|
|
||
Email: contact@marinabeglova.ru
Книга вторая
Глава 13
Обманывать родного отца - Леле всегда это казалось невыразимо отвратительным, поэтому, когда она на пару мгновений задержалась в передней, внимательно, со всех сторон оглядывая себя в зеркале, она не испытывала ничего, кроме неудержимого желания поскорее умыться. Вечно с ней так! Не лицо, а переводная картинка! Ну почему всё, что она думает, моментально отражается на её щеках? Она приготовила для Викентия Павловича тяжеловесную фразу, не требующую дальнейших уточнений, что была, мол, в кино - в "Молодой гвардии", смотрела новую американскую кинокартину, она ей понравилась, а теперь она ужасно голодна. Этакая порция полуправды. Главное - с самого начала взять верный тон, а уж дальше - как пойдёт. Атакуй, пока тебя не остановили. После этого, чтобы избежать ненужных вопросов, следовало изобразить на лице волчий аппетит и броситься стремглав на кухню. И тогда от тебя отстанут.
Однако всё получилось не так. Растерянный вид отца озадачил её.
- Папа? Ты уже дома? Что-то случилось? - упавшим голосом спросила она.
- Случилось? Боже упаси. Нет, что ты... - Викентий Павлович посторонился, пропуская дочь в комнату. - Ничего не случилось. Просто... Видишь ли, Леля... Ты меня хорошо слушаешь?.. У нашего Разумея - ты ведь знаешь, о ком я говорю? - есть две дочери. Старшая, Ксения Разумей, - моя студентка. С выкрутасами девочка. Я знал её ещё трёхлетним чертёнком. Паинькой она никогда не слыла. Шалуньей была, шалуньей и осталась. Вечно у неё на уме одни забавы. Зная её привычки и склонности, человек несведущий сказал бы: ну какой из неё горный инженер? На самом деле учится она у меня примерно, не чета некоторым ребятам. Её настойчивость и упорство...
- Ну и что? Папа, что с этой Ксенией? - не выдержала Леля.
- Она на днях уезжает в Ленинград. Переводится в тамошний институт. Едет к своему жениху. Кто таков - сие мне не известно. По этому поводу Разумей устраивает тарарам. Ожидается пышное сборище с оравой гостей. Нам с тобой тоже оказали честь, не забыли. Вот приглашение, - Викентий Павлович протянул дочери красиво оформленную открытку. - Разумей по такому случаю даже грозился позвать свадебного генерала. Он всегда любил фасон держать. В том доме и так в обычае вкусно кормить, а теперь обещан грандиозный пир, готовятся всякие заморские кушанья, а после трапезы для молодёжи будут танцы-шманцы до упаду. Вот такая программа. Дом там солидный, абы кого не позовут, поэтому, Леля, уж ты постарайся... Если что нужно - купи себе завтра. И надо ещё подумать насчёт подарка.
Профессор Данила Борисович Разумей был старым знакомцем Викентия Павловича ещё по Петербургу; сейчас он верховодил соседней кафедрой и являлся одним из тех трёх китов, на которых держался университет. Как его только не называли в приватных кругах: "светило инженерной науки", "отец-основатель", "патриарх", но чаще всего - "наше чудище". Характер Данилы Борисовича был не простой, в университете - умница, блестящий оратор, человек твёрдых убеждений и основательных позиций, вне его - прожигатель жизни, задира и буян. Дома Викентий Павлович всякий день поминал его: Разумей то, Разумей это... По его словам выходило, что этот неутомимый титан, помесь короля с паяцем, в быту любил покуролесить и во всём умел найти интерес.
Леля его никогда не видела.
- А когда? - тревожно осведомилась она.
Только бы не седьмого, не в праздник, потому что на этот день у неё намечены совершенно другие планы.
- Что - когда? Ах, да... Во вторник вечером.
Значит, послезавтра. Леля облегчённо вздохнула.
Викентий Павлович её вздох расценил как вежливый отказ.
- Но если ты не хочешь идти, я не настаиваю. Ещё можно отказаться. Однако, было бы не худо... Ты теперь девочка большая, и этикет требует, чтобы я был с тобой.
Леля даже опешила. Как так - отказаться? Почему? В кои веки в её бедной событиями жизни ожидается грандиозное мероприятие, и вдруг - отказаться? Тут и думать не о чем. Впрочем, сейчас у Лели было такое настроение, что она, не раздумывая, согласилась бы даже, если б Викентий Павлович предложил ей кругосветное путешествие. И, слава Богу, у неё есть в чем показаться на людях. У неё на этот счёт даже успела появиться одна задумка. Она наденет либо голубое с белым воротничком платье, либо синюю юбку-плиссе - надо будет ещё подумать. А вот пальто она совершенно точно попросит у Лизы, потому что своё у неё немного устарело. У Лизы есть новое белое пальто с пелериной, большим воротником-апаш и оловянными пуговицами в два ряда; не пальто, а просто сказка. Хотя отец и не любит, чтобы она что-нибудь одалживала у Лизы. Ничего, один раз можно. Слыханное ли дело? Их зовут в гости. Лизе, несомненно, захочется заодно всучить ей и свою шляпу. Шляпа, конечно, шикарная, спору нет, на Лизин вкус, лучшая из лучших, но не в Лелином стиле. Нет, шляпу она не возьмёт. Всё, решено - она пойдёт в голубом с белым воротничком платье и в белом Лизином пальто. Пусть отец не беспокоится на её счёт - уж она постарается на его Разумея произвести выгодное впечатление, а все его гости просто в обморок попадают. А на случай, если пойдёт дождь, она захватит с собой косынку.
Профессор Разумей с чадами и домочадцами обитал на Сапёрной улице, и хотя путь туда был недалёкий - всего каких-то полчаса прогулочным шагом, - Викентий Павлович вдруг завредничал - видите ли, какое дело: дабы не подвести свою ортодоксальную пунктуальность и успеть к назначенному сроку, он лучше доверится этому допотопному трамваю, тряскому как шарабан на просёлочной дороге, но никак не своим двоим; и Леля, неожиданно для самой себя, не прекословя, подчинилась - как порядочная дочь своего отца, она всё-таки чувствовала за собой вину.
Было уже почти семь часов, надвигались сумерки. Держась края тротуара, Викентий Павлович в чёрном, прямого покроя, похожем на лапсердак, пальто со скучным серым барашком на воротнике и фетровой шляпе "на выход" размеренной походкой шёл под руку с Лелей вдоль ряда новостроек. Пальто заметно сковывало его. Леля - так уж вышло - по контрасту с отцом была вся в белом: в том самом Лизином пальто, шею обвивает белая шёлковая косынка, руки в белых перчатках прижимают к груди сумочку-книжку на коротком ремешке - обновку из "Галантереи" (Сумочка вкусно щёлкает замочком. Из-за этого звука Леля, скорее всего, и купила её).
