Хафиз вышел из машины. К дому сразу не пошёл. Просто стоял, оглядываясь.
Уже стемнело. Морозный день истекал в еще более морозную ночь. Ветра почти совсем не было. Снег отчетливо хрустко скрипел под ногами. Тусклая электролампа под жестяным колпаком легонько качалась на столбе у дороги и резкие, изломанные тени перебегали и подергивались на контрастно-белом покрове.
Он смотрел вдоль улочки. Эта тишина, этот хрусткий снег... Точно как в тот вечер, когда он приехал в Уральск с юной женой... Остановились у родственника, попили чай, а потом Хафиз вышел к воротам и увидел лампу в переулке, искристую белизну между темных коробок домов, услышал и хруст - от шагов одинокого, почти невидимого во тьме, прохожего. Это был город.
Хафиз украл свою жену. Ей было шестнадцать лет и она была из княжеской семьи Чумбал-Ниязовых, мало того, прямым потомком Чумбал-бия, правой руки хана Букеевской орды Джангира. А Хафиз, хотя и учился в русско-казахской школе, был сыном табунщика, служившего у её богатых родичей... Любовь вспыхнула мгновенно и поглотила обоих. Никто не отдал бы девушку из такой семьи за бедного джигита. Темной ночью, как и было уговорено, Хафиз прискакал за своей любимой и умчался с драгоценным призом в степь. Оставаться в ауле было опасно - возмездие за дерзость не заставило бы ждать долго. И Хафиз с женой ушел в город. Был тогда 1916 год...
- Я поехал, товарищ директор? - голос шофера вернул к реальности.
- Да, Леша, поезжай.
Он пожал протянутую руку и добавил:
- Завтра заезжать за мной не нужно. Давай сразу на завод и становись под загрузку.
Хафиз был директором Уральского маслозавода. Его подвозил на работу и домой грузовик. Утром он обычно забирал Хафиза по дороге с автобазы, а потом отправлялся на развозку продукции завода. Масло с завода и прочие хозяйственные грузы возили на полуторках и больших подводах. Раньше у Хафиза был служебный автомобиль - старый, обшарпанный фордик, - выделили, когда завод стал передовым предприятием области. Фордик уже месяца два как сломался и стоял в гараже, ожидая ремонта. А еще раньше для рабочих поездок у него был служебный конь по кличке Бес - рослый сильный мерин, очень спокойный и надежный в дороге.
Хафиз вспомнил своего первого коня здесь, в Уральске. Он начал работать подводчиком на мукомольном заводе и ему досталась невысокая, худощавая, но резвая лошадка. Вместе с ней в восемнадцатом он попал сначала в рабочую дружину, а затем - в 22-ю дивизию Красной Армии, которая защищала город от белоказаков в дни знаменитой Уральской обороны. Хафиз был разведчиком, лихим и неуловимым, и эта лошадка с быстрыми сухими ногами не раз спасала ему жизнь.
Вместе с Хафизом воевал разведчиком его друг Нуртас. Вместе они подали заявление в партию большевиков, вместе после гражданской укрепляли советскую власть в городе и в уездах. Вместе пошли на рабфак. Но после учебы Хафиз пошел по хозяйственной линии, а Нуртаса направили работать в милицию...
Начали стынуть руки и ноги, щеки словно прихватило легкими игольчатыми коготками. Но Хафиз не торопился...
В 1933 году Хафиз приехал по делам в Каменку, где Нуртас служил начальником райотдела милиции. Сходили на охоту. Хафиз не упускал случая пострелять зайцев. Время было голодное, а дома у него, несмотря на то, что он входил в городское начальство, единственным мясным продуктом давно была зайчатина, добытая им самим. Если удавалась настрелять побольше, то зайчатина засаливалась, вялилась, запасалась впрок... Вечером они сидели за скромным дастарханом дома у Нуртаса. Невеселое было застолье. Хотя тем для разговора у друзей хватало. Впрочем, и разговаривать особо им не надо было - давно понимали друг друга с полувзгляда, даже общее молчание означало иногда больше, чем слова.
