяти моих незабвенных мужа и детей. Но каким бы добрым и отзывчивым человеком он ни был, заменить мне моих близких он, увы, не в состоянии..."
Мнение, будто Трелони один только верен памяти Шелли, было не совсем справедливо. Байрон и Хант по-своему тоже были ему верны - об этом говорит хотя бы тот факт, что оба первое время кое-как терпели друг друга и отважно боролись за журнал.
"Либерал" осенью вышел в свет, но еще до своего рождения был обстрелян официальной критикой: его заранее аттестовали как "мерзопакостное издание", "союз злобы, безумия и глупости" и даже "грязное пятно на нашей национальной литературе". Когда же первый номер (с байроновским "Видением суда"), наконец, появился - тутже последовал дикий скандал, и на издателя, Джона Ханта, даже подали в суд.
К сожалению, следующие три номера не удостоились даже такого - скандального - успеха, и это объяснялось уже не только организованной травлей, но и самим качеством издания, явно оставлявшем желать лучшего. Помещенные в нем произведения Байрона и статьи критика Хэзлитта представляли, бесспорно, значительную ценность, но остальной объем заполнялся случайными материалами, в основном довольно никчемными, и стряпня бедняги Ли Ханта была среди них едва ли не самой никчемной. Творчество Шелли в "Либерале" было представлено очень слабо: два-три лирических стихотворения, перевод отрывков гетевского "Фауста" - и только. Ни "Маскарад анархии", ни шедевры политической лирики, ни сатиры - "Питер Белл III" и "ТиранТолстоног", ни даже "Защита поэзии" - не удостоились чести быть опубликованными в издании, для организации которого погибший поэт сделал так много. Было ли это следствием простой небрежности друзей или боязни, что столь опасное имя еще сильнее скомпромитирует журнал - трудно сказать, но если причиной была осторожность, то она оказалась излишней: не дождавшись запрещения свыше, "Либерал" на четвертом номере сам испустил дух.
Как и опасался Шелли, союз "жаворонка и орла" был весьма непрочен. За несколько месяцев общения Байрон и Хант накопили такой заряд взаимного недовольства, что дальнейшая совместная работа сделалась невозможной. Кто был в том виноват? Наверное, оба. Лорду Байрону еще в Пизе, в палаццо Лефранки, смертельно надоели и опротивели если не сам Хант, то его семейство - больная и ставшая сварливой (может быть, именно из-за болезни) Марианна, орда вездесущих бесцеремонных детей; к тому же он чувствовал, что эти люди, оставшиеся после смерти Шелли на его полном иждивении, недвусмысленно осуждают его образ жизни - его манеры, связь с Терезой, роскошь, аристократизм.
Хант был тоже недоволен Байроном, и это недовольство постепенно перерастало в злобу. Добрый деликатный Шелли умел держаться с людьми иного интеллектуального уровня таким образом, что они не ощущали ни малейшего дискомфорта - напротив, росли в собственных глазах от сознания, что гениальный поэт их так внимательно слушает, так ценит их мнение. Байрон был другого склада - он жестко давал почувствовать свое умственное превосходство. Простые люди без особых претензий - вроде Вильямса или Медвина - воспринимали это как должное и продолжали им восхищаться. Но Хант был самолюбив - он страдал. Нечто подобное испытывал и Трелони в первые месяцы их знакомства (отчасти от личных обид, отчасти от невнимания Байрона к Шелли), но после погребального костра у Виареджио он с Байроном внутренне почти примирился: он увидел глухое горе поэта, а тому, кто искренне любил Шелли, пират готов был многое простить. Значительно более образованный Хант на столь сложные чувства не был способен: он думал исключительно о своих собственных обидах - как и Байрон о своих - а два эгоизма, как известно, под одной крышей долго не уживутся. Удивляться надо, стало быть, не тому, что вышло только четыре номера "Либерала", но тому, что их было целых четыре.
Неудача с журналом удручающе подействовала на Байрона - тем более, что враги злорадствовали по этому поводу, а друзья, как обычно в таких случаях, наперебой твердили, что они-то и раньше предчувствовали такой оборот событий и предупреждали об этом, а он, Байрон, не захотел внять их разумным советам. Но главное - неудача показала, что интерес к нему как к поэту и человеку в Англии начинает слабеть. А это - как бы ни презирал он свет вообще и читающую публику в частности - было весьма и весьма неприятно.