Классическое сочетание чёрного с белым - как ночь и день, свет и тень, единство и борьба противоположностей, благородство и сила против чистоты и наивности.
Причёска у Лели - тоже Лизино творение; хотя, надо сказать, она особенно не усердствовала - не было времени, а просто зачесала Лелины волосы крупными волнами назад и соорудила роскошный узел, правда, затем зачем-то ещё выпустила на затылке завитки волос и распушила их.
- Чтобы оживить, - сказала Лиза. - Так эффектней.
Подарок для Ксении решили не покупать, а выбрали сообща из старых запасов в комоде: как раз то, что нужно к свадьбе, - тяжёлая, "богатая" скатерть, затканная розами, с золотой каймой и кистями; а для Разумея Викентий Павлович захватил бутылку модного грузинского вина, присовокупив к ней до кучи парочку гигантских размеров плодов гранатового дерева нового урожая.
Дом, в который они направлялись, один из немногих в Ташкенте многоэтажных домов, был совсем не похож на жилой, до такой степени не похож, что человеку, менее наблюдательному, чем Леля, и в голову бы не пришло, что здесь живут - спят, едят, любят, читают газеты и книги, рожают и воспитывают детей. Прошли те времена, когда Сапёрная представляла собой сплошь вереницу казарм и убогих лачуг. Наступал её звёздный час. Район только-только начал входить в моду. С недавних пор здесь стали обживаться сливки ташкентского общества - преуспевающие врачи, литераторы, крупные чиновники и все те, кто был в чести у нынешней власти.
Построенный в современном парадно-помпезном стиле дом располагался в глубине огромного парка, потому что язык не поворачивался назвать это просто двором. И хотя сейчас он стоял в запустении, но был чисто выметен, тротуары политы, кусты можжевельника, подстриженные на французский манер, источали истому, и даже трава ещё кое-где зеленела, а посреди лужаек на клумбах доцветали георгины. Широкая накатанная дорожка аккуратно присыпана красным песочком и выложена бордюром из кирпича. В траве копошились муравьи. Беспечный котёнок на лужайке играл со своим хвостом в горелки. Ни забора, ни ограды нигде не наблюдалось. Всюду, куда ни глянь, вопиющее и бьющее в глаза торжество роскоши и шика, лишь на детской площадке, где должный порядок отсутствовал, бросались в глаза "гигантские шаги" с болтающимися кое-как верёвками. Даже Леля, с её придирчивым вкусом, решила: да, красотища! Всё это не шло ни в какое сравнение с её жилищем. Собственный дом ей теперь казался старой, убогой мазанкой, родная Пушкинская с её незатейливыми красотами - занюханным местечком, а сад - чудовищно запущенным. Уф-ф, как стыдно!
Они вошли в парадную и поднялись на третий этаж. Перед квартирой Разумея Леля удивлённо ахнула. Это же чистый Станюкович! Рядом с дверью на кронштейне на стену был подвешен морской трофей - настоящий колокол, каким на судне отбивают склянки.
- Папа, а он что, моряк?
- Нет, с чего это ты? Ах, это... - справившись с одышкой, отозвался Викентий Павлович. - Это память о походе на Новую Землю.
Леля с восторгом дёрнула за язык, но не рассчитала. У неё заложило уши.
Дверь тотчас распахнулась, показалась горничная - бойкая, смазливая барышня, типичная камеристка, как их изображают в старомодных оперетках. В строгом соответствии с законами жанра она была в крохотном белом передничке и белой накрахмаленной наколке, сдвинутой по-модному набекрень, под ней - сноп взбитых в пену обесцвеченных кудряшек. Носочки, туфельки, маникюр, смышленый взгляд, лукавая улыбка - всё при ней. Ни дать ни взять Мэри Пикфорд, если только ей ещё напомадить губы и подвести чёрным глаза.
- Добро пожаловать!
Барышня изобразила книксен.
Она приняла у Лели её пальто, осмотрела его со всех сторон, чуть ли не обнюхала, и ушла "доложить".
Пока Викентий Павлович разоблачался, Леля быстро огляделась. В передней было тихо и темно, только репродуктор на стене мурлыкал слащавую песенку, а из-под стеклянных двустворчатых дверей доносилась разноголосица и где-то ещё звякала посуда. Под другой дверью, оперев морду о передние лапы, понуро лежал вислоухий пёс огненно-рыжей масти и равнодушно глядел на Лелю. Поймав её взгляд, он, не поднимая головы, постучал хвостом о паркет - поприветствовал, значит. Один глаз его радужно отсвечивал.
Опять вошла давешняя горничная, за ней по пятам трусила маленькая вертлявая снежно-белая собачонка с кукольным красным бантиком на кудрявой голове. Язычок, алый как цветок мака, свешивался на бок. Собачка часто дышала.
Горничная очертила рукой сложный жест - оп-ля! - и распахнула стеклянные двери в жилые покои.
- Милости просим, хлеб вам да соль, - сказала она заученно и пошла вон.
У Лели зарябило в глазах от блеска богато сервированного стола и обилия гостей.
Им навстречу уже шёл, радушно улыбаясь и расставив для объятий руки, крупный, плечистый, осанистый мужчина с физиономией, прокопчённой как чубук, и выразительными глазами.
- Вот, Леля, рекомендую: профессор Разумей собственной персоной.
Суровый лик, рыжая короткая бородка от уха до уха, высокое чело со следами тягостных раздумий и подпалины на щёках делали его похожим не то на Авраама Линкольна, не то на какого-то голландского мореплавателя. Леля была сражена наповал его ростом, его живописной внешностью, его пронзительным взглядом.
- Ну, здравствуй, Викеша, здравствуй! Ты, как всегда, вовремя. По вашему батюшке, мадемуазель, хоть часы сверяй. Верен своим привычкам. Это у него смолоду. Хвалю.
- Прошу, Данила Борисыч, моя дочь.
- Красавица! Ну-ка, мадемуазель Клеопатра, покажитесь-ка! А глаза-то, глаза! Вылитая Вера Дмитриевна. У меня сперва даже мелькнула мысль, будто это покойница восстала из гроба. Мальцевская порода. Ты, Викеша, меня извини, твоего-то ничего нет, разве что голова такая же светлая.
Леле стало не по себе; она несмело улыбнулась этому гиганту, который теперь обращался прямо к ней.
