Сладкая

       - Зря ты на развалины таскаешься - место там нехорошее. Девка ты взрослая, и я тебе не указ. Только попомни моё слово: добром это не кончится. - Бабка поставила передо мной тарелку с шатающейся башней из блинов. Пододвинув ближе сметану, варенье и сливочное масло, приказала: - Ешь, а то светишься вся как таранка на солнце.

       Я молча уписывала один блин за другим; объясняться с бабкой совсем не хотелось.

       Про развалины усадьбы я лишь однажды слышала от отца, чьё детство прошло в этой деревне. Место, сказал, дурное - особенно разваленный склеп на крутом берегу речки - и больше не хотел говорить на эту тему. Так вот - склеп заинтересовал меня больше всего.

       Впервые я выбралась туда неделю назад. Развалины разочаровали. В моих представлениях рисовалось что-то грандиозное: остатки замка Дракулы или, на худой конец, Воронцовского дворца (хотя нелепо ждать подобного размаха в деревушке, затерянной среди лесов и полей). Старые сосны окружили небольшое строение, точнее, то, что от него осталось. Вместо двери негостеприимно зияла каменная арка со сбитой датировкой: то ли "1914", то ли "1814". Внутри на изрезанной трещинами мраморной площадке стоял невысокий длинный постамент, поросший мхом. С северной стороны над ним одиноко возвышалась выщербленная стена. Остальных стен словно не существовало - время безжалостно стёрло до основания следы их присутствия. Над головой - только небо. Наверняка на постаменте стояла какая-нибудь статуя. А, может, это остатки алтаря? Впрочем, я обнаружила, что на этой штуке удобно лежать, подставляя лицо тёплым лучам сентябрьского солнца. А ещё в основании нашлась неглубокая ниша, куда можно было что-нибудь спрятать. Например, дрова для костра.

       Вечером, накануне отъезда в город, я едва дождалась, когда бабка уснёт. Прихватив полотенце и фляжку с малиновой наливкой, я сбежала на речку - искупаться. Вода была ледяная, но мой список сумасшедших идей сократился на один пункт. После ночного купания в осенней реке нужно было срочно согреться. Бодро взбежав по тропинке, я через несколько минут была у склепа. Нырнула в арку и оказалась в гуще незнакомого запаха: сладковатый цветочный аромат приятно щекотал ноздри. Пора было разводить костёр. Вытащив спички, я полезла в нишу под постаментом, чтобы достать спрятанные заранее дрова. К моему удивлению, вслед за дровами из глубины ниши выпала тетрадь, покрытая толстым слоем пыли. Я подняла её и осторожно протёрла обложку. Чернила сильно выцвели, надпись читалась с трудом: "Исследовательские записки. История Б. Начато: 19 сентября 1914 года. Завершено: ...".

       Тетрадь выглядела настолько ветхой, что я боялась лишний раз к ней прикоснуться. Без сомнений, её положили сюда очень, очень давно. Но зачем кому-то прятать рукопись в старом склепе? Я развела костёр, растянулась на постаменте и, затаив дыхание, открыла тетрадь. Чужие записи читать нехорошо, но того, кто рассказал эту историю, уже давно нет в живых. Вряд ли моё любопытство кому-нибудь навредит.

       Сначала строчки прыгали перед глазами, словно живые - сбивали с толку вычурная каллиграфия и дореформенные буквы, но стоило только уловить ритм письма, как я тут же забыла об этих трудностях.

  

       "Стыд запечатал рты. Он проник в мозг, свернувшись скользким гадом, готовый ужалить в любую секунду, если воспоминания об этом месте захотят выбраться наружу".

  

       - Ого! - вырвалось у меня, и возглас мягким эхом ударился о стену.

       Дрова в костре с треском выдали пучок огненных брызг. Поправив капюшон, чтобы прикрыть лицо от летящих искр, я перевернула страницу. В тетради отсутствовали несколько листов - вместо них из переплёта торчали пожелтевшие огрызки. Видимо, кто-то не хотел, чтобы изложенное на них когда-либо было прочитано.