- Знаешь, - сказал тогда Нуртас, - раньше я тоже все время повторял себе: "Ничего не понимаю! Кто виноват? Враги революции? Где? Среди начальства в области? В республике?.." Я - солдат партии. Мне говорили: "Надо выделить милиционеров вместе с уполномоченными. Вдруг кто-нибудь против колхозов и сдачи скота будет агитировать, а?" Я выделял. И арестовывал. А как же иначе? Редкая поездка уполномоченных обходилась без арестов. Брали тех, на кого они указывали. Тех, кто решался спросить: "Почему я должен отдавать весь скот, начальник? Как мы прокормимся?" Или тех бедняг, кто тайком резал последнего барана, надеясь уберечь своих детей... Не все же были такие глупые. Не все верили обещаниям уполномоченных: "Не бойтесь, сдавайте. Потом область поможет, республика поможет, Москва поможет"... Но ведь большинство верило! Доверчив казах. А недоверчивых мы передавали в районное ГПУ. Никто из них не вернулся. И я знал, что они - не враги, несознательные просто... И знал, что никакой разъяснительной работы с ними там проводить не будут. Знал точно - что с ними сделают и куда отправят... А потом и началось все. Вымирать начали целыми аулами. Уполномоченные все куда-то пропали вместе со своими обещаниями. Горы трупов в огромных пустых амбарах. Обездоленные везде, в поисках прокорма. И их тела на дорогах. Я сам все это видел. Да и ты тоже... Приехал я как-то в аул Каракудук. Мне один старик говорит: "Слушай, начальник, пойди в тот дом, проверь. Там старуха живет одна, к ней недавно девочка-родня пришла, единственная выжила из большой семьи и добралась-таки до своей родственницы. Только пропала девочка, не видели мы ее больше..." Пошел я в тот дом, нашел девочку, вернее, то, что от нее осталось, часть - в сарае, а часть - в доме, в котле.. Старуху пристрелить хотел, даже наган навел. Да передумал. Кто я такой, чтобы судить эту безумную?.. А потом комсомольцы вместе с моими милиционерами пошли по аулам, собирать выживших детей. И невыживших тоже... А сколько откочевало, сгинуло в пути, ушло за кордон?.. Так вот, Хафиз, теперь я знаю, кто виноват. Я сам виноват. И ты виноват. Может быть мы были уже виноваты тогда, в восемнадцатом... Как же! Царизму конец. И его цепному псу - казачьему войску - тоже... Лучшей доли всем бедным казахам хотелось. И всем другим тоже хотелось - русским братьям, татарам... Всем-всем... Как это здорово: все люди - братья! Я же - большевик, коммунист! И я верю в эту мечту. И она сбудется, против марксисткой науки не попрешь - диалектика... Но почему ради этой мечты столько нашего народа сгинуло? Миллион, наверное, не меньше! А может быть и больше! Вот только молчать я теперь не буду, искать ответ буду.
Ничего не сказал тогда Хафиз. Промолчал. Не из страха за себя. Боялся разбудить сомнения. Ведь он тоже коммунист. Ведь они читали на рабфаке труды Маркса и Ленина. Марксистская наука объясняет все. Вот, к примеру, почему он и Нуртас мучаются сомнениями? Да потому-что не из рабочего класса, а из крестьян, и, значит, по науке уже недостаточно сознательные, отягощенные мелкобуржуазным наследием своего класса. Только рабочий класс по настоящему может быть сознательным... Интересено, а как же тогда "все люди - братья"? Один, значит, старший брат, а другой младший, классово несознательный, и, значит, уже заведомо ниже, глупее и его как барана вести за собой надо...
Через год Нуртаса арестовали. Судил его областной суд. Судил открыто. Как раз в это время права троек ОГПУ приговаривать к расстрелу без суда были ограничены. Это потом, когда появились их преемницы - тройки НКВД - уж те развернулись в полную мощь... А Нуртаса судили за контрреволюционную деятельность и хотели обязательно расстрелять. Причиной тому было письмо, которое он написал в Москву и вызвался в нем быть свидетелем на процессе по делу о заговоре против казахского народа. Бедный Нуртас. Сколько коммунистов Казахстана, от рядовых до наркомов, сидели да помалкивали. Свято проводили линию партии или просто старались выжить. И Хафиз был среди них.
...Хафиз пошел к дому. Аккуратно сбил снег с калош у дверей. Старясь не шуметь, вошел в прихожую, присел на табуретку, снял сапоги. Дальше не пошел. Просто сидел, разглядывая узор шерстяных вязаных носков...
...Над Нуртасом поработали хорошо. Он сидел на скамье подсудимых и повторял одно: "Да, хотел оклеветать советский строй. Да, хотел подготовить почву для контрреволюционного переворота. Да, хотел организовать антисоветские беспорядки..." И вдруг в конце процесса, когда председаельствующий сурово спросил его: "Вы понимаете, что из коммуниста, призванного защищать народ, вы превратились во врага народа?!", Нуртас вдруг поднял голову, встал и сказал:
- Да, стал врагом! Но не народа. Я стал вашим врагом. Теперь я с народом, а вы - его враги. А я - ваш смертельный враг!
Он посмотрел в зал. Глаза его встретились с глазами Хафиза... В зале повисла мертвая тишина. Председатель тоже оцепенел, с минуту он смотрел на Нуртаса, видимо, не веря в то, что услышал, открыл было рот, но сидящий справа член суда опередил его:
- Ах ты, мерзавец! Ишь, раскрыл свою подлую сущность! - и крикнул конвою: - Прекратить эту агитацию!
