Баталов Егор Владимирович : другие произведения.

Валхалл

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О человеке, который считал, что у него есть ТАЛАНТ, но спустя полжизни начинает сомневаться Не состоявшийся писатель, который находит своего персонального СПАСИТЕЛЯ Оставшись один, он ищет смерти, но БОИТСЯ ее найти Хотя теперь совершенно точно знает - СМЕРТИ НЕТ...

   ВАЛХАЛЛ
  

О человеке, который считал, что у него есть ТАЛАНТ,

но спустя полжизни начинает сомневаться

Не состоявшийся писатель, который находит своего

персонального СПАСИТЕЛЯ

Оставшись один, он ищет смерти, но БОИТСЯ ее найти

Хотя теперь совершенно точно знает - СМЕРТИ НЕТ...

  
  
   1.
   Темно. Я ничего не вижу вокруг себя. На глазах у меня плотная повязка из светонепроницаемой ткани. Моя правая рука, от локтя до запястья, замотана в гипс, я могу шевелить пальцами, но все же немного не удобно держать пистолет. Мне дал его наш продюсер, точно такой же пистолет он вручил Гофману.
   - Вы, ребята, просто находка, - говорит нам продюсер, в его голосе есть нотка восторга. Его можно понять, после нашей смерти он станет знаменит и богат. Мы тоже прославимся, но анонимно. Посмертно. Никто не узнает наших имен, никто не увидит наших лиц. Для всех мы останемся психами, которые решили выяснить отношение перед камерами, таким необычным способом. Никто не узнает, почему мы это сделаем. Мы никому не скажем.
   Продюсер говорит:
   - О таком шоу никто и не мечтал.
   Вокруг меня только темнота и голос продюсера, доносящийся откуда-то со стороны.
   Он говорит:
   - Это будет фурор в истории телевидения.
   Меня всего трясет с макушки до пяток. Плотно сжимаю челюсти, чтобы не стучать зубами. Я еще не сделал ни единого движения, а уже вспотел, словно только что разгрузил вагон угля. Чувствую, как под футболкой по спине скатываются капли пота. Пот скатывается по рукам и попадает под гипс, кожа под ним начинает зудеть и часаться.
   Мне страшно.
   Если это можно назвать страхом, может лучше - растерянность.
   Может лучше - никчемность.
   Я не знаю, что сейчас твориться с Гофманом. Дрожит ли он так же как я, или спокойно ждет, когда все начнется. Вряд ли волнуется, ведь он ждал этого очень долго. Приложил все силы, чтобы это состоялось.
   Мне страшно, но я сам подписал себе смертный приговор. Никто за язык меня не тянул и не принуждал подписывать контракт. Мы с Гофманом продали наши тела продюсеру за скромный гонорар. Конечно, можно было и поторговаться, ведь завтра он проснется знаменитым и та сумма, что он передал нам по договору, станет для него не больше чем карманные расходы.
   Завтра нам будет все равно. Нам будет плевать на мировые конфликты, безработицу, нищету, голод, эпидемии. Если завтра в Землю врежется астероид размером с Австралию - мне по барабану. Если завтра СМИ объявят о начале третьей Мировой войны - пофиг. Мне будет положить на все. Сегодня мы умрем. Так написано в контракте. Так хочет продюсер.
   Этого хочет Гофман.
   Этого хочу я.
   Завтра для нас не настанет.
   В помещении, где мы стоим, царит мертвая тишина. Только продюсер копошится в стороне у стены. Он устанавливает видеокамеру в пуленепробиваемый бокс. Вокруг нас с Гофманом, по углам, он установил еще три таких бронированных камеры. Нельзя, чтобы хоть какой-нибудь пустяк остался не замеченным и не попал на пленку. Зрителям будет интересно все. Услугами какого стоматолога мы пользовались. В какой парикмахерской мы стриглись. Какую марку трусов носили. Марка пистолетов, что у нас в руках. К слову продюсер не поскупился и достал нам "Кольты", разумеется, не легально, по его словам все должно быть красиво. На нас даже футболки с логотипами его будущей кинокомпании, которую он планирует открыть. Мечтает снимать кино.
   У нас тоже есть мечта - спастись. И сегодня мы освободимся. После смерти мы попадем прямиком в лучший мир. Въедем в Рай с оружием в руках, как положено воинам. Мы получим спасение, а продюсер заработает много денег.
   Сделка.
   Если это можно назвать сделкой.
   Бронированный корпус камеры нужен, чтобы случайная пуля не разбила аппаратуру. Это шоу не переснимешь. Все должно получиться с первого дубля.
   Продюсер заканчивает установку камер и подходит ко мне. Он говорит:
   - Да тебя всего трясет.
   Спрашивает:
   - Пистолет та удержишь?
   Да, отвечаю ему, все хорошо.
   - А стрелять сможешь, - он спрашивает. - Что у тебя с рукой.
   Он интересуется, не помешает ли это плану.
   Говорю, что просто немного волнуюсь. Все нормально. Прошу у него закурить.
   Он вставляет мне между губ сигарету и подносит к ней пламя зажигалки. Я делаю затяг, и чувствую, как дым заполняет легкие.
   - Надо было еще с освещением поработать, - говорит продюсер. Наверняка сейчас он стоит передо мной и, подперев руками бока, осматривает лампы на потолке.
   Он говорит:
   - Старайтесь не стрелять в потолок, а то разнесете лампы, и запись получится темной.
   Он говорит это так спокойно, словно каждый день снимает нечто подобное. Я бы еще понял, если бы он был военным репортером, но он смазливый продюсеришка, которого выперли с телевиденья.
   Теперь у него есть реальный шанс вернуться с сенсацией на руках.
   Продюсер стирает пот у меня со лба носовым платком. Не удивлюсь, если перед этим он в него два дня сморкался. Он делает это как медсестра ассистирующая хирургу на операции, когда тот говорит заветное слово "пот".
   Примерно в двадцати шагах передо мной слышится голос Гофмана. Он говорит:
   - А можно мне тоже сигарету.
   Это были его первые слова, произнесенные за вечер. До этого он все время молчал, игнорировал даже мои вопросы о Валхалле, на которые еще вчера так красочно отвечал.
   - Конечно, - отвечает продюсер. Его шаги эхом разносятся по пустому помещению.
   Когда ты лишен возможности видеть, слух обостряется. Не удивительно, что слепые слышат лучше нас - зрячих. Это вроде компенсации за неудобство. И теперь, когда я ослеп, все звуки обострились, стали в разы громче. Многие звуки раньше я вообще не слышал, точнее, слышал, конечно, но не обращал внимания. Теперь муха, пролетающая рядом с ухом, звучит, как вертолет, проносящийся в ста метрах над головой.
   Я затягиваюсь и слышу треск тлеющей сигареты под носом. Воздух вокруг наполняется дымом и запахом табака.
   Слышу, как Гофман сухо выдыхает дым.
   Продюсер не курит, но его дыхание тоже слышно. У него проблемы с лишним весом и от дыма у него начинается одышка. Он говорит:
   - Сколько времени вы планируете отвести на это ваше мероприятие?
   Идиот, разве такое можно спланировать.
   - Это как получится, - отвечает ему Гофман.
   Продюсер говорит, что будет эффектнее, если мы немного растянем это дело. Минут на десять.
   Он начинает меня бесить. Чтобы успокоиться, большим пальцем правой руки, той в которой держу пистолет, начинаю переключать предохранитель на "Кольте". Из безопасного положения перевожу флажок в боевое.
   Из боевого в безопасное.
   Гофман замечает характерные щелчки и говорит мне:
   - Не беспокойся, - говорит он, - все будет хорошо.
   Я ему верю. Хочу верить.
   Из безопасного в боевое.
   Боевое - безопасное. Это как стеклянные шарики, которые психологи советуют катать в ладонях для успокоения нервов. Это и слова Гофмана не дают мне сорвать повязку с глаз и влепить в голову продюсера пулю.
   Продюсер снова открывает свой рот, тяжело дыша, он говорит:
   - Будет вообще замечательно, если сначала кого-то из вас ранят.
   Застрелить в слепую даже стоящего на месте человека, это скорее дело случая. Чтобы наверняка убить, нужно попасть в голову или сердце, что сделать в движение практически не возможно. Не знаю как Гофман, а я впервые буду стрелять в человека. Мне придется стреляться с другом, но это даже не дуэль. Это война, а этот пустой бар, посреди которого мы стоим - поле боя. По идеи мы сегодня освободимся, но что будет на деле, я не знаю. Это знает только Гофман, но мне его соображения не известны.
   - В каждом пистолете по семь патронов, - рассказывает продюсер, - так, что цельтесь лучше.
   Слышу, как он хлопает себя по круглому животу и посмеивается. Он оттягивает подтяжки брюк и отпускает их, высекая ими из брюха звонкие щелчки.
   Что-то обжигает мне губы. Машинально сплевываю. Сигаретный окурок падает на пол, представляю, как он рассыпается на искры.
   Мое лицо покрывается каплями пота. Чувствую, как с носа свисает и падает крупная капля.
   Продюсер говорит мне, что из этого может получиться отличный кадр. Жаль, что камеры не включены. Может, повторишь, говорит он.
   Я облизываю кончиком языка прижженную губу.
   Слышу щелчки предохранителя, но это не я, это Гофман.
   Продюсер, дыша как лошадь, продолжает нести чушь:
   - А что отличный жест для победителя.
   Ему бы в Голливуде снимать дешевые боевики с второсортными актерами и вялыми сценариями.
   Он еще не понял, что победитель не сможет закурить, победителей не будет. Погибший отправиться на вечный пир в Валхалл. Что будет с убийцей? Об этом мы не думали. Вариантов не много: первое, можно засунуть ствол пистолета себе в рот и нажать на спуск; второе, сдаться властям и просидеть остатки дней в тюрьме или дурдоме; третье, убежать из города и скрываться. Не один из вариантов не устраивал ни меня, ни Гофмана. Мы оба знаем, что смерти нет. Мы оба хотим уйти по радуге в лучший мир.
   В идеале погибнуть должны оба.
   Слышу, как продюсер со скрипом трет линзы очков носовым платком. Тем самым, которым вытирал пот с моего лба, тем самым в который сморкался.
   - Парни, а может примете пару колес, - предлагает продюсер, - а то вид у вас, какой-то не очень.
   Слышу, как он достает из кармана брюк целлофановый пакетик. Мы молчим.
   - Ну, как хотите.
   Он говорит:
   - Еще раз проверю камеры и можно начинать.
   Я спрашиваю у Гофмана, боится ли он, я хочу знать, так же ли ему страшно, как и мне. Он выплевывает сигарету и отвечает:
   - Да немного есть.
   По его голосу так не скажешь. Он как танк перед маневрами, но мне все же становиться немного спокойнее, я не хочу показаться ему трусом, который в последний момент станет просить пощады. Тогда Рая мне точно не видать.
   Гофман говорит:
   - Не думай о боли.
   Я слышу шаги продюсера, он переходит к следующей камере. На самом деле он протирает аппаратуру своим носовым платком, чтобы стереть свои отпечатки. Никто не должен знать, что он был здесь до происшествия, которое пресса назовет как-нибудь типа "Убийство в слепую" или "Двое психопатов расстреливают друг друга".
   Его лакированные туфли звонко стучат по вышарканному паркету.
   - Не думай о смерти, - говорит мне Гофман.
   Встать в угол и не думать о белом медведе - вот, что он мне предлагает.
   Эти повязки у нас на глазах, продюсер сказал, что лучше одеть их заранее, чтобы глаза привыкли к темноте. Чтобы мы смогли сориентироваться в пустоте вокруг нас. Он сам лично завязывал нам глаза, очень туго, на два узла. Не дай бог, повязка спадет с кого-то из нас во время стрельбы. Шоу будет сорвано. Все вложенные в нас продюсером деньги пойдут коту под хвост.
   Гофман говорит:
   - Думай о вечном пире.
   Скорее он успокаивает себя, чем меня.
   Стуча каблуками, продюсер переходит к камере номер три. Его шаги - это обратный отсчет для нас. Отсчет пребывания в этом мире.
   Местами слеги и балки под полом подгнили, и паркет скрипит, когда наступаешь в такое место. В условиях слепого боя, в которых мы оказались - это очень важное замечание. Еще до того, как "ослепнуть", мы растолкали по сторонам все столики в баре, очистив центр - наше поле боя.
   Гофман говорит, что бы я представил, как лежу в тени Мирового древа и вкушаю его плоды. Вокруг пышногрудые девы: шатенки, брюнетки, блондинки, рыжие какие хочешь.
   Я говорю, что мне нравятся блондинки, только не крашенные.
   - Хорошо, - говорит Гофман, - отличный выбор, пусть будут натуральные блондинки. Никакого силикона и липасакции, никакого ботекса и прочего бреда. Все только натуральное.
   Не порочное.
   Совершенное.
   С того момента, как мы "ослепли" мы стоим не двигаясь, прошло уже минут сорок. Нижние конечности начинают затекать, и я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы хоть как-то размяться. Моя ступня в туфле все еще опухшая, но уже не болит.
   С завязанными глазами не особо погуляешь. И еще очень важный момент. Пока мы стоим на месте, напротив друг друга, мы знаем, где что находиться. Стоит сделать пару шагов в сторону, и я уже не смогу точно сказать, где сейчас Гофман.
   Продюсер снова топает и молча, переходит к последней камере.
   Представь, что радом с тобой, под деревом, сидят великие войны, сложившие головы на полях великих битв, - говорит Гофман. - Ты понимаешь, о чем они говорят, потому что там все разговаривают на одном языке.
   Каком? Об этом Гофман умалчивает, возможно, он сам не знает. Многое можно узнать только лично попав туда. Если бы только в Небесную канцелярию провели факс, мы бы многое узнали.
   Если там захотели бы отвечать.
   Если там вообще кто-то есть.
   Они рассказывают тебе о славных победах, о походах за дальние моря. Хвастаются своими грозными мечами, в руках с которыми они были сражены.
   Они удивятся когда увидят у меня в руках "Кольт М1911(А1)" сорок пятого калибра. Если конечно мне сегодня повезет, и я погибну, сжимая в предсмертной агонии этот килограмм с лишним, сверкающего в свете ламп дневного света, метала.
   Я перебиваю Гофмана и спрашиваю, что такого он хотел мне вчера рассказать, что-то такое, что сделает нас врагами. Он говорил, что это необходимо, ведь погибнуть надо в битве с врагом, чтобы попасть в Валхалл, а ни куда-нибудь там еще.
   Что же он такого знает?
   Может о моем брате.
   Может о Счастье. Хотя про нее я уже знаю даже больше, чем хотелось бы.
   - Еще рано, - отвечает он, - скажу позже. Тут важно выждать подходящий момент.
   Продюсер и режиссер в одном лице, отходит от четвертой камеры. Судя по шагам, он направился к стойке бара. Слышу, как он отвинчивает крышку с бутылки и наливает что-то в стакан. Пьет большими глотками. Глыть...глыть...
   От выкуренной сигареты и нервного напряжения во рту пересохло и хочется пить. Словно похмелье. Как мне это знакомо. От звуков льющейся в глотку продюсера жидкости, жажда только усиливается. Пить не хочется, пока ты не подумаешь, что хочешь пить. Стоит одному зевнуть в комнате, где полно народу и пойдет цепная реакция, все примутся зевать.
   Можно попросить у продюсера стакан воды или чего покрепче, но я этого не делаю. Больше чем пить я хочу, чтобы все началось, а точнее закончилось. Если слишком долго не садиться за праздничный стол, можно отбить аппетит.
   Мы не можем выбирать, где и кем родиться. В семье олигарха или десятым ребенком у безработной матери одиночки. Иногда мы даже не можем выбирать, как нам жить, под тяжестью определенных обстоятельств. Однако одно право выбора у нас все же есть. Мы можем решить для себя, где и как мы умрем. Сделать свой выбор. Благо человек довольно хрупкое создание и вариантов его смерти предостаточно. Повеситься, утопиться, застрелиться или элементарно обожраться таблеток.
   Все эти способы нам не подходят - они для трусов, которые отправятся примаком в Ад. Только такая смерть, которую выбрали мы, обеспечит нам места люкс класса на поезд до Рая. По крайней мере, так говорит Гофман.
   Все, что я знаю о Рае и Аде, все, что я знаю о Боге - я знаю от Гофмана. Иногда я думаю, что его настоящее имя - Иисус? Может на самом деле его зовут Один. Может он пришел, чтобы наставить меня на путь истинный.
   На нашу долю не выпало великой войны, поэтому нам нужно объявить свою. Войну с самими собой. Войну, цель которой не победа.
   Продюсер со звоном ставит уже пустой и протертый платком стакан на стойку и шагает в сторону выхода. Он идет, медленно растягивая каждый шаг.
   Шаг, еще шаг. Он говорит:
   - Ну, вот и все, теперь каждый получит свое.
   Еще шаг.
   - Вы попадаете в свой Вал..., как его там.
   Валхалл, тупица, лучший из миров.
   - А я смогу вернуться в телевизор или, по крайней мере, разбогатеть на продаже этого ролика в интернете.
   Он делает еще несколько протяжных шагов, и я слышу скрип двери, над которой весит табличка "ВЫХОД". Такая маленькая зеленая со светящимися желтыми буквами.
   - Пока, - говорит ему Гофман.
   Слышу, как дверь со скрипом закрывается. Ключ проворачивается в замке, продюсер запирает нас, чтобы никто нам не помешал исполнить задуманное.
   Вот и все, теперь пути назад нет. Финишная прямая на пути к пропасти или спасению. Разгоночная полоса, в конце которой тупик или все-таки свобода. Это можно узнать только финишировав. Только пройдя весь тоннель, в конце которого свет.
   Кто-то сказал, что не стоит обольщаться свету в конце тоннеля, это может быть приближающийся поезд.
   Перед тем, как закрыть дверь, продюсер говорит:
   - Начали...
  
  
  
  
  
