Аннотация: Ювенилия. Не читать вообще либо не воспринимать всерьез.
Исповедь Сэмюэля Лукаса
В этом небольшом письме, которое я пишу перед смертью, я хочу рассказать о моем хорошем друге, Вильяме Харте. То, что здесь будет написано, известно в большей или меньшей степени всем, но никто не осведомлен об истине, скрытой внутри старого дома, принадлежавшего когда-то ему.
Мой друг был странным человеком - весьма странным, как говорили те немногие, кто был с ним знаком. Будучи высоким, крайне худым, с бледным, изнуренным лицом, обладавшим, тем не менее, благородными и правильными чертами, он был довольно неприятен большинству людей. Образ его глубоко отпечатывался в памяти всякого, кто хоть раз его видел, но это впечатление редко бывало положительным - в большинстве своем люди чувствовали к нему какое-то подсознательное отвращение и даже страх; тот страх, с которым смотрят на зачумленного. Он не страдал по этому поводу - напротив, ему было даже приятно подобное отношение к своей персоне; к тому же, его лицо нечасто бывало доступно для лицезрения кем-либо, кроме его самых близких друзей, единственным из которых, насколько мне известно, являлся я сам. Все дело в том, что Вильям крайне редко выходил из своего дома, который вполне соответствовал своему хозяину. Даже в самые солнечные дни он распространял вокруг себя жуткую мглистую тень и промозглую сырость. Снег задерживался на его крыше и под его серыми стенами, когда уже везде поблизости наступала весна, а окрестные дома, казалось, в ужасе жались в стороны, оставляя вокруг старой громады, насчитывавшей несколько веков истории, обширное пустое пространство, обнесенное столь же древней, покрытой мхом и лишайником стеной и поросшей уродливыми низкорослыми деревьями и кустами, чьи перекрученные ветви походили на костлявые руки, готовые вцепиться в того, кто по неосторожности подойдет к ним слишком близко. Но, тем не менее, несмотря на все эти особенности Вильяма Харта, его внешность и его старый дом очень мне нравились, как это не казалось странно мне самому.
Мой друг был писателем, и весьма неплохим писателем, как это признавали многие, у него имелись свои поклонники, которые были в восторге от того уединения, в котором он жил, и шли на всяческие ухищрения, чтобы увидеть его. Но это мало кому удавалось, потому, что Вильям никогда не открывал дверь, если встреча не была оговорена заранее, и ему не было доподлинно известно, что его посетитель - тот, за кого себя выдает. Привилегия в этом плане была лишь у меня - он разработал довольно сложный условный стук в дверь, который несколько походил на азбуку Морзе (Вильям обожал всякого рода таинственность и вынудил меня выучить этот «шифр» полностью, не согласившись убрать не единого стука) Поэтому «счастье» мимолетно взглянуть на его лицо среди этих ненормальных расценивалось очень высоко. Ну что ж, у всего есть свои отрицательные стороны.
Итак, книги его раскупались мгновенно (как книгоиздатель, я изначально обратил на это внимание), но, в силу странностей своего характера, у Вильяма появлялись практически неразрешимые для него проблемы после написания каждой из них - ведь он лишь с большим трудом мог заставить себя выйти на улицу, а люди вызывали в нем те же чувства, что и он - у них, но в гораздо большей степени. Если они просто относились к моему другу неприязненно, то он испытывал к ним непереносимое отвращение, возраставшее в геометрической прогрессии в зависимости от их количества. А общение с другими представителями рода человеческого причиняло ему лютые муки, на которые ему и приходилось идти, чтобы заработать средства к существованию. Таким образом, я оказался первым из всех, к кому он обращался, кто внушил ему некоторое доверие. Разумеется, я был наслышан о писателе-затворнике, возбуждавшем интерес многих людей, и весьма обрадовался, когда он обратился ко мне. Поэтому я постарался всеми силами укрепить произведенное на него благоприятное впечатление и вскоре сумел стать его лучшим (и единственным) другом и, поэтому, со всеми последующими своими творениями он обращался лишь ко мне, а со временем я и сам стал наведываться к нему в гости и расспрашивать о намечающихся успехах. Таким образом, хоть наши отношения и основывались исключительно на деловых мотивах, мне стало льстить то, что я нахожусь на привилегированном положении у этого необычного человека и стал ощущать к нему неподдельную симпатию, а вскоре мы стали настоящими друзьями; конечно, лишь настолько, насколько это вообще было возможно, учитывая все особенности Вильяма.