Нуртаса вывели. Окончание процесса проходило в его отсутствие.
Хафиз вспомнил о военно-полевом суде, устроенном Уральским белоказачьим правительством над членами большевистского исполкома осенью 1918 года. Тогда Бахытжан Каратаев, правнук Абулхаир-хана, султан и выпускник Санкт-Петербургского университета, бывший депутат Государственный думы от Уральской области, блестящий адвокат и просветитель, человек-легенда, который сразу выбрал революцию и сам был выбран в ее дни комиссаром юстиции в Уральский исполком, произнес речь в свою защиту на этом суде. И эту речь он превратил в подробную и длинную политическую агитацию советского строя. Председатель военно-полевого суда, генерал Емуганов пытался поставить Каратаева в тупик, ехидничал над "красным султаном". И все же Каратаева не лишили слова и дали довести до конца речь... Как же так, подумал Хафиз, неужели мы сейчас боимся слова противника... нет, слова бывшего защитника Советской власти? Больше, чем военно-полевой суд беляков боялся слова большевика?!
Но, когда оглашали приговор, Хафиз не поверил своим ушам. Нуртасу назначили восемь лет лагерей. А ведь Хафиз был уверен, что друга приговорят к расстрелу...
Хафиз не знал, что председатель суда Никольский, бывший когда-то рабочим на том самом мукомольном заводе, заявил своим коллегам, что Нуртас - просто отчаявшийся, сбившийся с правильного пути человек, который может быть исправлен и перекован тяжелым трудом на благо Родины. И настоял на этом приговоре, несмотря на возражения областного полпредства ОГПУ и прокурора. Не знал он, что всего через три года Никольского, переведенного к тому времени в другую область на понижение, арестуют. Припомнят ему и дело Нуртаса. И без всякого снисхождения расстреляют.
Не знал он и того, что уже через год после суда, коллегия НКВД снова рассмотрит дело Нуртаса. Уже во внесудебном порядке, то есть без всякого процесса. И приговорит его к расстрелу. С исполнением приговора в тот же день...
Хотя, на самом деле, Хафиз догадывался, что друга уже давно нет в живых.
Зато он узнал, что еще до письма в Москву, Нуртас отправил свою семью к родственнкам, куда-то под Актюбинск... Только проку от это не было. Нашли и жену, и четверых детей. Забрали у родичей всех, даже трехлетнюю дочь. Больше их никто не видел.
Хафиз выяснил это во время собственных поисков. Он сам попытался разыскать их. Нуртасу он не смог бы помочь ничем. Так хоть семье его, детям безвинным он хотел сберечь будущее. Но и это все оказалось напрасно...
А сегодня случилось то, что должно было случиться.
Хафиз был членом бюро горкома. После заседания бюро второй секретарь горкома, давний его друг, попросил задержаться. Когда они остались одни, секретарь без лишних слов сообщил, что на следующем бюро будет рассматриваться его персональное дело. Вопрос формально касался его семьи. Вернее, его жены.
- Она ведь из князей, не так ли? - спросил секретарь.
- Да, и мы никогда это не скрывали, Иван, - медленно ответил Хафиз. - С родней у нее нет никаких связей. Они частью погибли, частью откочевали.
- В Китай, - добавил секретарь.
- Их, скорее всего, уже никого нет в живых. Единственного ее родственника, с которым мы общались последние годы, ты сам знаешь лично. Это ее родной дядя - Мажит-ага, коммунист, замнаркома республики!
- Он арестован, - быстро сказал секретарь. - Может быть в этом все дело.
- Кто выносит мой вопрос? - спросил он через минуту.
- Партийная комиссия...
- Брось, Иван, - сказал Хафиз, - скажи, если знаешь, откуда это идет.
Секретарь пожал плечами
- Из управления НКВД, откуда же еще... Есть там такой Сеитбай Жанаев, начальник отдела. Он сам звонил.
"Ага. Сеитбай. Быстро же этот ублюдок сделал карьеру в органах..."
Несколько лет назад, когда Хафиза поставили директором, главной его задачей стало не только организовать четкую доставку молочного сырья из всех хозйств области и бесперебойный выпуск сливочного масла. Вдобавок он решил срочно создать производство подсолнечного масла. А это означало открыть совсем новый - по сути совсем из другой отрасли - цех, выбить и поставить новое оборудование, наладить связи с поставщиками семян из других республик - России, Узбекистана...
Сеитбай пришел на завод главным технологом после окончания техникума. Раньше успел поработать инструктором в райкоме комсомола. Энергичный и услужливый, он проявлял рвение во всем. Познакомился с семьей Хафиза, старался помочь Галие в бытовых проблемах. Это бы ничего, оказывать уважение старшим - в традиции у казахов... Однако все стало ясно, когда Сеитбай, выбрав подходящий момент - дома у Хафиза, намекнул о возможности создавать неучтенные излишки продукции завода, а затем продавать их на сторону...
