Беленькая Надежда : другие произведения.

Догоняя Птицу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Действие романа ЈДогоняя Птицу" происходит в начале 90-х. После распада СССР Россия, Украина, Крым остаются единой постсоветской вселенной, а герои книги странствуют по ее просторам в поисках чудесного*. Существует гипотеза, что в отдельные периоды времени небо подходит к земле особенно близко. Возможно, начало 90-х как раз и было таким временем. *Политика и оценочные суждения в книге не присутствуют. Все действующие лица - кроме главного - вымышлены.
  
  
  
  Надежда Беленькая
  
  Догоняя Птицу
  
  Действие романа "Догоняя Птицу" происходит в начале 90-х. После распада СССР Россия, Украина, Крым остаются единой постсоветской вселенной, а герои книги странствуют по ее просторам в поисках чудесного*.
  Существует гипотеза, что в отдельные периоды времени небо подходит к земле особенно близко. Возможно, начало 90-х как раз и было таким временем.
  
  *Политика и оценочные суждения в книге не присутствуют. Все действующие лица - кроме главного - вымышлены.
  
  ...каждому по солнечному пёрышку
  По огненному зёрнышку
  По калёной косе
  По сухой стрекозе
  
   Егор Летов, год 1991-й
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Пролог: два города, большой и малый
  
   На карте области город Краснодорожный - кружок чуть левее Москвы. Его еще называют "сателлит". Сателлит - это бородавка на копчике у мегаполиса. Бородавка растет и с каждым годом все громче, все настойчивее заявляет: "Я Москва, Москва!" Но Москвой Краснодорожный не был и не будет никогда. Меняется у москвичей выражение лица, когда они про него слышат. Скажешь: "Краснодорожный", и лицо у человека теряет бодрость и тускнеет. А все из-за названия: хуже может быть только Лобня. Или Нахабино. Как будто кто-то выругался или харкнул на платформу.
  Зато с точки зрения вечности родиться в Краснодорожном не так уж плохо. В нем много высокого, не загороженного домами неба и полным-полно зелени. И еще в этом городе свежий воздух. Клокочущая Москва не может дотянуться своим вредоносным дыханьем. Грешным своим, похмельным жаром.
  Так что с точки зрения вечности Краснодорожный очень даже ничего. В нем хорошо рождаться, хорошо подрастать. А потом? А потом в нем хорошо доживать. В Краснодорожном благополучно и тихо доживается последнее, бесценное, то есть не имеющее рыночной стоимости время жизни - среди кирпичных пятиэтажек и развешенного для просушки белья. Но кроме вечности существуют и другие измерения. Мятежная юность, не уважающая высокую шкалу. Молодость, у которой свои запросы. И, наконец, зрелость. Зрелость мудрее молодости, она заботится о благополучии и ценит покой и уют. Зрелость уже вполне созрела для того, чтобы наслаждаться тишиной и вольным небом. Но и зрелости не сидится в Краснодорожном!.
  Юность, молодость, даже зрелость - все рвутся в Москву!
  И только детство и старость дышат в Краснодорожном привольно и счастливо.
  Лота была исключением. Она рано затомилась и заскучала, и мать с отчимом отправили ее в Москву к бабушке, к папиной маме - Лотошиной Ольге Васильевне. Не так давно умер Лотин дед, и отчасти ее отправили в столицу для того, чтобы она как-нибудь заполнила бабушкино опустевшее существование.
  Начался Великий Передел. Вся страна торговала, воровала, куда-то брела. Кликуши кричали про конец света. На Бронной стоял автобус с надписью "Ожидайте прихода Машиаха". Его ожидали, но он не приходил. Натуропаты из третьего подъезда уверяли, что вот-вот придет. А бабушка Лоте объяснила, что приходил две тысячи лет назад, это был Иисус Христос, а евреи из упрямства не хотят верить.
  Мир оторвался от прежних якорей, но еще не встал на твердую коммерческую основу.
  Великая кисельная река размывала молочные берега, расшатывала мостки, срывала купальни. Все тронулось с места и куда-то поплыло. Бурлящий поток подхватил и понес всю нашу злосчастную отчизну. Растерянной стаей двинулись вниз по течению ее верные приметы, сталкиваясь, размокая - химические карандаши, пластмассовые циферки в сыре, розетки для радио, лента для пишущих машинок, фетровые мужские шляпы, шапки-петушки, кепки-аэродромы, раскладушки на пружинах и зеркала-трюмо, проигрыватели и виниловые диски, тушь-плевательница для ресниц и купленная у цыганок в подземном переходе ядовитая губная помада, ручные швейные и пишущие машины, чеканки и пионерские галстуки, галоши, пресс-папье, стабильная зарплата и вера средствам массовой информации.
  Это был величайший избыток, и многие пребывали в эйфории.
  Но все это было неважно. Все это было второстепенно и одним махом отошло на задний план.
  Главное - Лота переехала в Москву. Навсегда.
  
  
  
  
  Глава первая
  Гитландия
  
  Гита появилась в Лотиной школе вскоре после того, как туда перешла учиться Лота.
  Только Лота добиралась от дома до школы пешком, как все школьники, а Гиту в тот день привез шофер на черной казенной "волге".
  И не первого сентября, а в конце ноября.
  Так они оказались вместе в девятом "А".
  Лота навсегда запомнила тот день.
  Стояла сумрачная зима. По классу гуляли сквозняки: накануне появления Гиты ветром разбило форточку. (Со временем Лота узнала, что сквозняки, разбитые стекла, треснувшие на пустом месте зеркала, опрокинутые вазы с цветами, маленькие, тревожные полтергейсты были постоянными Гитиными спутниками).
  -У нас новая ученица, - объявила классная и назвала Гиту по имени.
  Гита стояла перед классом, выставленная на всеобщее обозрение.
  Слабый зимний свет, разбавленный ранними сумерками, осторожно трогал ее бледную кожу и тонкие рыжие волосы. Новая ученица выглядела малолеткой. Как семиклассница, перескочившая экстерном через два класса и оказавшаяся в девятом. Зато на ногах у нее были дорогущие дутые кроссовки, каких не было ни у кого. А вместо обычной, как у всех, спортивной сумки через плечо она притащила с собой в школу набитый учебниками кожаный рюкзак.
  Гита разглядывала класс, а класс разглядывали Гиту.
  Класс находился в более выигрышном положении. Каждый прятался за всеми. Она одна стояла к окну лицом - маленькая девочка в модных кроссовках, о которых она не вспоминала каждую секунду, как делала бы любая девятиклассница на ее месте.
  Она была вся на виду, ее лицо было обращено в зиму.
  Это лицо Лоту поразило. Оно было сложнее, чем лицо самой Лоты, и сложнее всех других лиц, которые Лота видела в своей жизни. Оно принадлежала девушке из благополучной семьи, но одновременно было в нем что-то тяжелое, мрачное, как у гопницы. Хрупкость болезненного домашнего ребенка, над чьей родословной потрудилось не одно поколение благородных предков, сочеталось в нем с дворовой грубостью хулиганки. И все это Лота видела одновременно. Это потом уже она узнала, что лицо у Гиты способно меняться, как цветной переливающийся календарик: так повернешь - ангел с рождественской открытки, сяк - уличная шпана.
  Девятый "А" превратился в одну пару стальных выжидающих глаз. Очертания его общего лица были расплывчаты. Коллектив не имел формы, он был хаотичен. Новая ученица не собиралась ни враждовать с ним, ни противопоставлять себя ему.
  Хлипкая Гита смотрела в глаза девятого "А" внимательно, но бесстрашно.
  Она мгновенно оценила моральную силу противника.
  Оценка ее была невысока.
  Затем, опустив глаза, прошла на свободное место.
  Тут раздали листки для самостоятельной, и все принялись надписывать в верхнем углу число и фамилию. Придумывать ничего не требовалось, оценка от этого только снижалась. Надо было пересказать пройденную тему, вот и все. Чаще всего классная ни на шаг не отходила от школьной программы. Иногда Лота загадывала, какую фразу она сейчас произнесет. Лота редко ошибалась.
  - Я не смогу ничего писать. К сожалению, - громко объявила Гита. - Мне в глаза лекарство закапали!
  Глаза у нее были светлые, прозрачные, до самой глубины ясные и холодные, как стеклянные шарики из тех, что в ту пору валялись вдоль железной дороги. Несмотря на общую субтильность и болезненность, чуть опущенные наружные уголки ее глаз делали взгляд вызывающим, дерзким. Было очевидно, что никакие лекарства ей никуда не капали.
  Класс оторопел. Так вели себя второгодники, которых отсеяли еще в конце восьмого. Классная тоже не верила Гите, но проглотила как миленькая. В этот миг Лоте показалось, что она боится новую ученицу. Или ее родителей.
  И еще: голос. Можно было бы, наверное, сказать, что от звука ее голоса Лота проснулась. Но это было бы слишком. Слишком красиво. И все же именно глядя в ее глаза и услышав голос, она поняла, что скоро все изменится.
  -Лотошина, занимайся своей работой, - сказала классная Лоте довольно резко.
  Классная была права: Лота уставилась на новенькую, почти не моргая. Словно боялась, что та может развернуться и навсегда уйти туда, откуда явилась, и на всякий случай старалась все-все в ней разглядеть и запомнить. Черный кожаный браслет, утыканный заклепками-шипами. Длинную серебряную цепочку с пятиконечной звездой. Голубоватую губную помаду - эта помада была почти прозрачна, ее можно было бы запросто не заметить.
  
  
  * * *
  Лота подошла к Гите в коридоре сразу же после самостоятельной, которую Лота писала, а Гита нет. Обе появились в школе позже других. Лота проучилась три месяца, но до сих пор чувствовала себя не в своей тарелке, а Гита и вовсе была свежаком. Вот они и подружились. Это самое простое объяснение. Но позже, когда случилось все то, что случилось, Лоте казалось, что дело обстояло куда сложнее. Их подтолкнули друг к другу невидимые механизмы судьбы, которые пришли в движение. Вообще-то такие вещи обычно понимаешь потом, когда оглядываешься в прошлое, но Лота готова была поклясться: в тот миг, когда Гита вошла в класс, у нее возникло предчувствие.
  Вблизи Гита оказалась еще более хрупкой, чем в дверях класса, зато гораздо более дружелюбной и совсем не жесткой, а наоборот, забавной и даже смешной.
  -Пришлось написать, что Онегин и Печорин - лишние люди, - пожаловалась Лота, чтобы как-то завязать разговор. - А по-моему, они как раз ничего.
  -Ой, да в книгах большинство героев лишние, - махнула рукой Гита. - Путаются под ногами, тормозят сюжет. Вот автору и приходится от них избавляться. То под поезд толкнет, то чем-нибудь их заразит. А то еще удобный был диагноз: нервная горячка. Ни в одном медицинском справочнике такой болезни не найдешь!
  Лота удивилась. Похоже, новая ученица была не в курсе того, что и как изучают в школе.
  -А если серьезно?
  -Если серьезно, то у нас в стране вообще все люди лишние.
  -Но можно зайти и с третьей стороны, - медленно добавила она, пристально глядя на Лоту и наблюдая за ее реакцией. - Каждый человек, которого мы встречаем на своем пути, отражает наши черты. А значит, лишним является тот, кто называет лишними других. Белинский и училка - лишние. А эти твои герои - нет.
  -А ты раньше где-нибудь училась? - осторожно спросила Лота, не понимая, каким образом школьная программа прошла мимо сознания этой необычной девушки, не затронув его.
  -Конечно, училась. Только это бесполезно.
  -Что бесполезно?
  -Меня бесполезно чему-нибудь учить. Я могу научиться сама. Если захочу.
  -А почему?
  -Потому что знания должны становиться частью меня самой. А если этого не происходит, они отваливаются. Думаю, это актуально для многих. А люди послушно зазубривают чужие слова, даже не вдумываясь в их содержание.
  
  
  * * *
  
  Так Гита появилась в Лотиной школе. А заодно и в жизни.
  Она и стала для Лоты жизнью, которая заслонила собой школу, а потом и все остальное.
  Вечерами Лота мыкалась в бабушкиной квартире, не зная, куда себя приткнуть. Все собрания сочинений, отдельные тома и старые "Новые миры" были прочитаны. Уроки кое-как выучены. Телевизор стоял в комнате бабушки, куда Лота старалась без надобности лишний раз не входить. Друзей в Москве у нее по-прежнему не было, она не подружилась даже с одноклассниками, сама не зная почему. Зато перед Гитой были распахнуты все двери. Выставки, квартиры с сомнительной репутацией, мастерские в аварийном состоянии, где рисовали голых натурщиц. Огромная, полная загадок и волнующих открытий студия ее отца, известного скульптора, где на полках и стеллажах выстроились ряды крынок, античных голов и торсов, алхимических колб и реторт, жестянок с тюбиками и засохшими кистями.
  Главной же страстью Гиты были всякого рода мистические, таинственные и непознанные явления, которые она объединяла словом "магия". Точнее - Магия воздуха. Именно так, с большой буквы. Лота была уверена, что Гита сама же и выдумала эту Магию воздуха, с которой столько потом носилась. Выдумала, потому что в обычном мире жить ей было скучно, одиноко и очень непросто. В понимании Гиты, магия сводилась к нагнетанию особенной атмосферы, будоражащей и загадочной, преобразующей любой предмет и любого человека, который попадал в ее силовое поле: так море шлифует бутылочную стекляшку, превращая ее в драгоценный камень. Это была Гитландия - волшебная страна, дрейфующая по воле волн, ветра и Гитиного переменчивого настроения.
  Единственным же пропуском в Гитландию была сама Гита.
  Стоило Лоте встретиться с Гитой, и все преображалось, становясь волшебным. Камешки и птичьи перья, которые они подбирали на асфальте, приобретали свойства талисманов. Компот из яблок объявлялся приворотным зельем. Мусорные пустыри превращались в места магической силы. Каракули на заборах - в колдовские заклятья. Гаражи возле дома становились сказочным лесом. Мяукающие тени перебегали их маршруты, направляясь к своим норам и мискам. Нежные, сухие, как засохшие цветы, голубиные трупики похрустывали у них под ногами.
  Наглухо запертый город, который упорно, день за днем игнорировал Лоту, послушно распахивался перед Гитой, как заколдованный замок перед наследной принцессой.
  Даже вывески над магазинами, заурядные, столько раз виденные вывески, мимо которых ежедневно проходили, не оборачиваясь, рассказывали о чем-то новом. "Хлеб" являл собой образ дородного поджаристого хлеба, с помощью которого задабривают духов лесов и полей, а заодно городских улиц и перекрестков. "Овощи-фрукты" - о первобытных традициях агрикультуры и садоводства. При виде вывески "Продукты" становилась очевидна сокровенная сущность сахара, соли, мяса и молока, их бессмертная душа, о которой не задумываются и не вспоминают ни продавцы, взвешивающие эти продукты на весах и заворачивающие в бумагу, ни покупатели, укладывающие свертки в сумку. Даже при слове "Почта" у Лоты замирало сердце: ей представлялись тысячи невидимых линий, пересекавших во всех направлениях географическую карту планеты. Мир дышал, его многомудрое сердце билось. И чем дальше продвигались Лота и Гита внутрь города, минуя одну улицу за другой, тем отчетливее ощущалось его биение, сливаясь с чуть слышным трепетанием их собственных маленьких сердец. И мнилось Лоте, что уже за следующим поворотом, через несколько домов Гитландия перейдет в Зазеркалье - в зеленоватую сновидческую реальность, где можно понимать друг друга без слов и зарисовывать собственные мысли в виде диковинных четырехмерных обозначений.
  -Понимаешь, в чем проблема, - рассуждала Гита, продвигаясь по очередной улице, в один миг переменившей привычные свойства.
  -В чем?
  -Мистику можно принимать на веру только из первых рук. А для этого требуется к этим рукам полное доверие. Вот, допустим, Карлос Кастанеда. Ты должна быть уверена, что все это действительно происходило с Кастанедой лично. Как только у тебя появляется сомнение, все: источник пересыхает. Кастанеда никого не устроит просто как литературное произведение. В таком виде он не интересен даже собственным фанатам.
  -А если он писал свои книги не по опыту, а по наитию?
  -Это несчитово. Чем, скажи, наитие отличается от вдохновения? Ценен личный опыт человека, которому доверяешь. Тогда любая мелочь - а настоящие чудеса как раз выглядят невзрачно, неприметно - любая мелочь воспринимается как откровение. Вот ты, допустим, мне доверяешь?
  -Конечно, - убеждено кивнула Лота: она и правда доверяла Гите.
  -А раз так, вот тебе мое личное свидетельство - из первых, как говорится, рук: в детстве я видела темного человека.
  -Кого? - переспросила Лота.
  -Темного человека. Его видят те, кому уготовлено особенное будущее, - важно пояснила Гита. - И скорее всего, это будущее связано с получением оккультных знаний.
  -Как же он выглядел?
  -Да ничего особенного. Стоял в оконном проеме и заслонял собой небо. Мне было три или четыре года. Я стояла внизу, и смотрела на него. А он смотрел на меня. То есть, он не стоял, а как бы завис в воздухе на уровне нашего второго этажа. Это был мужчина. В пальто и шляпе. Как герой Хичкока.
  Лота не знала, кто такой Хичкок, но моментально представила себе его героя. Как показало время, она не ошиблась.
  -Он был прямо передо мной. Как ты сейчас.
  -Ты испугалась?
  -В том-то и дело, что нет! Это значит, он пришел указать мне путь.
  Как раз в тот день они с Гитой отправились на поиски воронова пера. Это перо понадобилось Гите для какого-то ритуала, про который она неизвестно где вычитала. А скорее всего, выдумала его сама. Первую половину дня моросил дождь, Лота боялась, что Гита отменит поход, и тогда ей придется весь вечер киснуть у бабушки. Но после обеда дождь перестал, и в окнах трамвая, куда Лота мимоходом поглядывала, стелилась мокрая взвесь, какая бывает осенью или ранней весной.
  -Перо ворона, - наспех просвещала ее Гита, - если это действительно перо, найденное в лесу, то есть сброшенное живой птицей, а не оторванное у мертвой, символизирует стихию воздуха. Им хорошо пользоваться для привлечения в жизнь перемен или для получения знаний.
  Сойдя на конечной, они зашагали в сторону небольшого парка, жиденького и преизрядно загаженного: бумажный сор, винно-водочные бутылки, пакеты, окурки. Однако в конце сентября всякая дрянь в глаза не бросалась. Наоборот, вела себя смирно, укрытая, как покрывалом, желтыми листьями. Листья шушукались, парили в воздухе, шлепались на асфальтовую дорожку, которая уводила в чащу леса - если можно так назвать глухую и нелюдимую часть парка, где в зарослях прятался общественный туалет. Ветреное небо висело у них над головами, сочась промозглой сыростью, и Лоте казалось, что Гите зябко в ее белой ветровке. Она всегда одевалась легковато. И не обращала на это внимания.
  - Сейчас мы будем пробираться по лесу очень и очень тихо, - предупредила Гита. - И слушать, не каркнет ли где-нибудь ворон. Наша цель - найти его гнездо, прочитать специальное заклинание и попросить у него перо.
  -Просить перо у ворона?! - Лота поверить не могла: все-таки Гита, несмотря ни на что, была человеком здравомыслящим. - Но птицы гнездятся весной, а не осенью. Давай дождемся весны, и тогда уже пойдем искать гнездо, а заодно и перо.
  -Во-первых, - сухо заметила Гита, - мы с какой целью сюда пришли, ты не забыла? Верно: с магической. А раз так, все сложится, как надо, и нам рано или поздно повезет. Ты чего дрожишь, тебе холодно? Холодно, возвращайся. Магия - дело добровольное. А если нет, идем дальше.
  -А второе?
  -Что - второе?
  -Ты же сказала "во-первых".
  -Во-вторых, весной нас ожидают другие дела - не менее, а может, даже и более важные и интересные!
  Они шагали молча, почти не шурша листьями, на расстоянии друг от друга. Несмотря на изморозь, передвигаться по лесу было почти приятно. Здесь не пахло ни бензином, ни выхлопными газами. Немного, правда, пованивало горелыми покрышками: Лота решила, что это ребятня с окраины где-то поблизости жжет костры. Белые в крапинку березы проносились мимо, и Лоте казалось, что она сама в своей болоньевой курточке с коротковатыми рукавами - невесомая птица, которая летит по воздуху. Она не верила в Гитину магию - эта магия представлялась ей чем-то вроде детской игры. Но лес вокруг выглядел все более дремучим, к тому же неожиданно большим. По ее прикидкам, они давным-давно должны были выйти за его пределы и достигнуть нового микрорайона, а навстречу по-прежнему неслись деревья - мягко, будто на воздушной подушке, да Гитина ветровка маячила в отдалении белым пятном на фоне темного подлеска. Наверно, так казалось оттого, что они то и дело меняли азимут.
  -Может, хватит? - прошептала Лота, задыхаясь после одной из перебежек.
  -Нет, - категорично ответила Гита. - Работаем до результата. Ты даже не представляешь, как важно все, что мы сейчас делаем! Без пера мы отсюда не уйдем.
  Они крались под мокрыми ветками, прислушиваясь, не каркнет ли где-нибудь ворон. Иногда кто-то действительно подавал голос - вяло, неохотно, и тут же смолкал в желтых лиственных сумерках. Лота не была уверена, что это ворон: она бы не отличила его голос от вороньего. Она мало знала об этих птицах и вообще не была уверена, живут ли они в больших городах. Стоит ли говорить, что двигаться в гробовой тишине у них не получалось? Они не разговаривали, сообщаясь при помощи коротких фраз и жестов - там! туда! - но все равно, как только приближались к тому месту, где только что слышалось карканье, их встречало лишь удаляющееся хлопанье крыльев, а затем снова наступала тишина, и они крались дальше в золотистых сумерках, чтобы через минуту снова куда-то бежать со всех ног, треща сучьями. Заморосил дождь. Крылья хлопали все тяжелее и раздраженнее, а карканье раздавалось все реже. У Лоты вымокли не только кеды, но и джинсы. Золото листьев уже не сверкало торжественно, как в начале. Оно поблекло, выцвело: приближался вечер.
  -Давай передохнем, - сказала запыхавшаяся Гита. - Посидим вот тут, на бревнышке.
  -Держи, - она достала из рюкзака пакет, в котором лежали завернутые в промасленную салфетку бутерброды с колбасой. Лота расстегнула молнию на куртке и наконец-то отдышалась. Они уселись на поваленное дерево с торчащими во все стороны сучьями и осмотрелись. После пробежки по лесу слегка кружилась голова. Лота понятия не имела, где в этот момент находится конечная остановка трамвая, на котором они прибыли, прогулочные дорожки, выход из парка. Слева и справа, спереди и позади простирался глухой, седой, сверкающий мириадами холодных дождевых капель лес. Ни дорожек, ни людей, ни табличек "Не сорить" видно не было. Только бурелом и стволы, поросшие мхом и лишайником. Все это было похоже на сон. Лота откусила бутерброд. Холод и свежий воздух сделали свое дело: несмотря на возбуждение, она проголодалась. Гита тем временем отломила несколько сучьев, вытащила из-под бревна пригоршню сухой травы и сложила все это небольшим шалашиком. Порывшись в кармане, достала коробок спичек и довольно ловко разожгла крошечный костерик.
  -Сейчас пошаманим, - сказала она.
  Тут в руках у нее оказалась щепотка каких-то сушеных семян. Она бросила семена в костер, который радостно вспыхнул.
  -Дух леса, не презри нас, сестер воздуха, - произнесла она голосом зловещим и жутким. - Помоги: укажи, где гнездо!
  -Вот, глянь, - она разжала кулак и протянула Лоте: на ладони лежала белая косточка размером с фалангу пальца.
  -Человеческая, - похвасталась Гита. - В обмен на перо.
  -Гита, ты сатанистка? - спросила Лота просто и как можно мягче, но прозвучало все равно резковато, как и все слова на -ист или -истка.
  - Я неоязычница, - загадочно проговорила Гита. - Сатанист, к твоему сведению, это все равно что христианин, который заходит через противоположную дверь. Или так: сатанист - это христианин-металлист!
  Лота покосилась на Гиту. Слабые веснушки у нее на носу не подчеркивали, а гротескно искажали хрупкую юность - словно перед Лотой была не старшеклассница, а помолодевшая колдунья из "Сказки о потерянном времени".
  -Но я совсем новая, - добавила Гита. - Принципиально. Новая неоязычница.
  Они доели бутерброды, спрятали бумагу и пакет в Гитин рюкзак, встали и отряхнули руки.
  Лоте показалось, что они торчат в этом лесу уже целую вечность и не выбирутся из него никогда. Но выхода у нее не было, и она покорно поплелась за Гитой.
  А потом они увидели гнездо. Раньше Лота даже представить себе не могла, как выглядит гнездо ворона. Оно грузно темнело вверху, на ветвях старого тополя. Половина тополя была живой, зато вторая половина - мертвее мертвого. Это гнездо было больше всех гнезд, которые Лота встречала в своей жизни. Снизу оно напоминало автомобильную камеру, сплетенную из торчащих во все стороны веток. "Интересно, это заразно?" - мелькнуло в голове у Лоты. Она боялась, что это заразно. Она очень хотела, чтобы это было заразно. Если она проглотит волшебный вирус, Гитландия будет ее окружать все время. Она будет просыпаться и засыпать, не покидая пределов Гитландии, и целыми днями наслаждаться Магией воздуха. Но в этот момент Гита приметила какой-то маленький предмет, лежащий на земле, и торжественно произнесла: "Славься стихия воздуха!", после чего положила под дерево косточку.
  В руке у нее было черное перо ворона - рулевое из хвоста или маховое, из крыла.
  И вот, как только она подняла его с земли, все поменялось. Все соблазны мира утратили свою значимость и поблекли вместе с тусклыми красками дня, а перо наоборот выросло в цене просто невероятно.
  В тот день Гита и Лота действительно нашли перо. Все еще не веря своим глазам, Лота подула на него, подержала в руках. Она не видела Темного Человека, до некоторых пор в ее жизни не происходило ничего особенного, однако в тот день в конце сентября в Москве они с Гитой нашли вороново гнездо и получили в подарок вороново перо для колдовского ритуала.
  
  
  
  * * *
  Но не только в увлечении магией был секрет обаяния Гиты. Мир, доступный Гите, коренным образом отличался от мира Лоты. Так парадная в ковровых дорожках отличается от черной лестницы, где можно подвернуть ногу, а при случае и по морде получить. Лотой мать занималась мало, целиком поглощенная построением новой ячейки общества с новым мужем. А потом и вовсе спихнула на бабушку - мать бывшего мужа. Карманных денег у Лоты не водилось. А больше всего на свете она боялась возвращения в Краснодорожный, в пятиэтажную тишину. Гиту же родители осыпали тряпками и деньгами, которые она толком не знала, на что потратить. Там, где у простых смертных висели комковатые шарфы и синтетические шубы, у Гиты красовались канадская дубленка, а заодно и норковый жакет, который она стеснялась надевать. Лота подозревала, что если б не родители, можно было бы выпросить у Гиты и дубленку, и жакет, и еще много чего. На время, поносить. Она же с возвратом. И Гита спокойно бы все отдала. Вот бы все удивились!
  Надо заметить, что Гита всеми силами рвалась в Гитландию прочь из роскошного, но обыкновенного дома своих родителей. Лота Гитландию любила, но в доме Гитиных родителей все равно стремилась бывать как можно чаще. Видеть старинные стулья с капризно изогнутыми (а если приглядеться - трагически изломанными) спинками. И диван с подлокотниками, похожими на заплаканные рты, которые не в силах коснуться друг друга.
   "Этот дом набит музейными сокровищами, - ворочалось у нее в голове. - Вот бы проникнуть сюда потихоньку в отсутствии хозяев и как следует порыться! Я бы не взяла ничего такого - я же не вор. Так, пару пустяков: колечко с сапфиром, бриллиантовые сережки. Хотя с другой стороны - кто поверит, что это бриллианты? На Гитиной матери даже дешевая бижутерия будет выглядеть, как фамильная драгоценность, а на мои брильянты никто и не посмотрит! Нет, брать я бы ничего не стала, но всё бы потрогала, подержала в руках".
  Вот, но самое-самое главное, раз уж речь так подробно зашла о Гите - королева Гитландии Гита была рисковым человеком. Рисковым, экстремальным - это определение, вспоминала потом Лота, больше других соответствовало ее натуре. Такого рода рисковость - безрассудная и бессмысленная - свойственна двум типам людей: бродягам, которым уже все равно, и золотой молодежи с таким железобетонным тылом, что и бояться нечего и некого. Гита принадлежала ко второму типу, хотя вела себя так, будто принадлежит к первому. И конечно, дело не исчерпывалось таинственными чердаками, грохочущими крышами и покинутыми домами, откуда родители вытаскивали Гиту еще в детстве, как кто-то снимает с дерева убежавшую кошку. Со временем перед ней разверзлись иные бездны, более опасные и заманчивые. Она перепробывала на себе все наркотики и психотропные вещества, которые в то время могли попасться жителям наших географически широт. У нее было поразительное отсутствие инстинкта самосохранения, которое можно было бы считать талантом - то есть само отсутствие скрывало в себе некие потаенные возможности, как нечувствительность к боли делает человека неуязвимым. (Жаль, не каждый талант востребован и находит применение, многие так и остаются под спудом.)
  Все детство Гита кочевала из школы в школу. Пребывание в каждой последующей не затягивалось: от соединения Гиты с советской школой рождался уродливый гибрид, который, как злой дух, начинал притягивать в учебное заведение несчастья и отрицательные события. Дисциплина падала. Портреты классиков, провисевшие на стене несколько десятков счастливых лет, тоже с грохотом падали и рассыпались. В обиход входили дерзкие и невиданные ранее моды. Слой косметики на лицах девочек утолщался, что обнажало, впрочем, не возросшую самооценку, а неуверенность в себе и внезапно обнаружившееся желание кому-то что-то доказать. Сквозняки распахивали окна, и те бились, усыпая пол осколками, которые попадали в туфли. И если бы не громоотводы, в одну из Гитиных школ непременно попала бы молния. С течением времени от соединения Гиты и школы у последней медленно, но неуклонно развивалось нечто воде анафилактического шока или, скорее, гнойного воспаления, в результате которого Гита извергалась, как извергается организмом враждебный и не прижившийся орган или инородное тело, и снова временно оказывалась в пустоте. Существовало, конечно, домашнее обучение, но родители - Лота это понимала - не имели энергии и душевных сил решиться на такую отчаянную меру для своего упрямого и строптивого ребенка. Скорее всего, они попросту боялись Гиту. Они боялись остаться один на один с ней и ее взрослением. И после непродолжительных поисков Гита перекочевывала в следующую школу, и так дело дошло до общего с Лотой девятого класса самой заурядной средней школы без какого-либо уклона, куда Лота подалась, переехав в Москву из Краснодорожного.
  Стоит ли говорить, что мужиков вокруг Гиты вертелась уйма? Лоту они скорее озадачивали и пугали, а не привлекали. Это была специфическая публика: с гнильцой? с извилистым характером? Однако даже самые замшелые пни и отъявленные проходимцы улавливали в атмосфере Гитландии свежую нотку. Еще в последнем классе всю эту публику оттеснил художник: непризнанный гений. Лота ни разу его не видела. Он жил в подсобке или дворницкой, и подрабатывал дворником или сторожем. Из-за этого гения и началась в жизни Гиты нехорошая полоса.
  Гитина бесшабашность, обаятельная безбашенность казались Лоте роскошными. Лота завидовала. Потому что рядом с Гитой она ощущала себя брюзгливой вдовицей в капоте, сухопарой и мелкотравчатой, боящейся сунуть руку в фиал с неведомым, чтобы извлечь из его глубин удачу или поражение.
  Зимой у Гиты появились небывалые черные английские говнодавы с железными носами. У нее была целая коллекция чубуков и стеклянных свистулек для дурманящих воскурений. Одно время она ходила в хулиганской кепке, заломленной на затылок. Когда перед ней лукавым и хищным жестом выхватывали из барсетки тоненький дамский "Вог" - или чем еще в ту пору четкие пацаны угощали девушек - она могла преспокойно вытащить и закурить "Беломор". Она жила в старинном особняке в центре Москвы, который принадлежал ее папе, знаменитому скульптору, щедро обласканному государством.
  Таких, как Гита, Лота больше не видела - ни тогда, ни потом. Их не просто не ходило по улицам: их не выпускали. И как диковато сочеталось запечатанное наглухо, как консервная банка, прошедшее время с ее порывистым норовом и энергичным нравом... Таким людям - если такие где-то еще есть - им к лицу настоящее.
  А потом Гита сбежала со своим гением в Питер.
  А еще чуть более потом случилось то, что случилось.
  
  
  
  
  Глава вторая
  Симеиз
  
  Как ни старалась Лота изменить судьбу с помощью Гитиных колдовских ритуалов, на практике у нее ничего не получалось. Вороново перо не сработало. Жизнь складывалась на удивление тускло: не забредали в нее ни гении, ни гуру, ни яркие события. Да и собственной жизни у Лоты не было. Мужчины, увивавшиеся за Гитой, не обращали на тихую Лоту никакого внимания. Проходили дни, а она так и сидела в бабушкиной квартире на широком подоконнике, подперев руками подбородок. После выпускных, благодаря широким и могучим отцовским связям, Гита сдала экзамены и поступила в Архитектурный институт. А Лота устроилась работать санитаркой в отделение хирургии одной из московских больниц. Семейный совет торжественно постановил, что она будет готовиться в медицинское училище. По мнению родителей, человек, не имеющий в жизни ни устремлений, ни желаний, ни планов на будущее, должен непременно стать фельдшером. Один только отчим за Лоту заступился. Сказал, что для начала хорошо бы поработать в больнице, чтобы пообвыкнуться в специфической больничной среде, а заодно получить трудовой стаж, который еще никому не вредил. А бабушка ничего не сказала. Но Лота знала, что у нее на уме: в лихую годину лучше прибиться туда, где есть кормежка. А в больнице кормежка, какая-никакая, была, есть и пребудет вечно.
  Это была огромная больница, и магия ее чисел навсегда застряла у Лоты в голове. Когда она хотела запомнить 27-ю страницу в книге, она думала: 27-й корпус - это морг. Или трамвай Љ6: 6-й корпус - психосоматическое отделение. Двойка - терапия. 22 августа - 22-й корпус для блатных и крутышей. 14-й корпус - реанимация. 19-й - неврология. Некоторые вещи остаются с человеком на всю жизнь даже против его желания.
  Проходили месяцы, а готовиться в училище Лота не начинала. Ей быстро стало понятно, что медицина с ее стерильностью и субординацией - настоящий деспот. А свобода, которую она скупою рукой выдавала медперсоналу в виде отпуска - слишком призрачна и кратка, чтобы кого-то осчастливить. Может, думала Лота, это делается нарочно, чтобы люди не успели распробовать ее вкус? К тому же ее отпуск ни разу не совпал с летом. Это и отпуском трудно было назвать. Так, пара недель зимой. Кто-то другой всякий раз ухитрялся забрать себе дефицитные летние месяцы. А Лоте ближе к декабрю снова выпадали жалкие две недели казенной свободы.
  Зато в промежутках между дежурствами она много гуляла. Обходила свой район улицу за улицей. Садилась на скамейку, что-то записывала в блокнот. По дорожкам прыгали воробьи. Бульвар отражался в мокром асфальте, как в зеркале. Листья прилипали к тротуарам - круглые, продолговатые, звездчатые кленовые: осенью город становился похож на гербарий.
  Лота уже твердо знала, что не хочет быть фельдшером, зато могла бы стать поэтом или художником и только никак не могла выбрать, кем именно.
  
  
  * * *
  И вот, второй после школы весной ее впервые настигло запыхавшееся слово "отпуск". Как рыба, ловящая ртом воздух. Конечно, это было еще не совсем лето. Было начало мая, ночи стояли студеные, повсюду выглядывал перезимовавший мусор: за минувшую зиму город здорово опустился. Но одновременно и помолодел. Абсурдно звучит, но все именно так и было.
  Дело в том, что еще в допитерские времена Лота и Гита планировали съездить к морю. Идея выглядела заманчиво, но расплывчато. Обсуждались детали, но дальше разговоров дело не двигалось, и путешествие рисковало так и остаться разговорами и планами. В принципе, Лота была к этому готова. Такие вещи часто ограничиваются словами, но и это не плохо: некоторые слова делают человеческую жизнь счастливее. Лота мечтала о поездке - и одновременно боялась ехать. Она не представляла, что на нее, тихую троечницу, обрушится такое великое счастье. Денег у нее не было. Смелости и решительности, необходимых в любом путешествии, тоже не было. Она ни разу никуда не ездила. Тем более, не ездила с Гитой. Она не видела в жизни ничего кроме Краснодорожного и Москвы. Хотя и это, если вдуматься, не так уж не мало...
  И вдруг, в преддверии ее первого полноценного отпуска ситуация изменилась: они с Гитой твердо условились вместе отправиться в Симеиз - в крымский курортный поселок, где имелись и санатории, и частный сектор, и романтические южные парки. А главное - там было море. Лота стремилась к морю, как все отдыхающие. Гита же, повидавшая за жизнь немало морей, городов и курортных поселков, собиралась отыскать на берегу места силы и каких-то загадочных людей, которых называла братьями воздуха.
  Услышав по телефону о братьях воздуха, Лота тут же вспомнила другой разговор, состоявшийся еще задолго до Питера.
  Они тогда сидели в Гитиной комнате и рассматривали альбом "Птицы в сюрреализме". Текст был по-немецки, но его и не требовалось: главным в альбоме были репродукции, посвященные одной-единственной теме: птицам.
  На одной картинке у птицы была распахнута грудь - в ней для этого имелась специальная дверца - и через отверстие вылетало много маленьких птичек. На другой бледная девочка с измученным лицом плакала, спрятав лицо в ладонях, а ее волосы под порывами ветра превращались в черных улетающих галок. Но больше всего Лоте запомнилась девушка, парящая высоко над землей: к ее телу - рукам, голове, спине и ногам - крепились веревки, и птицы своими клювами удерживали девушку в воздухе.
  -Отец из Берлина привез, - вскользь заметила Гита и затянулась сигаретой. - Ездил смотреть, как рушат Берлинскую стену.
  Едва речь зашла о родителях, она, как обычно, ощетинилась, помрачнела и ушла в себя.
  -Ну и как стена? - поспешила на помощь Лота.
  -Да никак...Тридцать лет простояла. А тут раз - и сломали. Только пыль столбом. Отец там присутствовал, на этой церемонии, от начала до конца. Теперь выставку крутую в Москве забабахает. Фотовыставку. Он же у нас теперь демократ. А когда-то сам же эту стену проектировал.
  -О, позовешь меня на выставку? - оживилась Лота.
  -Не, лучше не надо. Давай лучше птиц рассматривать. Смотри, какие классные! Лично я точно знаю, что люди произошли от птиц. Не все конечно.
  -А я слышала, от обезьяны...
  -Нет, ты что? Темный ты человек. От обезьяны только часть людей произошла. Это и наукой давно доказано.
  Лота понимала, что весь их разговор - рядовые будни Гитландии. Но по привычке мигом включилась в игру.
  -Да ну? Я и не знала.
  -Конечно, не знала. Эту информацию скрывают. Ученые убеждены, что несмотря на огромное количество потомков обезьяны, в мире существует небольшой процент других людей, которых подселили на землю тысячелетия назад. Эти редчайшие экземпляры называются братьями воздуха. А я считаю, что они - родственники птиц. И родина их не земля, а небо.
  -Как ты думаешь, они узнают друг друга, если встретятся? - спросила Лота с сомнением.
  -Мы же с тобой друг друга узнали.
  Действительно: они с Гитой друг друга узнали. Моментально. Это было не знакомство, а именно узнавание.
  -А может быть так, что человек - брат воздуха, но об этом не догадывается? Так и проживет всю жизнь в неведении?
  -Наверняка! Но если находишься с таким человеком рядом, все равно рано или поздно обязательно это почувствуешь. И тогда тем более надо ему все рассказать.
  -Понимаешь, этот мир принадлежит не завоевателям, - добавила Гита задумчиво. - И не тем, кто сильнее, как это может показаться. Не тем, кто проходит по трупам, наметив себе цель. Он принадлежит тому, кто сумел установить с ним контакт. А этому никто никого не учит. Это умеют делать единицы.
  