- Мадемуазель Клеопатра, а ведь я вас слюнявым младенчиком помню. Этакая ясноглазая маленькая прелесть. И Адочку помню - резвушка была. Это, если не ошибаюсь, было ваше первое рождество. Оно ведь случилось ещё в Петербурге? Не так ли? Или то было на пасху? Подскажи, Викеша, а то я запамятовал. Помнится, вы тогда с Верой Дмитриевной закатили лукуллов пир.
- Ты сам, Данила Борисыч, мастак пиры закатывать. Такие обеды всегда задаёшь!
- Да уж! У меня сегодня не дом, а Ноев ковчег. Всех понемногу. Вся честная компания уже в сборе, ждём только одну дамочку и можно начинать.
- Что, и свадебный генерал уже прибыл?
- Свадебный генерал она и есть. Одна наркомша. Зовут Аглаей Тихоновной. Как говорится, на безрыбье и наркомша сгодится. Пригласил её по-соседски. Видел бы ты, Викеша, эту наркомшу. Типичная просвирня, хотя, надо сказать, на лицо даже приятная. Сам не смог, а она обещалась быть. Ждём с минуты на минуту. Вот тогда и начнём свистопляску.
Похоже, он был подшофе, вовсю балагурил, был деловит и доволен собой, как карапуз, играющий сам с собой в куличики. Леля слушала его, развесив уши.
И интимное "Викеша", и её пышное имя в его устах звучали душераздирающе и резали ей слух. А когда он взял её под руку и повёл, чтобы представить гостям, она почувствовала себя так, будто она центр Вселенной, пуп Земли, будто она девочка с картины Веласкеса "Менины". Кстати, её всегда интересовало, что значит это слово, а спросить у отца всё было недосуг. Ничего подобного с ней отродясь не происходило.
- Благодарю, не ожидал, - сказал Разумей Викентию Павловичу о вине. - Весьма тронут, Викеша, твоей заботой. Но зачем? С каких таких барышей?
- За просто так, Данила Борисыч.
Они помолчали; Разумей разглядывал этикетку на бутылке. Однако долго молчать он не мог.
- Кто знает толк в вине, тот непременно оценит по достоинству.
Он повернулся к Леле.
- Ваш батюшка, мадемуазель Клеопатра, если позволите вас так называть, всегда был транжира и мот. Мы ведь с ним старые, испытанные друзья. Ещё с Петербурга. Потом наши стёжки-дорожки разошлись. Понесло его чёрт знает куда - аж в Ташкент! А теперь вот по прошествии лет и меня самого на периферию потянуло. Тут и встретились. Мы ведь с ним одного поля ягода, оттого я его так люблю. Он вдовец, я тоже, оба гуляем без руля и без ветрил. У тебя, Викеша, дочь на попечении, у меня их две. Только ты как верный и неусыпный Аргус всегда при ней. А я вот одну уже отпускаю на вольные хлеба. Выросла дочь. Скоро и вторая подрастёт. Один останусь, буду последним из могикан свой век доживать, здесь, видать, и уйду на покой.
Лицо Разумея на какую-то долю секунды омрачилось, затем опять вспыхнуло.
- Мадемуазель, имел честь знать вашу матушку. Викеша, признавайся, а ведь ты баловень судьбы. Какую жену себе отхватил! Я ведь грешным делом тогда о тебе подумал: не по чину наш Викеша замахнулся. Не по Сеньке шапка. Ан, нет! Так вот, мадемуазель Клеопатра, очень хорошо помню вашу матушку. Редкостное творение природы. Её все любили за лёгкий нрав и сердечность. А как она жила! Безо всяких "но" и "если", правильная как аксиома. Красавица, умница, всё успевала, не человек была, а прямо сверкающий метеор. Ну-ну, чур, не грустить сегодня.
Он легонько похлопал ладонью по Лелиной руке.
- А вот и моя красавица! Прошу любить и жаловать: Ксения свет Даниловна!
Из стайки юных особ, кучно, как опята, сгрудившихся в проёме окна, выделялась одна. Нетрудно было угадать её фамильное сходство с профессором: в окружении почитательниц её красоты и талантов эта девушка смотрелась как великан среди пигмеев, как Голиаф среди филистимлян. А когда одной не слишком молоденькой особе вздумалось пострелять глазками в сторону подошедшего к ним Разумея, она бросила на кокетку такой внушительный взгляд, что у Лели отпали всякие сомнения, кто здесь истинная королева бала.
Красота её была несколько иного рода, чем тогда принято было думать. У неё были очень густые, тяжёлые и гладкие, как шёлковые портьеры, волосы, падающие на сильную шею, а широкое и длинное, в пол, платье, стилизованное под русскую старину, пожалуй, несколько претенциозное для этого случая, не скрывало полноту фигуры; однако в её сочных припухших губах, круглых, навыкате, глазах оттенка восточных пряностей, в золотистом загаре щёк было столько обаяния и очаровательного спокойствия, а в её плавных и вкрадчивых движениях столько милой грациозности и предупредительности, что Леля сразу подумала: вот это красотка! Всем красоткам красотка! Она рано оформилась в женщину, была сильная, яркая, цветущая, напитанная соками жизни. Все её запросто звали Ксю.
Подошла вторая дочь Разумея - Клара, девочка-подросток лет двенадцати; у неё была тонкая воздушная фигурка феи из французских сказок и не по-детски сложная причёска. Эта девочка имела все задатки вскоре стать столь же эффектной, как и её старшая сестра. Леля назвала бы её нимфеткой, но набоковская "Лолита" не была ещё написана.
Лелин подарок - скатерть - Ксении понравился; Леля видела, как у неё чуть не брызнули слёзы, так она была тронута. Ещё бы!
- А как вас встретил наш Патрик? Патрик - это наш ирландский сеттер. Он прелесть, правда? - спросила Клара у Лели.
- Красив, - только и нашлась, что ответить Леля. Она плохо разглядела пса.
- Викеша, видел моего Патрика? - тотчас подхватил нить разговора Разумей. - Он тебе шлёпанцы не подносил, нет? А то с него станется. Думал, завёл себе сторожа, а он, зараза, добрым оказался, любит всех на свете. Зато наша малявка отчаянна до безрассудства, будь она неладна. Ты, Викеша, с ней поосторожней. Палец в рот не клади, может и откусить. С характером псина.
Он широко улыбнулся.
- У вас две собаки, - восхищённо сказала Леля Ксении.
