Девушка была очень красива. Огромные спокойно-холодные глаза-озера вспыхнули в мою сторону слегка раздраженным светом, словно хотели сказать "Ну, что там у Вас!". Вообще казалось, что она здесь случайно. Мало ли, может, зашла помочь подруге скорее справиться со скучной работой и вновь окунуться в привычный мир развлечений, красивых кавалеров, приятного, а порой навязчивого внимания.
Я всегда немного побаивался таких женщин, потому что чувствовал, что не способен заинтересовать их. Они смотрели на меня, как на пустое место, а я успокаивал себя мыслью, что у них своя жизнь, а у меня своя. И теперь я привычно сделал вид, что не заметил ее раздраженного взгляда и, как мог точнее, изложил свое дело.
- И где Вы его только таскали - брезгливо покривила губы красавица, раскрывая мой комсомольский билет.
В первое мгновение я готов был возмутиться, но вовремя сообразил, что она не может знать того, что билету этому пришлось помокнуть и в горячем поту, и в холодных январских лужах под Кандагаром, и впитать перемешанную с грязью кровь. Подумав об этом, я постарался придать своему молчанию как можно больше холодного достоинства, но когда, возвращая красную книжечку, девушка вновь вскинула начальственно-презрительные глаза, я вдруг почувствовал, что на лице моем расползается глупейшая виноватая улыбка.
Идя по ковровым лабиринтам здания, я шагал зло и подчеркнуто деловито. И смех, и грех, черт возьми. Вояка, пороху нанюхался, а тут перед бабой ...
После двадцать третьего мая, нового года по Афганскому календарю, солнце словно осатанело. Казалось невероятным, как не расползаются в бесформенную жижу серые глыбы домов, машины, люди. Огромными тараканами вползли в вырытые для них ямы БМДешки. До брони страшно дотронуться. Правда внутри чуть полегче: душно, но можно хоть спрятаться от озверевшего солнца, и автомат надо сунуть подальше в тень, не то схватишься за ствол и, считай - сжег руку.
В расплавленном мозгу лениво плавают мысли. У крайнего здания слышно, как возится с трофейным газиком Трушкин. Даже от службы освободил его ротный. Знай, ковыряйся потихоньку, а потом и покататься можно. Вообще-то газика было два, но на другом уехал Ханин с назначенным на его место новым командиром роты. Шутник Ханин - еще вчера слышал: обещал он новичка в ресторан свозить. Интересно, как воспринимает все это новый командир?
Я почти совсем разделся, стараюсь уснуть. Ночью надо быть как штык - сейчас основная работа ночью, а молодежь, я это по себе знаю, с трудом ночь вытягивает.
Солнце все беснуется, смертельными лучами опаляет деревья, жжет траву. Тишина. Но непонятно откуда наползает странное беспокойство. Оно растет, растет и вдруг словно толкает меня. Надо хоть ботинки одеть - сейчас только соображаю, что все это время напряженно ожидал известий о Ханине. Это ж надо: днем, через весь город, одни, да еще на газике.
- Баранес! Заводи!
Что это?! Крик зам.ком.взвода. "Вот оно, началось!" - екнуло внутри.
- Ротного обстреляли - выкрикивает Матвей уже запрыгивая на машину и стуча ботинками по броне над самой головой. Механик завозился у рычагов. Мне остается только накинуть ремень с подсумками, автомат в руках, готово, можно ехать. Машина рванула с места. Столбом взвилась из под гусениц пыль. В люк плюхнулись Щелок, Трушкин, еще кто-то. Матвей командует: "На площадь Пушкина. Жми, Баранес!" И вот мы уже вылетаем на центральную улицу. К звериному реву двигателя примешивается металлический грохот гусениц по асфальту. Где-то впереди слышна стрельба... Машина останавливается неожиданно, как на стену налетела. Стукнули по броне пули, шаркнули в стороне по асфальту. Словно в холодную воду с размаху выскакиваю на дорогу. Как в кино вижу газик, неуклюже ткнувшийся в придорожную канаву, Ханина. Он кричит, чтобы стреляли вправо, но автоматически отметив, что опасность только с одной стороны, пригнувшись несусь прямо к дукану, откуда лупит куда-то в сторону короткими очередями Ханин. Остаются считанные метры до спасительной двери. На пешеходной дорожке кто-то лежит из наших. Глупо - здесь и укрыться негде. Кажется, пули хлещут дождем, но нет - это свои прикрывают. Ханин выскакивает навстречу: "Скобникова в машину!" И вот, кто-то уже рядом со мной. Подхватываем распростертое на асфальте тело. Только теперь узнаю командира второго взвода. Пока несли успел удивиться, что крови нигде нет, хотя лицо белее бумаги. Теперь пригнуться и снова в дукан, где-то раненный Карим. Позже Ханин рассказывал, что Каримов просил его пристрелить, чтобы не мучиться, да и не быть обузой в такой момент.