  
  
  * * *
  В первых числах мая Лота отправилась на Курский вокзал и купила билет на пассажирский поезд "Москва-Симферополь", чтобы встретиться с Гитой уже в Симеизе. Гита должна была стартовать из Питера, куда переехала жить со своим Гением еще осенью, оформив в институте академический отпуск. А Лота выезжала из Москвы. В дорогу она приготовила ермак, купленный заранее по объявлению. Новенький, с жикающими молниями, с оттопыренными карманчиками. С алюминиевым каркасом, благодаря которому вся конструкция удобно располагалась на спине. Это был ее первый взрослый предмет, и она им гордилась.
  Лота ехала на верхней полке пассажирского поезда. Было здорово лежать на верхней полке и слушать разговоры людей внизу, не видя их лица.
  -Ведь что получается, - слышался, все собой перекрывая, громкий, но, в то же время, вкрадчивый и какой-то стелющийся голос. - Душат народ. Подкрадываются со всех сторон. Беда-то не в них, не в Ельцине, не в этих его всяких Гайдарах. Беда в том, что окружают они себя еврейчиками, жидками окружают, вот в чем беда.
  -Э, нет, товарищ, - перебил его звучный бас какого-то, судя по тембру, капитана дальнего плаванья. - Как вот эти ваши разговоры начинаются, так я говорю: не надо товарищи. Нечего сваливать! Смотри на себя, на своих смотри: мы, мы страну развалили! С протянутой рукой на запад пошли! Давай нам, запад, все: лекарства, куриные ноги, гуманитарную помощь. Сами себя распустили, страну распустили, а теперь виноватого...
  -Правильно! - встрял третий, пожиже, но не менее положительный. - За Ельцина сколько народу голосовало? Пятьдесят семь процентов! Вот взять да и спросить вас или вас, или, вот Евгенича - за кого ты, Евгенич, голосовал? Сейчас, понятно, уже совестно многим признаваться, но голосовали-то за Ельцина. А потом работу стали терять, квартиры, тут-то и призадумались...
  -Так я про то и говорю, - лебезил первый. - Распустили страну. Но ты по фамилиям посмотри, кто правительство окружает, по фамилиям, и сразу все ясно тебе станет...
  Тыдых-тыдых, тыдых-тыдых, - безудержно мчался к счастливым широтам паровоз.
  Пронеслось поле, закружился полуодетый лес. В стенах вагона что-то загадочно поскрипывало. Призрачно погромыхивала дверь тамбура. И если закрыть глаза, Лоте становилось неясно, куда она несется - вперед или назад.
  Проснулась она поздно. Поезд, плавно раскачиваясь, летел во весь опор. Вдали попыхивал высокими трубами какой-то город - поезд на полном ходу огибал его справа. Верхняя полка напротив Лоты, как и раньше, была пуста. За ночь пассажиры сменились. Не было ни капитанского баса, ни стелющегося, ни их невидимых собеседников.
  -Доброе утро! - поприветствовала Лота плацкартный вагон, соскакивая с верхней полки.
  И вдруг почувствовала, что абсолютно счастлива.
  Утро было действительно добрым.
  На шее у нее висело вафельное полотенце, в стакане дребезжала ложечка, а за окном проносились белые украинские мазанки, подсолнухи и серебристые тополя.
  
  
  * * *
  От Симферополя до Ялты Лота добиралась на троллейбусе. Настроение было так себе. Крым оказался совсем не таким, как она себе его представляла, а Гитландия и вовсе отодвинулась на неопределенное расстояние. Солнца не было и в помине. Тепла - и уж тем более жары - не было тоже. Моросил дождь, горы затягивал густой туман, а море было неприятного свинцового оттенка.
  В Симеизе небо прояснилось. Асфальт на конечной остановке автобуса мигом высох. С каменной изгороди свисала цветущая бугенвиллия или джакаранда или как еще называется этот красивый яркий кустарник - цветистый пустоцвет, потому что на юге пахнут только смола, безымянные колючки, можжевеловые шишки, и уж точно не яркие цветы. Просевший автобус тарахтел одышливым двигателем, небольшая очередь поджидала его под желтой, в цвет автобуса, табличкой "Симеиз-Ялта": судя по всему, из Симеиза уезжало больше народу, чем приезжало.
  Через некоторое время снова зашелестел дождь. Лоте показалось, что ермак за плечами стал тяжелее, словно весь напитался густой серой водой, которую извергали небеса. Погуляв там и сям по поселку, зайдя в крохотный книжный, где на прилавке под стеклом были разложены отсыревшие черно-белые фотографии Ялтинской набережной и Воронцовского дворца, она вышла на дорогу вдоль моря, прошла по ней чуть больше километра и принялась отсчитывать скалы. Тут-то и возникла неувязка: открывшийся ее глазам пасмурный пейзаж никак не соответствовал подробным Гитиным объяснениям. Заостренные кверху треугольные скалы, какими Лота их себе представляла в Москве, виднелись только в одном месте - в отдалении, над зеленой чащей, и их сложно было назвать "третьими по счету", поскольку ни вторых, ни первых ей не попалось.
  Тогда она спустилась на тропинку вдоль моря. Если там живут люди, они могут знать Гиту, думала она. Может, кто-то о ней слышал и подскажет, где ее найти.
  
  
  * * *
  Наконец Лота вышла на большую стоянку. Ей показалось, что Гиту здесь знают. Обширная поляна, примятая трава, сосновые иглы. На стоянке было пусто, только возле погасшего костра сидел сутулый невероятно худой наголо обритый человек в майке и джинсах. Он взял с перевернутого вверх дном ящика миску, вытащил из кармана ложку и принялся неторопливо жевать, глядя на море равнодушными северными глазами. Заметив Лоту, человек приветливо улыбнулся и оказался девушкой примерно одного с ней возраста.
  -Черти-чо приходится жрать, - пожаловалась девушка, словно продолжая начатый разговор.
  -Невкусно?
  -Вкусно. Просто они туда мяса напихали, а я мяса не ем.
  -Вот и правильно, - оживилась Лота. - Я тоже собираюсь, но никак не могу начать.
  -Что начать?
  -Мяса не есть. Это же собраться надо...
  -Очень просто собраться, - девушка сделала движение рукой, словно откинула длинные волосы. - Только надо решить сначала, для чего тебе это нужно. Вот скажи, для чего?
  -Чтобы не есть убитых животных, - ответила Лота.
  Она действительно часто про это думала, так что говорила правду.
  -Ты ведь их не убиваешь, они и так убитые.
  -Да, но я участвую в убийстве.
  -Правильно. Но собственной ненасытной утробе ты этого не докажешь, ей все равно будет хотеться мяса.
  -А ты как начинала?
  -Объясняю. Если последишь за собой внимательно день, другой, ничего пока не меняя, то быстро заметишь, что мяса тебе хочется в любую минуту жизни, даже если ты не голодна. Мясоедение пробуждает в человеке низменные инстинкты, и он готов лопать, что попало. То есть, можно сказать, мясоед голоден все время.
  Лота кивнула:
  -Правда.
  -Конечно, правда. Вот и получается, что с мясом надо завязывать не только из-за гуманизма, а из-за того, что ты таким образом усмиряешь в себе зверя, а человека, настоящего человека в высоком смысле, наоборот, пробуждаешь к жизни.
  На девушке была вылинявшая майка с надписью AS/DC, сделанной масляной краской через картонный трафарет. Ее запястье украшал самодельный браслет с колокольчиками - при каждом движении колокольчики позвякивали, но Лота быстро привыкла и не замечала их звона. Девушку звали Лина. Она наковыряла Лоте из котла остатки супа, налила чаю в эмалированную кружку с намалеванным с одного бока сиротским цветком и отломила кусок подсохшего хлеба, вытряхнув из него муравьев.
  Про Гиту она ничего не слышала: из-за беспрерывных дождей на их берегу вот уже неделю никто не появлялся.
  -С едой у меня сложные отношения, - рассказывала Лина. - Я всегда представляла ад как пиршественный зал, заваленный жратвой. Не поверишь: всю историю цивилизации я воспринимала исключительно через еду! Завидовала монахам, которые питались облатками для причастия, запивая святой водой. Евреям в пустыне, которые собирали манну. Индийским йогам, которые едят одни фрукты. А римляне тем временем фаршировали утиной печенью поросят и запекали их в туше быка, так я их наоборот, терпеть не могла. А заодно и всю кровожадную античность, медицину, ученых.
  Лина взяла баклажку и начала осторожно тонкой струйкой лить воду в миску. Потерла бортики травой и смыла.
  -Одиночество? Было дело. Кто согреется рядом с восковой лилией, с сухим и твердым женским кипарисом? Вообще-то, по-своему я была ничего... Представь: прозрачный человек! Однажды мне сказали, что я похожа на инопланетянку Нию. В общем, желающих, как ты понимаешь, не много находилось... Устройство организма целуемого не должно существенно отличаться от устройства целующего, иначе это уже не эротика, а урок патологической физиологии. Кто станет тебя целовать без доброго куска бифштекса внутри? Так что, подумай хорошенько насчет экспериментов с едой!
  Лина шмыгнула носом.
  - В прошлом году меня приглашали в Нью-Йорк на конференцию сыроедов, а я не поехала.
  -Почему?
  -Да ну его... Вот мне тут рассказывали про одну тетку, которая вообще отказалась от еды. Не ест, не пьет - питается солнечной энергией и отлично себя чувствует. Живет, понятное дело, в Индии. Так что, осенью обираюсь в Индию.
  -Здорово... Сколько же ты весишь?
  -Сейчас сорок три кило, но это не предел. Мечтаю превратиться в тонкий звук, напоминающий пение некоторых разновидностей птиц, или мерцание, которое видишь за окном ранним утром, - Лина улыбнулась.
  Она подошла к сосне, где был привязан длинный и острый, как стальной стилет, осколок зеркала. Бегло осмотрев себя, оскалила зубы и снова провела пальцами по вискам, словно откидывая длинные распущенные волосы.
  -Иди сюда, - позвала она, поманив Лоту за собой. - Вот пещера, можешь пока оставить вещи.
  Внутри пещеры было сухо, прохладно и так просторно, что Лота выпрямилась во весь свой невысокий рост. На потемневших стенах виднелись по-курортному незамысловатые надписи: даты и имена.
  -Это мое, - сказала Лина.
  Она уселась на синий спальник, взяла флейту и заиграла "Зеленые рукава" с таким отрешенным видом, как будто никого рядом не было. Пока она играла, Лота рассматривала пещеру. Вдоль каменных стен лежали пенопластовые коврики, матрасы, спальники, одеяла и рюкзаки, залатанные пестрыми лоскутами, вышитые бисером и разноцветными нитками. Там и сям виднелись пацифики различных диаметров, но они Лоту не волновали. Все-таки сама по себе голубиная лапка, заслоняющая земной шар, давно и безнадежно забыта, и пацифики представляют собой голые символы, к которым Лота была равнодушна. Сказочные узоры, руны и пестрые заплаты, нашитые на ткань рюкзаков и спальников с разной степенью аккуратности, притягивали ее сильнее. В них чувствовалась близость робкого и призрачного мира, о котором она ничего не знала. Хотелось взять его в руки и рассмотреть, как берешь в магазине вещь, но это было невозможно. Это было послание в виде намека, сообщение, которое читалось едва-едва, в отличие от обычных предметов и явлений, предлагающих себя целиком и даже иногда чересчур навязчиво. Лота знала, что сказала бы Гита, глядя на эти вещи и их хозяев: это соль земли, это и есть жизнь. Возможно, она была бы права. Но тогда непонятно, почему жизнь так радикально отделилась от всего остального, что она должна была бы по идее оживлять? И как существует все остальное в отрыве от жизни?
  -Эй, где ты там, - окликнула Лоту Лина, отложив флейту. - Устраивайся. Здесь, между прочим, можно жить круглый год. Спать можно, если мустангов не боишься.
  -Кого? - переспросила Лота и на всякий случай оглянулась.
  Глаза резануло дневным светом.
  -Мустанги - это вши, - объяснила Лина, проведя загорелыми пальцами по наголо обритой голове. - А так все окей. Море рядом. Оно, правда, сейчас холодное. Но ничего, многие купаются. Мустангов потом выведешь керосином. Я тоже вчера плавала, но страшновато, если честно: мышцы сводит. Ребята хлеб покупают, картошку с огородов приносят.
  -С огородов? - Лоте тут же представился колхозный огород с аккуратными грядками, на которых работают длинноволосые коммунары. Как сеятели в Easy Rider.
  -Дербанят у местных и притаскивают сюда. Хочешь, поваляйся пока на моем спальнике, отдохни. Устала, небось, с дороги, - простодушно предложила Лина и вышла из пещеры в мягкое послеполуденное сияние.
  Почему-то Лоте не хотелось признаваться, что приехала она поездом, а не автостопом, всю дорогу слушала чужие разговоры и смотрела в окно на проносящееся пейзажи.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава третья
  Киндберг
  
  К вечеру на полянку подтянулись диковинные личности, в которых Лота сразу угадала владельцев живописных вещей. С веревки, натянутой между стволами, свисали мокрые полотенца. В стороне от пещеры рубили дрова - слышались удары топора и треск древесины. Возле входа кто-то спал, завернувшись в рваный спальник. Уголовного вида белобрысый мужик в тельняшке, сидя на бревне, настраивал гитару.
  Голая по пояс девица, похожая на перекормленную русалку, стояла перед зеркальным стилетом и расчесывала мокрые волосы. С ее шеи свисали самодельные бусы из круглых семян, а руки по локоть были унизаны браслетами. Заметив Лоту, девица улыбнулась, совсем не стесняясь своей наготы.
  Вечер только намечался. Солнце стояло высоко, но на стоянке, чуть выше - там, где вилась тропинка, ведущая в горы - горели огоньки. Маленькие костры и несколько мерцающих желтых звездочек - скорее всего, это были свечи в пластмассовых бутылках, масляные фонари или керосиновые лампы. В воздухе плыл приторный, чуть резковатый запах индийских благовоний: кто-то втыкал их прямо в сухую почву, и они дымили, окуривая поляну. Все это смутно напоминало о Гите, словно было продолжением ее собственной истории, или она копировала эту причудливую реальность, чтобы заимствовать из нее кое-что для себя.
  Лота с любопытством рассматривала стоянку несколько минут, а потом увидела Птицу.
  У нее слегка заложило уши, как в набирающем высоту самолете.
  И еще - стало тяжело, как будто она что-то пыталась и никак не могла вспомнить. Этот привкус близкого, но так и не родившегося воспоминания сопровождал ее потом всякий раз, когда она видела Птицу.
  Птица сидел у костра и варил что-то пахучее в помятом с одного бока и дочерна закопченном котелке, помешивая содержимое привязанной к палке алюминиевой ложкой. Бодрый костер плотно обхватывал котелок со всех сторон, и еда сытно булькала, норовя перепрыгнуть через край. Птица сидел в удобной устойчивой позе, мешал еду, подкладывал в костер дрова, дымил папиросой и с кем-то переговаривался. Пахло дымом, можжевельником, чем-то вкусным и ароматным - Птица, как она потом узнала, в любое блюдо добавлял одновременно несколько специй, которые повсюду таскал с собой. Его старорежимные очки забавно сочетались с застиранной штормовкой, военными штанами и кирзовыми сапогами, придавая ему вид революционера-разночинца, укрывшегося от жандармов в береговых скалах. Но поразили Лоту не очки, не куртка и даже не солдатские сапоги, а что-то другое, что она уловила мгновенно, но осознала позже: его цельность, собранность, несокрушимое единство, которое составляли костер, котелок с дымившимся варевом и сидевший на корточках человек.
  Передо Лотой был не просто длинноволосый бродяга: это был архитипический образ Мужчины у Костра.
  
  (Через много дней после того первого дня Птица подарил Лоте свою фотографию. Она потом долго хранилась в разных местах, пока однажды не исчезла бесследно во время переезда. В томике Кортасара, где рассказ про Девочку-медвежонка. В папке среди Гитиных эскизов - осыпающихся, как крылья бабочек, пастелей. Одно время лежала в шкафчике, где Лотина бабушка держала лекарства. Потом перебралась в верхний ящик письменного стола. К ней очень подходило название "моментальный снимок": все нерезко, туманно, черно-бело. Черты плохо различимы и слегка смазаны - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. Глаз не видно, рот приоткрыт, темные волосы растрепаны ветром. Правая рука поднята и обращена ладонью к зрителю. Непонятно, что означал этот жест - прощание или желание загородиться от объектива. Эта фотография очень помогла ей в те дни, когда была необходима любая зацепка, любое доказательство того, что все происшедшее действительно произошло. А потом она пропала. Прошлое отделилось, чтобы окончательно сделаться прошлым).
  
  Поляна, где располагался лагерь, была вместительной, но к вечеру на ней собралось столько народу, что она показалась Лоте тесной. Наиболее яркие представители местной диаспоры явились непосредственно перед ужином. Один из них был невысокий, немолодой - лет 35-ти - человек в неожиданно чистой белой рубахе, заправленной в брюки с подтяжками. Это был Герцог, сумасшедший литератор, который, как рассказала Лина, прибился к лагерю еще в апреле. На поляну он притащил пенку-седушку, настоящую фаянсовую тарелку, вилку, ложку, нож.
  -Проклятый вертеп, - ядовито шипел Герцог, расстилая газетку и раскладывая свои образцовые приборы.
  Лота устроилась очень удачно: перед ней открывалась поляна, и костер был расположен удобно - не далеко, но и не слишком близко. И, главное, Птица сидел напротив.
  -Я в Киеве почти не выхожу из дома, - вдруг обратился к ней Герцог экстравертно и даже приветливо. - Разве что за пенсией. Теперь-то от пенсии ничего не осталось - так, копейки. И вот вообразите, что означает для меня вся эта кутерьма, тусовка, эти крики, распевание песен. Но ничего: терплю. Притерпелся. Помаленьку приспособился. Вообще-то я, знаете ли, пишу, а занятие это, как вы понимаете, требует уединения и внутренней тишины.
  -А что вы пишете? - поинтересовалась Лота.
  -Прозу. Поток сознания. Я - классик, а вы как думали? Классик - это тот, про кого всем кажется, что он давно помер, а он все еще жив, - Герцог захихикал. - Это и есть тот самый памятник нерукотворный и прижизненный.
  -А что значит - поток сознания?
  -Это, если угодно, отсутствием сюжета. Я твердо убежден в том, что сюжет губит текст, отвлекает читателя. Сбивает с толку и уводит от главного.
  -А что главное? - брякнула Лота.
  Герцог пожал плечами.
  -Главное - это тончайший рисунок мысли. Графика. А потом, если хотите, живопись - ярчайшие цветовые пятна. Импрессионизм! В наши дни сюжетная проза безнадежно устарела, она атавистична. Современный читатель - разумеется, если это читатель достойный, имеющий необходимый багаж - отправляется в свой читательский трип, как охотник за дичью. Но дичь должна быть заранее отстрелена, приготовлена и разложена в нужных местах, а это уже задача писателя. Вы Пруста читали?
  -Только планирую. Вот Кортасара я очень люблю!
  -Нуу, Кортасар - это наше все, - уважительно закивал Герцог. - А что именно из него вы знаете?
  -Все рассказы и романы, которые выходили на русском. Но романы мне меньше нравятся.
  -Это вы им меньше нравитесь, сударыня, - проворчал Герцог. - Вы до них просто не доросли. Не обижайтесь только, ради Бога, на мои слова. Не доросли, не дозрели - романы писал гораздо более опытный автор, нежели рассказы. Читайте, барышня, образовывайтесь! На вашем лице я вижу элементарный недостаток образования, - Герцог бросил на Лоту проницательный взгляд. - Кстати, я не уверен, что вам необходимо высшее учебное заведение. Скорее, наоборот: сторонитесь учебных заведений так же, как пенитенциарных. Книги - вот что даст вам единственно правильное образование души и духа. А если нет, на что вы расходуете жизнь?
  Тут на поляне появились две полуголые девицы. Одна несла на руках грудного младенца, другая - ворох тряпья. Проходя мимо Герцога и Лоты, они чуть не задели их своими сарафанами.
  -Люди по сути своей страшны, - неожиданно Герцог понизил голос и перевел разговор на другую тему. - Что у них на уме, вы знаете? Вот и я не знаю. Может, они затаили какое-нибудь зло, злоумышляют преступление. Человек - это адская шкатулка. Никто не подберет к ней ключ, а если даже подберет - немедленно сойдет с ума. Приоткроешь - и в тот же миг ядовитая пружина вонзится тебе в палец. Вы, разумеется, слышали притчу о трех мудрецах, которые созерцали рай?
  -Нет...
  -Так вот, три мудреца увидели рай. И что же? Один умер, другой сошел с ума, а третий выжил, но не произнес больше ни слова до конца дней своих. Так никто и не узнал, что он там узрел. А я говорю вам, девушка, что никакой это был не рай, а Внутренний человек.
  -А вы издаетесь? - любознательно ляпнула Лота по своей привычке задавать нетактичные вопросы. Она всего лишь хотела спросить Герцога, где можно почитать его потоки сознания, но она немедленно раскаялась: внутреннее напряжение беседы ослабло, и она испугалась, что она вот-вот увянет.
  -Нет, не печатаюсь, - буркнул Герцог. - Да и где, скажите, печататься? Где, я вас спрашиваю? Подходящих серий нет, думающие люди либо давно умерли, либо еще не родились. Есть толстые журналы, но они категорически не стимулируют развитие, а наоборот, губят литературу. Портят писателей, которые начинают писать с тем расчетом, чтобы попасть в толстый журнал. А это довольно-таки узкое прокрустово ложе.
  
  
  * * *
  Вскоре Герцог забыл про Лоту и придвинулся к мрачному типу в банном халате, который явился к ужину позже всех.
  Когда суп был готов, все собрание подтянулось к костру, вытащило миски, ухватило ложки и принялось накладывать еду. В один миг котелок опустел. Есть Лоте не хотелось, и это было к лучшему: когда она заглянула в котел, на дне виднелся только прозрачный кружок морковки.
  Все расселись у костра и начали торопливо черпать ложками, вполголоса переговариваясь друг с другом.
  -Ты ведь первый раз тут, верно? - обратилась к Лоте рыжеволосая девушка по имени Рябина. - Это здорово, что ты к нам пришла.
  От ее радушных интонаций Лота даже слегка растерялась.
  -Хорошо? Почему?
  -Потому что все мы - люди, которые живут под скалой - только на вид разные. А на само деле мы отмечены одной и той же печатью. Нас тщательно отбирали, прежде чем тут поселить.
  -Кто отбирал? - не удержалась Лота.
  -Жизнь отбирала, судьба, - тихо проговорила Рябина, пристально глядя Лоте в глаза. Лота заметила, что зрачки у нее крошечные, как маковые зернышки. - Вечность отбирала. Может быть, ангелы. Или Бог, - добавила Рябина.
  Было очевидно, что ей трудно остановиться.
  -Ты тоже отмечена этой печатью. Я вижу, - сказала Рябина, и в ее словах слышалась уверенность и почему-то горечь. - Не веришь? Точно тебе говорю. Тысяча случайностей, которые на самом деле совсем не случайности, и совпадений, которые таковыми не являются, выстроились в сложнейшую цепочку и привели тебя к нам. И отныне тебе придется быть очень внимательной и открытой, запомни это навсегда.
  Лота не возражала. Она жадно рассматривала людей и искала свое сходство с ними, стараясь не выдать своего любопытства и при этом то и дело возвращаясь взглядом к Птице, который сидел поодаль. Ей очень хотелось сесть с ним рядом, но она стеснялась. Его круглые очки и темные глаза блестели влекуще и неприступно, отражая пламя костра и словно бы отталкивая назойливый мир, который так и норовил в них отразиться. Улавливая их отсвет, Лота никак не могла сосредоточиться на общей беседе. Чай в кружке остыл, его поверхность подернулась тусклой нефтяной пленкой. Она забыла про чай. Какой-то смазливый синеглазый парень - сидящие у костра называли его Эльфом - тем временем рассказывал про свои приключения. Кажется, это был случай из жизни, который он всегда с готовностью предлагал, если требовалось рассказать анекдот или заполнить паузу. Лота машинально рассматривала его безупречное, рассчитанное на эффект лицо, но включилась уже под конец истории и так и не поняла, с чего она началась. Впрочем, остальные слушатели тоже внимали не слишком жадно.
  -...Забрали, значит, нас в ментовку. А у меня скрипка с собой. Мент даже сперва не понял, что это у меня в футляре, а когда понял - не поверил. Говорит: "А сыграй-ка, брателло, вот это: в переходах играют", - и насвистывает, значит, мотив. Говорю: "Это чардаш". А настоящий чардаш - это, знаете, вещь такая энергичная, заводная. В общем, сыграл я им. Они там чуть плясать не начали! Нет, правда - все дергались. Все! И те, которые сидели, и те, что стояли. И бомжи в обезьяннике. Такое зрелище, просто умора! А я что, мне все равно, кому играть - ментам или не ментам. Или бомжам. Музыка есть музыка. А люди есть люди... Вот. Нас и отпустили.
  Красивый Эльф сконфуженно смолк, так и не добившись от публики ожидаемого веселья.
  -Да, зашибись история. До чего содержательная, - проворчала Лина, поправляя палочкой угли в костре. Колокольчики на ее запястье мелодично звякнули.
  -А по-моему, интересно, - на помощь Эльфу пришла смуглая цыганистая девушка по имени Муха.
  -Наверное, про это и так уже все слышали, - надулся Эльф.
  -Вдруг не все, - улыбнулась Муха.
  -Не нравится - не слушайте, - Эльф обиделся.
  -Может, кто-нибудь расскажет, как нажрался плодов дурмана - и давай трепаться по воображаемому телефону? - зловредно поинтересовалась Лина и выразительно покосилась на Рябину с Мухой, скисших под ее взглядом.
  -Нашла, чего вспомнить, - огрызнулась смуглая Муха. - Уже целый год прошел.
  -Такое разве забудешь?
  -Это была ошибка.
  -Эй, да ладно вам, - вмешался Эльф.
  Все задумались и притихли, что-то вспоминая. Близость Птицы, его внимательный, напряженный взгляд - чуть более внимательный и напряженный, чем требовало обычное сидение у костра с проголодавшейся и уставшей за день компанией - придавали всей ситуации необъяснимую значимость. Лоте казалось, что все остальные тоже должны наблюдать за Птицей, незаметно сверяя свои слова и поведение с его реакциями, или хотя бы учитывать его присутствие. Но кроме Лоты никто не обращал на Птицу внимания. Легкомысленная болтовня, необязательные слова и глуповатые восклицания, которыми обменивались за ужином обитатели лагеря, казались важнее выразительного молчания Птицы. Все слушали очередного рассказчика и смотрели на него или друг на друга, хотя Лоте это казалось притворством.
  Она сидела молча. Да и что она могла о себе рассказать? Старые истории плохо сочетались с новой жизнью, приближение которой она предчувствовала. А еще она не знала, нужно ли вообще сообщать кому-то здесь про то, что работает она в больнице и ведет унылую трудовую жизнь младшего медперсонала - бабушка так и говорила - "нянечка", рассуждая о том, что по женской линии их род здорово подкачал - а сюда ее занесло довольно-таки случайным ветром. И не лучше ли попытаться все это как-нибудь обойти и выдать себя за безбашенную и богемную девицу?
  
  
  * * *
  Чай допивали невесело. До стоянки докатился слух, что деревенские написали заявление в милицию, и ночью нагрянет облава. Лота узнала, что Птица собирается в горы и зовет с собой всех желающих. В горах можно пересидеть, а потом вернуться на берег и жить по-старому. С Птицей уходили те, у кого не имелось паспорта или совесть была по какой-либо причине нечиста, и чувствовали они себя от этого неуверенно даже на диком берегу у моря.
  (Несколько месяцев спустя Лоте рассказали, что в ту же ночь на лагерь напали, но не милиция, а пьяные и обозленные местные жители. Пещеру спалили вместе с вещами - получился громадный, до небес костер - обитателей лагеря избили, а какого-то тяжело ранили, и он умер в больнице не приходя в сознание. Остальных разбросало по всему Крыму. Они еще долго блуждали в знакомом, но ставшем в один миг враждебным мире, теряя и обретая, разочаровываясь и находя новые источники вдохновения. Ялта, Коктебель, Рыбачье, Лисья бухта стали временным пристанищем Мухи, Русалки, Рябины, Герцога и Лины).
  -А не хочешь пойти с нами? - неожиданно обратился Птица к Лоте.
  Он склонил чуть вбок свою чернявую голову и смотрел сверху вниз, будто в самом деле был любопытной птицей. Он стоял так близко, что Лота чувствовала тепло, идущее от его тела: внутри нее это тепло отозвалось горячей волной, которая прошла вниз от груди к животу.
  -Помнишь: "Не надо печалиться, все жизнь впереди", - он напел популярный мотив.
  -Это "Самоцветы", - отозвалась Лота.
  - Точно. Но дело в другом. Ты никогда не задумывалась: что делать, если жизнь позади? По логике выходит, что печалиться нужно? Или тогда уж и петь по-другому: "Не надо печалиться, вся жизнь позади". Смысл-то тот же. В обоих случаях лирический герой находится где угодно, только не в настоящем. В будущем, в прошлом. Этим себя и утешает. Лучше уж петь "вся жизнь посреди". Жить надо прямо сейчас, в настоящем. Так что, собирай рюкзак и вперед.
  В его глазах с длинными ресницами горели два темных солнца. Горели два солнца - так казалось из-за ресниц, но какими иными словами описать этот жаркий, веселый и в то же время опасный свет? Так сияет осеннее небо, когда сквозь торжественную синеву внимательное око уже различает скрытую в его глубинах черноту - холодную, пустую и первозданную. В этой черноте все зарождается и все исчезает, и там же, в лучах предвечного света, богиня Кали нанизывает на лиану свои черепа, и Шива с джатой на голове и змеей на шее танцует свой танец, все созидая и одновременно все разрушая и попирая попутно человеческие страсти, а Хронос проглатывает своих детей, которые все равно не погибнут у него в животе, потому что они тоже боги и каждому из них предстоит жить вечно. Там складываются мифы о сиренах, которые заманивают и губят мореходов, и о смертельных ловушках, прикинувшихся гостеприимным лоном, и там же дремлют все самые бесчеловечные преступления, берущие свою силу в самых светлых и романтических порывах. Потому что в этих теплых глазах сияли далекие зарницы - отблески борьбы за счастье, зарево кубинской революции, рассветы Конго. Его глаза за смешными круглыми очками обещали Великое Будущее, о котором Лота пока ничего не знала, и куда ей сразу же очень сильно захотелось попасть.
  -Хорошо, - согласилась Лота, чувствуя озноб, как будто мимо пронеслась электричка и ее обдало рассеченным надвое ветром. - А вы надолго?
  -Неделя максимум, - спокойно ответил Птица. - Больше там все равно нечего делать. Горы увидишь: там пейзажи не хуже, чем на Алтае. Вода родниковая, чабрец, дикий чеснок. Разобьем лагерь, спать будем в палатках. Там нет никого! Полная свобода, к тому же безопасно. Море от тебя не убежит. Вернешься через несколько дней - а оно теплое.
  Лота не знала, что возразить и противопоставить этим идиллическим картинам, но ей и не хотелось ни возражать, ни противопоставлять. Этот человек был как халиф из сказки, который произнес волшебное слово "мутабор", и все мгновенно изменилось - главное было не смеяться и не сомневаться.
  - В людях скрываются бездны, - ворчал Герцог им вслед. - А ведь хорошее, доброе чаще всего поверхностно - наверху, на свету, под рукой. Глубины человеческие темны и ужасны.
  Жаль было расставаться, но в горы Герцог идти отказался категорически. Он признался, что смертельно боится высоты, к тому же у него артрит и ноют колени. Он ведь был человек уже не молодой - лет 35-ти, не меньше.
  Когда они прощались, Лина вытащила из рюкзака икону, которую нарисовала своими руками с помощью пигментов, яичных желтков, лака и позолоты, и протянула Лоте. В иконах Лота не разбиралась, но эта показалась ей совсем не канонической: у Богородицы было смеющееся лицо и распущенные светлые волосы, а младенец на руках был похож на маленького хиппи в бисерных браслетах.
  
  
  
  
  
  
  Глава четвертая
  Пленение и закрепощение
  
  Вереница людей с рюкзаками уходила в горы. Солнце садилось. Оно не закатывалось за что-то определенное, как на классических пейзажах - за горный склон, выгнутую спину моря или за крыши домов - а будто бы врастало в землю, в кусты и листья. Или земля втягивала солнце в себя, а листья и кусты, насосавшись его молодой крови, золотились и багровели. Вскоре оно исчезло совсем - Лота видела, как оно на секунду застряло, приостановив движение к земле, и его оранжевая грива вспыхнула, затем от нее остался одна-единственная пылающая прядь, которая истончилась до паутинного волоска, а потом все окончательно погасло. Стало прохладно. Ложились глубокие влажные тени. Впереди возвышалась главная горная гряда, на вершине которой Лота никогда не была, и никто, кроме Птицы, не был. Эта гряда не стояла конусом, а лежала - грудью, животом, всей своей исполинской тушей. Птица, который знал Крым, как партизан - родной лес, вел одному ему известными тропами. Скорее всего, днем эти тропы выглядели заурядно. По ним проходили туристы и, может быть, даже старики и подростки. Но в ночи они казались воздушными путями, сложенными из теней и лунного света, которые Птица прокладывал собственными ногами, потому что видеть глазами в такой темноте все равно никто ничего не мог.
  Сумерки становились все чернее, все непрогляднее. Наступала ночь. Рискуя споткнуться, Лота смотрела не вниз, на тропинку, а вверх, и ее затягивало странное состояние, которое можно испытать только в спокойной реке или штилевом море, когда тихо плывешь, скользя по поверхности с закрытыми глазами. Звезды больше не казались белыми, привычного цвета дневного света, какими они выглядят в городе: одна была ярко-оранжевой, другая - зеленой, третья - голубой. Стала вдруг очевидна их шарообразность, выпуклость и различная удаленность от земли. Вспомнилось, что во второй половине лета звезды падают, что на юге случаются звездопады, но сейчас, в мае они держались незыблемо и были накрепко приколочены к темному своду железными разновеликими штырями.
  Гулкий звон, глубокие водянистые уханья, чей-то утробный клекот неслись из густого, плотно сомкнутого леса. Некоторые звуки были округлы и вроде бы сулили покой, другие пронзительны и суетливы, как швейная машинка, и было в них что-то от тяжелой болезни или краткой, но острой муки.
  Кто-то в кустах протяжно стонал человечьим голосом. В темных зарослях мяукал неведомый зверь.
  Горы приблизились: они грузно темнели где-то совсем рядом.
  Лоте казалось, что до нее доносится их сырое дыхание.
  Стояло полнолунье. Отвесные стены освещал пронзительный и прямой, как стрела, лунный свет, в котором отчетливо выделялась каждая трещинка, каждый куст, словно нарисованные фломастером или тонкой кистью.
  