- Ага, а ещё кот Буян и попугай Врангель. Это всё Кларины капризы, а отец пляшет под её дудку. Буян сейчас спит на кухне, а Врангеля на время переселили к соседям. А то он не выносит скопище людей, начинает нервничать и ругаться.
- Данила Борисыч, а не много тебе одному: две дочери, ещё одна барышня, да столько питомцев впридачу? - спросил Викентий Павлович, нагибаясь, чтобы почесать грудку у белой собачки, которая всё это время вертелась у них под ногами.
- У богатых людей оно так, - высокопарно изрёк Разумей и, довольный, расхохотался, а Леля вспомнила Сычиху. - Надо только начать, а там само пойдёт. Как сказала одна циничная французская маркиза: "Труден только первый шаг". Ты, Викеша, не смотри, что она видом своим фиделька фиделькой. Она у нас чистопородная мальтийская болонка, таких в Ташкенте раз, два и обчёлся.
- А как её зовут? - спросила Леля у Ксении.
- Зорька.
Разумей и тут вмешался, чтобы уточнить:
- Вообще-то изначально мы её назвали Сорбонной. Всё честь по чести. Но имя не прижилось. Стали звать Сорькой, а уж потом Сорька превратилась в Зорьку. Вот таким образом.
- Папа, наверное, уже пора всех звать к столу?
- Рано ещё, Ксю. Погоди.
Леля, наивная душа, зачарованная феерической картиной уставленного всевозможными яствами стола, искренне посочувствовала Ксении:
- Вам сегодня досталось?
- Что вы! Это не я, это наша Катюша расстаралась, а мы с Кларой ей лишь чуть-чуть помогали. Домашние хлопоты - такая мудрёная вещь, это не для меня. Шуровать у печи - это же каторжный труд, я на такое не способна. И мама всегда говорила, что лень раньше меня родилась. Я закоренелая неумеха, могу только омлет поджарить. А папа говорит, что у меня руки не из того места растут. Он ещё ничего такого про меня не рассказывал? Вот увидите, ещё расскажет. Вообще-то, он у меня душка, вечно меня расхваливает, как барышник свою лошадь. Правда, папочка?
- Есть такое дело, - Разумей обнял дочь, с трепетной нежностью притянул к себе и чмокнул в подбородок. - А всё почему? Потому что ты - кисонька моя, радость моя, свет очей моих.
На его изрезанном крупными морщинами лице появилось умильное выражение. Он, озарённый её светом, светился от счастья сам.
Леле даже неловко стало - так он выставлял напоказ свою отцовскую нежность; в этом было что-то вызывающее и неприличное, и в то же время - безотчётное, глубокое и первобытное.
Ксению окликнули; она отошла, а Леля долго смотрела ей вслед. Завидовала? Она ни о чём не думала, а просто впала на миг в забытье.
- Викеша, а как тебе моё татище? Я уже скоро год как в этой берлоге обосновался, а на меня всё ещё смотрят как на разбойника с большой дороги.
-Умеешь ты жить, Данила Борисыч.
- Всё потому, Викеша, что я с высоким начальством лажу. И оно со мной ладит. Жизнь ведь - это не только погоня за куском хлеба. Это при Керенском я состоял в небольших чинах, потому как не приглянулся. Да и после я никогда жестоко не бедствовал. Сейчас же - иное дело.
- Богат и славен Разумей.
Разумей в ответ разразился гомерическим хохотом.
Ударили в колокол.
- Ага! Это, наверняка, Аглая Тихоновна, Прошу прощения, мадемуазель. Поспешу встретить самолично.
Он церемонно поклонился Леле и, бросив по сторонам беглый взгляд - всё ли в порядке, двинулся в сторону передней, искусно лавируя, чтобы не налететь на мебель. От Лели не укрылось, как второпях приобняв Ксению за талию, он ласково коснулся губами её уха и тихо сказал:
- А ты, друг сердешный, проси всех к столу. Вот теперь пора.
Лёгкая болтовня за столом такое же приятное и никчёмное занятие, как просмотр журналов и газет в дороге; к тому же всегда можно сделать вид, что ты чертовски голодна и от тебя отстанут.
Леле досталось не лучшее место, не с краю и не с торца, а почти в середине стола спиной к окну; слева сидел один из тех молодых людей, которых Ксения, видимо, пригласила, чтобы развлекать её подружек, потому что комната изобиловала девушками как весенняя лужайка - одуванчиками; справа было пустое место. Кто-то отсутствовал. Леля прочитала на карточке: Калерия Николаевна Субботина. Она иногда подозревала, что у её отца с этой Калерией Николаевной была "связь"; но какие у неё были основания так думать? Бедняжка! Значит, она до сих пор не поправилась, раз пропустила такое событие.
Сосед слева, лишь только они оказались за столом, тотчас принялся усердно исполнять свои обязанности, потчуя её вином и поочерёдно предлагая ей отведать то одно блюдо, то второе, то третье, не забывая при этом занимать её дружеской беседой. Звали его Иван. Иван Зозуля. У него было приятное лицо, смешная причёска бобриком, глаза, смотревшие всегда прямо на вас, и нездешний выговор, в котором чувствовалась среднерусская мягкость. Леле с ним было легко и просто, волнение её прошло, она чувствовала себя так, будто знала его всю жизнь.
Наблюдая чужой уклад жизни, она всё до мелочей подмечала и всё брала на заметку; она предвкушала много полезного от этого вечера. А карточки с именами гостей на рисовой бумаге - хрупкой и прозрачной как китайский фарфор, её просто убили (для себя Леля решила, что когда-нибудь и она заведёт у себя такую же почтенную традицию). Всё в этом доме было добротное, дорогое и, что немаловажно, новое и современное. Мебель, как и сама квартира, была казённая, но домашний уют чувствовался в каждой вещи интерьера; налицо были все признаки достатка: многорожковая хрустальная люстра светила в полную силу, стены украшали картины, оправленные в золочёные багеты, в каждом углу комнаты - по кадке с развесистой пальмой, итого четыре штуки, буфет с дверцами из цветного стекла сверкал серебром и ломился от хрусталя и фарфора. И всюду - вазы с цветами, море цветов. Хозяева, это было видно, держали дом на широкую ногу, и ради этого, не скупясь, сорили деньгами. Здесь в обычае были торжества, праздники, обеды. Гости в этом доме не переводились.