Жизнь, которую он вел в Генуе, тоже не давала внутреннего удовлетворения: все здесь надоело ему - даже Тереза, все казалось пресным и скучным. Жизнь снова пуста, он опять одинок в этом мире - ни любви, ни друга, ни дела...
Да, в Италии делать больше нечего.
Правда, есть еще Испания.
И - есть Греция. Там сражаются за свободу. Там умирают со славой...
Март 1823 года.
Мэри пришла в Каса-Саллюцио повидать Байрона.
- ...Милорд, я переписала вашу поэму. Прошу, возьмите: вот здесь - подлинник, а это - моя копия.
- Благодарю. Мне бы хотелось знать ваше мнение.
- Вы же презираете суждения женщин...
- Автор "Франкенштейна" - не просто женщина.
- Что ж, извольте... Официальная критика придет от этого в ярость, но мне "Бронзовый век" очень понравился: смело и ярко. Как порадовался бы мой Шелли, если бы мог прочесть...
Байрон вздохнул.
- Мне говорили, миссис Шелли, что вы намерены скоро вернуться в Англию?
- Я вынуждена. Но очень трудно решиться... Я ехала сюда с ним... и с двумя старшими детьми... Возвращаюсь, оставив здесь три самых дорогих могилы.
- Но в чем причина такого решения?
- Причина самая прозаическая: мне не на что жить.
- Если дело только за деньгами - я охотно предоставлю вам необходимую сумму...
- Я тронута вашим великодушием, милорд, но это для меня - не выход, а всего лишь отсрочка. Мне надо думать о будущем. Не о своем - о будущем сына. Оно будет теперь целиком зависеть от его деда, сэра Тимоти Шелли. Мой отец, к сожалению, нам ничем не сможет помочь.
- Я глубоко сочувствую...
- Спасибо, не будем больше об этом.
Оба помолчали.
- Милорд, я рассказала вам о своих планах на будущее - теперь хочу узнать о ваших. Я слышала, будто вы собираетесь в Грецию. Это правда?
- Правда. Кстати, вы читали официальное заявление государей Священного союза относительно греческих дел? Оказывается, восточные мятежники находятся в прямой связи с подстрекателями революций в западной Европе, и вообще реформаторы, где бы они о себе ни заявляли, одного поля ягода! Каково?
- Я ничего иного и не ждала. Перси еще два года назад предвидел, что если события примут серьезный оборот - христианские монархи скорее поддержат султана, чем революционеров-единоверцев... Но простите, милорд - я вернусь к тому, что меня волнует: ваша экспедиция может быть опасной. А вы еще не кончили "Дон-Жуана"... и вообще вы в расцвете творческих сил. Стоит ли так рисковать?
- Ради реального дела, ради борьбы за свободу - стоит: освобождение Греции важнее любой поэмы. И притом я получил официальное приглашение... По-видимому, мое личное присутствие среди восставших - это единственная возможность расшевелить наших соотечественников, которые на словах сочувствуют грекам, а на деле никак не закончат подписку в их пользу. Наш лондонский грекофильский комитет до сих пор пребывает в спячке, и если я его не подтолкну - ваш друг Маврокордатос не получит английского оружия до конца света.
- Вы правы: поднять общественное мнение в пользу революционеров - это сейчас важнее всего. Перси тоже так считал...
- Да, я это помню... Итак - пока что, в ожидании конца подписки, я зафрахтовал судно и покупаю для греков оружие на свои деньги. Хочу подобрать себе небольшой, но боеспособный отряд волонтеров. Кстати: вы, если не ошибаюсь, часто видетесь с Трелони?
- Да, мистер Трелони очень добр и внимателен ко мне. Не помню, рассказывала ли я вам, что он предпринял попытку расследовать обстоятельства гибели моего мужа?
- А разве в них есть что-нибудь неясное? Очевидно, яхта опрокинулась во время шторма.
- Знаю, сначала все так считали. Но некоторое время назад парусник удалось найти и поднять. Капитан Робертс, который осматривал его, категорически утверждает, что он не опрокинулся, а затонул вследствие столкновения с другим судном: бортовая обшивка правой кормы была пробита.
- Вот как? Это меняет дело: столкновение могло быть случайностью, а могло - и следствием злой воли.
- Трелони предполагает злую волю: он отыскал какого-то старого моряка, который свидетельствует, что яхта с Шелли и Вильямсом была намеренно погублена разбойниками. Возможно - попытка ограбления или акт политического убийства, скорее даже последнее. Мне в это, правда, не очень верится...