   2.
   На дисплее моего сотового телефона текст сообщения. Читаю.
   <Счастье>: сколько ты уже написал?
   Она имеет в виду, сколько страниц я напечатал для этого нового романа, над которым работаю вот уже больше месяца.
   Набираю на клавишах ответ. Отвечаю, что уже сто сорок одна страница. Я знаю, что следующий ее вопрос будет о том, сколько я еще планирую накрапать, поэтому добавляю, что нужно еще сто пятьдесят девять страниц. Да, да не больше и не меньше.
   Она знает, кем я работаю.
   Стоило мне нажать на клавишу отправить сообщение, как через полминуты приходит ответ на мой ответ на ее вопрос. Это не девушка, а печатная машинка. Строчит, как автомат Калашникова. Она мне мешает.
   Ее бы способность к скоростному набору текста, тому парню, которого уволили на прошлой недели.
   До конца месяца я должен закончить роман. Я должен выдумать еще сто пятьдесят девять страниц о похождениях частного детектива, нанятого одним бизнесменом для слежки за женой. Примерно в середине романа, там, где я сейчас остановился, жена бизнесмена и детектив становятся любовниками и начинают капать под богатенького и рогатого мужа. Как-то так.
   Мой телефон снова вибрирует, отплясывая брейк на полированной столешнице.
   <Счастье>: так ты писатель или как?
   На самом деле глупый вопрос. Любой сантехник закончивший школу и владеющий Word, может писать такие романы. Писательством занимаются даже бездомные - ведут свои блоги в сети наравне со звездами кино и политиками.
   Я пишу, что совмещаю одно с другим.
   И снова "отправить".
   На самом деле я ничего не совмещаю, я действительно работаю в редакции при издательстве. Работаю здесь уже десять лет, но об моих прямых обязанностях давно забыл. На самом деле я пишу шаблонные романы по одному за два месяца. Романы, которые ни один человек в здравом уме читать не станет. И все же такие книги расходятся по стране, как чума в средние века. Это вызывает у меня не многозначное мнение по поводу умственного состояния населения.
   В комнате которую я выделил под рабочий кабинет - нет ничего лишнего. Стол с компьютером и кресло. Пожалуй это все.
   <Счастье>: и, что ты уже успел написать? Я хочу прочесть хотя бы одну твою книгу.
   Этот вопрос мне не нравится, но я знал, что рано или поздно она его задаст. Потому что его мне задают все, как только узнают, что я вроде как бы писатель. Я не хочу сообщать ей, что пишу за других, что по сути я никто и на всем, что я писал она не найдет моего имени. С другой стороны я даже рад, что на обложках этих убогих романов нет упоминания обо мне.
   Квартира на втором этаже и сквозь распахнутое окно до мня доносятся звуки улицы. Под вечер все повылазили во двор на прогулку с детьми и собаками. Лай собак, детские вопли - все это мешает сосредоточиться. Закрыть окно не вариант, потому что тогда я сойду с ума от духоты. Все это кончается тем, что я встаю из-за стола и отправляюсь к окну курить. А тут еще и Счастье достает своими вопросами.
   Сейчас, я стою с толковым словарем в руках у окна и ищу значение слова "эксбиционист", заказчик хочет, чтобы оно прозвучало в романе. Не знаю, зачем ему это, но мне платят не за то, чтобы я задавал вопросы, а за мое умение складывать слова в предложения. Грамотно.
   Перелистываю страницу за страницей, пока не добираюсь до буквы "Э". Теперь нужно по внимательнее следить за строчками, чтобы не пропустить нужное слово, но я все же отвлекаюсь и поглядываю в окно.
   Краем глаза я кошу на дребезжащий телефон, там снова сообщение.
   <Счастье>: почему не отвечаешь?
   Мне вот больше делать нечего, кроме, как писать ответы на ее глупые вопросы. Если она думает, что у меня замечательная работа и у меня вагон свободного времени то она точно чокнутая, как она и говорила.
   Наша первая с ней встреча состоялась в прошлом месяце. Я не называю это свиданием, потому что на свидание, как минимум приглашают, а я, ее не звал. Не просил придти Счастье.
   Это был вторник. После встречи с заказчиком я собирался уходить из редакции, как в кармане прозвонил телефон. Она спросила, что я планирую делать. И я ответил.
   Не могу сказать, что это особый день. Каждый вторник я сижу на берегу, на большом плоском камне и смотрю на море, пью пиво, курю.
   За день поверхность камня нагрелась от солнечных лучей, даже через брюки я чувствую это тепло своей задницей.
   Солнце клониться к закату, обагряя облака на горизонте. Дует теплый ветерок, унося вдоль берега дым моей сигареты.
   Вокруг меня на берегу почти никого нет. Люблю это время. Время, когда можно побыть одному. Ты знаешь, что город со своим смогом и суетой у тебя за спиной в пятистах метрах, но все же чувствуешь себя, где-то далеко. Я никогда бы не пришел сюда в выходной день и не потому что обычно по выходным я не транспортабелен, а потому что по выходным здесь некуда плюнуть. Кругом тьма народу. Это все равно, что сесть на улице в центре города в час пик, даже еще хуже. А сейчас здесь тихо и спокойно, никаких восторженных криков отдыхающих, никто не пытается всучить тебе какую-нибудь антисанитарную сосиску в тесте или еще что. И уж точно никто не виляет у тебя перед носом грудью четвертого размера в бикини и не отвлекает от наблюдения за морем.
   Сейчас только звук прибоя и шум ветра в ушах.
   Не хочется думать вообще ни о чем. Я и не думаю. Не думаю о том, что придя домой придется снова браться за заказной роман, от которого меня тошнит. Не думаю, о том придет ли Счастье и о том найдет ли она меня здесь. Хотя я подробно описал ей это место, на всем берегу это единственный плоский камень расположенный поодаль от купальной зоны.
   Пока я на берегу, я про все забыл.
   Отпиваю из уже полупустой бутылки пиво, втягиваю полной грудью дым сигареты.
   Я не знаю сколько времени уже сижу. Я снял с руки часы и убрал их в карман, чтобы не отвлекаться.
   Делаю последний затяг, до того, как начнет тлеть фильтр, и выбрасываю окурок. Выдыхаю по ветру тонкую струйку дыма, которую ветер тут же уносит прочь.
   Неожиданно мне на глаза ложатся чьи-то руки. Теплые, нежные ладони, пахнущие ромашковым кремом. За спиной раздается женский голос:
   - Не ждал?
   Действительно не ждал, но надеялся. Не зная, что ответить, спрашиваю, кто это, хотя догадываюсь сам. Кроме нее некому.
   - Заказывал счастье, - спрашивает она и убирает ладони. Обходит камень и встает передо мной.
   Счастье. Кудрявые локоны ее волос пружинят на ветру. Темно-синее платье до колен, поверх которого надета легкая курточка цвета мокрого асфальта вся ушитая кармашками. Подол платья развивается на ветру, как флаг. Шелковое знамя государства под названием Счастье. Каблуки ее отполированных туфлей, под цвет платья, по пятки провалились в песок.
   Я спрашиваю ее, как она меня узнала, ну то есть, конечно, у нее есть мое фото, но я же сидел спиной к ней.
   Ее тонкие накрашенные розовой помадой губы растягиваются в улыбку. В ее голубых и бездонных, как океан глазах появляется игривый блеск.
   Признаться, мне еще никто так не радовался, особенно, если видел меня впервые в жизни. Впервые в живую.
   Она говорит:
   - Первое, - говорит и загибает указательный палец с таким же розовым маникюром, как ее помада, - здесь не так много людей. На берегу.
   Действительно, кроме нас с ней на берегу еще всего человек семь. В основном по вечерам люди гуляют по брусчатой набережной, стараясь не спускаться к воде, чтобы не забивать песком свою прогулочную парадную обувь.
   - Второе, - Счастье загибает еще один палец, - ты один из всех присутствующих в костюме.
   Она наблюдательна. Я ведь сам написал ей с работы, что пойду на берег, а следовательно буду в рабочем костюме.
   - Третье. Ты так хорошо описал это камень, что я не могла ошибиться.
   В общем, мне все понятно, но она загибает четвертый палец. Загибает и молчит. Не может придумать, какой бы еще аргумент привести, чтобы поразить меня. Не находя слов, она опускает руки. На ее плече висит сумочка, расшитая бисером, наверняка ручная работа.
   Я отодвигаюсь на край камня, освобождая место для Счастья. Показываю рукой, что она может сесть.
   - Очень мило, - говорит она и присаживается рядом.
   Не могу понять, чем именно пахнут ее духи, но запах приятный.
   Она сводит колени вместе и кладет на них руки.
   На левой руке, на безымянном пальце у нее кольцо. Тоненькое золотое с маленьким зеленым камушком. Она ничего не писала про то, что замужем. Может и дети есть. А может, и нет. Может она просто носит его для красоты или чтобы посмотреть мою реакцию. Но я молчу.
   Вот, нашел. Эксбиционист - человек, раздевающийся в людных местах.
   Ну и куда я должен поместить это в текст детективного романа?
   Единственное, что мне приходит на ум - это вырвать лист с этим словом и засунуть ее в пятую точку, тому "гениальному" автору, фамилия которого будет красоваться на обложке романа.
   Ни один писатель не признается, что использует труд "негров" для написания своих произведений. Чтобы интерес к писателю не пропал, чтобы доходы росли нужно выпускать минимум по три книги в год. Выполнить такой объем работы качественно, одному не реально. Но, тем не менее, полки книжных магазинов завалины новинками.
   Возвращаюсь в кресло за компьютер и начинаю вяло жать на клавиши.
   На моих наручных часах восемнадцать часов. Еще час и я свободен. Условно свободен. Я сам определил то время, которое буду тратить на работу. Освобождаясь от рутины одной, мы попадаем в другую. Вся жизнь не нужная нам суета.
   На телефоне снова сообщение, но я его не читаю. Мне под ноги только что смачно плюнула моя муза, если она вообще посещает заказных писателей, и я принялся соскребать ее подачку, живо выстукивая по клавишам клавиатуры.
   - Пусть тебя это не смущает, - сказала мне тогда Счастье, демонстрируя мне кольцо. - Мы больше года в разводе.
   С ее слов я узнал, что у нее был муж, был сын. При разводе муж сумел представить ее сумасшедшей, чтобы отобрать у нее ребенка. В течение месяца перед судом, он поил ее антидепрессантами, которые покупал в аптеке по поддельным рецептам.
   Я думал, что такое бывает только в глупых книгах, фактическим автором многих из которых я являюсь. Но, что Счастье рассказала мне дальше - вот, где ягодки.
   В итоге план ее бывшего мужа сработал, и сын остался с ним, а Счастье, с ней случилась истерика прямо в зале суда и ее отправили на принудительное лечение в психоневрологический диспансер.
   Она достала из сумочки фотографию и передала мне.
   На фото мальчишка лет пяти. Короткие светлые волосы, круглые щеки, он улыбается и жует сахарную вату. Рядом его обнимает женщина, она не похожа на Счастье, а ребенок больше похож на эту женщину с фото, чем на ту, что сидит рядом со мной.
   - Правда чудный? - спросила она.
   Я спросил, кто эта женщина на фото, рядом с ее сыном.
   Счастье ответила, что это его приемная мать, новая жена ее бывшего мужа.
   Радость в ее глазах угасла, и она устремила взор на море на линию горизонта.
   Там издавая характерные гудки, медленно идет какое-то судно похожее на рыбацкий трал. Он медленно ползет по линии горизонта на фоне заката.
   И все было бы чудно, если бы не было так грустно.
   Счастье сказала, что эту фотографию она нашла в своей квартире, когда ее выпустили из психушки.
   - Я тебе, наверное, уже надоела, - спросила она и положила руку мне на плечо.
   Нет. Ответил я, это ничего, каждый человек хочет высказаться. Особенно если ему долгое время не с кем было поговорить.
   Если ты побывал в дурке, то тебя никто не станет слушать и воспринимать всерьез.
   Каждый хочет, чтобы его слушали, объяснял ей, но не каждый может и хочет слушать сам.
   Счастье хлопала меня по плечу и говорила:
   - А как на счет тебя? Не хочешь высказаться, - предлагала она мне.
   Я ответил, что предпочитаю слушать.
   А то наша встреча постепенно превратиться в собрание анонимных неудачников.
   Просто слушая человека, можно узнать о нем гораздо больше, нежели вступая с ним в диалог. Я почти ничего не спросил, а уже многое знал о прошлой жизни Счастья.
   Людям свойственно искать жилетку, в которую можно выплакаться. Поэтому развелось так много различных психотерапевтов - этих целителей душ. Они смотрят на тебя глазами, такими же стеклянными и прозрачными, как те шары, что они вкладывают тебе в руку. Лучше уж завести домашнего питомца. Аквариумные рыбки, кошечки, морские свинки - все они невольные и безмолвные слушатели своих хозяев. Ни один Тузик не расскажет то, о чем поведал ему хозяин в припадке словесного поноса. Идеальная жилетка.
   Мы гуляем вдоль линии прибоя, обходя пустые пластиковые бутылки и прочий мусор брошенный отдыхающими. Идти по песку тяжело и Счастье то и дело хватается за мою руку, чтобы не потерять равновесие и не упасть.
   Я даже сейчас не вспомню, о чем мы говорили. Пустой разговор не о чем. Грусть куда-то пропала и мы просто наслаждались моментом. В такие минуты забываешь обо всем. Дурацкая работа, глупое расписание жизни - все уходит на задний план. Все есть чушь.
   Бред.
   Чтобы Счастье увереннее шла по песку, я приобнимаю ее за талию и поддерживаю. По пути она рассказывает мне про Леонардо.
   Леонардо - это ее черепашка, которую ей посоветовал завести психотерапевт после выписки из диспансера. Он сказал, что ей нужно продолжать за кем-то ухаживать, изливать на кого-то свою любовь, чтобы снова не попасть в... ну понятно куда.
   Вообще-то он советовал завести зверька, хомячка или котенка, но Счастье выбрала малоподвижную рептилию, которая по полгода проводит в спячке.
   Перенести заботу о ребенке на черепаху, вот, что посоветовал ей психотерапевт. В этом мире все взаимозаменяемое. Я бы оправдал ее на суде, если бы она всадила этому терапевту авторучку в горло, конечно, при условии, что я судья.
   Нет ничего не заменимого.
   Если ты просыпаешься утром, а твоя любимая рыбка в аквариуме плавает кверху брюхом. Спокойно вылавливаешь ее и смываешь в унитаз, а потом идешь в зоомагазин за углом и покупаешь новую любимую золотую рыбку.
   Десятую за последний месяц.
   С людьми - почти тоже самое.
   Время, отведенное мной на работу, заканчивается, и я с облегчением откидываюсь на спинку кресла. Звучит дико, но мне приходиться заставлять себя делать то, что еще не так давно делал с удовольствием. Из шкафчика в столе достаю полупустую бутылку виски и стакан. Для меня это лучшее средство от головной боли. К слову, эта бутылка тоже часть моего плана на жизнь. В конце каждого рабочего дня она лишается ста грамм своего содержимого.
   Дисплей телефона периодически подмигивает подсветкой, напоминая мне о непрочитанном сообщении. Открываю то самое не сообщение. Читаю.
   <Счастье>: сегодня вторник, идешь на берег?
  
  
  
  
  
   3.
   Просыпаюсь оттого, что звонок на входной двери разрывается от трели.
   С трудом, разлепив глаза, смотрю на часы, что стоят на тумбочки у кровати. Только один человек может так нагло звонить ко мне в семь часов утра выходного дня.
   Трель звонка продолжает бить мне по ушам. По мозгам. Жутко болит голова. У меня во рту все так пересохло, что трудно дышать, не то, что языком ворочать.
   Поднимаюсь, сажусь на край кровати. И тут я замечаю, что рядом кто-то лежит. Чье-то теплое тело посапывает, накрывшись одеялом с головой. Видны лишь вывалившиеся из-под одеяла и раскинувшиеся по подушки локоны темно-каштановых кудрей.
   Бог, если ты есть, сделай так, чтобы звонок замолк, чтобы проводка замкнула, и он сгорел нафиг. Но либо Бога нет, либо Ему нет дела до алкаша, которому сейчас разорвет голову сигналом звонка. Сейчас я готов зажарить всех соловьев, чьи голоса эмитирует звонок. Тоже самое, наверное, твориться в Аду для алкоголиков. У них бесконечно продолжается похмельное утро, а черти за спиной бьют трезубцами в чугунные котлы.
   Чем ближе я подхожу к двери - тем не выносимее звучит трель. Кричу через дверь тому, кто там стоит и упорно жмет на кнопку звонка, кричу, что слышу его, и чтобы он перестал звонить. Сейчас открою.
   Звон прекращается.
   Сквозь дверной глазок вижу довольно улыбающеюся физиономию брата. Он улыбается во все тридцать два зуба, хотя у него столько нет.
   - Да, брательник, - говорит он, когда я впускаю его в квартиру, - вид у тебя, как у пропойцы.
   Говорю, чтобы он заткнулся и провожаю его на кухню.
   Там, на столе среди бесчисленных пустых бутылок, сидит кот и лижет горлышко пивной бутылки.
   - Все животные похожи на своих хозяев, - говорит брат, и садиться за стол у окна. Он открывает одну створку окна и в кухню врывается прохладный свежий воздух.
   Я охотно ему верю, когда он говорит, что в воздухе в моей квартире больше перегара, чем кислорода.
   Но все же мне, как-то прохладно стоять перед окном в одних трусах.
   Брат спрашивает:
   - Откуда такая роскошь? - он вертит в руках пустую бутылку из-под коньяка, судя по этикетке - пять звезд.
   Не могу вспомнить, чтобы я это покупал.
   Говорю, что в пятницу, наконец, закончил роман и получил гонорар. Завершил работу на пару дней раньше оговоренного срока и заказчик расщедрился на премию. Вот эта премия стоит на столе в виде пустых бутылок.
   На столе все бутылки пусты, в холодильнике тоже пусто. Тогда я припадаю к водопроводному крану и жадно, большими глотками пью воду с привкусом хлора.
   - Будешь так пить, - комментирует мои действия брат, - у тебя за спиной вырастут два горба.
   Складываю ладони вмести и набираю воду, как в чашу. Опускаю лицо в холодную воду - вот. Вот он Рай для алкоголиков, если, конечно, такой есть. Еще бы бутылку пива и я поверю в Бога.
   - И кто она? - неожиданно спрашивает брат.
   Я смотрю на него, делая вид, что не понимаю о чем это он.
   Он говорит:
   - Да ладно я раскусил тебя, - он указывает на второй стакан со следами помады.
   Если бы он был повнимательнее, то заметил бы и женские туфли в коридоре, и куртку на вешалке.
   Я говорю, что рассказывал ему про нее, когда на прошлой неделе мы с ним набрались в баре.
   - А, это та из дурки, - сообразил он.
   Можно и так сказать.
   Каждый вторник мы встречались с ней на берегу у плоского камня. И ни разу я не приглашал ее туда. Она приходила сама, а я... я просто был не против. Или лучше сказать, что по мне было все равно. По началу.
   Каждый вторник я узнавал, что-то новое о ней. Я просто сидел и слушал, а она говорила.
   Так я узнал, что помимо квартиры ее сбежавший бывший муж оставил ей машину. Старую "тайоту", ездить на которой Счастье не могла. После попадания в психушку, твое водительское удостоверение аннулируется. Так, что машина догнивала под окном квартиры Счастья.
   - Я бы на твоем месте был с ней по осторожнее, - советует мне брат, тыча в меня пустой бутылкой коньяка.
   Я снова делаю не понимающее выражение лица. На этот раз я точно не понимаю, к чему это он клонит.
   - У нее же не все дома, - объясняет он, - еще полоснет тебе ножом по горлу, пока будешь спать.
   Говорю ему, чтобы не порол всякую чушь, и спрашиваю, какого черта он приперся ко мне с утра. Не мог до вечера подождать?
   - Хотел пригласить тебя на битву.
   Какую на хрен битву, спрашиваю его.
   Он говорит:
   - Это не настоящая битва, а имитация.
   Интересно, что его привлекло к реконструкциям, раньше он не проявлял интереса ни к чему, кроме машин, женщин и выпивки. Именно в такой последовательности.
   Брат рассказывает мне про одного мужика, с которым он познакомился на прошлой битве. По словам брата, этот мужик историк и постоянно рассказывает о викингах. Еще он проводит сражения на мечах каждую последнюю среду месяца.
   Он рассказывает об этом мужике с таким восторгом, словно говорит об Иисусе. Впервые у него появился кумир. Впервые его заинтересовало, что-то кроме собственного автомобиля.
   Мне все равно не понятно, какая связь между моим братом и викингами.
   Ему тридцать пять лет, всего на год младше меня. Не смотря на то, что он мой родной брат, на меня он не похож. Он больше похож на того очкарика с моей работы, разве, что очков брат не носит. Высокий, худощавый и одежду носит на размер больше, так, что с него все свисает. Говорит, что любит свободную одежду, чтобы нигде ничего не жало и не терло.
   Как только он терпел целый месяц и не рассказал мне, где он был.
   Наконец высказав все про этого мужика, брат понял, что сегодня я не ходок. Сегодня мне нет дела до викингов. Сегодня мне нет дела ни до чего.
   - Ладно, - говорит брат, - тогда может, в другой раз придешь, если не напьешься.
   Постараюсь, отвечаю я.
   Брат уходит, щелкнув замком на двери. Из окна вижу, как он садиться в свою машину. Мотор его красного BMW с ревом заводиться и машина выезжает со двора.
   Мой двоюродный брат работает механиком в собственном автосервисе, под который он оборудовал свой гараж. Эту машину он собрал из нескольких других, не пригодных для езды. Так, что то на чем он ездит нельзя назвать чистокровным детищем немецкого автопрома. Зато брата можно назвать автомобильным Франкенштейном.
   У меня странное чувство по поводу того, что было вчера вечером. Точнее, по поводу того, что я не помню, что творилось вчера. Наверное, тоже самое чувствуют люди потерявшие память.
   Слышно, как в ванной зашумел душ.
   Беру с подоконника пачку "Уинстона", достаю сигарету. Прикуриваю. Выдыхаю дым в открытое окно навстречу утренней прохладе, но ветер возвращает дым мне в лицо. Мне все еще холодно и меня слегка потряхивает, но это скорее от похмелья, чем от холода. Дрожащими руками подношу сигарету к губам. Затягиваюсь. Выдыхаю. И снова дым возвращается ко мне.
   Я бы удивлялся и раздумывал, как такое получилось, что я напился, если бы это было мое первое похмельное утро. Мой первый провал в памяти. Постепенно это входило в систему. Сейчас я даже не вспомню, с чего все началось, эти мои запои.
   Душ затихает.
   Слышу, как счастье крадется ко мне, ее мокрые ступни липнут к линолеуму, которым покрыт пол на кухне. Когда она подходит совсем близко, я слышу ее дыхание, вижу ее в оконном отражении, той створки, что брат не открыл.
   Она распахивает большое полотенце, в которое закуталась после душа, и прижимаясь к моей спине, обнимает меня за торс. Она прикрывает меня махровым полотенцем словно крыльями. Чувствуется тепло ее влажного тела.
   Счастье кладет голову подбородком мне на плечо и шепчет в мое ухо:
   - Доброе утро.
   Дым, который я выдыхаю, теперь попадает не только мне в лицо, но и в лицо ее. Я понимаю, что ей это не нравиться и выбрасываю сигарету, в окно.
   Я спрашиваю ее, как спалось.
   - Замечательно, - шепотом отвечает она.
   Ее рука скользит вверх по моему животу и останавливается на грудной клетке.
   Я спрашиваю, помнит ли она, что-нибудь из того, что здесь вчера было.
   - Почему я должна не помнить? - удивляется она. - Я почти не пила, а вот ты перебрал.
   Я хочу спросить, было ли между нами что-либо, но понимаю, что она неспроста стоит у меня за спиной практически голая и обнимает меня.
   - Ты можешь меня не бояться, - шепчет она.
   Почему я должен ее бояться?
   Она говорит, что слышала, что сказал про нее мой брат. И еще говорит, что я единственный человек, которого ей не хотелось ни разу убить.
   Я не хочу наговаривать на моего брата, но все же говорю ей, что моему брату самому не мешало бы полечить голову. Нес сегодня, что-то про викингов. Точно с ума сошел.
   - Я слышала, - говорит она. - Все эти истории с викингами добром не закончатся.
   Спрашиваю: почему?
   А она отвечает, что это просто предчувствие, говорит, что знала одного викинга.
   Мы так и стоим у окна.
   Мне интересно, что это был за викинг? Иногда мне кажется, что ее не зря лечили. И вылечили ли?
   Может, брат прав, и у нее действительно не все дома.
   Если постоянно общаться с психами, через какое-то время сам становишься психом. Может, уже мне нужен психиатр?
   Может, это я сошел с ума...
  
  
  
