Февраль! Не зря его раньше лютым называли. Кажется, не было еще на земле такой стужи, как в феврале 42-го. Уже не так страшны немецкие снаряды, методично прилетающие откуда-то с севера, и не мучает голод; стужа сковала всё... Даже в Финскую, когда морозы были, наверное, не слабее теперешних, дышалось намного легче.
Григорию снилась Одесса: Одесса, шепот каштанов, предзакатное солнце и девушки, очаровательные одесские девушки - нигде таких больше нет...
"Товарищ сержант, товарищ сержант, проснитесь!
Григорий открыл глаза; солнце и девушки улетели куда-то далеко-далеко, а вместо них Григорий увидел молоденького солдатика Семёнова.
"Совсем ведь ещё мальчишка, - вдруг подумал Григорий, - наверное, и девчонки никогда вблизи не видел, а завтра, может быть, умирать".
- Товарищ сержант! - Семенов потянул его за рукав. - Вас комбат вызывает.
- Комбат? - Григорий вскочил, Комбат по пустякам вызывать не станет, не такой он человек. С капитаном Федоренко Григорий уже вторую войну воевал. Сначала Финская, а теперь вот с немцами девятый месяц. А вообще, как призвали его на службу, попал он в батальон к Федоренко, так и служат все время вместе. Сколько ребят полегло, сосчитать невозможно; из старого призыва, только двое их и осталось.
- Товарищ Капитан! - Григорий хотел было звонко щелкнуть каблуками, но валенки издали глухой и хлипкий звук - сержант Гофман по вашему приказанию прибыл...
- А! Это ты, Григорий, заходи, присаживайся, - капитан кивнул ему головой, указывая на топчан. - Ходил сейчас к артиллеристам, в стереотрубу смотрел; стоит наш дом жив-живехонек, а на душе всё равно тоскливо; скоро месяц, как от своих вестей не получал.
Семья капитана в осаждённом Ленинграде оставалась. Ни жена капитана, ни дочка двенадцатилетняя - любимица всего батальона Танюшка, ни за что не хотели от папы уезжать. Славная у капитана Федоренко семья была. Жена в госпитале санитаркой работала, а Танюшка мечтала великой пианисткой стать; в довоенное мирное время она часто для бойцов фортепьянные концерты устраивала. И пианино Танюшкино уцелело: всю мебель в буржуйке сожгли, а пианино не тронули.
Раньше, Григорий сам несколько раз семье капитана продукты носил; за несколько часов обернуться можно было. Весь батальон отдавал тогда часть своего небогатого пайка капитанской Танюшке, даже те, кто никогда и не видел её. Уж больно хороший человек был капитан Федоренко, а у каждого из солдат своя Танюшка дома оставалась. Но вот уже месяц, как от семьи комбата не было никаких вестей, а бомбили немцы с каждым днём всё яростнее. Все вокруг пристреляли; даже носа не высунуть.
- Товарищ капитан, давайте я смотаюсь за ночь туда и обратно.
- Хочу я тебя, Гриша, в штаб дивизии послать; пополнение оттуда приведешь, говорят, скоро наступление ожидается, к моим заглянешь, но смотри осторожно, бомбят сволочи страшно.
- Да что нам бомбы; зато хоть на Ленинград одним глазком посмотрим, как он там себя чувствует, говорят плохо там, совсем плохо.
- Сейчас, Гриша, всем плохо! Ты, вот что сделай; я тут продуктов набрал для Танюшки, офицеры немного добавили... письмо ещё возьмёшь. На словах скажешь всё хорошо, настроение самое бодрое; ну да тебя учить нечего, ты и сам знаешь прекрасно, что говорить надо. И себя береги, к полночи выйдешь - вроде метель ожидается. А моих за меня поцелуй, чувствую, не увидимся больше, последнее это у меня наступление будет, вроде, как когтями по сердцу скребёт.
Обнял капитан Федоренко Григория и из блиндажа выскочил, а Григорий к себе пошел, рассказал, что в Ленинград идёт, семье капитана посылку несет. Ребята тут же собрали что у кого было; у одного сухарь, у другого сахарку кусочек, никто не пожалел гостинца для капитановой Танюшки, полный рюкзак набрался.
Под утро Григорий уже возле Федоренковского дома был; без проблем добрался. По дороге ему не встретилось ни души; как будто вымер Ленинград, весь до единого человека.
"Плохо дело, - подумал Григорий, - совсем плохо, какой раньше был город жизнерадостный, даже месяц назад, и то народ шумел понемногу, а сейчас никого".
Парадный ход был заколочен ещё в начале войны, и Григорий пошёл во двор через чёрный. Темнота. Он толкнул дверь в квартиру. Открыто.
- Танюшка! - закричал Григорий весело - Дядя Гриша пришёл, гостинцев принёс. Он сделал ещё шаг и, чуть было не упал; споткнувшись. Григорий зажёг фитилёк зажигалки и пригляделся.
- Танюшка...
На полу, свернувшись калачиком, лежала девочка. То, что она не спит - это сразу понял Григорий; не так спят дети, совсем не так. Привык сержант Гофман за свои войны к смертям, ох как привык, но тут глаза его сами слезами наполнились; взял он девочку на руки и понёс её в комнату. В комнате на железной кровати возле пианино лежала женщина, жена капитана Федоренко. И её сон был слишком тяжёл для такой хрупкой женщины, слишком тяжёл. Григорий положил девочку рядом с матерью и, тут только, заметил, что Танюшка что-то сжимала в кулачке. Он разжал её пальчики, и... как будто клещами сжал кто-то горло солдата; маленький сухарик, маленький чёрный сухарик...
Как Григорий на улице очутился , он не помнил, живых людей нашёл только в соседнем дворе, отдал им все продукты, что принёс с собой, попросил их похоронить Федоренковских женщин, а сам в штаб направился, и продержали его там три дня, всё подкрепления ждали. А, вернувшись к себе, узнал, что убило капитана Федоренко в тот же день; шальным осколком срезало полголовы, как бритвой. А солдаты, когда рассказывал им Григорий про Танюшку, и маленький чёрный сухарик в руке держал, скрипели зубами так, что жутко становилось, а хлипкий солдатик Семёнов навзрыд плакал. Ну а через неделю наступление началось, и сержанта Гофмана поранило сильно, по обеим ногам осколки прошлись. Провалялся он по госпиталям до самой осени и комиссовали его вчистую. Сухарик Танюшкин где-то в госпиталях затерялся, а сам Григорий после войны к себе в Одессу вернулся.
Много солдат в войну полегло, а молоденький солдатик Семёнов цел остался, до майора дослужился. И приезжают теперь они каждую весну в Ленинград, и старший сержант Григорий Гофман, и гвардии майор Александр Семёнов. Стоят молча возле дома капитана Федоренко, только зубы скрипят.