- Почему же? Кое-кто, я думаю, давно желал, чтобы Шелли поскорее умолк навеки. А если злоумышленники подозревали, что я тоже нахожусь на борту - тогда эта версия представляется вполне вероятной... Однако доказать ее и, тем более, найти преступников мы едва ли сможем.
- А если бы и нашли - это не воскресило бы погибших... - тихо сказала Мэри. - Милорд, вы спросили, вижусь ли я с Трелони - наверное, хотите дать мне к нему какое-то поручение?
- Да. Скажите ему, что я приглашаю его участвовать в моей греческой экспедиции.
- Непременно передам. Он любит опасные приключения и, я уверена, согласится.
- Пьерино тоже в восторге от этой затеи и будет меня сопровождать. Естественно, возьму Титу и Флетчера...
- А как же Тереза? - поколебавшись, спросила Мэри.
- Уедет в Равенну с отцом. Слез тут будет целое море... Но - ничего не поделаешь: не могу же я везти ее с собой на войну, как она того хочет. И в Италии мне больше делать нечего. Ханта я обеспечил и думать о нем больше не хочу. Будь бы жив Шелли... Ну да что говорить...
И опять - долгое молчание.
Мэри поднялась с кресла.
- Ну, что ж... Раз так - до встречи в Англии. Я верю, вы вернетесь туда героем.
Байрон тоже встал, сказал очень тихо:
- Или - не вернусь совсем.
"Встревожен мертвых сон - могу ли спать?
Тираны давят мир, - я ль уступлю?
Созрела жатва, - мне ли медлить жать?
На ложе - колкий терн; я не дремлю;
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце..."20
В июле 1823 года Байрон на двух зафрахтованных им кораблях отбыл в Грецию. С ним отправились Пьетро Гамба и Трелони; последний, учитывая возможность трагического исхода экспедиции, купил для себя место на римском протестантском кладбище возле могилы Шелли - он непременно хотел после смерти лежать рядом со своим светлым другом.
Вторую половину года Байрон и его спутники провели на острове Кефалония; в январе 1824 года прибыли в Миссалунги, где были восторженно встречены повстанцами.
Обстоятельства последних месяцев жизни Байрона столь широко известны, что здесь вряд ли необходимо вдаваться в подробности. Достаточно сказать, что в Греции он был гером в полном, самом высоком смысле этого слова. Он сумел проявить там самые лучшие качества своей личности - трезвый ум, смелость, мужество, великодушие - особенно к простым людям и пленным туркам, которых спасал от мести повстанцев. Он завоевал не только уважение вождей, назначивших поэта "архистратигом" - главнокомандующим, но и огромную любовь народа. И то, что умер он не на поле боя, как сам того хотел, а в постели, сожженный приступом малярии - отнюдь не делает его смерть менее патетической. Известие об этой смерти потрясло общественность не только Англии, но и многих других стран Европы, вызвало желанный подъем сочувствия греческому делу - подъем, который, в свою очередь, обеспечил приток материальной помощи и существенно повлиял на позицию европейских правительств в этом вопросе.
Много высоких сердец оплакало Поэта и Воина - меньше в Англии, больше в Германии, во Франции, в России - особенно в России. Гете и Гейне, Альфред де Виньи и Мицкевич, Рылеев и Кюхельбекер, Веневитинов и Вяземский, Александр Бестужев и чуть позднее Лермонтов отдали ему дань скорби и восхищения. "Мир опустел", - сказал Пушкин.
2.
В 1823 году Мэри Шелли вернулась в Англию.
Ей тоже предстояла борьба, невидимая, но жестокая - борьба за выживание. Как Шелли и опасался, с его смертью выплата ренты была прекращена - семья оказалась без средств.
На Годвина рассчитывать не приходилось: уже давно его издательство существовало в значительной мере благодаря помощи зятя; через два года после смерти Шелли старик вынужден был признать себя банкротом.
Следовательно, у Мэри не было иного выхода, кроме как обратиться к свекру.
Сэр Тимоти невестку свою знать не хотел, но изъявил желание взять на воспитание трехлетнего внука - при условии, что мать откажется от всех прав на него. Такую помощь Мэри отвергла категорически: пусть как литератор она много не заработает - все равно, лучше бедность и самый тяжелый труд, чем допустить, чтобы отняли ее единственное утешение, чтобы Перси-Флоренса воспитывали в ненависти к его отцу!