   4.
   Я стою между полок забитых книгами. В двух шагах справа от меня стоит какая-то женщина, лет сорока, на вид, и внимательно изучает аннотацию к роману. Тому самому, что я закончил писать на прошлой недели. Передо мной прямо на уровне глаз вся полка отведена под эту книгу. Соседняя полка тоже с этим же романом, но она уже почти пуста, осталось лишь пара экземпляров.
   Засунув руки в карманы, я тупо осматриваю эти полки и соседние с ними. По названиям на корешках, узнаю свои работы.
   Женщина рядом раскрывает книгу в середине и читает отрывками. Незаметно заглядываю через ее плечо в книгу, что у нее в руках, и узнаю свое творение. Мой стиль выстраивания предложений. Замечаю поправки, внесенные редактором. И ляпы, которые не заметил ни редактор, ни заказчик, которые не замечают даже читатели.
   Отворачиваю взгляд и снова смотрю на корешки книг, на полках.
   Женщина закрывает книгу и переводит взгляд на меня. Она говорит:
   - Не можете сделать выбор?
   Нет, я не выбираю, по крайней мере, не из этой литературной помойки.
   Отвечаю ей, что просто смотрю.
   - Можете не сомневаться и если нечего из этого не читали, - советует она, - берите любую, не пожалеете.
   Многое из всего этого я не читал, но знаю содержание до последнего абзаца, хотя бы потому, что я написал эти романы и детективы. Но женщине я говорю другое, я говорю, что читал многое из этого отдела.
   - Автор - просто гений, - сообщает она.
   Она спрашивает, читал ли я это новый роман, и тычет пальцем в обложку книги, которую держит в руках.
   Отвечаю, что и этот читал.
   - И, как? - интересуется она.
   Я говорю, что не стоит тратить время на эту ерунду. Провидите время с семьей, говорю ей, сходите в зоопарк, цирк, еще куда-нибудь.
   Я хотел сказать ей еще многое по поводу всех этих "гениальных" романов, но ко мне подошла заведующая магазином.
   - Валентин Сергеевич, - обращается она ко мне, - хорошо, что я вас встретила, пройдемте со мной. Нужно поговорить.
   Когда я только заходил в книжный магазин я уже знал, какой отдел меня интересует, но по пути остановился у стеллажей с этими книгами, часть из которых написал я, но автором заявлен другой писатель.
   Я иду следом за заведующей вдоль разноцветных обложек ярких глянцевых журналов "PAYBOY", "MAXIM" и еще куче всяких. С обложек на меня смотрят полуобнаженные знаменитости с выражением лица, как будто они готовы на все.
   Мощные и увесистые энциклопедий, которые можно использовать, как орудие убийства, если врезать по голове.
   "Научная литература". "Классика". "Медицина". Проходя отдел за отделом, мы приближаемся к тому, на который я изначально нацелился. Проходим "Детскую литературу".
   Детские комиксы. На одной из обложек изображен кот и мышонок. Мышь вбивает коту в ногу гвоздь мультяшным молотком, а кот в это время замахивается над головой мышонка пожарным топором. При этом выражения их "лиц" всегда добрые и спокойные. Словно они не чувствуют боли, словно они не испытывают ненависти друг к другу. Они калечат себя на утеху детишек, и не в коем случае нельзя, что бы дети решили, что Тому больно, что от удара топором по голове Джерри умрет.
   Если мультяшка может умереть.
   Мне кажется, я уже догадываюсь, о чем пойдет речь.
   - Это хорошо, что вы зашли, - говорит мне заведующая и останавливается у стеллажей в разделе "Фантастика".
   Я все равно бы пришел сюда. Пришел бы, чтобы посмотреть, как покупается моя книга. Моя настоящая книга. Единственная, которую я написал по своей воле, а не по заказу очередного звездного писателя.
   Заведующая берет с полки книгу, на корешке которой моя фамилия. Говорит:
   - Мне очень жаль, но за последние два года было продано все три экземпляра вашего романа.
   Меня это не удивляет, я это знаю.
   Не говоря ни слова, я просто смотрю, как она листает книгу и пытается изобразить интерес, словно она читала и осталась в восторге. Я-то знаю - это не так. Книжный переплет трещит, когда она разворачивает листы широко.
   Ее зовут, неважно, как ее зовут, в общем-то, она не плохой человек, но ее должность обязывает вести этот не приятный нам обоим разговор.
   Она говорит, что владелец магазина решил отказаться от моей книги в виду того, что она вообще не пользуется спросом.
   Я написал этот роман пять лет назад, тогда я уже работал в издательстве, но еще не был "негром". Не литературным, тогда я скорее походил на классического негра вкалывающего на рудниках за еду и питье. Редакция была моим рудником. Тогда моя работа заключалась в обслуживание офисной техники и прочих приборов и мелочей. Заправить краску в принтер, бумагу в факс, починить выключатель в коридоре, сменить лампочку с этим ко мне. У людей, которые вынуждены ежедневно разбираться в чужом словоблудстве, прочитывая горы рукописей, нет времени на то, чтобы выяснять, почему в уборной не горит свет.
   Конечно, это не работа мачты, но зато было много свободного времени. Не каждый день у кого-то в офисе ломается компьютер или кондиционер. К слову, я не ремонтировал вычислительные машины и аппаратуру климатконтроля, мне просто нужно было отвезти их в ремонт и вернуть обратно.
   У меня даже было свое рабочее место, если, конечно, коморку два на два метра можно вообще считать помещением. Это был мини склад, там хранились лампочки, брикеты из писчей бумаги и еще много всяких мелочей. Эта каптерка и сейчас есть на первом этаже. Там по-прежнему хранятся причиндалы для офиса, но за этим всем следит другой человек. Не я.
   А тогда я начал писать от нечего делать. Мне просто было скучно. Раньше я просто читал чужие произведения, которые вытаскивал из мусорных корзин. Эти романы, рассказы, повести - все они были забракованы редакторами и отправлены в утиль. Я был их единственным сторонним не заинтересованным читателем и критиком одновременно. Все прочитанное получало одну из двух возможных оценок, либо это было хорошо, что означало, что мне понравилось, либо - плохо.
   Прочитав множество отвергнутых произведений я, видимо, созрел для написания своего чуть более удачливого романа. Романа, который писался в тесной комнатке среди картонных коробок с маркировкой "осторожно хрупкие предметы". Я сидел на низком раскладном походном стульчике, втиснутом среди барахла и, положив на колени тетрадку, крапал свое творение.
   Еще в моем "кабинете" был телефон, но он звонил только в одном случае, когда что-то случалось. Телефон звонил, если в кабинете у кого-то из редакторов перегорала лампочка. Мне звонили, чтобы я пришел и заправил принтер, а заодно прихватил пачку с бумагой формата А4. В женской уборной потек кран, а у меня дребезжит телефон. Поднимаю трубку и слышу взволнованный голос секретарши, которая сообщает мне о поломке.
   Раньше я был мастером на все руки, а теперь сам начинаю пускать сопли и звать на помощь при виде ксерокса, в котором закончились чернила.
   Мой роман, конечно же, о любви. О сотворении мира. О людях и еще много о чем. В основном о том, о чем я не имею представления. Все мое мировоззрение сложено из бракованных произведений найденных мной в мусоре. Все мое представление о жизни - обманчиво. Все, что я знаю - чьи-то неудачные фантазии, не выдержавшие критики редакторов.
   Написав за год не много, не мало роман, я первым делом показал его одному из редакторов, с которым немного общался. Он, прочитав, поставил свою оценку, сказал, что очень даже ничего. Еще он пообещал, что покажет рукопись главному редактору.
   Он ответственный человек и выполнил свое обещание. К моему удивлению, главный редактор тоже не дурно отозвался о романе, но в издание его не передал. Оказалось, что он просто главный редактор отдела детективов и тому подобного, а у меня, как он выразился - фантастика.
   Дальше мой роман отправился в отдел фантастики, где пролежал целый год.
   Я уже совсем про него забыл, когда телефон в моей каморке зазвонил. По обыкновению я беру трубку, ожидая услышать секретаршу, которая расскажет мне, своим тоненьким голоском, в какой кабинке туалета следует починить сливной бачек. Каково же мое удивление, когда мне сообщают, что мой роман собираются опубликовать пробным тиражом. Мне нужно только явиться в редакцию, то есть выйти из коморки и подняться на третий этаж, чтобы подписать договор и обсудить гонорар.
   Тогда еще я был счастлив.
   Тогда я еще не стоял посреди книжного магазина и не смотрел в лживые глаза управляющей, которая пытается быть со мной вежливой, а на самом деле, просто хочет избавиться от меня поскорее и отправиться на обед.
   Тогда мне еще хотелось что-то менять.
   Стремиться к чему-то более совершенному, чем виртуозное вкручивание лампочек и скоростной ремонт сливного бочонка.
   Теперь все не так.
   То есть все так, но как-то по-другому.
  
  
  
  
   5.
   Это был последний вечер, когда все было как обычно. Как обычно - это не значит. Как всегда, это значит, что было так, как было последнею пару лет. Или даже больше. Сейчас уже трудно вспомнить с чего все началось: с этих дурацких тестов, которые свели всех с ума или с очередной гениальной идеей ученных, которых подгоняло мировое сообщество. Теперь это не имеет значения.
   Теперь все так, как есть сейчас.
   А сейчас, ты лежишь в дорогущем лимузине, искореженном и перевернутом вверх колесами, посреди затопленной улицы. Ты лежишь, упираясь в обтянутый белой кожей потолок плечами. Салон затоплен грязной сточной водой по самые уши, хотя если лежишь кверху ногами - это не так уж и много. Выплевываешь изо рта перемешенную с фекалиями воду и понимаешь, что это не сон. Иначе, у тебя не болел бы так сильно, сломанный от удара о руль, нос и не ныло под ребром с правого бока. Вокруг твоей, на половину погруженной в затопившую солон воду, головы, плавают пустые бутылочки из-под "Кодеина". В глазах все плывет и двоиться. Лобовое стекло лимузина оплетено паутиной трещин, через него практически ничего не видно.
   Ты не знаешь дату своей смерти, поэтому можно предположить, что сейчас из-под капота еще работающего двигателя упадет искра от аккумулятора, упадет прямо в растекшейся по воде бензин из пробитого бензобака, и тогда, тебе конец.
   Это ясно и без всяких тестов.
   Сейчас ты возможно последний из рода человеческого, и можешь умереть посреди загаженной улицы. Весь измазанный в каком-то дерьме. Но это уже не имеет значения.
   Уже ни что не имеет значения. Нет разницы, как умирать.
   В тот последний обычный вечер ты возвращаешься с работы домой, примерно, после шести вечера. Учить детей математике во вторую смену - это не лучший вариант. Хотя в последнее время, с тех пор, как ученые что-то придумали, посещаемость в учебных заведениях сильно снизилась. Директор школы подумывал даже про то, что бы прикрыть вторую смену. И это объяснимо. Зачем, что-то делать если уже и так все про себя знаешь. Знаешь про себя все до последнего дня твоей, теперь уже никчемной и скучной, жизни. Это как если просматривать один и тот же фильм несколько раз, уже не интересно смотреть, когда знаешь, что будет в следующий момент.
   Зачем родителям платить деньги за обучение ребенка, если они уже знают, что все чего он добьется - это дрянная работенка и комната в общежитие.
   Такая история просыпаешься утром, идешь в душ, потом кофе. Выходишь из квартиры, направляешься к автобусной остановке. Пока ты идешь, к твоему удивлению, на встречу не попадается ни единого прохожего. Забитые утренними пробками дороги - пусты. Подходишь к остановке, а там никого. И это в половине восьмого утра в понедельник, когда обычно все спешат на работу, когда в автобусах такая толкотня, что иной раз и не протиснуться. За сто метров до остановки ты проходишь мимо машин такси припаркованных вдоль дороги. Все они пусты. Во всех горит зеленый огонек.
   Ранней весной в такое время суток еще сумрачно, но в окнах многоэтажек окружающих остановку нет, ни единого намека на свет. Во всех окнах лишь пугающая чернота.
   Уличное освещение работает и это немного успокаивает. Однако фонари на столбах вдоль дороги освещают лишь подмерзшие за ночь лужи на асфальте. Не единой машины. В круглосуточном магазинчике при остановке горит свет. Такое ощущение, что вот-вот из темноты в конце улице покажутся силуэты людей. Подъедет троллейбус, забитый людьми и все вернется на свои места.
   Заходишь в магазинчик. Тебе ничего не нужно, только убедиться, что все по-прежнему. Что все, как раньше. Но продавца на месте нет. В помещение тишину нарушает лишь жужжание ламп дневного света и холодильных установок. Стучишь по прилавку. Продавец просто задремал в подсобке, он сейчас проснется и придет. Ты уже думаешь, о чем его спросишь, ведь тебе ничего из товаров не нужно. Стучишь сначала тихонько, потом посильнее. Спустя минуту, ты уже долбишь по прилавку кулаками и начинаешь вспоминать про его мать. Спустя еще минуту, когда продавца по-прежнему нет, ты уже не злишься, тебе страшно.
   Выбегаешь на улицу и громко хлопаешь дверью, чтобы проснуться и очутиться в теплой постели. Встать подойти к окну и увидеть светящиеся окна в соседней пятиэтажке. Но ты все так же на безлюдной остановке. Вокруг такая тишина, что становиться жутко. Слышно лишь гул, повисший в небе над городом. Со всех сторон за тобой наблюдают пятиэтажные бетонные великаны, своим потухшими пустыми глазницами они следят за тобой. Кажется, что этот гул исходит от них.
   Это не сон.
   Ты идешь от остановки вдоль улицы.
   Пешком добираешься до школы. В фае горит свет, но только потому, что он всегда тут горит. Ни уборщиц, ни охраны, ни учителей - никого нет. Коридоры завалены мусором, по всюду рваные дневники и тетради. Врываешься в учительскую, а там пусто.
   Этого не может быть.
   Дергаешь ручку пожарной сигнализации. Пустые кабинеты и коридоры заполняются визгом сирены. Ты ждешь. Ждешь, когда сюда ворвутся пожарные и спасут тебя. Нет не от огня от одиночества, которое гораздо страшнее для тебя в данный момент. От этого внезапно охватившего тебя чувства пустоты.
   Сегодня ночью, что-то произошло. Примерно между двумя часами ночи и шестью утра. Все люди просто исчезли, другого объяснения нет. Когда ты засыпал перед телевизором с двумя таблетками снотворного во рту, все еще было по-старому. Пьяная брань под окном, рев вечернего уличного движения, шум соседей за стеной - все это было. Даже привычная головная боль, вызванная хронической мигренью, была с тобой.
   Теперь этого нет.
   Просидев в школе два часа, слушая сигнализацию, ты совершенно точно понимаешь, что никто не примчится тебя спасать. Дежурного на пульте нет, и красная тревожная лампочка горит впустую. Отделение пожарной безопасности пусто. Там, как и в любом другом здании города никого нет. Ты убедишься в этом, когда сходишь сначала в отделение милиции, а потом посмотришь на пустое приемное отделение городской больницы. Заглянешь по пути в несколько магазинов - где никого нет.
   Вечером ты сидишь, измотанный беготней за целый день, на диване в своей квартире и как обычно смотришь в телевизор тупым взглядом. На экране только зернистая черно-белая рябь, а из динамиков шум. По радио тоже ничего кроме помех, все станции молчат, даже заграничные. Звонишь знакомым, а в трубке одни гудки.
   Информационная изоляция.
   Быть может ты единственный человек, оставшийся на всей планете, а ты даже не знаешь, что происходит? И самое главное, что делать дальше?
   Как быть?
   Вроде бы, что-то говорили вчера по телевизору, перед тем, как ты отключился, о том, что сегодня решаться все проблемы человечества. Что в эту ночь люди действительно станут независимы ото всех, даже от того, кто составил эти тесты. Кто бы он не был. Мы все должны были уйти громко хлопнув дверью у него перед носом.
   Первые несколько дней ты буквально лезешь на стены. Непонятное чувство тревоги, перемешенное со скукой от безделья, переполняют тебя. Но человек так устроен, он привыкает ко всему, в какой-то степени даже к одиночеству. К тому же ты еще не уверен. Ты продолжаешь надеяться, что ты все же не один.
   Через неделю ты уже почти адоптировался. Привык. А через месяц воспринимаешь все происходящее, как должное. Теперь ты один и тебе никто не нужен. Никто.
   Больных нет, никто не болеет и не страдает, никто не умирает и не мучается - благодать.
   Никто не ворует и не убивает, нет насильников, маньяков, террористов, и никто их не ловит - гармония.
   Нет покупателей и продавцов.
   Обманщиков и обманутых.
   Плохих и хороших.
   Ну, разве не этого все так хотели?
  
  
  
   6.
   Чистое поле, размером примерно с футбольное. Зеленеющая трава, местами почти по колено. А, где-то проплешины, где трава еще низкая. По краям этой огромной поляны расположились люди. Человек по пятьдесят с каждого края. Сегодня очень жарко, возможно, первый жаркий день этом в году. Но люди, что собрались здесь, все они тут не за тем, чтобы загорать и валяться на травке.
   У них в руках круглые щиты размалеванные в разные цвета, в основном, это синий и белый. Цвета моря и неба. Двуручные мечи, которые блестят в лучах солнца, и то и дело, где-то в толпе появляется отблеск, словно вспышка фотокамеры. Доспехи брони, что надеты на них тоже из метала, но какого-то тусклого и почти не отражают свет. А шлемы у них на головах украшены выступами напоминающими шипы или рога. Их лица - это не те лица с которыми они сюда пришли. Раньше они были со смуглой или светлой кожей, длинными или короткими волосами. Блондины, шатены и лысые. Сейчас они все похожи их лица вымазаны грязью, так, что не понятен тон кожи. Нижняя часть лица у всех без исключения заросшая, хотя полчаса назад они были чистые и гладко выбриты. Полчаса назад от них пахло туалетной водой и антиперсперантами, сейчас эти ароматы перемешались и почти вытиснены запахом пота.
   Мы стоим на возвышенности на краю поля, где-то напротив его центра. Напротив того места, где все и должно произойти. Стоим и ждем. Молча. Даже Счастье не произнесла ни слова с того момента, как мы сюда пришли.
   Справа от меня стоит брат. Это он притащил нас сюда. Он сказал, что мы должны это видеть. Еще он сказал, что в дальнейшем планирует принять в этом участие, как только его доспехи будут готовы.
   Признаться честно, если бы не нужда, я бы хрен сюда явился. Вчера мне позвонил мой начальник, он был особо вежлив и оперировал такими словами, как: могу ли я, удобно ли мне и так далее. Обычно меня должно разрывать на части от такой удачи, что заказчик выбрал именно меня, а ни кого-то еще. Вчера, даже через трубку телефона я чувствовал тот восторг, с которым редактор слушал мое согласие взяться за эту работу.
   Счастье держит меня за левую руку и поглядывает то на меня, то на поле. Ее глаза скрыты за большими солнцезащитными очками, такими большими, что за стеклами скрыта чуть ли не вся центральная часть ее лица. Из-под очков виден лишь кончик ее носа. На ней сегодня топик всех цветов радуги и короткие джинсовые шорты. Ее каштановые волосы убраны под бейсболку одетую козырьком назад. Сегодня она больше похожа на девочку тинэйджера.
   Все дело в том, что сегодня так жарко, что у меня скоро начнут плавиться мозги. Вообще сегодня я не планировал куда-либо идти. После того, как Счастье должна была покинуть меня утром, я не знал, что буду делать. Постепенно моя жизнь превращалась в список дел, событий и традиций, появлялся какой-то распорядок. Вечер вторника я на берегу. В среду утром я просыпаюсь в обнимку со Счастьем. Пятницу после работы пью пиво с братом в баре. Беда лишь в том, что этот список не совершенен, в нем остаются белые пятна, и они занимаю основное место. Заполнить его до конца у меня не получается. Я писатель без фантазии.
   Если меня вообще можно назвать писателем.
   Возня в толпах по краям поля прекращается и словно по команде все прекращают галдеть и тыкать мечами и палицами в небо. С одной из сторон выходит воин. С виду он ни чем не отличается от остальных такой же заросший и с небрежно напяленными на себя доспехами. Поднимает меч к небу и медленно опускает его в сторону противостоящей группировки. Потом втыкает меч в землю и складывает у рта рупор из ладоней.
   Он кричит:
   - Я приветствую собравшихся здесь воинов!
   Ему в ответ раздается с обеих сторон поля многоголосье:
   - Ура!
   Брат говорит мне, что это и есть тот самый Гофман, о котором он мне рассказывал.
   - Слава Одину! - кричит Гофман.
   - Слава! - орут обе толпы.
   - Сегодня мы посвящаем нашу славную битву, - орет воин, - людям пожелавшим присоединиться к нам!
   Он указывает рукой в нашу сторону и все присутствующие на поле смотрят на нас. Кроме меня, брата и Счастья, здесь на холме стоят еще пять человек и с восторгом наблюдают за происходящим.
   Гофман орет:
   - К бою!
   И оба войска щетинятся, словно два кота друг на друга.
   Гофман выхватывает меч из земли и, вознеся его над головой, бежит в сторону воинов противника, за ним устремляется и все его войско. Люди с противоположного края мчатся им на встречу и где-то на средней линии, если говорить по футбольному, они сталкиваются.
   Две толпы, абсолютно не отличимых друг от друга, сливаются в одну серую массу. До нас доносятся лишь злобные крики, имитация ненависти к противнику, и лязг бьющихся клинков. Все это сопровождается возникающими то тут, то там вспышками солнца отраженными в металле. Это похоже на то, как фотокорреспонденты пробиваются через толпу взбесившихся фанатов и по пути делают снимки.
   Все происходящее на поле, кажется таким натуральным. Если бы не Счастье и не брат, на котором Футболка с логотипом Microsoft, я решил бы, что попал в прошлые века.
   Я спрашиваю Счастье, нравиться ли ей?
   В ответ она лишь водит головой из стороны в сторону. Не понятно либо она в восторге от увиденного потеряла дар речи, либо все настолько ужасно. За темными стеклами очков не видно ее глаз.
   Она по-прежнему держит мою руку.
   Если учесть, что они все похоже одеты, у всех одинаково грязные заросшие лица, непонятно, как они различают друг друга. Кто там враг, а кто противник. От сюда, с холма, с которого мы наблюдаем за побоищем вообще ничего не понятно. Такое ощущение, что там каждый долбит каждого. Однако я сумел рассмотреть лицо ближайшего к нам воина-викинга. Мне не показалось, что он симулирует боль в тот момент, когда ему отвешивают удар тупым мечом в предплечье. Но злость, с которой он наносил ответный удар, была какая-то не искренняя. Хотя, может я просто перегрелся на солнце. Ведь это всего лишь постановка.
   Если это слово применимо к данному событию.
   Сегодня утром, когда мы с Счастьем пили кофе, из окна я увидел подъезжающий кабриолет брата, сразу понял, что мне предстоит. Посмотрел на календарь, прилепленный к холодильнику, моя догадка стала еще яснее. Сегодня последняя среда месяца. Я сказал Счастью, что возможно нам придется поехать с моим братом, которому она не доверяет и мечтает убить, как, впрочем, и всех вокруг, кроме меня.
   Но эта поездка нужна мне скорее для работы, чем для развлечения. И это увлечения брата викингами приходится как раз к стати.
   - А, что, это может быть даже интересно, - ответила Счастье к моему удивлению.
   Мы поехали. Все равно планов на день не было ни у нее, ни у меня.
   В такие дни, когда в моем воображаемом плане действий возникают белые пятна, хочется ускорить это время до того момента, когда нужно идти на работу или пить пиво. Перемотать пленку моей жизни вперед до следующего кадра, когда мне снова нужно, что-то делать, куда-то идти. Может поэтому меня тянет к выпивке, чтобы залить эти пробелы, хотя нет, как любой правоверный алкоголик я буду это отрицать.
   И в тот момент, когда я увидел машину брата, прежде чем взглянуть на календарь, я сгреб несколько пустых бутылок из-под стола и сунул их в тумбочку под раковиной. Не хотел, чтобы он снова упрекал меня в пьянстве, хотя это было именно так. Уже по пути к входной двери, прежде чем впустить брата, я залпом выпиваю стакан воды в котором разведена таблетка от похмелья.
   Воин считается убитым, если не выдержал ударов и упал на землю, после падения его уже не трогают. Те, кто условно убиты в бою, выползают из общего месива и бредут без сил к краю поля, где их ждет холодное пиво из сумок-холодильников и сушеная рыба.
   Брат объясняет мне, указывая пальцем на шагающего к обочине воина, что это символизирует попадание война павшего с оружием в руках в Валхалл, где для него уже все готово.
   Отличный стимул умереть, говорю ему, а он машет мне в ответ рукой, показывая, что я порю чушь.
   Позади нас за холмом, в несколько рядов выстроились автомобили и мотоциклы. Все эти люди, что сейчас месят друг друга, интересно, что заставило их придти сюда, нацепить эти тяжелые пропахшие потом, грязные латы, и на какое-то время отлучиться от цивилизации. Я еще понимаю, когда люди едут из душных городов на пикники в лес, но это...
   Теперь, когда я вижу этих убитых воином, пьющих пиво на окраине поля, рядом с нашим холмом, я могу точно видеть их разбитые носы, прикушенные губы и ссадины на теле, когда они снимают кольчуги. Они даже не выглядят довольными, удовлетворенными своим времяпрепровождением.
   Путь в рай не может быть приятым, как может быть приятным то, что начинается со смерти.
   Я здесь, потому что вчера мой начальник сказал по телефону, что заказчик хочет фантастическую сагу про викингов. Что этот новоявленный писатель хочет, что бы именно я занялся этой книгой. Видите ли ему понравился мой стиль и он готов отвалить солидные деньги. Редактор не мог на это не клюнуть, а мне деньги ни когда не помешают.
   Количество людей играющих роль викингов на импровизированном поле брани заметно сократилось, примерно на треть. Все они уже благополучно пьют пиво и грызут высохшую рыбу и сухарики.
   Из боя вышел еще один человек и направился в сооруженный на обочине рай. Однако он, обнявшись с парой человек уже присутствующих в Валхалле, отправился в нашу сторону. По пути он снял шлем и из-под него вывалились прядки грязных рыжих волос, таких же рыжих, как его длинная борода, свитая в две косички свисающих до груди.
   Он подошел и пожал руки каждому, кто стоял на холме. Предварительно он стянул с правой руки перчатку внешнею сторону, которой защищали мелкие металлические пластины напоминающие чешую рыбы или рептилии.
   Когда он подходит ко мне и жмет мою руку, он говорит:
   - Я не помню, чтобы приглашал Вас на битву, - его голос низкий и хриплый, словно он курит с пеленок.
   Я немного растерялся, ведь я действительно здесь без приглашения.
   - Может быть, Вы тоже хотите присоединиться к нам? - хрипит он.
   Услышав его голос, Счастье крепко сжала мою руку, вцепилась так, что ее ногти впились мне в ладонь. Она молча стоит, из-за очков не видно, но наверняка она смотрит сей час на Гофмана.
   Когда этот викинг с косичками в бороде подходил к холму, брат шепнул мне на ухо, что это он - Гофман.
   - Это мой брат, - хлопая меня по плечу, говорит Роман, - он пишет книгу о викингах.
   - Но он не хочет к нам - утвердительно говорит Гофман и отпускает мою руку.
   Брат добавляет:
   - Он писатель.
   - Вот, как, значит творческая личность - казалось Гофман заинтересовался но, потом оглянулся, взглянул на битву у себя за спиной и снова повернулся ко мне. - А у нас здесь все - люди творческие.
   Он говорит:
   - Вы отлично впишитесь в нашу компанию.
   Не знаю, отвечаю я.
   Мне хочется кричать от боли, которую мне доставляют ногти Счастья, но я терплю. Не хочу, чтобы у нее случилась истерика, и Гофман увидел ее испуг. Я предпочитаю потом выяснить повод для ее паники.
   Если это можно назвать паникой, скорее приступ внезапной агрессии по отношению к моей руке.
   Гофман переводит взгляд на Счастье. Говорит:
   - Девушка тоже желает участвовать в сражениях?
   Она молчит, и я отвечаю за нее. Говорю, что она пришла со мной за компанию. Нас всех привел брат.
   Не могу понять, почему она так испугалась, увидев Гофмана. Да он немного странноват в этом обличии викинга. Странноват, но не страшен. Разве, что от него жутко воняет потом. Все эти воины не утруждают себя стиркой амуниции.
   Позже брат объяснит мне, что это нужно, чтобы добиться максимального сходства с реальными викингами из средневековья. Мылись они крайне редко, имею ввиду викингов, а не этих людей на поле, что подражают им.
   - Ладно, - говорит Гофман, - мне пора, меня ждет пиво, а Вы, - обращается он ко мне, - приходите как-нибудь в бар на Вокзальной. Там и поговорим.
   Такого восторга от встречи с ним, как мой брат я не испытал, но вообще он показался мне вежливым и мирным человеком и возможно с ним есть о чем поговорить, тем более, что мне нужно собрать достаточно информации о викингах.
   Если бы я сам не видел, как Гофман выходил из толпы лупящих друг друга людей, ни за что не поверил бы, что он устроил это шоу.
   Если это можно назвать шоу.
   По мере того, как Гофман удалялся от нас, Счастье разжимала хватку.
   В чем дело спросил я, разглядывая глубокие следы от ее ногтей у себя на ладони, чего она так испугалась?
   - Давай уедим от сюда, - это единственное, что она сказала до конца дня. Я говорю брату, чтобы отвез нас с ней ко мне, потому что не знаю, что Счастье выкинет, оставшись одна.
   Да я волнуюсь за нее.
   Если это можно назвать волноваться за кого-либо.
   Я просто не хочу лишиться пункта в графике моих событий, их и так не много.
   Или это, что-то другое.
   Уже дома я наливаю ей полный стакан кагора и заставляю выпить, так посоветовал брат. Перед тем как уехать он сказал, что это верный способ снять стресс. Его тесть всегда так делает.
   Не сказать, что она слушком волнуется, просто она молчит и постоянно, что-то сжимает в руках, будь то стакан, край одеяла в которое я замотал ее, или моя рука, что еще красная от воспаленных отметин.
   Может, стоит настойчиво пытаться вызнать причину ее поведения, но я молчу. И она молчит. Мы оба молчим и смотрим на кинескоп выключенного телевизора, в котором мы оба отражаемся, как в зеркале.
   Я впервые забочусь о ком-то, кроме брата, который никогда особо в моей опеке и не нуждался. Впервые я забочусь о том, кому действительно нужна моя забота.
   Если это можно назвать заботой.
   Там в отражении я сижу на диване и обнимаю Счастье, которая лежит на моих коленях и держит меня за руку, но уже не так сильно. Мы оба смотрим на нас в кинескопе. Смотрим на отражения глаз друг друга.
   Словно пытаемся, что-то прочитать во взглядах.
   Или наоборот сказать.
  