  

       "Признаюсь, меня смутила его исповедь. Ещё больше смутил тот факт, что именно я - невольно или намеренно - стал её хранителем. Я немало размышлял, стоит ли вставлять это признание в мои записки. В конце концов, я решил испросить позволения на это у самого рассказчика, но вскоре после нашей беседы господин Бергман пропал; говорят, его до сих пор не нашли ни живым, ни мёртвым. Жена Бергмана, Анна Тимофеевна, не смогла оправиться от происшедшего и умерла в горячке несколькими днями позже после пропажи мужа. И тогда я решился записать эту историю, потому что не осталось никого, кто имел представление о происшествии в целом. Опросив всех причастных и иных свидетелей, согласившихся помочь, я составил свою картину трагедии. Она субъективна уже хотя бы потому, что основную часть рассказал человек, не вполне душевно здоровый, а все другие детали обросли личными догадками свидетелей. Но, всё же, я старался не отходить от фактов. Моё собственное отношение к этой истории было высказано несколькими страницами ранее, посему в дальнейшем описании прошу не искать никакой морали.

  

       У Сергея Александровича Бергмана производства находились в городе, но сам он предпочитал большую часть времени проводить здесь - в любимом поместье. У промышленника была красавица дочь. Отец души в ней не чаял: любое желание Сашеньки выполнялось сию же минуту. Говорят, на этой почве у Бергмана случались размолвки с женой, но жену он любил не менее сильно, поэтому все ссоры быстро заканчивались примирениями. Надо отметить, что Анна Тимофеевна была хорошо образована, начитана, свободно изъяснялась по-французски, по-итальянски и по-немецки. А ещё она великолепно пела. В молодости ей пророчили успешную карьеру оперной певицы, но красавица Анна выбрала тихие семейные радости.

       Драма разыгралась на дне рождения Сашеньки. На её семнадцатилетие Бергманы устроили приём, который мог бы потрясти воображение самых искушённых завсегдатаев салонов. Мог бы, если бы не последовавшие события. Основное действо праздника было вынесено на берег реки. Говорят, сам губернатор почтил присутствием приём, что придало событию высокий уровень в глазах местной знати. Лучшие лицедеи столицы развлекали гостей на четырёх тематических площадках. У большого белого шатра с накрытыми столами неустанно играл оркестр, создавая изящную атмосферу праздника и настраивая гостей на безмятежность. Красавица Сашенька, в новом платье, специально выписанном из Парижа, кокетничала с поклонниками. Она нехотя прикрывала оголённые плечи шёлковым шарфом, который Анна Тимофеевна вышила специально для этого случая. Вокруг Сашеньки вились кавалеры всех возрастов. Особо пронырливые целовали жене Бергмана ручки, а с самим хозяином заводили пустые разговоры, желая привлечь к себе внимание. И было ради чего пресмыкаться: за Сашенькой промышленник давал хорошее приданое - половину своих предприятий.

       Бергман не сводил с дочери глаз. Всё в жизни для неё, а в этот день - особо.

       И вот перед танцами состоялось дарение. Последним свой подарок преподносил отец: он хлопнул в ладоши, и из парка вынырнули конюхи, ведя под уздцы молодую кобылу. Сашенька пришла в восторг и тут же уговорила отца разрешить ей прокатиться. "Всего один круг, папочка!". Бергман не в силах был ей отказать...".

  

       Я отложила тетрадь и села. Рассказ о богаче, который сыпал деньгами направо и налево ради дочери, не казался таким уж необычным и интересным. Возможно, я не стала бы читать дальше, но интрига таинственного автора в духе "в общем, все умерли" зацепила моё воображение.

  

       "По сей день никто не может предположить, почему покладистая, объезженная лошадь понесла. Может, стечение народа её напугало, может, громкая музыка. Конюх клялся, что кобыла была спокойна перед выездом, и он бы не позволил "подвести барышне нервную скотину". Бергман проклинал себя за то, что не остановил дочь. Лошадь понесла с места, не дав опомниться ни конюху, ни Сашеньке. Обезумевшее животное сорвалось с крутого берега и утянуло несчастную девушку в реку. Потом, когда тело Сашеньки вытащили из воды, понадобились немалые усилия, чтобы распутать шарф с её шеи: намертво переплетясь с поводьями, он задушил хозяйку раньше, чем она захлебнулась".