После некоторых колебаний сэр Тимоти все же назначил внуку скромную пенсию, но опять же с условием: его мать должна дать обязательство при жизни свекра не публиковать сочинений покойного мужа, не писать его биографию, никак не пропагандировать его творчество... Это противоестественно, чудовищно, невероятно, но факт есть факт: семидесятилетний баронет, пережив молодого сына, хотел теперь одного: уничтожить саму память о нем. Старый аристократ не мог примириться с бунтовщиком, перешедшим в лагерь униженных и оскорбленных... Лишнее подтверждение тезиса Шелли о том, что нет ненависти более непримиримой и беспощадной, чем ненависть социальная.
Вдова вынуждена была принять ультиматум. Год спустя, в 1824-м, она попыталась все же нарушить запрет - опубликовала томик "Посмертных стихотворений" Шелли. Едва сэр Тимоти узнал об этом, он тутже прекратил выплату пособия - и Мэри пришлось самой изъять из продажи почти весь тираж...
А потом были однообразные, грустные, монотонные годы - долгий эпилог короткой прекрасной поэмы. Ставшая вдовой в неполных двадцать пять лет, Мэри больше не вышла замуж, хотя имела достойные предложения - после Шелли для нее не могло быть другой любви.
Она не считала себя обделенной, не корила судьбу за пережитые испытания - они были далеко не эквивалентной оплатой выпавшего на ее долю редчайшего блага. Одна из записей в ее дневнике говорит: "Восемь лет, которые я провела с ним, значили больше, чем обычный полный срок человеческого существования..." И это - глубокая правда. Но в то же время те восемь лет, в которых была не только радость большой взаимной любви, но и много тяжких горестей - они теперь, из другой жизни, казались одним лучезарным мгновением огромного счастья. Оно ушло, но не исчезло полностью - остались воспоминания, они продолжали светить и греть.
А в настоящем был обожаемый сын, была цель - поставить его на ноги, дать первоклассное образование, - и ради достижения этой цели был постоянный изнурительный труд литературного поденщика - переводы, редактирование чужих рукописей, рецензирование, сочинение собственных романов (она их опубликовала еще два или три, таких же мрачных, как "Франкенштейн", но в отличие от него не имевших успеха).
И была цель другая, не менее важная: привести в порядок архив мужа. Собрать в своих руках все, что когда-либо вышло из-под его пера - вплоть до последнего клочка писем, которые могли быть отправлены родственникам или знакомым. Систематизировать документы. Издать, как только появится такая возможность. И рассказать то, что она сама знает о Шелли - Поэте и Человеке - если уж не в форме целостной биографии, то хотя бы в примечаниях к его сочинениям...
Эту вторую задачу, как и первую, Мэри выполнила. Остается лишь восхищаться ее терпением, мужеством и - силой человеческой любви.
Тяжелый труд, лишения, горести не способствуют долголетию. Мэри скончалась в феврале 1851-го - ей было всего пятьдесят три года.
Зато сэр Тимоти прожил больше девяноста лет и покинул этот мир лишь в 1844-м году. Поскольку сын Харриет умер в детстве, Перси-Флоренс унаследовал поместье Филд-Плейс и остатки состояния своего деда; он стал лордом, женился на девушке, которую звали Мэри и которая была страстной поклонницей Шелли-поэта, чью биографию - очень сильно отретушированную - эта чета позаботилась издать. Впрочем, мледшее поколение и в интеллектуальном, и в духовном смысле было много ниже старших Перси и Мэри.
Расскажем вкратце о судьбах еще пятерых героев этой истории.
Мисс Клермонт, после смерти Шелли оставшаяся без средств (Мэри уже не могла помогать ей), уехала в Вену, где жил ее брат, но через несколько месяцев их обоих оттуда выслали: полиция Меттерниха дозналась, что Клер и Чарлз находятся в родстве с "пользующимися печальной известностью вольнодумцами - Шелли и Годвином". Тогда молодая женщина решила принять приглашение одной русской аристократической семьи, с которой познакомилась во Флоренции. Она уехала в Россию, где и прожила в качестве гувернантки и компаньонки больше двадцати лет. После смерти сэра Тимоти вступило в силу завещание Перси, по которому Клер получила двенадцать тысяч фунтов, то есть - достаток и независимость. Она оставила службу, но в Англию возвращаться не захотела - поселилась с племянницей во Флоренции, на старой вилле, где и умерла в 1879 году - ей было уже за восемьдесят.
Пикок, Ли Хант, Хогг и Трелони тоже прожили долгую жизнь.