А непосредственно эта история началась тогда, когда я отлучился из города примерно на полгода и не поддерживал в течение этого времени никакой связи со своим другом (телефонных звонков он совершенно не признавал, а письма писать не доходили руки уже у меня). Поэтому, вернувшись домой, я решил как можно скорее наведаться к Вильяму, с двоякой целью: просто поговорить с ним о новостях, которые, впрочем, мало его волновали, и разузнать насчет того, не написал ли он новой книги, отчаянно нуждающейся в издании.
Но в этот день меня ждала неожиданность настолько невероятная, что когда я только стал ее свидетелем, то в первые мгновения решил, что мой друг потешается надо мной, несмотря даже на то, что столь нелепая и неуместная шутка никогда бы не пришла ему в голову. После того как, согласно нашему с Вильямом уговору, я, наконец, смог вспомнить после длительного отсутствия практики монструозный порядок манипуляций, которые я должен был проделать с дверным кольцом столь же чудовищного вида (если не ошибаюсь, она изображает мантикору, вонзившую свое жало в оленя), прошло некоторое время, прежде чем дверь открылась. Я не опасался, что мой друг мог не услышать стука - стены внутри его дома были почти столь же голыми, как и снаружи, и любой звук разносился по всем внутренним помещениям многократным эхом, которое достигало ушей хозяина, где бы он ни был.
Итак, когда дверь открылась, на пороге был Вильям Харт, но сегодня он выглядел как-то... непривычно для моего глаза. Если выражаться образно, то обычно тем, кто на него смотрел, не будучи знакомым с ним, казалось, что Вильям только что встал из могилы (причем с левой ноги), а перед смертью оказался подвергнутым длинной череде изуверских пыток; сегодня же, очевидно, дело обошлось без истязаний и адских мук. Но мне, как умевшему читать по лицу Вильяма, открылось следующее - он находится в крайне приподнятом расположении духа, что само по себе было довольно примечательным событием, учитывая то, что в подобное состояние он приходил лишь только после издания очередного тома его произведений, да и то, только потому, что, выражаясь его собственными словами, в таких случаях «положено радоваться».
Надо заметить, что мой друг был приверженцем всякого рода традиций, как общечеловеческих, так и своих собственных. Вот он и считал, что в определенных ситуациях радоваться или огорчатся необходимо - и старался изображать на своем лице некие чувства. Но веселиться он не умел, точно так же, как и горевать; он столь давно покинул мир людей, что разучился испытывать какие-либо чувства. Надо заметить, что, когда Вильям пытался изобразить горе, на него действительно было страшно смотреть, так что я старался уйти поскорее и дождаться, пока его «печаль» не пройдет, оставив место обычной подавленности.
В силу все той же любви к традициям, он, мало беспокоясь об общественном мнении, открыто выражал свое отношение к различным группам людей. Так как всем нам известно, кого больше всего ненавидят известные в той или иной мере люди, журналистов он ненавидел до скрежета зубовного. Однажды он даже выкинул, с неожиданной для столь тщедушного тела силой, некую «акулу пера», вплывшую к нему в гостиную.
Опять я отвлекся. Очень грустно вспоминать прошлое, ведь его уже не вернуть. Но, тем не менее, я пишу не философский труд, а всего-навсего письмо, которое, возможно, поможет кому-то раскрыть тайну, довлеющую над нами. Как я уже говорил, на пороге появился Вильям; и он явно был чем-то обрадован (или думал так). Пригласив меня войти, он провел меня в гостиную, представлявшую собой большую комнату во всю высоту дома с уходящей на второй этаж лестницей. Очевидно, от его взгляда не укрылось то, что я постоянно скашиваю глаза на его лицо, пытаясь определить причину столь загадочных перемен, и потому Вильям спросил:
--Что-то не так? Ты как-то странно выглядишь сегодня.
(Это я-то!)
--Я удивлен твоим весельем, Вильям. В чем его причина? Неужто ты придумал, как ловить рыбу прямо из окна? Или получил наследство? -осведомился я.
--От тебя нельзя ничего скрыть, друг мой,-- ответил он, изогнув свои свинцово-серые губы - это изображало доброжелательную улыбку, но больше походило на ухмылку вампира, готовящегося вцепиться клыками в горло своей жертве.-Да, кое-что случилось, и ты почти угадал, что именно.