Приглашённые - коллеги Разумея по университету, несколько молодых людей, не знакомых друг с другом и с остальными, (и где только Ксения их раздобыла?) и множество девушек, подружек Ксении. Они держались скованно, мало ели, мало разговаривали и много манерничали. Леля, как натура созерцательная, сразу подметила: так себе девушки, ничего особенного. Среди них выделялась одна - невысокого роста, плотненькая и крепко сбитая, этакая кубышечка; лунообразное лицо и выпирающие скулы выдавали её нерусское происхождение, хотя её национальность угадать было трудно; у неё были рыжие косички, уложенные на уши крендельками, веснушчатые щёки и сальная чёлка.
Представляя её присутствующим, Ксения сказала:
- Позвольте рекомендовать вам Дездемону. В своё время она сбежала от мужа-садиста. Он её чуть не задушил.
А Леля тогда подумала: что, её в самом деле зовут Дездемона? Эту рыжую? Впоследствии оказалось, что имя у неё как у всех порядочных людей - Таня.
Разумей, восседая во главе стола, как удельный князёк на средневековом пиршестве, принимал живейшее участие во всех разговорах, был не в меру оживлён, не переставая, шутил и блистал остротами; ел и пил он по-богатырски.
Наркомшей Аглаей Тихоновной оказалась дородная матрона с незатейливой внешностью - круглая и простенькая как у матрёшки мордашка, прическа - тоже никакая, без прикрас, и одета она была не к месту, но зато её бюст украшала старомодная брошь размером с блюдце. Леля через весь стол любовалась её красотами - червлёная филигрань пополам с финифтью. И где эта наркомша такую раскопала? Разумей усадил уважаемую гостью рядом с собой и напропалую за ней ухаживал. Надо думать, он подозревал у неё недостаток культуры и воспитания, как иные подозревают дурную болезнь, поэтому и сам был с ней корректен, и никого другого к ней не подпускал.
Подали обед. Трапезу начали с азов - речная рыба на любой вкус; на дворе ноябрь - значит, рыбу можно есть не опасаясь (в Ташкенте строго придерживались правила буквы "р"). Леля никогда прежде не пробовала копчёного сома, не помнила, когда в последний раз ела фаршированную рыбу (котлеты из филе судака в счёт не шли). Катюша старательно обходила всех гостей, раскладывая по тарелкам куски, когда Разумей её остановил:
- Довольно рыбы, Катюша, а то мы сейчас светиться начнём.
Шутка понравилась, она разрядила обстановку, потому что за столом, как это бывает вначале, чувствовалась некоторая скованность.
Леля заметила, что некоторые девушки, в их числе и та, с рыжими крендельками, рыбу не ели, видимо, не знали, с какой стороны к ней подступиться.
Потом Катюша подала холодную индейку и жареного петуха и, наконец, коронное блюдо - молочного поросёнка с гречневой кашей.
Удивительно, то ли от бурлящего и искрящегося шампанского, которое то и дело подливал ей в бокал Иван, то ли от самой атмосферы, царившей в этом шикарном доме, но на душе у Лели было легко и весело, и думать - благоразумно ли это, хорошо или не хорошо, не хотелось. Только она всё время чувствовала на себе внимательный, изучающий взгляд отца - они сидели с ним наискось друг от друга. Его взгляд ей мешал, один раз она даже не выдержала, сердито надула губы и демонстративно отвернулась, но всё равно ощущала его присутствие, как какую-то нависшую над ней высшую силу.
Да, её действительно зовут Клеопатра. К тому же - Клеопатра Викентьевна. Вот такое у неё имя. Имя на вырост. Сокращённо - Леля. Нет, она не однокурсница Ксении и не учится в университете; она только-только окончила школу и работает секретарём. В "Хлопстрое".
- Значит, ваше призвание, Леля, стучать на машинке? - глядя на неё в упор, спрашивал Иван.
- Пока - да. А через год или два я, наверное, попробую куда-нибудь поступить.
- А куда? - продолжал расспрашивать Иван.
Вот привязался - не отцепишься. "Куда?" Откуда она сейчас знает - куда?
- У меня ведь ещё есть время подумать. Правда, Иван? - отвечала ему Леля.
Чтобы он не подумал о ней, что она пустышка и бесцветная личность, она дала ему понять, что она не чужда и других интересов.
Когда же она спросила Ивана о его роде занятий, он ответил так:
- О! Я - кинолог.
Леля напряглась и вспомнила, что кинолог - это специалист по собакам, кажется, по служебным; в те временя в Ташкенте это было редкостью. Держать дома породистую собаку, да ещё двух, считалось непозволительной роскошью. По-видимому, заметив, что Леля призадумалась, он решил уточнить:
- В ОСОАВИАХИМЕ.
Подумать только: кинолог, да ещё в ОСОАВИАХИМЕ; это представлялось Леле загадочным и очень далёким от её мира.
- Я - москвич. В прошлом году закончил сельскохозяйственную академию. Потом меня направили в Джизак, а недавно перевели сюда, к вам. Как видите, Леля, ничего особенного. И имя - самое обыкновенное - Иван, и биография...
Когда она подробно описала ему, где находится её контора, он сказал:
- Вот как? Наведаюсь туда как-нибудь.
Ещё не хватало!
Она промолчала.
После на широком застеклённом балконе завели граммофон и позвали всех танцевать. Первым, разыгрывая из себя радушного хозяина и выбрав себе в партнёрши рыжие крендельки, пустился в пляс Разумей; их танец - это было нечто, смахивающее на лезгинку, - длился невыносимо долго и зажёг всех остальных. Все тотчас собрались на балконе и смотрели на эту пару. Разумей, как человек долга, старательно выписывал ногами коленца, а она то приближалась к нему, то, когда он был особенно напорист, удалялась; корпус её, как того требовал танец, был неподвижен, подбородок дерзко приподнят, а глаза опущены.
После жарко натопленной комнаты Леле здесь показалось приятно прохладно и просторно; пол на балконе был покрыт линолеумом и застелен ковром, потолок очень высокий, а мебели почти никакой не было. Сквозь прозрачные занавески просвечивал голый парк; кусты можжевельника отсюда смотрелись сплошной чёрной гущей; мертвые побуревшие травы на газоне тускло отливали бронзой; четвертушка луны в тумане сквозь кисею была точь-в-точь как обсосанная таблетка валидола; а величественные контуры деревьев равномерно колыхались, создавая иллюзию качки. Дальше, несмотря на зажжённые кругом фонари, всё было покрыто мраком; там было темно и страшно как до сотворения мира.
Леля танцевала с Иваном.
Потом её пригласил забавный старичок, весь трясущийся, ростом со сморчок; его торчащее вперёд брюшко откровенно выпирало из-под клетчатого, в неопрятных катышках, жилета; на узкой цыплячьей груди небрежным узлом был повязан шерстяной галстук; несвежее лицо его было слегка рябовато, и у него были гнилые зубы. Он представился: архивариус Фома Давыдович Горин.
