Уже не первый раз я вижу Ивана Николаевича на рассвете: он торопливо, мелкими шажочками пересекает двор, ловко перепрыгивает черные монеты луж, и исчезает в темной пасти арки соседнего дома. Когда-то черные, а теперь поседевшие ботинки стоптаны, синие плотные брюки порваны в карманах, локти коричневой куртки протерты. Холщовая сумка густо набита бумагами - Иван Николаевич несколько месяцев ездит в областной архив, что-то выискивает. Иногда он остается там ночевать, и мне приходится кормить его кота с большими подплешинами, всегда терпеливо, по-собачьи ожидающего возвращения хозяина у дверей.
У него две комнаты, насквозь пропахшие нафталином, скрытые за железной дверью, справиться с которой не составило бы проблем даже неопытному мальчишке. Соседи давно предлагают Ивану Николаевичу заменить дверь, напоминая о том, как быстро, словно консервную банку, вскрыли квартиру в соседнем доме, но тот отмахивается, мол, чего с меня взять? Пузатый ламповый телевизор 1959 года выпуска да массивная, советской сборки мебель - такую не то, что украсть, на дачу отвезти стыдно.
Иногда он приглашает меня выпить чаю - в благодарность за участие к его коту, и пока на плите, залитой жиром, натружено пыхтит чайник, я вежливо разглядываю старые пожелтевшие фотографии. Молодого Ивана Николаевича узнать не трудно - лохматые брови, маленькие глазки, впалая грудь - непримечательный, некрасивый, безобразный. Он знает это, но все равно трепетно ловит мой взгляд: понравится или нет? Я стыдливо отвожу глаза, все тщательнее, все быстрее перебирая карточки.
- А это что за юноша рядом с вами? Высокий, статный, с правильными чертами лица? Ваш друг?
Иван Николаевич недовольно хмурит брови. Чай из жестяной, украшенной японским пейзажем коробки, фарфоровый заварник в крупный оранжевый горох, такие же, в горох, чашки. Пахнет мятой и малиновым вареньем. Он резким движением смахивает фотографии со стола, и они ворохом падают на пол. Потревоженный, погребенный под глянцевыми пожелтевшими карточками, кот недовольно щурится на хозяина. Иван Николаевич, как я несколько минут назад, отводит в сторону глаза.
Пожалуйста, свежий чай. Он торопится разлить кипяток по чашкам, чтобы скрыть свое волнение, с шумом выплеснувшиеся неприязненные чувства. Я грею руки о фарфор, но этот юноша, задавленный другими снимками незнакомых, теперь постаревших и, наверное, умерших людей, по-прежнему настойчиво улыбается.
Иван Николаевич смиряется и говорит, что это его друг, Борис Тимофеевич: школьная скамья, ребячьи шалости - девчонки с переплетенными лентой косичками, разрисованные в туалете стены, - потом военкомат, ракетные войска в Заполярье. Он вспоминает дальше: служили исправно, честно, друг за друга стояли горой, расстались лишь однажды - когда взвод выполнял сложную операцию, Борис Тимофеевич лежал в лазарете пару месяцев с подозрением на воспаление легких.
И Леночка. Как же забыть про Леночку.
После выписки из больницы друзья отправились праздновать выздоровление Бориса Тимофеевича в местный поселок, где и встретили жизнерадостную выпускницу школы. Ходили втроем то в кино, то на танцы. Девчонка, приглянувшаяся обоим, от свиданий не отказывалась, а выбор в пользу того или другого делать не спешила, смеялась, что оба друга дороги ей одинаково. "Вы для меня одинаково равнозначны", так она говорила, со вздохом вспоминает Иван Николаевич.
Я понимаю, в глубине души он знал, что заметно проигрывает во внешности своему другу, но продолжал надеяться на взаимность до последней минуты. Наверное, осознал, что проглядел Леночку, спустя год, на их свадьбе. Втроем вернулись в город, Иван Николаевич устроился в военный вуз, Борис Тимофеевич - в военкомат.
- И почему я никогда не вижу вашего друга? Разошлись, поссорились?
Иван Николаевич делает глоток и морщится, совсем как его кот, словно хочет показать, что чай слишком горяч, но я понимаю, что ему просто неприятно вспоминать, вытаскивать на белый свет грязное белье. Я не настаиваю, но Иван Николаевич разводит руками - нет уж, увольте.
Несколько лет назад Борис Тимофеевич получил автомобиль, за участие в операции, той самой, во время которой он провалялся на больничной койке. Автомобиль мог получить и Иван Николаевич, только ничего не зная об акции министерства, он не подал заявление во время, и в выдаче машины ему отказали.
- Что же вы так поздно спохватились? - накричали на него тогда работницы военкомата. - Справок, подтверждающие ваши слова, не принесли. Может, вы и не участвовали вовсе в операции, а просто под шумок машинку получить хотите? Ждите следующего раза.
А Борис Тимофеевич бесстыже хвастался новенькой "десяткой", подвозя друга до дома, посмеивался над наивностью Иван Николаевич:
- Эх, такую красавицу прошляпил!.. И уже не в первый раз, кстати говоря, - подмигнул Борис Тимофеевич, намекая, что знает о душевных страданиях друга к Леночке.
Иван Николаевич молча прихлебывает горячее, отказывается продолжать. Но я понимаю, что произошло дальше: всю дорогу Иван Николаевич не проронил ни слова, осознав, что сам Борис Тимофеевич права на получение автомобиля не имел, воспользовался своим служебным положением, вот почему и не предупредил лучшего друга об акции.