- Подлец! - задыхаясь от гнева, крикнул Хафиз. - Как ты посмел? Мне, коммунисту... Когда кругом такое творится... Когда наш народ...
- Судить бы тебя, - немного успокоившись, сказал он. - Да родителям твоим позора иметь такого сына и так достаточно. Убирайся с завода с завтрашнего дня.
Сеитбай ушел сразу и тихо. И еще сумел уволиться не "по собственному желанию", а устроить через область направление на учебу. В Москву... Хафиз тогда только головой покачал.
А теперь вот он где. Начальник отдела в УНКВД. Вершит судьбы людей. Что ж и Хафиз в этом тоже виноват...
- Какое должно быть решение? - спросил он второго секретаря.
- Исключение из партии, - тихо ответил тот и тут же продолжил: - Ты погоди... Может первый и начальник УНКВД согласятся на строгач. Подготовься. Мол, связей не поддерживал и не поддерживаю. Если надо, повинись. Но даже если исключат... Отправим тебя в глубинку. А там глядишь и успокоится. Будешь восстанавливаться потихоньку...
- А как же Галия? - спросил Хафиз. - Тоже строгач? Беспартийной домохозяйке? Или сразу арестуют? Без лишних слов?..
Второй секретарь не ответил. Несколько минут оба молча сидели, глядя в разные стороны: второй - поверх стола куда-то вбок, а Хафиз - в окно, где синева тающего дня гасла под надвигающейся черной тьмой.
- Зря ты тогда затеял эти поиски семьи Нуртаса. Вот, кто действительно оказался врагом народа... - каким-то тяжелым, глухим голосом, начал было второй.
- Ладно, Иван, - сказал Хафиз, вставая. - Спасибо тебе за все. Знаю чем рискуешь...
Теперь он сидел в крохотной прихожей и думал: говорить ли Галие про Мажит-ага или сразу перейти к главному. К тому, что они должны решить...
Последний раз он видел Мажит-ага, когда первый и единственный раз оказался в Алма-Ате - приехал на совещание директоров передовых предприятий республики. Раньше тот сам, бывая в Уральске, заходил к ним с Галией в гости.
Тогда Мажит-ага радушно принял Хафиза у себя дома, был очень приветлив, ласково расспрашивал о Галие и детях. Он был человеком, которого Хафиз бесконечно уважал. Дело даже было не в том, что родственник его жены был много старше, да еще ходил в больших чинах... После окончания медицинского факультета Императорского Казанского университета Мажит работал заведующим больницей Букеевской Орды. Потом в составе противочумного отряда Ильи Мечникова участвовал в ликвидации эпидемий чумы в Астраханской губернии и Западном Казахстане, героически, с риском для жизни боролся со страшной инфекцией, занимаясь тут же научными исследованиями. После возглавил первую в Казахстане противочумную лабораторию. Во время революции вступил в партию большевиков, стал председателем Букеевского губернского исполкома, а позже, в двадцатых - замнаркома здравоохранения Казахской республики... Для Хафиза и многих других он был, прежде всего, блестящим и самоотверженным ученым, сделавшим так много - и до, и после революции - для создания медицинской и санитарной помощи кочевникам, для их просвещения и образованности. И, наконец, просто служил ему примером мудрости и острого пытливого ума.
Вот почему, и, конечно, под влянием сердечного приема, оказанного ему Мажит-ага, Хафиз отважился поделиться своими сомнениями. Он знал, он был уверен, что такой человек вряд ли обрушится на него с обвинениями и лозунгами...
- Говоришь, марксистская наука объясняет все... - медленно сказал Мажит-ага и замолчал.