Танцевал он, смешно выставив локти и по журавлиному вскидывая костлявые коленки; дряблые щёки его, бледные с красными прожилками - будто брюхо дохлой рыбины, при этом мотались из стороны в сторону; редкие, иссохшие волоски в вырезе сорочки смотрелись как шерсть на кокосовом орехе; а сверху Леле была видна аккуратная лысинка с венчиком из чёрных завитков.
Он был ей неприятен, к тому же в танце он неприлично прижимался к ней своими причиндалами - подобные вольности обычно позволяют себе только юнцы, этот же был настолько стар и немощен, что Леля просто не представляла себе, что ей следует делать.
Он стал расспрашивать её о её жизни, но она знала один приём: если хочешь отделаться от вопросов, задай встречный о собеседнике и он тут же забудет о чём спрашивал и будет с упоением рассказывать о себе. Так и вышло. Он сообщил Леле, что пишет мемуары и обязательно вставит в них и сегодняшний вечер, и её, Лелю. Она вежливо его поблагодарила за это.
Отделавшись от старичка, она вновь танцевала с Иваном, потом - ещё и ещё. Она ему нравилась - она чувствовала это, и нравилась по-настоящему. Когда она на него не смотрела, он исподтишка разглядывал её, а когда смотрела - рисовался перед ней, был предупредителен и не в меру словоохотлив. Это была правда, таких, как Леля, он ещё не встречал; он почувствовал в ней родственную душу. А ей это было и смешно, и приятно, хотя для неё это не имело ровно никакого значения. Ой, ли?
Устав, Леля поискала глазами отца, но не нашла и пошла в комнату - не в ту, где они обедали, потому что там было пусто, а в другую. Она вошла. Здесь стоял полумрак, верхний свет был потушен, только в печи ярко пылал огонь. Очевидно, комната служила Разумею кабинетом, хотя размером она казалась даже больше, чем столовая. У печи кружком расположились несколько мужчин - кто-то стоял, кто-то разместился на диване, на обитых синим бархатом низеньких скамеечках или в низких креслах; они курили и негромко перебрасывались фразами. Среди них Леля разглядела отца, Разумея с трубкой во рту и давешнего архивариуса. От их фигур на паркет ложились длинные тени.
Леля огляделась. Чистенько, красиво и богато, но, пожалуй, для кабинета профессора слишком крикливо. Комната больше походила на нарядный шляпный салон, здесь было много зеркал, пышных драпировок и ваз с цветами. И опять всюду пальмы. В этом доме к пальмам питали особую страсть. Леля решила, что у себя она тоже заведёт парочку. Пусть растут.
Горячо и остро пахло кофе и ещё чем-то дорогим и агрессивным. Она догадалась: коньяк. На круглом столике у стены рядком стояли маленькие пузатые бокалы на коротких ножках и блюдце с нарезанным крупными кружками лимоном, в массивной мраморной пепельнице дымились окурки; время от времени кто-нибудь из мужчин нагибался, брал бокал и пропускал глоточек.
Здесь было тихо и уютно; музыка, танцы, хохот и визг танцующих - всё осталось там, за дверью, и казалось далёким. От этой живописной картины веяло такой безмятежностью, таким миром и покоем, что не хотелось никому мешать. Поэтому Леля, никем не замеченная, тихонько опустилась на стул с высокой мягкой спинкой у самой двери.
- Викентий Павлович, а вы курите?
Это говорил Фома Давыдович Горин. Леля узнала его по голосу.
- Балуюсь помаленьку.
- Ну-ну. Так вот, друзья мои. Вернёмся к давешнему разговору. Поговорим, так сказать, о высоких материях. Данила Борисович, представьте себе старосветский быт: большой, даже огромный птичий двор. За курами, как водится, ходит птичница. Пусть будет Маша. Худо-бедно, но она их кормит зерном, поит водичкой, убирает за ними помёт и всякое такое. Фукать не надо, коллеги, вы лучше послушайте дальше. Вот приходит время... Время не щадит Машу. Силы уже не те; она не справляется с работой. Этого не скроешь от людских глаз, но её все жалеют - дескать, у бедняжечки начался климакс, или что у неё там началось... Всё это видит привратница Глаша. Или нет, пусть будет не привратница. Пусть будет кухарка. Ну, вы меня понимаете - про кухарок...
Говоривший, который всё это время чинно прохаживался взад-вперёд вдоль окна, сделал паузу, чтобы стряхнуть с папиросы пепел и отхлебнуть из бокала.
- ...И вот эта кухарка Глаша предлагает Маше убираться подобру-поздорову на все четыре стороны. А сама, воцарившись на её месте со всеми удобствами, провозглашает себя новой птичницей и думает, что вот сейчас на её голову посыплются всяческие блага. Но тут, как на зло, случается пожар, ураган, град, наводнение, землетрясение, к тому же, став птичницей, Глаша отпускает кур на волю - летите, мол, куда хотите, только потом, чур, назад не проситься. И они, послушные, как панургово стадо, разбредаются кто куда, мир-то ведь полон соблазнов и искушений. И что? Очутившись на свободе и как следует покуролесив, склевав всех червей в округе, куры больше не могут себя прокормить. Основная их часть - правильно! - дохнет от голода, холода, от куриного мора, да мало ли от чего ещё. А что делают выжившие? Они приспосабливаются. А Глаша? Ей, как и прежде, достаются к завтраку свежие яички, ведь не все куры разбежались, кто-то остался; кроме того, она периодически забивает к столу самых жирненьких, самых аппетитных, самых отборных курочек и думает, что так будет до бесконечности. Но не тут-то было. Вот тут возможно несколько вариантов. Вариант первый: другая птичница с другого птичьего двора - назовём её Мартой - загоняет одичавших кур в свой птичник; но каково новичкам в стае? Тут уж им не поздоровится. Сами знаете - заклюют, мокрого места не оставят. Вариант второй: потомки выживших кур в десятом колене, вдоволь нагулявшись на свободе, возвращаются. Тут уж не поздоровится самой Глаше и иже с нею. Всё правильно: она совершила зло, она должна за это поплатиться. Вот тогда-то и весь двор полетит ко всем чертям, мало не покажется... Шарахнет так, что почище Вандеи выйдет. Вариант третий...
Он не договорил, потому что в дверь постучали; вошла Катюша и он, следуя старинному правилу не распространяться в присутствии прислуги, деликатно замолчал.
- Чего тебе, Катюша? - спросил Разумей, разомлевший после долгого вынужденного молчания.