Хогг сделал карьеру - не столь блестящую, как мечтал в юности, но все же вполне приличную: стал состоятельным, преуспевающим адвокатом. Забавная деталь: этому человеку, похоже, на роду было написано влюбляться в тех же женщин, что и Шелли: когда-то Хогг ухаживал за Харриет, потом, не столь откровенно - за Мэри; в конце концов он женился на Джейн Вильямс.
Ли Хант, бывший радикал и либерал, сильно поправел, примирился с обществом и даже выслужил себе пенсию у королевы Виктории. Его жена Марианна, которую в 1822 году считали смертельно больной, в Италии поправилась и прожила до 1857 года.
Пикоку судьба, как и Мэри, щедрой рукой отпустила и счастья, и горя. Сначала было счастье: удачный брак с любимой и любящей женщиной, две обожаемые дочери - Мэри-Эллен и Маргарет... Потом началась черная полоса: внезапно умерла Маргарет, младшая девочка, и причиненные этим несчастьем страшные душевные муки вызвали неизлечимую психическую болезнь у ее матери. Пикок продолжал служить в Ост-Индской компании, продолжал писать романы и повести, рецензии, стихи, эссе; громкой славы не обрел, но пользовался заслуженным авторитетом в литературных кругах - как блестящий эрудит и большой знаток античности.
На старости лет бедняге пришлось испытать еще один удар судьбы. Его Мэри-Эллен рассталась, из-за несходства характеров, с мужем (впоследствии - знаменитым писателем Джорджем Меридитом) и в 1858 году уехала на континент, причем не одна, а с возлюбленным - художником Генри Уоллисом. Пикок, в свое время осуждавший Шелли за разрыв с Харриет, вновь отдал дань ханжеству - он не сумел простить свою дочь... Или, скорее, не успел: она скоропостижно умерла три года спустя. Старик после этого подал в отставку (прослужив в Ост-Индской компании сорок лет); последние годы он провел в уединении, практически ни с кем не общаясь, кроме внучки и любимых древнегреческих авторов.
Трелони много лет жил в Италии, был английским консулом; там умер, там и похоронен - согласно своему желанию, на римском кладбище рядом с Шелли, на том самом участке, которым запасся еще в 1823 году.
Возрастающий интерес общества к поэзии и личности Шелли побудил его старых друзей взяться за мемуары. Потомки им за то благодарны, но следует все же отметить, что эти опусы требуют к себе критического отношения, ибо авторы, желая угодить общественному лицемерию, постарались - кто в большей, кто в меньшей степени - затушевать неудобные черты характера и биографии своего великого друга - бунтарство, атеизм прежде всего. Пожалуй, воспоминания Пикока выгодно отличаются, в частности, реализмом - от опусов не в меру романтичного Трелони, правдивостью - от писаний Хогга, беззастенчиво извращавшего факты ради обеления собственной молодости; запискам Пикока свойственен лишь один недостаток: читая их, можно понять и оценить добродушно-самодовольного мемуариста, но - не его героя.
3.
В конце двадцатых, да и в тридцатые тоже, годы Шелли оставался еще относительно мало известным поэтом. В кругах аристократических и буржуазных его не знали и не желали знать, больше того - даже произносить в обществе его имя по-прежнему считалось неприличным.
Правда, некоторые из литераторов осмеливались нарушить табу - но таких любознательных было совсем немного. К числу этих немногих принадлежал, например, Вильям Теккерей. В 1829 году он, будучи студентом Кембриджского университета, с восторгом читал "Восстание Ислама", которое называл "прекраснейшей поэмой", хотя и признавался при этом, что временами испытывает сильнейшее желание бросить ее в огонь. Парадокс объясняется просто - будущий великий реалист и сатирик был вполне ортодоксальным сыном англиканской церкви. Его глубоко восхищали и поэзия, и сама личность Шелли - его чистота и самоотверженное человеколюбие - но крайне смущал атеизм, не в последнюю очередь из-за неприятностей, которые он мог бы причинить душе самого поэта в загробном мире. Курьезный и трогательный факт: сохранилось письмо Теккерея матери, в котором он высказывает простодушную надежду, что бог простит заблуждения Шелли ради благородства его намерений, и душа его будет все-таки спасена...