  
  * * *
  Небо над их головами распахнулось: они вышли из древесной тьмы и оказались на пустой асфальтовой дороге, пахнущей дождем и пылью. Асфальт был пористым, рыхлым, кое-где его покрывал мускусный мох и всюду - узор из глубоких трещин. Птица сказал, что это и есть старый Севастопольский тракт, которым в наше время почти не пользуются, потому что ниже, вдоль моря проходит новая дорога, ровная и широкая.
  За Севастопольским трактом начинался еще один лес, примыкавший вплотную к горам, и они опять долго шли в почти кромешной темноте. Когда лес поредел, сделали привал на лавочке возле памятника неизвестному солдату, мерцавшему под луной.
  Ночью в горах такой памятник выглядит иначе, чем днем в городе. Кто лежит под ним? Неизвестный солдат. Но можно ли утверждать это наверняка? Никто ведь точно не знает. Неизвестно, кто лежит под камнем. А что если это только обелиск из крашеного серебрянкой железа, а сам неизвестный солдат остался вон в той темной роще? Он давно утонул в земле, перепутался с корнями, пробился на поверхность травой и кустами, которые тихо шевелятся среди контрастных и диких лунных зарослей. Вызрел, наполнился новой жизнью. Вскормил собою сотни поколений насекомых и птиц.
  Лота нащупала икону, спрятанную в кармане ермака.
  Прямо над памятником висела круглая и выпуклая как бубен луна. В ее ярком неживом свете можно было прочесть надпись и преспокойно выяснить, кто лежит под крашенным серебрянкой обелиском. Но читать не хотелось - вдруг там написано что-то ужасное.
  Все молча покурили и начали подъем.
  Много лет спустя Лота отыскала этот подъем в путеводителе по Крыму - это была одна из двух дорог, ведущих на плато. В нескольких километрах левее, у Байдарских ворот шла вторая дорога - менее отвесная: через лес.
  Тропа была сложена из валунов и называлась Шайтан-Мердвен, Чертова лестница. Римские легионеры, караимы, а позднее крымские татары взбирались по ней наверх, таща за собой в поводу навьюченных лошадей.
  -Генуэзцы называли этот перевал Скаля. По нему восходили Жуковский, Пушкин, Брюсов, Грибоедов, - оптимистично вещал Птица, пробираясь сквозь глубокую, подсвеченную луной тьму все выше по каменным ступеням почти отвесной древней лестницы. Иногда расстояние между одной ступенью и следующей было так велико, что Лота боялась ошибиться и вскарабкаться прямо на стену обрыва.
  -Разве ее не татары строили? - спросил чей-то голос.
  -Ее природа создала, - вторил другой.
  -По легенде лестницу построили тавры, - сказал Птица
  -Давно?
  -В доисторические времена. Но тогда эти горы мало отличались от того, что мы видим. Что увидим завтра, - уточнил он. - Это старые горы. "По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей". А это уже Пушкин!
  -Откуда ты все знаешь? - спросила Лота не удержавшись.
  -Из книг. Зимой времени много, дел в городе мало, можно порыться, поискать. Между прочим, как раз в этом месте когда-то проходил разлом земной коры. Потом его засыпало камнями, все заросло, заглохло, но осталась теснина - этот вот перевал. Здесь как-то чашу античную нашли или амфору - первый век нашей эры!
  Кто-то присвистнул.
  - "Скалы до моря сползают грядою, чертовой лестницей их называют. Демоны сходят по ним, а весною гулкие воды сбегают" , - неутомимо декламировал Птица.
  Через сорок минут они одолели подъем и очутились в самом сердце ночи - в лесу на вершине гор. Пахло прелой листвой и сыростью. Ни единого звука, кроме сердцебиения и хриплого дыхания. Не слышно птиц, молчали цикады. Но вот деревья поредели, расступились, и они вышли на поляну, в лунный свет. Лота подняла руки: казалось, они были сделаны из алебастра или намазаны фосфором.
  Становилось свежо. Крупные, как мокрые хризантемы, звезды низко висели у них над головами.
  -Пришли, - радостно сообщил Птица. - Располагайтесь, будем ночевать.
  Они находились на значительной высоте над уровнем моря, но Лоте казалось, что это дно глубочайшего колодца, где сыро и жутко, зато видны звезды и даже планеты. Они развернули палатки и, не расправляя, постелили прямо на земле. Сверху накинули спальники. Выпала роса, все мгновенно промокло. Лота чувствовала, как одежда впитывает воду, как губка, но холодно почему-то не было. В лесу стояла напряженная тишина, в которой гулко раздавалось дыхание уснувших. Где-то в древесной чаще хрустели ветки. Лоте казалось, что усталость проникла не только в позвоночник, мышцы, ступни и ушибленное колено, что, с ее стороны, было вполне логично, но также и в берцовые кости, в эти длинные полые трубки, которые не горят, не разлагаются, не рассыпаются в прах и уж, конечно, не устают. Она слушала лес, удивлялась его загадочной тишине и наконец уснула.
  
  
  * * *
  Когда она открыла глаза, стояло утро. От мрачной и зловещей ночи не осталось и воспоминания. Куковала кукушка, празднично шелестел серебристо-зеленый лес с былыми пятнами солнца, с синеватыми лагунами теней. Но даже во сне Лота чувствовала, как вокруг смыкается кольцом что-то враждебное. На исходе сна она уловила схематичный набросок происходящего в виде ломаных жестких линий, и сразу поняла: на поляне кто-то еще, они не одни. Кто-то отделился от леса, вышел к ним из волглой тени - лес принадлежит другим, а они явились без приглашения, они - самозванцы. По правде говоря, Лота не удивилась. Или, лучше сказать - почти не удивилась: ведь накануне Птица обещал другое. Она открыла глаза. Первым увидела Коматоза - смуглого панка с бритой головой - он только что проснулся и растерянно мыргал заспанными глазами. Возле Коматоза стояли трое мужиков - высоких, в спортивных костюмах.
  -Да, наворотили вы дел, ребятки, - сказал один, что-то теребя в руках.
  Приглядевшись, Лота поняла, что это паспорт.
  -Вы задержаны.
  -Сперва надо предъявить обвинения, - спокойно сказал Птица. - Кто задержан, на каких основаниях. Да и представиться для начала не плохо бы.
  Голос Птицы звучал уверенно, и Лота поразилась его самообладанию.
  -А вы в курсе, где находитесь? - хмуро взглянул на него самый старший и самый хмурый. Его щеки покрывала колючая рыжая щетина, а глаза смотрели напряженного и злобно.
  -Так мы это... на горе, - растерянно пробормотал Коматоз.
  -Это не гора, - пояснил самый молодой детина, - а территория государственного Байдарского заповедника, которую вы - а - нарушили, б - наломали веток.
  -Мы - веток? - возмутился Птица. - Да мы для ночлега, поймите.
  И он вытянул из-под Лотиной пенки зеленую ветку и потряс в воздухе.
  -Видите: всего пара штук. Да и чего в них ценного? Это же граб. Сорное дерево. Не ландыши, не орхидеи какие-нибудь, не птичьи гнезда...
  -Ты не рассуждай, а паспорт сюда давай.
  Птица стушевался: паспорта у него не было.
  -Ха, гляньте-ка... Ай да ребятки, - пальцы детины сжимали новенькие пятидесятирублевые купюры, которые он вытащил из паспорта самого рослого из Птицыных людей - Володи. - Бабло! Раз, два, три... Пять...
  -Эй, - отдайте, - запротестовал Володя. - Это не мое. Это большие деньги... Я должен их вернуть!
  -Разберемся - отдадим, - подмигнул детина.
  -А это что? - Хмурый абсолютно по-бандитски потрошил рюкзак Лехи - уголовного вида парня, который внизу на стоянке настраивал гитару.
  В руках у него появилась маленькая синяя книжица.
  -Понырков Алексей Владимирович, младший сержант, - прочитал хмурый, поднеся книжицу к глазам. - Это что же такое? Дезертир что ли?
  -Да ладно, мужики, вы чего? Да какой я дезертир... Отдайте, мужики, - Леха испуганно суетился.
  - Короче, братва, хватит болтать. Вещи собирайте и с нами.
  -А куда, куда вы нас? - загалдели голоса.
  -В милицию, куда еще. Состав преступления налицо. А без паспорта откуда нам знать, кто вы такие? Вы задержаны до выяснения обстоятельств.
  Лота протянула молодому детине свой паспорт. На физиономии детины отразилась озабоченность материально-ответственного лица.
  Лота уже видела, как они сидят в милиции, как выясняются обстоятельства. Вдыхала кислый казенный запах. Слышала, как торопливо царапают шариковые ручки в шершавых протоколах. Как стукает фиолетовая печать, убивающая малую надежду. Снаружи солнце и птичьи песни, а в отделении - сыро и сумрачно. Куревом тянет повсюду, тряпкой протухшей, нечистыми ногами. Май, сезон еще не настал, хулиганов и преступников мало. Будет время заняться ими как следует на милицейских сквозняках. Все про них разузнать. Потому что обстоятельства были так себе. К тому же некто Леха, который в лагере играл на гитаре и потом увязался за ними в горы, действительно был очень и очень похож на уголовника, скрывающегося от закона, а может, на дезертира: будь Лота милицией, она бы забрала его сразу и без всякого выяснения, за одну только наружность. Из скучных слов и посконных формулировок, из доказательств и подозрений соберется целая папка, которая увесистым грузом раздавит как минимум лето. Лоту, скорее всего, отпустят. А он, этот удивительный человек - не Леха с гитарой, а другой, без которого ей теперь никак нельзя - так и останется в государственных мускулистых лапах.
  Однако скоро все прояснилось. Чужаки, которые их захватили, были крымскими лесниками: охраняли природу, лес сторожили, зверя лесного били в умеренных количествах, но без официального разрешения, а милиции и сами боялись не меньше, а может, даже и больше, чем Леха и Птица.
  Сдавать государственным органам никто никого не собирался - это все очень скоро поняли.
   У лесников имелись другие планы.
  
  
  * * *
  Лота сложила одеяло, сунула его в мокрый от росы ермак. За короткую ночь с пугающей тишиной она устала, а не отдохнула. Зато в листве над головой сверкало солнце. Горячий луч упал ей на щеку и обжег влажную кожу, как линза. Ни Чертовой лестницы, ни обрыва с этого места видно не было: их скрывали заросли граба и бука. Лота заметила, как двое братишек замешкались, скатывая палатку, отстали и исчезли в ежевике вместе с рюкзаками. Один из них, ей показалось, был похож на скрипача Эльфа, с которым она познакомилась накануне возле костра. Тельняшки и соломенные волосы в последний раз мелькнули среди веток.
  "Бежать, бежать пока не поздно", мысленно повторяла Лота. Но у лесников оставался ее паспорт, и главное - у них был Птица. Один егерь шел впереди Птицы, другой позади, и Птица шагал между ними, как народоволец, схваченный полицейскими ищейками. Лесники сразу почувствовали в нем главаря и вцепились накрепко.
  -Вот вы: молодые мужики, можно сказать, - увещевательно рассуждал третий лесник, самый на вид тихий и наиболее вменяемый. - А как одеты? Посмотрите на себя - разве это внешний вид? Разве мужики так ходят! Вы почему не учитесь, не работаете?
  - Учимся, - робко начал парень по имени Володя. - Мы студенты...
  -Да ладно врать-то, - грубо оборвал его хмурый и засмеялся нехорошим смехом.
  - Студенты - с такими рожами! - ухмыльнулся молодой.
  Молодой снял майку и теперь шагал голым по пояс, насвистывая какую-то мелодию. У него было красивое мускулистое тело, безволосая грудь и широкие плечи. Справа на уровне сердца белел неровный шрам от ножевого ранения.
  Лота шла, и на каждом шагу перед ней открывались маленькие тайны. Муравейник с крупными, как подсолнуховые семечки, муравьями. Тюльпаны из тех, что в Москве продают возле метро. Настоящий альпийский луг сверхъестественно изумрудного оттенка, словно на пейзаже начинающего художника, который еще не научился смешивать краски и малюет как попало бирюзовым поверх синего загрунтованного картона.
  -Вот: казенная квартира, - объявил один из лесников - самый, как Лоте казалось, приличный.
  "Казенная квартира" представляла собой домик с кирпичной трубой, стоявший в тенистой низине. Его заплесневевшие стены некогда были побелены, сверху он был покрыт ржавым железным листом, но все ремонтные и строительные работы происходили очень давно. Заросший огород, судорожно изогнутые яблони, собачья конура с ржавой цепью. Когда раздались шаги, цепь зазвенела и поползла по земле. Из конуры выскочил овчар с острой мордой и злыми желтыми глазами и хрипло залаял. За домом виднелся дощатый туалет, за туалетом сарай и загон. А в загоне паслись лошади, меланхолично помахивая хвостами. Над крупами лошадей кружились насекомые, за насекомыми охотились птицы, которые бегали по загону на проворных лапках.
  Возле дома лесники объяснили, что оставляют задержанную компанию в лесничестве для принудительных работ бесплатной рабочей силой. За жилье и за харчи. Лота заметила, как они нервничают. Им было страсть до чего неохота сидеть в лесничестве и смотреть за лошадьми, которых они арендовали на летний сезон, чтобы катать по горам туристов, а бросить лошадей одних они тоже не могли. Где-то ждали более увлекательные дела, и в тот же день они ушли, захватив паспорта, Володины деньги и Лехин военный билет. Птица должен был присматривать за домом и животными при доме ровно столько, сколько понадобится. Когда лесники решат, что потрудились они достаточно, им отдадут паспорта и отпустят.
  -Хозяйствуйте, наводите порядок, - строго инструктировал Молодой Детина. - Главное - чтобы кони копыта не откинули. Заморите - будете отвечать... Да не ссыте, - миролюбиво добавил он на прощанье, заметив кислые лица.. - Отожретесь, отоспитесь. Жилье есть. Чего вам еще надо?
  
  
  
  * * *
  В первый миг Лота растерялась. Ведь у нее были другие планы - разыскать Гиту и отправиться путешествовать от Симеиза до Нового Света в поисках магических знаний. Купаться в море, есть витамины, спать до полудня. Это были очень определенные планы, имеющие под собой материальную базу и вскормленные надеждами.
  Их было семеро: Птица, уголовник Леха с гитарой, который, как выяснилось, был беглый десантник, непонятно какой волной прибитый к прибрежным жителям; одноглазый человек из Полтавы по имени Индеец, смуглый панк по имени Коматоз, Володя из Иркутска, и Лота. Индеец выглядел как натуральный индеец - ни добавить, ни убавить. Десантник Леха был приземистый, с сероватым угрястым лицом, с пухлыми руками, и весь его облик казался каким-то слегка застреманным и довольно-таки чмошным. Олимпийка, растянутые трензеля, стоптанные спортивные тапки и синий берет ВДВ, который он надевал от дождя, довершали вид провинциального лоха с замашками гопника. Володя был огромен, патлат и склонен к неформальной классике: заплатанные джинсы, тельняга и куча бисерных браслетов.
  Документы оказались у троих - у Лоты, Коматоза и у Володи. Вероятно, Лота и без паспорта худо-бедно бы прожила, но странствия Володи и Коматоза продолжались бы до первой проверки документов. И теперь их ксивы, заботливо обернутые в целлофан, уносили враждебные безымянные люди. Вместе с загадочными Володиными деньгами.
  Но в лесничестве согласились жить все.
  Какая, в сущности, разница, где жить человеку? Разницы в то время не существовало не только в пределах лесничества, но и в масштабах всей усомнившейся родины.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава пятая
  Первая ночь
  
  Индеец вошел в избу первым. Походил туда-сюда, принюхался. Выудил из пыльного угла тарелку, перемазанную каким-то застывшим клеем, поднес к глазам.
  -Эге, а здесь магичили, - заявил он с таким видом, будто речь шла о чем-то незатейливом ("здесь пили портвейн и закусывали яблоком").
  - Видишь? - он протянул тарелку Лоте.
  Желтый клей облеплял ее рабочую поверхность толстым бугристым слоем.
  -Это не клей, - пояснил Индеец. - Это воск. Кто-то воск отливал: порчу наводил или гадал.
  -Не может быть, - пробормотала Лота, не веря совпадению. - Это обычный парафин!
  -Идем-ка, - незаметно для других Индеец поманил ее за собой.
  -Вот, видишь?
  Он прикрыл дверь и кивнул на штуковину, висевшую за ней у входа. Лоте показалось, что это бусы, сделанные из пеньковой веревки с нанизанным на нее лесным сором: сухие ягоды, перья, какие-то шишки, растительные коробочки с семенами, ракушки, несколько камней с дырочкой посредине. Штуковина пряталась на стене за дверью, и, войдя в сени, никто ее, естественно, не приметил.
  -И что? Это бусы или гирлянда.
  -Гирлянда, - усмехнулся Индеец. - А теперь прикинь: где и когда ты видела на стенах домов или квартир такие гирлянды?
  -Сейчас не вспомню.
  -И не вспомнишь. Потому что это не бусы и не гирлянда, а ведьмина лестница. Такие плетут с тайным намерением и вешают для колдовства.
  -Вот бы узнать, к добру или к худу, - чуть слышно добавил он.
  -А иногда для защиты, - улыбнулся подоспевший в этот миг Птица и ободряюще похлопал Лоту по плечу. - Ты мне зачем девушку на ночь пугаешь?
  -Ага, случается, что и для защиты, - вяло отрапортовал Индеец.
  Вечером после скудного ужина - одна на всех консерва "Рисовая каша со свининой", где нарисованная на этикетке свинина присутствовала лишь в виде бурой подливки, и остатки деревенского хлеба: полкраюхи на всех - Индеец вновь поманил Лоту за собой, и некоторое время она шагала позади него в пейзаже, постепенно теряющем жизнерадостные краски дня. Они удалились от дома метров на триста по дороге, ведущей к источнику, который лесники использовали как колодец и передали Птице во временное пользование, вместе с живностью, домом и барахлом.
  -Увидел, когда за водой ходили, - Индеец нагнулся, рассматривая какой-то предмет, лежащий под камнем.
  Тут уж Лота сразу готова была признать, что выглядело это диковато. Под камнем, в его уже загустевшей тени обнаружилась пригоршня леденцов в выцветших до белизны фантиках и несколько мелких монет.
  -Ого, - она машинально протянула руку, чтобы собрать монеты.
  -Ты что делаешь? - остановил ее Индеец. - Этого брать нельзя. Кто-то магичил и оставил плату духам, которые помогали. Это откуп.
  В этот момент Индейца окликнули со стороны дома, и Лота не успела расспросить его подробнее о том, что скрывалось в тени камня, почти не заметное для менее зорких глаз.
  
  
  
  * * *
  
  Мысли о непонятных находках мигом выветрились у Лоты из головы, как только она поняла, какие свершения их ожидают в ближайшем будущем. Первым делом устроили инвентаризацию. "А это что за фигня валяется?" "Это чего, молоток? Таз для варенья? Таблетки какие-то?" "Ай, козёл, ты мне ногу отдавил!" - слышалось там и сям.
  - Фундамент бы подшаманить, - десантник Леха хозяйственно разглядывал дом, обходя его по периметру.
  -Чего? - спрашивал Володя.
  -Да поддомкратить... Просела домуха, не видишь? Чуть-чуть бы приподнять, а то завалится.
  -На наш век хватит, - усмехался панковатый Коматоз.
  -На наш век, - ворчал Леха. - Все бы вам на халяву. А страну кто будет поднимать? - он мрачно покосился на чумазого Коматоза.
  -Ты что ли? - хохотнул Коматоз.
  -Может, и я... Есть дом - значит, должен быть в порядке. В порядок нужно его привести, слышь?
  -Домкратить ничего пока не стоит, - отозвался Птица. - А вот хозяйство подтянуть не мешало бы...
  Добра в доме оказалось предостаточно: и седла, и сбруи, и перловка с гречкой. В небольшом количестве имелись сахар, заварка, соль и даже какая-то непонятная сушеная травка в бумажном кульке, которую Индеец заботливо присвоил, засунув в карман рюкзака. Возле крыльца обнаружили топор, испачканный чем-то красным и спекшимся. На стене в доме висело ружье - правда, без патронов. Огород имел вид запущенный, но жизнеспособный - он также представлял собой фронт работы, на который им предстояло немедленно заступить. Были обнаружены безбрежные залежи флакончиков с зеленкой - целый картонный ящик: видимо, кто-то обокрал склад. Или зарплату выдали в виде зеленки, предположил практичный Леха. На круглой печной конфорке стоял чайник. Кастрюли были грязны, но вместительны. В одной из них плавали остатки супа, и все кое-как поужинали.
  
  * * *
  В первую же ночь Лота и Птица спали вместе в маленькой спальне с низким оконцем, на брошенном прямо на пол матрасе. Из мебели имелись лишь стол да этот матрас, ужаснувший Лоту в первую минуту: страшно было подумать, кто и что делал на нем до нас. Она и не думала. На столе горела свеча, приклеенная к блюдцу с позолоченным кантиком по краю, странно смотревшимся в общей скупой обстановке. Лота погасила свечу - парафин, угасая, выпустил ядовитое облачко - и, не раздеваясь, улеглась рядом с Птицей, вытянувшись вдоль его тела.
  Больше их ничего не разделяло.
  Она положила голову на его вытянутую руку так поспешно, словно ее место мог занять кто-то другой. В темноте они укрылись одном одеялом. Их очки лежали на столе около блюдца со свечой - тоже рядом. Все было так, будто происходило уже много дней каждый вечер.
  Птица снял с Лоты свитер.
  Она расстегнула его рубашку.
  Он стянул с нее кенгурушку с капюшоном и надписью GAP (Лоте ее подарила Гита).
  Она сняла с него футболку.
  Лифчика она не носила - незачем было.
  У него на груди было совсем мало волос.
  А кожа была нежная, как у ребенка.
  Он расстегнул ее модные джинсы на болтах (их тоже подарила Гита).
  Она расстегнула его солдатский кожаный ремень - это оказалось гораздо проще, чем она предполагала - и напрасно она опасалась, что не справится.
  Трусы они сорвали с себя самостоятельно - то есть каждый срывал свое, извиваясь всем телом. Существует мнение, что все это непременно должен проделывать мужчина. А по-Лотиному, как пойдет - так и пойдет, не нужно зацикливаться на мелочах. Какая разница, кто с кого что срывает? Такие процессы должны происходить сами - естественным путем. И если тебе самой до ужаса приспичило освободиться от трусов или носков, которые вдруг сделались лишними и даже колючими, инородными, зачем ждать, что это за тебя сделает кто-то другой?
  Трусы у него тоже были простые, солдатские - из черного сатина.
  Впервые Лота обнаружила, что мужчина может быть соблазнительным, что его кожа может притягивать, как намагниченная. Что в темноте она матово светится и будто бы ускользает из-под пальцев. Птицына кожа рождала жар в ладонях, сладость на языке и острое желание, чтобы это длилось и не заканчивалось. Лота не просто забыла о себе, переключившись целиком на это едва знакомое, притягательно и таинственно мерцающее в ночи существо - она перестала быть собой, ей хотелось быть им, чтобы владеть и наслаждаться без остатка. А она-то думала, что всякое такое - огонь, азарт, жажду - способен чувствовать только мужчина, а женщина просто лежит и о чем-нибудь думает или мечтает.
  С ним было все просто - не так как раньше, с другими. Лота боялась леса и темноты за окном. Он устал физически и психологически: ему требовалась разрядка. Оба мерзли. Они не могли по-другому.
  "Так в старину выдавали замуж, - подумала Лота. - Без разговоров".
  Ей, конечно, надо было очень многое ему рассказать, но она не знала, с чего начать. У нее была дурацкая черта: иногда она говорила неуместные или даже настырные и наглые глупости. И это было гораздо хуже, чем просто молчание. Но больше всего она боялась недомолвок, и натужного молчания, и прочей человеческой зимы. А стоило что-нибудь произнести из того, что действительно хотелось, и слова начинали всей массой ломиться наружу, а справиться с ними в таких случаях можно, только если плачешь, но у нее не был повода плакать.
  -Очень холодная весна, - сказал Птица, о чем-то поразмыслив.
  У него был мягкий, расслабленный голос, который придавал тьме синеватый оттенок кухонной горелки.
  Лоте хотелось, чтобы он говорил еще.
  -Скоро совсем похолодает, я думаю.
  -Вот бы нет, - откликнулась она.
  -А ты ведь наверняка загорать приехала, - лениво усмехнулся Птица.
  Но Лота не была уверена, что он хочет поговорить об этом - он это сказал просто так, в ответ каким-то своим мыслям или засыпая.
  -Какой хороший день, просто счастливый какой-то, - сказала она уже перед самым сном.
  -Да, - отозвался Птица, - хороший день.
  -Слушай, - сказала Лота, поднимаясь на локте, - а вдруг мы его забудем?
  -Кого забудем? - она слышала, что он уже не здесь, не с ней. Но не хотела его отпускать.
  -Этот хороший день. Вдруг мы его забудем. Что тогда?
  -А мы не забудем, - Птица зевнул и погладил ее по волосам теплыми пальцами.
  -Забудем. Точно забудем.
  -А что бы ты хотела?
  -Не забывать.
  -А что нужно, чтобы не забывать? - в темноте она слышала, что он улыбается.
  -Напоминать друг другу.
  -Давай будем напоминать, - он положил руку ей на плечо и потянул под одеяло.
  -Только напоминать надо часто, а то забудем, - не успокаивалась Лота.
  -Давай часто. Раз в неделю, например.
  -Нет, чаще.
  -А как?
  -Ежедневно...
  В следующие дни она напомнила ему два раза - какой хороший был день, какой хороший день, какой хороший.
  А потом перестала. Она все время о нем вспоминала, об этом первом хорошем-хорошем дне с дорогой, лагерем, подъемом по Чертовой лестнице, о ночи на матрасе, о том, что ее за Птицу без разговоров выдали замуж. Но ей не хотелось надоедать ему словами. А сам он не заговорил об этом - ни разу.
  Но Лота и не думала обижаться. Во-первых, у них теперь была тайна, о которой знали они двое.
  Во-вторых, обстановка располагала к благоприятной взаимности.
  На природе два человека сближаются быстро и без усилий.
  На воле, где небо низкое с увесистыми, плотными тучами, бегущими к морю. С холодным, всюду проникающим ветром. Где человек хочет спрятаться от природы подальше, укрыться от нее понадежнее. Греть руки у маленького костра. Сидеть в пальто возле печки кирпичной или железной печки-буржуйки. Природа захлестывает с головой, как волнующееся море. Все просто. Один замерз, другой продрог. Туман, вещи отсыревают, свечи парафиновые вот-вот кончатся, в доме темно. Какая-то птица кричит в кустах жалобно и протяжно, словно хочет о чем-то предупредить. А вместе не страшно - переплетаться, срастаться, делить тепло поровну. То руку устроить поудобнее, то ногу. Греться друг о друга, пережидая холодные ночи.
  Решать ничего не надо, все уже и так решилось само собой с самого начала.
  Через неделю Лота вспомнила Москву и удивилась: неужели она могла спать как-то иначе?
  
  
  
  
  
  
  Глава шестая
  Тайник
  
  Быт обустраивали по пунктам: отмывка посуды, приведение в порядок кухни, отчистка обеденного стола, удаление наиболее выдающихся клубов паутины, подметание полов во всех помещениях, обустройство ночлега. Многоножки, пауки и мыши спешно покидали гостеприимную и относительно сухую сень полузаброшенного человечьего жилья.
  -Да, пипл, развели мы тут с вами пастораль, - усмехался Птица.- Курс социальной адаптации!
  Но недовольства в его голосе не чувствовалось. Он замешал в банке глину и пытался замазать щели в увечной печке. Лота показала ему свои руки: на правой ладони вздулась крупная мозоль - выпуклый прозрачный волдырь, а кожа на указательном пальце была до крови содрана брезентовым поводом от уздечки: лошадь мотнула головой, а Лота пыталась ее удержать. Происхождение некоторых царапин и ссадин она не могла, да и не пыталась объяснить. Однажды обнаружила на лбу спекшуюся корку - след от поджившей раны. Как, когда возникла эта рана?! Лота ничего не заметила. На все эти мелочи она не обращала внимания, не чувствуя ни боли, ни саднения.
  Последним из дома удалился тошнотворный запах подтухшей сельди, обитавший в кухне вместе с жестянками, полными замусоленных хапцов, и ворохом сырых газет, скрывавших в себе не менее килограмма пищевых отходов.
  Лота тоже, по мере сил, принимала участие во всеобщей инвентаризации, и ожидало ее в этом процессе неожиданное открытие.
  
  * * *
  Дело в том, что между потолком и крышей она обнаружила крошечный чердак. Зачем она туда полезла? Точнее, как вышло, что она туда полезла одна, без какого-либо сопровождения? Да просто все остальные были тем временем заняты чем-то своим, а именно: самым пристрастным образом, словно бы речь шла о кровной собственности, приводили в порядок дом, а также территорию, прилегающую к дому и ставшую их совместным владением. Какая сила вселилась в них? Что за необъяснимая тяга к собственному углу внезапно обольстила их мятежные души? Может, Птица их загипнотизировал? Один волок из леса коряжину на дрова, другой кормил лошадей, охлопывая их по немолодым жилистым шеям и что-то нежное пришептывая в чуткие мохнатые уши, третий орудовал веником так, что из окон и дверей валила мгла, а четвертый, чьих глаз эта летучая мгла нечаянно коснулась, плаксиво и горячо ругал третьего. Но здесь, под крышей, Лота оказалась словно бы в тихой нише, где время остановилось и замерло течение самой жизни. И теперь прислушивалась к всеобщей суете, созерцая и наслаждаясь. Порядок в доме наводился в таком угаре, что ее вылазка вверх по гнилой лестнице, которую она выволокла из-за дома всю в паутине и прошлогоднем сухом вьюнке, произошла незаметно, и все устроилось само собой. Коротко говоря, под кровлей она обнаружила углубление, которое могло служить антресолью. Оно и служило ею, как умело. В его неглубоких глубинах теснились рулоны рубероида, перепачканные побелкой доски, мышиные и осиные гнезда, замасленные рукавицы, дохлые осы и сухие мотыльки. И вот среди всего этого бесполезного чердачного хлама, она обнаружила наисекретнейший тайник.
   Она лихорадочно перебирала все варианты, то есть всех людей, которым мог принадлежать тайник, эта таинственная и диковинная схоронка, но ни один из егерей не соответствовал наличествовавшим в нем предметам, а точнее - общей ауре тайника: приключенческой, заговорщицкой и немного детской, будто бы он заготовлен для игрушечного побега. Итак: были там 10 рублей бумажными купюрами достоинством по одному рублю, жетоны от киевского метро, веревка, свернутая в бублик и завязанная сбоку на узел, закупоренные полбутылки портвейна, парафиновые свечи в бумажном пакете и славная пузатая подушка, которую Лота в тот же день стащила и потихоньку перетащила вниз, в их с Птицей комнату. Почему-то ей совсем не хотелось разорять тайник, вынуждая каждую из вещей служить по назначению - что, в общем-то, было бы вполне логично. Не хотелось также и сообщать остальным про то, что он существует. Лота сама удивилась собственной деликатности: она ведь была как раз из тех, кто разоряет птичьи гнезда, причем подчистую.
  Мысль о тайнике преследовала ее и в тот вечер, и все последующие утра и вечера, и потом - много-много дней спустя. И даже если она думала о чем-то постороннем, тайник все равно незаметно вклинивался между посторонними мыслями.
  Тайной веяло от тайника, крутым поворотом в судьбе.
  А может, первым шагом к неведомой развязке.
  Куда уж ей было в тот вечер во всем этом разобраться.
  
  
  * * *
  Через несколько дней появились лесники - решили все-таки Птицу проинспектировать. Повертелись тут и там, осмотрели результаты, присвистнули.
  -Неплохо, - похвалили они. - Очень и очень неплохо. Вы нам еще и спасибо скажете. Сельское хозяйство - это вам не клей нюхать.
  На следующее утро они исчезли, а к обеду приволокли из леса оленину. Это было не абстрактное магазинное или рыночное мясо, а свежеубитый лесной вольнопасущийся зверь, разрубленный на куски, и Лота не могла заставить себя обрадоваться этой расчлененке и хотя бы подойти к ней ближе, чтобы рассмотреть. Значит, утром они завалили оленя, прямо в лесу разделали, остатки закопали, а мясо взяли с собой. Это была целая гора свежайшей убоины, разве только чуть-чуть пахнущей порохом от пыжей. Хороши охранители природы, ничего не скажешь.
  Вечером они уехали, захватив добычу с собой. Но кое-что перепало и Птицыному шалашу. Леха изловчился и замариновал мясо в травах с полбутылкой уксуса, который во время инвентаризации обнаружили в хозяйстве лесников. Разжег большой костер и пожарил шашлыки. Правда, куски получились тугие, резинистые. Лота кое-как пожевала один на пробу, но проглотить не смогла.
  -Налегай, братва, - Леха обносил всех тазиком с дымящимся мясом. - Жрите! Этот шашлык еще три часа назад по лесу бегал, травку щипал!
  - А что такое откуп? - подсела Лота к Индейцу, когда все насытились и разбрелись по своим делам. - Можешь рассказать? Я про такое не слышала, - спросила она как ни в чем не бывало. Вопрос звучал слишком прямолинейно: про такие вещи так запросто не спрашивают.
  -А где тебе было услышать? Это штука внутрицеховая. И слышат по нее те, кто занимается всякими такими делами.
  -Какими делами? - встрял подвернувшийся Коматоз.
  -Подколдовывает, - неохотно ответил Индеец.
  -Если человек занимается магией, - продолжал он, - ему приходится просить о помощи у обитателей невидимого мира. Обычно он заранее знает, с кем собирается сотрудничать, а значит, какой откуп потребуется взамен.
  -Прямо-таки потребуется? - снова влез Коматоз.
  -Ой, отвянь, - не выдержал Индеец и пнул его ногой, после чего Коматоз, хохоча и завывая, скрылся за дверью внутри дома.
  -Кажется, ты говорил, от человека что-то потребуют, - гнула свою линию Лота, боясь, что Индеец переведет разговор на другую тему или обратит в шутку.
  -Потребуют, очень даже потребуют. А ты как думала? Даром никто с тобой вошкаться не будет. Разве что духи стихий. Этим, говорят, можно не платить. И все равно. Я лично не представляю, как можно не заплатить, допустим, духу воды? Я заплачу, обязательно заплачу. На всякий случай. А то он вдруг, чего доброго, сам возьмет плату за работу, по своему усмотрению.
  -А что это за духи, с которыми сотрудничают?
  -О, их много. - Единственный глаз Индейца вспыхнул. - Если ходишь колдовать на перекресток, к тебе приходит дух перекрестка. Этому за помощь лучше приносить что погрубее, попроще - водку там, сигареты. Если тебе понадобился дух помойки - ему следует откинуть что-нибудь, наоборот, сладенькое - печенье, конфеты. Если пошел на кладбище за землицей для черной магии - будь добр, принеси хозяйке кладбища лепешку или хотя бы хлебца кусок.
  -Свят свят, - притворно запричитал вновь откуда-то возникший Коматоз и перекрестился. - Что-то вас не в ту степь повело, пипл!
  -А есть и такие, - невозмутимо продолжал Индеец, не глядя на Коматоза, - кто любит колдовать в церкви. Да-да, вот так. В церкви особенный бес живет по имени Абара. Что, страшно? А в курсе ли вы, народ, что в церковь запрещено мясо приносить, даже курицу и сосиски? А попики свежеиспеченные или невежественные тетки-бабки запрет нарушают, таскаются в храм с кошелками, полными мясной жратвы. Абара носом ведет - все это чует. Ему мясца понюхать - ооо, самое милое дело. А те, кто колдует в церкви, этим пользуются, приносят кусочки пожирнее. Вот такие дела.
  - Лыжи отсюда надо вострить, вот что, - буркнул неожиданно Леха, ковыряя в зубах. - А вы все про чертовщину, да про чушь собачью. А если это все не чушь, то еще хуже.
  -Во-во, - поддержал Коматоз. - Героин для бедных.
  -Вот как даст по башке, будет тебе героин, - усмехнулся Володя.
  -Не даст, - спокойно сказал Леха. - Ты меня не разводи.
  -А мне одна герла рассказывала, - начал Володя, - как ей как-то раз понадобилось ритуал на исполнение желания. А она вместо этого давай молиться - всем подряд, кто подвернется под руку. Попадется часовня Николая Чудотворца - она заходит, свечку ставит. Потом еще чей-нибудь приход, Александра Невского...
  - Приход Александра Невского - вот это мне нравится! - заржал Коматоз. - Или Ивана Грозного - тоже ничего себе святой.
  -Не, ну ты все-таки не передергивай, - возразил Володя. - Какой он святой... Ну и вот. То Богородице молится, то святому Пантелеймону. И каждому по свечке. А то бывало, зайдет к какому-нибудь безвестному святому Прокопию...
  -И что, подействовало?
  -Подействовало: желание исполнилось. Герла аж прыгала: ура, сработало! А потом призадумалась - промысел Божий налицо, а желание-то - лажа. Типа работу поменять или что-то такое. Словом, не обязательно было тормошить столько небесных покровителей. И теперь не знает, кого благодарить. Снова всюду ходит, свечки всем ставит. Одному, другому. И все боится, что пропустила кого-то. А еще она говорила потом, что сердце как будто было льдиной, и вдруг начало таять, и таяло, таяло, и было неясно, что будет дальше, когда оно совсем растает.
  -Ха, прикольно, - усмехнулся Коматоз и повернулся зачем-то к Птице. - А правда, что делать в таких случаях?
  -Ну, - Птица задумался. - Бога благодарить, наверно, нужно. На небесах ведь не те законы, что у нас в парламенте. Думаю, достаточно одной молитвы на всех и одной свечки.
  Они отдыхали, развалившись на полу с чувством выполненного долга.
  Чисто вымытый пол пах разогретым на солнце сосновым бором. Удивительным образом из него вышла вся грязь, вся затоптанность старых заскорузлых досок, все следы неизвестных ног, которые ходили по нему много лет подряд.
  Индеец сидит в углу и подбирает на рассохшейся и расстроенной Лехиной гитаре "Лестницу в небо". Мелодия осторожно карабкается вверх, потом, добравшись до высоких звучаний, прыгает вниз, превращаясь в выразительный бас.
  -Врешь, чувак. Ой врешь, - ворчит Коматоз, вслушиваясь в экзерциции Индейца.
  -Вот тут врешь: та-та-там должно быть, а у тебя тататата. А ну дай сюда.
  -Погоди. Я ведь умел когда-то, а потом оно все как-то...
  Та-та-там-там-там-таратам. Теперь, вроде бы, лучше. Опасный вираж, где мелодия каждый раз пошатывалась и спотыкалась, пройден почти идеально. Длинные волосы Индейца красиво нависают над грифом гитары - именно так должна выглядеть домашняя импровизация Stairway to Heaven. Мелодия крадется боязливо, неуверенно и неловко, она еле волочит ноги, но под ее звучанием в самом деле оживает видение деревянной лестницы, вымытой дождями, высушенной солнцем и устремленной в идеально синие, гладкие и внимательные небеса. Такая лестница - почерневшая, тронутая гнилью - валяется в траве за их домом: Лота лазила по ней на чердак, где обнаружила тайник. По ней же, видимо, когда-то забирались наверх, чтобы производить ремонт крыши, а позже - чтобы сделать нычку. Но теперь она была такой ветхой, что не годилась даже для растопки печи, не то что для восхождения на небеса. Она могла выдержать только тщедушную Лоту, но не Индейца и уж тем более Володю. Индеец разучивает Лестницу к небу терпеливо. Но вот пальцы левой руки обхватывают гриф недостаточно плотно, и звук простуженно дребезжит. От усердия Индеец мычит, подпевая "Лестнице" и стараясь голосом выправить гитарную мелодию.
  В конце концов "Лестница" надоедает Индейцу, а главное - сидящим рядом, и гитара переходит к Коматозу.
  -Настали последние дни, - гнусаво запел Коматоз, дергая струны.
  -Нуу, затянул... Что ты знаешь о последних днях? - хмуро спросил Леха.
  -Ты, можно подумать, знаешь...
  -Я знаю.
  -На том свете побывал?
  -Зачем тот свет? Последние дни - это пока еще этот. Тянутся - и никак не дотянутся. Старший брат у меня так уходил, - спокойно вещал Леха, и Лоту резануло больничное слово "уходил". - У него была опухоль в голове, мучился много дней подряд. Возле кровати стоял стул. Он умер - а на спинке стула мы потом нашли следы от зубов: так было больно, что он деревяху грыз, чтобы не кричать. А пока жив был, ему делали одну за другой операции - долбили череп, вытаскивали опухоль. А она все равно разрасталась. В конце концов в башке оставили дверцу, чтобы лишний раз не долбить. Ну и вот, он мне как-то и говорит: Леха, жизнь - как тарелка с ветчиной на праздничном столе. Раньше я, бывало дело, дотягивался. А теперь она от меня стоит страшно далеко! Я умру, а ты давай, брателло, двигай ее к себе, и жри, жри за двоих. Все, какие ухватишь, куски в рот запихивай, чтобы как следует почувствовать вкус, мякоть, самый что ни на есть сок. Вот, а после умер...
  -А ты?
  -А я не то что ни одного куска не съел, а тарелки-то еще этой толком не видел. И к столу меня никто не приглашал. Где он, стол? Нету его, братаны...
  