- Мой дорогой Хафиз, - продолжил он, - я начал изучать Маркса задолго до революции - в середине девяностых прошлого века. Тайком, когда учился в Оренбургской гимназии. Меня очень увлекла оригинальность марксистского метода экономического анализа. А еще учение о государстве, как организации насилия и господства. Но еще тогда я понял, что дело не только в классах и распределении прибавочной стоимости. Все сложнее и проще... Я врач и смотрю на развитие человечества с точки зрения его прогресса как биологического вида. В первую очередь, прогресса его сознания и культуры. Так вот на этой стадии общество пока делится на тех, кто стремится к власти и остальных, кто готов отдать им свою участь. Поэтому власть всегда принадлежит тем, кто считает других людей стадом и готов на злодейство, чтобы удержать ее. Поэтому любая власть - зло. И Ленин признавал это, просто он оправдывал зло пролетарской власти ее благими целями... Но это не меняет ее сути, если власть - зло, то она в государстве принадлежит злодеям, оправдывающих свои дела общим благом. При этом неважно кто этот злодей - царь, политик, религиозный лидер, капиталист или революционер. Он приходит к власти при условии, если он готов к злодейству. Если она достается ему по наследству, то может сохранить ее, если способен на злодейство. А как далеко он может зайти в своем злодействе зависит от уровня развития данного общества. Или данного стада, если хочешь. То, что мы называем обществом, пока недалко ушло от стадности животного мира. Конечно, законы человеческого общества более изощрены и у вожаков есть аппарат государства, чтобы удержать господство. В этом и Маркс, и Ленин правы. Но это не просто господство одного класса над другим. А господство того злодея, который дорвался до власти, над всеми остальными членами общества. Включая и самих членов этой машины подавления. Армию, полицию, чиновников... Причем там могут быть храбрые и достойные люди, которые часто верят, что они служат народу, и даже умирают за это, но на самом деле всегда служат вожакам. И пресупевают среди них обычно самые циничные, которые отдают себе отчет в надобности держаться поближе к кормушке. А еще служат этой машине интеллигенция, писатели, журналисты, артисты. Эти - самые трусливые, потому-что они тоже понимают отведенную им роль в одурманивании народа, но боятся вожаков и сознательно променяли свою свободу выражения на золотую клетку и миску похлебки. Всех остальных они - и вожак, и его подручные - считают стадом. И пока существует любая власть - а для того, чтобы сохранять относительный порядок при стадном уровне культуры, власть будет существовать очень долго - они будут управлять народами... Потому-что пока остается неизменной нынешняя природа человеческого сознания! Неизменной, какие бы замечательные экономические и политические идеи ему не преподносили. А самое главное, что на этой ступени развития сознания абсолютному большинству людей нравится комфорт рабства! Ему - этому большинству - проще отдавать решение своей судьбы, право распоряжаться своим правом на свободу выбора другим. Этим и пользуются, и долго будут пользоваться вожаки-злодеи, которым нужна власть... Вот поэтому, еще учась в гимназии, я принял решение для себя - не участвовать в этом миропорядке. Тогда же начал на каникулах работать в больнице. Потом поступил на медицинский факультет. Чтобы стать врачом и приносить реальную пользу нашему народу... Но когда началась революция, я подумал, что может быть все-таки есть возможность что-то изменить. С одной стороны - откровенная колонизаторская политика русского царя в отношении нас, казахов, с другой - бесправие всех простых людей... Вот почему я встал на сторону большевиков. Хотя меня звали и под национальные знамена, напоминали о юношеском стремлении к благу для казахского народа. Да, национальная идея прекрасна для культурного самоосознания любой нации. Но как политическое средство в конечном счете вряд ли может привести к чему-то хорошему. Посмотри к чему она привела людей в Германии сегодня. Стала опять оружием негодяев, рвавшихся к власти. А ведь это народ Гёте и Шиллера... Теперь о том, что же происходит у нас... Да, ты и я, тысячи других, сражались, отдавали жизни, работали до изнеможения, надеясь изменить порядок вещей. Но дело в том, что саму природу злодейской сущности власти не изменить. И чем непримиримее ее идейность, тем больше злодейств она творит, оправдывая их благими целями. Без малейшего угрызения совести она обрекла половину нашего народа на голодную смерть! И, такие как я, кто был наверху - рядом с теми, кто вершил злодейство, не предотвратили это, даже когда хотели. Что же мы скажем потомкам? "Мы не смогли по-другому? Мы выполняли приказ? Просто старались выжить?" Разве это оправдание?.. Но хуже всего другое. Хуже всего то, что среди наших потомков будут и те, которые не захотят вспоминать об ужасе прошлого или найдут ему оправдание. Страшно даже подумать об этом, но это закономерно. До тех пор, пока не изменится сама рабская природа человеческого разума! А она изменяется... Эволюционно. Социальные революции, научный прогресс, все они способствуют этому, но сама эволюция сознания, его постепенный биологический прогресс происходит в результате культурной эволюции человека... Что ж, оказывается, все-таки правильнее было то, что я собирался делать еще в юности. Когда хотел быть врачом и ученым. Сохранять жизни, сохранять наше потомство, а, значит, сохранить будущее вместе с памятью народа. А, главное, нести ему культуру и просвещение. Помочь ему стать духовно свободным, способным самому распоряжаться своим правом на выбор. И, тем самым, когда-нибудь действительно шагнуть еще на одну ступень человеческого сознания...
