Перед тухнущим взором раненого стояло широкое, улыбающееся, яркое, словно солнце, лицо. Невысокий голубоглазый крепыш с густой рыжей бородой что-то говорил ему. Раненый почти не слышал его, но по выражению лица догадывался, что он произносит что-то доброе, обнадёживающее. Раненый сомкнул веки, но свет и улыбка остались. Дальше он уже ничего не помнил...
С тех пор прошло 12 лет. Однажды летним вечером позвонили в дверь.
- Здравствуй, братишка. Ты помнишь меня? - непринуждённо спросил c порога рыжий коренастый мужчина лет пятидесяти у молодого человека с продольным шрамом на лбу.
След от раны на коже как-то сжался, но спустя миг образовавшаяся у переносицы напряжённая складка резко распрямилась, и на лице у молодого человека появилась гримаса неподдельной радости, примешанная некоторым удивлением. Распахнув объятия, они шагнули навстречу друг другу. Обнялись крепко, как делают это старые боевые товарищи. С минуту длилось молчание, орошённое скупой мужской слезой.
- Все эти годы был в России, в Красноярске. Вот приехал родственников навестить... О тебе всегда помнил.
Потом уже в гостиной, затянувшись сигаретой, Гурген рассказывал:
- Этот день навсегда врезался в мою память - 22 августа 1992 года. Во время развода в нашем автобате подошёл боец. Сразу было видно, что он прямо с поля боя. И не только потому, что был грязным и сильно обросшим, а в руках держал автомат с двумя магазинами, перехваченными посередине изолентой, но на нём была какая-то особая печать войны, по которой безошибочно можно было узнать в нём вояку даже со спины, не видя его усталого, почти изнурённого лица, напряжённого лба. С минуту он говорил с нашим комбатом. Потом командир позвал одного из водителей, сказал ему что-то. Тот, подумав, покачал головой. Позвал другого. И этот, видно, колебался. Я подошёл, узнал в чём дело: под мостом тяжело раненный, дорога простреливается из танка, никто не решается идти на помощь...
Гурген выпустил изо рта дым, посмотрел куда-то вдаль, словно вслед своей мысли, и продолжил.
- Так и быть, поеду, - сказал я командиру. - Тогда я на своём УАЗике шёл на самые опасные и тяжёлые участки. Рыжего знали все: и рядовые солдаты, и генералы... Правда, у меня был свой секрет: выпивал перед действием. Пил до тех пор, пока не 'замкнёт' в глазах. Фляжка коньячного спирта всегда была у меня в запасе... Этика жизни, ничего не поделаешь.
Гурген любил с некоторой поучительностью повторять фразу: 'это - этика жизни'. Он заключал ею практически каждый свой комментарий той или иной нестандартной ситуации, которых на войне было хоть отбавляй.
Из-под густых рыжих усов с опалёнными кончиками выплыла очередная порция дыма; беззаботно поднимаясь вверх, невесомые кружочки таяли, не доходя до потолка.
Гурген продолжил:
- Я отвёл бойца в сторону, предупредив: 'Только делайте что скажу'. Моё условие заключалось в следующем: я на скорости проезжаю место, где находился раненый (будто ехал не за ним), затем резко торможу, разворачиваюсь и еду обратно, почти не сбавляя скорости. Бойцы к тому времени должны были подвести раненого к обочине и, когда я приторможу машину, как можно быстрее положить его в кабину рядом со мной. Так мы должны были перехитрить их танк... Этика жизни, по-другому нельзя.
На широком скуластом лице Гургена играли желваки. Он рассказывал просто, незатейливо, и лишь 'этика жизни' заставляла невольно призадуматься и переосмыслить услышанное. Иногда казалось, что эта фраза не к месту, но потом, по размышлении, становилось ясно, что в принципе всякое проявление жизни, пусть даже нестандартное и драматическое, можно охарактеризовать именно так - как норму и логику развития той или иной ситуации.
- Я сел за руль. Разумеется, до этого принял на грудь, влив в себя полфляжки зелёного коньячного спирта. В глазах действительно замкнуло - теперь мне ничто не было страшно, и даже азарт какой-то появился: я готов был перехитрить саму Смерть и чувствовал в себе достаточно сил для этого. Трюк, который я должен был проделать на простреливаемом участке, в нашем батальоне называли 'бакинским разворотом'. Почему этот короткий и быстрый обманный манёвр назывался именно так? Не знаю. Может, его действительно бакинские лихачи придумали, а может, это просто ирония над противником - мол, одолеваем его собственным же его оружием... Как видишь, всё прошло удачно. Там, наверное, и не поняли, что произошло... После, уже в казарме, я выпил залпом целую кружку коньячного спирта и отрубился до следующего утра... Сейчас я к спиртному не притрагиваюсь - план свой ещё в войну перевыполнил, как в советском анекдоте про конец света - пятилетку за три дня. Зато другая, как видишь, страсть появилась - много курю: новую сигарету прикуриваю от потухающей... Этика жизни, против не попрёшь.
- А мне тогда показалось, что это уже Ангелы Божьи за мной пришли, - наконец заговорил Армен, до этого слушавший своего спасителя молча и без каких-либо внешних эмоций. - После того, как истекая кровью, прошёл пару километров и вконец обессилел, я прилёг и вскоре почувствовал, как мир отворачивается от меня. Нет, страха не было. Просто было как-то жаль вот так тихо и глупо уйти. Главное - не хотелось умирать в одиночестве, без свидетелей. Но судьба распорядилась иначе: меня заметили бойцы с ближайшей высоты...
- Этика жизни... - последовал ответ.
Разговор двух фронтовиков продолжался до утра. Колечки сигаретного дыма, словно контуры воспоминаний, появлялись и таяли в воздухе. На смену им приходили новые, оставляя после себя зыбкую сероватую пелену.
Прошлое казалось нереальным, но воспоминания, словно сигареты, зажигающиеся от своего ещё не догоревшего предшественника, воспламенялись друг от друга, будоража раненую память...