Но даже и при таком настрое Теккерей со своим увлечением Шелли был явным исключением из правила. Для респектабельного общества ошельмованный романтик оставался персоной non grata. Зато в конце тридцатых годов он обрел, наконец, аудиторию, о которой при жизни только мечтал. Этой аудиторией была быстро растущая армия английских рабочих - тех самых "мужей Англии", к которым поэт безуспешно пытался обратиться еще аж... в 1819-м году. Теперь его голос был наконец-то услышан. Вожди чартистского движения быстро оценили, какого мощного союзника имеют они в лице автора "Маскарада анархии" - и организовали выпуск его произведений дешевыми изданиями и массовым тиражом. В ход пошла не только политическая, но и философская его поэзия - не сложный символический "Прометей", конечно, но - "Королева Маб". Эта поэма за тридцать пять лет - с 1813 по 1848 год - выдержала шестнадцать изданий, и общий тираж был по тем временам огромен: около миллиона экземпляров! Читателей было много больше - ведь популярные книги имеют обыкновение ходить по рукам. Пусть посмертно, но Шелли все-таки выполнил миссию, к которой когда-то сам себя предназначил: он стал народным поэтом, подлинным просветителем английского рабочего класса.
В пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы слава Шелли в Англии - да и за ее пределами - продолжала расти. Если вспомнить хотя бы только крупных английских литераторов той эпохи, на которых Шелли оказал прямое влияние, то следует назвать, кроме чартиста Джонса и социалиста Морриса, также и сестер Бронте, Этель Войнич, Роберта Браунинга и Элизабет Баррент-Браунинг, Суинберна, Рескина, Росетти; с огромным уважением относились к Шелли Джон Голсуорси и Оскар Уайльд.
Во второй половине века наш герой прочно утвердился в пантеоне величайших английских поэтов; теперь уже не знать его сочинений образованным господам стало неловко. Но как же быть с его яркими революционными идеями, с его проповедью равенства, с его своеобразными моральными установками, которые он так последовательно осуществлял на практике; с его знаменитым атеизмом, наконец? А очень просто: не замечать их. Восхвалять утонченного лирика, дивного певца любви и природы, этакого ювелира от поэзии - а все остальное забыть. Выгодно и удобно...
К счастью, этот кастрированный вариант кое-кого не устроил. Среди тех, кто страстно и неутомимо боролся за настоящего Шелли, был и некий ирландец, публицист, романист и музыкальный критик, великий английский драматург - Джордж Бернард Шоу, который прямо говорил, что Шелли был атеистом, социалистом, эгалитаристом, крайним радикалом, и при этом не стеснялся называть его своим кумиром и подчеркивать, что со взглядами этого кумира лично он, Джи-Би-Эс, солидарен без оговорок. Не уставал он утверждать не только литературное, но и общественное и политическое значение творчества Шелли. В статье, посвященной 100-летию со дня рождения поэта (юбилей в 1892 году публично отмечался в Англии), Шоу не преминул подчеркнуть именно эту сторону проблемы Шелли, указав, что поэт был не только признанным идейным вдохновителем такого огромного, хоть и плохо организованного народного движения как чартизм, но и теперь, через семьдесят лет после своей смерти, продолжает оказывать влияние на духовную жизнь общества. "Он заставляет мужчин и женщин вступать в политические общества, общества секуляризации и вегатерианские общества, общества борьбы за развод, гуманитарные общества всех видов. На каждых выборах подаются голоса за Шелли, хотя их невозможно сосчитать... Шелли стал силой, и силой, все еще растущей..."
Да, творчество не признанного современниками гения отдалось в общественной и литературной жизни последующих поколений поразительно мощным и долгим эхом, и его посмертная история девятнадцатым веком отнюдь не кончилась. Споры и борьба вокруг его наследия и его личности продолжаются и по сей день и утихнут, надо полагать, не прежде, чем сбудутся его пророчества об освобождении и преображении человека. Это естественно: пока общество остается классовым, определенной его части всегда не по нутру будет великий бунтарь и вольнодумец, друг и защитник трудящихся; и, следовательно, те, чья задача - идеологически обслуживать богатство и власть имущих, будут продолжать бороться с ним тем или иным способом - выхолащивая революционную суть его творчества или пытаясь дискредитировать его как поэта.
Защищать поэзию Шелли от лая этих мосек было бы по меньшей мере наивно. Но, пожалуй, небезинтересно отметить, что некоторые идеи, впервые выдвинутые Шелли - например, о гражданском неповиновении угнетателям - именно в двадцатом веке получили практическое воплощение. Шелли, единственный коммунист-утопист среди великих поэтов начала XIX века, был до мозга костей гуманистом. Он призывал народ к восстанию - и в то же время к отказу от мести побежденным врагам; он страстно желал, чтобы необходимая - и неибежная - грядущая революция была максимально бескровной, унесла как можно меньше жертв. Но он был трезвым политиком и не боялся делать суровые выводы из преподанных жизнью уроков. Не даром в одном из самых последних его произведений - пьесе "Тиран-Толстоног" (которая после смерти поэта много лет была под цензурным запретом) восставшие рабы, в отличие от погубленного собственным прекраснодушием Лаона, яростно преследуют своих бывших мучителей... Друзьям Шелли об этом следует помнить.