  
  
   7.
   В этом бетонном гараже, среди полок с моторным маслом, антифризом и тосолом мы сидим с Гофманом на раскладных стульчиках у распахнутых железных ворот, в то время пока мой брат стучит молотком, сгорбившись над верстаком.
   - Так, что там про викингов Вы хотели узнать? - спрашивает меня Гофман. Его стульчик стоит на пороге ворот у самого косяка, так, что он сидит, прижимаясь спиной к косяку, и закинув ногу на ногу, курит. Я тоже достою сигарету, зажимаю ее в губах и принимаюсь рыться по карманам в поисках зажигалки.
   - Вы бы здесь не курили, - отзывается из гаражного угла брат, - тут кругом горючие, говорит он и показывает молотком на стоящие вряд вдоль стены металлические канистры.
   - Не отвлекайся, - говорит ему Гофман, поднося к моей сигарете зажигалку. Выдыхая дым, я спрашиваю, чем он занимается? Кем работает?
   Музей естество знаний, - отвечает он. - Я историк.
   Гофман говорит, что хоть он и историк, ему приходилось много где работать от волонтера в медицинском учреждении до кузнеца. Он выносил утки за лежачими больными и учил детишек в спецшколе, ковал могильные оградки и сдувал пыль с окаменелых экспонатов. Что он только не делал.
   - А Вы значит писатель? - обращается Гофман ко мне.
   - Ага, еще какой, - смеется брат, между ударами молотком по какому-то куску метала, от этих ударов у нас у всех звон в ушах.
   Говорю, может лучше о викингах.
   - Слово "викинг" происходит от "вик" - бухта, - рассказывает Гофман. - Или "викингр", что означает налетчик.
   Когда он начинает рассказывать, брат тут же перестает стучать молотком и затихает, чтобы еще раз услышать рассказ Гофмана. А тот выбрасывает окурок и продолжает. Он говорит:
   - Эти племена по мимо занятий земледелием, объединялись в боевые дружины и ходили в далекие морские походы, - он говорит, и я даже забываю затягиваться, сигарета так и тлеет у меня между пальцами, вот так внимательно я слушаю. - Жертвами их набегов стали Англия, Ирландия, Франция, Пиренейский полуостров. Под именем варягов проникли они и в Византию, даже в Восточную Европу.
   Я хочу спросить, откуда он все это знает, но не могу открыть рта, толи потому, что боюсь перебить его, или - вдруг вспоминаю, что он все-таки историк. Внезапно Гофман делает резкую паузу и спрашивает меня. Задает вопрос, который мне задают все, когда узнают, что я писатель. Он спрашивает:
   - Так что же все-таки Вы написали?
   Мне приходиться объяснять ему, что я коммерческий писатель, пишу разную чушь по заказу других настоящих писателей. Я не замечаю, как сигарета догорает у меня в руке до самых пальцев. Потом я резко дергаю рукой от боли, и окурок летит через весь гараж в сторону канистр с бензином, туда, где сидит брат.
   - Я же просил не курить, - вопит не довольно он. Брат сидит рядом с канистрами, так что выставляет из-за верстака ногу и давит окурок, одновременно смотря на меня и крутя у виска пальцем.
   Пока я дую на прижженные места на указательном и среднем пальце, Гофман возвращается к своему рассказу. Он говорит:
   - Викинги сыграли свою важнейшую, хотя и не однозначную роль в создании Киевской Руси.
   Я дую на пальцы, а брат гримасничает в углу за верстаком. Стучит кулаком то себе по лбу, то по деревянному покрытия верстака, при этом он указывает на меня. Мол: мозгов у меня нет.
   Как будто можно подумать у него они есть.
   Гофман говорит:
   - Так, что делайте выводы сами.
   Какие выводы, спрашиваю его.
   - Такие, что выходит мы предки древних викингов.
   Неужели.
   - Да, - разводит руками Гофман и прикуривает очередную сигарету. - В нас течет частичка их крови.
   Вообще я заметил, что Гофман много курит, за пару часов, которые мы тут сидим, он выкурил уже полпачки, может, поэтому у него такой грубый и хриплый голос. Брат даже уже не делает ему замечаний, а бросит какой-нибудь дерзкий жест в его сторону просто не решается. Для него Гофман наставник. Человек, который гораздо умнее его, не смотря на то, что Гофман всего на пару лет старше нас с братом. Возможно, даже брат нашел в этом сутулом бородатом человеке в круглых очках замену отцу, который умер еще в нашей юности.
   Помню, как сейчас. Отец сидит напротив меня, в точности как сидит Гофман, и учит меня различать "ноль" от "фазы". Он был электрик. А я раскрыв рот внимательно его слушаю, стараюсь запомнить каждое его слово, каждое движение. Брат сидит в стороне за кухонным столом, все происходит на кухне, и делает вид, что учит уроки, хотя сам коситься на отца.
   Так и сейчас, брат пытается что-то там клепать и слушать отца-Гофмана одновременно. Я уже мысленно не здесь, а где-то в детстве, на той кухне в старом деревенском доме и слушаю отца.
   Слушаю Гофмана.
  
  
  
  
   8.
   - Знаешь, в том, что я побывала в психушки, есть и положительные стороны, - говорит Счастье. - Теперь, по крайней мере, у меня есть, какая-никакая, работа.
   Я хочу спросить про ее работу, но знаю, что она и без вопросов все расскажет.
   Сегодня море не спокойное. Сильный ветер сдувает зонты, закрепленные над лежаками и крыши летних кафе, которыми наводнена набережная. Прибойная волна выбрасывает на песчаный берег морскую тину и оторвавшиеся водоросли. В такую погоду бывает, что на берег выносит купальные тапочки, пустые бутылки в основном то, что отдыхающие потеряли, купаясь днем.
   Сегодня вторник и мы, как обычно, сидим на берегу, на большом плоском камне, на пустом пляже. Счастье кутается в край моего пиджака и жмется ко мне.
   Еще больше, чем про ее работу, я хочу знать, почему она испугалась Гофмана, но не спрашиваю. Боюсь, что она снова замолчит.
   Она говорит:
   - Я теперь могу прилично зарабатывать на изготовлении эксклюзивных украшений.
   Она показывает правую руку, на запястье которой болтается браслетик из мелких бирюзовых камешков. Все камни разной формы, одни круглые, другие вытянутые, третьи приплюснуты, но все они идеально отполированы. Они блестели бы в лучах солнца, если бы тяжелые темные тучи не заполонили весь горизонт и не заслонили его. Камешки соединены толи леской, толи прозрачной резинкой, ощущение такое, что камни облепили запястье сами по себе и ничто их не держит.
   - Тебе нравиться? - спрашивает она меня.
   Я отвечаю, что не знаю, как это называется, но красиво. Да мне нравиться.
   Когда Счастье была на принудительном лечение, ее день, как и дни всех пациентов, был расписан буквально по минутам. Начиная с подъема в восемь утра и заканчивая отбоем в десять вечера. Где-то после обеда, часов так в пять, всех больных с отделения собирали в специальной комнате оборудованной множеством одноместных столов, где им выдавали цветной картон и клей. Чтобы не рисковать, выдавая каждому психу ножницы, картон был заранее порезан в заготовки, которые нужно было только правильно сложить и склеить, чтобы получилась определенная поделка. Коробочки, птички, кошечки, солнышки - вот, что производил этот сумасшедший цех по переработки цветного картона. По словам Счастья, именно на этих занятиях, между уколами успокаивающего и принятием разноцветных таблеток, у нее и появилась способность творить разные красивые вещи, практически из мусора.
   Все, что Счастье теперь производит сережки, браслеты, ожерелья и еще много чего - все это она сдает в бутики, где такие вещи, тем более, что выполнены они замечательно, принимают охотно. Там, в этих бутиках, женщины с толстыми кошельками и золотыми банковскими картами мгновенно раскупают украшения, узнав от продавцов, что та или иная вещь выполнена в единственном экземпляре. Каждой из них хочется похвастаться перед подругами чем-то, что есть только у нее и не у кого больше. Каждая хочет быть неповторимой.
   Бог создал нас по своему образу и подобию, но никто не хочет быть похожим на Него, никто не желает уподобляться кому-либо.
   Со всей этой гонки за отличиями, Счастье получает свой процент в денежном эквиваленте.
   Счастье говорит мне:
   - Знаешь, я начала читать твой роман, - неожиданно выдает она.
   Я не пытаюсь спросить, нравиться ли ей. Просто жду.
   - По-моему замечательно.
   Она говорит о чем угодно, кроме того, о чем я действительно хочу знать.
   Я спрашиваю, неужели она купила мою книгу.
   - Да, кое-как нашла в одном магазинчике последний экземпляр.
   Что? Как последний?
   - Ну, твоя книга вызвала большой интерес, - говорит она. - Не знаю, почему ты сразу не сказал, что написал свою книгу.
   Не может быть? Еще пару дней назад ее собирались убрать с продажи. Я ничего не могу понять. Все, что дальше говорит мне Счастье, я уже не слышу. Все мои мысли посвящены перевариванию того, что она выдала раньше. Неужели весь тираж был раскуплен. Я даже забываю про ее бзик с молчанкой.
   Теперь у меня у самого бзик.
   Если это можно так назвать.
   Молча я встаю с камня и даже не сказав Счастью прощай, ухожу.
   Я не мог на следующий день не придти в этот единственный магазин, где мою книгу только собирались убрать с продажи. В остальных это уже сделали. Я хотел сам лично убедиться в том, что их действительно раскупили, а не убрали на склад.
   Не то чтобы я не верю Счастью, просто в этом мне нужно убедиться самому. Для меня это, как если бы кто-то сказал, что видел марсиан. Не поверю, пока сам не увижу.
   В ожидание чуда я мокну под дождем, здесь на крыльце книжного магазина, и жду открытия. Знаю, что он работает с девяти, но пришел к восьми, сам не понимаю зачем. Я уже должен быть на работе, сегодня я должен показать редактору мои наработки по этой новой книги о викингах. Но если все подтвердиться. Если теперь я действительно писатель, мне больше не нужно отчитываться о проделанной работе.
   Чувство радости переполняет меня.
   Я больше не книгер.
   Теперь меня так нельзя назвать.
   Несмотря на дождь, я пытаюсь курить, хотя сигарета промокает еще до того, как я успеваю затянуться пару раз. Следующею сигарету, чтобы не промокла, я прячу от дождя в ладони.
   Мне вспоминается тот момент, когда через год, после публикации моего романа, телефон в моей комнатушке на работе снова зазвонил, и это снова не была поломка, не перегорела лампочка, и не засорился унитаз. Звонил редактор, который вызвал меня к себе на разговор. Он предложил мне работу лучше, чем у меня была на тот момент. И естественно я согласился. Редактор сказал, что если я буду быстро и качественно выполнять заказы, у меня будут высокие гонорары. Он сказал, что я смогу продолжать писать свои романы. Он сказал, что это временная работа, пока я не стану достаточно известным писателем, чтобы вообще не работать. По его словам, это должно было произойти очень скоро.
   По документам я оставался все тем же обслуживающим персоналом, а на самом деле делал, как мне казалось, действительно важную работу.
   Если это вообще можно назвать важной работой.
   Конечно, я больше не менял лампочки и не ремонтировал сливные бочки в туалетах, но все так же оставался обслуживающим персоналом, только на порядок выше.
   Мой второй роман, который я писал в свободное от работы время, не получил одобрения главного редактора и не был издан. Конечно, теперь я его понимаю, ему не нужен был новый писатель, а нужен был кто-то, кто будет поддерживать на плаву уже существующих авторов. Так можно было получить больше прибыли вот и вся политика. Кому нужно поднимать новых авторов, когда на известности старых можно заработать куда больше.
   Когда двери книжного магазина распахиваются, и я захожу внутрь, к тому моменту я уже окончательно промокаю. Не отвлекаясь ни на что, быстрым шагом двигаюсь к моей полке. Оставляя за собой мокрый след воды, что стекла с меня. Я не смотрю на полуголых звезд и мультяшек садистов, развороты анатомических учебников и вощеные обложки камосутр. Стеллажи с этим добром проскакивают, и я останавливаюсь перед палкой, где раньше стояла написанная мной книга. Там ее нет.
   Значит Счастье права. Но этого мне мало. Мне нужно еще подтверждения, что это происходит на самом деле.
   С моего промокшего насквозь плаща капает вода. На полу, выложенном мраморными плитками, у моих ног образовалась целая лужа. С полей шляпы свисают капельки воды и то и дело подают вниз.
   Я единственный посетитель в магазине на данный момент. В полной тишине стуча каблуками мо мрамору, ко мне подходит заведующая магазином, та самая, которая в прошлый раз говорила о снятии моей книги с продажи, и поздравляет меня. Глядя на нее, у меня возникает ощущение, что она не искренне говорит все эти слова, которые я так мечтал услышать однажды.
   Она тянет мне свою пухлую руку для рукопожатия, я не отвечаю, и она сама берет мою руку и жмет ее. На ее запястье бирюзовый браслет Счастья, но она не похожа на посетительницу бутиков. Браслет не рассчитан не ее полные руки, поэтому резинка туго растянута и вдавлена в кожу, а полированные камешки располагаются на солидном расстоянии друг от друга. Не вооруженным взглядом видно, что он ей маловат.
   Зачем Счастье дала его ей?
   Что она хотела этим сказать?
   Если она вообще хотела, что-то сказать.
   Я должен спросить, почему они не позвонили мне и не сообщили о продаже всех экземпляров моего романа, но говорю другое. Я говорю, что мне знаком этот браслет. Откуда он у нее?
   - Его дала мне одна женщина, - отвечает она и голос у нее такой, словно она боится упустить, что-то важное в своем рассказе, - она пришла вчера, когда я уже закрывала магазин, - заведующая говорит медленно с короткими паузами, вспоминает, как будто это было не вчера, а год назад. - Я нашла ей на складе последний экземпляр Вашей книги, и в знак благодарности, она подарила мне этот чудный браслет.
   С чего это бы Счастье, которая ненавидит всех подряд, проявила такую вежливость и щедрость.
   - Эта милая женщина сказала, что браслет подходит под цвет моих глаз, - поясняет заведующая.
   Либо она никогда не смотрелась в зеркало, либо Счастье хорошо умеет врать, потому что глаза у заведующей карие.
   Благодарю заведующею за сотрудничество и направляюсь к выходу. Уже у самых дверей она окликает меня и говорит:
   - Я сегодня же отправлю уведомление в банк о переводе денежных средств на ваш счет.
   Она спрашивает мне в след:
   - Номер Вашего счета в банке не изменился?
   Стоя уже на пороге я отвечаю, нет, и закрываю за собой дверь.
   Не могу понять, что меня взбудоражило в браслете на руке этой женщины. Есть люди, которые не умеют врать или вообще не могут этого делать. Эта женщина, имя которой не так важно, именно из таких неумелых лжецов. Может поэтому она отводила от меня взгляд. Может поэтому, так нервно перебирала большими пальцами рук. Зачем она врала про этот браслет? На воровку она не похожа. В чем дело?
   Может, я становлюсь слишком мнительным.
   Если так можно казать обо мне.
   Снова я под дождем и вода ручьями стекает с полей шляпы. Я на воображаемом перекрестке трех дорог. Сейчас я должен быть в редакции и обсуждать условия написания текста, назовем это текстом. Могу вернуться домой и в одиночестве отмечать мой настоящий успех, второй. Первый был несколько лет назад, когда мой роман приняли в издание. Но больше всего мне охота поехать к Счастью и выяснить эту заморочку с браслетом.
   И чего только я за него уцепился?
   Эти плащ и шляпа, что сейчас на мне, я надел их впервые за долгие годы. Они даже не мои. Моего отца, это все, что осталось от него. Я надел их потому, что хотел выглядеть серьезнее и значительнее, чем я есть на самом деле.
   Мужские плащи никогда не выходили из моды, а шляпы подавно. Вчера вечером, когда я оставил Счастье на камне и сбежал, я достал эти вещи из шкафа и привел в цивильное состояние. Срезал лезвием все торчащие ниточки, пришил недостающею пуговицу, прогладил образовавшиеся от долгого лежания в свернутом состоянии складки. Застирал пятно не понятного происхождения на рукаве. Почистил щеткой грубую ткань шляпы. И вот я здесь промокший, замерзший и абсолютно не знаю, что делать.
   Очередное белое пятно на моей жизни.
   А тогда на берегу я ухожу прочь от Счастья, опьяненный радостной новостью.
   Счастье, ковыляя каблуками по песку, догоняет меня, ловит мою руки и останавливает меня.
   - Помни, - говорит она, - что бы дальше не произошло, - она говорит и одновременно надевает мне на запястье какой-то браслетик.
   - Помни, что все к лучшему...
  
