Я никак не могу решиться и понять - война делает людей зверьми или они всегда такими были, а здесь просто себя показали? Что будет, когда эти люди вернутся домой? Что будут рассказывать они своим детям и женам, а что друзьям у пивных ларьков - уже другим, омерзительно-скользким голосом? Или и вовсе забыть постараются? Иногда ночью ведь тоже думается ерунда всякая, а на утро и вспомнить стыдно. Извинился же тот лейтенант, который к складам подталкивал. Пройдемте, мол, боезапас оценим. А может и извинялся только думая, что гнев на милость сменю...
Зачем мы шли сюда? Молодые, сильные девушки. Вместо безопасных квартир, где могли сидеть в тепле и сухости - сюда, где стреляют, умирают, недоедают и недосыпают. Ведь не за мужиками же шли. Меня дома свой ждет - вернулся без руки, уходить на фронт отговаривал, потому что и сам знал, какое тут отношение - ждет тебя дома кто или нет. Да их и самих подчас дома ждут: семья, дети. А мне кажется уже, что у каждого в голове одно: "Как же так, я вот завтра, может, умру, а напоследок-то и не потрахаюсь". Страшно, что война зарождает во мне эти мысли не только о врагах, но и о своих же. Будто мы тут на фронте с мужиками воюем, а не с фашистом, и вечером, глядишь, в казарме кто-то из девочек и плачет, а чего плачет, поди пойми: приглянулся кто, да шальной пулей убило, или кто-то так вот позвал за земляникой в лес, а она глупая и пошла, в марте-то.
А иногда и рассказывают. И ведь ничего, ходят, прапорщики да лейтенанты всякие, на остальных девочек поглядывают вечно голодным хитрым котом, который знает, как у хозяина под носом сметанкой разжиться. И тогда хочется подойти, да пощечину влепить, да сказать: "Что ж ты, товарищ, делаешь-то? Ведь про тебя потом хорошие книги напишут, которые всей страной читать будут, ведь про тебя, русского солдата, фильмы снимут. И в них ты, конечно, героем будешь, а ты тут вон какой герой, слабых-то всякий может обижать".
О том, что это еще ничего было, я поняла, когда мы на немецкую территорию попали. Наших-то взводных девушек трогать еще побаивались, тут и нажаловаться могут, а руководство на что-то сквозь пальцы посмотрит, а за что-то наряд влепит. А тут - немки. Гуляй - не хочу. И даже наши взводные девочки как-то оживились, их ведь перестали по углам тискать, проходу не давать.
А немки тоненькие, голодные, будто прозрачные. Откуда у них силы? И на улице-то особо молоденьких не встретишь. Не встречала, кажется, до того случая.
Девочка, молоденькая, лет пятнадцати, наверное. Я в ее возрасте еще в куклы играла, когда матери по дому не помогала. Меня увидела и ко мне побежала, кричит что-то мне на-немецком, рассказывает. И за ней подскочили трое, не побоялись. Бравые наши солдаты, с которых хоть сейчас портрет пиши. И чего им, думаю, от девочки-то надо, неужели так никто не соглашается? Про немок, особенно с детьми, голодом доведенных, тоже всякое рассказывали, да только не знаю, что хуже - насилие, или любиться с ней, а потом сахаром расплачиваться за любовь.
Они ведь, наверное, где-то есть, хорошие солдаты, что и собой бы девочку прикрыли и их бы раскидали, и сказали бы веско так: "А если ж мать твою или сестру кто так? Не нравится, вот и к ней руки не тяни!". Но там только я была, и в тот момент девочка мне это была не фашисткой, не врагом, а будто дочь родная - в меня вцепилась и дрожит, молчит. И будто слова я ее понимала, а может и хотела, чтобы именно это она мне кричала. Чтобы защиты просила.
Мне давно не пятнадцать. Да и на войне и силы накопились, и злость. Стояла, глыбой гранитной. Что, говорю, ребенка обижаете? Ты себя тут хорошо веди, не озоруй, не уподобляйся. Ведь сколько книг не пиши, а про тебя ж, русского солдата, все равно потом всю эту грязь расскажут. Девочка эта же вырастет и расскажет, ведь ты же ее через год забудешь, а она вас, ублюдков, до конца жизни помнить будет.
Мне не понять мужчин. Бывает у них, когда глаза кровью наливаются и сиюминутное удовольствие для них дороже и чужой погубленной жизни, и чести своей страны и армии. Вот и они - не слушают, вот-вот драться полезут, в сторону отпихнут. Да только, думаю, и драться с вами буду. Может, и побьете, и убьете, а девочка убежать успеет. Да только страшно-то как от своих погибать.
А потом мне показалось, что обе мы с ней спасены. Командира увидела. Тоже по своим каким-то командирским делам в город выбрался, а может и у него тут дама какая прикормленная. Позвала когда, боялась, что мимо пройдет. Мог же, видно ведь было, что происходит. Но он подошел, глянул за спину мне, на девочку мне уже почти родную, на меня, да на ребят чуть стушевавшихся. Будто и не слышал, что я ему донести пыталась, как к совести взывала. А как, говорит, немцы наших девок на оккупированных территориях портили? Вот пусть теперь наши солдаты их баб пощупают. Чтобы тот фриц, что наших девочек портил, домой вернувшись, узнал, что враг ему с его же дочкой отомстил.
Я знаю, почему так и не решилась никому пощечины дать, никому про честь русского солдата рассказать. Потому что разревелась бы. Вот и тогда стояла, а по щекам слезы. Вот понимаю, как они думают. Ведь не головой же, ох не головой. Плакала только, не хотела все равно уступать. Звери вы, говорю. А то и хуже зверья. Меня, говорю, берите. Я уже жизнь повидавшая, ничего не боюсь, а девочку не надо, пусть хотя бы меня запомнит, что русская баба честь мундира не дала запятнать, и ее спасла и их от позорной памяти.
Нет, не могу про это больше.
Господи, зачем ты создал нас слабыми такими зверью на поживу?