Доказать его неправоту, развенчать его героизм перед Леночкой, к которой он продолжал питать теплые чувства (прав, во всем был прав Борис Тимофеевич), стало смыслом жизни.
С тех пор он и ездит в военный архив, упрямо продолжает читать дела, одно за другим, одержимый желанием подтвердить свою догадку: его лучший друг, армейский товарищ, каким-то образом обманул комиссию и подменил документы. О своих подозрениях Иван Николаевич никому не рассказывает: боится, что засмеют; только продолжает дотошно, изо дня в день изучать архивные материалы. Архивариус недовольно ворчит, унося очередную стопку отвергнутых, неугодных дел, просит уточнений, конкретики. Но Иван Николаевич отвечает уклончиво, называя только требуемый год, месяц и воинскую часть. Он боится, что, узнав об его "научных" изысканиях, начальство и вовсе закроет доступ к документам.
Я уехала в деревню, где ветер отчаянно скребся в двери, а рябина по-детски безутешно ныла под окном; не проходила и дня, чтобы я не вспоминала Ивана Николаевича. Как он там со своим расследованием? Подтвердились ли его сомнения или красная паста, перечеркивающая личное дело, только приснилась? Могли ли его старые ослабевшие глаза что-то упустить?
Вот Иван Николаевич упрямо поджимает губы и качает головой, нет, такого не может быть. Он мог бы поклясться, если бы верил в бога, что видел надпись собственными глазами: "в операции не участвовал". Значит, разоблачен! Наконец, разоблачен!
Вот он хватает свои вещи и выскакивает из архива, едва не сбивая с ног попавшуюся ему на пути женщину. Даже не извинившись, он мчится дальше. Прохожие едва успевают отскакивать в сторону, чтобы не быть подмятыми под его уверенным напором. Иван Николаевич спешит на автовокзал - купить билет домой, где его ждет верный и молчаливый кот.
Он ласково потреплет животное за ухом и бросит ему купленные по дороге от автовокзала рыбьи головы:
- Чего, старый, заскучал? На, вот, ешь.
Да, все так. Конечно, так.
Первым делом с вокзала - к нему, Ивану Николаевичу: узнать, расспросить. Но на соловьиные трели звонка никто не откликается. Спит, не слышит? Или до сих пор в архиве, выискивает доказательства, секретные сведения?
- Умер, - отвечают соседи.
Умер? - эхом повторяю я. Не может быть. Как?...
И они рассказали про то, что сначала затопило нижний этаж, и все подумали, что у Ивана Николаевича прорвало трубу. Про того, как поутру недовольные соседи столпились у квартиры несчастного, но тот не открывал двери. Про то, как заподозрили неладное и вспомнили, что у Бориса Тимофеевича был запасной ключ. Про то, как по справочнику нашли номер его домашнего телефона...
Два оборота ключа - одного взгляда хватает, чтобы понять причину трагедии. Раковина на кухне запружена грязной посудой, открыт кран: в квартире воды - по щиколотку, пожеванная временем обувь плавает в прихожей, словно лодка, отправленная в кругосветку. Иван Николаевич мертв - сидит на стуле, уронив голову на грудь; стакан, выпавший из его рук, надтреснут.
Кот, услышав голоса, жалобно мяучит. Борис Тимофеевич бредет в гостиную и снимает испуганное животное с шифоньера.
- Горе-то какое, - причитает начальница ЖЭКа, так и не рискнувшая зайти в квартиру. - С кого теперь на ремонт спрашивать? Наследников-то у него, почитай, не было. Кому квартира достанется? Что с трупом делать? Ума не приложу.
Борис Тимофеевич отвечает, что все устроит.
- Ох, спасибо вам. Может, тогда вы и кошечку к себе заберете?..
То, что было дальше, мне не интересно, я оправдываюсь несуществующими делами и ухожу во двор, туда, где по-прежнему, как в детстве, ветер надувает выстиранное белье, словно паруса, где в песке мальчишками выстроены настоящие замки и глубокие рвы и где несколько дней спустя я встречаю Бориса Тимофеевича.
Я узнаю его сразу, время почти не испортило его, только слегка посеребрило волосы и разукрасило пятнами руки - морщинистые, отчего-то напоминающие куриные лапки. Под мышкой он держит кота - тот знакомо и сыто щурится на солнце. И почему-то оба - и кот, и хозяин - мне не приятны.
Я преграждаю ему путь и говорю, что знаю о расследовании, которое проводил Иван Николаевич и уверена, что это он, Борис Тимофеевич, виноват в его смерти.
Он удивлен, но безупречно держит спину. Конечно, ему нечего бояться, у меня нет никаких доказательств. Как не было их и у Ивана Николаевича. Да, он звонил однажды, признается Борис Тимофеевич, как раз накануне смерти, что-то говорил об успехах в своем расследовании, обвинял.
- Я ответил ему, что если бы он не был таким ротозеем, то сам бы на машине разъезжал. Сказал, что у него нет доказательств - ни подлинника, ни ксерокса, заверенного у нотариуса. Я знал, что он не догадается сделать копию. А бумажка - что бумажка? - была, и нет ее. Кто же ему поверит, что он ее видел, если ее нет? Так ему и сказал.
- Но вы понимаете, что убили его?
Борис Тимофеевич пожимает плечами и уходит. Кот, повернув голову, надменно смотрит на меня.