  
  
  
   9.
   Этот бар на Вокзальной улице. Скорее это стриптиз клуб, чем бар, хотя какая разница.
   Гофман громко говорит мне под ухо, стараясь, чтобы я хоть, что-то услышал. Он говорит:
   - Разве Вы хотите попасть в Рай, где ничего нельзя?
   Он не ждет, что я отвечу, а я не хочу отвечать.
   Он говорит:
   - Разве Вы хотите прожить праведником, чтобы после смерти Вас определили на какое-нибудь облако, где Вы вечность будешь молиться за здоровье живых?
   Гофман делает паузу, отпивает пиво из фирменного пивного стакана и смахнув пену с усов, продолжает говорить:
   - В детстве нам всем говорили, что если будем послушными мальчиками, дед Мороз будет дарить нам подарки на новый год, - перекрикивает музыку Гофман. - Нас всех ждало разочарование, когда мы ловили родителей кладущими коробочку, завернутую в яркую бумагу, под елку. Тогда в нас умирала вера в чудеса.
   Здесь приглушенное освещение, поэтому кругом полумрак, который рассекают цветные прожекторы, подвешенные под потолком. Весь бар - это небольшое вытянутое помещение. По углам, которого расположены мини помосты с шестами, на которых извиваются девушки модельной внешности в эротичном белье, таком, что при попадании на него луча прожектора, оно становиться прозрачным.
   Как сказал мне Гофман, в советские годы здесь проводились собрания пионеров, а теперь статуи вождей заменили стриптизерши. Вместо ребят в красных галстуках за столиками сидят небритые мужики и дуют пиво, параллельно треплются о мотоциклах и том, кто какую цыпочку сегодня планирует напоить и оприходовать. Вместо горна и пионерских речей - бардовая музыка и рок. После того, как пионеров разогнали, это место не потеряло своей популярности.
   - Что Вы любите больше всего? - спрашивает меня Гофман.
   Сегодня он не похож на викинга-варвара, скорее на служителя музея или врача. У него рыжие усы и борода, но без косичек, короткая. Волосы коротко пострижены. В ухе сережка в виде маленького колечка. Очки, с круглыми линзами, сдвинутые на кончик носа. Вылитый профессор исторических наук.
   Я отвечаю, что очень люблю смотреть на море.
   Гофман усмехается, а я добавляю. Говорю, что море это нечто.
   - Море - это большое скопление воды, - перебивает Гофман, - и не более чем.
   Вы не правы, - возражаю ему, - на море можно смотреть вечно.
   - Ладно, - он делает вид, что соглашается, но продолжает настаивать на своем, - неужели Вы хотите провести вечность в пустом наблюдение за водой?
   Он говорит:
   - То есть Вы отказываетесь от секса, выпивки и вкусной вредной еды в пользу вида на море.
   Он говорит:
   - Через первую сотню лет Вы будете желать, чтобы Ваша бессмертная душа умерла, чтобы не слышать больше ни слова о мере и всем, что с ним связано.
   Он говорит:
   - Не уже ли вы думаете, что там, на небе, вас будут слушать по настоящему, не так как в жизни?
   Я закуриваю сигарету и выдыхая дым говорю: возможно.
   У нас за спиной то и дело проходят официантки с подносами в руках. Они все одеты в одинаковую форму. Черная школьная форма, укороченная до минимума с белыми вставками спереди на груди и подоле, как фартук. Красные повязки туго обматывают их бедра, а яркий макияж на лице больше похож на боевую раскраску бойца женского спецназа.
   Если, конечно, такой есть.
   На какое-то время Гофман замолкает, разворачивается на вращающемся стуле в сторону зала и смотрит на танец стриптизерш.
   Отпивая пиво, вдыхаю дым сигареты.
   Не знаю, зачем я сюда пришел, но мне не кажется, что я зря провожу время.
   В броне этот человек казался каким-то полным и крепким, а сейчас в этом сером свитере в такой же серый рубчик, но только более крупной вязки, он не тянет на воина. Как он только мог двигаться в доспехах, не падая под их тяжестью. Низкий и щуплый мужичонка, а ведь он продержался на ногах до середины битвы. Не уверен, что смог бы повторить то же самое.
   Гофман резко поворачивается к моему уху и говорит:
   - Хотите прожить до старости и умереть в одиночестве, в своей квартирке на десятом этаже, лежа на диване перед телевизором?
   Говорит:
   - Этого хотите, чтобы соседи нашли Вас мертвым на десятый день, когда тело уже начнет разлагаться, и запах гнили распространиться на весь подъезд.
   Теперь моя очередь кричать ему на ухо. Я говорю, что по моему, этого не желает себе ни кто.
   Когда мы оба разворачиваемся, чтобы посмотреть на очередной танец, Гофман говорит:
   - Думаете, в Раю для вас тоже будут танцевать такие ангелочки?
   Ох уж эти ангелочки. Похотливые создания в белоснежном полупрозрачном эротичном белье с приделанными к бретелькам на лопатках пушистыми крыльями. У всех их умеренный не яркий грим на лице и светлые волосы, обсыпанные блестками. Они крутятся на шестах, виляя подтянутыми бедрами и вскидывая в стороны свои стройные ножки, облаченные в белые чулки и туфли на высоченных шпильках металлического цвета. Ангелочки демонстрируют нам свои груди, которые грозятся вывалиться из лифчика при каждом наклоне, и раздают воздушные поцелуи в зал, бросая на посетителей зажигательные взгляды.
   Как можно желать рая, где их нет.
   Если, вообще, есть такой рай, где они есть.
   Эти ангела за лишние пару сотен баксов готовы спуститься на землю и выполнить все ваши желания. Нет ничего, что они не могут, любые извращения. Любые услуги секс индустрии. Если вы не поднимаетесь в рай - он спуститься к вам. Эти ангелы давно пали и им не светит танцевать на облаках. Их еще белоснежные крылья быстро сгорят в адском пламени, не пройдет и вечности. Но я уверен, что все эти люди, которые сейчас забыли про пиво в своих стаканах, про разговор, что только что вели, и не отрываясь смотрят на ангелов, все они не задумываясь пойдут за ними в ад.
   В ад, где будут ангелы.
   Если после такого их можно назвать ангелами.
   Гофман залпом выпивает остатки пива, ставит пустой стакан на стойку и сигналит рукой бармену, чтобы тот наполнил стакан. Пока бармен возиться с пивом, Гофман снова тянется к моему уху. Говорит:
   - Зачем Вам будут нужны эти ангелочки, если Вы умрете немощным стариком, - он смеется. - В семьдесят лет и "Виагра" не поможет.
   И в старом теле может храниться молодой дух, отвечаю я, выдыхая дым и туша окурок в пепельнице на стойке бара.
   - Да, Вы правы, - Гофман кивает головой, но усмешка с его лица не сходит, - на небо тело не потащишь, оно останется гнить на земле.
   Его лицо приобретает серьезное выражение, и он говорит:
   - А Вы уверенны, что сможете сохранить бодрость духа до смерти?
   Я говорю, что этот разговор ни к чему. Лично я не рассчитываю попасть в Рай после смерти, я хоть и крещенный, но в церкви после крещения ни разу не был, и кроме бутылки пива с похмелья ничего у Господа не просил, так что я отправлюсь в след за ангелочками, что вьются на шестах.
   Гофман кивает головой, словно именно это он и хотел услышать. Он тянется к моему уху и говорит:
   - А что если я скажу, что есть такое место, - говорит он, и я чувствую ухом его дыхание с пивным запахом, - где примут каждого грешника в Рай...
  
  
  
  
  
   10.
   Чтобы изготовить украшение, которое в дальнейшем будет продано в бутике за приличные деньги, нужно не много. Главное натаскать побольше исходного материала. Пригодно практически все, что не токсично и не может нанести травму: камни от мелких до средних размеров, деревянные предметы и старые игрушки и так далее. Всего этого в изобилии навалено на столе в комнате, которую Счастье определила под мастерскую.
   Если комнату, заваленную разным хламом можно считать мастерской.
   Мы сидим за этим захламленным столом, с которого все валится, и делаем сомнительные вещи.
   Пока Счастье полирует очередную плоскую створку раковины устрицы. В это время я с помощью стоматологической бур машинки делаю гравюру на уже отполированной створке.
   Счастье объясняет мне, что эта работа на заказ, хотя я, как ни кто другой знаю, что такое работа на заказ. Она говорит, что заказчица - дама жизнелюбивая и много путешествует по жарким странам. Она желает иметь пояс из этих половинок раковин моллюсков, чтобы носить его на пляже. И чтобы на каждой из раковин была гравировка с определенной чертой характера хозяйки пояса. Список ее достоинств - прилагается.
   У меня в кармане начинает вибрировать телефон. Вынимаю и вижу, что звонит редактор. Опять. Нажимаю на клавишу ответа и не успеваю сказать "ало", как мне в ухо сыплются слова редактора.
   Недовольным голосом, повышенным тоном он говорит:
   - Какого черта ты не являешься на работу? - спрашивает он. - Тебе, что работа не нужна. Ты еще не представил мне не одного отчета по работе над новым романом, а заказчик уже интересуется.
   Я мямлю в трубку, что болею - ангина, при этом я пытаюсь выдавить из себя хрипоту, для большей убедительности.
   Счастье краем глаза наблюдает за тем, как я ломаю комедию перед шефом и смеется, закрыв рот ладонью, чтобы ее смех не услышал редактор.
   - Ты болеешь уже две недели, - разоряется он, - если так будет продолжаться... короче, чтобы завтра был! Понял?
   Я хриплю, что все понял и осознал, но на самом деле я не приду к нему, ни завтра, ни послезавтра, никогда.
   Отключаю телефон и бросаю его в кучу мусора на стол. Возвращаюсь к гравированию створки. Сейчас я пишу слово "ЛУЧШАЯ". Нужно все делать аккуратно, чтобы не просверлить раковину насквозь.
   Здесь на столе среди куч разноцветного хлама ползает черепаха Счастья, она напоминает мне бульдозер на мусорном полигоне. Она копошиться среди камней пытаясь залезть на очередную кучу исходного материала.
   Счастье перестает смеяться и говорит:
   - Откуда у тебя эта шляпа, - спрашивает она, - ты, что купил ее в магазине подержанных вещей.
   Отвечаю, что вытащил ее из шкафа по случаю, да так и ношу. Это шляпа моего ныне покойного отца.
   По идеи сегодня мы планировали пойти куда-нибудь и отметить мой успех. Внезапно возникшею волну интереса к поему творению. Волну, которая должна поглотить меня и возродить другим человеком - известным и успешным. Больше не будет того несчастного книгера, чье имя не указывается даже мелким шрифтом.
   Отныне я буду тем, кем хочу.
   Наши планы попутал дождь, который по прогнозам синоптиков должен был прекратиться еще вчера, но льет до сих пор. Так, что мы сидим на квартире у Счастья, и я помогаю ей в работе.
   Если это можно назвать работой, скорее убивание времени.
   Заполнение пробелов в моем распорядке жизни.
   Черепаха ползет по краю стола и по ходу скидывает мелкие камешки и стеклышки на пол, куда и так перекочевала половина всего, что когда-то лежало на столе, а еще раньше на свалке или в чулане.
   - Расскажи про своего отца, - просит меня Счастье.
   Неужели ей надоело говорить, и она отважилась послушать кого-то, но мне совсем не хочется говорить о моем отце.
   Я спрашиваю ее, куда она дела тот браслет из бирюзовых камней.
   Она смотрит на свое запястье с меленькими часиками и браслетом из бисера. Потом смотрит на меня и говорит:
   - Как его звали.
   Сергея Макарова, никто никогда не видел в непристойном виде и пьяным. Он всегда был опрятно одет и чисто выбрит, от него пахло туалетной водой. Все соседи по дачи, где он жил последние годы, знали его как человека с золотыми руками. Он чинил все от дырявых ведер до холодильников и радиоприемников. Люди в дачном поселке его любили.
   Не могу сказать, что мы с братом не любили его, просто мы знали его с другой стороны. Мы видели его в таком состоянии, в котором он не выходил из дома.
   Пить он начал, за пять лет до смерти. Мы уже учились в институтах и жили в общежитиях. Конечно же, мы часто его навещали, но когда он был пьян, из своей комнаты он не выходил. Я мог видеть отца только когда ночью он выходил на кухню, чтобы поесть и приготовить нам, что-нибудь на завтрак. Я наблюдал за ним тайком. Это было похоже на то, как в детстве мы с ним и с братом играли в прятки.
   Даже если он не был сильно пьян, все равно держался от нас подальше, не хотел, чтобы мы видели его таким. Не хотел, чтобы мы повторяли его ошибки.
   Он брал бутылки водки, из своего запаса, который пополнялся в городе, что-нибудь из еды и снова запирался у себя.
   Я передаю в руки Счастью готовую гравюру, и она одобрительно кивает головой. Принимаюсь за следующею. Слово "ОБОЖАЕМАЯ".
   Эти раковины устриц мы собрали в мусорном баке у ресторана восточной кухни, но заказчицы это знать незачем. Счастье скажет ей, что раковины привезли по спецзаказу из Таиланда. И, конечно же, богатая дамочка доплатит за доставку, которой не было. Богатые вообще любят такие выражения, как спец доставка или класс люкс. На этом Счастье их и ловит.
   Если это можно назвать ловлей, вернее сказать она их разводит.
   Так, где же тот браслет, пытаюсь вызнать я.
   - А твоя мать, где была она? - спрашивает Счастье, не собираясь отвечать на мой вопрос.
   Он пил последние пять лет своей жизни. С тех пор, как она вернулась.
   Наша мать ушла из семьи, бросила не только отца, но и меня, и брата. А шесть лет спустя она зачем-то объявилась. Мне было двадцать три года, и она думала, что мы с братом согласимся перейти жить к ней в пятикомнатную квартиру в центре города. За шесть лет отсутствия она ни разу не навестила нас у отца. Она была счастлива с новым мужем.
   Правда была в том, что ее муж недавно умер от рака, и она осталась совсем одна. Хуже одиночества для нее не было ничего.
   "СЕКСИ" - проковыриваю я крошечным сверлом на ребристой поверхности раковины и периодически сдуваю пыль. Дальше будут слова: "МИЛАШКА" и "КРАСАТУЛЯ".
   Счастье уже начинает крепить готовые раковины к обыкновенному тоненькому ремешку, прозрачному, чтобы создавалось впечатление, что половинки раковин устриц висят на бедрах, каким-то не понятным образом. Короче, если верить Счастью, должно получиться красиво.
   Я хоть и запретил брату ездить к отцу, решив, что это поможет ему прозреть, и он бросит пить, но все же сам нарушил это правило, и приехал навестить его. Все, что я нашел на месте нашей дачи, где мы выросли - это пепелище. Огромное черное ничто. Дыра в которой исчезло все, что я знал все эти годы. Позже пожарные сообщили мне, что вероятнее он уснул с сигаретой, от нее все и загорелось. И выгорело дотла.
   Последнее, что он сказал нам, он сказал, чтобы мы были теми, кем хотим быть.
   Что стало с матерью ни я ни брат не знаем. Она просто исчезла, как тогда много лет назад. Оставила нам квартиру и пропала.
   Я, наконец, заканчиваю сверлить надпись на последней створке и отлаживаю ее в сторону. Счастье берет и прикрепляет ее на место на ремешке.
   - Теперь можно примерить, - говорит она и надевает получившийся ремень на талию. Она встает напротив меня и кружится на месте.
   - Как? - спрашивает Счастье.
   По мне так, какая-то чушь, но чтобы не обижать ее я говорю, что замечательно.
   Если это можно назвать замечательным.
   Видимо у этих богатых дамочек нет вкуса, они смотрят только на цену. Чем дороже - тем круче.
   От радости она снова кружиться и садиться мне на колени, и я обнимаю ее, и она обнимает меня.
   - Я подарила его женщине из книжного магазина, - говорит Счастье, читая у меня в глазах вопрос о браслете. - Хотя, он ее не идет, пусть ей будет приятно.
   Мы стоим с братом у пепелища, которое еще два дня назад было нашим домом. Я держи в руках коробку с тем, во что превратился наш отец. Человек, воспитавший нас, любивший нас больше всего на свете. Отец, которого мы, будучи детьми почитали, как бога, теперь лежит в коробке. Как удивительно мало остается после смерти человека. Сто килограммовый мужик, теперь весит не больше четырех с половиной килограмм вместе с коробкой.
   К нам подходит мужчина в одной руке он несет что-то на плечиках скрытое целлофановой пленкой, в другой шляпу. Оказалось, что отец за день до пожара ездил в город и сдал свой любимый плащ и шляпу в чистку. Он хотел завязать, говорит нам сосед, хотел поехать к нам в общежитие. Он хотел нам, что-то сказать.
   Мя стоим с братом и смотрим на обугленные бревна, из которых состоял наш дом. Смотрим на обожженную раму металлической кровати, на которой спал отец. Смотрим на распахнутый обгорелый холодильник.
   Смотрим на то, что было частью нашей жизни.
   На то, чего больше нет.
   Я прижимаю к себе картонную коробку из-под кроссовок с горсткой праха перемешенного с пеплом и грязью внутри. Рядом стоит брат, на его плече висит плащ, завернутый в целлофан, а в руке он мнет отцовскую шляпу.
   Мы стоим и смотрим.
   На пустоту, образовавшуюся перед нами.
   Если так можно выразиться, ведь это больше похоже на груду головешек.
  
  
  
   11.
   Гараж моего брата, где мы с ним сейчас находимся, это не просто гараж, по крайней мере, так считает брат. Действительно здесь есть все для работы и жизни, если не говорить о комфорте и домашнем уюте. Этот гараж является рабочим местом моего брата, здесь он зарабатывает на жизнь себе и своей семье.
   Вообще-то я не часто тут бываю. Сегодня исключение. Его жена пришла ко мне домой, что само по себе нонсенс.
   Если нонсенс - подходящее слово, просто она любит свою семью.
   Его жена, до этого случая, была в моей квартире только два раза. Первый, когда пришла посмотреть, равноценные ли квартиры достались нам с братом. После того, как он женился, нам пришлось разменять квартиру, доставшуюся от матери. А второй, когда пришла сказать, что бы я держался подальше от ее мужа, то есть моего брата. Ничего личного, сказала она, просто она боялась, что брат подцепит от меня это вирус писательства, начнет крапать книжонки и перестанет зарабатывать. С ней все просто. Поэтому мы с ним встречаемся по пятницам, он говорит жене, что нужно сменить масло в машине, а сам едет ко мне, и вместе мы едем пить пиво. Она не понимает, что менять масло каждую неделю - это уж слишком, даже для такого автолюбителя, каким является мой брат.
   Сейчас он сидит на бетонном полу гаража, подложим под задницу какой-то коврик, и высверливает отверстия для глаз в металлическом шлеме.
   Если то, что он делает, вообще, можно назвать шлемом, скорее ведро с дырками.
   Увидев это я сразу понял, что его жена не сошла с ума, когда в третий раз пришла ко мне, вчера, и сказала, что лучше бы мой брат начал писать. Я все думал, почему он вчера пропустил встречу в баре и мне пришлось трепаться с официанткой, чтобы не умереть от скуки. Оказывается, он уже четыре дня не возвращается домой к жене и двум дочерям, а сидит в гараже. Как сказала его жена: хуже всего то, что он не зарабатывает денег, а клепает какие-то железки и все время говорит о викингах и еще черт знает о чем.
   Действительно на воротах его гаража, оборудованного под автомастерскую, висит табличка гласящая, большими красными буквами, написанными на листе фанеры, что сервис не работает. А снизу менее крупными буквами: здесь больше не обслуживают ваши ржавые корыта! Катитесь от суда на хрен!!!
   Я стою перед братом, согнувшимся в три погибели, чистящим высверленные дыры наждачной бумагой и спрашиваю его, ел ли он сегодня, что-нибудь или так и сидит над этим ведром с утра. И спал ли он сегодня вообще?
   Он сидит среди кучи железяк, которые он называет доспехами и говорит, что доспехи у викинга были одни на всю жизнь, менялись лишь части, да и то если их нельзя было залатать.
   Что за чушь ты порешь, спрашиваю его.
   В гараж входит Счастье, у нее в руках белый бумажный пакет, я посылал ее, купить чего-нибудь поесть.
   Говорю брату, что его жена волнуется, а он тут в викингов играет.
   Достаю из пакета гамбургер и перевожу взгляд на Счастье.
   - До магазина далеко, а в ларьке только это и было, - пожимая плечами, говорит она.
   Я наклоняюсь к брату и передаю ему еду.
   Если гамбургер можно считать едой, по мне так кусок говна.
   Судя по всему брат не ел уже пару дней, а может и с того момента, как засел за производство доспех.
   Брат, как фанатик трет ведро-шлем и не хочет реагировать на меня, даже когда я подношу гамбургер ему под нос. Только когда я тычу ему в лицо этой разрезанной булкой с котлетой посередине, он реагирует и отмахивается от меня.
   - Я видела таких в психушке, - говорит Счастье, - они так увлекаются каким-нибудь делом, что не замечают ничего. Перестают есть, пить, не следят за временем. Иногда даже забывают ходить в туалет, поэтому сидят в памперсах.
   Хватит, говорю я, мой брат, ни какой не псих.
   - А еще они бурно реагируют, когда их отвлекают от важных, по их мнению, дел.
   Он здоров, говорю я и пытаюсь забрать у него из рук шлем, тогда брат встает и, оттолкнув меня, говорит:
   - Ты меня никогда не понимал, - говорит он, - я был тебе нужен только, как собутыльник.
   Пытаясь его образумить, я говорю, чтобы вспомнил про жену.
   - Она стерва, - он бросает бешеные взгляды на нас со Счастьем, - она хочет, чтобы я только работал, таскал домой деньги мешками, а на меня ей тоже наплевать.
   - Это из-за тебя сгорел наш отец, - заявляет он, - если бы ты не запретил мне навещать его, ничего бы не случилось, и он был бы жив до сих пор.
   Какого черта, ты треплешь память нашего отца, говорю я и сжимаю гамбургер в руке, пока из него не выпадает раздавленная котлета вперемешку с кетчупом и жаренным луком. Этот дибил в рабочем комбинезоне начинает выводить меня из себя, впервые за всю жизнь. Его тупость и простота в рассуждениях бесят меня. Я не меньше его хочу, чтобы отец был рядом, но машину времени пока не изобрели.
   Счастье видит, что ситуация накаляется и встав между мной и братом выталкивает меня из гаража.
   Брат кричит вдогонку:
   - Ты и раньше прятался за мать, - орет он, - а когда она убежала, как последняя дрянь, ты мечтал свалить с ней.
   Он размахивает шлемом и кричит:
   - Но она тебя бросила, ты не нужен ей.
   Если бы не Счастье, которая упирается изо всех сил, не дает мне ворваться в гараж, я бы прибил этого слизняка.
   Когда я успокаиваюсь, Счастье дает мне салфетку, чтобы вытереть руку после гамбургера. А брат, он словно ничего и не было, садиться на коврик, и продолжает тереть шлем.
   - Можно тебя попросить, - говорит Счастье, она смотрит на меня, как смотрит ребенок, когда просит у родителей новую игрушки, - не ходи больше к этому Гофману.
   Я спрашиваю ее, почему. Она, что-то знаешь про него?
   - Нет, но он не хороший человек, - убеждает меня она. - Мне так кажется.
   Она стоит передо мной, берет меня за руки и говорит:
   - В соседней со моей палатой лежал больной, который никогда не выходил из своей палаты, - говорит она, обнимает меня, кладет голову мне на плечо. Рассказывает.
   Она говорит, что никогда его не видела, он не ходил в столовую - ему носили питание в палату, не ходил на прогулки, даже не смотрел в окно.
   Через дыру в стене, где из палаты в палату тянулись трубы отопления, каждую ночь он рассказывал ей истории. Страшные. Ужасные истории. Иногда он рассказывал про викингов, про их обычаи и веру.
   Про бога.
   Про Рай и Ад.
   И про то, что их нет.
   Она рассказывает, а сама трясется толи от поднявшегося ветерка, толи от страха. Я обнимаю ее крепче, и вроде она успокаивается.
   Лучше уж пусть говорит, чем будет молчать.
   Она рассказывает, что этот пациент, который никогда не выходил из палаты, он общался только с одним санитаром. Этот санитар носил ему еду, таблетки и ставил уколы. Иногда они по долгу разговаривали в палате наедине. Иногда Счастье слышала их бормотание, они говорили в пол голоса, поэтому разобрать о чем речь, не было возможным.
   Это было обычное утро в психоневрологическом диспансере. Врач с психологом обходили всех больных в отделении. Такая процедура, с нее начинается утро. Потом таблетки. Потом завтрак. Потом трудотерапия.
   Жизненный график душевно больных расписан по минутам. Похоже на мой вымышленный план, по которому я живу, только без белых пятен.
   После палаты, в которой лежит Счастье, комитет по подъему, так их называют сами психи, переходит в палату, где ее обитатель живет в полной изоляции. И что они там видят. На полу под кроватью в лужи крови лежит человек в пижаме больного. Когда прибегают санитары и вытаскивают мертвое тело, когда разлаживают его на полу, размазывая густую вязкую кровь по линолеуму. Все видят скальпель, торчащий из горла покойника, видят другой скальпель, который крепко зажат в бледных руках трупа. Но это не пациент палаты номер восемь, это санитар, что носил ему еду. Санитар, у которого были ключи от всех дверей по пути к выходу из лечебницы.
   Мы стоим обнявшись по среди гаражей. Вокруг кучи старых покрышек и пустых пластиковых канистр из-под тосола, моторного масла и еще хрен знает чего. Почти рядом с каждыми воротами выстраиваются ряды пустых бутылок. От куда-то тянется вонь горелой резины.
   Среди всего этого великолепия стоим, обнявшись, мы и топчем ногами раздавленный гамбургер.
   Из гаража брата доносится бормотание:
   - Она бросила тебя.
   Я говорю в полголоса в ответ:
   Как и тебя.
   Говорю:
   Как нас.
   Нас всех бросили...
  