  

       Во рту пересохло, и я с трудом сглотнула, будучи под впечатлением смерти Сашеньки. Достала фляжку, машинально сделала два глотка. Потянуло сквозняком. Я подбросила дров в огонь и продолжила чтение.

  

       "Бергман словно сошёл с ума. Четверо суток он не отходил от тела Сашеньки, не позволяя её хоронить. Постоянно прикасался к ужасной чёрной полосе на шее дочери и бормотал: "Ничего-ничего, это скоро пройдёт, у молодых синяки быстро сходят". Бергман забыл обо всём: о жене, о делах, о себе, в конце концов. Как умалишённый он твердил, что дочь не умерла; повторял, что она просто в обмороке, в глубоком обмороке; вплетал сладко пахнущие лилии в её каштановые пряди и говорил жене: "Потрогай волосы, они тёплые!". Не в силах вынести такое, Анна Тимофеевна убегала из комнаты в слезах: и дочь погибла, и муж сошёл с ума!

       Однако это было не помешательство. Это было большое горе разбившегося сердца, которому хотелось чуда. Но чудес не бывает. И после того, как смерть начала свою гадкую работу над телом Сашеньки, Бергмана с большим трудом убедили, что девочку пора предать земле.

       На похоронах Сергея Александровича было не узнать. Из статного сорокапятилетнего мужчины он превратился в неопрятного, немощного старика с лихорадочным блеском в глазах: небритый, с всклокоченными волосами и в мятом пиджаке. До самого склепа он держался за гроб, чтобы не упасть.

       После похорон Бергман каждый день уходил в склеп, проводил там часы, а вернувшись в дом, снова твердил, что нельзя было хоронить Сашеньку - она так юна, и многого ещё не успела познать. Теперь же она одна под тяжёлой крышкой, и ему не под силу открыть саркофаг. Все, кто жил в поместье, сочувственно воспринимали полоумное бормотание отца, потерявшего любимую дочь, и надеялись, что его состояние со временем улучшится.

  

       Однажды, находясь рядом с саркофагом, Бергман закрыл глаза и погрузился в своё горе. Сколько он так простоял, сказать невозможно, но вдруг глухая тишина склепа наполнилась неразборчивым гомоном - кто-то негромко переговаривался за его спиной. Сергей Александрович открыл глаза и обомлел: на саркофаге, кутаясь в каштановые пряди, сидела Сашенька, живая и светящаяся. Бергман кинулся к ней, но голоса загудели сильнее, и он в нерешительности отпрянул, пытаясь разобрать слова.

       - Уже... уже скоро... Пей, пей её!.. Сладкая, сладкая...

       Голоса взвыли с новой силой, и Бергман резко обернулся. Скрытые тенью алькова, у стены стояли мужчины. Шестеро раздетых, возбуждённых мужчин. Их лица поразило невероятное уродство; хотя, возможно, это всего лишь иллюзия, созданная игрой света. Бергман хотел крикнуть, чтобы эти ужасные, мертвенно-зелёные люди немедленно уходили, но вместо воздуха в лёгкие ворвался сладкий, удушливый запах увядших лилий. Сергей Александрович закашлялся, на что уродцы зашикали в его сторону, но, впрочем, быстро замолкли и повернулись к саркофагу. Бергман снова посмотрел на дочь: Сашенька, совершенно нагая, тянула к нему руки. Её губы шевелились, но Бергман никак не мог расслышать, что она шепчет. Зато отчётливо слышались одобряющие причмокивания шестерых приапов. Стараясь не думать о её наготе, Бергман протянул навстречу дочери руку. Она схватила его ладонь и прижала к своей шее, продолжая беззвучно шевелить губами. Сергея Александровича окатили противоречивые чувства: дочь не могла говорить, но она была жива! Значит, он был прав, и Сашенька всё же очнулась от обморока, летаргического сна, её срочно нужно вести домой. Взгляд Бергмана упал на мягкий круглый живот Сашеньки, и он не смог заставить себя отвернуться - да, дочь уже выросла, и, естественно, он никогда не думал о ней как о женщине. До сей минуты. Собственная реакция привела в ужас; он выдернул руку и бросился из склепа. Выбежав на свежий воздух, Бергман закрыл глаза и прижался лбом к дереву, пытаясь унять дрожь в теле.