Шелли был и всегда будет могучим союзником борцов против тирании во всех ее формах - тирании политической, духовной, семейной; союзником борцов за интересы обездоленного большинства народа, за свободу и полное социальное равенство, за справедливую и гуманную переделку мира. В споре с реакционерами и ханжами его жизнь и его книги - наш нестареющий аргумент.
Здесь можно было бы поставить точку. Но... еще несколько строк.
Еще несколько голосов из прошлого.
Байрон о Шелли:
"Я встретил в нем самого милого, любезного и наименее суетного из всех людей нашего времени. Такого бескорыстия, такой деликатности и такого сочетания возвышенной гениальности с детскою простотою я ни прежде, ни после не встречал уже ни в ком. Он создал себе beau ideal, в котором собраны все прекрасные, высокие и благородные черты, и он остается верен этому идеалу даже в мельчайших жизненных подробностях."
"Шелли имеет в своем сердце больше поэзии, чем кто-либо из смертных..."
В августе 1822 года, вечером после кремации тела Шелли:
"Нет более Шелли, нет более моего гениального друга. Я леденею при взгляде на эту урну, в которой хранится только пепел высокой и благородной души. Что-то трагическое и странно роковое я вижу в погибели лучших людей Англии, для которых гений как будто составляет бремя и проклятие..."
Мэри Шелли, из комментариев к сочинениям мужа, 1839 г.:
"...Шелли любил народ и уважал его, так как он часто бывает добродетельнее и всегда больше страдает, и, стало быть, заслуживает больше симпатии, чем сильные мира сего. Он был убежден, что столкновение между обоими классами общества неизбежно, и становился решительно на сторону народа.(...) В улучшении политической системы нашей страны мы видим следы и его борьбы".
Трелони:
"О Шелли нельзя судить только по его стихам; то, что он делал и говорил в обыденной жизни, лучше всякой поэзии. Даже циничный Байрон признавал, что чище и возвышеннее существа не бывало на этом свете. Я видел и Шелли, и Байрона в обществе; противоположность их натур ярко бросалась в глаза. Шелли был везде, как у себя дома, говорил ровно, непринужденно со всеми, всякому был рад оказать услугу, не справляясь, кто он, и не требуя никаких рекомендаций. Он любил всех и все на свете, больше, чем самого себя, а потому, видя и слыша его, к нему нельзя было не привязаться. Его умственная деятельность была заразительна, и самый заплесневелый мозг не мог не работать в его присутствии..." Ли Хант:
Ли Хант:
"Мы никого не встречали, кто больше его приблизился бы к той высшей ступени человечества, о которой говорит лорд Бэкон, описывая величайшие проявления милосердия, недоступные человеческому существу."
Анонимный критик - из статьи в газете "Чартистский вестник" от 19 октября 1839 года:
"Среди тех немногих избранников, которые удостоились славы "народных поэтов", первое место, бесспорно, принадлежит Перси Шелли. Урожденный аристократ, воспитанный в соответствии со вкусами и понятиями своего класса, он еще в ранней юности разорвал и разбил множество оков, которые наложили на него его высокое происхождение и образование, - и бесстрашно вступил на тернистый, но славный путь защитника Свободы, защитника презираемого и униженного народа... Благородство и независимость его сочетались с огромным, доходящим до самопожертвования гуманизмом. Люди, хорошо знавшие его, постоянно повторяют, что он и шагу не мог ступить без того, чтобы не творить добро, не осушать слезы и не ободрять бедняков. Они свидетельствуют, что не было еще в Англии человека более великодушного, чем Шелли."
Ф.Энгельс, "Положение рабочего класса в Англии", 1845 г.:
"...Шелли, гениальный пророк Шелли, и Байрон со своей страстностью и горькой сатирой на современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих; буржуа держат у себя только так называемые "семейные издания", выхолощенные и приспособленные к современной лицемерной морали..."
Он же, "Письма из Лондона", 1843 г.:
"Байрона и Шелли читают почти только низшие сословия; ни один "респектабельный" человек, если он не желает заслужить самой ужасной репутации, не смеет держать сочинения Шелли на своем столе. Выходит: блаженны нищие, ибо их есть царствие небесное и рано или поздно также царство мира сего."