Однако, в дукане застаю только Белоцерковского. Он лихорадочно снаряжает магазины, тонкие белые пальцы дрожат, патроны плохо слушаются. Припорошенное пылью небритое лицо заметно осунулось, а в глазах не то страх, не то удивление. Впрочем, он не потерял способности улыбаться.
- Карима отправили - отвечает он со странной улыбкой на мой немой вопрос.
Вновь появляется Ханин. Возбужденно-холодные глаза во все лицо.
- Баскин, давай в газик, рацию сюда, вызывай 24-ю, 26-ю.
Я уже поосвоился. Обстановка ясна. Слева у выступа в стене пристроился ротный-новичек. Ханин командует: указывает цели, передает ему полные магазины. Сейчас они меня прикроют пока я сбегаю к газику, а там и наши подоспеют... Выскакиваю из дукана, с ходу подлетаю к машине, хватаю рацию. В глаза бросаются полики, залитые кровью чуть не до самой кромки двери. "Карим..." - где-то в глубине сознания вспыхивает и тут же гаснет ненужная мысль. Стараясь не смотреть по сторонам, снова галопирую к стеклянной витрине дукана... В чехле рации необычно хлюпает. Переворачиваю ее и на пол хлещет бурая густая жидкость. На рукоятке настройки она уже запеклась - не дает повернуть. Руки тоже в крови, скользят по пластмассовой головке, словно студень выскальзывающей из пальцев. Рукавом обтираю рацию, выковыриваю какой-то палочкой кровь из пазов, и вот в наушниках знакомые голоса. Все! Едут. Стрельба утихла. Отбились. Иду за Ханиным через площадь. Весь пружина. Кажется, первый выстрел и в одно мгновение окажусь за памятником. Но кругом тишина. Диким кажется голос дуканщика: интересуется закрывать ему дукан или нет.
- Да, торгуй, торгуй - машет рукой Ханин. "Вот так он всегда!" - восхищенно думаю о Ханине и начинаю вышагивать бодрее. С улыбкой супермена подхожу к ящикам с "кокаколой", открываю бутылку, пью не ощущая вкуса... Кажется сегодня отделались.
Отделались. Я наверное улыбнулся прямо в лицо постовому милиционеру на проходной, подумав о том, что действительно испытываю облегчение, разделавшись со столь неприятной процедурой постановки на учет. Слава Богу - на сегодня дела закончены.
На улице я зашагал вдоль железной ограды под разлапистыми кронами добрых, ласковых лип. Да... неужели обречен я на вечную память тех лет? Неужели так и буду стучаться в свою и чужие души с извечной болью неведомых никому страстей?..
Троллейбус подошел почти сразу. Народу было немного. Я оторвал билет и пристроившись в углу, кажется, впервые с таким холодно-осознанным любопытством взглянул на людей. Вот мужчина лет тридцати. Из его сумки выбились листочки какой-то зелени, торчит завернутый в газету сверток. Наверняка отец семейства. Он немного навеселе и, видимо, стесняясь этого, как-то особенно дерзко смотрит вокруг. А вон на дальнем сидении девушка. Мы случайно встречаемся с ней взглядом - она нервно отворачивается к окну. Рядом какой-то очкарик вихлясто перегибается через поручень, сверкает по сторонам очками, независимо играет маленькой кожаной визиткой.
Кто они - эти люди? Что им надо в этой жизни? Сознают ли чудовищную легкость с которой каждый из них может перешагнуть ту грань, за которой властвует небытие? Понимают ли всю хрупкость сознания отдельного человека, а, значит, его огромную, неповторимую ценность?...
Где же Она - всеобъемлющая Истина, способная объяснить животные страсти в самом разумном существе на Земле - человеке? Как мал еще пройденный человечеством путь ... Сколько тысячелетий необходимо ему, чтобы до конца осознать себя обществом мыслящих существ, в каждом из которых теплится гений, способный найти высшее счастье только в вечном постижении Мироздания.