--Только не надо, прошу тебя, играть в загадки, постепенно подводя меня к истине двусмысленными фразами, как ты обычно делаешь.
--Сейчас ты все узнаешь. Ты ведь знаешь мой девиз: не торопись и запасись терпением. Тебе оно, как и всякому другому, не помешало бы. Давай поднимемся в библиотеку, там ты и увидишь причину... впрочем, скорее следствие происшедших недавно событий. Держу пари, если бы я все же предоставил бы тебе самому догадываться, ты не продвинулся бы ни на шаг.
Развернувшись, он оборвал разговор и начал неторопливо подниматься на второй этаж, а я в недоумении последовал за ним. Что же он все же прячет там, наверху? Мешок с деньгами? Возможно. Труп? С него станется и этому обрадоваться. Примерно по такому сценарию развивались мои размышления, которые вскоре были оборваны душераздирающим скрипом ступеньки, жестоко придавленной ногой Вильяма.
--Твой дом приходит во все больший упадок. Скоро по лестнице станет опасно ходить, -- заметил я.
--Ты совершенно прав, -- ответил Вильям, -- но я в скором времени разберусь со всеми этими маленькими проблемами.
--Может быть, ты все же послушаешь моего совета и съедешь отсюда? А дом твой можно использовать для экскурсий - ведь здесь ты жил. Найдутся такие ненормальные, которые на это купятся, -- «ненормальными» мы именовали его поклонников.
--Я уже задумывался об этом, -- ответил он, внезапно остановившись, -- И знаешь, в последнее время все более склоняюсь к этой мысли.
Такое заявление едва не сшибло меня с ног - ведь раньше, когда я предлагал ему отказаться от своего жилища, он чуть ли не набрасывался на меня со злобой, перевешивавшей все остальное. Но Вильям не оставил мне времени, чтобы прийти в себя и спросить, не падал ли он уже с лестницы, а сразу распахнул двери библиотеки, открыв ее содержимое - и это окончательно добило меня.
Нет, трупа там не было, равно как и мешка с деньгами. Вообще, библиотека была довольно солидной комнатой, хотя и уступавшей своими габаритами совсем уж безразмерной гостиной, а полки, покрывавшие все ее стены от пола до потолка были плотно уставлены книгами; но не это великолепие поразило меня на этот раз - все это уже неоднократно лицезрелось мной во время предыдущих посещений. Нет! В кресле, читая книгу, сидела девушка. Весьма и весьма обескураженный этим в высшей степени неожиданным обстоятельством, я было попятился в коридор, но Вильям, оказавшийся позади, немедленно вытолкал меня на середину комнаты. Теперь происходящее дало волю его самому плохому качеству: какому-то мрачному, извращенному юмору, с которым он принялся издеваться надо мной. Выйдя на первый план, он, упиваясь моим ошарашенным состоянием, злобно провозгласил:
--Позвольте представить вас друг другу. Это Сэмюэль Лукас, мой хороший друг...
--Здравствуйте,-- обратилась ко мне странная посетительница, -- Вильям неоднократно упоминал вас.
Я пробормотал в ответ что-то нечленораздельное, но следующая фраза Вильяма совершенно лишила меня равновесия:
--А это Кэтрин Темплтон, моя невеста.
Я не уверен полностью, но, кажется, у меня отвисла челюсть и мне не сразу удалось привести ее в нормальное состояние, а просто глядел на Кэтрин, вытаращив глаза так, как если бы она внезапно превратилась в какое-то невиданное чудище. Впрочем, для меня оно так и было.
Кое-кто, пожалуй, посмеется над моим изумлением, сочтя его чрезмерным, но будет не прав. Лишь со стороны может показаться, что на этих страницах не описано никаких экстраординарных событий; только лишь посторонний человек может интерпретировать их как само собой разумеющееся: мол, женится человек, что же в этом странного? Но для меня понятия «Вильям Харт» и «свадьба» были столь несовместимы, что я с трудом представлял его даже в роли свидетеля. Чтобы дать аллегорический аналог этому в моих глазах, я скажу следующее: если бы мне сказали, что небо - зеленое, а я поднял бы голову и убедился в истинности этого утверждения, я удивился бы гораздо меньше.