  
   12.
   В сотый раз прошу дежурного позвонить в редакцию, где ему скажут, что я не дебошир, что я законопослушный налогоплательщик. Что я - писатель.
   - Заткнись, - отвечает дежурный, с полным ртом овсяного печенья запивая его молоком из пакета. Он сам худой и с набитыми щеками похож на жертву хомячьего Холокоста.
   С трудом проглотив все, что было во рту, он говорит:
   - Звонил уже я в редакцию, - он снова заталкивает в рот целое печенье. - Там подтвердили информацию.
   Какого же хрена вы меня здесь держат, говорю я.
   А он смеется с набитым ртом:
   - Там подтвердили нашу информацию, сказали, что ты действительно дебошир и алкаш.
   Он смеется, и овсяные крошки и капельки молока вылетают из его рта, и падаю ему на форму, на его стол, на протоколы и графики.
   Он говорит:
   - Так, что сидеть тебе полные пятнадцать суток, - и добавляет с пренебрежением, - писатель.
   Здесь обшарканные грязные стены, все в засохших плевках и отпечатках подошв ботинок. По периметру вдоль стен, кроме той, на которой решетка, через нее я и говорю с дежурным, расставлены деревянные лавочки, естественно привинченные к бетонному полу.
   Под потолком вытянутое оконце с решеткой, хотя через него может вылезти только, разве что сам тощий дежурный. За окном мелькают ноги прохожих.
   Жутко болит голова. На затылке вздулась шишка от удара резиновой дубинкой. Пальцы руки почти не шевелятся - затекли. Сидя здесь среди бомжей и мелких воришек, на лавке, от которой у меня уже болит задница, я пытаюсь вспомнить, как все произошло. Мои сокамерники сочувствующе смотрят на меня. Теперь в этом грязном, заляпанном кровью плаще, с разбитым носом, сбитыми костяшками и наверное сломанной рукой - я для них свой. Я, пока еще живой, пример милицейского беспредела. Кто-то из них протягивает мне сигарету, кто-то подносит к ней зажигалку.
   А как же все было?
   Открой завравшаяся тварь, ору я во всю глотку и долблю по двери квартиры Счастья.
   Черная металлическая дверь с маленьким глазком на уровне головы и серебристой ручкой. Я даже не пытаюсь ее сломать или снять с петель - это просто бесполезно, такую дверь, разве, что из крупнокалиберного пулемета можно пробить. Я просто хочу привлечь внимание Счастья, чтобы она открыла эту чертову дверь. И желательно до того, как меня услышит весь подъезд и приедет наряд милиции.
   До того, как я окажусь там, где я сейчас нахожусь.
   Сначала я пытался звонить в звонок, но либо он не работает, либо, что вероятнее всего, она не хочет со мной говорить. Поэтому мне приходиться сбивать кулаки в кровь и безуспешно бить по железу. Кричать в адрес Счастья обвинения во лжи и прочие ругательства.
   Если это можно назвать руганью, по-моему, это высказывание правды, которая, подчас больше похожа на брань.
   Я точно знаю, что она дома. Час назад я вышел из этой двери, и Счастье благополучно заперла ее за мной, пожелав мне удачи. Она сама говорила, что сегодня намеревается провести день наводя порядок в квартире.
   Соседи до сих пор не вызвали милицию только потому что их никого нет дома. Сейчас десять утра и большинство людей на работе или уже вернулись с ночной смены и спят очень крепко.
   Увлекшись битьем по двери, я не замечаю, что в местах, куда я наношу очередной удар, остается кровавый отпечаток моего кулака. Боли тоже не чувствую.
   Не понимая, чего она боится? Я никогда ее не ударю, не сделаю ей больно. Я только хочу знать, зачем она обманула меня? Зачем выкупила все экземпляры моего романа из книжного магазина, единственного, где его еще не успели убрать с продажи. Хотела сделать мне приятное или дать мне надежду? Надежду на то, что я действительно чего-то стою, что у меня все может получиться, что я смогу быть тем, кем хочу быть.
   Мне было бы гораздо приятнее, если бы она просто прочла мою книгу и искренне сказала, что она обо всем этом думает.
   Сегодняшнее утро среды начиналось, как и каждое мое утро среды, последние полгода.
   Все было в точности, так, как должно было быть по моему, существующему только для меня, графику. С одной лишь поправкой, что вчера вечером, после созерцания моря, мы поехали к Счастью, а не ко мне. И, возможно, все продолжалось бы так, если бы только Счастье не сказала мне перед уходом, когда я уже стоял на пороге, когда уже поцеловал ее на прощание, она сказала, что у меня развязался шнурок.
   Этот развязавшийся шнурок испортил все: мои отношения с Счастьем, мое отличное настроение, которое держалось уже пару недель с тех пор, как я побывал в книжном магазине, мое планируемое блистательное будущие.
   Если это можно назвать будущим, теперь это скорее то, что не будет.
   За эти две с небольшим недели я написал две главы к моему новому роману. Я начал его писать, я почувствовал в себе силы. Почувствовал, что, наконец, нужен кому-то.
   Я уже открыл дверь и поставил одну ногу на порог. Счастье стояла чуть дальше в коридорчике перед дверью, она была босиком и не хотела наступать на коврик для обуви. Именно тогда она и говорит мне, указывая тоненьким пальцем с красным маникюром на мой туфель:
   - Шнурок развязался.
   Ее каштановые густые волосы растрепаны после сна, на ней коротенький легкий халатик из ситца. Она держит в руке чашку горячего кофе и зевает, прикрываясь ладонью. До нее еще не дошло, на что на самом деле она мне указала.
   Я улыбаюсь и нагибаюсь, чтобы завязать его. Уже в процессе я замечаю в углу прямо у двери картонную коробку, она запечатана липкой лентой и прикрыта сверху какой-то тряпицей. Мое внимание привлекла не столько коробка, сколько штемпель на боку. Штемпель с адресом и названием книжного магазина.
   Едва я успел выпрямиться, как Счастье с какой-то нехорошей улыбкой выпроводила меня за дверь и заперлась раньше, чем я успел открыть рот и спросить, что это за коробка.
   В чем дело я начал соображать только когда выходил из подъезда. Все ниточки сплелись у меня в голове: этот внезапный ажиотаж на моя книгу, браслет Счастья на руке у заведующий, ее неумелая ложь.
   Окна квартиры Счастья выходят во двор, прямо над подъездом на третьем этаже. Уходя, я видел, как она стоит у окна, немного отодвинув край шторы, и смотрит на меня. Ее глаза были, как в тот вечер в отражении на кинескопе телевизора, когда он испугалась Гофмана. Глаза приговоренного к смертной казни и знающего, что не при каких обстоятельствах ему не отменят приговор. Глаза смертника, уже видящего своего палача и понимающего, что жить осталось ровно столько, сколько потребуется убийце, чтобы дойти до него.
   Пока я добираюсь до книжного магазина, меня уже с головой переполняет злоба. Злоба перед непониманием того, что происходит вокруг и тому, что делать дальше.
   Я хватаю заведующую за края воротника ее блузки и припираю ее к стеллажу в разделе по все возможным справочникам и самоучителям.
   Хотите знать, как правильно вести себя на банкете, хотите знать, какой вилкой есть салат, а какой рыбу, тогда вам сюда.
   Если вы конечно хотите есть сала и рыбу разными вилками.
   Здесь в укромном уголке, среди книг и брошюр учащих нас терпению и толерантности, я угрожаю вытряхнуть дух из этой добродушной женщины и хочу, чтобы она призналась, что это Счастье купила все до единой книги с моей фамилией на обложке. Чтобы она призналась, что этот браслет - это взятка, взятка за ее молчание о том, как все было на самом деле. Плата за то, чтобы заведующая разыграла передо мной ту глупую сцену с поздравлениями. Я хочу, чтобы она призналась в том, что я бездарность.
   Не дожидаясь ответа я отпускаю ее, и молча ухожу к выходу. Она не виновата в том, что я бездарь возомнивший себя гением.
   Когда я уже прохожу мимо кассы, она догоняет меня и говорит в след. Она почти шепчет со слезами на глазах:
   - Извините.
   Теребя в руках носовой платок, она говорит:
   - Она сказала, что это поможет Вам. Поможет снова начать радоваться жизни и, что Вы снова начнете писать.
   Если бы я потуже завязал этот шнурок, сидя на стульчике в прихожей. Если бы он не развязался. Если бы она не заметила этого или заметила до того, как я подошел к двери. Тогда все было бы как раньше, но по-другому, не так, как сейчас.
   Я бы не стоял с разбитыми костяшками рук перед дверью заляпанной моей кровью. И не орал на весь подъезд о том, что я думаю про хозяйку сорок седьмой квартиры. И не долбился в дверь, которую мне открывать никто не собирается.
   Сержанту милиции не пришлось бы надевать на меня наручники и лупить меня дубинкой, так как я сопротивлялся задержанию. Это все написано в протоколе задержания, который весь усыпан крошками изо рта дежурного.
   У меня не отобрали бы шнурки и не посадили в камеру предварительного заключения, где мне сидеть еще четырнадцать суток.
   По крайней мере, у меня будет время подумать.
   Если конечно у меня перестанет болеть голова после встречи с резиновой дубинкой.
   Если конечно у меня не сломана рука.
   Если я захочу о чем-то думать.
  
  
  
   13.
   Если ты остаешься один в целом мире, то можешь делать все. Абсолютно все, что взбредет в голову. Теперь это только твой город, только твоя страна. Ты и президент и премьер министр.
   Ты мчишься на скорости под двести километров в час, по центральному проспекту, сидя за рулем роскошного автомобиля с откидным верхом. И никаких тебе пробок и автоинспекторов, светофоров и пешеходов. Эту машину ты угнал с элитной охраняемой стоянки у международной гостиницы. Даже не угнал, а взял, ведь теперь она твоя, как и все вокруг.
   Это твой мир.
   На тебе костюм за несколько штук баксов, который ты взял из самого дорогого бутика, какой только смог найти в этом городе, кстати, взял совершенно бесплатно. Здорово, правда?
   Вот уже несколько недель ты не был дома. К твоим услугам десяток гостинец с номерами люкс и пентхаусами. Все двери распахнуты перед тобой.
   Ты - Бог.
   Дальше по улице будет здоровенный универмаг. Ты уже знаешь, что будешь делать дальше. Тоже, что и последние месяцы. Пристегиваешься ремнями безопасности и, вдавливая педаль газа в пол, направляешь автомобиль в витрину универмага.
   Смахивая тальк, от сработавшей на удар подушки безопасности, с лица, вываливаешься из разбитой машины, которая остановилась в центре торгового зала, протаранив несколько полок с продуктами. Охранная и пожарная сигнализации перебивают друг друга, но ты не обращаешь на них никакого внимания. Ходишь среди перевернутых прилавках и выбираешь что по вкуснее. После тебя на полу валяются надгрызенные яблоки и батоны колбас покусанные со всех сторон, вскрытые коробки конфет и недопитые бутылки дорогих вин, из которых вытекают элитные сорта.
   К счастью электричество пока не отключилось и продукты годны к употреблению, по крайней мере, консервы.
   Вдобавок ко всему, в конце этой варварской трапезы, ты вставляешь в бензобак искореженного автомобиля тряпку, которая мгновенно пропитывается бензином. Поджигаешь этот импровизированный фитиль и через дыру в витрине спокойно отходишь на противоположную сторону улицы.
   Смотришь, как бензобак воспламеняется и машину разносит на части, а заодно и половину универмага.
   На асфальт вылетают мятые банки тушенки, какие-то обгоревшие коробочки и пакетики, и еще масса всякого хлама. У твоих ног падает и размазывается по асфальту бисквитный торт. Из развороченных витрин клубиться густой черный дым.
   Сирены все еще визжат.
   Не все, что создано людьми можно восстановить, но абсолютно все можно разрушить.
   Еще пару дней назад это доставляло удовольствие, а сейчас тебе скучно. Хочется чего-то большего, чем дюжина сожженных магазинов и изувеченных автомобилей.
   Проходит время и у тебя новое занятие. Ты расстрелял несколько машин скорой помощи из восьми зарядного дробовика, взятого в оружейном магазине, куда ты въехал на дорожном катке. Жаль, что этого никто не увидел. И уже никогда не увидит. Но об этом почти не думаешь, просто делаешь и все.
   Больше чем строить дома, больше чем возводить мосты, сильнее, чем воспитывать детей - человеку охота насилия и разрушения.
   Мы не хотим мира.
   Мы жаждем войны.
   Смерти.
   Те, кто это отрицают - просто дураки, живущие так, как им навязывают другие балваны. Глупо это отрицать. Если бы не общественное мнение и ограничения... если бы не осуждения окружающих...
   Даже больше чем понимания.
   Больше чем любви.
   Ты приходишь в больницу, потому что жутко болит голова. Поднимаешься на пятый этаж до отделения для онкологических больных, которых там нет. Чтобы облегчить страдания тяжелобольных, им прописывали препараты с содержанием наркотических веществ, это делали там, в прошлом мире. А сейчас ты ищешь просто таблетки от головы. Не представляешь, что будешь делать, если заболит зуб, наверное, застрелишься в попытке вышибить пулей источник боли.
   Открываешь шкафчик с медикаментами, выполненный из оргстекла, а там... о чудо современной фармацевтики.
   Сегодня ты выжимаешь максимум из лимузина, взятого у здания министерства иностранных дел. Машина не поворотливая и на большой скорости ее кидает из стороны в сторону. Ты проносишься мимо сожженных тобой универмагов, сбитых пожарных кранов из которых уже не хлещет вода, напор ослаб, и вода вяло растекается по улице, образуя огромные лужи, в которых тонет город. В боковом окне промелькивают снесенные грузовиком киоски мороженного и прессы, ты уже ездил по этой улице. Ты уже сделал все, что хотел сделать. Все сломал и сжег. Разрушил и уничтожил.
   Тебе кажется, что ты едешь слишком медленно, и ты вдавливаешь педаль газа в пол.
   На самом деле это всегда происходит, при наркотическом опьянении, реакция замедляется и все видеться, как в замедленном воспроизведении.
   На резиновом коврике у тебя под ногами валяются множество пустых бутылочек с микстурой кодеина, а на пассажирском сидении целая коробка этого препарата. В последние дни ты усиленно громишь аптеки и больницы в поисках наркотика.
   Вот ты проносишься, разгоняя колесами воду по асфальту, мимо валяющегося памятника товарищу Ленину. Свалить с постамента семи метровую бронзовую фигуру вождя народов, теперь это под силу только тебе. В тот день в твои руки попали пять килограмм гексогена кустарного производства из милицейской комнаты вещественных доказательств. Взрыв был такой, что в домах по соседству с памятником вылетели окна.
   Теперь ты даже не пытаешься понять, в чем дело? Как так получилось, что ты остался один. Теперь, когда разрушена добрая половина города, когда улицы затоплены сточными водами и канализацией, когда везде погас свет. Когда ты каждое утро просыпаешься в новом месте, глушишь, ставшую постоянной, головную боль транквилизаторами, и идешь громить город, как на работу. Теперь это уже не важно. Не важно с чего все началось.
   Началось ли это в тот день, когда появился этот тест из десяти вопросов. Заполняешь по паспортным данным и можно узнать, что с тобой будет в дальнейшем. Узнать свою судьбу.
   Сначала, это было, как интересный розыгрыш. Всем хотелось узнать, как сложиться их жизнь, станут ли они богатыми и успешными. И самое главное, когда они умрут. Больше всего хотелось знать, сколько кому отведено времени. Разумеется, никто не воспринимал этот тест, появившийся в Интернете, в серьез. Шутка, розыгрыш - думали все.
   Но все, что выдавал тест сбывалось. Люди багатели и разорялись, исцелялись и подхватывали рак, в итоге умирали в тот день, что стоял в конце их получившегося теста.
   Или это началось, тогда, когда всем людям без исключения прислали эти анкеты, но не пустые бланки, а уже подсчитанные. В которых уже точно была пропечатана дата: день, месяц и год, когда вам придет конец. Что хуже, там был расписан каждый этап жизненного пути. Никто так и не смог узнать, кто отправитель этих писем с анкетами. На конверте ни обратного адреса, ни адреса почтового отделения. Словно кто-то в одну ночь обскочил весь Земной шар и разложил по почтовым ящикам эти письма. Миллиардам пользователей интернета пришли электронные письма с заполненной анкетой. Правительства многих стран спонсировали мероприятия по поискам того, кто сделал эту рассылку, но все безуспешно.
   Люди устали жить в ожидании неизбежного. Больше никто не хотел, что бы его предсказание сбылось, но они сбывались и люди умирали.
   Все было, как раньше. Работали заводы, ездили поезда, летали самолеты, но у каждого человека в кармане лежал сложенный вчетверо листок бумаги, где черным по белому было написано, что дальше произойдет то-то и то-то и, что жить ему осталось столько-то и столько-то. Даты, написанные в анкетах, отпечатывалась у людей в головах, эти цифры занимали все их мысли, сводили с ума.
   И вот в одну ночь все люди собираются в специальных местах. Все: политики, таксисты, учителя и врачи, домохозяйки с грудными детьми. Никто больше не желает ждать. Никто не хочет жить по плану.
   По улицам городов ездят автобусы и собирают людей, чтобы вывезти их за город. Туда, где уже организованны огромные полигоны. Туда, где все уже готово, чтобы избавиться от этого ужасного ожидания.
   Мощнейшие водородные бомбы установлены, и таймеры начали обратный отсчет. Все кончиться так, как и начиналось - большим взрывом.
   Передние колесо лимузина попадает в открытый люк теплотрассы, скрытый слоем воды. Все происходит, так, словно время загустело и замедлилось. Руль плавно вылетает у тебя из рук и голова медленно притягивается к нему. Чувствуешь, как боль нейрон за нейроном занимает мозг, движется от лба к затылку. Очень медленно машина переворачивается, и ты оказываешься к верху жопой. Каждое плавное прикосновение к дверцам, к приборной панели, к лобовому и боковым стеклам, вызывает не переносимую боль. Машина все еще вертится на крыше, колесами к верху, разбрасывая брызги во все стороны. Через лопнувшее стекло в салон течет грязная вода.
   Когда машина останавливается, через выбитое лобовое стекло ты видишь противоположную сторону улицы. Там на крыши легковушки сидит девушка. Она сидит, скрестив ноги, как индийский йог, которых больше нет, и смотрит на тебя.
   По задумке ученных, огромное количество водородных бомб, заложенных в определенных местах глубоко под землей, при детонации могут свести планету с орбиты в сторону солнца или даже раздробить Землю на части. По специально разработанным проектам, в кротчайшие сроки были разработаны много километровые шахты с огромными бункерами на глубине. Ученные точно просчитали места. Где нужно строить такие бункеры в шахтах. И вот в одну ночь все люди добровольно покидают свои дома и на муниципальных автобусах и личных авто, в общем кто - как, добираются до этих мест "спасения". Люди едут туда даже из самых далеких деревень, по радио и телевидению им точно рассказывают. Как можно добраться до ближайшего к ним пункта сбора.
   В ту ночь ты так крепко спал, что не слышал, как в твою дверь стучали волонтеры, чтобы посадить тебя в автобус смерти. А утром ты проснулся уже один в целом мире.
   Ну, или не совсем один.
   Если, конечно, эта девушка, что сидит на крыше авто в конце улицы, не галлюцинация, вызванная чрезмерным употреблением кодеина, на который ты конкретно подсел.
   Если она не глюк.
  
  
  
   14.
   - Знаете, как викинги проверяли, будет ли жить воин после ранения в живот? - спрашивает меня Гофман.
   Теперь, когда брат момешался и Счастье избегает встреч со мной, Гофман единственный человек, которому я еще нужен. Который хочет говорить со мной, который хочет, чтобы я его слушал.
   Я мотаю головой из стороны в сторону, и Гофман говорит:
   - Ему давали, попить луковой похлебки.
   Это я уговорил его зайти по пути в стриптиз клуб к Счастью. Я хочу еще раз позвонить в ее дверь и убедиться, что она не откроет, увидев меня в смотровой глазок. Но все же я хочу это сделать. Может потому, что она все-таки нравиться. Может потому, что я в нее влюбился.
   Если это можно назвать любовью, просто я не хочу, что бы развалилось мое расписание, чтобы в нем появлялись новые пустоты.
   Гофман говорит:
   - После того, как воин выпивал похлебку, его рану тщательно обнюхивали, - рассказывает он, - если пахло луком, значит, задет желудок.
   Моя левая рука уже почти не болит под толстым слоем гипса, который мне наложили в больнице. Там же мне наложили швы на правую бровь.
   Не знаю как, но Гофман сумел вытащить меня из милиции, едва я успел отсидеть ночь. Как бы оно не было, я очень ему обязан. В том обезьяннике у меня точно началось бы заражение крови.
   - Если желудок задет, - объясняет Гофман, - то надежд на выздоровление не было.
   Да медицина в те времена явно хромала. Не то, что сейчас, одна таблетка "Валиума" и боли, как не бывало.
   Когда мы уже подходим к подъезду дома, в котором живет Счастье, Гофман останавливается и говорит:
   - Ты веришь в Бога?
   Немного обескураженный подобным вопросом, я отвечаю, что еще не определился.
   И пытаюсь прокрутить в голове ту фразу, после которой мы перешли на "ты".
   - Как, тебе почти тридцать лет, а ты не можешь сказать, веришь или нет.
   Он говорит:
   - Это значит, что скорее нет, чем да.
   Может быть, отвечаю я.
   Гофман, он вообще сам по себе ничего, но если бы он только не говорил о Боге, уж лучше о викингах. О которых, благодаря ему, я и так знаю достаточно, чтобы написать книгу.
   Я хочу открыть дверь в подъезд, но Гофман придерживает ее и говорит:
   - А, что если я тебе скажу, что Его нет.
   Что значит - нет, спрашиваю его.
   - Значит, что нет Рая и Ада тоже нет, - говорит он и лицо его принимает выражение фанатика.
   Если его можно назвать фанатиком, мне больше нравиться сектант.
   - На самом деле все не так, - говорит он, - есть миры, в которые наша душа перемещается после смерти.
   Я спрашиваю его, что же это за миры. И может, мы все-таки войдем в подъезд, начинается дождь, а я не хочу, чтобы гипс намок, и рука под ним начала чесаться.
   - Черт их знает, - отвечает Гофман и открывает передо мной дверь, - но викинги это знали. Поэтому у них среди мужчин соломенная смерть от старости была не в почете.
   К чему все это, спрашиваю я, когда мы поднимаемся по лестнице на третий этаж. Моя опухшая стопа, еле залезла в туфель и теперь сильно болит, так, что при подъеме по лестнице мне приходиться держаться здоровой рукой за поручень.
   - Что бы умереть с оружием в руках, - он так объясняет, словно учитель школьнику, который не хочет понимать, что дважды два - четыре. - Только умерев в бою, викинг попадал в Валхалл.
   Гофман рассказывает, что Валхалл, это лучший из миров, куда только можно попасть воин после смерти. Валхалл - это сооружение с множеством окон и дверей. На его крыше стоит волшебный козел, который доится медом и пивом, и питается кроной мирового древа - Игдрасиль.
   Это вроде аналог Рая, говорю я, бросая догадку Гофману. Тогда кто же заменяет Христа?
   Гофман поднимается по лестнице передо мной, идя спиной вперед, и при этом умудряется жестикулировать руками, махая ими так, словно сам от себя слышит это в первый раз. Он говорит:
   - В этом мире заправляет Один, он сидит на троне, возле его ног лежат, как послушные псы, два огромных волка. На каждом плече сидит по ворону первый - ум, второй - знание. В течении дня они облетают весь мир, а потом рассказывают новости. Его волшебное копье - Гругнир - не знает промаха, а волшебный восьминогий конь Слейпнир - устали. Все доблестные павшие в бою воины призываются Одином в его дружину, где пируют в ожидании Рагнерика - великой битвы добра со злом, когда всему суждено исчезнуть.
   Гофман прекращает рассказ, только когда я уже звоню в звонок на двери, которая по-прежнему испачкана в моей крови. Мы замираем и прислушиваемся, слушаем, идет ли кто к двери, но там тишина.
   На двери на уровне глазка, кто-то написал пальцем на разводах моей крови, может это даже я и написал, хотя сейчас не помню. Тут написано "Счастье".
   Гофман разглядывает засохшую надпись и говорит:
   - Я тут вспомнил одну историю, - он говорит, даже когда я звоню, словно уже знает, что никто не откроет, - это было, когда я год назад работал волонтером в психоневрологическом диспансере.
   И дальше он рассказывает. И его рассказ делает мои ноги ватными, а палец, которым я давлю на звонок - таким тяжелым, что вся рука соскальзывает вниз. Мне хочется кричать. Мне хочется расшибить себе голову об эту чертову дверь. В какой-то момент я перестаю слышать Гофмана и думаю, как было бы здорово сейчас застрелиться, повеситься, утонуть. Что угодно только перестать думать о Счастье.
   Выбегаю из подъезда, останавливаюсь и спрашиваю у догоняющего меня Гофмана. Я уже не чувствую зуда под гипсом и боли в ступне. Не чувствую ничего, кроме ярости и жажды смерти, которые переполняют меня.
   Я спрашиваю, что он там говорил про способ попасть по халяве в Рай?
   В Валхалл.
  