Мажит-ага вдруг замолчал, потом быстро подошел к книжному шкафу и достал оттуда тетрадь в затертой коленкоровой обложке. Быстро пролистал ее, нашел что-то, снова повернулся к Хафизу и сказал:
- В 1911 году я записал письмо студента-медика Ильи Мамонтова из противочумного отряда. Не из нашего - из Харбинского. На Дальнем Востоке тогда тоже разразилась эпидемия. Илья сражался с чумой, как и мы, потом заразился сам. Вот что он написал своей матери за несколько часов до своей смерти: "Жизнь теперь - это борьба за будущее... Надо верить, что всё это не даром, и люди добьются, хотя и путём многих страданий, настоящего человеческого существования на земле, такого прекрасного, что за одно представление о нём можно отдать всё, что есть лучшего и саму жизнь..." Знаешь, тогда я заплакал, когда прочитал эти строчки. Ведь столько героических смертей было и в нашем отряде, не говоря уже о множестве жертв эпидемии. Но только сейчас, в этом возрасте, я начал понимать смысл слов того двадцатилетнего паренька...
Он закрыл тетрадь и снова замолчал, в этот раз надолго...
...Хафиз был благодарен аксакалу за откровенность. Но разговор оставил тяжелое чувство. "Сохранить будущее..." Разве это в их силах? Особенно теперь, когда наступил этот год - тридцать седьмой...
Что они с женой могут сделать? Как поступить правильно, чтобы не быть подобными покорным баранам, смиренно ожидающим своей участи? А участь эта, судя по всему, казалась все более неизбежной... Как уберечь от страшных последствий своих детей, а, значит, может быть, и внуков? "Быть способным на выбор..."
У Хафиза было трое детей. Старшего сына, Карима, недавно призвали в армию, там он поступил в артиллерийское училище. Средняя дочка Камила училась в шестом классе. А самой младшей, Халиме, всеобщей любимице, было пять лет... Если его с Галией возьмут... Страшно представить что ждет их детей, через что им придется тогда пройти. Здесь в этой стране. В стране, за которую он боролся... И в стране, где одна принадлежность или просто подозрение в принадлежности к вражьему племени теперь по сути определяет все.
Внутренняя дверь прихожей скрипнула и в щель просунулось хорошенькое личико Халимы. При виде отца оно сморщилось лукавой гримасой, которая затем превратилась в озорную улыбку, а правый глаз еще и лихо подмигнул ему!.. Бровь над этим глазом украшал маленький шрам. Год назад жена выносила из дома таз с водой после стирки и не заметила как Халима увязалась за ней. Во дворе размахнулась, выплеснула мыльную воду и тут же с отчаянным криком подхватила упавшую от удара тазом дочь, захлебывающуюся от плача... Рана, впрочем, вскоре зажила и не оставила никакого следа на характере бойкой девчонки.
Халима быстро юркнула в прихожую и немедленно забралась к отцу на колени. Хафиз встал, прижимая обеими руками дочь к себе. Постоял, растягивая это мгновение, а затем решительно шагнул в комнату...
--
Ноябрь 1945 года.
- Ну вот, майор, все бумаги согласованы в штабе группы. Поздравляю! Теперь только осталось ждать вызова из Академии... Что же ты молчишь?
- Спасибо, товарищ генерал-лейтенант!.. Тут дело в том... В общем, я хотел бы отозвать свой рапорт.
- Здрасьте-приехали, - генерал с досадой махнул рукой и, нахмурившись, показал Кариму на стул напротив. - Садись! А теперь скажи, милый друг, ты за кого меня держишь, а? Сначала я уговариваю тебя как курсистку, да-да, именно уговариваю подать рапорт, в то время как другие мне проходу не дают. Наконец, ты изволишь написать. Документы проходят все инстанции, комиссии, и вот - опять фортель. В чем дело? Давай-ка выкладывай, что у тебя на уме.
Карим был старшим офицером управления штаба артиллерии Северной группы. Бывший боевой офицер, командир отдельного дивизиона, он перешел на штабную работу в конце войны и сразу показал себя незаменимым в оперативно-тактической службе. Командующий артиллерией Группы лично продвигал его и, несмотря на внутреннее нежелание расставаться со своим помощником, сам инициировал направление в Академию. Любой бы от счастья прыгал до небес...
...Солнце заглядывало в окна просторного кабинета, расположенного в старинном особняке. Поздняя осень в польском Легнице теплая, временами пасмурная и дождливая - все-таки чувствуется близость к морю, но снега обычно еще нет и часто случаются вот такие ясные деньки. Да и сырость со слякотью город никогда не портили - он выглядел по-европейски опрятным: мощеные гранитной брусчаткой улицы, средневековая барочная архитектура времен Пястсткой династии в центре, ухоженные немецкие жилые дома с чистыми двориками. И теплый запах свежесваренного кофе и даже невесть откуда взявшейся сдобы из заново открывшихся кофеен. Как казалось Кариму, почему-то именно этот смешанный запах, терпкий и мягкий, как будто настойчиво требовал и никак не мог заставить его, прошедшего и Халхин-Гол, и финскую, и всю Отечественную, забыть, что война была здесь и во всем мире совсем недавно, почти вчера... Древний польский город Легнице долгое время был немецким Лигницем в составе Пруссии и теперь вновь был обретен Польшей по решению союзников на Ялтинской конференции. Часть немецкого населения сразу ушла в Германию во время отступления, а после прихода Красной Армии и оставшиеся немцы были почти полностью выселены туда. Вместо них прибыли и обживались польские переселенцы. Здесь в сорок пятом и разместился штаб Северной группы войск, созданной на основе второго Белорусского фронта. Однако, несмотря на обилие военных, город уже жил своей мирной жизнью...