  
  
  * * *
  
  А назавтра к их лошади откуда-то привели коня.
  "Коня приведут, коня", - сообщали эту новость друг другу с вечера насельники их обители.
  Но вот наступило утро - и все спали.
  Лота запомнила тот рассвет... Была настоящая, сквозная рань, царапающая глаза и сонные нервы. Дождь временно перестал, а птицы еще не разорались на полную мощность своих глоток, просушив перья.
  Она сидит на полу перед окошком - маленьким светло-серым квадратом, разделяющим улицу на четыре равные доли. На часах половина пятого. День снова будет пасмурным, Птица спит. Во внутренностях комнатенки, которые они уважительно называют "нашей спальней", совсем темно. Пакет с остатками деревенского хлеба, который будет их завтраком, лохматые вещи - обо всем этом можно только догадываться, пощупав глазами сумрак.
  Проснувшись, она сразу вспомнила про коня, которого им обещали накануне. Про то, что его сегодня приведут к их лошади. Почему-то все оживились, как будто родившийся от этого лошадиного союза жеребенок достанется не лесникам, а одному из них. Леха объяснял, что конь - это обязательно мерин, то есть жеребец, которому отрезали яйца. Кастрированная лошадь мужского пола, вот что означало слово "конь". Но сегодняшнему коню предстоит осеменить женскую лошадь, и поэтому он не может быть мерином.
  Она видит в окошко, как его ведет в поводу лесник Дима, пожилой мужчина лет сорока с фиолетовыми наколками на пальцах - "195?".
  В ее рюкзаке - запасные трусы, свитер, Линина икона, рассыпанные кофейные зерна и атлас автомобильных дорог Украины, который ей на прощанье подарил Герцог. Есть еще сложенный пополам листок в клетку с телефонными номерами в Харькове, но от сырости шариковая ручка поплыла.
  Лота трогает голову: волосы свалялись и пахнут пеплом - придется коротко стричься или побрить их наголо. Ну и пусть. Не такой уж она любитель цивильных причесок.
  Домой она не звонила много дней и понятия не имеет, когда позвонит.
  Кутается в одеяло, от которого пахнет землей, ветром, водой и огнем - все первоэлементы коснулись его. Она обязательно должна увидеть, как чужой конь покроет их кобылу - это, наверное, будет что-то грандиозное, как в начале творения. Она никогда не видела, как трахаются лошади, она и лошадей-то раньше толком не видела.
  Но животные не спешат. Не то что люди - думает Лота с усмешкой бывалой циничной особы. Можно подумать, что они вообще не замечают друг друга! Кобыла прядет ушами и нервно щиплет травку. Шкура у нее косматая, как у козы, лошади так не зарастают. Конь выглядит поприличнее: белый в мелкий черный горох. Некоторое время они мирно пасутся рядом, и не думая совокупляться. Из кухни доносится чей-то разлапистый храп. Кто-то бормочет, переживая события минувшего дня. Воздух светлеет. Лота мерзнет в своем тонком одеяле и, кажется, задремывает сидя. Последнее, что видит - конь подходит к ограде, выпускает из белого живота длинный черный шланг и мочится в траву. В тумане он выглядит страшным, как на рисунках Да Винчи.
  
  (С этим видением у нее навсегда совпадет ощущение свободы и счастья, которое обещает быть вечным, но проходит почти моментально. Потом она узнала, что в июле кобылу продали на мясо - в деревню за перевал, где жили татары. Скорее всего, она не смогла понести или была слишком старой для этого дела. Но Лота так и не узнала, трахнул ее белый писающий конь или нет. До сих пор она иногда думает об этом, вспоминая то ранее утро - и повисает светлая, звенящая, ничем не заполняемая пустота).
  
  
  
  
  
  
  
  Глава седьмая
  Хмурый и его узоры
  
  Мысленно Лота перебирала всех обитателей лесничества, силясь представить, кто из них может принадлежать к Братству воздуха. Она действовала почти на автомате: ведь это не ей, а Гите нужно было разыскать братьев, а сама она никогда не ставила перед собой такой задачи. Видимо, Гитины слова крепко засели у нее в голове. Но рассуждая о братстве, Гита так и не удосужилась сформулировать главные признаки, отличающие братьев. Все сводилось к тому, что их сила должна была ощущаться сама. И все же новых людей вокруг Лоты было так много, и сама жизнь настолько отличалась от привычной, что она не знала, когда действительно чувствует что-то особенное, а когда просто плывет на волнах новой реальности. В общем, оставалось только гадать.
  Начинала она, как правило, с лесников.
  Старший лесник - она называла его Хмурый, хотя у него имелось другое, более привычное для уха и менее выразительное имя - был настоящий уголовник. Он отбывал свой срок на Дальнем Востоке, хотя в это было трудно поверить, потому что обычно таких типов встречаешь в городских романсах, бульварных романах и желтой периодике, и уж никак не в повседневной жизни. Формально его на эту должность никто не назначал, просто он был старший по возрасту и хорошо знал горы. Штатным начальником был, скорее всего, кто-то другой - спортивный, подкачанный Игорек или тихий, неприметный Дима.
  При Хмуром дальневосточный китобой "Звездный" все еще выходил в море - китовым мясом чукотские звероводы откармливали песцов, которых выращивали в совхозных вольерах. К вечеру "Звездный" возвращался, волоча за собой тушу кита, ее вытаскивали на берег, куда чукчи сбегались с ножами и ведрами. Из китового бока вырезали шматки жира, которые поселяне утаскивали домой, а кубиками, похожими на кусочки сахара, лакомились прямо возле туши.
  Хмурый застал остатки этого прошедшего времени, его последние, уже холостые выхлопы.
  Когда он откинулся, о совхозе рассказывали пустые звериные клетки да скелеты китов на берегу. Эти кости напоминали остовы кораблей: они вросли в землю и были видны за много километров.
  Его странствия пролегали по Азии и Европе, он двигался вперед и вперед, перемещался туда и сюда, шел и шел, продвигаясь все дальше на запад и нигде не задерживаясь надолго: подворовывал, подторговывал, что-то куда-то перевозил в клетчатых тюках - словом, занимался коммерцией. Потом добрался до Крыма и устроился в лес. Видимо, у него имелась какая-то протекция.
  Все в этом человеке воплощало собой звериный нрав, жестокость и неприкаянность. На всякий случай Лота все время следила за ним. Она смотрела на его грубые красные руки с одеревеневшими ногтями, как он этими руками все время что-то перебирает без какой-либо очевидной надобности - стаканы, пустые бутылки, ржавые подковы, гвозди, ножи... Что напоминали Лоте его глаза? Она сравнивала, рассматривая различные предметы. Нет, небо здесь было ни при чем. Может, камни? Тоже нет: глаза Хмурого не были ни холодными, ни неподвижными. Лота даже не была уверена, были ли они светлыми. Пожалуй, они напоминали ножи, но без свойственного ножам стального блеска. А потом она поняла: глаза его - две осы, которые опустились на что-то сладкое - конфету или мармелад, нервно поигрывают брюшками, то выпуская, то убирая жало, и всем своим видом предупреждают, что опасны.
  В целом же лицо у него было хмурым и сосредоточенным, как будто он думал все время одну и ту же нескончаемую думу. Куда повлечет его эта дума, когда окажется додуманной, было неясно. Лоте казалось, что она видит намотанные на его теле километры, отделяющие Дальний Восток от Крыма - километры, которые он не проехал в поезде и не пролетел в самолете, а прополз ползком, вгрызаясь в землю, асфальт и камень своими железными зубами.
  Он был еще не старый, но темные морщины на его большом лице были глубоки и выразительны, как племенные знаки.
  Однажды Лота заметила, как он моется у коновязи, где висел единственный на весь кибуц деревенский умывальник. Фыркает, краснеет. Мылится, чешется. Майки на нем не было, а казалось - была: фиолетовая и голубая, в церквах и русалках, богатырях, крестах и драконах. Пятна солнца скользили по туловищу Хмурого, и из-за наколок казалось, что оно меняет цвет, как у хамелеона. Хмурый эти наколки любил. Наверное, так коллекционер любит свою коллекцию. Если его порасспросить, он бы наверняка объяснил, какая откуда взялась и что каждая из них означает. Присмотревшись попристальнее, на груди у Хмурого Лота увидела птицу - ворона, раскинувшего крылья, и следила теперь за ним с еще большим вниманием. По вечерам он обходил лесничество, бесшумно ступая огромными кирзачами. Иногда вырастал перед Лотой так внезапно, что она пугалась. В другой раз, остановившись напротив окна, уверенный, что его никто не видит, задирал тельняшку и рассматривал наколки в темном оконном стекле, как в зеркале. Воспоминания, как облака, пробегали по его лицу. У этого человека была своя судьба и свое прошлое, свои привычки и свой уклад, у него имелся даже свой шик, а вот была ли у него мечта? Лота в этом сомневалась - ничто в нем не указывало на то, что в глубине его души ютится нечто похожее. Лота опасалась людей, полностью лишенных мечты. Но была ли она права по отношению к Хмурому? Ей категорически не хотелось узнавать о преступлениях и тайнах, которые он в себе носил, они ее заранее ужасали: страшно было вообразить, какие монстры населяют этот бездонный колодец. Она подозревала, что он не слишком хитер и не любит мелкие пакости, но уж если на что-то решится, то это будет по-крупному. Иногда по его рту блуждала смутная улыбка, которая неизвестно, к чему относилась, и тогда меж темных, как сырое мясо, обветренных губ блистало золото, а сам он становился похож на обычного человека.
  Но случалось это очень редко.
  
  * * *
  
  Утром первым делом бежали к лошадям: не издох ли кто за ночь? Чистили их в загоне специальными щетками, поили из ведер, засыпали в кормушки овес, а потом выгоняли на луг. Лесники оставили овес, сено, скребки и щетки, и седла с уздечками. Выпасных лугов было несколько на выбор. И все они были до странности не похожи на обычные равнинные луга и поляны. Один был круглый и слегка покатый, как будто подчинялся каким-то особым физическим законам: стоишь на нем, и мир слегка съезжает в сторону. Другой на вскидку казался обыкновенным подмосковным полем, но в центре торчали белые скалы, словно клыки или руины древнего храма, на которые под вечер опускались большие хищные птицы.
  Сначала беспокоились - вдруг лошади разбегутся. Но лошади были смирные, и убегать никуда не собирались. А может, их тоже, как и Лоту, пугал лес, и они держались поближе к людям.
  Три тщедушных мерина да пять худосочных кобыл - такого было их стадо. Этих лошадей лесники пригнали из Балаклавы и Бахчисарая, чтобы летом в высокий сезон катать по горам туристов. Скорее всего, лесники приобрели их по дешевке - все они хромали, быстро уставали, задыхались. Как их лечить, никто не знали и, махнув рукой на зоотехнику и ветеринарию, мазали зеленкой...
  Лота догадывалась, что для лошадей это лето последнее, до зимы им не дотянуть: никто не погонит их осенью обратно туда, где их взяли. Отправят на бойню или продадут татарам. Их кормили по рациону: овсом, пока овес не кончился, сеном, которые лесники косили на лугу и которое, по их мнению, было необходимо для конского пищеварения, а во внеурочное время угощали сухарями и сахаром. На самых крепких и послушных катались верхом. Все кое-как приспособились, приноровились и со временем начали проявлять даже некоторую сноровку: ловко вскакивали в седло, скакали с присвистом, работая локтями. Только одноглазый Индеец не смог научиться: он не хотел дергать лошадь за повод и направлять ее по своей инициативе, и лошадь под ним шагала, куда в голову взбредет.
  Десантник Леха, человек с темным прошлым, седлать лошадей умел, но не любил и боялся.
  От ветра и возбуждения у всех, как в лихорадке, сохли глаза, пылали губы и щеки, и невозможно было понять, что за сила заставляет так истово трудиться этих совершенно разных и с трудом совместимых друг с другом людей.
  -Как ты думаешь, это надолго? - спрашивали Птицу.
  -Надолго - что?
  - Ну, вот это вот все.
  - Понятия не имею. Может, навсегда.
  -Навсегда - это насовсем что ли?
  -А чего? Заживем все вместе. Свой огород имеется, лесники деньги будут подкидывать. Неужто плохо? Если что, устроим кладбище. Вон прямо за теми камнями его и разобьем. Чтобы далеко не таскаться.
  Все смеялись, но Лоте было не до смеха. Она смотрела на их лица, полные ожидания, надежды, особенного глубинного возбуждения, и понимала, что дело не в утраченных паспортах, деньгах и военных билетах, не в желании пожить на халяву в обустроенном месте. И даже не в том, что им некуда было податься, нечего искать и не к чему стремиться: им это было, так или иначе, безразлично. Но за всем этим стояла новая и в то же время древняя как мир идея построения вечного дома, окончательного пристанища для всех них.
  
  
  * * *
  
  О том, что Индеец по ночам куда-то уходит, Лота узнала приблизительно на третий день - точнее, третью ночь - их жизни в лесничестве. Она спала, прижавшись к Птице, но сквозь путанные образы сновидения услышала, как что-то шуршит, стонет половица, и кто-то крадется к двери. Скрипнула дверь, потом скрипнула еще раз: кто-то чуть слышно затворил ее за собой. Все это были не звуки, а тени звуков, отзвуки, которые послушно вплетались в Лотины неспешные сны. Тут она уже отчетливо подумала, что это, конечно, какой-то человек вышел до ветру. Вышел на минуту, максимум на десять минут, если прихватило как следует, и скоро вернется, еще раз дважды скрипнув дверью. Но так и не дождалась этих повторных звуков чужого присутствия. И снова уснула.
  На другую ночь все повторилось, Индеец - Лота была уверена, что это именно он: слишком легко и осторожно ступал босыми ногами по дому невидимый человек, преодолевая вязкую тишину и инертность чужих снов - Индеец снова дважды скрипнул дверью. Сон сковывал волю Лоты, сбивал с толку, но она сделала усилие, кое-как поднялась с матраса, и, надев очки, заглянула в кухню. На деревянном полу, на пенках и матрасах, в ледяном свете луны, стоявшей посреди кухни столбом и проложившей по полу ровную прямую дорогу к печке, виднелись три всклокоченные головы с бледными физиономиями - выразительными, измученными, вдохновенными: вот что делает с лицами луна. Володя. Леха. Коматоз. Как Лота и предполагала, Индейца среди них не оказалось.
  Она так и не рассказала Птице про ночные вылазки Индейца. Дело в том, что ни в первую ночь, ни в последующие, у нее не было того, что обычно толкает к подобным признаниям: а именно, не было тревоги. В ночных событиях не чувствовалось ничего зловещего - так Лоте, во всяком случае, мнилось. И еще, наверно, она хотела, чтобы у нее была своя, пусть даже маленькая, тайна. А лучше - две тайны. Потому что большая часть Птицыной жизни по-прежнему оставалась для нее сплошным белым пятном. Но если от тайны чердака не имелось ни ключей, ни замка, тут перед ней было все: и Индеец, бодрый и энергичный в дневное время, будто бы по ночам никуда не шастал - и достаточное количество времени, чтобы как следует во всем разобраться, и относительная безопасность и свобода ночной слежки, чтобы разбираться незаметно и без помех
  Что-то Лоте подсказывало, что перво-наперво нужно перетряхнуть вещи Индейца. Вдруг среди них она обнаружит что-нибудь, что подскажет ответ? Рыться в чужих вещах некрасиво, нехорошо, да и бессмысленно: она это знала и заранее раскаивалась. И все-таки в один из дней не удержалась и, когда все разбрелись своим делам, очутилась в кухне. В той самой кухне, которая была одновременной спальней и гостиной, а также продуктовым складом, и где рядом с лежанкой, укрытой спальниками, мятыми одеялами, свитерами и куртками - лежал затянутый веревкой Индейцев бэг. Это был самодельный рюкзак, сшитый из грубого материала, напоминавшего брезент, с джинсовыми заплатами, украшенный вышивкой: руны, какие-то загогулины, желтые цветы наподобие дрока. Скудные индейские пожитки лежали на полу возле лежанки. Внутри бэга обнаружились вещи, которые Лота уже видела в руках Индейца мельком, а также те, которых не видела вовсе. Расшитый цветным мулине кисет для трубки, с помощью которой Индеец курил траву - это была вторая трубка, запасная: трубку номер один он таскал с собой. Мешочек с бисером и бубенцами, которые использовал для индейских рукоделий. Сушеные сухари: неприкосновенный запас. Полиэтиленовый пакет с сушеными травами - в нос Лоте ударил сильный и резкий запах. Камни: на одном из них были процарапаны непонятные значки. Глиняные свистульки, сделанные в форме божков. И наконец, нож. Широкий, нарядный, с деревянной ручкой. Этот нож Лота видела у Индейца только однажды и мельком, когда он на мгновение блеснул в его смуглых руках, а затем снова исчез в рюкзаке. Для бытовых нужд у Индейца имелся другой нож - обычный, перочинный. Нож с деревянной ручкой явно не предназначался для резки хлеба или какой-то другой снеди. Он был не очень-то острый, совершенно новый на вид и хранился завернутым в белую клетчатую скатерку или большую салфетку, закапанную воском. Увидев эти восковые лепешки, Лота оторопела: они были в точности одного цвета с восковой блямбой, налепленной на тарелку, обнаруженную Индейце в самый первый день. При виде пятен ей сделалось не по себе, она поспешно замотала нож обратно в тряпицу, засунула поглубже рюкзака и положила рюкзак на место.
  Вот только она не могла точно сказать, так ли он лежал до ее вторжения. Она волновалась, и этот момент как-то от нее совсем ускользнул.
  
  
  * * *
  На другой день заболел мерин - спокойный, мохнатый коняга. Его любили. Первым это заметил Володя. Мерин стоял в уголке загона, грустный и понурый, о чем-то глубоко задумавшись. Его вздутые бурые бока ходили тяжело, словно он задыхался после быстрого бега. Ноги мелко дрожали. Когда к нему подошли, он ни на кого не взглянул, хотя столь дружная делегация всем скопом не каждый день приближалась к загону.
  -Заболел, - печально сообщил Володя.
  -Черт, - выругался Птица.
  -Ты чего? - удивился Володя.
  -А если он сдохнет? Что мы с ним будем делать?
  -Падет, - поправил его Индеец. - Лошади не дохнут, а падают.
  -Кляча есть кляча, - ворчал Птица. - Загнется, а нам отвечай. Что я лесникам скажу? Падет - тогда уж точно придется лыжи вострить.
  -Жалко зверюгу, - вздохнул Володя.
  -А чего ты с тушей делать будешь? В нем веса - тонны полторы. Куда его, скажи, падшего, девать?
  -Да ладно тебе. Он пока еще живой вообще-то. Полечить бы его.
  -Лечить, а как? Ты в этом что-нибудь понимаешь?
  -Я коту когда-то давно уколы делал, - беспомощно промычал Володя.
  -Коту, ага. Кот - тварь. А это - скотина. Видишь разницу?
  -Сглазили его, - тихо пробормотал Индеец.
  Все стояли перед загоном в полнейшей растерянности, остальные лошади посматривали на них тупо и удивленно. Каждый в той или иной мере чувствовал угрызения совести: как это вышло? Как и когда не углядели за конем? И что теперь они - шестеро взрослых здоровых людей - могли для него сделать?
  Тут на помощь подоспел Леха. Он хозяйственно нахмурился, огладил вздутые бока мерина, прислушался к тяжелому дыханию, заглянул в глаза и даже понюхал рот.
  -Обожрался, - заключил Леха, закончив осмотр.
  -С чего бы? - поинтересовался Индеец.
  -Обожрался - не значит много сожрал, - пояснил Леха. - А значит, что сожрал не то или не так. Его кто поил на ночь?
  -Ну, я, - неохотно прогнусавил Коматоз. - Я поил, и чего? Я и других поил, а они вон, нормальные.
  -Нельзя сразу после овса поить. Поел овса - пусть постоит, переварит. А ты сразу со своим ведром к нему бежишь.
  -А я знал, да? Чего ты сразу-то не мог сказать? - накинулся на Леху Коматоз.
  -Да я про это сам забыл, - объяснил Леха.
  -И что теперь делать?
  -Водить по двору в поводу. Пока не полегчает.
  Водить коня в поводу по двору выпало по очереди Лоте и Коматозу.
  Животное передвигалось с явным трудом. Однако чем дольше его водили по кругу, тем бодрее конь переставлял ноги. Да и глядел веселее.
  Неизвестно, почему, это нехитрое занятие - водить обкормленного и опоенного мерина в поводу - оказалось крайне утомительным, и после вечернего чая, который пили, как обычно, устроившись на бревнах вокруг костра, Лота рухнула как подкошенная.
  В тот вечер перед сном она впервые сказала Птице о том, что мучило ее с самого начала. С самого первого дня. Даже так: с самого первого взгляда на дом и лесничество.
  -Понимаешь, здесь что-то не так. Не могу тебе объяснить, но...
  -Тебе здесь плохо?
  -Нет, что ты! Очень хорошо. Но у меня предчувствие... Будто бы тень висит над этим домом. Какая-то тревога. Когда-то давно... Ты не будешь смеяться?
  -Нет.
  Лота заметила, что в уголках Птицыного рта прячется улыбка, но все равно продолжала.
  -Когда-то давно родители отправили меня в пионерский лагерь. Помню, они как раз тогда разводились и... хотели, наверно, чтобы я была подальше. Воображали, что я ничего не замечаю... Ты был в пионерских лагерях?
  -Был. Тьфу...
  -Точно: тьфу. Но я не про лагерь вообще-то. С лагерем все понятно. Но я про другое. Там было одно место, за хозяйственным блоком. Дети туда не ходили, да и зачем им было туда ходить? Это был небольшой подсобный хозяйственный пятачок. Вокруг росли ели - высокие, мрачные, островерхие. С шишками, с подсохшими ветками. Видимо, старые. И там... Понимаешь, я нарочно раз за разом туда заглядывала. И даже если шла по каким-то делам совсем в другую сторону, все равно оказывалась где-то поблизости. Потому что я не видела в своей жизни места страшнее, чем этот хозяйственный пятачок.
  -Страшнее?
  -Да, более жуткого места не возможно даже представить. Нет подходящего определения, чтобы его описать. Мрачное, зловещее, угрюмое - все эти три слова одновременно. Когда я там оказывалась, я на одно короткое мгновение обо всем забывала. И представляла, что там, за хозблоком обитает сама смерть. Вот и здесь то же самое. Только в отличие от лагеря здесь мне хорошо. Потому что здесь есть ты. И не только поэтому. Но я все равно чувствую эту тень. А ты?
  Лота спросила в тайной надежде: ей и хотелось, и не хотелось, чтобы Птица чувствовал то же самое.
  -Я - нет, - улыбнулся он.
  -Что же делать? - уныло спросила Лота.
  -Есть один способ, - Птица по-прежнему улыбался. - Вроде медитации, только наоборот: сосредоточенность, визуализация. Садишься вот так, - он уселся на матрасе в позу лотоса и прикрыл глаза. - А впрочем, как хочешь, так и садись, это принципиального значения не имеет. Садись и представляй, что тебя окружает золотая сфера с сияющими стенками. Вначале эта оболочка окружает и защищает только тебя одну, затем...
  -Затем меня и тебя, - подсказала Лота.
  -Допустим, меня и тебя, - охотно согласился Птица. - Потом ребят в соседней комнате, весь дом и наконец все лесничество с лошадьми и псом. Этот прием называется "установка защиты".
  -А поможет?
  -А ты попробуй. И еще. Запомни: самое тяжелое и тоскливое хранит в себе искры самого легкого и светлого. Имеется в виду, что чем мрачнее место, тем крупнее зерно света, которое оно в себе скрывает.
  -Это магия? - с надеждой спросила Лота.
  -Это психология. Аутотренинг. Члены нового общества должны быть опытными психологами, чтобы нести ответственность и за себя самого, и за каждого.
  После этих слов Лота наконец уснула. Как выключилась.
  
  
  
  * * *
  В продолжение нескольких дней она уставала и спала крепко. Наутро смутно помнила, что ночью в доме что-то перемещалось, шевелилось и поскрипывало, а может, это были обрывки сна. Но как-то раз она проснулась от вкрадчивого звука и скинула с себя сон вместе с одеялом. Индеец, как и раньше, быстро и почти неслышно прошел по дому, отворил и затворил дверь. На столе в их с Птицей комнате горела свечка - значит, Лота спала недолго: ночь только-только началась и еще не успела стать глубокой. Крошечный огонек освещал усталое лицо спящего Птицы. Днем выкосили целый луг, раскладывали траву на просушку. Потом заготавливали дрова - Леха заметил, что из-за перевала снова движутся темные грозовые тучи. В любой момент относительная сушь могла смениться затяжными дождями, на которые была щедра холодная крымская весна, и имело смысл встретить перемену погоды во всеоружии.
  За день Птица притомился.
  -Птица, - тихо окликнула Лота на всякий случай.
  Птица спал, как убитый.
  Стояла глубокая тишина. Где-то за стеной пробежала мышь. Пробежала и затихла: спряталась. Даже днем дом чаще всего был погружен в тишину - необычную и зловещую тишину этих мест, тишину выжидания. Ночью же его молчание становилось плотным, натянутым, как струна. Из кухни доносились храп и дыхание спящих. Лота подумала, что пока она размышляет, Индейца небось и след простыл. И все-таки встала, надела очки, накинула куртку, едва слышно пересекла дом и приоткрыла дверь.
  Ночь была ветреная, студеная. По черному небу бежали светлые, посеребренные луной тучи. Черный лес шелестел и вздыхал всего в нескольких метрах от Лоты, высунувшей нос в дверную щелку. Но в целом все было спокойно. Лошади под навесом стояли смирно. Мерин пару раз топнул копытом во сне. Кто-то сонно всхрапнул. Лота рассматривала ночной пейзаж их владений с ужасом и восхищением. Ей казалось, что она застала его врасплох. Она ни разу в жизни она не видела ничего более прекрасного и одновременно более пугающего, чем их небольшой надел земли, со всех сторон окруженный лесом. Даже днем поляна казалась Лоте недоброй, зловещей. Она затаила тайну, загадала загадку, которую никому не под силу было разгадать.
  И как обычно, ставший уже привычным страх потихоньку подкрался к Лоте. Сначала легкий, как дуновение сквозняка - забилось сердце, похолодело в груди. Потом изменилось дыхание - стало почти невозможно дышать спокойно и глубоко. Увлажнились ладони. Все это был обычный для этих мест ужас, который будто бы только и поджидал, чтобы Лота осталась с ним один на один и как следует ужаснулась. Испугать, прогнать Лоту подальше, загнать в дом - было его любимым делом.
  Все это Лота уже испытывала много раз, стоило ей остаться один на один с местным пейзажем.
  Но на этот раз она решила не уступать и не сдаваться. В конце концов, если она действительно станет свидетелем чего-то ужасного, она просто отпрыгнет назад в дом и захлопнет за собой дверь, вот и все. Или заорет так, что все проснуться, повскакивают со своих лежанок, прибегут ей на помощь, и ужас сам убежит от нее в суеверном ужасе. Уж это она точно может.
  Главное, чтобы еще до этого не разорвалось сердце.
  И тут она увидела Индейца. Индеец сидел метрах в двадцати от крыльца - в том месте, где тропинка раздваивалась, и один ее рог уводил к Чертовой лестнице, а другой постепенно сливался с дорогой, которая вела вдоль обрыва. Он сидел на коленях, как, вероятно, принято сидеть у индейцев, и прямо перед ним горел крошечный, едва различимый костерок, подобный оранжевой звездочке. Лота видела, как Индеец что-то подбирает с земли и роняет в раскрытый огненный цветок. Прохладный ночной ветер шевелил длинные волосы Индейца и относил к дому запах неизвестных воскурений, которые Индеец бросал в костер: приятный, смутно знакомый растительный аромат. Это могли быть можжевельник или полынь. В ночной тишине Лота различала, как Индеец что-то вполголоса напевает.
  Индеец, собиралась окликнуть Лота с крыльца. Она была уверена, что он на нее не рассердится. А раз так, они будут вместе сидеть над костром в торжественной тишине ночи и подбрасывать травы в огонь. И в то же время она понимала, что окрик, такой внезапный и резкий в глубокой тишине, нарушит сосредоточенность Индейца и, быть может, помешает ему или испортит его планы.
  Лота затаилась, как мышка, высунув нос за приоткрытую дверь, кутаясь в одеяло и не решаясь ни направиться вперед, чтобы там, у костра составить Индейцу компанию, ни юркнуть назад, в согретый дыханием спящих сумрак.
  Но в конце концов она приняла решение и вернулась к Птице. Свечка уже догорела, в комнате нежно и терпко пахло парафином.
  Она засыпала счастливая. Ее усилий на этот раз не требовалось, и сидеть в лотосе нужды не было: кое-кто стойкий и терпеливый, умелый и мудрый охранял снаружи их покой, силясь побороть чужой темный умысел или колдовство.
  
  
  * * *
  Следующие несколько дней Лота честно пыталась заняться упражнением, которое Птица называл "выставлением психологической защиты", а Гита - Лота в этом не сомневалась - назвала бы "магическим ритуалом" - просто так, на всякий случай, чтобы пощекотать нервы. Честно и тщетно. Не то что бы у Лоты совсем не нашлось на это дело свободного времени. Нет: времени у нее, конечно же, имелось предостаточно. Но в том-то и проблема, что для упражнения требовалось полное уединение и максимальное сосредоточение, а рядом с Лотой постоянно кто-нибудь ошивался и ее отвлекал. Читать, мечтать или даже дремать в таких условиях она могла, но строить золотую сферу не получалось категорически. Лота усаживалась на колени, закрывала глаза, выравнивала дыхание - но тут в дом врывался Коматоз в поисках черпака для воды. Выдав Коматозу черпак, Лота вновь уединялась в их с Птицей комнате. Но тут мимо окошка проходил Володя - высокий, сутулый: заслонял на мгновение весь обзор, ронял тень. Что-то тихонько напевая, усаживался на крыльцо и принимался штопать рюкзак или джинсы или чистить лук, а Лотино внимание рассеивалось, как его и ни бывало. Потом являлся Птица, окликал Лоту по имени, не дождавшись ответа, входил в комнату, видел, что она, по всей видимости, пытается изобразить его же собственное психологическое упражнение. Птица со всей деликатностью на цыпочках удалялся, предварительно шепотом извинившись. Лота согласно кивала ему в след - мол, ничего страшного, но ее сосредоточенность была нарушена необратимо. Золотая сфера уныло маячила перед глазами сама по себе на фоне мельтешения мыслей и образов, но Лота ничего и никого не могла ею окружить и защитить - ни себя, ни Птицу, ни тем более дом со всем его скарбом, имуществом, барахлом, едой, потайными углами и схоронками.
  Как-то раз она уже вроде бы почти сосредоточилась, и, подобно пауку, ткущему паутину, постепенно начала выплетать свой кокон, и у нее уже вроде бы что-то начинало получаться, но тут нестерпимо разболелась голова: сначала ныла, потом боль усилилась, перешла в тошноту. Лота поняла, что все из-за того, что она слишком напрягается, пытаясь сосредоточиться, а строительство золотого кокона не должно сопровождаться напряжением.
  Но как было ей не напрягаться, когда сама атмосфера вокруг способствовала именно напряжению?
  -Дура! На ногу наступила! Убью! - орал голос Лехи на кобылу.
  -Пипл, хлебца ни у кого не осталось? - вопрошал голос Коматоза.
  -Осторожно, овес рассыплешь, - предупреждал кого-то голос Володи.
  Ржали и топотали лошади, кричали неизвестные хищные птицы в небесах, поскуливал овчар. На солнце набегали облака, и тень окутывала их кибуц. Падала температура воздуха. Сфера появлялась перед Лотиным мысленным взором, но Лота знала, что это всего лишь воображаемая картинка, которая не имеет психологической силы и не способна кого-либо защитить.
  И вот как-то раз у Лоты получилось. Усевшись на колени и закрыв глаза, махнув рукой на множество отвлекающих звуков и мыслей, от которых все равно спасения не было, она очутилась внутри золотого кокона. Вероятно, ее предыдущие усилия все-таки не пропали даром. Настоящий психологический кокон отличался от бессмысленных желтых кругов, которые все эти дни лихорадочно рисовало ее воображение. Лоте даже почудилось, что этот кокон не был придуман ею, а где-то существовал самостоятельно, а потом она усилием воли в него проникла. Однако удерживать кокон хоть сколько-то длительное время у Лоты не получалось, и вскоре он разваливался, а может, это Лота из него выпадала.
  Зато на следующий день все пошло как по маслу. Лота соорудила кокон, расширила его границы и дальше почти без усилий поместила внутрь весь дом. Наверное, помогало то, что людей в этот момент в доме не было, Лоту не отвлекали их шаги, шевеления, голоса, а главное, не нужно было взаимодействовать с чужой волей и чужим характером. Она сама не заметила, сколько времени просидела внутри кокона. Весь мир с его солнечными пятнами, чириканьем и ветром остался по ту сторону, оттесненный плотными прозрачными стенками. Зато дом приблизился к Лоте вплотную. Это дом не был Лоте чужим. В конце концов, он приютил их с Птицей. Она знала про тайник на чердаке. Знала про ведьмину лестницу за дверью. Про тарелку с воском, которую Индеец, размахнувшись, зашвырнул куда-то в заросли бузины, но ведь раньше-то она, эта тарелка, была, а значит, ее не спишешь со счета так запросто. Но если Лота знала про дом многое, дом знал про нее вообще все. Он знал, как Лота обнимала Птицу по ночам на матрасе и как, засыпая, они не разжимали объятья. Знал, какие глупые и прекрасные слова Птица шептал ей на ухо. Вся ее жизнь сконцентрировалась в этих глиняных стенах. Ничего за их пределами ее не волновало и не интересовало. К тому же никогда раньше у Лоты не было дома, который она могла бы назвать своим: ни материна квартира в Краснодорожном, ни бабушкина в Москве ей не принадлежали. Лота принесла в этот неказистый глиняный дом всю себя и все свое прошлое. Она вся была здесь, в доме.
  А теперь Лота слышала, как бьется его глинные сердце. Как напрягаются его жилы, прислушиваясь к Лотиному присутствию. Дом рассматривал ее пристально и холодно. И вот что: этот дом не был симпатичным рубахой-парнем. И уж точно не был воздушным братом: он принадлежал к братству земли.
  Лота ощутила глубокую внутреннюю связь с рассохшейся дверью и кое-как сколоченным кухонным столом, усыпанным крошками. С окнами, выходящими на все четыре стороны света, и шершавыми половицами. Одним взглядом охватила все закутки и закоулки дома. Она ощущала его солнечным сплетением, словно он помещался не вне, а внутри нее.
  У Лоты закружилась голова: ей показалось, что от такого сосредоточенного усилия она рухнет замертво. Но она выстояла.
  Зато дальше она расслабилась и перестала ревностно и подозрительно ощупывать каждую морщинку дома. И если прежде держалась на вдохе - тут выдохнула. На выдохе ситуация изменилась: и Лота согрелась, и дом потеплел. Она согревала комнату вокруг себя. И кухню, и стены, и раскоряку-печку с чугунной заслонкой. Согревала узкий, забитый сажей дымоход, кургузую трубу, влажную от вечной сырости. Кое-как подлатанную кровлю, под чьими стропилами юркие птички свили гнездо. Заднюю стену, примыкавшую почти вплотную к лесу и позеленевшую от мха. Вдох-выдох. К дыханию присоединились удары сердца. Сердце и дыхание вели безыскусную песню, и на ритм ее нанизывались образы всех вещей в доме, светлея и согреваясь. Рассыпавшийся веник в углу. Полочка с солью и спичками. Вдох-выдох.
  