  
  
   15.
   Мы идем по узкому коридору Психоневрологического диспансера, следом за мной плетется жена брата и тихонько хнычет в носовой платок. Освещение очень тусклое, такое, что я даже не могу понять какого цвета тут стены, они выложены толи бирюзовой, толи еще какой плиткой. Из дверей, расположенных справа и слева вдоль всего коридора, то и дело раздаются странные звуки: всхлипывания, стоны, мычание. Я не хотел бы стать пациентом этого заведения.
   - Как такое могло случиться, - жена брата кидает вопрос в воздух, и спустя пару шагов, поняв, что я не собираюсь отвечать, говорит:
   - Ума не приложу.
   Она снова приехала сегодня ко мне домой, но на этот раз не с угрозами и не с просьбами о помощи, а потому, что не могла до меня дозвониться. Свой мобильный я бросил в захламленной мастерской, в квартире Счастья. Все дело в том, что ей позвонили из диспансера и, проще говоря, сообщили, что ее муж сошел с ума и находиться у них. Все утро она названивала мне на сотовый, в то время, как он пиликал в одной из куч мусора, которые Счастье называет исходным материалом, и по которым ползает ее черепаха, и не давал ей спать. Признаться, я ожидал чего-то подобного от брата. Этот его фанатизм с которым он занялся викингами, рано или поздно привел бы его сюда, в психушку.
   За всеми этими дверьми, с маленькими окошками из прочного стекла, располагаются палаты в которых живут люди тронутые умом. Они смеются и плачут не впопад, ругаются матам или непрерывно читают молитвы. Некоторые едят без меры, а другие вообще забывают, что им нужно есть, поэтому их кормят бульонами через катетеры. Все эти люди молодые и старые, когда-то они были как все, но потом в их мозге, что-то стряслось. Заклинило.
   Если о мозге можно сказать, как о механизме, что он заклинил.
   Из каждого такого оконца в двери в сумрак коридора выбивается луч искусственного света, создаваемого лампами в палатах. За каждым таким окошком история о том, как обитатель палаты попал сюда, и каждый раз история новая.
   - Что с твоей рукой, - спрашивает меня жена брата и в очередной раз хлюпает носом.
   Говорю ей, что упал, знать правду ей совсем не обязательно. Не то, что бы я шибко беспокоюсь об ее нервной системе, просто не хочу говорить. Сейчас меня интересует одно: где мой брат и что с ним происходит. Остальное не важно. Гипс на моей руке - не имеет значения. Опухшая лодыжка из-за которой я хромаю - ерунда. Колики в боку под ребром - вообще чушь.
   Еще одна вещь не дает мне покоя, даже больше, чем загремевший в дурку братз-за которой я храмаю - ерундаат и что с ним происходит..пал сюда, и каждый раз история новая., это-то, что в этой же психушки лечилась Счастье. Это тут ей дали такое прозвище. И эта история не выходит из моей головы. Мне кажется, что каждый санитар попадающийся нам на встречу знает эту историю, более того он сам принимал в ней непосредственное участие.
   Вот она палата номер сорок один, сюда нас отправил врач, которого мы встретили в приемном покое. Тут и находиться мой брат. Я вижу его через окошечко, он стал еще худее, чем пару дней назад, когда я видел его последний раз, когда пытался его накормить. Одни кости обтянутые кожей, которая в свете ламп дневного света, что установлены в палате, кажется совсем бледной, как у покойника. Глядя на брата пристегнутого ремнями к койке, его жена начинает реветь уже по настоящему громко.
   Доктор, отправивший нас сюда, вскоре и сам подходит к сорок первой палате. Он говорит:
   - Сейчас он спит, мы вкололи ему успокоительное.
   Действительно сейчас брат выглядит умиротворенным, несмотря на смирительные ремни и внешний вид оставляющий желать лучшего. Он похож на труп.
   Я спрашиваю доктора, как мой брат тут оказался?
   Доктор, не многим толще моего брата с гладко выбритой головой, белый халат весит на нем, словно на вешалке, а не на живом человеке. Он мнет пальцы рук, щелкая суставами, и говорит. Он рассказывает, что к ним на пульт, позвонил дежурный из участка милиции, и сообщил о сумасшедшем психе, которого они задержали. Он пытался пронести по улице холодное оружие - меч.
   - Этого не может быть, - шмыгает жена брата.
   - За годы, что я тут проработал, - говорит врач, - мне приходилось видеть и не такое. Вот однажды к нам поступил больной, так вот он считал, что у него нет головы...
   Извините, можно ближе к делу, перебиваю его я.
   Если его не остановить, то у него найдется еще дюжина таких веселых историй. Доктор быстро забывает про эту повестушку и продолжает. Говорит:
   - В общем, пока он останется у нас, он буйный, - объясняет он жене моего брата, которая ни как не может успокоиться и с каждым сказанным доктором словом, только набирает обороты. На секунду меня посещает мысль, что было бы не плохо поселить ее рядом с мужем, может даже в одной палате.
   Мне даже кажется, что этот доктор, с которым мы разговариваем, сам немного того. Через линзы огромных очков его глаза кажутся тоже огромными. Тонкая шея, лысый череп светящийся каждый раз, когда свет из палаты, через окошечко попадает на него. Асимметричные, торчащие в стороны уши, вообще, делают его похожим на гоблина или, если угодно, на пришельца.
   Пришелец рассказывает. Что в милиции, куда сначала доставили моего брата, с него стащили какие-то железки похожие на доспехи. И перед тем, как ему вкололи снотворное, он все время твердил про какого-то Одина. Гоблин спрашивает, не знаю ли я, что-либо о этом Одине.
   Все, что я знаю про Одина - великого война, альтернативу Богу, все это мне рассказал один человек, который наверняка поведал то же самое брату. Но этого я ничего не говорю доктору-инопланетянину. Ему я говорю, что понятия не имею, и спрашиваю, не говорил ли брат еще чего?
   - Ну, все то, что он нес больше похоже на бред человека, которому по праву отведено место у нас в заведении, - гоблин посмеивается, оскалив свои желтые зубы, и говорит. - Он, кажется, что-то бормотал толи про Валхалл, толи еще про что. Короче бред сумасшедшего.
   В любом бреду есть доля реальности, мне так кажется.
   Я снова заглядываю в окошечко. Там мой полу сонный, полумертвый братец приоткрывает глаза и бормочет. Через специальную щель для подачи в палату миски с едой, мы слышим его. Вяло шевеля губами он бормочет:
   - Мне в Валхалл, - и он снова закрывает глаза.
   - Ну вот вам и пожалуйста, - говорит доктор-гоблин, - потирая ладони о подол халата.
   Уже на выходе из диспансера, я тайком от жены брата, спрашиваю у курящего на крыльце санитара, не слышал ли он чего о женщине, что лечилась тут. Женщине по прозвищу Счастье.
   Санитар с легкой улыбкой и недоумением смотрит на меня, и говорит:
   - Я тут недавно работаю, всего две недели, - делает затяг и добавляет.- Но про нее уже слышал.
   Я тоже закуриваю и спрашиваю, что же он слышал?
  
  
  
   16.
   Белые листы бумаги, исписанные моим не ровным подчерком, летят с четвертого этажа. Сегодня на улицы нет ветра, нет солнца, нет дождя. Нет вообще ничего. Листы моей рукописи кружатся в воздухе по пути к земле, а те, что уже долетели - плавают в грязных лужах, которыми после ночного дождя заполнились все неровности и впадины во дворе.
   Мой балкон - это хранилище пустых бутылок. Поэтому стоит сделать неловкое движение ногой, как все начинает звенеть. Мой балкон - это музей событий тут есть бутылки, помнящие бурные праздники и безутешные трагедии моей жизни. Бесчисленные пивные бутылки расскажут о каждом вечере, проведенном перед телевизором. По датам на их этикетках можно составить календарь моего прозябания. Белых пятен в плане моей жизни.
   Вытягиваю последний никотин из сигаретного окурка и пристраиваю его в пепельнице стоящей на перилле балкона. Вся пепельница утыкана окурками и напоминает ежа-мутанта, у которого вместо игл - истлевшие сигаретные фильтры.
   Вчера, сам не знаю зачем, я снова поперся в тот подъезд, к той двери, за которой Счастье. Я уже вовсе не злился на нее, не хотел слышать объяснений. Мне просто хотелось еще раз услышать ее голос, что бы она как раньше рассказывала мне, что угодно. Пусть даже ложь.
   Металлическая дверь ее квартиры отмыта от моей крови. Жму на звонок и, где-то там за дверью, в прихожей звенят электрические колокольчики.
   Когда я был здесь с Гофманом, он рассказал мне одну историю. Это случилось, когда он добровольно помогал в Психоневрологическом диспансере. Да, да именно в том, где принудительно лечилась Счастье, где сейчас находиться мой брат, где каждый санитар знает эту историю.
   Если история подходящее слово - легенда.
   Работа санитара - это рутина из раздачи таблеток, выноса уток из палат и долгих ночных смен в заведении, где все пропитано шизой. Говорят, что если долго смотреть на луну - можно сойти с ума. И совершенно точно, если долгое время находиться среди психов - сам станешь психом.
   И вот однажды поступает пациентка, буйная шизофреничка без родных и близких. Симпатичная на лицо и внешне ничего. Через неделю ее пребывания все санитары, как один утверждают, что она буянит, не желает принимать лекарства и даже нападает на персонал. Для убедительности подбрасывают ей под матрас горсть таблеток. А кое-кто даже отрывает рукав от своего халата, чтобы сказать потом, что это сделала она. Врач прописывает ей лошадиные дозы успокоительного, а дольше конец скучным ночным сменам.
   Складываю листок в самолетик и пускаю его в паллет с балкона. Исполосованный черными строчками белый самолетик плавно парит через весь двор. Я делаю глоток пива из бутылки и окончательно опустошив, ставлю ее в музей моей жизни. А самолетик все летит дальше и дальше, теряя по не многу высоту, опускаясь на встречу своей луже.
   Я все звоню и звоню в ее дверь, упорно давлю на кнопку звонка, но результата нет. Тогда я безнадежно опускаюсь на коврик у двери и усаживаюсь на него. Мне ничего не остается, как ждать, что она либо будет выходить, либо возвращаться, в том случае если ее нет дома. Я просто сижу, поджав колени к груди и тихонько, чуть слышно, постукиваю гипсом по металлу двери.
   Черт знает, сколько времени я так просидел и уже начинаю клевать носом. Кутаясь в свой потрепанный грязный плащ я засыпаю прямо тут в парадной на коврике для ног. Сквозь дремоту слышу знакомый голос:
   - Это ты? - спрашивает Счастье по ту сторону двери.
   Смахиваю с лица остатки так и не наступившего сна и отвечаю, что да, это я.
   - Ты один? - доноситься из-за двери.
   Конечно один. Может, откроешь?
   - Зачем пришел? - продолжает сыпать вопросы Счастье, но дверь не отпирает. - Тебе мало того, что ты уже знаешь, - суровым голосом говорит она, - хочешь подробностей?!
   Нет, я просто пришел услышать твой голос.
   - И, что дальше? - голос Счастья уже не звучит так зло, скорее теперь в нем больше растерянности.
   Не знаю. Честно. Можешь снова вызвать наряд, что бы они снова засадили меня в камеру.
   Она спрашивает:
   - Тебе тогда сильно досталось?
   А я стучу в дверь гипсом и говорю, что всего лишь царапина, пустяки.
   - Извини, - говорит она, и я слышу, как она плачет. - Я слышала того человека, он тебе все рассказал про меня.
   Ее голос звучит на уровне моей головы, значит, она тоже сидит на полу с той стороны. Сквозь слезы она говорит:
   - Мне нравилось, как ты на меня смотрел.
   Она рыдает:
   - Ты единственный кто меня не считал за ненормальную и слушал по настоящему.
   От этого всего мне самому тошно и противно на душе, словно я виноват во всем, что случилось в ее жизни. Мне противен весь этот мир. Я сам себя ненавижу.
   Если это не попытки найти причину расстаться с этим прогнившим мирком, то я настоящий урод и мерзавец.
   - Как я теперь предстану в твоих глазах, когда тебе все известно, - захлебываясь слезами, говорит счастье.
   Эту девушку, накаченную транквилизаторами под завязку, почти всегда находящуюся под действием сильного успокоительного, ее знали все санитары отделения. На протяжении каждой ночной смены в ее палате постоянно кто-то находился. Местная дурочка пользовалась успехом, к ней всегда была очередь. Один укол и она в готовом состоянии. Полусонная вялая - такая она и была им нужна. Из ее палаты санитары выходили взмыленные и усталые. Смахивая пот с лица, они на ходу застегивались, и с улыбкой говорили: "следующий за счастьем".
   - Я всегда хотела семью, - хнычет Счастье, - я думала, что мы сможем стать семьей.
   Говорю ей, что все что нужно это отпереть дверь и впустить меня.
   - А, что будет дальше? - спрашивает она меня, и я снова говорю, что не знаю.
   Я сижу на тонком коврике под которым холодный бетон. Я конкретно замерз, но мне совсем не хочется вставать, и не, потому что затекли ноги вместе с задницей, которые уже онемели и ничего не чувствуют. Просто я действительно не знаю, что будет дальше. Сейчас я хочу, чтобы все мое тело онемело, превратилось в камень, и чтобы я ничего не чувствовал.
   Медсестра из диспансера рассказала мне, что у Счастья никогда не было семьи, и детей тоже не было. Никакой муж не пичкал ее барбитуратами и не отсуживал ребенка. После попытки суицида, когда она, по не понятным причинам, наелась снотворного, ее доставили в диспансер. А фото, фото она просто украла у медсестры. Так, что выходит я ничего не знаю про нее достоверно. Все ее рассказы оказались лопнувшим мыльным пузырем.
   На балкон заходит мой кот и начинает валяться у моих ног, гремя катающимися по полу экспонатами музея меня. Пытаюсь сунуть в пепельницу очередной окурок, но места на спине у сигаретного ежа уже нет. Бросаю окурок в низ с балкона, в след за исписанными листами. Все то, что могло бы стать шедевром, сейчас летит в грязь. С высоты видно, как на попавшей в лужу странице расцветают грязно водянистые бутоны. С низу мне орет дворник. Он кричит, размахивая метлой, мол: какого хрена я тут мусорю. Быть может и действительно все, что я пишу достойно лишь того, чтобы стать мусором. Может этот дворник сейчас открывает мне глаза. Мне обкуренному и пьяному, стоящему на балконе, заваленном пустыми бутылками и сигаретными пачками, он как бы говорит, что нихрена у меня не получается.
   Я зря живу.
   Сижу на своей окаменевшей заднице и слушаю, как за дверью плачет Счастье. Не знаю, что ей сказать, но больше всего боюсь, что она потребует, чтобы я проваливал. Оставил ее. И она говорит:
   - Пожалуйста, уходи.
   Итог моего пребывания в этом мире подведен. В расписании жизни не осталось пунктов. Больше меня тут ничто не держит.
   А Счастье говорит:
   - Уходи.
  
  
  
  
  
   17.
   Развратные ангелочки все так же крутятся и выгибаются на шестах. Крылья за их спинами все так же белоснежно, а линии их тел - привлекательны. Сейчас, по идеи, я должен внимательно читать это соглашение на пяти листах машинописного текста, но обстановка стриптиза не дает мне сосредоточиться на чтении. Сейчас я сижу за столиком, на котором уже стоят по паре опустошенных бутылок, и держа листы с текстом перед лицом - делаю вид, что читаю.
   Пункт первый: я обязываюсь умереть на следующий день после подписания договора, не позднее девяти часов вечера.
   За круглым столиком слева от меня сидит Гофман и разглядывает такой же договор. Справа сидит пухлый грузный мужик и потягивает холодный чай из чашки. Рядом с ним на столе еще одна копия договора, на месте для подписи красуется его автограф.
   Сегодня в баре играет легкое техно и можно спокойно разговорить, не надрывая глотку. Я ложу соглашение на стол и совершенно откровенно смотрю на танцовщицу, что вьется на шесте прямо перед нашим столиком. Она ложится на свои меленькие ангельские крылышки и выгибает спину, так чтобы грудь прикрытая кружевным лифчиком казалась больше. Ее рассыпанные по сцене волосы, обсыпанные блестками, сверкают в свете цветных прожекторов.
   Пухляк замечает, куда я уставился и говорит:
   - Девочки у меня первый сорт, - отпивает чаи и говорит. - Могу предоставить на вечер. В качестве бонуса к соглашению.
   - Круто, - восклицает Гофман и ставит подпись под договором. А я все смотрю за танцем, словно птенец, околдованный пляской кобры перед броском.
   - Вы сомневаетесь? - Спрашивает продюсер.
   Мотылек, завороженный светом костра в ночи.
   Пункт второй: наниматель (наш продюсер) обязуется выплатить нам по пять тысяч долларов за день до выполнения соглашения.
   Этого толстого страдающего излишним весом, продюсера нашел Гофман. Правда, продюсером он был раньше, до того как его турнули из телевизора, теперь он владелец этого бара на Вокзальной улице. Но как он сам говорит, бизнес - это ни его стезя, его призвание делать рейтинги из шоу. Теперь благодаря нам у него будет шоу, у него будут рейтинги, а у нас с Гофманом - деньги, чтобы как следует покутить напоследок.
   Всего однажды у него был собственный проект на телевидении. Руководил каким-то ток-шоу в ночном эфире, даже не припомню названия. Там простые люди, откуда-нибудь из глубинки, рассказывают свои не простые жизненные истории. Истории в основном о супружеских изменах, брошенных детях, любовных треугольниках и так далее, а знаменитые люди, ну там актеры, эстрадные певцы и другие сливки общества дают им дельные советы. Интерес к этой тягомотине быстро пропал, и нашего продюсера поперли с телевидения. Потому что больше никто не хотел слушать чужие советы на глазах телезрителей, никто не хотел выглядеть глупым перед многомиллионной аудиторией. А потом и те, кто давали советы отказались участвовать в этом шоу, им тоже надоело. Надоело слушать о чужих проблемах, корчить из себя сочувствующих. Выдавливать из себя жалость.
   Если это хоть отдаленно похоже на жалость.
   - Извините, - говорит продюсер, - но я вынужден вас ненадолго оставить, - он встает из-за стола, проходит мимо помоста с шестом, на котором танцует ангел и что-то говорит ей на ухо. Она послушно кивает и, оставив шест, идет к нашему столику.
   А дальше мы с ней в какой-то тесной комнатенке. Она сидит у меня на калениях и обвивает меня ногами, скрестив их за моей спиной.
   В этой комнате два на два метра нет окон, только четыре стены, облепленные серыми обоями. Единственный источник света - это настольная лампа, стоящая на полу возле кровати. Эта убогая кровать из панцирной сетки со спинками из металлических трубок, единственная мебель, поместившаяся в комнатке.
   Когда мы с Гофманом еще сидим за столом и смотрим на удаляющегося толстенного увальня - нашего продюсера. Гофман отпивает пиво из кружки и говорит мне:
   - Чего тебе терять, - говорит он, - все, что у тебя есть эта квартира заваленная пустыми бутылками.
   Пункт третий: наниматель предоставляет помещение для проведения акции.
   Говорит Гофман:
   - Все кого ты знал, бросили тебя.
   Девушка с крыльями ангела идет к нам, а продюсер уходит куда-то за стойку бара.
   - Ты ни чем не рискуешь, - продолжает Гофман. - Этот жиртрест рискует гораздо больше, подписывая соглашение, потому что ему есть что терять, а тебе нет.
   Кровать, на которой мы сидим с ангелом и целуемся, скрипит от малейшего движения, ее так укатали, что она вот-вот угрожает развалиться.
   Обнимаю ее, провожу рукой по спине, по бретелькам ее лифчика и чувствую, что чего-то не хватает. Ее белоснежные крылья. Их нет.
   Где твои крылья, спрашиваю я.
   Она убирает с лица пряди светлых волос и отвечает. Говорит:
   - Что?
   Крылья, где они?
   - Ах, вот ты про что, - смеется она и толкает меня в грудь, что бы я откинулся на кровать. - Оставила их на сцене. Подумала, что будут мешать.
   Я тоже смеюсь и откидываюсь на кровать, которая прогибается под нашим весом. Ангел без крыльев переползает с моих кален на бедра и склоняется ко мне. Мы снова целуемся.
   - Пойми, - говорит Гофман, когда девушка уже почти у нашего столика, - у нас есть шанс узнать, что-то новое.
   Девушка со сцены подходит ко мне со спины и кладет руки мне на плечи, опускается к моему уху и говорит:
   - Пойдем.
   Гофман протягивает мне авторучки и говорит:
   - Если там ничего нет - мы просто сгнием в могиле.
   Гофман говорит:
   - Но у нас есть шанс, что там все-таки кто-то есть, - он показывает пальцем в небо, но над нами потолок. - И тогда мы продолжим жить в лучшем из миров.
   - Ну, давай же, идем, - шепчет на ухо танцовщица.
   Беру у Гофмана ручку и ставлю свою подпись под соглашением. Потом ангел берет меня за руку и ведет в конец зала для посетителей. Уводит меня по коридору мимо подсобных помещений. Сворачиваем с одного коридора в другой. Тут около десятка комнат и из каждой доносятся вздохи и стоны.
   Будни ангелов.
   Одна из дверей распахивается и оттуда выходит взъерошенный мужик и на ходу застегивает воротник рубашки. Следом выходит девушка, останавливается и поправляет съехавшие на бок крылья. Вот так легким движением руки она возвращает свои крылышки на место, и она снова ангел, снова небесное создание. Идеальное и не порочное. Снова.
   Снова.
   Снова и снова...
   В соседней с нами комнате стонет какой-то мужик и орет.
   Стены тонкие, поэтому все отчетливо слышно. Мою спутницу это не смущает. В поцелуи она слегка прикусывает мою губу. Ее рука скользит по мне, спускаясь вниз, и по пути расстегивает пуговицы у меня на рубашке. Слышно как в комнате по соседству, кто-то падает с кровати, но от этого стоны за стеной только усиливаются. Ангел уже лезет ко мне в штаны, и тут я спрашиваю. Когда мой рот освобождается от ее губ, я спрашиваю, верит ли она в Бога?
   Она поднимается сидя на мне, прячет за ухо локон волос, и смотрит на меня большими невинными глазами. С ее шеи свисает тоненькая серебряная цепочка с крестиком, который болтается у нее между грудей.
   - Ты о чем? - переспрашивает она. - Тебе не нравиться?
   Успокаиваю ее, говорю, что все хорошо. Она просто прелесть. Но все же верит ли она в Бога?
   - Ну, вообще я крещенная, - отвечает ангел и слезает сменяя, садится на кровать.
   Так ты веришь?
   - Да! Да! И еще раз да! - отвечает она.
   "Да! Да!" - доноситься из-за стены.
   Пункт четвертый: в случае не выполнения условий соглашения, я обязуюсь вернуть деньги нанимателю.
   Остальные пункты я просто не читал.
   Я поднимаюсь с постели и присаживаюсь рядом с ней на край кровати. Говорю, что просто хочу знать, верит ли она в то, что есть жизнь после смерти. Ангел отвечает:
   - Не знаю, - говорит она, - для меня гораздо важнее то, что есть сейчас, - и она хихикает. Еще ни кто не говорил с ней о Боге, тем более тут в этой пропахшей чужим потом и пронизанной стонами комнатке. Ни один мужчина, с которым она была здесь, не задавал ей вопросов.
   А, что сейчас, спрашиваю ее.
   - А сейчас, у меня престарелая мать, которой нужна операция и на которую у меня нет денег.
   Еще до того. Как мы с Гофманом получили на руки договоры, продюсер выплатил нам деньги. Он положил перед каждым из нас по черному целлофановому свертка. Ровно пять тысяч долларов в каждом свертке. Именно во столько Гофман оценил наши жизни. Как рассказал он мне, деньги это для нас не главное, они нужны только чтобы достойно отпраздновать наш уход в Валхалл.
   Ангел сидит рядом и теребит резинку чулка на своем бедре. Она говорит:
   - В конце месяца мне заплатят тысячу баксов и тогда возможно я завяжу с этой работой.
   Почему-то вспоминаю Счастье. Думаю о санитарах ставивших ей успокоительные, и пользовавшихся ею. Представляю, сколько мужиков работает в отделении диспансера. Снова думаю о Счастье.
   - Я дала себе слово, - говорим мне ангел, - что, как только у меня будут эти деньги и завяжу.
   За стеной снова охи-вздохи и скрип кровати. Достаю из кармана брюк сверток черного полиэтиленового пакета и передаю его ангелу сидящему рядом.
   - Что это? - настороженно спрашивает она.
   Я отвечаю, представь, что сегодня конец месяц.
   Пора держать свое слово...
  