- Ну ты чего, словно воды в рот набрал? - мрачно спросил генерал.
Карим молчал, не зная как начать.
- Я решил демобилизоваться, товарищ генерал, - наконец сказал он. - Война все-таки кончилась. Хочу вернуться в Казахстан. Там сестренки младшие. Как ушел в армию, можно сказать и не был дома. Только, когда родители умерли, приезжал на три дня, еще перед войной.
- Вот как... - с расстановкой проговорил генерал и после короткой паузы спросил: - А что ты собираешься делать на гражданке?
- Буду поступать в зооветеринарный институт, как когда-то хотел отец.
- Зооветеринарный... Карим, послушай меня. Ты ведь еще слишком молод, чтобы правильно оценить то, что открывается перед тобой. Поверь мне, если откажешься сейчас, когда-нибудь будешь вспоминать этот разговор и жалеть об упущенных возможностях... Какой ветеринарный, о чем ты? Ты же бог войны! Прирожденный. Я это знаю точно. А сестренки... Так Катя уже взрослая, работает, ты сам говорил. Клавочка - в интернате, правильно? Все устроено. В жизни всякое бывает - может когда-нибудь их к себе заберешь. Если раньше сами замуж не выскочат.
Генерал называл Камилу и Халиму на русский манер. Так и говорил Кариму, справляясь о письмах из дома: "Кате и Клавочке привет от меня передай, не забудь."
- Вот что, - генерал слегка хлопнул ладонью по столу, - подумай ещё раз обо всем как следует. Если что, съезди в отпуск на родину, пока документы будут двигаться... А если все-таки решишь по-своему, окончательно и бесповоротно, я сам тебе помогу с демобилизацией, не сомневайся...
Легкая улыбка промелькнула на лице Карима. Он встал, поблагодарил и вышел.
Генерал всегда поражался, когда нечасто - субординация как-никак - замечал эту улыбку. С одной стороны, она была какая-то очень детская. Ну совсем детская. В то же время любой, кто ее видел, сразу чувствовал некую внутреннюю силу. Ту, настоящую силу, которая зажигает сердца людей. Ту, которая, если потребуется, заставляет людей идти в атаку. Генерал знал цену таким улыбкам - он был военным всю жизнь. И если раньше, он не сомневался, что убедит майора, то теперь испытал острое чувство сожаления... Он уже знал, что Карим принял решение.
Камила с разбегу взлетела по каменным ступенькам, толкнула тяжелую дверь, и, не обращая вниманиия на грозную надпись "Вытирайте ноги!", быстро промчалась по вестибюлю мимо застывшего в растерянности пожилого сторожа, сразу свернула в коридор с классными комнатами для общеобразовательных уроков и кабинетов администрации, и почти налетела на завуча интерната - Саиду Байсаловну.
- Камила, здравствуй! Подожди, куда ты бежишь?..
Завуч почти схватила Камилу за плечо рукой - иначе остановить ее не удалось бы.
- Кто-то звонил мне на работу, в учительскую!.. - выпалила Камила, забыв поздороваться и с трудом переводя дыхание. - Мне передали... Что-нибудь с Халимой?
После внезапной смерти родителей тогда, еще до войны, Камила и Халима оказались в детдоме. Закончив девятый класс, Камила начала работать учительницей младших классов, получила комнату в общежитии, а Халиму, которая еще в детдоме посещала музыкальную школу для одаренных детей, перевели в музыкальный интернат-десятилекту.
- Камила, милая, успокойся, - сказала Саида Байсаловна, - с Халимой все в порядке. Я знаю в чем дело. Пойдем, я отведу тебя.
- Куда? - тревожно спросила Камила.
Краска волнения понемногу стала отливать от ее красивого точеного лица.
Саида Байсаловна невольно залюбовалась девушкой. Тоненькая, стройная фигурка, грациозная посадка головы на изящной шее, гордая осанка... "А если учесть еще, что с девочка с характером... Бедные парни." Вслух ответила:
- К директору. Это она хотела поговорить с тобой.
В кабинете, кроме директора интерната - Веры Адамовны, сидела сухощавая, небольшого роста русская женшина в строгом черном костюме, белой блузке-рубашке со скромной брошью под воротником; гладкие с глубокой проседью волосы на пробор были собраны в узел на затылке. Сразу с порога притягивал очень внимательный взгляд умных, немного усталых глаз (Камила невольно подтянулась как на утренней линейке в детдоме).