  
  
  
  
  
  Глава восьмая
  Дождь
   А дальше погода испортилась. Все произошло за одну ночь. Задушевный вечер пообещал спокойной ночи и задушевного утра, но когда все проснулись и выглянули в окно, утра не было в помине: клубились сумерки, хлестал дождь, а небо загораживали тучи, обещавшие новые затяжные дожди.
  Вскоре опустился туман, и не осталось ничего - ни дома, ни загона, ни зеркального коридора.
  А к вечеру пришел холод. Лота не знала, откуда берётся весной в Крыму такой обжигающий зимний холод, такая аномально низкая температура воздуха - рождается в море и выползает на берег или, как неприятельская армия, подкрадывается с материка и осаждает горы и побережье. А может, его исторгают земные недра, не успевшие нагреться после календарной зимы. Невозможно было представить, что где-то раскрываются цветы - с запахом или по-южному без запаха, сказочные существа покидают страницы Красной Книги, оставляя за собой пустые хрупкие оболочки. Каштаны выпускают стрелку за стрелкой, птицы учат птенцов летать, греется морская вода. От промозглого холода некуда было деться. Краснели руки, немели пальцы, ныли суставы. Холод проникал всюду, все сочилось грязной ледяной сыростью, плесневело, покрывалось какими-то прозрачными кружевными грибами. Лотины кеды совсем раскисли. Эта деликатная, как выяснилось на поверку, обувь не предназначалась для интенсивной носки в крымских метеоусловиях.
  Небо висело низко, и казалось - вот-вот пойдет снег. И однажды мимо Лоты действительно пролетели две крохотные снежинки. Они плыли медленно, не торопясь соприкоснуться с жирной грязью, в которую превратилось лесничество, изрытое конскими копытами. Лота попыталась поймать одну снежинку, но она растаяла в воздухе прежде, чем Лоте удалось догнать ее и схватить.
  Если бы Лоту кто-нибудь спросил, что ее делает по-настоящему счастливой, она бы ответила: снег. Снег, крутящиеся снежинки, густые потоки, шипение и чуть слышное журчание, и нежное касание и кружение, а также полет - прямой или наискось. Но снег летом в Крыму означал для нее конец света, не в общепринятом шумном и пафосном смысле - когда Апокалипсис, четыре всадника и горение звезды Полынь, а тихое завершение мира, которое, может, никто и не заметит, подобно смерти от глубокой старости. Ни разу в жизни Лота не следила за полетом одной единственной снежинки и не замечала, как хороша ее форма - белая в темном воздухе, как в ее гранях и лучиках отражается бесконечность, и как может быть прекрасна безликая, бесчувственная штампованность органической природы с ее физическими законами и кристаллическими решетками.
  -Обильные снегопады, - вещал неунывающий Птица, синея от холода. - В ближайшие дни ожидается дальнейшее понижение температуры!
  Индеец в тонкой ветровке и дырчатом свитере совсем окоченел. Его одноглазое лицо превратилось в непроницаемую маску. Время от времени он подходил к окошку и принимался в него всматриваться. Он всматривался так старательно и самозабвенно, словно за окошком был не огород, коновязь и кусок загона, залитые водой, а степь, горизонт и уходящая к горизонту дорога, на которой виднеется крошечная, тревожная, едва различимая чья-то фигурка.
  Лота вспомнила, как кто-то рассказывал: когда появляется далай-лама, на земле идет снег. А что если в отдельных случаях правило работает и наоборот? Тогда вместе со снежинками в их дверь однажды войдет сам далай-лама и принесет им вечное освобождение. По ее мнению, все уже были вполне к этому готовы. Но никто не приходил, никто не появлялся. Окрестности становились все более туманными и глухими, и даже лесники куда-то пропали.
   Больше всего на свете Лота мечтала о варежках и пальто.
  Как только дождь немного утихал, Лота мылась за домом ключевой водой, в которую выливала кастрюлю кипятка. Эта кастрюля ни разу не отмывалась дочиста, и от воды разило супом. Лота думала о том, какая же это немыслимая трата времени - жить на природе: для простейшего омовения надобен час, не меньше. Потом торопливо влезала обратно в свитер и мокрые джинсы и опрометью мчалась в дом, околевая на бегу, и еще битый час стучала зубами, не в силах согреться возле чахоточной печки.
  Зато белье они стирали прямо под дождем, а потом сушили под навесом, и оно пахло ветром и небом.
  
  
  * * *
  Как это часто случается в замкнутых экосистемах, вместе с погодой изменилось и многое другое. Так, Лотина тревога больше не ощущалась так остро. Может, сработала "психологическая защита", а может, остывший организм не имел сил на то, чтобы интенсивно бояться. Изменилось и время. Оно огрубело, спрессовалось, тянулось еле-еле. Неожиданно Лота обнаружила, что Москва никуда не делась - вот она: приблизилась и даже уплотнилась. Сквозь дремоту, замерзая и отсыревая, она чувствовала возле себя эту вездесущую и неотвратимую Москву.
  "Мерзавка, - думала Лота про Гиту. - Сидишь себе в своей Гитландии, попиваешь красное вино". Лота вспомнила гения, к которому Гита таскалась в пыльную дворницкую, заставленную рассохшимися подрамками... Гита намекала, что его картины продаются "на запад". Надо же, недоумевала Лота. Она видела фотографии этих картин. Все эти засыпанные теплым снегом дворики. Переулки, подточенные оттепелью. Затаившиеся флигели. Осевшие сугробы. Зачем Западу все это? Похоже, у некоторых картин судьбы складывались удачнее, чем у их авторов. На кончике своего пера Гений ухитрялся собрать все самое нищее, сиротское, без вести пропавшее, выброшенное за ненадобностью, изгнанное навсегда, покорно сомкнувшее веки... И все это где-то оказывалось востребованным. Почему? Может, он наколдовал?
  Лота ни разу не видела Гения, но представляла его очень ярко. Той весной он был болен, и Гита таскала ему еду - эклеры, вареный картофель, куриные окорочка, которые воровала дома на кухне. Окорочка Гений снисходительно принимал, но саму Гиту отсылал прочь.
  -Что, не дается? - издевалась Лота. - Может, он просто не доверяет тебе?
  -Не в этом дело, - отвечала Гита мрачнея. - Мне ничего от него не нужно...
  -Зачем же ты к нему ходишь?
  Каждый раз, когда речь заходила об этом человеке, Лота переставала узнавать свою бойкую подругу. Гита тускнела и слабела на глазах, словно Гений даже на расстоянии умудрялся высасывать из нее силы. Думая о нем, она мгновенно оказывалась за границами Гитландии, и Лота не могла ее там отыскать.
  Она ревновала.
  -Что тебя около него держит? - ядовито шипела Лота. - Ну что, скажи?
  Она злилась на непонятную власть, которую Гита так необдуманно доверила этому странному существу.
  -Понимаешь, он болен... - заводила Гита свою обычную песню.
  -Но ведь и ты не очень-то здорова.
  -Да, но я боюсь, что он уедет в Питер... Ему там подыскали место, где можно жить. И это не чердак, не подвал, не склеп. Кажется, какой-то сквот. И я, видишь ли, собираюсь поехать вместе с ним.
  -Сквот? Ты собираешься жить в сквоте?!
  Лота не верила своим ушам. Гита любила комфорт: приятные мелочи, вроде изогнутых кушеток и мраморных каминов, которые окружали ее с детства, играли в ее мировоззрении не последнюю роль.
  -Нет, - Гита вся вдруг сжалась и посмотрела на Лоту затравленно и очень серьезно. - Я не собираюсь жить в сквоте. Ты неправильно поняла. Я собираюсь жить с ним.
  -Ты собираешься жить с ним, - повторила Лота. Ей хотелось поиздеваться над подругой, показавшей свою слабину - Ты должна думать прежде всего о своем здоровье, об учебе. О родителях, - противным голосом Лота повторяла чужие слова, не вдумываясь в их смысл. Это были объективные, правильные сентенции, надежные друзья, и Лота рассчитывала с их помощью поставить Гиту на место, а заодно удержать возле себя.
  -А ты будешь ко мне приезжать, - по-детски оживилась Гита.
  Ей, видимо, как-нибудь хотелось Лоту приободрить.
  - Будешь приезжать в Питер и жить в сквоте. Знаешь, там такие яркие разукрашенные стены - в этом доме картины рисуют прямо на стенах! Познакомишься с людьми, там такие персонажи, просто умора, почти как эти стены...
  -Хорошо, - засмеялась Лота. - Уговорила!
  И Гита действительно переехала в Питер, хотя Лота до последнего момента не верила, что это произойдет. Для родителей ее отъезд стал драмой - со слезами, с сорванным голосом, с гипертоническим кризом у отца, с рыданиями посреди гостиной у матери - "Тише, тише, услышат на улице!" С множеством резких шорохов, истеричных пришептываний и испуганных скрипов. С топотом до самого утра вверх-вниз по лестнице. С небольшим игрушечным чемоданом, где хранились эскизы, альбомы и фотографии. И рюкзаком, набитым неоконченным шитьем, из которого в Гитину худосочную спину сквозь плащ вонзались портняжные булавки.
  Лота догадывалась, что дело было не только в Гении.
  -Понимаешь, лучше бы она меня высекла, - рассказывала Гита про мать. - Наорала, я не знаю, обозвала бы каким-нибудь ужасным словом. Но эта ее ровность, это вечно интеллигентное лицо! Как будто боится, что от крика у нее появятся морщины. В этом человеке все, абсолютно все - ложь и притворство! Иногда я их просто ненавижу. Их обоих! У них же все наоборот. Сначала борются за что-то, точнее, против чего-то, а потом сами же и становятся тем самым, против чего боролись. Это у них называется прогрессивной позицией!
  Из Питера она звонила все реже и реже. Гитландия, легкий воздушный мир сделался вытянутым - он протянулся на целых 650 км - и очень тонким: он был прозрачен, как воздух. И нити, которые их связывали, тоже делались тоньше и тоньше.
  Иногда Лота представляла, как Гита живет в Питере, видела разукрашенные стены сквота, который их приютил - яркая графика под Энди Уорхола, тропические растения, чей-то огромный глаз с очерненными ресницами и подведенными веками, похожий на глаз Будды.
  Своим отъездом Гита отняла у Лоты Гитландию, которую они вдвоем создавали и где были единственными подпорками для вымышленного неба. Они крепко прижимались друг к другу спинами, чтобы отражать нападение демонов, эринний, гарпий и прочих снов разума в облике заурядных явлений жизни. Свою Магию воздуха Гита, конечно, выдумала, но все равно: в любом деле Лота была ее верным сообщником. Таких, как Лота, не бросают. Это больше походило на сговор, чем на дружбу, на шайку, чем на приятельство. А теперь она оставила Лоту одну в страшном холодном Крыму, пронизанном воздушными потоками и невидимой и неназваной опасностью. Она заманила Лоту в ловушку, а сама ускользнула.
   Лота закрывала глаза и представляла Невский - огромное, мельтешащее крохотными человечками пространство, в котором не было ничего уютного, родного и человеческого, и тосковала. Когда-то она тоже мечтала попасть в эту сутолоку, в этот пронизанный ветрами, населенный статуями и колонами каменный термитник. Лота представляла себе Гитиного любовника - он был высокого роста, почти такой, как Птица, но со слабой чахоточной грудью. Его лицо она рассмотреть не могла, потому что ни разу его не видела, и получалось так, что в ее воображении он словно бы менял лица, превращаясь то в одного знакомого мужчину, то в другого. Сперва Лота представила, что у него лицо Володи, потом приложила Лехину харю - и получилось так забавно, что она не выдержала и улыбнулась. От злости и ревности Лота начала воображать, что Гитин любовник, имеющий над ней порочную и необъяснимую власть - это и есть Леха: неопрятный, в засаленных брючатах, с соломенными волосами, встрепанными или висящими жирными сосулями, в жеваной беретке ВДВ. Эти видения Лоту развлекали, но ненадолго, и она опять принималась грустить.
  
  
  
  
  
  
  Глава девятая
  Гита. Чужой дом
  
  А Гита никого никуда не заманивала. Обстоятельства сложились так, что она попросту не добралась до Крыма. Рыжие ржавые крыши Питера снова сомкнулись над ее головой, расступившись лишь на мгновение.
  И птица, уронившая на нее свою тень, оказалась не черноморской, а питерской чайкой.
  Сумрачным дождливым утром Гита шла по коридору одного из выселенных домов на Петроградской стороне. Этот дом с осыпающейся штукатуркой и аварийными балконами остро нуждался в капитальном ремонте. В бесконечном коридоре разгуливали сквозняки. Гита шла от кухни к самой потаенной комнате огромной, некогда - да и теперь, в определенном смысле - коммунальной квартиры. Комната укромно ютилась позади ванной, туалета и кладовки. За выступом толстенной стены, образующим нишу. Когда-то она, вероятно, служила обиталищем челяди, но сейчас в ней проживали совместно Гита и Гений.
  Видом своим Гита напоминала мертвеца. Впрочем, мертвец, если он восстал из гроба, переполнен мощной потусторонней жизнью, о которой живущим ничего не известно. Как свет луны: мертвенный, но яркий, он притягивает к себе и мысли, и взоры. В Гите же жизнь теплилась, а не переполняла ее, и похожа она была скорее не на мертвеца и даже не на привидение, а на серо-желтый потек на обоях.
  Шествуя по коридору, она поочередно заглядывала в комнаты.
  Здесь редко запирались: жизнь была открыта и общедоступна.
  Ближе к кухне ютился бывший бездомный. В этот день его пришел навестить гость - сосед из соседнего аварийного дома.
  -Курить есть, брат? - застенчиво интересовался гость, теснясь в дверях и ожидая особого приглашения.
  -У меня только Б.Т., - обреченно отвечал хозяин. - Заходи, брат. Чем богаты, как говорится...
  - Б.Т. - это биологический тупик?
  -Бычки тротуарные. Прайсу нет даже на пачку "Ватры".
  - Ах ты ж горе... Да и черт с ним. Доставай своё Б.Т.!
  В другой комнате, даже сквозь плотный курительный туман, резко и тошнотворно пахло живописью: там обитал художник. На мольберте сохла картина: черный низ, белый верх, графика древесных ветвей, скинувших на зиму свой кудрявый убор. Багровый кружок солнца - единственное яркое цветовое пятно - врастал в одну из крыш, и по общей обреченности пейзажа сразу было понятно, что это, конечно, закат, а не восход. Сладко мурлыкал Боб Марли: Africa Unite. Cause we"re moving right out of Babylon... На коленях у художника сидела девушка Бетти, любительница обуви на платформе, модных клубов и амфетаминов. Накладные ресницы Бетти томно трепетали. Она была девушкой из параллельного космоса, но ей нравилось сюда приходить. Она приносила эклеры, вареный картофель, жареные куриные окорочка - так Гита некогда таскала все то же самое в дворницкую Гения. Но Бетти едва ли согласилась бы вселиться сюда насовсем. Хозяин комнаты и сидящая у него на коленях девушка только-только сделали по паре затяжек отличшейшей травы, и теперь пребывали в выжидательном молчании, прислушиваясь к внутренним изменениям. Заметив в приоткрытую дверь шествующую по коридору Гиту, Бетти шутливо протянула ей косяк, но Гита помотала головой. С травой она завязала: за грудиной болело так сильно, что стало почти невозможно вталкивать в легкие плотный колючий дым.
  В следующей комнате жил адепт кетамина и пионер воздушных эмпиреев. Он жил, поклоняясь стеклянным баночкам, в которых были заперты его иллюзии и надежды. Холодную весну сменило холодное лето, а он не выходил на улицу. У него были удивительные глаза - бесцветные, космические, обращенные внутрь и способные созерцать воображаемый мир. Он продвигал в широкие массы - иногда бесплатно, иногда за деньги, в зависимости от настроения и обстоятельств - любые вещества, обладающие хотя бы минимальным наркотическим или галлюцинаторным эффектом. Однако с некоторых пор на него обрушилась большая и чистая любовь - большая, потому что вытягивала из него все деньги, силы и время, и чистая потому, что кетамин, как ни крути, был заводским очищенным препаратом - и он плотно закупорился в комнате, длинной и узкой, как школьный пенал, с непомерно - и неприятно - высоким потолком, всецело отдаваясь самому изысканному из всех наслаждений, которые, как он утверждал, можно изведать в мире потерь и неизбывной печали.
  За третьей дверью обитал Борода - конфидент, задушевный приятель, а иногда и единственный кормилец Гиты. Борода увлекался собирательством антиквариата различной степени убитости, а также вещей более ординарных: их он именовал "винтаж" и уверял, что с годами стоимость его коллекция непременно возрастет. Объезжая города и городки, поселки и местечки, жизнь их он познавал, так сказать, с изнанки. Его интересовала старина, но не обычный ракурс этой старины с точки зрения исторических зданий или музеев, а барахолки, толкучки, блошиные рынки, комиссионки, лавки старьевщиков и букинистов. Это был сугубо земной, практический интерес. Расправив богатырские плечи и перекрестившись на какой-нибудь покосившийся крест, Борода взваливал за спину огромный - непомерно огромный - в половину его роста - станковый рюкзак, полный иногда привлекательного и действительно стоящего, а иной раз - прелого и заскорузлого, словно не один год пролежавшего где-нибудь на чердаке, в чулане или под крыльцом сгнившей хибары (чаще всего так оно и было) - барахла, составлявшего главное наполнение и единственный смысл его земной жизни, и покидал впустивший его в свое сердце городок, унося с собой его самые ценные и сокровенные сокровища. Какое-то время добыча перекантовывалась в комнате - комната Бороды была чуть больше остальных и даже имела небольшой эркер и высокий фикус в кадке на подоконнике - далее же вновь отправлялось путешествовать по замороченному, полному нешуточных страстей миру антикваров, коллекционеров, держателей больших и малых собраний, лавок, комиссионок и т.д., проходя через некоторое количество заинтересованных рук, пока не оседало в чьих-нибудь заключительных руках, в каком-нибудь в углу Москвы, Питера, а в некоторых случаях - и Варшавы, и Праги, и даже Берлина.
  Обычно, в том случае, если Борода был дома, Гита проникала в его комнату, забиралась с ногами в кресло, курила безвкусную, обдиравшую горло "Приму", жаловалась на здоровье, а потом вместе с ним перебирала коллекционные сокровища - уж в чем-чем, а в вещах она знала толк, чувствуя их сердцем. Подробно и подолгу обсуждали свежие приобретения, затем добыча сортировалась, очищалась от мусора, плесени, грязи и пыли, раскладывалась по вместилищам - после чего пили чай из высоких и узких чашек, в просторечии именуемых "бокалами", или что-нибудь покрепче, чтобы согреться и оттаять душой.
  -Жизнь, она, понимаешь, штука такая, - рассуждал хозяин, шумно прихлебывая из бокала. - Штука по-своему полосатая. Вот только черные полосы - они как есть черные, а белые - не совсем белые, а какие-то, как бы это сказать, сероватые: замусоленные будто бы.
  -Так может, тебе лучше переехать? - спрашивала Гита. - Уехать вообще отсюда. К черту, подальше. Туда, где белый цвет - радикально белый. А черные полосы хоть немного поуже.
  -Уехать можно, - с готовностью кивал Борода, придирчиво изучая поверхность какой-нибудь старинной полочки, висевшей некогда, быть может, во дворце самой Екатерины Великой (маловероятно, но почему бы и нет? Уж в Петербурге-то Достоевского эта полочка точно как следует повисела!). - Уехать можно, конечно. Вот только зачем? Тут я как крыса в родном подземелье: пригрелся за столько лет. У меня ходы, коммуникации. Тут нора, там кормушка. Если уж ехать - то это, скорее, твой расклад, молодежный. А я все: не впишусь. Столько уйдет сил на привыкание, что больше ни на что не останется.
  -Тебе вроде бы и здесь неплохо, - печально говорила Гита.
  -Неплохо, - раздумчиво отвечал Борода, поглаживая свою кучерявую окладистую бороду, которая сама по себе свидетельствовала о том, что - да, хозяину очень и очень не плохо. - Чего плохого-то? Все вроде бы исправно.
  Он еще что-то увесисто бормотал, любовно ощупывая пухлыми барскими пальцами полочку или крынку или потемневшую от времени икону в старинном киоте, или подвешивал за цепочку ржавое кадило, поворачивая его то так, то этак (то на свет, то против света) и в конце концов ласково, но настойчиво выпроваживал Гиту вон.
  -Ты, сестра, пока иди к себе. А то мне тут еще канифолить. Пахнет, понимаешь. С твоим-то кашлем.
  Работал Борода усердно, но медленно, словно ему приходилось преодолевать инерцию самого времени, состарившего предмет его главной и единственной страсти. Гита все понимала и, жалкая и покорная, плелась восвояси, чтобы через некоторое время вернуться в эту светлую и относительно теплую, хотя до крайней степени забардаченную коллекционным скарбом цитадель. Потому что это было единственное место в доме, где она, продрогшая до костей, вымороженная до костного мозга, могла хоть как-то согреться.
  Но сегодня она не зашла и к Бороде. Она шла дальше и дальше по закопченному, ободранному коридору, пока не добралась до их с Гением комнаты - крошечной узкой коробки, где Гитиных вещей почти не было, потому что все было занято Гением, который за четыре месяца тягостной совместной жизни так и не взялся за создание чего-либо гениального, обвиняя в затянувшемся творческом кризисе Гиту.
  Их с Гением пристанище так и стояло необжитым, сиротливым, не уверенным до конца, будут ли в нем жить, возьмутся ли когда-нибудь наводить уют. И только смутный, невнятный, влюбленный свет, излучаемый Невой да небом, входил в него через окно. Все было наполнено этим драгоценным перламутровым светом, который Гита встречала только в Питере. Еще недавно она собиралась прожить в его слабых, но чистых лучах долгую и счастливую жизнь.
  Но сегодня в комнате было особенно пусто. Гений с утра ушел по делам, захватив с собой кожаную охотничью сумку и остатки денег. Что-то случилось с его другом, который был передаточным звеном для картин, востребованных "на западе". Каждый раз, когда он так уходил, Гите казалось, что это насовсем. Даже яркие, с рисковым сюжетом рисунки на обоях - смешная отрубленная голова, драконья морда, извергающая изломанные желтые молнии, сложный орнамент из растений и вычурно вывернутых человеческих тел - не радовали ее и не развлекали своей яркостью и самобытностью.
  Она подошла к окошку. С этой точки казалось, что ты заперт внутри маяка, высоко вознесенного над безбрежным и беззвучным морем. Идеальный пункт наблюдения для магов воздуха. Гита долго смотрела на двор, на краешек дома напротив, сурового, неулыбчивого дома (из таких, по большей части, состояла Петроградская сторона), на светящийся край Невы вдалеке. Крупные, темные листья тополей жалобно трепетали, умоляя напористый ветер, дующий с залива третий день подряд, улечься или хотя бы немного согреться. По краям, вдоль поребрика двор был оснежен мокрым тополиным пухом. Серые тучи неслись по небу стремительно. Грязные стекла рассохшегося старого окна дребезжали. Слышался тихий, сосредоточенный стук молотка, раздававшийся из комнаты работавшего Бороды, но это был негромкий звук - целебный, успокоительный, почти приятный. Обычно Гиту согревала мысль о том, что где-то за тонкими, намного более поздней постройки перегородками теплиться чья-то автономная жизнь, дружелюбная и одновременно равнодушная. Потому что эта зыбкая и неустроенная жизнь устраивала ее гораздо больше, чем незыблемая и нервическая вселенная ее родителей.
  Но сейчас ей было все равно. Она думала об этих людях без эмоций, равнодушно и холодно созерцая издалека их симпатичные, но чужеродные вселенные, близость которых еще недавно наполняла ее жаждой действия и энергией противостояния. Потом она отошла от окна и прилегла - а лучше сказать, упала или даже рухнула на кровать, кое-как натянув на себя сбившееся одеяло. Ей хотелось только молчания, только ответной тишины. Внутри что-то болело почти нестерпимо. Она закашлялась и почувствовала во рту ржавый привкус крови. Она успела подумать, что хорошо бы вызвать скорую - но чудом уцелевший после выселения жильцов телефон отключили за неуплату.
  В следующий миг боль отпустила, и она погрузилась в сон без сновидений, и это был, наверное, самый крепкий сон, который ей доводилось когда-либо пережить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава десятая
  Внутренняя настройка
  
  Из-за скверной непогоды быт сделался постоянным источником беспокойства.
  -Хреновая печка, - ворчал Леха, вращая кочергой. - Как они живут с такой печкой? Сложена черти как, перекладывать надо.
  -А может, дымоход засорился? - Коматоз заглядывал в сырые печные глубины, где чернели так и не загоревшиеся дрова.
  -Черт ее знает. Видишь, вроде горит, а потом бац - и гаснет. А зимой-то как?!
  Но однажды печку перехитрили. Поняли, как с ней правильно обращаться, и она перестала дымить. Здоровый жизнеспособный огонек, нежно-оранжевый, с синеватой подложкой робко обхватывал кончики веток, но быстро разгорелся, подпрыгивал, наливаясь силой и веселой злостью и превращался в живое пламя, которое равномерно обмазывало внутренности глиняной утробы. Эту печку надо было долго протапливать хворостом - дольше, чем обычную, деревенскую. И однажды она вдруг завыла, как зимняя метель, и затрещала, как настоящая русская печь, и тогда всем наконец удалось высушить вещи, нагреть воду и нормально помыться.
  Они вовремя приручили печку - это был самый холодный день. Как раз в то утро Лота ловила снежинки покрасневшими от холода пальцами, стоя в грязи под низким небом цвета кофе с молоком. А вечером сидели у печки. Глаз не могли оторвать от ее распаленного нутра. Алые прозрачные угольки пульсировали, по ним пробегали волны ясного света. А за окном свистел ветер и летали уже другие, все новые и новые снежинки, которые отрывались от кофейного неба и медленно падали вниз. В грязи они все еще таяли, но в траве собирались прозрачными хлопьями.
  Огненные зайчики скакали по ногам, по дощатому полу и грязным стенам. Володя протягивал к дверце большие красные руки. Коматоз сидел, ссутулившись и неподвижно глядя в щелку, за которой сплетались причудливые огневые узоры.
  -У нас на даче такая печка была, - задумчиво пробормотал Коматоз.
  Он был сутул и чрезвычайно худ. Широкие цыганские скулы, темная кожа. Голова была обрита наголо, и в нее вдето три серьги: две в правом ухе, третья в верхней губе. Когда он пил чай из кружки, сережка в губе тихо звякала об алюминиевый край. Он ее не снимал даже на ночь. Боялся потерять. Панковского гребня у него не было, но без него Коматоз выглядел даже еще более внушительно, более колоритно. Заносчивый шик владельцев гребня был не свойственен аскетической и суровой природе Коматоза. Череп его был гол, чист и являл собой образец умеренности и презрения к материальному миру.
  А еще у него была странная манера говорить - медленно, интересно растягивая слова.
  - Я сам из Донецка. А жили мы под Донецком на даче, - ответил Коматоз и шмыгнул носом. - Переехали с отцом, когда мать испортилась. Хорошо там было, кстати: яблоки, огород...
  -Кстати, а почему ты - Коматоз? Передозировками увлекаешься?
  -Это у меня фамилия такая - Комов. Виктор Комов.
  -А с чего это маманя твоя? - спросил Володя, подкладывая в печку полено и аккуратно притворяя кочергой раскаленную дверцу. - Как она, ты говоришь, испортилась?
  -Она не сама испортилась: ее испортили.
  -А ну-ка, расскажи, - заинтересовался Индеец. - Кто испортил? Каким манером? Гадалка небось какая-нибудь?
  -А я однажды ходил к гадалке, - перебил Володя. - По объяве.
  -И что нагадала? - заволновались все. - Давай, только по-быстрому.
  Кто-то зажег свечу, и узенький шаткий огонек осветил напряженные лица.
  -Ну что. Пошел я к ней домой, как и договорились. Она жила в центре Иркутска, от нас недалеко. Тетка такая преклонного возраста: лет сорок, плюс-минус. Обои аляповатые, комнатенка с диваном и креслом, трехкопеечная роскошь. Сразу видно, что человек всю жизнь мечтал жить по-большому, по-богатому, а как это выглядит, толком не знает. Халат золоченый с журавлями. Килограмм косметики на лице. И это все - благовония, шар на блюде, какие-то амулеты, пентаграммы. А чувство сразу такое, что на понты тебя взяли и сейчас кинут на бабки. Зато дальше стало интересно. Что-то она там такое сделала - не помню уже: то ли в шар заглянула, то ли пентаграмму свою покрутила. А может правда способности, черт ее разберет.
  -Ты поосторожнее выражайся-то, - суеверно встрял Индеец.
  -Извиняюсь. Ладно. В общем, раскинула она свои картишки. Как их. Таро. Красивые, но жуткие. Арканы, смерть. Смерть, между прочим, у них чуть ли ни к удаче. Зырит, значит, в картишки. А я вдруг чувствую, что она как будто коробочку приоткрыла и туда заглянула.
  -Коробочку?
  -Ну да. Подсознание мое, или судьбу, или психику, хрен разберет. И так мне вдруг страшно стало, пипл.
  -А что там было, в той коробке?
  -Да ничего особенного. Просто я вдруг понял, что там такие натянуты тонкие нити - судьба, опять-таки, или еще чего.
  -Внутренняя настройка, - хмыкнул Птица.
  -Во-во. И вот смотрит гадалка на мою внутреннюю настойку, или на судьбу, или на нити эти самые. Злыми своими глазами. Любопытными, равнодушными. И вижу я, что она сейчас мне в этом механизме что-нибудь повредит. Наколдует, сглазит или просто заденет когтем наманикюренным.
  -И что ж ты сделал?
  -Вскочил и говорю: все, хватит. Она: так я же еще ничего не сказала. И не нужно, говорю. Правда, не нужно. А сам боюсь ее разозлить, коробка-то все еще приоткрыта. Она так смотрит растерянно. Ну ладно, говорит. Как хочешь. Да, говорю, я так хочу. Денег ей заплатил, конечно.
  -Деньги-то за что? Если она ничего не сделала?
  -Так и хорошо, что не сделала! Она ведь знала про устройство, про нити, про крышку от коробки. Не знаю, ребят, как это объяснить. Знала, и все тут. Если бы захотела, могла что-нибудь испортить. Неохота было злить ее. Так и разошлись: нормально, спокойно.
  Володя тихо засмеялся.
  - Мать-то не всегда такая была, - продолжал свою историю Коматоз. - Раньше мы жили нормально. Зимой в городе, летом на даче. И детство у меня было нормальное. Школа, музыкалка. Отец и мать работали на заводе инженерами. Деньги всегда в доме водились. Все время что-то покупали, приобретали, ремонты мастырили. А потом мать в Киев подалась - в командировку. Она туда ездила каждый год, а нас с отцом оставляла одних на хозяйстве. Но мы не скучали, нам даже весело было. Мать все следила за правильным питанием, а мы с папашей пускались во все тяжкие: то сосиски, то пельмени. Мать возвращалась, и мы заживали как раньше. А в тот раз уехала - и не вернулась. И выяснить про нее мы ничего не можем. Звоним коллегам - они ничего не знают. А тетка одна, подруга ее, рассказала, что мать в Киеве послушала какую-то лекцию и подалась в Белое братство Юсмалос. Слыхали про такое?
  -Это типа новая вера? - спросил Володя.
  -Да какая вера, - скривился Птица. - Секта это. Тоталитарная секта, вот и все.
  -Квартиры отбирают, - ввернул Леха.
  -Квартиры они не отбирают, - отозвался Коматоз. - Зачем отбирать, когда люди сами им все отдают. И квартиры, и деньги, и ценности. А потом уходят жить в это братство. В братстве кирпичный дом, между прочим, да не один. А вокруг - высоченный забор с колючей проволокой.
  -И они не могут выбраться? - ужаснулась Лота.
  -Могут, но не хотят. Зачем выбираться? Все: незачем. Там людям ломают волю. А воля в человеке - все равно, что спинной хребет. Мать через месяц сама наконец позвонила из Киева и прямо нам с отцом заявляет: вы, мол, мне мешаете духовно развиваться, я от вас ухожу.
  -Как же им позволяют семьи разрушать? Не одна религия такого не приветствует.
  -Не только позволяют, а наоборот рекомендуют. И пример имеется перед глазами. Ихняя Мария Дэви сама бросила в Донецке мужа и сына. Она для братства - живой бог, которому молятся и поклоняются. А она им врет, что прилетела с Сириуса. Скоро, мол, наступит конец света, и от божьей кары спасутся только члены братства.
  -А много их, членов этих?
  -Много... Теперь много. В каждом крупном городе - десятки тысяч. А всего по стране не знаю сколько. Миллион, не меньше. Говорят, это пришла новая религия, чистая и незамутненная. Без попов, без вранья. А посмотришь - мешанина невозможная: и тебе древний Египет, и христианство, и Рерихи, и фиг еще знает чего. Ходят по школам, заманивают к себе детей. Их основной клиент - подростки да тетки вроде моей матери.
  -А как ты на улице оказался? - спросил Володя.
  -Как-как... Решил отец продать квартиру. Кто-то его надоумил. Чтобы, значит, Белое братство не оттяпало... А жить, значит, на даче. Дача от Донецка недалеко. Отец тогда работу потерял: их всех под сокращение, а завод развалился. Денег не было; решили с отцом, будем заниматься сельским хозяйством и сами себя прокормим. В школу я уже практически не ходил. Думали, отец будет меня обучать. А куда обучать, если он пить к тому времени начал? Он и раньше попивал, но не сильно, у нас все так пьют. В общем, занятия наши по боку пошли. Ну и вот...
  -Так чего квартира?
  -Продали. Да и черт с ней, с квартирой: хреновая она была. Хрущевка с видом на комбинат. А тут как раз подвернулся покупатель, хорошие деньги предлагал. И отец продал.
  -Деньгами-то с тобой поделился? - поинтересовался Леха.
  -Деньгами? Пропали все деньги - сразу после сделки. Украли все до копейки, а отца грохнули прямо в квартире...
  Коматоз хлюпнул носом. В печке трещали дрова, и пламя гудело на каких-то очень низких частотах.
  -Говорят, с кем-то он обмывал сделку. А квартиру облили бензином и подожгли. Говорят, покупатель с убийцей был в сговоре, сам же и навел... А отец, он это... когда квартиру подожгли, живой еще был...
  -А родственников у тебя нет?
  -Почему нет? Родственники есть. Но какая жизнь в Донецке? Рядом с домом - завод. За ним - еще один завод. Родственники на заводе от звонка до звонка. Ну не умею я так жить, блин, как им хочется.
  Они говорили о чем-то еще, голоса перемешивались и звучали равномерно, и огонек свечи то умирал, то оживал снова, выцветал до светлой анемичной желтизны, потом становился багровым, и тогда его крошечный кончик темнел и коптил, извергая к потолку призрачный жгутик дыма. Лота не дослушала - усталость, как обычно, обрушилась на нее внезапно и всей тяжестью, как вечер на юге, когда лето переваливает за вторую половину июля.
  
  
  * * *
  Она вернулась в их с Птицей общую спальню. Чтобы снять напряжение дня, перед сном она обычно читала - лежа, подперев щеку рукой. Огонек свечи дрожал, отбрасывая на стены нервные блики, пылающая плазма то угасала, и тогда страница погружалась в тень, то вспыхивала ярче, и оранжевый свет озарял комнату.
  -Что это у тебя? Дай сюда! - Птица выхватил у Лоты книгу и сунул под подушку - это была та самая подушка из тайника, довольно опрятная и свежая - Лота заворачивала ее в мятое полотенце, пахнущее домом. Она не была уверена, что с магической точки зрения на этой подушке можно спать запросто и безбоязненно, и она не пропитана чем-то нехорошим, и страшные, трагические а, возможно, криминальные события не отравляют теперь ее внутреннее содержание, то есть перо и пух. Но она себя успокаивала. Что это, мол, пустые фантазии. Факты дразнили своей очевидностью и полной невозможностью воспользоваться ими, чтобы построить логическую цепочку и восстановить картину событий. Они хранились на чердаке, они хранились у Лоты в голове - запертые, слепые, неприступные, обременяя, наполняя чувством бессилия. И смутная, не дающая покоя рождалась догадка: кто-то Лоту заколдовал, это она, это ее вещи: эти вещи, как вещий сон, имеют отношение непосредственно к Лоте - на что-то указывая и предостерегая.
  -Значит, тебе не интересно, что у меня за книга? - спросила она, оторвавшись от своих мыслей.
  Ей трудно было понять, как можно взять в руки книгу и даже не взглянуть на обложку.
  - Мне ты интересна, а книга твоя - не очень.
  -Разве такое может быть?
  -А что тебя удивляет? Литература - вымысел. Сколько не рассказывай вымышленные истории, они не будут иметь отношение к правде.
  -Почему? Есть же какие-то объективные вещи, которые прячутся в этих историях. И они-то как раз замешаны на правде.
  Птица посмотрел на Лоту с сожалением.
  -Видишь ли, эта правда правдива лишь для таких же вымышленных историй. Одна история порождает другую, и так до бесконечности. А жизнь? Что от этих историй получают реальные, живые люди? Литература - сеть из миллиона ячеек, которая за тысячелетия опутала собой весь мир.
  -Разве она не отражает реальную жизнь? Она помогает в ней разобраться, понять ее законы, - выпалила Лота, боясь, что Птица ее перебьет.
  -Большая часть книг сбивают с толку. А вообще, все, что мне нужно, я уже прочел. Кое-что планирую прочесть, но это вряд ли совпадает с надписью на твоей обложке. Да ладно, ладно, не обижайся. Это я любя. Так что все-таки за книжка?
  -Не скажу. Тебе не интересно, я знаю.
  -Интересно. Уже интересно!
  -Успенский, "Слово и словах", - Лота почувствовала, как это убого прозвучало.
  Птица разочаровано хмыкнул.
  -Видишь, опять слова. Ты слишком доверяешь словам, ты увлекаешься ими, тебе нравится лепить из них какие-то конструкции, слушать, как они сталкиваются друг с другом. Но ведь это только звуки, они не порождают ни образов, ни глубины.
  -Это плохо? - глуповато спросила Лота.
  -Плохого то, что смыслы зарастают словами, как поле сорняком. А страдаешь в итоге ты сама. Вместо того чтобы раскрываться, еще больше замыкаешься.
  -Что же мне делать - ничего не читать?
  -Слушай, не принимай близко к сердцу. Это ведь тоже слова. А я все больше с собой по привычке разговариваю, - улыбнулся Птица.
  -Понятно, - убито проговорила Лота.
  -Да ты не кисни, - Птица привлек ее к себе и обнял за плечи. - Я это к тому, чтобы ты переключилась на что-нибудь более содержательное.
  - У нас нет ничего содержательного. Книжку с собой привезла только я одна.
  -Почему? Вон в кухне на полочке над столом - "На дне". Горький-сладкий-застегнутый-расстегнутый. Кто-то забыл. Очень, между прочим, неплохое чтиво.
  -Не люблю Горького. Мне его в школе хватило.
  -Понятно, что не любишь. Такие вещи приучать себя нужно любить. Это тебе не слово о словах - стукнулось слово о слово, звук пустой полетел, а ты и довольна. Героин для уха.
  Что ж, ему была интересна сама Лота, а это главное.
  Читать она передумала, ей хотелось поболтать с Птицей. Так получалось, что она все время собиралась, но почему-то никак не могла ничего ему толком про себя рассказать. Это было даже интересно: Лота - как будто не Лота, а кто-то другой - с биографией, не известной даже ей самой.
  -У меня есть подруга... - начала она, воодушевившись.
  