Как мне кажется, я мало говорил в тот день, ибо не был готов к подобной беседе; Вильям же получал немалое удовольствие, задавая мне разнообразные вопросы и наблюдая за моими сбивчивыми и путаными ответами. Пытка эта длилась довольно долго, до тех пор пока не наскучила даже ему и не истощились все мыслимые и немыслимые темы для разговора, включая всеми любимое обсуждение погоды (впрочем, не менявшейся уже несколько месяцев). Поэтому между нами повисло тягостное молчание, развеянное Кэтрин, провозгласившей, что ей пора идти. Что она, к величайшему моему восторгу и сделала незамедлительно.
Лишь распростившись с новоявленной невестой моего друга, я вздохнул спокойно и спросил его:
--Господи! Что же с тобой случилось такое ужасное, что ты радуешься своей намечающейся свадьбе!? Или ты все-таки уже упал со своей сломанной лестницы? Раньше я еще сомневался в этом, но теперь уверен твердо.
--Хм. Нет, с лестницы я не падал, а додумался до свадьбы сам - в конце концов всякому человеку положено со временем остепенится, -- сказал Вильям, но мне показалось, что он убеждает скорее себя, чем меня. Ну, а если называть реальную причину этой перемены - я, как ты и догадался, получил наследство, и далеко не маленькое. Оно включает в себя большое поместье, имеющее значительную чистую прибыль (документов у меня пока нет, но мне известно одно - мне этого хватит с лихвой на всю оставшуюся жизнь).
--Ну что ж! Поздравляю со скорым вступлением в права хозяина, -- сказал я, мысленно ставя крест на всех своих чаяньях, имевших отношение к последующему сотрудничеству с Вильямом, -- Кстати, как мне теперь тебя называть? Или титул не предусматривается в твоем случае?
--Почему же, титул у меня теперь тоже есть - я именуюсь отныне лорд Дредмирк.
--Милое название, нечего сказать, и вполне тебе подходящее. А теперь, с твоего позволения, я задам вопрос, который меня больше всего интересует: где же ты меньше чем за полгода отыскал себе невесту? Что-то раньше я не замечал значительного количества желающих занять это положение.
Вильям издевательски расхохотался - его юмор всегда был злым:
--Зато теперь их наверняка хоть отбавляй! Кэтрин - дочь прежнего хозяина доставшегося мне поместья, и осталась не вполне обеспеченной после его смерти - наличность в его руках плохо задерживалась, а недвижимость перешла к ближайшему родственнику по мужской линии, то есть мне. Признаюсь честно - об этом сэре Гэбриэле (так его звали) отродясь ни единого слова не слышал. Таким образом, как ты, наверное, понимаешь, особой альтернативы я не имею, особенно с моим даром внушать к себе отвращение и с моей обходительностью. А при таком раскладе я проявляю благородство, -- сказал он вновь неуверенным тоном.
--Странная ты все-таки личность. Кстати, в который раз ты сегодня ее видел?
--В третий. В город она, тем не менее, приехала достаточно давно, чтобы можно было объявлять о свадьбе.
--Кому объявлять? Мышам? Кроме них, никто тебя не знает
--Ошибаешься - в доме нет ни единой из этих маленьких серых тварей, -- ответил он с неожиданной злобой в голосе, -- А ты, между прочим, не желаешь ли стать свидетелем?
--Разумеется. Кому же еще исполнять эту обязанность, -- мрачно сказал я, -- а когда намечается это знаменательное событие?
--Через три дня. А теперь прощай, я должен готовиться.
Близится конец этой истории, начавшейся так мирно и бестрепетно, хотя и несколько неожиданно. Я чувствую - скоро рука, пишущая это письмо, ослабнет и уже не сможет продолжать - моя смерть близка. Но я должен пересилить на время своего врага и закончить эту работу, рассказав о первопричине того, что произошло в тот страшный день. Конец повести близок, и мой конец тоже.
Итак, настал назначенный день. С самого мгновения, когда я услышал обо всем этом, меня не покидало какое-то гнетущее ощущение, настойчиво говорившее, что что-то не так, что-то обязательно должно случиться. Что-то плохое, что наложит темную тень на все происшедшее. И я, как это ни печально, оказался прорицателем.