Директор Вера Адамовна была необычайно приветлива. Она усадила Камилу напротив себя, предложила чаю, затем начала:
- Камила, мы хотели поговорить с тобой как с ближайшей старшей родственницей Халимы. Ты ведь являешься ее законным опекуном?
- Конечно! - Камила почувствовала как тревога снова охватывает ее. - Я ее опекун по закону, давно работаю. Старший брат - в армии, командир, пока еще не вернулся после войны. Есть другие родственники по отцу, дальние, они живут не в городе - в ауле.
- Хорошо. - Директор продолжила: - Дело в том, что к нам в интернат приехала профессор Московской консерватории Петровская Софья Владимировна. (Гостья кивнула.) Она прослушивала наших учеников по классу фортепиано. Отметила многих талантливых. Она хотела бы поговорить с тобой о Халиме...
Вера Адамовна повернулась к гостье, которая сидела у стены на старом обшарпанном диванчике.
Гостья еще раз кивнула и, обращаясь к Камиле, медленно заговорила:
- Да, здесь много талантливых ребят. Что касается Халимы... Видишь ли, девочка, такой уникальной, я бы даже сказала, исключительной одаренности, как у нее, я еще не встречала. Хотя уже объездила почти все союзные республики.
Она помолчала, пристально глядя на Камилу, затем сказала:
- Речь, конечно, идет о необходимости развития врожденного уникального потенциала, так как девочке нужно соответствующее обучение. Причем у лучших педагогов. Таких, которые есть только в Москве и Ленинграде. Конечно, и у вашего интерната достойный уровень. Много хороших - эвакуированных и высланных (Вера Адамовна вздрогнула и с испугом посмотрела на Петровскую, но та и бровью не повела) - преподавателей. Да, и в Казахстане есть музучилища. А в Алма-Ате в прошлом году открылась консерватория... Но твоей сестре - это абсолютно очевидно для меня - нужна самая лучшая школа. Скажу прямо, если ты согласишься, я хотела бы забрать Халиму с собой, определить в музыкальную школу при Московской консерватории. Причем жить она будет дома - у меня, в моей квартире. Я буду заботиться о ней. А ты сможешь приезжать и навещать ее, когда захочешь... Ты хорошо понимаешь о чем я говорю? Я готова все это взять на себя... И теперь ты должна принять решение, и как старшая сестра, и как опекун.
Камила сама не заметила, что она уже давно стоит, стиснув руки перед собой, а глаза застилают слезы. Причем она не понимала от чего эти слезы - от гордости за Халиму или от этих ужасных слов гостьи - "забрать", "принять решение"... Ужасных ли? Ведь она же хочет добра Халиме...
- Нет, - наконец выдавила она. - Я не знаю. Я не могу, я обещала отцу заботиться о ней... А еще я получила письмо. Наш старший брат... Он скоро вернется.
Петровская, откинувшись на спинку дивана, спокойно и ласково смотрела на Камилу.
- Я все понимаю, девочка. Ты не спеши, подумай.
...В спортивном зале шла репетиция пирамиды - группового акробатического номера - к празднику седьмого ноября. Несколько подростков покрепче стояли внизу, другие вскарабкались им на плечи и колени, а Халима - гибкая и легкая - забралась как всегда на самый верх, венчая пирамиду.
Вот она заметила Камилу, помахала рукой и, как только репетиция закончилась, подбежала к сестре.
- Почему ты пришла сегодня? - спросила она, радостно улыбаясь. - Концерт будет завтра. Придешь?.. А в воскресенье мы пойдем в кино? Ребята рассказывали про новый фильм - "Аршин мал алан"!
Камила молча обняла сестру и повела ее в коридор.
- Ты помнишь тот день, когда умерли отец и мать? - неожиданно спросила Камила.
Раньше она никогда не говорила об этом с Халимой. Халима остановилась и внимательно посмотрела на Камилу.
- Я помню маму. Она обнимала меня и плакала. - наконец сказала она.
Из того дня она действительно запомнила мать. Халиму подвели к ней попрощаться, в перерыве между страшных судорог. Мать лежала на кровати, обнимала и целовала ее. И плакала. Потом новый приступ судорог. И снова она обнимает ее и плачет... Наконец кто-то увел Халиму.
Отец лежал на другой кровати. Он как будто был без сознания и лицо его было спокойно. Халима подумала, что он спит.
...В тот вечер Хафиз поговорил с Галией. Всю ночь они просидели, обнявшись. Утром Хафиз уехал из города и к вечеру вернулся с двумя пожилыми родственниками. Оттягивать задуманное нельзя было ни в коем случае.
Вечером они с Галией выпили яд. Хафиз сделал это первым. Поэтому тогда, когда Халиму провели мимо, он не был без сознания - он уже умер... Он и Галия сами распорядились правом на свободу выбора. И сделали его в пользу будущего.