  
  * * *
  Произнеся эти слова, Лота вспомнила день, когда они с Гитой рисовали волшебный город. Они сидели во флигеле, где располагалась мастерская Гитиного отца, и рисовали на загрунтованном картоне, который хранился в твердых фабричных упаковках, и его можно было брать, сколько пожелаешь. У Гиты получались хрупкие изящные домики, как в "Марсианских хрониках" Бредбери, изукрашенные ажурными лесенками, похожими на кружевную вязь или тени древесных ветвей. Лота помнила, как она поддевала краску из тюбика кончиком кисти и осторожно вела по картону, пририсовывая лестницу, которая шла из оконца с кружевной занавеской, карабкалась отвесно по стене вверх, как плющ, и подходила к таинственной запертой двери. Кое-где штукатурка нарисованного дома отлетела, обнажив кирпичную кладку. Рядом располагались другие лестницы, которые казались продолжением этой новой, или ее родными сестрами. Было очевидно, что Гита отлично рисует, и, несмотря на то, что иногда ее неожиданным креном заносило в примитивизм, в нарисованных домах наблюдалась перспектива, и уходящие в эту перспективу стены были темнее, а между зданиями и постройками лежали глубокие тени, и каждая архитектурная деталь - лесенка, карниз, выступ - тоже снабжались соответствующей тенью, что придавало Гитиному городу объем, и город казался выпуклым, а чернота небес уводила вглубь и казалась бездонной. Лотины же домики все до единого были плоскими прямоугольниками, не обремененными ничем, что усложнило бы технику и хоть сколько-то затруднило автора. Это были инфантильные строения, над которыми куце помещалось несерьезное небо. Зато ее постройки чем-то напоминали Питер с его старыми доходными домами. В одном окне Лота нарисовала цветок в горшке, в другом - сидящую на подоконнике кошку, в третьем - лицо незнакомого человека. Лицо было бледным, худым и немного страдальческим, и мрачен был фон в глубине - темные, почти черные недра чужого дома. "Это я?" - хихикнула Гита, ткнув себя пальцем в грудь, потом обернулась и посмотрела в зеркало, сверяя портрет с отражением. "Похоже", - заключила она и тут же в отместку нарисовала Лоту: человечка на длинных ногах, в расклешенных брюках, разноцветном вязаном шарфе и с зонтиком. Наверное, тот день вспомнился Лоте из-за сходства нарисованных домов с питерскими, а Птица был из Питера и, значит, жил в одном из них.
  
  
  * * *
  
  -У меня есть подруга в Москве, - повторила Лота.
  -Правда? - любезно отреагировал Птица.
  Он посмотрел на нее с серьезным и немного обескураженным видом.
  -Та самая, которую я искала в Симеизе, помнишь? И теперь она мне снится. Представь: дом, родители, бабка - не приснились ни разу. Город - только в виде размокшего театрального задника. А она - постоянно. Как ты думаешь, это к добру или к худу?
  -Не в кошмарах, надеюсь?
  -Нет, не в кошмарах. Но странные сны. Сегодня, например, приснилось метро. Знаешь, бывают станции, где поезд выскакивает на поверхность, получается как бы перрон для электричек где-нибудь загородом. И вот мы с Гитой стоим на платформе. Курим, болтаем о чем-то. Но главное - совершенно нет ощущения, что это сон! Нет привкуса сна - полная иллюзия реальности. Стоим, ждем и знаем, что сейчас подойдут два поезда: один - поезд мертвых, другой - поезд живых.
  -Гм... И какой подошел?
  -Оба одновременно! Один - обычный, синенький. Другой - тоже вроде обычный, но знаешь, такой обшарпанный, в окошках видны сломанные сидения, какие-то бандуры вдоль стен. Такие поезда тоже иногда видишь в метро, и они всегда проносятся мимо.
  - Это ремонтные составы.
  - Знаешь, мне тебя сложно представить в городе, тем более в метро, - призналась Лота, целуя Птицу в плечо. - В общем, мы стоим, и у нас всего секунда на то, чтобы сообразить, в какой поезд садиться - в первый или во второй. Потому что ошибиться нельзя. Они ведь похожи. И тут Гита говорит "пока" и идет к этому, как ты говоришь, ремонтному составу, который на самом деле - поезд мертвых.
  -И вошла?
  -Ага...А я кричу, что поезд-то мертвых, что нужно вернуться... А она как будто не слышит... Так и уехала...
  -Не переживай, - улыбнулся Птица. - Она поедет в депо, твоя Гита. Выберется на поверхность и вернется к себе домой. Не грусти, спи.
  И Лота, конечно, слушалась Птицу, и спала, и даже старалась во сне не грустить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава одиннадцатая
  Муха. Туманные вершины
  
  А в это время в далекой-далекой галактике - несоизмеримо более цивилизованной и благополучной, чем лесничество в горах - так, на некоторых заборах красовались афиши гастролирующих знаменитостей, любимых народом, свидетельствующие о том, что, несмотря на бедственное положение отдельной мелкой сошки, сезон вот-вот начнется или даже уже начался, а еще через чуть-чуть и вовсе будет в разгаре - две девушки, Муха и Рябина, сидели на скамейке в центре Симеиза. Это были те самые девушки, которые когда-то на берегу возле костра слушали истории смазливого Эльфа, скрипача и бродяги.
  Теперь они отдыхали под сенью огромной, старой, почти реликтовой сосны.
  Холодный ливень, погрузивший поселок в сонную одурь, полчаса назад прекратился.
  Тысячи капель вспыхнули, словно брильянты.
  Воздух нагрелся, и от недавней промозглости не осталось и воспоминания.
  Девушки грелись на солнце, наслаждаясь потеплевшей погодой.
  На Рябине была надета длинная мужская майка - точнее, платье, сшитое из длинной мужской майки и выкрашенное анилиновым красителем в зеленый цвет. Рыжие Рябинины лохмы, рассыпанные по голым плечам, в сочетании с аптечной зеленью выглядели ярко и довольно-таки живописно. Очень хорошее было платье, только линяло и красилось, когда намокает. Мокло же оно в последнюю неделю часто, и Рябинины спина, грудь и плечи приобрели стойкий зеленоватый оттенок. Муха была в длинной оранжевой рубахе, затейливо разрисованной черным маркером: сердца с торчащей стрелой, пацифики, летящие голуби, четырехлистники, надписи "Pease", "All You Need Is Love" или просто "Love", "Take It Easy" покрывали его от бретелек до подола. Среди привычных слоганов встречались и более оригинальные: "Ближний, пробудись!", "Моя смерть разрубит цепи сна", и т.д. На девичьих запястьях были повязаны бисерные браслеты. С шеи гроздями свисали талисманы и амулеты: православные крестики, перепутанные бусы с кулонами из ракушек, медальоны, внутри которых хранились неизвестно чьи локоны, ожерелья из семян и даже один маленький птичий череп. Судя по кислому выражению личиков обеих девушек, что-то разладилось в тонких мирах, талисманы перестали действовать и помогать своим хозяйкам и свисали с их тоненьких шей разноцветной мишурой, годной разве что для украшения новогодних ёлок.
  -Жарковато, - сказала Рябина, задвигаясь поглубже в тень сосны.
  На скамейке рядом с ними лежало забытая кем-то веточка каштана, усыпанная увядающими цветками. Рябина отщипнула один цветок, похожий на львиный зев.
  -Красивый, - сказала она, поднеся к глазам. - Как звезда. Жалко, несъедобный.
  -Может, попробовать? - Муха оторвала другой цветок и сунула в рот. Пожевала, выплюнула.
  -Гадость.
  -Гадкая штука - весна, - пробормотала Рябина.
  -Это почему?
  -Жрать нечего. Все прошлогоднее. Абрикосы, черешня, персики - до них еще целая пропасть времени. До арбузов и винограда вообще месяца два. Копыта бы не откинуть...
  Они только что побывали в магазине, где купили гречку, рис, два батона хлеба. Сигарет не купили: не хватило денег. Но думать про то, что деньги кончились, им не хотелось. Они, как обычно, надеялись, что как-нибудь все утрясется и деньги возьмутся из ниоткуда. Может, их принесет человек. Принесет и подарит. А может, они отыщутся сами. Будут лежать в траве или на асфальте свернутым зеленым рулончиком, или ветер пригонит им под ноги оброненную кем-то трешку. Так случалось не раз. Особенно у Рябины, которая давно уже вела бродячую жизнь.
  -Видала? В магазине на липучках висели мухи, - поморщилась Муха. - Первые мухи, кому они мешают? Одна, две... пять. Пять мух приклеилось. Вот уроды!
  - Когда-нибудь я встану на путь джайнов, - важно добавила она.
  -Это которые вшей разводят?
  -Это которые никого не убивают. И мух в первую очередь.
  Муха что-то тихо напевала, машинально щелкая зажигалкой. Огонек с готовностью выпрыгивал из-под ее пальца и тут же опадал, и так повторялось много раз, но Муха не замечала. Над их головами шевелились мягкие сосновые лапы, водянистое солнце сочилось сквозь хвойные иглы и освещало скамейку, длинные волосы Рябины, голые плечи Мухи. А когда луч падал на зажигалку, огонек становился невидимым.
  -Сосны, - пробормотала Муха, с наслаждением вдыхая аромат хвои и испаряющейся влаги. - Только ради них сюда и приехала.
  -Ой ли? - Рябина сузила глаза и посмотрела на подругу насмешливо, но не зло.
  -Разумеется, - спокойно подтвердила Муха. - Из-за сосен, из-за солнца. У нас на Волге природа ничего себе, но нету всего этого: южного, античного. Ради него и приехала. А вовсе не из-за того, о чем ты подумала.
  Рябина и Муха сидели к морю спиной и смотрели на горы. Вдалеке виднелся голый, почти отвесный обрыв, поросший кое-где ежевикой и всюду испещренный трещинами, впадинами и протоками, которые издалека напоминали обнаженные нервы и кровеносные сосуды. Иногда вдалеке пролетала птица - крошечная темная точка, которая подчеркивала расстояние, отделявшее горы от поселка. Плато видно не было: отвесные стены упирались в асфальтово-серую тучу, которая заволакивала вершины. Неба над горами тоже не было видно. Небо сквозило над морем, над Симеизом, загороженное нежными облаками, похожими на мальтийское кружево, и пропадало чуть дальше - там, где поднимались склоны гор.
  -Ужас, - пробормотала Муха, глядя на тучи, проглотившие вершины.
  -И не говори, - согласилась Рябина. - Подумать страшно, как там сейчас... Какого числа они ушли, не помнишь?
  - Ровно две недели назад.
  -И ничего не известно с тех пор, - вздохнула Рябина. - Ушли - как провалились.
  -Ого, смотри! - Муха на секунду исчезла и появилась с недокуренной сигаретой. Кто-то сделал пару затяжек и бросил бычок под скамейку. Или уронил. На желтом фильтре отпечаталась лиловая губная помада.
  -Позырь, нет ли еще, - попросила Рябина. - Бычки любят компанию.
  -Уже посмотрела, - ответила Муха, разминая пальцами сигарету. - Ничего нет.
  Она щелкнула зажигалкой и, страдальчески выгнув брови, раскурила, а потом протянула Рябине.
  Та глубоко затянулась, блаженно прикрыв веки, и с наслаждением выпустила из ноздрей струйки дыма.
  -Кайф... А ведь еще недавно были деньги, - сказала она, обращаясь к сигарете. - Веришь? Всю зиму копила на этот чертов Крым. И все отняли.
  -У всех отняли, - Муха пожала плечами.
  -Да у тебя и не было ничего, - презрительно фыркнула Рябина.
  -Все равно обидно. Ценного не было, но что-то же ведь было. И за одну ночь ничего не стало.
  Вскоре от бычка остался один фильтр, перепачканный помадой.
  -Точно тебе говорю: с ними то-то случилось, - сказала Муха. - Что можно делать в горах две недели подряд в такую погоду? Ты была там когда-нибудь?
  Рябина помотала головой.
  -И я не была. Но если здесь, на берегу такой собачий холод, то там я даже не знаю что! У них на пятерых была одна палатка. И харчи на пару дней. А они еще потащили с собой этого, как его... Брючата сальные, беретка ВДВ... А ведь сразу было понятно, что человек - говно...
  -Надо было пойти с ними, - вздохнула Муха.
  -Мало тебе досталось? Мы даже не знаем, живы ли они. Сгинули, как отряд Дятлова. У них половина вещей осталась в лагере. И все сгорело в ту ночь. Но они в любом случае должны были вернуться, чтобы забрать вещи.
  -И не только за этим, - робко добавила Муха. - Слушай, а может, плюнуть на все - и за ними? Поднимемся в горы, поищем какие-нибудь следы, расспросим местных. Терять-то нам нечего.
  -Ну конечно. За ними, - проворчала Рябина. - Скажи лучше - за ним. И терять нам есть чего.
  -Чего же?
  -Например, жизнь.
  Они помолчали, внимательно осматривая асфальт на предмет еще одной недокуренной сигареты.
  -Я сделала на Эльфа приворот, - прошептала Муха.
  -Ну и зря, - Рябина пожала плечами. - Честное слово, зря. Видела я привернутых. Ничего хорошего.
  -Почему?
  -Зомби есть зомби. Ходят за хозяином, заглядывают в глаза, будто умоляют о чем-то. Не понимают, что с ними творится, и ждут от тебя помощи или ответа. Это не любовь, пойми.
  Муха снова посмотрела вдаль, о чем-то вспоминая.
  Внезапно ее глаза налились слезами.
  -Это было царство мечты, - захныкала Муха. - Я понимаю: оно не могло существовать долго. Жизнь - вредная и жадная маньячка, она скупо отмеряет счастливые мгновения.
  -Царство мечты? Ты что, правда так думаешь? - удивилась Рябина.
  -Да, а что?
  -А то, что половина народа одуревала от безделья, а остальным просто некуда было податься. Какое там царство! Так, перекур - чужими, причем, сигаретами. Все это надо было заканчивать давным-давно. Добровольно уйти оттуда, сохранив хорошие воспоминания. Куда там! Жадна не жизнь, жаден человек, - с горечью добавила Рябина, что-то вспомнив. - Вечно ему еще и еще подавай. Знаешь, в прошлом году дринч-команда докатилась до того, что ежиков убивали и ели... Сама я не видела, но люди рассказывали... Ведь это ж надо - воровать у местных! Притаскивать краденое в лагерь и там складывать. Ведь это же хватило ума! Удивляюсь, как их всех не поубивали - кистенями и вилами.
  -Куркули, дикари, - забормотала Муха. - Варвары!
  -Это деревенские-то - варвары? Им не пришлось бы пускать в ход кулаки, если бы мы вели себя чуть более осмотрительно! Я лично все время ждала беды.
  -Почему же ты не ушла?
  -Так я как раз собиралась. Но очень трудно уйти, когда прирастаешь к месту.
  -Знаю: ты тоже влюбилась, - мечтательно сказала Муха. - Признайся, что влюбилась!
  -Иди ты к черту.
  К черту Муха не пошла, вместо этого замурлыкала новую песенку, поигрывая зажигалкой.
  Они снова уставились на горы. Рябина смотрела рассеянно, размышляя о чем-то своем, и ее синие зрачки равнодушно отражали тучи, поглотившие вершины.
  Но цыганские глаза Мухи словно втягивали их в себя, всасывали зло и жадно. С отчаянием, почти с ненавистью. Слезы высохли, и ресницы торчали злыми колючками.
  На соседнюю скамейку уселась компания парней с сигаретами и пивом в жестяных банках. Они о чем-то совещались вполголоса, искоса посматривая на Рябину и Муху. Весь поселок знал, что две недели назад на берегу разгромили лагерь неформалов, одного убили, остальных разогнали по всему побережью до самой Ялты. А внешний вид Рябины и Мухи мигом их выдавал.
  -Скипнем-ка отсюда, - тихо скомандовала Рябина, покосившись на компанию.
  -И побыстрее, - согласилась Муха.
  Ей тоже не понравились пьяноватые выкрики и резкие голоса незнакомых парней. Агрессия компании не была направлена в сторону их скамейки, но в любой момент ситуация могла поменяться.
  Девушки взвалили на плечи рюкзаки и отправились к дороге, ведущей вон из поселка.
  
  
  
  Глава двенадцатая
  Эльф: искушение
  
  На крохотной площади перед кооперативным магазином, поверх рюкзака, брошенного прямо в прибитую дождем пыль, меланхолично склонив красивую светловолосую голову и полуприкрыв глаза потемневшими от недосыпа веками, сидел Эльф и играл на флейте. Это было небезопасно - сидеть совсем одному перед кооперативным магазином в тот мутноватый час, когда сумерки еще не опустились на поселок, а с пляжа возвращаются последние подвыпившие отдыхающие - и играть на флейте, чтобы заработать несколько монет себе на жизнь. Не меньше десятка опасностей угрожало такому человеку! Тем более, если у него длинные волосы, штопаная джинсовка с вышивкой на спине, бисерные браслеты на запястьях, а на груди - подвешенный на шнурке варган, искусно выточенный из дерева в виде нахохлившейся птицы: вещего ворона.
  Но публика преспокойно заруливала в магазин, выруливала обратно и направлялась далее по своим делам - фланировать, ужинать, на танцплощадку, на дискотеку, в бар с уцающим блатняком, расположенный на подходах к пляжу. Мало кто замечал Эльфа, сидящего на рюкзаке и дудящего в свою дуду. Все устали после теплого солнечного дня - первого теплого солнечного дня за это затянувшееся, кошмарно холодное предлетье. И все же отдельные монеты по 5, 10 и 20 копеек падали в его перевернутую фетровую шляпу. "Зеленые рукава", "Полет кондора", кое-что из боливийского фольклора. И вдруг - без перехода - "Времена года": Вивальди сиротливо поплыл в воздухе, где уже царила вонь беляшей, жареных в позавчерашнем масле.
  Эльфа никто не учил играть на флейте. Он импровизировал, с небесной рассеянностью пробегая по дырочкам пальцами. В принципе он мог бы импровизировать на чем угодно - на любом музыкальном инструменте, подвернувшемся под руку: фортепьяно, гитаре, кларнете. И даже шаманское жужжание варгана необъяснимым образом обретало в его руках строгие нотки классического инструмента.
  Флейта заливалась певчей птицей, наполняя сложными музыкальными фразами маленькую площадь, зажатую между импровизированным рынком, столовой с беляшами и перловкой (а заодно подвешенными к потолку лентами для мух и вентиляторами от жары; с неистребимым, перекрывающем собой и подливку, и солянку, и туалетную вонь запахом хлорки), а возлюбленная его скрипка с дорогими лакированными боками тихо дремала тем временем в футляре, лежавшем рядом с Эльфом.
  -Классно, - сказала незнакомая женщина. - Классно играешь.
  Она нарочно употребила это "классно" вместо "хорошо": ей хотелось выглядеть помоложе и поразвязнее.
  Вместо ответа Эльф приподнял веки и коротко посмотрел на нее синими с поволокой глазами.
  И женщина, которая пришла купить сюда кое-что из кооперативной снеди - и снеди, следует заметить, не дешевой: такие товары лишь недавно обосновались на полках и прилавках некоторых торговых заведений - ощутила непривычную слабость в коленях и сладость в груди, а также сладкое, томительное, почти болезненное посасывание внизу живота.
  -Классно играешь, - повторила женщина, прислушиваясь к собственным ощущениям.
  Она выбралась на несколько дней к морю отдохнуть, устала от одиночества, непрерывных дождей и хреновой погоды. В городе ее ждали дела, но сегодня спешить было некуда. Ей не хотелось уходить: вдруг она больше не встретит в поселке, среди отдыхающих, которые с каждым днем все прибывали и прибывали, этого худенького парня, не взрослого и не мужественного, но вызвавшего в ней такой неожиданный телесный отклик? Женщина старалась, но не могла вспомнить случай, чтобы она вот так запросто клюнула на уличного музыканта. Старею, недобро усмехнулась она. Вот гормоны и взбесились. Как иначе все это объяснить?
  Кто-то проходил мимо. Мужчина, который держал в левой руке двухлитровую пластиковую бутыль домашнего вина, а правой легонько приобнимал за худенькие плечи девушку в короткой юбке, курившую на ходу тонкую сигарету и смотревшую в пустоту стрекозиными блюдцами солнечных очков; парочка заметила Эльфа, притормозила и уронила в его фетровую шляпу серебряную монету.
  Потом прошел дядька, любитель здорового образа жизни в белых шортах и разноцветной гавайке, в панаме на лысеющем черепе; постоял, послушал, хмыкнул, и бросил пять копеек.
  Какой-то парень, едва выйдя из магазина, впился зубами в подтаявшее мороженное. Прислушался к Вивальди - и ничего не бросил. Вслед за ним - бабушка и внук с пакетом развесных сушек.
  "Хочу сосиску в тесте, хочу сосиииску", - ныла обгоревшая на солнце девчушка лет семи, заступая дорогу матери, которая оживлено о чем-то болтала с пляжным знакомцем.
  А женщина все стояла и слушала, выпятив клювиком красногубый рот и задумавшись, точнее, перестав существовать, как задумывается и перестает существовать человек, полностью абстрагировавшийся от того, что на него смотрят другие люди.
  -Ты только здесь играешь? А в домашних условиях не играешь? - голос у женщины был низкий, хрипловатый; заискивающие интонации причудливо сочетались с интонациями властными.
  Не переставая играть, Эльф поднял веки - и тут же их опустил, что означало: "Да". В его глазах женщина прочитала то, что хотела бы услышать из уст, занятых музыкой. Ответ ей понравился.
  -Тогда я тебе адрес оставлю, - властные интонации взяли верх над заискивающими, но и последние никуда не девались.
  Она сунула руку в пляжную сумку, достала органайзер, быстро и сосредоточено набросала что-то ручкой, вырвала страницу и бросила в шляпу Эльфу. В отличие от голоса и интонаций, движение женщины было мягким и даже стыдливым, как у молоденькой девушки, хотя ей было уже за сорок.
  И снова, не прерывая игры, Эльф глазами ответил: "Да".
  Такое случалось. Не часто, но случалось. Кто-то клевал на крючок его музыки. А может, становился жертвой его необычайной внешности, и вскоре приходила помощь в виде денег, вкусной еды, теплой постели и даже красивой, дорогой одежды. Эльф не рассуждал, хорошо это или плохо. Это - случалось. И случалось как раз тогда, когда возникала потребность.
  Он был розой, которая каждому позволяла вдыхать свой аромат. Не станет же роза воротить лицо или отталкивать алчущую руку? Может уколоть, это да, Эльф и колол - от случая к случаю. Он был северным озером, позволяющим каждому войти в свои прохладные воды. Не может же озеро кого-то в себя не впустить или удрать? Может притопить - он и топил. Но сорвать розу было невозможно - стоило протянуть руку чуть более настойчиво, и гибкая ветка взмывала ввысь, царапнув на прощанье острым шипом. А озеро подергивалось ледком. И лань уносилась под сень дубравы, не дав себя приручить. И стрелы, пущенные Амуром, улетали прочь в поисках другой жертвы.
  Вот только Муха... Эльф почувствовал что-то вроде укола. Укола совести - непривычное болезненное ощущение в районе желудка, куда, как известно, любит колоть совесть. Ему на секунду - ровно на одну секунду, но очень остро - захотелось прямо сейчас бежать за Мухой, на поиски Мухи. Где она? Нигде в Симеизе Мухи видно не было. Он не видел ее с тех пор, как лагерь на берегу разгромили, а его обитатели разбежались во все стороны враждебного мира.
  Он прервал игру и замер, опустив флейту.
  Потом вспомнил про женщину, но она к этому времени уже ушла.
  Муха... Эльфу стало нехорошо, муторно. Даже его очи, не по-мужски томные, едва заметно увлажнились. Темный комок вины таял в его груди, растворялся в крови, разносился по телу. Такого с ним раньше не бывало. Наверное, нервы сдали из-за пережитых потрясений. Заботься лучше о себе, шепнул на ухо Здравый Смысл. Муха юркая, как уховертка. Муха не пропадет. О себе думай. Он замотал головой, тряхнул эльфийскими волосами - молоденькие курортницы, не сговариваясь, одновременно замерли у входа в магазин, безмолвно воззрившись на Эльфа: так внезапно прекрасен был сидевший перед ними на рюкзаке нищий Аполлон.
  Тетки за длинным железным прилавком все еще чем-то торговали. Многие заступали после обеда, рассчитывая на праздную вечернюю публику. Из любопытства - и с голодухи - Эльф присмотрелся повнимательнее. Ранняя черешня, первая, еще не сладкая клубника стоили не меньше, чем в Москве. А в Челябинске их и вовсе не было. Будь с Эльфом Муха, она бы преспокойно дождалась закрытия рынка и собрала некондицию, которую торговки складывали под прилавком в картоном ящике или оставляли прямо на прилавке с краю, как раз для таких, как Эльф и Муха. И Эльф, брезгливо насупившись, съел бы несколько ягод черешни, которую Муха для него бы почистила, и пару-тройку наиболее приличных клубничин. Но Мухи не было.
  Он спрятал флейту в футляр - все-таки это был инструмент не уличный, а профессиональный - и убрал в глубокий карман, аккуратно пришитый Мухиными руками с тыльной стороны джинсовки.
  Придвинул к себе шляпу, сосчитал выручку. Десять копеек... Сорок... И того - рубль двадцать. Совсем не густо. Но на пожрать в местной тошниловке хватит.
  Поднялся, подобрал футляр со скрипкой, закинул рюкзак за плечо, пересек площадь и направился в сторону набережной. Ах да, бумажка... Про бумажку-то он и позабыл: обронил на площади. Выронил на асфальт, пряча шляпу. Вернулся, поднял, прочел адрес, набросанный торопливым, но уверенным почерком: "Береговая, 20. Ирина".
  Вот как: Ирина. Что ж, ничего себе имя. Чуть капризное, пожалуй, но главное - не слишком вредное. И не слишком жадное. Ничего не укрылось от глаз Эльфа: ни ее моложавое, но не слишком молодое лицо, ни осветленные, коротко остриженные волосы, слегка встопорщенные от морской соли, ни белые босоножки на каблуках. В ложбинке между загорелыми грудями терялся крестик или амулет на золотой цепочке. Через плечо висела пляжная полотняная сумка с мокрым полотенцем и купальником. Еще педикюр он запомнил - это было первое, что он увидел перед собой на асфальте: кроваво-алый педикюр. Ему нравилось, когда женщины что-то делали с ногтями. Мужчины так не умеют. И Муха не умеет. Вместо денег Ирина бросила ему в шляпу записку. Что ж, перспективы яснее ясного.
  Он шагал по поселку. Прямо перед ним багровеющее солнце, шипя и мерцая, уползало за гору, а с моря тянуло прохладой, солью и водорослями, которые выбросил на гальку недавний шторм. С пляжа все еще шли отдыхающие, унося с собой надувные матрасы, круги, маски и ласты, мокрые полотенца и купальники, оставив позади себя на гальке семечковую шелуху, креветочные очистки и пустые бутылки. Кто-то был докрасна обожжен дефицитным, но не менее жгучим, чем обычно, солнцем, кто-то пьян от дешевого местного вина, разбодяженного водой из-под крана, но от этого не менее хмельного.
  Как все-таки мало нужно людям для счастья, подумал Эльф. Боже, как мало...
  "Все мы помечены печатью отверженности", - вспомнил он слова рыжей Рябины. Иногда он представлял себе, как выглядит эта печать, а по сути - заклятье, делавшее ее обладателя чуждым и этому легкому вечеру, обещавшему скорое потепление, и курортному благолепию. Воображение Эльфа рисовало серый кружок - кольцо из колючих растений; ящерку, мухомор, муху - все то, что никогда не попадет ни на одну уважающую себя эмблему. Одним печать ставится на предплечье, иным - на лоб, думал Эльф. И всякий разговор смолкает, когда такой человек входит в комнату. И чьи-то глаза следят за ним на улице с любопытством опасливым и неодобрительным. Даже темное, преступное, злое имеет свое место под солнцем. И только отверженные лишены убежища: они - хуже насекомых. Своим появлением они приносят неуют - запах дождя и пыли, тень птицы, шепоток ночной бабочки. А еще они приносят мысли, которые принято от себя гнать, заменяя более комфортными.
  "Береговая, 20. Ирина", - повторил Эль.
  Точно, вот она, перед ним: Береговая улица. Нежное курлыканье горлицы. Изгороди из крымского туфа, заплетенные виноградом и хмелем. Далековато еще до винограда... Эльф вздохнул. Раннее лето - голодная пора. Дотянуть бы до июля - вот тогда и будет, где разгуляться. А тут... Обманчива ты, свобода.
  Дом Љ 20 по Береговой улице оказался неожиданно богатым. Парковка для автомобилей, над чугунным крыльцом - красиво изогнутые фонари, электрический звонок. Он напоминал не жилой дом, а частную гостиницу из тех, что некоторое время назад появились кое-где в курортных поселках. Эльф позвонил в дверь. Надо же, успел он подумать, - собственное крыльцо, отдельный выход. И никаких тебе старушек-хозяек, у которых его родители снимали комнатенку в ту далекую пору, когда его, Эльфа, хрупкого ангельски хорошенького мальчика со скрипкой, возили к морю загореть и оздоровиться ровно на 21 день родительского отпуска.
  Ирина стояла перед ним в полумраке прихожей и несколько секунд пристально его рассматривала - надо же, какой высокий и стройный, какие длинные, светлые волосы. Он перехватил ее взгляд. Он к этому привык: так было всегда. Она его будто не узнавала. А может, наоборот: поджидала как миленькая все это время. Приготовилась, что он придет. Он тоже ее рассматривал. Сейчас на ней был спортивный костюм, который ее молодил. Здесь, в доме она выглядела привлекательнее, чем на площади возле магазина. Привлекательнее и моложе. А может, она была такой же, просто ему захотелось поскорее проникнуть в прохладный особняк, из глубины которого - он учуял, еще не войдя - доносился запах благополучия: ароматного мыла, стирального порошка, туалетной воды.
  -Входи, я сейчас, - сказала Ирина и скрылась.
  Откуда-то послышался ее голос - она разговаривала по телефону.
  Значит, в этом замечательном доме есть еще и телефон (по которому можно позвонить родителям в Челябинск, быстро додумал Эльф).
  Он разулся, задвинув изношенные кеды поглубже под полочку для обуви - и вошел в гостиную. Мягкие кресла, диван, лакированный журнальный столик. Телевизор с непривычно плоским, продолговатым экраном - все это Эльф мигом заметил и оценил.
  -Я вообще-то скрипач, - признался он, когда Ирина вернулась в гостиную и с ногами уселась в кресло.
  -Я поняла, - улыбнулась она.
  -Поняли?
  -Видела футляр от скрипки.
  Она поставила на столик бутылку шампанского.
  -Выпьем за знакомство? А я, между прочим, тоже музыкант. Преподавала в музыкальной школе. Только не скрипку, а фортепьяно.
  -А сейчас не преподаете? - он взял у нее из рук бутылку, открутил проволоку и с неожиданным проворством вытащил пробку.
  Из горлышка бесшумно вырвалось беловатое облачко.
  -Ишь ты, молодец, - засмеялась Ирина. - Нет, сейчас не преподаю. Другие времена, другие дела. И деньги другие.
  Она взяла бокалы, протерла их косынкой и поставила на столик: один ему, другой себе.
  Эльф налил - обоим поровну.
  Они подняли бокалы, чокнулись, но вспотевшее, облепленное пузырьками стекло не зазвенело.
  -Будем здоровы, - Ирина сделала глоток. - Сыграешь потом?
  Небрежное "потом" неприятно кольнуло Эльфа.
  -На скрипке не получится. Разве что на флейте, - сконфузился он.
  -А чего так?
  -Скрипка не в порядке. Ее поколотили слегка. Там, на берегу. Надо ремонтировать.
  -Ремонт скрипки - дело недешевое, - веско произнесла Ирина.
  -Это да...
  Руки Эльфа лежали на столике рядом с опустевшим бокалом. Неожиданно Ирина протянула свою руку и погладила его пальцы.
  -Який же ти гарний, - тихо сказала она по-украински.
  "Киевлянка, - подумал Эльф. - Нет: скорее, из Львова. Не забыть спросить, откуда она".
  Рука Ирины тем временем вела себя откровенно, даже настырно. С пальцев перешла на тыльную сторону ладони, соскользнула на запястье, поднялась по предплечью.
  Но она не была ему неприятна, эта рука.
  -Девушка у тебя есть? - тихо спросила Ирина.
  Голос ее прозвучал глухо, словно издалека.
  -Нет, - соврал Эльф на всякий случай.
  И тут же тошнотворная волна поднялась от желудка к горлу. Он налил еще шампанского, побледнел и поставил бокал на столик. В сгустившемся воздухе, как живое, возникло лицо Мухи.
  -То есть да, - пробормотал он. - Есть то есть... Девушка... Но у нас... Все сложно.
  -Это ничего, - кивнула Ирина. - Это бывает.
  Она поднялась со своего кресла, подошла к сидящему Эльфу. Обхватила обеими руками его голову, погладила по волосам.
  -До чего ж красивый... Красивенький, - зашептала она. - Давно таких не встречала.
  От нее приятно пахло чистым телом и прачечной. А может, это были духи, чей запах полностью слился с телом, и казалось, что пахнет кожа. Этот запах нравился Эльфу больше, чем аромат обычных духов, отчетливый и липучий. И вдруг - как наваждение - сквозь запах Ирины пробилась Муха: степная полынь, можжевеловый дым от костра, пыль и пот.
  Эльф затряс головой, как жеребец, которого куснула муха.
  Ирина взяла его за руку, переплела свои пальцы с его пальцами и сделала шаг назад, в сторону другой комнаты, смежной. Потянула за собой - требовательно, настойчиво.
  -Пойдем, не бойся. Никто не придет. Я одна.
  -А музыка? - глупо улыбнулся Эльф.
  -А музыка подождет.
  Опытная, спокойная, ухоженная женщина. Чистые простыни. Утром - завтрак, скорее всего, прямо в постель: кофе, тосты, свежевыжатый сок. Эльф все это предвидел заранее, так уже было, и ему это нравилось. Он никогда не был инициатором. Но и не отказывался - никогда.
  Не исключено, что Ирина со временем поможет ему добраться до Челябинска: после случая в лагере под скалой он опасался путешествовать на попутках. Больше всего боялся за руки: точнее - за пальцы. И только потом за всякое остальное.
  Он встал и послушно поплелся за Ириной, чувствуя, как потеет и мерзнет, как усилившаяся дурнота мешает двигаться. И - кто знает? - может помешать в самый важный момент.
  -Ты чего? Что с тобой? - обеспокоенно спросила Ирина.
  В красивых глазах Эльфа мелькнула совсем некрасивая паника.
  -Холодно, - он мягко, но решительно отнял у нее свою руку и обхватил себя за плечи. - У тебя дома холодно.
  -А, так это кондиционер, - обрадовалась Ирина.
  Она исчезла в спальне, где и правда что-то тихо шумело.
  "Ничего не смогу", - с ужасом подумал Эльф. Сквозь джинсы он бегло ощупал свой пах, затем лоб. Наверно, гемоглобин упал. Или давление. Или это из-за того, что он последние ночи скверно спал и не высыпался.
  -Ну? - поинтересовалась Ирина, вновь показавшись в дверях спальни. - Так и будем стоять?
  Только тут он заметил, что и правда, до сих пор топчется в дверях, не решаясь пересечь невидимую черту, отделявшую гостиную от спальни, и со стороны выглядит довольно глупо. За Ириниными плечами он рассмотрел расстеленную кровать, нескончаемую белую равнину, обитель прохлады и неги.
  -Послушай... - сказал он Ирине. Голос звучал слабо, а вид был понурый и прибитый. - Я тебе не сказал.... Точнее, не все сказал. У меня действительно есть девушка - Муха. И ее срочно надо разыскать. Там все так погано получилось... Нас... На нас напали. В лагере на берегу. И теперь она ищет меня.
  -Муха? - переспросила Ирина.
  -Муха, - обреченно кивнул он.
  Ирина вернулась в гостиную, подобрала с журнального столика глянцевую зажигалку, прикурила.
  -Мууха... - промурлыкала она.
  Эльф сообразил, что от выпитого шампанского ее слегка развезло.
  -А кстати, при чем тут Муха? - Ирина, видимо, лихорадочно нащупывала последний шанс. - Муха от тебя никуда не улетит.
  -Улететь-то она, конечно, не улетит, - забормотал в оправдание Эльф. - Но знаешь, чего только люди не напридумывали: мухобойки, липучки, дихлофос. Слишком много вокруг опасностей.
  Он был уже в прихожей - сам не заметил, как в ней очутился. Носком босой ноги выгреб из-под полочки с обувью свои замызганные кеды. Торопливо накинул джинсовку, впрягся в рюкзак, бережно повесил на плечо футляр со скрипкой и вышел на улицу. Будто сбежал.
  Уже стемнело, но было неожиданно тепло, и он быстро согрелся.
  На улице ему стало легче. В нос ударили бесконечно разнообразные запахи ночи. Запахи лета - пусть и запоздалого. Ночь он поведет где-нибудь на скамейке, он уже приметил в поселке места, где скамеек много, а людей почти нет. А еще лучше - на берегу, под скалами, постелив пенку и укрывшись спальником. Да, так он и поступит. Ему не привыкать.
  Что ж, прощайте душ, простыни и свежевыжатый сок.
  Прощай, купейный вагон до Челябинска.
  