В тот день все, казалось, пребывало в каком-то радостном изумлении по поводу намечавшейся перемены в жизни моего друга. Птицы, мне думалось, пели с большим вдохновением, нежели обычно, солнце сверкало ярче, да и люди выглядели веселее. Наверное, все это должно было развеять мои пессимистические настроения и предчувствия и я даже поддался ненадолго этому потоку радости. Но очень скоро этому был положен конец.
Ибо стоило мне завернуть за последний угол, отделявший меня от жилища Вильяма, как моим глазам предстало жуткое по своему контрасту со всем остальным зрелище. Его старый дом тоже поменялся - но в противоположном направлении. Мрак, распространяемый им вокруг себя, заметно сгустился - тень, покрывавшая соседние дома, стала почти непроглядна; скрюченные деревья и кусты в саду выглядели еще страшней и зловещей обычного. Сами серые стены стали, как будто, еще древнее, чем были всего несколько дней назад. Он стал старше и производил впечатление большего уныния и безысходности, чем раньше.
Мои неприятные предчувствия захлестнули разум с новой силой - вот-вот, стоит лишь перешагнуть этот порог, как произойдет что-то ужасное. Но, тем не менее, я сумел убедить себя, что это лишь глупые домыслы разнервничавшегося от неожиданностей человека.
Дверь, как и обычно, отворил сам Вильям, сказавший:
--Ну наконец-то. Я уже отчаялся тебя дождаться. Ты готов?
--Я вспоминал шифр, -- огрызнулся я, -- а ты сам, собственно, готов ли? Судя по твоему виду, нет. В первый раз за восемь лет выходишь на улицу - и не при полном параде. Шляпа! - объявил я в ответ на недоумевающий взгляд злополучного жениха.
Он провел рукой по голове, будто бы подвергал сомнению мое утверждение и, удивленно расширив глаза, поднялся на второй этаж. Вернувшись спустя несколько минут, он начал спускаться обратно.
Здесь я вынужден ненадолго приостановить свое повествование, так как то, что последовало за этим, навеки отпечаталось в моей памяти. Даже если мне удается забыть об этом на некоторое время, это видение вновь неизменно возвращается ко мне, облачаясь в уродливые черные одеяния ночных кошмаров и преследует меня уже долгие годы, на прервавшись ни разу прежде чем успело дойти до своей страшной развязки, подтачивая мои силы и непрестанно напоминая о бренности всего живущего, о суетности людских надежд..
Но я должен продолжать, должен завершить свой труд, который предостережет того, кто прочтет его, того кто поверит мне и признает мои выводы, в истинности которых я теперь не сомневаюсь. Возможно, он найдет в себе силы уничтожить это зло, порожденное самим Адом. Я чувствую, как жизнь покидает меня, словно кто-то высасывает ее, торопя и без того спешащее Время.
Итак, Вильям сделал несколько шагов вниз, и эти шаги, долженствовавшие вырвать его из простиравшейся в бесконечность паутины серых, безжизненных дней, плотно охватившей его, привели его туда, откуда все мы пришли и куда уйдет каждый из нас в назначенный свыше час.
А если отбросить высокий стиль, то все прозвучит до омерзения пресно и нелепо: мой друг наступил на ненадежную ступень лестницы, и этот шаг стал последним в его жизни. Предательски непрочная опора подломилась под его ногой и Вильям, неуклюже дернувшись и взмахнув руками, пытаясь ухватиться за пустоту, полетел вниз. Инстинктивно пытаясь найти замену внезапно рухнувшей опоре под ногами, он попытался ухватиться за перила, но рука лишь скользнула по отполированному дереву, ни на мгновение не задержавшись на нем, и Вильям даже не скатился, а слетел на пол (лестница эта неимоверно крутая; зачем их такими строят, я не имею представления).
Все это заняло лишь несколько мгновений, но едва Вильям коснулся пола, я в два прыжка оказался рядом с ним, понимая, впрочем, что он уже не нуждается в моей помощи. Тем не менее еще какое-то время у меня в голове совершенно не укладывалось, что жизнь и планы близкого мне человека, разговаривавшего со мной несколькими минутами ранее, столь неожиданно и глупо разрушились. Я не вполне верил, что больше не услышу ровного голоса этого человека, всегда как-то непрочно связанного с миром живых, а теперь покинувшего его навсегда, не посмеюсь втайне над очередной его причудой, до причин которой не суждено добраться никому.