       Но нужно что-то делать. Совершенно ошеломлённый и счастливый, он решительно поспешил к дому, чтобы рассказать жене о случившемся. Будучи под впечатлением от постыдной ему реакции на дочь, Сергей Александрович решил: будет лучше, если за ней пойдёт Анна.

       Анна Тимофеевна с ужасом слушала мужа, прикрыв рот платком, и только слёзы катились по её щекам. Вечером прибыл доктор. Он рекомендовал Бергману покой и микстуру, которая успокоит нервы и душу. Сергей Александрович понял, что его ошибочно принимают за сумасшедшего, и решил, что сам приведёт Сашеньку, и лучше это сделать сегодня же ночью. Он сам её искупает, оденет - он справится, сможет сдержать этот дурной порыв; а утром представит дочь жене и остальным. Бергман уже представлял их изумлённые лица, и эта мысль немало его тешила".

  

       От наливки в горле пересохло ещё больше. Я сглотнула. В воображении рисовалось лицо Бергмана, страшное в своём безумии. Осуждать его не получалось, потому что никто не может знать границ родительской любви. Я поняла, что не смогу оторваться, пока не узнаю историю до конца.

  

       "Дождавшись, пока в доме все уснут, Бергман вернулся в склеп. Освещая помещение фонарём, он вдруг понял, что ничто здесь не напоминает о дневном происшествии с Сашенькой. Сергея Александровича окутывала тишина, обыкновенно сопровождающая такие места, и ночной холод, сочившийся из открытой двери. В недоумении Бергман обошёл саркофаг, в который раз попробовал сдвинуть крышку - нет, она не поддалась. Мысль о том, что это могло быть всего лишь видением, вызванным его душевным состоянием, мучительно уколола сердце. Но как только он повернулся к выходу, за спиной раздался тихий вздох. Бергман напрягся и, не поворачиваясь, спросил:

       - Сашенька?

       Шлёпанье босых ног по каменным плитам. Холодный сквозняк принёс аромат лилий и захлопнул входную дверь. Бергман резко повернулся и увидел дочь. В тусклом свете фонаря её тело окутывало нежное мерцание.

       - Сашенька, девочка моя! - Бергман кинулся к ней и крепко прижал. - Я знал... я знал, что ты не умерла!

       Он зарылся лицом в её волосы. От сладкого запаха закружилась голова; он хотел отстраниться от дочери, но та мягко обвила руками его шею и нежно прикоснулась губами к щеке. Бергман почувствовал, как снова напряглась каждая его мышца. От стыда он боялся посмотреть на дочь, боялся, что выдаст себя. Сергей Александрович попытался мягко отстраниться, но Сашенька снова поцеловала, уже ближе к губам, а затем мягко, но настойчиво прильнула к его рту. Жар ударил в лицо, руки крепко прижали трепетное тело и... больше Бергман собой не владел".

  

       Я отложила дневник, пытаясь выровнять пульс. Меня вдруг заинтересовала личность автора - уж больно складно и детально он всё описывал, словно незримо находился с каждым из участников этой драмы. Глотнув из фляжки, я снова взялась за чтение.

  

       "После случившегося Бергман одновременно чувствовал и ужас, и облегчение. Ужас от того, как скверно он поступил со своей дочерью, а облегчение от того, что ему теперь не нужно врать самому себе. Неправильное, порочное, но необыкновенное счастье, возникшее к Сашеньке после ночного посещения склепа, переросло в понимание, что именно такая любовь - душевная, которая сплелась с физической - может быть истинной. Кто как не отец знает, что нужно дочери? Никакой фальши, никакого притворства. О такой любви говорили философы и великие умы прошлого, и только лицемерие общества не позволяет выносить её на обозрение!

       Теперь воспоминания о сладком, горячем дыхании Сашеньки, о капельках пота, сползающих по её животу, не казались Бергману чем-то чудовищным и постыдным. Она жива - и это главное. Скоро он докажет всем, что был прав. Он обязательно покажет дочку всем, кто пытался выставить его сумасшедшим. Нужно только что-то придумать, чтобы она заговорила. А пока Сашенька только сладко улыбалась и нежно смотрела на него из-под полуприкрытых век.