  
  
  
  
  Глава тринадцатая
  Лота. Индеец
  
  Лота понимала, что раз уж она досталась Птице - а иначе и быть не могло - соваться к Индейцу за чем-либо, даже за простейшим советом, не стоило ни при каком раскладе. Ревность, приличия, понятия и все такое прочее - были тут ни при чем. Дело было в другом. Так, с Лехой, Коматозом или Володей - а если понадобится, то и с лесниками - она при желании могла бы проводить где угодно и сколько угодно времени. Другой вопрос, что желания такого у Лоты, как правило, не возникало. Тем не менее, она преспокойно с ними болтала, отправлялась в лес за хворостом, или же что-нибудь делала вместе с ними по дому или по хозяйству. И ничего в этом особенного не было. Иногда Лота мысленно шла дальше и представляла, что бы было, переспи она, допустим, с кем-то из них, да так, что бы об этом стало известно Птице. Что сказал бы Птица, узнай он про ее измену? А ничего бы не было, с досадой признавалась себе Лота. Ровным счетом ничего. Она это понимала, и это ее расстраивало.
  Но каждое слово, сказанное Лотой Индейцу - или же от Индейца услышанное - вносили в мирную атмосферу их совместной жизни нехорошее напряжение, и главное, неведомым образом про эти услышанные-произнесенные слова - точнее, про сам факт этих слов - обязательно узнавал Птица. Он ничего такого не выговаривал Лоте и не докапывался. У них это не было принято, да и выглядело бы просто глупо. Но по тому, как менялось - и менялось внезапно и надолго - выражение лица Птицы, как отрывисты и скупы становились обращенные к Лоте слова, как скудело (до полного исчезновения) Птицыно внимание, которое Лота с таким нетерпением и с такой радостью ловила - Лота знала, что беглая фраза, которой она перекинулись с Индейцем, пара случайных взглядов, которые они бросили друг на друга, или небольшое хозяйственное дело, которое их на краткий миг объединило - не ускользнули от Птицы. Казалось, Птица угадывает их мимолетный контакт интуитивно - не мог же он видеть собственными глазами, как приблизилась Лота к Индейцу, как они вскользь обменялись случайными замечаниями, как задумались над одним и тем же предметом. Птица-то в этот момент не присутствовал.
  Вот почему обратиться лишний раз к Индейцу за чем-либо было делом рискованным. Все вопросы на этом небольшом клочке земли, на этом участке коллективного сельского хозяйствования задавались исключительно одному человеку: Птице.
  И все-таки сейчас Лота готова была пойти на риск.
  Чтобы поговорить с Индейцем она отправилась на пастбище. Индеец торчал там с самого утра - накануне лупил ливень и лошадей не выгоняли. Они весь день проторчали в загоне, и на них было жалко смотреть. Там, подальше от дома, у Лоты был шанс застать Индейца одного и обсудить с ним все то, что обсудить ей было не с кем.
  Идти к Индейцу по-хорошему следовало в резиновых сапогах, но у нее были только кеды, и она уныло шлепала по грязи, затопившей низину. Однако вскоре размокшая глина кончилась, и Лота вышла на каменистую дорогу и зашагала веселее. Холод стоял почти зимний. Моросил дождь, было туманно, сумрачно, глухо. На пастбище Индеец надел одну на всех и единственную в своем роде плащ-палатку, принадлежавшую одному из лесников, - брезентовую, темную от сырости, исполинского размера. И теперь возвышался в центре поляны, заметный издалека - мрачнейший островерхий индейский вигвам. Он стоял неподвижно, покуривая, как обычно, свою глиняную трубку, и светлые клубы дыма медленно плыли над его головой в холодном, но безветренном и почти неподвижном воздухе. Вокруг паслись лошади, понуро подставляя измороси, сыпавшейся с небес, косматые бурые крупы. Заметив Лоту, мерин поднял голову и тихонько заржал. Остальные тоже перестали щипать траву и посмотрели в ее сторону.
  Не переставая дымить трубкой, Индеец повернулся к приближающейся Лоте. Та издали помахала ему рукой.
  -Загоню их к обеду, - сказал Индеец вместо приветствия. - Еще немного погуляют - и хорош: валим домой.
  -Невозможно холодно, - призналась Лота, стуча зубами.
  -А давай костер разожжем, - предложил Индеец.
  Он достал из-под полиэтилена заранее заготовленные и относительно сухие ветки, сложил их шалашиком, вытащил из кармана спички и газету.
  -Сейчас, - бубнил он, складывая ладони и пытаясь уберечь от сырости крошечный огонек.
  На его манипуляции Лота смотрела недоверчиво. Тем не менее, через минуту огонек вспыхнул. Пламя охватило газету, перекинулось на шарик сухой травы, лизнуло ветки.
  Лота присела к костру вплотную, приблизила озябшие руки и почти мгновенно согрелась.
  -Вот так огоньком и спасаемся, - сказал Индеец.
  -Я, знаешь, чего спросить хотела, - начала Лота издалека.
  -Чего? - улыбнулся Индеец.
  Лота готова была поклясться, что своим непостижимым разумом он уже знает про то, о чем она собирается спросить.
  -Вот ты говорил: колдовство, магия. А что это такое? Ты что, правда во все это веришь?
  -Чего тут верить или не верить? Это существует - и все тут.
  -То есть человек может взять - и что-нибудь себе наколдовать?
  -Если человек силен и помыслы у него чисты - может. Но колдовство придумали не для того, чтобы что-то наколдовать.
  -Вот как? - удивилась Лота. - Зачем же в таком случае все это - ведьмины лестницы, воск и все такое?
  -Хм... Можно сказать так: все это служит для создания возможности колдовства. Колдовского поля, в котором возможно то, что невозможно в повседневности. Некоторые действия сдвигают восприятие человека и меняют мир. Делают мир таким, каков он был когда-то давно, в древности, когда существовало бытие мифа, а реальность была более подвижна. Понимаешь?
  -Нет, - соврала Лота.
  На самом деле кое о чем она догадывалась и раньше. Но ей хотелось поболтать с Индейцем.
  Индеец тем временем пододвинул к костерку сырую коряжину, приготовленную для просушки.
  -Ну, смотри. Вот тебе пример, - невозмутимо продолжал он, повернувшись к Лоте здоровым глазом. - Возьмем два состояния: реальность и сон. Чем они отличаются?
  -Всем, - задумалась Лота. - Реальность неподвижная, а сон - как бы это сказать? - все время меняется.
  -Верно: сон - эфемерный, текучий. В нем все возможно. Взаимоисключающие вещи могут существовать одновременно, так ведь?
  -Так.
  -А знаешь ли ты, что после нашего пробуждения эти сны - точнее, их свойства и возможности - никуда не деваются? Все по-прежнему существует у человека в голове. Только между снами и так называемой реальностью встает прочная, абсолютно непроницаемая стена.
  -А если ее убрать?
  -Если ее убрать, сны начнут проникать в явь. А может, и вовсе: прорвут плотину и хлынут потоком.
  -И человек сойдет с ума?
  Индеец отломил от коряжины подсохшие ветки и положил их в костер, который к тому времени уже съел приготовленную ему пищу и требовал новой.
  -Неподготовленный - спятит, без вариантов. А у подготовленного плотина так запросто не прорвется. Сновидение будет себе прибывать по капельке. А поскольку ворота в этот мир - сам человек и есть - его воля, его восприятие, он сумеет понемногу влиять на реальность и менять ее по своему усмотрению.
  -Это и есть магия?
  -Скорее, ее результат. Магия - это то, что предпринимает человек, чтобы сделать ментальную стену чуть более проницаемой и получить доступ к образам, которые в нем же самом и хранятся. Но есть и такие, кто вламывается в сумеречную зону на танке. Проламывают стену, и оттуда потом лезет всякая хрень. Только сами они и страдают в первую очередь.
  -А что это за танк?
  -Сильные вещества, наркотики, галлюциногены. Если человек обучен, он туда приникнет, сделает свою работу и вернется назад живой и невредимый. А профан разрушит ограждение, а в первую очередь - себя самого.
  -Хорошо, но при чем тут все эти ведьмины лестницы и птичьи перья? Все эти ритуалы, я хочу сказать?
  -При том, что в реальности привычной им не находится ни смысла, ни применения. Они - символы реальности сновидческой. А по сути, механизмы, которые с ней непосредственно связаны. Чем больше будешь магичить, тем глубже проникнешь в собственную сумеречную зону. Тем будешь сильнее, могущественнее. Понятно тебе? И кстати, что ты там говорила про птичьи перья? С этого места, пожалуйста, поподробнее.
  Тут Индеец достал из своих бездонных карманов два куска хлеба и один протянул Лоте. От безымянного, растущего одиноко чуть в стороне деревца он отломил два длинных прута, наколол на них хлеб и придвинул к углям. Вскоре хлеб потемнел и задымился. Они сняли его с прутьев - Лота ойкнула и принялась перебрасывать раскаленный как огонь сухарь из руки в руку, чтобы не обжечься, пока тот не остыл. Под моросящим небом жареный хлеб оказался неожиданно вкусным.
  -Это были не мои перья, - сказала Лота, догрызая свой кусок. - Их собирает подруга. Собирала, - машинально добавила она.
  -Перышки - это, конечно, мило, - задумчиво отозвался Индеец. - Если только вести себя с ними осторожно.
  -Осторожно? - Лота вздрогнула. - Насчет этого не знаю. Подруга собирала их для ритуалов. Она практиковала магию воздуха. Не слышал про такую? По-моему, она сама же эту магию и придумала. А потом исчезла: не доехала до Симеиза. Я даже не знаю, добралась ли она до Крыма. А теперь все время мне снится. Почти каждую ночь. Скажи: что все это может означать?
  -Эти предупреждение, - мигом отреагировал Индеец, не задавая лишних вопросов.
  -О чем?
  Тут Индеец отчего-то замкнулся и помрачнел. Лоте пришло в голову, что ему хочется поскорее свернуть их разговор.
  -О том, что заигралась подруга твоя. Не существует никакой магии воздуха. Нет ее - и все тут. Невозможно практиковать то, чего нет. Первоэлементов, как тебе известно, четыре. Не больше и не меньше. Нельзя поклоняться одному из них: куда в таком случае девать остальные три? И еще: ты хотя бы понимаешь, что означает этот ее воздух? Думаешь, это то, чем мы дышим? Как бы ни так! Воздух - это нижний астрал, населенный всякими сущностями. И с этим астралом она, подруга твоя, и общается. Общалась, - машинально оговорился он. - И воздух тут ни при чем. Думаешь, хорошо это? Я думаю - не очень. Не следует лезть туда, куда тебя не звали.
  Нахмуренны Индеец запустил руку в карман плаща-палатки, пошарил в нем, затем запустил руку в другой.
  -Куда же он подевался? Захватил же вроде...
  -Ты о чем? - Лота сообразила, что разговор окончен. Но ей не хотелось вот так запросто отпускать Индейца. Все равно Птица пронюхает, что они встречались и болтали, и как-нибудь с ней поквитается.
  -Да табак... Не видела? Вроде бы взял новый пакетик со стола, а теперь найти не могу.
  -Слушай, - на этот раз Лота решила дожать Индейца и вытащить из него по-максимуму. - Зачем ты здесь, а? У меня, например, отобрали паспорт. У Володи - паспорт и деньги. У Лехи - военный билет. Коматозу все равно, где отвисать. Птица считает, что не имеет права взять и всех тут бросить, потому что сам же нас сюда завел. А ты-то? Почему ты торчишь здесь, скажи?
  -Ну торчу и торчу, - забубнил Индеец. - Нравится мне, вот и торчу.
  Лота с досадой поняла, что Индеец включил дурачка.
  -Скажи, чего ты тут делаешь? Почему отсюда не уходишь? Что тебя здесь держит?
  -Место, - неохотно буркнул Индеец. - Место держит. Уж очень оно прикольное. Такое еще поискать. Сколько живу, сколько езжу - ничего подобного, пожалуй, не встречал. С этой нашей поляной можно общаться, как с человеком. При том, что с человеком тоже далеко не со всяким пообщаешься...
  Место... Что ж, именно такой ответ предвидела Лота. Она тоже с некоторых пор воспринимала их место так, словно речь шла о живом существе. Или она же, Лота, находилась внутри некоего существа: в сумеречной зоне. Да: Лота была внутри чьей-то сумеречной зоны. А сумеречная зона была внутри Лоты. Со стороны их графическое изображение выглядело, как знак бесконечности. Но если с Лотой все было понятно, то кем был тот, в чьем сознании она так бесцеремонно обосновалась?
  Костер догорал. Багровеющие ветки рушились, осыпаясь мелкими искрами. Их хрупкие останки на глазах подергивались белым пеплом. На всякий случай Лота присела и осторожно подула на тлеющие головешки. На мгновение пламя ожило и подпрыгнуло вверх, но тут же опало, словно втянутое закопченными камнями и золой, которая уже начинала дымиться.
  -Вот и все, - пробормотала Лота.
  Где-то в вышине раздался звук - отрывистый и печальный. Лота и Индеец одновременно запрокинули головы: на фоне тяжелых низких туч летел ворон, тяжело мотая крыльями.
  Лоте пора было возвращаться. И она, и Индеец понимали, что вернуться одновременно им нельзя.
  -Я пойду, - нерешительно сказала Лота.
  -Гутбай, - буркнул Индеец и отвернулся.
  Лота понимала, что он все понимает. Это было похоже на заговор.
  -До встречи, - сказала Лота и побрела в сторону дороги.
  Индеец посмотрел ей вслед и ничего не ответил.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава четырнадцатая
  Тетис, океан любви
  
  Холод стоял неделю: Лота считала дни, их было семь.
  Под натиском воды и ветра их дом, как хлыстовский корабль, висел меж небом и землей, сирый и стылый и окормляемый одним только Божьим чудом.
  Никто не был готов к таким тяжелым и долгим испытаниям.
  Однако постепенно все кое-как наладилось и сделалось более сносным.
  Их жизнь совсем не была идиллией - так или иначе, их втянули в нее насильно, и про это никто не забывал. К тому же будущее было неопределенным, для некоторых - сомнительным и тревожным, а кое-кого неизвестность и вовсе страшила и угнетала: например, Лоту.
  И конечно, это была очень благоприятная питательная среда для всевозможных разборок, склок и даже мордобоя.
  Но ничего похожего не происходило, и все они в тайне этому удивлялись.
  За время бедствий их общественный корабль так основательно потрепало, что теперь он качался на волнах мирно и почти благостно - побитый, но живой. А может, таинственные силы этих мест, обители загадочных свечений и неопознанных летающих объектов, которые туристы и местные жители наблюдали в горах, смягчали их огрубевшие городские души и примиряли сердца.
  Все они были измотаны, но в их отношениях наступил период спокойствия и гармонии.
  Возможно, эти вещи связаны между собой.
  Зато аппетит у всех был до того свирепый, что Индейцу приходилось хитрыми уловками, а иногда и силой откладывать еду для собаки.
  По утрам ненадолго выглядывало малахольное солнышко, процарапавшись еле-еле сквозь облака, и равнодушная природа принималась сиять вечной красотой, так что даже в самых унылых уголках лесничества чувствовалось, что на земле все-таки май, а не ноябрь.
  Дни летели, сменяя друг друга.
  Вечерами зажигали керосиновую лампу. Индеец устанавливал ее на середине стола. Неловко - заметно было, что ему не часто приходилось раньше это делать - запалял широкий ветошный фитиль, и синеватый огонек, чадя и вздрагивая, карабкался на его неровный край, выравниваясь, разгораясь. Потом нахлобучивал хрупкую колбу, которая создавала вокруг себя ровное освещение. И тут же невесть откуда взявшиеся седые мотыльки принимались носиться вокруг стеклянного купола с неожиданно низким самолетным гудением. Одни бились о прозрачные стенки, звонко ударяясь на полном ходу, другие отлетали в сторону и принимались нарезать судорожные круги, так что со стороны получалась будто бы корона, собранная из маленьких трепетных треугольников. Изредка огонек принимался чадить, и тогда Индеец снимал стеклянный колпак и ровненько подрезал фитиль огромными ножницами, отыскавшимися в хозяйстве лесников. Или вдруг начинало истошно вонять маслом, но и это прекращалось, стоило фитилю возобновить завораживающую равномерность своего горения.
  
  
  * * *
  Так было до тех пор, пока в один из дней Птица не собрался к Байдарским воротам - там располагается продуктовый магазин, где можно было закупить все необходимое. Денег было достаточно - они так и не истратили сумму, оставленную лесниками на хозяйство - а продукты вышли. Кончилась заварка, которую Коматоз с Индейцем перевели на чифирь. Оставались спички, но не было сигарет.
  Лота была уверена, что в магазин двинут всем колхозом. Все одинаково засиделись на вверенном их заботам клочке земли и устали от хозяйства, куда пришлось вбухать несметное количество усилий. Пока стояли холода и они бедствовали, никому не приходило в голову покидать лесничество, и теперь было любопытно взглянуть, как изменилась природа за то время, пока они терпели на себе ее беспричинный гнев.
  Но, к ее удивлению, идти вызвались всего трое: Птица как ответственный за все, Лота как неотделимая тень Птицы и Володя, который ловил на лету каждое Птицыно слово.
  -Спички. Суповые концентраты. Черный хлеб. "Ватры" купите десять пачек как минимум, - наставлял Индеец.
  -Сухариков сладких, печений, - гнусавил Лёха.
  -Конфет что ли, - Коматоз задумчиво поскреб отрастающую на черепе щетину. - К чаю чего-нибудь, в общем.
  И все они с удовольствием и без сожаления остались - топить печку, рубить дрова, сушить вещи. Присматривать за так внезапно доставшимся им во владение хутором. И только Лота шаг в шаг ходила за собирающимся в дорогу Птицей, цепляясь за его руку и о чем-то тревожась.
  В какой момент закралась в ее душу тревога? Да и закрадывалась ли она? Тревога и не покидала душу Лоты. Просто именно в тот день Лота осознала, что буквально не находит себе места, постоянно чего-то ожидая. И глаза ее перебегали с предмета на предмет - с островерхих елей на стены дома, со стен - на кострище, с кострища - на коновязь, будто ища у них спасения и не находя его. И тогда Лота излишне громко, с наигранной бодростью шутила и перебрасывалась словами то с Лехой, то с Коматозом, стараясь задавать в себе эту растущую тревогу.
  Свой эксперимент с выставление психологической защиты Лота считала успешным. Первая попытка, когда она долго - несколько дней подряд - не могла сосредоточиться, была только началом. Далее Лота два или три раза повторяла упражнение, и с каждым разом попадание в защитный кокон стоило ей меньшего труда. Кокон и вправду будто бы поджидал ее уже готовый, и она спокойно помещала туда и себя, и Птицу, и их с Птицей комнату, и весь их дом. Вряд ли можно утверждать, чтобы Лота подружилась с домом. Подружиться с этим диким, хмурым, настороженным существом, было сложно. Тем не менее они кое-как свыклись, притерлись друг к другу. Загадки дома, не сулившие шансов быть разгаданными, выстроились в сознании Лоты в некое подобие математической формулы: при желании, она могла бы набросать их графически, как символ или иероглиф. В итоге Лоте удалось наладить с домом если не теплые, то добрососедские отношения. Стены кокона спокойно заключали в себя это непостижимое существо, и у Лоты больше не было потребности любым способом загородить от него себя и Птицу.
  Но представить себе, что кокон выходит за пределы дома и вмещает в себя двор, коновязь и ближайшие деревья примыкающего к лесничеству леса она не мгла. Дом представлял собой творение рук человеческих, его судьба была неразрывно соединена с судьбами его насельников, он был продолжением многих и многих человеческих жизней - пусть даже Лота не знала, что это были за жизни и насколько удачно они сложились. Присутствие внутри кокона внешнего мира ужасало Лоту: одна лишь мысль об этом наполняла ее протестом и готовностью сопротивляться любым способом. Все, что располагалось за пределами дома, виделось ей враждебным. Стараясь вести себя более самостоятельно, она не могла заставить себя расслабиться и побороть постоянный страх, как только пути ее пролегали за пределы лесничества, более того: когда она спускалась с крыльца. Раньше она никогда не задумывалась, насколько чужеродна и враждебна природа человеческому существу - но раньше она и не сталкивалась с природой так близко: один на один.
  
  Ладно, все будет хорошо, успокаивала она себя. Все уже хорошо. А будет еще лучше.
  В магазин отправились под вечер. Солнце клонилось к нижним приделам своего царства - правда, видно его все равно не было: кругом, как и все эти дни, стоял туман.
  -Что меня больше всего сейчас интересует - так это собственная газета, - втолковывал Птица Володе, развивая какую-то начатую тему. - Не моя, а наша общая. Вот, например, ты. Я слышал, у тебя стихи есть. Чуть ли не сборник.
  Володя покраснел и замялся.
  -Вижу, вижу, что есть, - усмехнулся Птица. - И что, действительно стихи? Или все-таки проза? И напечататься небось хочешь... А зачем печататься, если подумать? Чтобы слава к тебе пришла? Думаешь, что-то изменится? Ни черта не изменится, брат. Почувствовать славу невозможно. А если даже опубликуют твой сборник, придет к тебе слава - кто тебя станет читать? Они что ли?
  Птица презрительно кивнул в сторону обрыва: где-то там, очень далеко теплилось человеческое жилье - деревня Мухалатка, поселок Форос, а еще дальше - города: слева Ялта, справа - Севастополь.
  - С чего ты взял, что они будут тебя читать? Они другие, пойми. Устроены по-другому. И задачи в жизни у них совсем не те, что у тебя. Если даже и прочтут, все равно ничего не поймут. Ты для нас лучше пиши, - он по-свойски похлопал Лоту по плечу. - Для нее, для меня, для ребят на стоянке. Мы - свои, мы тебя поймем. Когда задумываешь какой-нибудь проект, планируй его так, чтобы заинтересовано в нем было как можно больше народу. Книга - она людей, в общем-то, разделяет, разъединяет, если, конечно, это не Святое Писание или какая-нибудь техническая инструкция. С книгой человек уходит в себя и перестает задумываться о важных вещах и о других людях. А если люди делают вместе газету, то дело это их, наоборот, объединяет. Были частные эгоистические потуги, а стали общие, понимаешь? Вот я и предлагаю придумать печатный орган. Где каждый сможет опубликовать свой текст и высказать то, что считает нужным.
  -Круто... А распространять ее как будем?
  -Да она сама распространится! Об этом даже не беспокойся. По системе, через братишек. Вот ты, допустим, поедешь к себе в Омск...
  -В Иркутск, - поправил Володя.
  -Какая разница. Поедешь ты к себе в Иркутск - к тому времени, я надеюсь, выйдет первый номер - отвезешь экземпляры, раздашь.
  -А деньги где взять? - туповато моргнул Володя.
  Птица посерьезнел.
  -Вот с этим пока действительно проблема. Но отчаиваться не надо. В конце концов, в газете заинтересованы не только те, кто ее издает, но еще и читатели. Или вот еще у меня есть идея... - Птица замялся, поморщился и покусал губу.
  - А ты думаешь, мои миниатюры будут там востребованы? У меня же лирика, - робко перебил его Володя.
  -Отлично все будет смотреться! И лирика твоя, и все что угодно. Любой опус! Полнейшая свобода! Свободное, абсолютно свободное творческое самовыражение свободных людей.
  -Так что ты говорил про деньги, - напомнил Володя.
  -Ах да... Есть у меня, понимаешь, кое-какие прикидки. Но надо будет про это ближе к делу переговорить с москвичами, с питерскими людьми. А кстати, ты вроде про фазера своего говорил, что он у тебя при деньгах?
  -Да, но... - замялся Володя.
  -Все понимаю! Но ради дела давай уж, иди на мировую, - строго сказал Птица. - Представь, какой толчок получит газета, если удастся вытащить из твоего родителя какую-нибудь сумму. Примерно эдак... - он почесал бороду и назвал цифру.
  Володя присвистнул.
  -Ну, это уж не знаю. Надо будет подумать.
  -Так давай, думай. - Птица повысил голос. - Думай! Время есть. Но этот вариант, повторяю, не единственный. Есть и другие. К тому же есть деньги, которые забрали лесники..
  -Это не мои, - вспыхнул Володя.
  -Ну ладно, ладно, - примирительно ответил Птица. - Все вместе обязательно даст результат.
  Шли они долго, и уже начали опасаться, что заблудились.
  -Еще немного - и придем, - подбадривал Птица.
  -Но ведь поздно уже, темнеет, - говорила Лота, застегивая молнию на куртке до самого подбородка.
  -Не поздно, - отвечал Птица. - Это из-за дождя темно. Спустимся с гор, и станет светлее. На церковь заодно посмотрим. Летом туда народ специально ездит полюбоваться.
  -Видишь - лохмотья, - Птица замедлил шаг и притронулся рукой к одному из деревьев, чьи ободранные стволы, покрытые прозрачной шелухой, подобно платанам, придавали лесу угрюмый вид.- Весной эти деревья, представь себе, линяют. Зато к лету будут как новые!
  И вдруг он сделал шаг в сторону и поцеловал ствол.
  Лота растерялась. Она подумала, что ей тоже, наверное, следует поцеловать это дурацкое дерево, раз это сделал Птица.
  Но Птица уже шагал дальше, что-то насвистывая.
  - А это бук, - показал он на другой, тоже мрачный ствол, покрытый лишайником.
  -Отвратительный, - ревниво огрызнулась Лота, испугавшись, что Птица и его сейчас поцелует.
  -Почему? Хороший, - возразил Птица, поглаживая замшелую кору.
  Лота потом много раз вспоминала, как Птица целовал дерево. Она так и не поняла, зачем он это сделал. Вряд ли у него в запасе было столько поцелуев, что он не знал, на кого их потратить. Лота думала о губах Птицы - они были мягкие и теплые, и, пожалуй, чуть великоватые для его мужественного лица - и пыталась представить себе то мгновение, когда эти губы соприкасаются с шершавой корой, пахнущей прелью. Но она так и не поняла, что произошло в секунду сближения Птицыных губ и древесной коры. В тот миг, когда Птица поцеловал дерево, что-то произошло, перещелкнуло, какая-то перемена случилась в невидимой реальности, которая обтекала Лоту со всех сторон, как речное течение, и - не услышанная, не познанная - струилась дальше.
  Настоящее было проворнее Лоты, и Птица был с ним заодно. А Лота, перецелуй хоть дюжину деревьев, не уловила бы тот единственный, самый важный момент, и губам ее ничего бы не досталось.
  Лота догадывалась, что у Птицы есть тайная жизнь, за которой она не поспевает, как не поспевает за его мыслями.
  
  
  
  * * *
  К Байдарским воротам вышли в сумерках. А может, воздух стемнел от ветра и дождя. Магазин был закрыт давно и безнадежно - замок заржавел и затянулся паутиной, серебряной от капель тумана.
  Сверху над крыльцом трогательно горела лампочка неровным прерывистым светом, каким некоторые лампочки горят незадолго до перегорания.
  Ветер напирал с такой силой, что они не могли как следует открыть глаза и рассмотреть церковь.
  Когда же они наконец спрятались с подветренной стороны, никакой церкви перед ними не оказалось, потому что повсюду был один густой непроглядный туман.
  Как ревел ветер в проводах над Байдарскими воротами!
  Сначала Лоте показалось, что это какой-то чудак, не боясь замерзнуть и вымокнуть до трусов, играет на флейте Шостаковича. Или несколько чудаков стоят под открытым небом и играют Шостаковича на расстроенных флейтах - бывают же расстроенные гитары и рояли, а у них - расстроенные флейты.
  Она даже поискала глазами этих сумасшедших музыкантов.
  Один заводит, другие подхватывают.
  Но нет, то была не флейта - так воет ветер, рвущийся к морю. Один из пяти первоэлементов, хозяин воздуха, избегающий городов. Свирепый, напористый, с раздутыми щеками, как на старинных гравюрах - таким она его представляла.
  - Ну что, покурим и пойдем? - улыбнулся Птица.
  Полюбовавшись жалобной лампочкой и покурив на крыльце закрытого магазина, они побрели обратно.
  В тот вечер Лота убедилась, что горы не зря казались ей зловещими: они приготовили настоящий сюрприз.
  Дождь утих, ветер улегся, и горы курились. В природе курятся одни только вулканы, зачарованно думала Лота, а по крымским горам сползает обыкновенный туман. Но так чудно звучало из детства: "Страна дымящихся сопок". Откуда эта страна, где Лота про нее слышала? Кажется, книжка была с таким названием. Стояла на полке, рядом с другой книжкой - "От Байкала до Амура". Лота доставала обе, переворачивала страницы, но никаких сопок не находила. Только пожелтевшая хрупкая бумага с неинтересным, слишком сухим текстом. Так она и не узнала, как на самом деле выглядят сопки, и только осталось в памяти: горы курятся.
  Дымящиеся сопки. Амур и Байкал.
  Лота шла за Птицей и повторяла про себя эти магические слова.
  Горы перестали быть всего лишь горным Крымом - и сделались Горами Вообще: Алтаем, Тянь-Шанем, Уралом.
  Для человека горы символизируют простор и свободу, думала Лота, а соприкосновение с горами - путешествия и приключения. Эта мысль не имеет ничего общего с действительностью. Горы - это капкан, глухой мешок из камня, гнилых листьев и мха, заполненный дождем и туманом. Они нагоняют депрессию и клаустрофобию. Они лгут своими обманчиво близкими вершинами, перевалами и непроходимыми чащами, где тропинка играет в прятки, а нога проваливается в листья по щиколотку. Горы обостряют в человеке все чувства, но от этого не радостно, а жутко. Превращаешься в дикого зверя - втягиваешь носом воздух, пробуешь на вкус запахи, ловишь малейшие звуки чутким и недоверчивым ухом. Такая обостренная чувствительность разобщает, люди могут почувствовать друг к другу неприязнь.
  Но теперь кроме гор у вокруг них только холод. Туман, и ни души кругом. Где можно такое увидеть? В далеких краях, в других, медвежьих горах - суровых и диких, где бородатые мужчины разбивают свои лагеря. Зачем бородатым мужчинам отправляться так далеко и разбивать лагеря в краю дымящихся сопок? Ответа на этот вопрос у Лоты не было. Отправляются в горы - значит, для чего-то им это нужно. Уголь ищут, полезные ископаемые, нефть. Изучают повадки животных и птиц. Они эту жизнь любят - они выбрали ее сами из множества других вариантов, которые им предлагали и от которых они отказались. Собирали рюкзаки, собирались в дорогу, не могли ответить наверняка, надолго ли уходят, вернутся ли назад. В дверях опускали глаза, чтобы не видеть другие глаза - заплаканные, умоляющие. А потом отправлялись туда, где вьючные лошади, кровососущие насекомые, пахучие звериные тропы. Поселения язычников и деревни старообрядцев. А может, им просто хорошо друг с другом? В городе не посидишь у костра, там работа, метро и глаза со слезами. А здесь реки - Амур, Иртыш, Енисей, Ангара.
  Скулы сводит от этих названий.
  В далеких суровых краях горы точно курятся.
  Байдарские ворота остались позади вместе с Шостаковичем, и вокруг был сплошной неоглядный лес. Мокрые стволы враждебно молчали, как древние воины в засаде. Эти воины гнались за ними от самых Байдарских ворот, незаметно перебегая с места на место. Тихий лес будто ожил и зажил по-новому, а они не успели заметить, когда произошла с ним эта перемена и не знали его новых законов. В сумерках все сделалось другим. Лоте казалось, как кто-то неслышно крадется рядом - чуть левее, в стороне от дороги. Кто-то маленький, темный, горбатый - дремучая старуха в сером тулупе. Она видела ее краем глаза, когда смотрела вперед на Птицыну спину или на дорогу себе под ноги. А если скосить глаза, старуха пропадала. Потом Лота снова смотрела вперед, и она снова появлялась и семенила между стволами. Маленькая колченогая старуха в тулупе.
  -Долго еще идти? - спрашивало она Птицу.
  -Недолго, - уверенно отвечал он. - За поворот повернем - и пришли.
  И Лота успокаивалась, как будто в его словах содержалась окончательная и абсолютная правда.
  Но Птицыны повороты вправо и влево, а также многообещающее поведение тропинки в общей картине мира ровным светом ничего не меняли. Они будто топтались на одном месте. Или в какой-то момент они свернули не туда, но никто не заметил, когда это случилось.
  - Слушай, а может, тут не одна дорога, а несколько? - спрашивал Володя.
  - Может, - не унывал Птица. - Может, несколько. Одна повыше, вдоль обрыва, другая пониже, к перевалу. Я уже и сам про это подумал. А раз так, значит, мы теперь движемся к перевалу.
  -Что значит - к перевалу?!
  -То и значит. Вы чего так всполошились-то? Эй? Перевал у нас один, не запутаешься. Одни горы, один перевал, все логично, - смеялся Птица, бодро шагая впереди Лоты. - И к нему мы и движемся. До ночи еще далеко. Куда выйдем? А хрен его знает.
  В темнеющем воздухе ветер кружил туманные клочья. На рукавах Лотиной куртки по-зимнему серебрились капли мелкой водяной взвеси. Останавливаться было опасно: в следующий миг могла опуститься ночь - густая, непроглядная, как сажа. Лоте казалось, что они ходят по кругу. К тому же слева теперь высились какие-то непонятные стены.
  -Что это за стены, а, Птица? - спрашивал Володя, чтобы веселей было шагать. - Рукотворные или природные?
  -Это не стены, - отвечал Птица. - Это укрепления - в древности римляне укрепляли дорогу.
  -А может, хазары?
  -Может, хазары. Укрепляли, чтобы зимой не расползалось. Выкладывали камнями. Дорога со временем ушла в грунт, а укрепления сохранились. Вот и кажется теперь, что стены.
  Лота могла бы поклясться: раньше никаких укреплений не было! Она бы обязательно их заметила, как слабую, очень бледную тень города. Не они принесли цивилизацию на эту географическую окраину, где до них кто только не побывал - но теперь окраина их обезоруживала, отнимая все привычные инструменты цивилизованного человека.
  И тут дорога шарахнулась в сторону и исчезла.
  Улизнула прямо у них из-под ног, втянулась в чащу.
  -Горы есть горы, - не унывал Птица и, не снижая темпа, продолжал храбро шагать вперед. Туман лип к его куртке и волосам мокрыми белесыми лоскутами, а камни за его спиной были похожи на гигантские голые черепа. - У гор имеется рельеф. На человека влияет каждая расселина, каждый камень. Ветер идет с материка, у него мощный напор и он тащит с собой вниз всю отрицательную энергию, все напряжение, весь холод. И рассеивает их в воздухе высоко над морем. Вы как думаете, почему на берегу тепло, когда в горах такой дубняк? Крымские горы, наше с вами плато, защищают побережье от враждебных проявлений сурового на самом деле климата.
  Птица говорил, Лота слушала, но за его словами ей будто бы тоже слышалась тревога, словно он сам себя убалтывал и успокаивал. А заодно и ее, и Володю. Но они слушали, верили и шагали дальше. И вдруг остановились - чуть не посыпались друг на друга, как костяшки домино: перед ними расстилался целый океан белого клубящегося тумана.
  Это был край обрыва.
  Бездна расступилась прямо у ног.
  Наверное, в древности так выглядел великий океан Тетис, омывавший берега Гондваны и Лавразии.
  Они молча обозревали туман, клубящийся в бездне. Потом Володя и Птица сели на камень, покурили одну на двоих и зашагали обратно к дороге.
  Теперь у них был надежный ориентир: дорога шла параллельно обрыву, и значит, если повернуться к обрыву спиной, идти надо было направо. И тогда они выйдут прямо к дому - до него оставался максимум километр.
  Лота осталась одна и смотрела вниз. Ей хотелось подойти к самому краю и прошептать туда что-нибудь нежное, задушевное. Посветить в бездну карманным фонариком и только потом догнать Птицу. Там, внизу, клубился туманный Тетис - их настоящая общая родина. Но она, конечно, ничего такого не сделала. Ей было неспокойно, она боялась старуху в тулупе. Да фонарика ни у кого из них не было. Через несколько минут Лота догнала остальных, и вскоре они в самом деле оказались на дороге, что было, в общем-то, совершенно логично - это была та самая дорога, по которой они шли в магазин, только теперь она вела обратно к дому.
  И вдруг Птица что-то тихо проговорил и остановился.
  Лота осторожно выглянула из-за его спины в зеленой штормовке.
  Она не сразу увидела, что там, впереди: вначале смотрела на кусты, потом на больше белесые камни, потом на заросли какой-то горной травы - может, это был тот самый лимонник, который мечтал найти Индеец, но почему-то так и не нашел. А скорее всего это были жесткие колючие былинки, которые их кони как ни в чем не бывало и даже с удовольствием жевали, и Лота понять не могла, как они не ранят слизистую своих розовых десен и шершавый язык.
  А потом взгляд Лоты спустился еще ниже и переместился на дорогу - и тут она ее увидела: прямо возле ее ног, судорожно изогнувшись, лежала собака. Из-под головы с вытаращенными глазами вытекала черная лужа. Пасть была приоткрыта, молодые белоснежные зубы смеялись. Кровь стеклянисто сверкала, словно огромный без оправы рубин, в котором отражалось белое небо.
  