  
  
   18.
   Здесь на песчаном берегу я совершенно один. Уже слишком поздно, чтобы кто-то, даже самый отчаянный, решил искупаться. С тех пор, как на моей левой руке гипс - часов я не ношу, поэтому даже не могу сказать, сколько сейчас время. Солнце уже зашло за горизонт и вокруг меня сгущается темнота, словно на моих глазах снова черная повязка. Я здесь на столько один, что даже не у кого попросить сигарету.
   Меня опять все бросили. Брат меня бросил. Счастье меня прогнала. Даже Гофман, которому я верил, на которого я уповал, он тоже меня бросил. Все кого я любил, кинули меня.
   У меня за поясом разряженный пистолет, а в кулаке я сжимаю патрон. Возьмите девять грамм свинца, прибавьте девяти миллиметровую гильзу, пороховой заряд и капсуль, все это равняется смерти. Вот такая вот маленькая, легко помещается в ладони, но ее вполне достаточно, чтобы все прекратилось и исчезло.
   Все это происходит уже после того, как я застрелил Гофмана и сбежал из бара. Уже после того, как милиция побывала у меня дома, я сижу на этом плоском камне и катаю по ладони патрон.
   А тогда, пару часов назад, когда продюсер уходит из бара, заперев за собой дверь, я слышу, как что-то маленькое падает на пол в том месте, где стоит Гофман. А потом я слышу громкий хлопок, разносящийся эхом по пустому бару и что-то обжигающе горячее проноситься мимо уха. Машинально я отстраняюсь в сторону, раздается еще один выстрел, но куда-то совсем мимо. В слепую, я отхожу к стене, как мне кажется, но натыкаюсь на столик. Все греми, я падаю, столик падает, раздается выстрел, и слышно, как пуля врезается в древесину столешницы, пробивает ее и уходит в пол.
   Я замираю и слушаю каждый шорох, пытаюсь понять, где сейчас находиться Гофман. Такое ощущение, что меня выдает дрожь во всем теле, еще немного, и я начну стучать зубами. Руки та у меня уже трясутся, так что я не попал бы никуда и с не завязанными глазами.
   Тот, кто говорит, что не боится смерти, не боится, пока в него не начнут стрелять.
   Вот, где-то слева от меня скрипнула половица и я, не задумываясь, направляю туда пистолет и жму на курок.
   Стреляю, опять и опять.
   Бах! Бах! Бах!
   Потом звук бьющегося стекла.
   Потом опять выстрелы в ответ.
   Я снова бегу вдоль стены и натыкаюсь, кажется на камеру, одну из тех, что поставил продюсер.
   Снова падаю.
   Выстрелы.
   И вот затишье. Затишье в баре, но за дверью толпятся люди, они кричат и пытаются войти к нам. Они все хотят выпить свое пиво и поглазеть на танцовщиц. Их совсем не волнует то, что здесь происходит. Хорошо, что дверь снаружи укреплена стальной решеткой, иначе наше спасение было бы под угрозой. А пока. Прикрываясь гамом толпы снаружи, я медленно отхожу от стены к центру бара. Стараюсь ступать аккуратно плавно и мягко, чтобы не выдать себя. Между тем Гофман всегда, где-то рядом, он всего в нескольких метрах где угодно от меня.
   Плавно переступаю, замираю и слушаю. Делаю еще шаг и передо мной что-то похожее на шорох подошвы по паркету. Возможно это Гофман, а может, я шаркнул. Гул извне мешает достоверно оценивать услышанное.
   Сейчас можно сделать еще шаг вперед, еще раз шаркнуть, топнуть и все. Я в Раю. Я отправляюсь в Валхалл. С оружием в руках, как и должно быть. И больше нет сумасшедшего братца, чокнутой Счастья, дурацкой работы, пробелов в расписании и самого расписания жизни тоже нет. Нет ничего кроме вечного пира.
   Но все же я отступаю и отшагиваю назад. Оказавшись в шаге от цели, я начинаю сомневаться и пасую. Отказываюсь от того, чего желаю. Мечты.
   Если так можно сказать, если можно мечтать о смерти.
   Я делаю еще шаг назад, и семь потов сходят с меня. Я упираюсь во что-то теплое - спину Гофмана. Мы стоим спиной друг к другу, и на секунду замираем. Потом резко разворачиваемся. Я вытягиваю руку с пистолетом вперед, и ствол утыкается во что-то твердое, похожее на лоб. В тот же момент ствол пистолета Гофмана ударяется мне в грудь, так, что у меня сбивается дыхание. Зажмуриваю, что есть сил глаза под повязкой и жду, что сейчас пуля пробьет мою грудную клетку, как столешницу и разорвет сердце.
   Сжимаю веки.
   Выстрела нет.
   Жду, но ничего не происходит.
   Пистолет Гофмана по прежнему у моей груди, а мой - у его лба. Нас обоих страшно трясет, и я не могу понять, толи это моя дрожь передается ему, толи его - мне.
   - Чего ждешь? - спрашивает Гофман.
   Я молчу.
   Он говорит:
   - Ты должен, - спокойно произносит он. - Все, что мы делали, все было ради этого момента.
   Я спрашиваю его, что он несет, и пытаюсь убрать пистолет от его головы, но Гофман свободной рукой ловит ствол моего пистолета, приставляет его обратно к своему лбу и держит.
   Чего он хочет, спрашиваю я. А он отвечает:
   - Чтобы ты нажал на курок.
   Гофман говорит:
   - Пойми, что это я довел твоего брата до дурки, - он говорит и тычет мне в грудь стволом. - Я заставил твою чокнутую подружку бросить тебя.
   Мне вспоминается наша первая встреча со Счастьем, когда она загибала пальцы, даже тогда, когда уже нечего было сказать. Сейчас Гофман делает тоже самое, с каждым сказанным словом он ударяет меня дулом пистолета. Я уже не зажмуриваю глаза. Мне хочется сорвать маску с лица, но я помню. Что вокруг нас все заставлено камерами, которые беспристрастно фиксируют все происходящее здесь.
   - Это я нанял тебя, писателя неудачника, что бы именно ты писал мне книгу о викингах, - говорит Гофман. - Я точно знал, что твой братец притащит тебя ко мне.
   Кричу ему, чтобы заткнулся. А он продолжает:
   - Жми! - кричит он в ответ, - а то я тебя застрелю.
   Когда ты слеп, слух обостряется, и я слышу, даже сквозь гул толпы за дверью, как курок пистолета в руках Гофмана медленно идет на спуск. Вот он - момент истинны, ради которого все и задумывалось. Слышу щелчок бойка и мне уже нечего терять, теперь на самом деле. Когда через доли секунды пуля должна войти в меня, все словно замирает. Ругань за дверью бара уносится куда-то на задний план, все становится тихо и ясно. И мне ничего не остается, как нажать на курок.
   И я жму.
   Перед тем, как раздался выстрел я слышу щелчок в пистолете Гофмана, приставленном к моей груди. Магазин его пистолета был пуст, в нем не было патронов, а значит, я жив. Значит никакого мне Рая, значит я убийца. Что-то тяжелое падает передо мной.
   Забыв про камеры, я срываю повязку с глаз и вижу Гофмана. Он лежит на спине, раскинув руки, его пальцы крепко сжимают рукоятку пистолета. Глаза под маской уставлены в потолок, а из-под головы растекается лужа густой крови. Мои глаза еще не привыкли к яркому свету и мне, в прямом смысле, больно смотреть на все это.
   Между тем, за входной дверью раздаются голоса стражей порядка. "Откройте милиция!" - кричат снаружи.
   Я склоняюсь над Гофманом, что бы снять с него повязку и замечаю, не далеко от его головы лежит патрон. Такое ощущение, словно меня окатили кипятком. Звук падающего патрона в моих ушах.
   Сам не знаю зачем, я засовываю пистолет за пояс, поднимаю с пола патрон и бегу по коридору мимо подсобных помещений. Бегу мимо комнат ангелов. Бегу подальше от этого места.
   После того, как я побывал около своего дома и увидел в окне моей квартиры на четвертом этаже силуэты людей - я все понял. Наверняка милиция к тому времени уже ворвалась в бар и нашла застреленный труп, просмотрела видеозапись с камер, а дальше дело техники. И вот у меня на квартире засада. В этот момент, когда я стою перед окнами и наблюдаю за тенями людей за шторой, я думаю про кота, который останется сегодня голодным и, что они с ним сделают.
   Теперь у меня нет даже кота, за которым я мог бы ухаживать. У меня нет ничего. Ничего, кроме пистолета за поясом и одного единственного патрона в ладони. Этот Гофман он все продумал. Он кинул меня. Отправился в Рай за мой счет, а мне оставил патрон. Он дважды передернул рамку на кольте и выбросил патрон на пол, вот, что я слышал перед тем, как первая пуля просвистела мимо моего уха. Гофман не собирался никого убивать, он вообще никогда в жизни ни кого не убил.
   Я сижу на этом камне, потому что сегодня вторник, и потому что мне некуда идти. Где-то на набережной слышны завывания сирен милицейских машин. Только они нарушают тишину спокойного моря. Солнца нет и грань между темной водой моря и ночным небом почти неразличима. Ощущение, что передо мной пустота и вокруг меня тоже пусто. Я завис, где-то в не бытие и не знаю, что делать дальше. Гул сирен становиться все ближе и ближе.
   Достаю из-за пояса пистолет.
   Визг тормозов. Крики людей на пристани.
   Вынимаю магазин из пистолета и забиваю в него единственный патрон.
   Люди с фонариками в руках бегут по песчаному пляжу в мою сторону. Они еще далеко, поэтому видны лишь фигурки бегущие с лучами света в руках. Они, что-то кричат мне, мол: "Стой! Оставайся на месте!" но я никуда не иду.
   Возвращаю магазин в кольт. Передергиваю затворную рамку и приставляю пистолет к голове.
   А дальше, дальше - конец.
  
  
  
   19.
   Выплевывая изо рта грязную воду, ты выбираешься из перевернутого лимузина. Эта девушка - она не глюк вызванный Кодеиновым приходом. Она самая что ни наесть реальная. Ты бредешь к ней через затопленную улицу, мимо сожженных магазинов, мимо взорванного газетного киоска. Подходишь к машине на крыше которой она сидит и говоришь. Впервые за долгое время, ты говоришь не сам с собой. Говоришь ей:
   - Привет.
   И слышишь в ответ:
   - Привет.
   Этот мир он окончательно прогнил. Изжил себя. Наскучил. Вы вдвоем сидите в прогулочной лодке и ждете. Ждете, когда наступит конец всего. Когда вы уйдете, громко хлопнув дверью перед носом Создателя. Вы, как новые Адам и Ева, которые решили обломать существование нового человечества.
   Пока ты громил одну часть города, она делала то же самое с другой его частью. На девушке шикарное изорванное платье из какого-то бутика. Каблуки ее туфлей безнадежно сломаны. Она убирает с лица взъерошенные грязные пряди волос и говорит:
   - Ты хочешь, чтобы это все повторилось?
   И ты мотаешь головой из стороны в сторону. Нет.
   Быть может, вы единственные двое, кто остались на планете Земля. Единственные уцелевшие из рода человеческого. Девушка говорит:
   - Мы можем стать новыми Адамом и Евой, - произносит она, - мы можем все исправить. Но что тогда? Снова изобретение ядерной бомбы, перенаселенность, войны и нищета.
   Она говорит:
   - Ты этого хочешь?
   Нет.
   - В итоге круг снова замкнется и кому-то другим придется делать этот выбор, - говорит девушка. - Так почему бы не прекратить все сейчас?
   Быть может, все эти письма, добровольное истребление человечества - всего лишь дела Господа Бога. Мы просто перестали в Него верить. Забыли Его. Перестали в Нем нуждаться. И Он явил свое главное чудо. Решил начать все сначала. Возможно, Он проделывает такой фокус раз в сотни лет, чтобы обновить этот мир.
   Или Бог сегодня чего-то не учел, или мы продвинулись в науке дальше, чем предыдущие человечества. Мы разгадали Его замысел. И сейчас, одним легким движением руки Божье чудо будет испорчено. Не допустим появления нового человека.
   Ты берешь девушку за руку и киваешь ей головой. Она жмуриться в лучах утреннего солнца, ее лицо усыпано веснушками. Рыжие волосы развиваются на ветру. Тебя всего трясет, но это не страх перед смертью - это просто ломка. Пора снова закинуться таблетками и забыться, но в этом уже нет смысла. Уже ни в чем нет смысла.
   Салон и багажник машины, на которой вы сейчас едите, заполнены канистрами с бензином. Они аккуратно уложены одна к одной, это вы их так сложили. Ты сидишь за рулем и давишь на газ разгоняя автомобиль до максимума. Девушка сидит рядом, высунув ладонь в открытое окно, и ловит потоки ветра.
   Вы переглядываетесь и все уже решено.
   Тебе ничего не остается, как дернуть руль в сторону и направить автомобиль в стоящий на обочине грузовик, а дольше...
   ...конец.
  
  
  
   20.
   Когда люди в милицейской форме уже совсем близко. Когда я уже готов нажать на спуск и вогнать себе в голову девять грамм свинца. Меня хватают со спины, отводят руку с пистолетом в сторону и тащат к набережной. Сейчас мне заломают руки, наденут наручники и надолго упекут за решетку. А перед этим прямотут на берегу мне снова наваляют резиновыми дубинками. Но ничего этого не происходит, меня просто тащат непонятно куда. Я оборачиваюсь и вижу Счастье. Она упирается каблуками туфель в зыбкий песок и тянет меня прочь от камня и милиции.
   Я спрашиваю ее, что она делает?
   - Пытаюсь спасти тебя, - отвечает она.
   Я не хочу, что бы меня спасали.
   - На самом деле ты просто запутался, - говорит Счастье.
   Я просветлен, как никогда. Для меня все понятно и ясно.
   - Ничего тебе не ясно, - она тяжело дышит, спотыкается, но продолжает тащить меня за собой. Я вяло переступаю шаг за шагом, а милиционеры уже в ста метрах от нас. Они тоже устали бежать по рыхлому песчаному берегу. Они матерятся и орун, чтобы мы остановились, иначе будут стрелять.
   Я говорю Счастью, чтобы бросила меня. Я умоляю ее, оставить меня, позволить мне застрелиться.
   Я остался совсем один. Всеми забыт. Никому не нужен. Гофман обманул меня.
   - Он обманывал всех, с кем встречался, ли бежать по рыхлому песчанному ры уже в ста метрах от нас.ску и иди за ней- сообщает мне Счастье, - это он - тот голос за стеной моей палаты.
   Она запыхается и говорит:
   - Этот Гофман - просто фанатик, верил, что есть какой-то другой мир. Лучше чем есть сейчас.
   - Но все дело в том, что лучше уже не будет, - говорит она. - Дальше, только хуже. Нужно наслаждаться тем, что есть на данный момент.
   Я перестаю сопротивляться и покорно следую за ней. Мне кажется что она несет какую-то чушь. Гофман - псих. Это он убил санитара и бежал из клиники. А Счастье она же тоже чокнутая. Не известно, как она сама оказалась на свободе. А я? Может, это я сошел с ума.
   На набережной стоит машин с работающим двигателем и включенными фарами. Эта машина Счастья, та самая на которой она не ездит, та, что гниет под окнами ее квартиры. Счастье засовывает меня на переднее пассажирское сиденье, сама садиться за руль. Первая скорость включается со скрежетом, но машина все-таки трогается с места и уносит нас со Счастьем прочь от милиции.
   Оборачиваюсь на задние сиденья и вижу там своего кота, который мирно спит, свернувшись калачиком. Рядом стоит коробка из-под чайника, толи скороварки, а в ней замерла черепаха.
   Я спрашиваю Счастье, она забрала моего кота?
   А она отвечает:
   - Подумала, что ты будешь скучать без него, - она достает из бардачка в панели передо мной, бутылку без этикетки и бросает ее мне на колени. - Выпей, - говорит она, полегчает.
   За окном автомобиля проносятся светофоры, мигающие желтым, усыпанные неоном витрины магазинов, дома, в окнах которых горит свет. Мы мчимся от всего этого непонятно куда.
   Хуже точно не будет. Отвинчиваю пробку, нюхаю - водка.
   Счастье, сегодня она невероятно серьезна. Ее пряди каштановых волос по-прежнему кудрявы. Голубые глаза поблескивают при свете встречных машин. Она внимательно следит за дорогой прикусив нижнюю губу. Из одного из многочисленных карманов ее ветровки торчит фото мальчика с женщиной, той, что я встретил в диспансере. Это фото - фото той семьи, которой у Счастья никогда не было, но которую она так хочет.
   Просыпаюсь я уже где-то на федеральной трассе. Разноцветные вывески за окнами сменились на дорожные знаки и густой темный лес за ними. Фара машины выхватывают из темноты кусок дороги за куском, и мы катимся вперед. Кусок за куском. Знак за знаком.
   Я все жду, когда же Счастье расскажет мне, куда мы едем и, что будет дальше. Но она молчит и только смотрит на дорогу, иногда отрываясь, чтобы взглянуть на приборы. Растираю вески, чтобы окончательно избавиться ото сна. Еще раз оглядываюсь назад, не сон ли все это. Мой кот все так же спит на заднем сиденье, черепаха по-прежнему в той же позе. Еще я замечаю шляпу моего отца, на полочке у заднего стекла.
   Машина замедляет ход и сворачивает на обочину. Я разворачиваюсь вперед и вижу инспектора гаи, показывающего нам жезлом, чтобы мы остановились.
   Что будем делать, спрашиваю я Счастье, а она отвечает:
   - Будь, что будет, - говорит она. - Знаешь, впервые в жизни мне наплевать на все.
   Мы останавливаемся и ждем, когда инспектор подойдет к нам. Грузный мужчина в униформе по верх которой надет желтый светоотражающий жилет, обходит нашу машину со всех сторон, внимательно смотря то на машину, то на нас. Потом подходит к окну с моей стороны и стучит по стеклу.
   Где-то под сиденьем я нащупываю рукоятку пистолета, в котором по-прежнему остается один патрон.
   Я опускаю стекло, и инспектор наклоняется ко мне. Пристально смотрит на меня, на Счастье. Его брови хмурятся. Я стараюсь не дышать в его сторону перегаром. И тут он говорит:
   - Это Вы? - спрашивает он, и лицо его становится приветливым и улыбчивым. - Я вас узнал, Вы Валентин Макаров.
   Ну да это я, не ловко отвечаю, не понимая, чем вызван его восторг.
   - Я уже два раза перечитал вашу книгу, - сообщает он, - это великолепно.
   Я интересуюсь, ему, правда, понравилось?
   - Конечно, - отвечает инспектор и сует мне в руки штрафной бланк. - Не оставите автограф, моя жена будет счастлива.
   Только тогда я отпускаю пистолет и вытаскиваю руку из под сиденья. Беру у него бланк, ручки и с обратной стороны черкаю роспись, и еще подписываю: "С наилучшими пожеланиями".
   Пока инспектор складывает листок и убирает его под жилет, он говорит:
   - Я давно жду Ваших новых книг.
   Я спрашиваю, можем ли мы ехать, и он отвечает, что да, конечно, а еще добавляет:
   - Дальше будет раздвоение дороги, - сообщает он, - думаю вам лучше повернуть на право.
   Говорю ему, спасибо, и поднимаю стекло. Теперь можно вздохнуть с облегчением. Достаю из-под сидения полупустую бутылку водки и подношу к губам. Нет. В моей жизни больше не будет белых пятен. Больше мне не придется ломать голову, что бы придумать себе занятие. Пора перестать думать о других мирах и сосредоточится на том, что есть, на том, что уже проверенно и не вызывает сомнений. Получать удовольствие от каждого мгновения жизни и не думать, что будет после смерти. Я приоткрываю окно и выбрасываю в него бутылку, нажимаю на кнопку, чтобы поднять стекло, но Счастье тормозит меня. Она говорит:
   - Вот выкинь это, - достает из кармана фото и протягивает мне, - больше мне это не нужно.
   Я беру фотографию со счастливой фальшивой семьей и скармливаю ее открытому окну. Наши прежние жизни теперь валяются на гравии при дороге, от них не останется и следа. Говорю Счастью, что больше никакой фальши. Теперь у нас будет все. У меня будет семья и у нее тоже будет семья. Мы семья.
   Коробка передач снова трещит, когда Счастье включает первую скорость. Я спрашиваю ее, куда поедем? А она давит на газ и говорит:
   - Не знаю, - поворачивается ко мне, ее губы растягиваются в улыбку. Она говорит:
   - Поедем на право...
  
  
  
  
  
   Конец.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   55
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"