Эдуард Эвелинг и Элеонора МарксЭвелинг (из книги "Шелли как социалист"):
"Он был дитя французской революции... и он знал лучше любого из своих современников мощь и красоту этой необузданной матери своего духовного мира. Своим поэтическим и историческим проникновением он осознал истинное значение революционной борьбы. Другой певец этого времени, Байрон, был тоже дитя революции. Но он стоял на плечах Вольтера и Руссо "Новой Элоизы", тогда как Шелли - Бабефа и "Общественного договора" Руссо. Шелли видел во французской ревлюции этап в направлении к обновлению общества. Маркс, который знал и понимал поэтов так же хорошо, как философов и экономистов, говорил: "Истинное различие между Байроном и Шелли заключается вот в чем: те, кто их понимает и любит, считают счастьем, что Байрон умер на тридцать шестом году жизни, так как он превратился бы в реакционного буржуа, останься он жить дольше; напротив, они сожалеют, что Шелли умер в двадцать девять лет, так как он был революционер с головы до пят и всегда принадлежал бы к авангарду социализма".
Бернард Шоу, из статьи "Как о Шелли сказали голую правду", 1892г.:
"...Шелли не оставил никаких сомнений в том, что, родись он на полвека позже, он стал бы приверженцем социал-демократической идеи, полагая, что она приведет к самой демократической форме коммунизма, какую только можно создать и сохранить."
Он же, 1932 г.:
"Шелли был не только поэт, но и мыслитель; не только мыслитель, но и радикальный мыслитель: в политике, в религии, в морали".
К.Д.Бальмонт, из предисловия к 1-му тому "Полного собрания сочинений" Шелли, 1903 год:
"Помимо стихов, как стихов, поэзия Шелли пленительна потому, что она является исповедью одной из самых правдивых и самых красивых душ, которые существовали на земле. Английский францисканец ХIII века Bartholomaeus Anglicus сказал о сапфире, что это лучший из драгоценных камней: он убивает гибельную силу яда и наиболее похож на небо. Эти слова можно применить к голубоглазому нежному Шелли. Поэт поэтов, он самый благородный, он лучший среди тех, кто жил для поэзии. Его душа, полная неизменного благоволения ко всему, что живет и дышит, отрицает все отрицательное, и из в сех поэтических душ она наиболее походит на безмерное и высокое небо."
Л.Н.Толстой, из письма Э.В. Эллису, 1906 г.:
"Я совершенно согласен с Вами относительно Шелли /Эллис писал, что считает Шелли "величайшим поэтом Англии"/. Он не дал того, что мог дать и, конечно, дал бы миру. У него были самые возвышенные стремления, он всегда был искренен и смел."
М.Горький:
"Возьмем ряд великих имен - Гете, Байрона, Шиллера, Шелли - и мы еще раз подивимся емкости их душ, поражающему обилию интересов, знаний, идей."
"Одержимость... - неизбежна, необходима для человека, который всем существом своим любит дело и предан ему. Именно эта "одержимость" и создает таких монолитных людей, как Пушкин, Достоевский, Шелли и Лермонтов, Ленин и Гарибальди."
Джавахарлал Неру, из работы "Взгляд на всемирную историю (письма дочери из тюрьмы)", опубликованной в 1942 году:
"Шелли был чрезвычайно обаятельной личностью; он был полон огня и с ранних лет выступил на защиту свободы... Он... прошел через свою короткую жизнь, как и подобает поэту, отдаваясь вображению, паря в вышине и пренебрегая трудностями жизни..."
Бертран Рассел, 1957 г.:
"Шелли господствовал над моим воображением, над моими чувствами в течение многих лет. Когда я прибыл в Италию в 1892 году, первым моим местом паломничества была Casa Magni (Каса Маньи), где Шелли провел последние месяцы своей жизни... Я не знаю никакого другого поэта, ему равного."
М.Цебрикова, русский критик-демократ, 1873 г.:
"Невозможно не останавливаться долго с глубоким, отрадным чувством на таких личностях как Шелли: среди общества пигмеев, зарывшихся в свои мелкие интересы, забывших высшие цели жизни; среди чудовищного равнодушия, продажности и общественного разложения, они стоят одиноко колоссами нравственного мира...
Шелли скрепил своей жизнью слова, которые он говорил человечеству... Поэзия Шелли надолго еще сохранит свое значение для тех, в ком пробудилась мысль."