- Десерт, Данила Борисович.
- Хорошо, Катюша. Идём. У вас всё, уважаемый Фома Давыдович? - с преувеличенной любезностью осведомился он у Горина.
- Да, Данила Борисович, у меня, собственно, всё. Хотя вариантов тут, надо сказать, бесчисленное множество. Вот такая диалектика, друзья мои. Нас, кажется, звали на десерт? С вашего позволения покину вас и присоединюсь к молодёжи, только сначала сделаю одно маленькое, но неотложное дельце - посещу уборную, а Катюша меня проводит. Правда, барышня?
Он ушёл под руку с раскрасневшейся Катюшей. Другие мужчины тоже поднялись с места и, потягиваясь и разминаясь, пошли за ними. Леля осталась. Она терпеливо ждала, когда отец, пребывающий в глубоком раздумье, очнётся и заметит её. Воцарилось гнетущее молчание. Наконец Викентий Павлович сказал:
- Ну и что сие значит? А, Данила Борисыч? Что скажешь? Недурственно, да?
- Да уж... Да уж... Забавно. Скажу, что старый плут когда-нибудь доиграется.
- Всё ничего, кабы это не было правдой.
- А ну его. Откровенно говоря, надоел, - Разумей оглянулся на дверь. - Вот так: поди-ка ты вон, голубчик, со своими дрянными сказочками. Уж очень он прилипчивый, этот наш друг. Не находишь, Викеша? Шлемазл хренов. Всыпать бы ему по его вонючему тухесу, да руки марать не хочется.
Тут он заметил присутствие Лели и, понизив голос, добавил:
- По твою душу, Викеша.
- Натанцевалась? - ворчливо спросил Викентий Павлович, поворачиваясь к дочери всем корпусом.
Леля кивнула. Ей было неловко, что она подслушала их "гусарские разговоры"; надо было раньше дать о себе знать, тогда бы не пришлось краснеть. Сама виновата.
- Там у Катюши уже десерт готов. Ступайте, мадемуазель, в столовую, - невозмутимо сказал Разумей. - Сейчас и мы с вашим батюшкой к вам присоединимся. У нас с ним тут, у камелька, в некотором роде спор разгорелся, молодым барышням не годится это слушать.
Леля нехотя поднялась, хотя ей было ужасно интересно остаться и послушать.
Викентий Павлович дождался, пока за дочерью закроется дверь, потом спросил:
- А что, Данила Борисыч, по-твоему Фома Горин - это еврейское имя?
- А, по-твоему, - нет? Викеша, ты видел его физиономию, когда Катюша предложила ему свиной огузок? Скривился так, будто его с души своротило. Видишь, ведь как выходит: хоть ты как свои пейсики причеши, а всё одно... Узнаю птицу по полёту. Хотя в целом, как нация, они очень даже ничего. Но этот!.. Господи, прости, что за гнусный тип! Так бы и схватил его под микитки! И эти его сказки - гаже не придумаешь! Ты, Викеша, его писанину видел? Что он там насочинял - не знаешь?
- Сам не видел, но говорят - затейливо пишет.
- А-а-а, кустарщина убогая небось... И тебя не смущают подобные сказки про кур? Судя по всему, мемуары ими напичканы. Дались ему эти мемуары! Он с ними носится как Диоклетиан со своим огородом. Хотя, если подумать, среди этой его словесной мути можно отыскать крупицу здравого смысла. Вот кабы не был я так пьян...
- Если ты его так не любишь - зачем позвал?
- Не я. Это Ксения настояла, ласточка моя, а он возьми и изъяви согласие. На дармовщину-то, говорят, и уксус сладок.
- Откуда он у нас взялся, не знаешь? Этот архивариус?
- Откуда он взялся - сие никому не ведомо. А сам он про это ни гугу. Судачат, что он смолоду слыл грамотеем, начинал со счетоводов в артели башмачников, потом попал в долговую кабалу, большую часть жизни провёл в нужде и лишениях, путался Бог знает с кем, пока не выбился в "шишки", хотя по мне, как был лакейская душонка, так и остался. Ещё молва идет, в своё время он был запанибрата с самим Луначарским. Постоял рядом с великим, так сказать, погрелся в лучах его славы. Вот так, Викеша: "Водились Пушкины с царями..." Я ему говорю: что это тебе, Фома Давыдович, вздумалось писать? Очень просто, отвечает, прочитал "Мартина Идена", как и все остальные. Так-то вот. Вот скажи, Викеша, почему это все вокруг первым делом норовят узнать - еврей ты или нет, русский или кто? Умом своим понимают, что - какая разница, ан нет, всё равно... Кто придумал всех этих бошей, макаронников, янки, жидов, москалей, хохлов и прочих? А всё потому, что человек человеку рознь. Равенства нет и не будет. Так было ещё в доколумбову эпоху. Тьфу на вас и на это ваше равенство. Я так думаю, зряшное дело затеяли с этим самым равенством народов. Этому самому равенству грош цена в базарный день. Равенства между людьми не было, нет и не будет никогда. Потому что, что можно одному, того нельзя другому. Почему? По разным причинам. Это не хорошо и не плохо. Это так. Знаю, знаю, Викеша, что сейчас скажешь: "нет ни эллина, ни иудея...", меня этим ещё в детстве перекормили. Но сам ведь знаешь: гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Вот ты, Викеша, когда в сортир пойдёшь, с кем рядом, пардон, срать сядешь? Со мной или с ним? Держу пари, что со мной. А почему? Да потому что мы с тобой, когда в уборной заседаем, даже пахнем по-другому, чем они. Только не вздумай завтра на каждом углу трубить: Разумей - антисемит, Разумей - юдофоб, потому что это не так. А то пойдут кривотолки, сам знаешь. У меня самого в бабушках была Берта Моисеевна Кац. Хотя, зная тебя, Викеша, думаю, что ты и так не стал бы. Так, что, Викеща, равенство - дело хорошее - а кто спорит? - но пока до этого далеко. И оставим этот разговор. Ты лучше, Викеша, как бывший путеец, вот что мне скажи: анекдот про царя-батюшку и про царский хрен слышал? Правда это или врут?
- А ты сам как, Данила Борисыч, думаешь?
Пришли собаки. Патрик сел напротив Разумея и, красноречиво глядя ему в глаза, аккуратно постучал хвостом по паркету, а болонка Зорька нахально забралась хозяину на колени.
- Ну что, гаврики, соскучились? Зовут. Ну, к столу, так к столу. Чем-то нас Катюша ещё попотчует? Обещала нечто из ряда вон. Пойдём, Викеша, тяпнем по чарочке твоего грузинского? Под десерт, а? А то у меня что-то в кишках урчит.