       Сколько раз Бергман посещал склеп - он не считал. Всякий раз очередному визиту находилось объяснение. На самом деле только жаркое тело Сашеньки заставляло Бергмана возвращаться к ней снова и снова.

       В конце концов, такое поведение не могло остаться незамеченным. Прислуга сообщила Анне Тимофеевне, что хозяин еженощно посещает усыпальницу. Анне Тимофеевне неприятна была мысль, что придётся тайком следить за мужем, но она не хотела вовлекать в это дело кого-либо ещё. В первую же ночь, не обнаружив мужа ни в его спальне, ни в других помещениях дома, она пошла в склеп".

  

       В костре треснула ветка, и я чуть не подпрыгнула от неожиданности. Несколько раз глубоко вдохнула, чтобы выровнять дыхание, подбросила веток в огонь и снова взялась за рукопись.

  

       "В ту ночь Бергман ощутил особое наслаждение от обладания Сашенькой. Она была очень податлива и немного ленива. Непередаваемая человеческими чувствами сладость струилась из Сашеньки - из её рта, её лона. Эта сладость органично дополняла аромат увядших лилий. Бергман шептал дочери, что скоро она будет дома, что теперь он никогда её не покинет и никому не отдаст. Сашенька не могла ответить. Бергман гладил её покрытую испариной грудь, заставляя Сашеньку тихо стонать.

       - Ты будешь говорить, любовь моя. Я что-нибудь придумаю.

       В этот момент дверь в склеп тихо отворилась и потянуло сквозняком. Бергман с раздражением посмотрел, что могло помешать их с Сашенькой наслаждению.

       На пороге стояла изумлённая Анна.

       - Господи, Серж! Что ты делаешь?

       Её вопрос отразился в сводах склепа, мелодично затухая в тёмных углах. Бергман вдруг с интересом посмотрел на жену, ничуть не смущаясь своей наготы. Он улыбнулся и попросил:

       - Скажи ещё что-нибудь - мне нужно послушать твой голос.

       Анна схватилась за голову и запричитала:

       - Ты сумасшедший! Ты действительно сошёл с ума! Господи, за что мне всё это?!

       Она развернулась, чтобы уйти. Но Бергман крепко схватил её за руку и швырнул к саркофагу. Анна едва не упала, налетев на высокий букет лилий. Ваза медленно, словно нехотя, наклонилась и с хлопком ударилась о каменный пол, превратившись в груду острых черепков. Анна, пытаясь подавить отчаяние, посмотрела на мужа.

       - Серж, пойдём домой. Сашеньку не вернуть, а твоё безумие пугает меня!

       Бергман подошёл к саркофагу, прижался к нему и прикрыл глаза от удовольствия.

       - Ты только плачешь последнее время, ты почти не говоришь. Зачем тебе голос? Плакать можно и беззвучно. А Сашенька жива. Я тебе говорил, но ты не верила. Видишь, - он бережно собрал выпавшие из разбитой вазы лилии, - наша девочка в порядке, у неё только нет голоса. Но я знаю, как это исправить.

       В ужасе Анна бросилась к двери, но Бергман подставил подножку, сбив её с ног. Последнее, что она увидела - осколок вазы в руке мужа.

  

       ... Зачем свечи зажгли? Достаточно лунного света.

       Уже не в силах бороться с усталостью, Бергман смотрел на Сашеньку: она сидела на саркофаге, тень алькова скрывала лицо и грудь. Зато луч света хорошо освещал бесстыдно, маняще расставленные ноги, словно сама луна благословляла её лоно. Из темноты к лунному лучу тянулись руки, десятки безобразных рук. Что это за люди? И люди ли это? Они с вожделением хватали Сашеньку за ноги, отталкивали друг друга, тянулись всё выше и выше. С нарастающим гулом завыли голоса:

       - Сейчас, сейчас! Пей её, пей до конца!

       Бергман вдруг понял, что тоже участвует в этом странном ритуале, но не потому, что хочет спасти дочь от этих тварей, а потому что сам жаждет прикоснуться к Сашеньке.

       Значит, он такая же тварь?

       В полной тишине пламя свечей встрепенулось и потухло, обдав Бергмана сладким удушливым дымом.

       Тьма отступила.