Так или иначе, он был мертв, и я ничего не мог уже исправить и изменить. Поэтому я позволю себе еще несколько упоминаний о том, что последовало за смертью моего друга, а затем перейду к развязке этой истории, которая, как мне кажется, переживет меня на некоторое время, надеюсь, впрочем, что ненадолго.
Полиция какое-то время подозревала меня в гибели Вильяма Харта, но недолго; простой следственный эксперимент подтвердил мою невиновность. Полисмены обследовали дом и, особенно, лестницу, и были поражены тем, что крепчайшая дубовая ступень, обломки которой они, в ходе этого эксперимента, безуспешно пытались разбить еще на несколько частей, была переломлена, как соломинка, причем никаких следов использования инструментов на ней не осталось.
Кэтрин Темплтон была безутешна - еще бы! У нее имелись все основания для этого. Денежки от нее уплыли далеко-далеко.
Завещание Вильяма было весьма странным - в нем он указывал, что после его смерти дом должен быть продан на аукционе, а вырученные деньги переданы его ближайшему родственнику. Сомневаюсь, что таковой отыскался бы еще несколько месяцев назад, столь ничтожна была сумма, за которую дом был продан, но теперь обстоятельства были совсем другими - в дело вступало поместье Дредмирк, которое Вильям так и не успел повидать.
К дому Вильяма я, с некоторых пор, стал испытывать непреодолимое отвращение, но, тем не менее, что-то заставило меня прийти на тот аукцион и купить его. Тогда я считал, что все дело в значимости этого места для меня, в том, что мне хотелось немного лучше понять человека, жившего в нем безвыходно столько лет, сколько я дней не оставался на одном месте. Для этой цели я, спустя полгода после смерти его прежнего хозяина, переехал туда, собираясь провести в этом мрачном месте по крайней мере три-четыре года.
Вскоре после того, как я поселился в этом особняке, который, как я понял позднее, был совершенно мне неизвестен, до меня стал доходить смысл скрытой философии Вильяма Харта. Прожив жизнь в старом, разрушающемся доме, долгие годы вдыхая его затхлый воздух, пропитанный книжной пылью и плесневелым духом подвалов он, лишь на несколько дней выйдя из привычного ему порядка вещей, решив покинуть место, заменившее ему жизнь, пал жертвой нелепой случайности в самый день становления нового для себя существования. Я не могу судить, был ли Вильям счастлив в эту большую часть своей жизни, чьи дни были для большинства из нас насыщены событиями, печальными и радостными, а для него слились в один и медленно вели его к неизбежному концу. Ему удалось оградить себя от несчастий, но, я уверен, и от счастья в том числе, ибо одно без другого немыслимо. Он создал завесу, сквозь которую внешние силы были не в силах проникнуть, чтобы вывести его из состояния полусна, в которое он впал около тридцати лет назад. Он жил спокойно и мирно, и был доволен этим, не зная ничего другого, ему не были необходимы чувства, составляющие значительную часть существования многих людей, и которые он безжалостно вырезал из себя.
Итак, я собирался пожить несколько лет в доме, где умер Вильям. Но со временем я стал ощущать, что не могу покинуть его просто так, не найдя для этого веской причины. Не то, чтобы он мне нравился, напротив, эта серая громада стала вызывать у меня глубокое отвращение, усугублявшееся с каждым днем, переходя в чувство, походившее отдаленно на ненависть. Как я осознал вскоре, злоба эта была такой, как если бы дом был живым существом и мог отвечать мне взаимностью. Бывало, я с яростью пинал его каменные стены, а в ответ мне чудился беззвучный издевательский смех. Но со временем ко мне пришло страшное осознание того, что я не в состоянии покинуть его, не найдя для этого какой-то веской причины, а бывая за пределами теперь уже моего дома, постоянно оборачивался на него, с трудом подавляя в себе желание бегом вернуться обратно. Я свободно ходил, где мне было угодно, но стоило мне подойти к порогу входной двери ближе, чем на несколько шагов, как меня пропитывал безотчетный ужас и отвращение к миру снаружи - и каждый раз я был вынужден отступить, трясясь от страха и цепляясь за все, что попадалось мне под руку. И с каждой следующей попыткой желание покинуть узилище становилось все слабее и слабее, до тех пор, пока не исчезло совсем.