В столовой, где все уже собрались и ждали только хозяина, теперь царил смешанный запах кофе, ванили и мандаринов. Опять пили много шампанского; через весь стол шеренгой тянулись вазы с фруктами, с их краёв свешивались тяжёлые кисти винограда - белого и чёрного; в красивой серебристой посудине было подано крем-брюле под сладким ванильным соусом; на тяжёлом гранёном хрустальном блюде лежали корзиночки из песочного теста с взбитыми сливками; в ажурных порционных вазочках Катюша разносила бланманже - миндальное лакомство, политое растопленным шоколадом.
Лакомиться мороженым, подбирая его с малюсенькой ложечки языком и запивая крепким и обжигающе горячим кофе, - для Лели это было в диковинку; она наслаждалась, жадно вдыхая овевающие её ароматы, и, как могла, растягивала удовольствие. Дверь на балкон оставили открытой, и оттуда убаюкивающей зыбью лилась негромкая мелодия.
Завтра - праздник. Они с Кириллом договорились пойти сначала в Народный дом на митинг, а потом - в парк на гуляние. И, предвкушая завтрашний день, она веселилась. Праздник в этом удивительном доме, праздник у неё на душе, праздник на улице, в городе, везде. Неправда, что счастье - это достижение цели, счастье - это путь, долгая дорога к мечте, потому что осуществление мечты доставляет удовольствие лишь в том случае, когда достигается путём преодоления препятствий.
Кофе - замечательный! Мороженое - просто пальчики себе оближешь! Даже мандарины Леле показались какими-то особенно сочными и сладкими, не как обычно. Столько впечатлений! Столько всего нового!
Непринуждённо болтая с Иваном, Леле одновременно нравилось наблюдать за Ксениным профилем. Нос у той, слегка курносый, когда она разговаривала, кончиком клонился к столу - это было и мило, и забавно, и трогательно. Леля уже давно заметила, что шампанское она не пила, лишь мочила в своём бокале розовый кончик языка и ставила нетронутым на место. Сложив концы с концами, Леля сделала ошарашивший её вывод: Ксения Разумей - беременная. Вот теперь всё ясно, вот теперь всё встало, наконец, на свои места: и шампанское, и её якобы старорусские широкие одеяния, и её тяжёлая фигура, и её плавные, осторожные движения. Что ж, это меняет дело. Как же это Леля сразу не догадалась? Ей простительно: она такая наивная, такая неискушённая в этих делах. Она призадумалась - что на этот счёт скажет её оскорблённое чувство благопристойности; шокирует её эта новость или нет? Выходило, что нет. Тоже мне праведница, поборница чистоты и порядка!
Более того, она вспомнила, что никто здесь и не думал злословить или отпускать скабрезности по поводу интересного положения готовящейся замуж девицы. А Разумей - тот так вообще наглядеться не мог на старшую дочь, которая, судя по всему доставляла своему отцу изрядные хлопоты, и тем не менее он открыто ею любовался и не считал зазорным при всех ласково коснуться её животика, а она в ответ так же ласково прислонялась к его плечу головой.
Сразу после десерта Клару отослали спать; один за другим стали расходиться гости.
Домой Леля с Викентием Павловичем возвращались кружным путём через вокзал. Вскоре в трамвае никого кроме них двоих не осталось; в оконном стекле не отражалось ничего, кроме яркого сияния ламп; а за окном, куда ни кинь взор, всюду - непроглядная темень, лишь кое-где вдали блуждали огоньки. Город спал. Проехали Сарыкульку, но как Леля не вглядывалась, кроме очертания каких-то строений, ничего не было видно. Очень хотелось спать; вагон и так тащился черепашьим шагом и подолгу стоял на остановках, а тут ещё Викентию Павловичу вздумалось воспитывать её, и ей пришлось выслушивать нудную лекцию о поведении молоденьких девушек в компании незнакомых молодых людей. Викентий Павлович начал резко и напрямик, безо всяких "Ты меня хорошо слушаешь..." и "Видишь ли, Леля...".
- Ты отдаёшь себе отчёт в том, что нужно всем этим ухажёрам от таких несмышленых дурочек как ты? - рьяно говорил он. - С какой целью они вас обхаживают? Сначала хиханьки и хаханьки, заигрывания, шуры-муры, а потом ...
Он замолчал, подыскивая слова поделикатнее, и Леля, воспользовавшись паузой, не преминула вставить:
- Потом - готова дочь попова. Да, папа? Ты это хотел сказать?
Леля очень любила это бабушкино выражение.
- Представляю себе, папа, каким же надо быть непроходимым тупицей, чтобы что-то от меня хотеть. Не беспокойся, папа, я этого не допущу. Вообще-то я уже большая девочка - ты сам это заметил - и смогу за себя постоять.
- Давно ли?
- Что - давно?
- Ты стала большой? Я понимаю твоё желание нравиться, но ради твоего же блага я должен тебя предостеречь.
- Ах, папа, это не то, что ты думаешь...
- Леля, я не шучу.
Он начал говорить о маньяках, пугать Джеком-потрошителем, наворотил чёрт знает что о местных урках и ещё о каких-то заезжих гопниках, свирепствующих на Тезиковой даче; был взвинчен и груб самым неподобающим образом. Леля никогда его таким не видела.
- Он не маньяк, папа. Он - кинолог, - сдержанно и кротко ответила она на все его сентенции.
Иван - Джек-потрошитель! Надо ведь такую глупость придумать!
Потом подумала и веско добавила:
- В ОСОАВИАХИМЕ.
Он вновь повторил, разобиженный:
- Леля, я не шучу.
И ещё добавил укоризненно:
- И маме бы это не понравилось.
Уловка удалась. Эта фраза о маме как парфянская стрела точно настигла цель. Это был удар в болевую точку.
Леля почувствовала, как у неё внутри что-то дрогнуло - так бывает, когда в толпе получаешь внезапный толчок под рёбра.
Мама... Да, маме бы это не понравилось - крутит любовь с Кириллом и тут же у всех на глазах любезничает с Иваном. Что она может привести в своё оправдание? Ровным счётом ничего. Нет, голубушка, пора это заканчивать. Вот так.
Леля насупилась, замкнулась в себе и больше слова не проронила.
Дома она тотчас скрылась за своей дверью и легла спать; в холодной постели у неё пошёл мороз по коже - она продрогла и никак не могла согреться. Она даже легла наоборот и сунула ноги под подушку.
Скорей бы завтра...
|