       Бергман в недоумении смотрел на дочь, которая сейчас мало напоминала ту нежную и непорочную Сашеньку, которую он знал. Перед ним стояла безобразная химера, которая распространяла запах тлена и увядающих лилий. Она обвила Бергмана холодными, скользкими руками и просипела:

       - Папочка.

       Бергман вздрогнул: это был голос Анны - подпорченный, но это был её голос. Сергей Александрович оглянулся и увидел жену, которая зажимала окровавленной рукой горло и медленно отползала к двери. Где-то глубоко в подсознании он понимал, что надо уходить отсюда, но сладкое дыхание химеры снова погрузило его в морок, и он впился ртом в её губы.

  

       Больше о Бергмане мне сказать решительно нечего. Я не берусь голословно оценивать поступок Сергея Александровича; напротив, проникшись глубоким сочувствием к его несчастной душе и дабы прояснить ситуацию и дописать эту историю, я сегодня ночью пойду в склеп. Не сомневаюсь, что смогу найти что-нибудь стоящее. А чтобы мои впечатления были точны и, по возможности, объективны, буду сразу записывать их в тетрадь".

  

       Перевернув страницу, я уткнулась в чистый лист. В недоумении я пролистала пустые страницы и с досадой закрыла тетрадь. И что - я так и не узнаю, что же это было?

       В костре снова треснула ветка. Пламя взметнулось ввысь и тут же потухло. Последнее, что оно осветило, заставило дрожать каждую мою клеточку: из темноты ко мне приближалась обнажённая девушка.

       - Это моё место! - со злостью просипела она.

       Не сводя глаз с пришелицы, я медленно спустилась на землю и шагнула назад. Девица взмахнула рукой, и с постамента слетела верхняя плита, упав на мраморный пол и похоронив под собой тетрадь. Пыль взвилась в воздух, набившись рот и нос. Пытаясь прокашляться, я с ужасом поняла: всё это время я сидела на саркофаге!

       Со всех сторон загудели низкие голоса. В их напеве слышалось: "Сладкая, сладкая! Дай нам... дай нам пить!".

       Я не сдержала изумления:

       - Сашенька?!

       Девушка тут же преобразовалась в страшную химеру. Чешуйчатыми лапами она схватила меня за шею и впилась в губы. Удушливый запах лилий перехватил дыхание. Сладкая, неуправляемая истома взорвалась внизу живота и растеклась по телу, пронзив каждую клеточку. Глаза закрылись, и я отключилась.

  

       - Ну что, пришла в себя, приключенщица? - бабка меняла мне компресс на лбу. - Говорила: не ходи на развалины. Нехорошее это место. Добро, хоть цела вернулась.

       - А что произошло-то? - я пыталась восстановить события, но последнее, что вспомнила - как потух костёр.

       - Да почто ж мне знать, что произошло? Тебя Митька-конюх нашёл, когда с ночного возвращался. Прибежал, говорит, ты беспамятная на развалинах лежишь. - Бабка вздохнула. - Говоришь, говоришь вам, а всё без толку. Местные туда уж давно не ходят: весело веселье - тяжело похмелье.

       - Ба, а тетрадь там была, старая... - начала было я, но та посмотрела на меня как на безнадёжную.

       - Ты б поменьше романов читала. Не было там никакой тетради. - Она помедлила, словно взвешивала - говорить, не говорить, и добавила: - Приезжали тут несколько годков назад городские, с института. Всё с приборчиками ходили, изучали. Сказали, что на тех развалинах газ какой-то из-под земли выходит. Стало быть, это из-за него истории дурные с деревенскими приключались. А тетрадь... Люди не то, что тетрадь - страшилищ видели. А Митька, вон, говорит - певицу какую-то модную там встретил да и того её... - бабка запнулась и едва сдержала улыбку. - Так что не было там никакой тетради. Надышалась ты газом срамным... Ну, да всё обошлось; не ты первая, не ты последняя.

       Она встала, по-старчески медленно разгибая спину. Я прокручивала в голове её слова, и тут меня осенило:

       - Ба, а ты по молодости тоже на развалинах бывала?

       Бабка застыла на секунду, но тут же сердито бросила:

       - Тюфу ты! Нашла что вспомнить. - Взяла ведро и вышла из дома.