Силы мои истощались, я с большим трудом поддерживал в себе волю жить. Но вот, спустя примерно полтора года после смерти Вильяма я занялся тем, за что раньше платил другим - я стал писателем. Книги следовали одна за другой и я почти не задумывался о том, как пишу их, откуда беру сюжеты, как на меня снисходит озарение. И, думая сейчас об этом, я с ужасом осознаю, что в те годы вообще не думал ни о чем. Я просто существовал, не покидая крайне ограниченной территории, за границу которой не смел ступить. Кажется, рассудок мой помутился на эти годы, чтобы пробудиться несколько дней назад и открыть глазам картину моей уничтоженной жизни.
Книги, написанные мной, до крайности напоминали сочинения Вильяма Харта. Многие даже подозревали меня в том, что я лишь написал свое имя на тех его произведениях, которые он спрятал в каком-то тайнике. Но это ложь, так я говорил. Все это исходило из моей головы, хотя теперь я понял, что ошибался - с глаз упала пелена и то, что открылось мне, потрясло меня до глубины души.
Это он, дом! Нет, слово это не стоит больше произносить или писать подобным образом. Дом, Дом, вот первопричина этой истории, с начала и до конца. Это он отнял у Вильяма тридцать лет жизни и безжалостно убил, лишь только заподозрив в том, что он может его покинуть. Это он заманил меня в ловушку, в которую угодил его предыдущий хозяин - раб! - чьими силами он питал свою ненасытную темную душу. Это он подсказывал нам с Вильямом сюжеты и язык наших книг, не желая лишиться своих бессловесных слуг. И наверняка, что эта история длится уже несколько столетий, и он уже не раз пожирал тех, кто дерзал вступить под его кров хоть единожды, терпеливо поджидая свою очередную жертву, зная, что она появится рано или поздно.
Мои силы на исходе, я знаю, что умираю, поскольку именно перед самой смертью человек на время обретает энергию и ум, казалось бы, навсегда утерянные для него. Но страха и печали я не чувствую - жизнь под гнетом злобной сущности Дома показала мне ее с другой стороны и мне уже нет причин любить этот мир. Я не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как умер Вильям, но то, что имело для меня значение, осталось в прошлом и не находит более никакого отклика в моей душе, иссушенной долгим заключением. Хотя было ли оно таким долгим, как мне кажется? Я не берусь судить об этом, ибо память изменяет мне и я не в состоянии вспомнить того, что происходило со мной за время, пока я жил здесь. Но, очевидно, сил у меня оказалось много меньше, чем у Вильяма, который, сам того не желая, обрек меня на повторение своей печальной судьбы. Скоро моя борьба с Домом, в которой я потерпел поражение, завершится, но меня греет мысль, что хотя бы после смерти я смогу нанести своему мучителю удар, который, как я надеюсь, окажется смертельным и навеки лишит его возможности высасывать жизнь из своих несчастных обитателей.
Что происходит со мной? Моя рука отказывается писать дальше - враг собрался с силами и старается удержать ее. Он боится, что это письмо может попасть в руки человека, который поверит в его содержание. Напрягая всю свою волю, я удерживаюсь от того, чтобы не сжечь рукопись, могущую если не уничтожить, то хотя бы повредить ему, Дому. Но теперь я сильнее, я скрою ее там, где ему никогда не найти ее... Да, так будет лучше всего. Но моя ли это мысль?..
Легкий ветерок швырнул пригоршню листьев в окно старого серого дома, который вновь остался в одиночестве - движение воздуха ознаменовало смерть жалкого создания, бывшего когда-то хозяином, а впоследствии - рабом. Отсыревшие, покрытые зловонной плесенью стены подвалов, казалось, вздохнули, торжествуя - Дом поглотил еще одну душу, стал еще сильнее и приготовился ждать. Ждать, пока другая ничего не подозревающая жертва пройдет мимо скрюченных, изуродованных деревьев, поднимется по выщербленным ступеням на крыльцо, толкнет покрытую изображениями адских тварей тяжелую дубовую дверь и вступит в полумрак, который поглотит его навеки. Попадет в ловушку, которая захлопнется у нее за спиной и будет крепко держать и после смерти, заставляя ее душу вечно корчиться в муках бестелесной агонии, упиваясь ее болью, смеясь ее страданиям и наслаждаясь беззвучными воплями, которые никому не дано услышать кроме него, Дома.
Февраль-март 2002.