  * * *
  
  Сидя на краю обрыва и глядя в туман, клубящийся в бездне, Лота думала о тайне, для которой искала и не находила название. Стоит пристальнее всмотреться в тонкую пленку обыденного, по которой пробегают разноцветные блики, образуя ежедневное захватывающее кино - и проступают очертания других миров. В тот миг, когда естествоиспытатель впервые обнаружит эти миры, они тоже его замечают и следят за ним неотступно, с холодноватым вниманием. Открытие действительности по ту сторону - явление фатальное и необратимое.
  Все тайна, куда ни взгляни, думала Лота. Тайна весны и осени, ритмично сменяющих друг друга с перерывами на зиму и лето. Тайна дороги, которая приводит туда, куда ты предполагал, что она тебя приведет, или однажды приводит в совершенно другое место, где ты вовсе не планировал оказаться. Тайна деревьев, которые отмечают каждый прожитый год окружностью в своем деревянном чреве. Тайна сердечных сокращений. Великая Тайна Дыхания. Тайна шагов в тишине, в седом от тумана осеннем лесу, где капли с хрустальным звоном срываются с блестящих, как сосульки, ветвей и падают вниз, и ты слышишь звук их падения - так тихо кругом. Громкий стук сердца, пар изо рта. В лесу, поседевшем за один вечер от крохотных капель, которые невозможно сосчитать, потому что никто никогда не сумеет и не захочет за это взяться. Сосчитать звезды в небе захочет, но не сможет, а капли в лесу не сможет и не захочет. Тайна неба, которое под тяжестью туч коснулось животом деревьев леса. Тайна крокусов, которые отцвели, и тюльпанов, которые только еще отцветают, роняя свернутые жгутиками потемневшие лепестки. Непостижимая тайна маков, которые скоро тоже начнут отцветать.
  Но если раньше коловращение жизни вокруг было более менее понятно и объяснимо, отныне мир сошел с ума.
  В одно мгновение Лота разучилась верить в незыблемость правил.
  Мертвой собаке в рубиновой луже неоткуда было взяться на пустой дороге, выложенной для надежности камнями с обеих сторон - дороге, где они проходили час назад.
  Значит, что-то гналось по их следам и вместо них настигло собаку. Или кто-то убил ее от бессилия и ярости, потому что с ними справиться было труднее.
  А может, это злой дух, который преследовал специально Лоту, а потом, зная ее уязвимое место, решил испугать до смерти и подбросил убитую собаку - такое ведь тоже может случиться в этом потерявшем логику мире.
  Лота подняла глаза и посмотрела на Птицу. Только Птица мог дать ей ответ. Ее устроило бы любое ободряющее слово.
  Но лицо Птицы было неподвижным и белым. Это было лицо отчаяния и одновременно лицо страха. Это было Лицо Всех Лиц, и оно было белым, как пасмурное небо. Лота закричала от ужаса и побежала к обрыву, не разбирая пути, скользя кедами, расталкивая локтями туман.
  Но Птица ее догнал, железной хваткой схватил за руку и не отпускал до самого дома.
  
  * * *
  
  Ночью она долго не могла уснуть. Сидела за столом, как взъерошенная чумазая Светлана. Смотрела в окно и думала про собаку. В единственное окно их комнаты, заполненное, как аквариум, густой бархатной тьмой, она обычно старалась не смотреть и даже специально отводила глаза, чтобы его не видеть, но оно все равно притягивало, и она смотрела. Ей мерещилось, что темнота в нем шевелится, что в ней происходит какое-то неторопливое кипение, что она клубится. Тьма была питательна из-за своей густоты, она содержала в себе множество калорий и была даже по-своему полезна, во всяком случае, утешительна. Она была тяжела, как губка, пропитанная чернилами. И как туман на Солярисе рождала мучительные видения. Если, преодолев сомнения и страх, в нее всматриваться, она редела или расступалась, предлагая глазам картины, извлеченные из памяти или подсказанные воображением. Но Лота отводила взгляд, потому что чем дольше она смотрела в окно, тем страшнее ей становилось, и страх этот был неясный: мистический. Но потом она задувала свечу, и окно тут же высвечивалось серым четырехугольником, полным мутной стоячей воды, но и в нем теплилась бледная жизнь, которая едва угадывалась в равномерном пасмурном свечении.
  Но в ту ночь Лота смотрела в окно, не мигая. И не видела ничего, кроме тьмы. На столе горела приклеенная к тарелке парафиновая свечка. Крошечные насекомые вязли в прозрачной восковой луже у ее подножья. Они были так малы и ничтожны, что спасать их было бессмысленно и бесполезно, и они жалобно корчились в своем адском озере. Но потом стекала новая горячая капля, и они застывали уже навсегда.
  Отныне Лота знала, почему день и ночь ей так тревожно, чей тулуп маячил слева, чье пугающее присутствие так очевидно ощущалось в лесу вокруг их лесничества днем и ночью - все время, пока они жили в горах: это смерть кралась за Лотой от одного ствола к другому. Это смерть пробиралась в сером тулупе по лесу - от камня к камню, от дерева к дереву.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава пятнадцатая
  Котлета: параллельная реальность
  
  Но существовали и другие реальности. Некоторые из них были куда более безмятежны и даже комфортны - однако и в них, несмотря на идилличность ландшафта, ощущалось предельное, почти нестерпимое напряжение.
  Это была черта эпохи. А может, созвездия в те дни сошлись каким-то особенным узором.
  Берег, текучие отблески на воде, темные волны с фосфоресцирующей кромкой шуршали таинственно. В доброй сотне километров от плато с его белыми валунами и заколдованным лесом, у воды, на перевернутом вверх дном деревянном ящике сидела женщина средних лет, не очень красивая и, вероятно, не очень трезвая. На женщине был черный кружевной бюстгальтер и обтрепанные джинсовые шорты. Чуть больше лоску, чуть больше ухоженности - и была бы сидящая на ящике картинна, живописно вульгарна, и не было бы во всем ее облике налета маргинальности, который бросался в глаза мигом и издалека. Конечно, бросался он лишь при свете дня или в мерцании приближающихся сумерек. Сейчас же, когда сумерки граничили с темнотой, налет временно отсутствовал - до первого луча солнца, и сидящая на ящике все-таки была картинна, все-таки живописно вульгарна, более того - загадочна и притягательна.
  Возле нее на корточках спиной к морю сидела девушка в белой футболке, черных брюках стрейч и белой кепке с надписью "кока-кола". На футболке изображалась птица, парящая над морем. Этот обыкновенный рисунок, как ни странно, действительно придавал девушке сходство с птицей, и сейчас в ней с трудом можно было узнать Русалку, которую Лота встретила вроде бы совсем недавно - а на самом деле давным-давно: в лагере на берегу.
  -Я обошла и объехала весь Крым, - рассказывала Русалка женщине в шортах. - Обшарила все побережье, все стоянки... Я спрашивала во всех кафе на берегу - я же знаю, ты говорила, что любишь кафе не берегу. Я их совсем не люблю - это мерзкие забегаловки, к тому же дорогие. Но я все равно заходила. Заходила и спрашивала.
  Неподалеку от них жгли костер. Кто-то играл на гитаре, несколько молодых голосов дружно подпевали: "Все идет по плану..." И "ну" в конце припева взлетало в темнеющее небо вместе с веселыми искорками и отблесками огня.
  В отдалении на длинном и широком пляже виднелись другие костры, бряцали другие гитары и пелись другие песни.
  Наступала ночь. Видны были только звезды в небе, в море - лунная дорожка, а на берегу - костры. Громада простора дышала в лицо жаром, как будто перед ними была не вода, а разогретые за день камни.
  -Начала с Симеиза, - продолжала Русалка. - Потом Форос, Фиолент, Балаклава. Южное побережье. А потом кто-то сказал, что тебя видели на востоке, и я понеслась в Лисью бухту - помнишь, мы про нее говорили? Вот я и подумала... Но ты оттуда уже съехала... И вот теперь Рыбачье, и ты здесь.
  -Зачем же было так настойчиво искать? - улыбнулась женщина в шортах.
  -Как будто ты убегаешь от меня, - продолжала Русалка, словно не расслышав вопрос. - А я за тобой гоняюсь. А я, между прочим, придумала, как быть дальше. И искала тебя, чтобы об это сказать.
  -Дальше? - удивилась женщина в шортах.- Ты думаешь о том, что будет дальше?
  Она произнесла это машинально, с трудом покидая мир тревог и воспоминаний.
  - А ты - нет?
  -Я - нет. Для меня дальше - это завтра. Максимум - июнь. О конце каждого месяца я думаю, как правило, в двадцатых числах, - она засмеялась низким грудным смехом. - Во всяком случае, до конца июня поживу здесь, на берегу - это я точно могу сказать. Почти точно.
  -А потом?
  -Потом не знаю.
  -Так вот: я знаю, - деловито продолжала Русалка с ударением на слове "я", как будто своей интонацией и словами женщина в шортах подала ей надежду. Деловитость была не слишком уместна в их разговоре, Русалка это чувствовала, но уже не могла держать себя в руках.
  -И что же ты знаешь?
  -Мы уедем отсюда раньше июня. Вместе, - продолжала Русалка.
  Низкий, хрипловатый голос женщины в шортах соответствовал этому вечеру, и морю с бегущими бликами, и золотому сиянию вдали, и таинственной тьме там, где заканчивалась прибрежная галька и начинались пологие, но совершенно пустынные и дикие холмы Восточного Крыма.
  А поспешные скачущие слова Русалки, почти не имеющие веса, и ее напряженный молодой голос оставляли в темном воздухе светлые спирали. Русалка догадывалась, что ни своим появлением, ни энергичными интонациями не попадает в тон медлительности, которая существовала здесь до нее.
  - Я получила перевод из Москвы, - продолжала она, - у меня теперь есть деньги. Этого хватит, чтобы уехать отсюда - по-человечески, спокойно, в купе. Мы можем уйти прямо сейчас: застопим машину, доедем до Симферополя и возьмем билеты на поезд. И потом. Помнишь, я рассказывала про родителей, что они никогда не поймут и все такое. Но я тогда не сообразила, что мы сможем жить на даче. Это всего тридцать километров от Москвы! Я уже договорилась с ними. Я им звонила. Что они уступят мне дачу. Целый дом с туалетом и горячей водой. У тебя будет своя мастерская...
  Русалка говорила быстро, словно боясь, что женщина в шортах ее перебьет и не поймет все так просто и сразу, как было сейчас необходимо. Или кто-нибудь посторонний, устав сидеть у костра, подойдет к ним и разрушит маленькую общую жизнь, которую Русалка предлагала вместе со своей жизнью.
  -Мне нужно было до всего дойти самой. Договориться с родителями насчет дачи. Может, это даже лучше, что мы так долго не виделись. И главное...
  -Что главное? - осторожно спросила женщина в шортах.
  -Главное, я сама за этот месяц поняла, что не могу без тебя...
  Она умолкла, уступая место женщине. Сейчас была ее очередь говорить, но она молчала, и пауза разрасталась, а время, наоборот, сгустилось и замерло.
  Женщина в шортах чего-то опасалась. А может, вечер у моря крепко держал ее в плену тишины и покоя, которые она не хотела разрушать словами.
  -Курить есть? - спросила она, кашлянув.
  -Конечно, - Русалка встрепенулась и вытащила из сумки пачку сигарет. - Это тебе, я для тебя привезла. Ты же в курсе, я не курю.
  -Ты странно рассуждаешь, - начала женщина, жадно затягиваясь и выдыхая дым, который казался светлее воздуха. - Как будто фильмов насмотрелась.
  -Аня, - сказала Русалка, и женщина в шортах испугалась, что она вот-вот заплачет. - При чем тут фильмы? Просто за месяц мне стало ясно, что проблемы только в нас самих. В нас, понимаешь? В нашей трусости, в нерешительности.
  Она помолчала, словно размышляя, годится ли это мгновение для признаний.
  Женщина засмеялась глубоким булькающим смехом, от которого тело ее качнулось.
  -Ты еще ребенок. Зачем уродовать жизнь?
  -Уродовать? - переспросила Русалка.
  -А как еще назвать то, что ты замыслила? Загромождать жизнь посторонним человеком - это не есть хорошо. И потом... ты же знаешь мои привычки...
  -Я помогу тебе избавиться от этих привычек! - запальчиво возразила Русалка.
  -В том-то и дело, что мне самой совсем не хочется от них избавляться, а в этом корень любой зависимости. Тебе не хочется избавляться от меня, мне - от них, - возразила женщина в шортах.
  Разговор устремился совсем не в то русло, которое наметила Русалка. Но ей было так хорошо сидеть на гальке, все еще теплой после солнца, и разговаривать с человеком, которого она так упорно разыскивала и еще сегодня утром не верила, что когда-нибудь найдет, что слова, казалось, до нее не доходили.
  Ей хотелось ворошить теплые, жесткие волосы женщины в шортах, выбритые по-панковски над ушами, или до ночи бродить с ней вдоль берега, рассказывая о том, как она странствовала весь этот месяц, каких повстречала людей и каким нестерпимым было ее одиночество даже в самых веселых и шумных компаниях, а потом до утренних сумерек сидеть у костра - только не общего, а их собственного, ее и Ани. "Аня" - свежая наколка красовалась у нее на запястье, она сделала ее от отчаяния и отвращения к себе самой, зло и безжалостно - так собака вгрызается в замерзшую лапу, чтобы вытащить зубами льдинки.
  Но у женщины в шортах были другие планы: она нетерпеливо посматривала на костер, вокруг которого царило оживление. От судьбы она ждала очень немногого, но не могла обойтись без хаотичного биения жизни, без неожиданной близости с еще недавно незнакомыми людьми, без аморфного облака, маячившего на горизонте вместо планов на будущее и грозившего бедами; она догадывалась, что проживет недолго и тем более не собиралась обременять себя посторонним юным существом, а заодно обременять это существо собой.
  -Я все продумала, - говорила Русалка. - Утром буду готовить тебе завтрак, варить крепкий кофе, как ты любишь, потом - университет, работа, а возвращаться буду с продуктами и деньгами. С продуктами и деньгами, - как бы ненароком повторила она. - Разве не о такой жизни ты мечтала? - воскликнула она так громко, что какой-то парень у костра обернулся и посмотрел на них.
  -Не кричи, пожалуйста, - спокойно ответила женщина в шортах.
  -Ты не понимаешь: это невозможно, - продолжала она, прикуривая еще одну сигарету. - Сколько ты проживешь со мной так, как ты себе напридумывала, прежде чем меня возненавидишь? Полгода, месяц? А может, меньше? Ты привыкла жить мечтами, а я перестала мечтать вечность назад. К тому же - я много раз тебе говорила - зимовать я привыкла в Киеве, в Москве для меня слишком жесткий климат.
  Они смолкли, глядя вдаль, где весь свет мира собрался в одну тонкую золотую полоску, которая обозначала слияние неба и моря. В черноте почти неразличимых гор замигал маяк. Что-то протяжно загудело и смолкло. Было душно, от воды пахло цветами - Русалка подумала, что ночью будет гроза, и ей еще больше захотелось побыстрее покинуть это место. В темноте унылый берег становился таинственным миром, полным чудес и превращений, но утром - она знала - глухие покровы тайны будут сорваны, и лица предстанут опухшими после пьянки, галька - запакощенной, вода - мутной, а чуть поодаль откроется убогий вид на заброшенное кафе, которым большинство обитателей палаток пользовалось, как общественным сортиром. Месяц, прожитый у моря, месяц скитаний и поисков, не обещавших удачи, оставил в ней только усталость и стойкую неприязнь к этому полуострову, где человек теряет и себя, и другого быстро и необратимо. А женщина в шортах была так спокойна, так холодна, что у Русалки не хватало сил на нее злиться. Это было равнодушие природы: тихого плеска волн о берег и беспечных голосов у костра.
  -А я вот что хотела спросить, - в голосе женщины в шортах послышались живые нотки, как это часто бывает, когда посреди скучноватой беседы человек о чем-то просит или начинает говорить о важном лично для себя.
  -Я хотела спросить у тебя вот о чем, малыш. За этот месяц, что ты так радикально ломаешь свои привычки, меняешь обстановку, путешествуешь и всюду бываешь... не встречался ли тебе за этот месяц человек по имени Герцог?
  -Герцог? - растерянно переспросила Русалка. Она не знала, продолжать ли говорить или лучше не надо. У нее был не очень быстрый ум. - Я видела человека по имени Герцог. В Симеизе. Он ведь, кажется, тоже из Киева?
  -Да, из Киева. А давно он в Симеизе? И кто с ним?
  -Он был с другом, - Русалка уже поняла, что все потеряно - так небрежно сменила женщина в шортах тему разговора. - С каким-то парнем в резиновых шлепках и банном халате. С противным мажором, маменькиным сынком.
  -Эй, Котлета, - позвал кто-то. - Иди, кофий простынет!
  -Да, - продолжала Русалка, вскакивая и окончательно теряя над собой контроль. - Он был в Симеизе с другом! И друг этот, в отличие от тебя, молод и красив, и не такой потасканный! Он из Мелитополя! Они жили в одной палатке, а в теплые ночи спали под звездами на берегу!
  Русалка так пронзительно голосила, что сидящие у костра все до единого обернулись и удивленно на них посмотрели. Пламя отражалось в ее белой футболке с птицей и кепке, а со стороны выглядело так, словно ее охватил пожар или сама она начала излучать оранжевый пляшущий свет.
  - И он ни разу - слышишь, ни разу! - не вспомнил ни о Киеве, ни тем более о такой жалкой психопатической развалине, как ты!
  -Зачем ты мне все это говоришь? - спокойно поинтересовалась женщина по имени Аня, поднимаясь с ящика.
  -А затем, - кричала Русалка, - что такой человек, как ты, способен только разрушать! Ты умеешь пить на халяву дешевое бухло, бахаться самодельной наркотой и разваливать чужие судьбы! И разбивать сердца! - вне себя от ярости орала Русалка, гримасничая и жестикулируя.
  -Разве я разрушила твою судьбу, глупое дитя? - растерянно спросила Аня.
  Но Русалка уже неслась прочь, увязая по щиколотку в рыхлой, как песок, мелкой гальке, перемешанной с сигаретными окурками, семечковой шелухой и абрикосовыми косточками. Она бежала, проклиная Аню, берег, полуостров и незнакомых людей, сидевших у костра.
  -Все идет по плану, - хрипло, насмешливо, с ударением на последнем слоге пел у костра чужими голосами Егор Летов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава шестнадцатая
  Гита. Серый чемоданчик
  
  Утро мудренее вечера, а день нынешний - дня минувшего: этот закон юности Гита знала по собственному опыту. Вчера - студеный май, и Финской залив дышал зимой, так что и на улицу из дому лишний раз не выберешься, а сейчас - небывало жаркое для Питера лето, такое даже в Москве редко-редко обозначится. Вчера - слабость и дрожь, сегодня - бодрость и уверенность в собственных силах. Вчера - боль за грудиной и ледяной пот, сегодня - относительное здоровье.
  Это был отличный погожий день - не Гитландия, конечно, но, по крайней мере, где-то неподалеку от Гитландии, а по отношению ко всему остальному - примерно как Польша по отношению к бывшему СССР.
  И вот, Гита сидит за столиком в открытом кафе напротив Петропавловской крепости. На ней трикотажное платье и новые кожаные сандалии: в цивильном прикиде она неожиданно становится той, кем вообще-то и не переставала быть - последним отпрыском прославленной фамилии, единственной дочерью знаменитого папы.
  Это открытое кафе с пластмассовыми столиками, защитными зонтиками - вчера - от дождя, сегодня - от солнца - венчает вывеска с не по габаритам звучным названием "Пегас". В "Пегасе" проводит время праздная публика, в воздухе носится запах тлеющих угольев и жареного мяса - запах, собственно, жизни. Жизни летней, ненапряжной. И над всем этим зеленеют и качаются свежие липовые ветки, распускающиеся, расцветающие прямо на глазах, а еще выше - синей, глубокой - а кто-то подскажет - бездонной - чашей висит небо.
  Перед Гитой на пластмассовом столике стоит пластиковая тарелка с кебабом: увесистым, в форме продолговатой сливовой косточки, с густым подтекстом алого кетчупа и полупрозрачными колечками лука. Кебаб обширен и неодолим, как горный кряж, но Гита потихоньку отламывает от него вилкой крохотные кусочки и один за другим носит в рот. Бережно, почти виновато. Не потому что хочется, а потому что надо. Это первое мясное блюдо за череду дней. А заодно и последние Гитины деньги: все, что осталось от суммы, отложенной на Крым. Почему-то ей вздумалось, что около Петропавловской крепости у котлетки будет больше шансов оказаться именно бараньей или на худой конец говяжьей, а не, допустим, кошачьей, чем в каких-либо иных, менее исторических местах.
  -Приятного аппетита, - говорит незнакомый мужчина, присаживаясь за Гитин столик и устраивая свою тарелку с шашлыком в аккурат напротив Гитиного кебаба.
  -И вам приятного, - отвечает Гита, не возражая.
  Мужчина секунду мнется, раздумывая, чего бы еще сказать.
  -Проголодались? - импровизирует он.
  -Нет, - отвечает Гита самым дружелюбным и мелодичным из всех возможных голосков. - Так, время убиваю.
  -И что, много времени? - не отстает дядька.
  Выглядит он мирно, опрятно, приветливо, и Гите почему-то не хочется его отшивать. Приличный костюм на нем, да и все остальное тоже очень и очень приличное, внушающее доверие, включая глаза и взгляд этих глаз.
  -Времени много, а денег мало, - шутит Гита.
  -А у меня наоборот: денег прорва, а времени, по-видимому, совсем не осталось.
  Он улыбается вежливо, но Гите мнится, что он испуган.
  -Даже не знаю, что предпочтительнее, - добавляет он, наулыбавшись и скисая.
  -Предпочтительнее, - отвечает Гита, - тот вариант, который целиком со знаком плюс: то есть много денег и много времени.
  Испуганный снова улыбается и снова испуганно.
  -А вы, я смотрю, не отсюда, - внезапно говорит он, рассматривая Гиту.
  -Так же, как и вы?
  -Так же, как и я. Вы из Москвы, верно?
  -Верно.
  -А я из Пскова.
  -Из Пскова, - повторяет Гита, бережно собирая языком разбегающиеся согласные.
  -А что вы делаете одна, так далеко, такая юная и прекрасная, если не секрет? - продолжает Испуганный, рассматривая Гиту проницательным и неглупым, но усталым и словно бы затравленным взглядом.
  -Не секрет. Спасаюсь от политических репрессий, - спокойно отвечает Гита, заглядывая ему в глаза.
  Но стрела пролетает мимо цели. Дяденька проглатывает это известие с таким же вежливым безразличием, как если бы Гита ему сообщила, что она на каникулах или в творческой командировке.
  - Я тоже в некотором роде спасаюсь.
  -Тоже от политических репрессий?
  -Да нет, - дядька опять сникает. - Была тут история... И вроде бы даже все закончилось, но за спиной, - он неопределенно машет рукой куда-то за спину, - пылающая Троя.
  -Загадками говорите, - усмехается Гита. - За вами гонятся?
  -Можно сказать и так...
  Откуда-то он извлекает коньячный мерзавчик и наполняет до половины белый картонный стакан, в котором Гита не успела рассмотреть, что плескалось ранее. - Выпьем? Вам стакан, а я из горлышка.
  -Я вообще-то не пью... Хотя ладно, давайте.
  Они чокаются - бутылкой и стаканом - и выпивают.
  -За что пьем-то?
  -За успешный побег.
  Испуганный смеется дробным испуганным смехом. Закуривает и протягивает сигаретную пачку Гите.
  Гита достает сигарету и разминает ее не очень-то девичьим жестом. Испуганный замечает ее пассы, но не комментирует их.
  -А знаете что.... - мнется он. - А давайте убегать вместе?
  -Давайте, - весело соглашается Гита.
  -Значит, за успешный совместный побег?
  -За совместный побег! А куда бежим?
  -Предлагаю для разминки прогуляться по набережной, - с неуклюжей игривостью продолжает Испуганный. - Это, так сказать, зачин. А потом куда-нибудь спрячемся - туда, где всего безопаснее.
  - Помножим время на деньги?
  -Вот именно. А пойдемте, например, к вам, - внезапно предлагает дядька и краснеет.
  Предложение донельзя нахальное, но в выражении его глаз Гите видится нечто такое, что она понимает: он не клеит ее, не борзеет, не нахал и не съемщик зазевавшихся девочек. Возможно, пылающая Троя действительно гонится за ним по пятам. И этот разговор для него - исключение, а не правило.
  -Ко мне нельзя, - сумрачно отвечает Гита.
  -Почему?
  -Потому что там, откуда я пришла, нищета, грязь и холод, вши и мандавошки.
  -Вот как? А по виду не скажешь.
  На лице Испуганного обозначается некоторое изумление, но из-за звучания самих слов, а не из-за их значения, которое он воспринял, как неудачную шутку.
  - По вашему виду, вероятно, тоже скажешь далеко не все.
  -Проблема знаете, в чем, - Испуганный деликатно сворачивает на другую тему. - Вы поделиться со мной своим временем, может быть, и хотите, да не можете, а я с вами моими деньгами - и хочу, и могу.
  -Пожалуй, - кивнула Гита, размыслив.
  Тут мужчина придвигается к ней совсем близко вместе со своим пластмассовым стулом и открывает серенький дипломат, который, оказывается, все это время стоял возле его ног, прислоненный к ножке стола.
  Лучи солнца, лиственные тени и отблески падают в прямоугольную неглубокую полость вместе с Гитиным любопытным взглядом: вместилище чемоданчика, как в плохом кино, выложено пачками денег.
  Гита в недоумении любуется перемигиванием солнечных лучей с зелеными бумажками по сто гринов, на которых добродушно и не от мира сего - улыбкой Моны Лизы - улыбается щекастое лицо Бенджамина Франклина, а Испуганный что-то бубнит, будто бы себе в оправдание: "Видите, как бывает". Или: "Вот так". Или даже: "Во как!" Его и самого завораживает открывшаяся картина. Гите даже кажется, что он нарочно чуть покачивает свой дипломатишко, чтобы игра лучей и поверхностей оттенялась более выразительно.
  -Ни хрена себе, - комментирует Гита.
  Ее возглас обескураживает Испуганного: он не содержит в себе кое-чего наиважнейшего, что в их ситуации было бы уместно и даже естественно - заинтересованности, желания присвоить себе хотя бы малую толику от общей картины.
  Девичий голос бледен, тускл - как и взгляд, и выражение личика этой незнакомой барышни.
  -А знаете что. Давайте-ка я с вами поделюсь. Честное слово, вам пригодится. Вот, держите. - Испуганный вытаскивает пачку и кладет Гите на колени.
  Затем, после секундного колебания, вытаскивает и кладет еще одну.
  - Только вы ничего такого не подумайте, ладно? Я, честное слово, надеялся, что мы просто погуляем каких-нибудь пару часов - и разойдемся. Вы не такая, как все. Но видите ли, со мной сейчас, как бы это сказать, небезопасно.
  -Со мной тоже небезопасно, - с готовностью реагирует Гита.
  -Вас преследуют?
  -Нет, дело не в этом.
  В словах Гиты звучит угроза, похожая на далекие раскаты грома, предвещающие грозу, или грозный рокот судьбы, но Испуганный, замкнутый на себе и том переплете, в котором оказался, не прислушивается к потаенным звучаниям чужих слов. Эта девушка чем-то притягивает его, однако не настолько, чтобы забыть про собственную Трою.
  -Мне, может, осталось совсем немного... времени, - бормочет он словно бы через силу - и Гита не понимает, правда ли он так считает, или же это обычная мужская - да и общечеловеческая, по большому счету - уловка, чтобы надавить на жалость.
  -И мне тоже, - признается она.
  -Вот видите, - мягко откликается он, хотя остается неясным, к чему именно относится это "вот видите" и что Гита должна видеть.
  -Все равно берите, - настаивает Испуганный. - Должны же они принести хоть какую-то пользу. А не только тревогу, беспокойство и...
  -И муки совести, - язвительно произносит Гита.
  Они допивают остатки коньяка, дяденька насупленно прощается и исчезает в почти непереносимом для глаза сиянии летнего полудня. Две пачки неюзанных банкнот лежат у Гиты на коленях. Они не жгут ей кожу, не распаляют воображение, не щемят сердце и не томят ум: она с детства привычна и равнодушна к деньгам, как и к большинству радостей и увеселений, который в обмен на них можно получить от жизни. Гита думает, что Судьба - или как еще назвать великую силу, которая все режиссирует по своему усмотрению, сталкивая и разлучая, рассыпая там и тут совпадения и подсказки - не могла обойтись с ней более лукаво: деньги вновь выскочили перед ней, как из-под земли, не призываемые, не ожидаемые, ничем не привлекаемые. Деньги - часть ее судьбы, и убегать от них, спасаясь, бессмысленно.
  Ее только огорчает, что это доллары. Были бы рубли, она бы прямо сейчас, в "Пегасе" заказала Гению такой же люля-кебаб с кетчупом и кругляшками лука, и отнесла домой.
  Свой обед она не съела даже наполовину.
  
  
  
  
  
  Глава семнадцатая
  Страшное слово - свобода
  
  По выходным в лесничество возвращались лесники. Они не просто приезжали на отдых или проведать, как поживают их пленники: их привлекала браконьерская охота. Рабочую силу они выгоняли жить на улицу, занимали дом, все засыпали пьяным мусором, рыбьими костями, промасленной бумагой. Пару раз привозили с собой шумных румяных девок. Из транзистора в тихую Лотину жизнь немедленно врывалась жизнь внешняя: Лаки страйк: настоящая Америка. ОАО МММ. Хоппер-инвест. Чара-банк. Первые конкурсы красоты, спонсоры показа - авторитеты из Подмосковной группировки. Первые журналы для мужчин. Внезапно помолодевшая Алла Пугачева. Неудачная липосакция. Коррекция груди с помощью трупного жира. Слово "олигарх" решительно входит в моду. Сеансы Алана Чумака. Воздействие Кашпировского. Чеченские криминальные кланы. Теневые хозяева Москвы. Куриные ляжки: гуманитарная помощь с Запада. "Видно не судьба, видно не судьба, - разорялась на все лесничество старенькая "Весна", - Видно нет любви, видно не любви. Видно надо мной посмеялся ты..." "Я люблю тебя, Дима, - шептала молоденькая певичка вкрадчивым и каким-то генитальным голосом. - Что мне так необходимо...". Что ей, интересно, необходимо? Лота прислушивалась, но что-нибудь ее обязательно отвлекало, и она так и не узнала, что же было необходимо певичке.
  Лесники пили водку, мусолили чашки несвежими губами, охотились на оленей, которые водились в лесной чаще. Оленину готовили сразу после охоты, но часть добычи разделывали и засаливали, так что мяса всегда было вдоволь.
  Лесники считали Лоту ведьмой и Птицыной женой, а она так и не сумела к ним привыкнуть и все время чего-то опасалась. Наверное, это было то самое стыдное чувство, которое Птица в шутку называл "классовой неприязнью". Лота все время пыталась что-нибудь сделать с собой и с этим чувством, которое ее же саму пугало и отвращало, но так и не научилась. Интуиция шептала на ухо, что в отношениях с такими людьми всегда существует порог, за которым дружба и взаимная полезность в один миг теряют всякое значение, и тогда возможен любой самый непредвиденный оборот.
  Лесники уходили на охоту рано утром, еще до восхода солнца и пропадали в лесу до обеда. Лота просыпалась в молочных сумерках и слышала топот их сапог. В пустые дневные часы балаклавские телки одуревали от безделья и слонялись полуголые по огороду - ругались, мирились, пили пиво, пытались кое-как загорать под мглистым облачным небом. Пахли дешевой косметикой. У них были рты сердечком, груди и попы тоже напоминали формой сердечко. Непрокрашенные кудряшки, отросшие у корней: две женщины были шатенками, переделанными в блондинок, а третья, с маленьким нервным личиком - блондинка, выкрашенная в брюнетку. Это были лохудры местного производства. Про одну Лоте удалось узнать, что она торгует чистящими средствами на рынке в Севастополе, но вообще-то она с ними не разговаривала и ничего толком выведать про них не могла. Наверно, она была бы более дружелюбна - все-таки это были люди с "большой земли", которые могли что-то поведать о внешнем мире - но их постоянное нарезание кругов поблизости от Птицы очень Лоту раздражало, и облегченно она вздыхала только тогда, когда им предстоял обратный путь или даже точнее - когда последняя девка скрывалась за поворотом. Лоте казались крайне убогими и отталкивающими их простенькие лица с толстым слоем штукатурки, их незамысловатые прикиды, купленные на местных рынках, вульгарные браслеты и болтающиеся пластмассовые серьги. Ей вспоминались больничные шалавы из числа пациентов, делившиеся на три лагеря - жены африканцев, жены латиноамериканцев и жены арабов. Между группировками царила непримиримая вражда, и как-то раз Лота застала бой без правил - "африканка" и "латиноамериканка" подрались на ее глазах в больничной курилке.
   "Весну" водружали в самом центре жизненного пространства, и она вопила дурным голосом на весь огород. Дальнейшее обесценивание рубля. Лохи и лохотрон. Наперсточники. Отъем квартир у пенсионеров. Пересмотр денежной системы. Вместо лавэ - кукла.
  -Слушай, - Лота подошла к одной из девок - та как раз брела из туалета, опасливо поглядывая вокруг себя - видимо, в отдалении от дома ей, как и Лоте, было не по себе - и протянула ей конверт. Внутри конверта лежало краткое послание, которое Лота написала бабушке. Сверху был начиркан московский адрес и приклеены две марки с Юрием Долгоруким. - Слушай, а можешь отправить это с какой-нибудь почты?
  Девушка взяла конверт, понесла близко к глазам - видимо, она была близорука, как и Лота, но в отличие от Лоты стеснялась носить очки - и прочитала адрес. На ее скуластом лице отразились не типичные в свете обыкновенного почтового отправления чувства: удивление, радость, тревога. Наконец лицо, как Лоте показалось, приняло осмысленное выражение.
  -Ты чо, из Москвы?
  -Да, - ответила Лота - и это было правдой. Почти правдой.
  -Офигеть... Ладно, отправлю.
  -А не забудешь?
  -Сказала отправлю. Значит оправлю.
  И девушка ушла в дом относить конверт. Лота была уверена, что она не забудет и прямо сейчас уберет его в свою сумку.
  Чуть позже скуластая девушка вышла из дома и уже сама подошла к Лоте, которая в этот момент сняла крышку с кипящей кастрюли и сыпала в суп макароны.
  -Слушай, а ты кофе пьешь? - спросила она Лоту и смутилась. - У нас осталась банка. Купили, а он это... не растворимый. Его варить надо. Если хочешь, бери.
  Хотела ли Лота кофе? Хотела, еще как! Ее рот наполнился слюной от одного только слова - "кофе". Она представила чашку, свою эмалированную кружку, до краев наполненную дымящимся кофе с белой пенкой, состоящей из крошечных пузырьков.
  -Спасибо. Нам очень нужен кофе. С нами он точно не пропадет!
   Весь оставшийся день она снова и снова думала про тайник, примеряя его то к одной, то к другой девушке. Последняя, та, что взяла конверт и подарила ей кофе, выглядела более разумной и вполне, думалось Лоте, могла быть его основательницей. Почему-то Лота с самого начала была уверена, что это была женщина. Может, ей пришлось бежать, отобрав с собой в дорогу самое, на ее взгляд, дорогое? Собиралась добраться до Киева и покататься на метро, не могла обойтись без подушки, портвейна, карточных фокусов, гаданий и пасьянсов. А что если это была колдунья? Все складывалось как нельзя более стройно: вещи говорили сами за себя. Но почему они, эти вещи так остались на чердаке? Что помешало безымянной колдунье их забрать? Лоте представлялась испуганная беглянка, опрометью бегущая через местный неприятный лес. Хищные ветки хватают растрепанные волосы, а уголок подушки сверкает в сумерках так невинно, так уязвимо. Девушка бежит через лес напрямик, она уже сбилась с пути и от ужаса перед погоней утратила остатки здравого смысла. А погоня снаряжается: в домике девушка успела натворить дел. Воск на тарелке, откуп под кустом: все доказательства налицо. Известно, какая кара ожидает ведьму. Свистя, гогоча пьяные лесники седлают коней, запаляют факелы. Факелы чадят, извергая крутой черный дым, кони осатанело ржут и становятся на дыбы, мужчины с гиканьем и свистам несутся верхом по дороге, идущей вдоль обрыва. Этим мужчинам всегда нравилось играть в погоню. Они любили войну. И любили охоту. Война и охота были их вотчиной, родиной, настоящим родным домом. Девушка слышит их крики и... и что? У нее разрывается сердце? Она возвращается назад? Почему она не спряталась где-нибудь за камнями, а потом, чуть позже, когда все улеглось, не продолжила свой путь?
  А может, что-то напугало ее так сильно, что вернуться в дом показалось ей единственно возможным спасением?
   Лота вспоминала все случаи, подслушанные внизу, на стоянке у моря - и еще раньше, в детстве. Про НЛО в Крыму. Про похищение людей людоедами. Про историю с дурманом, которым целая стоянка отравилась насмерть - об этом случае до сих пор слагают песни и легенды по всему побережью. Как звали девушку, которая сидела у костра слева от Лоты - Муха, Рябина? Лота забыла лица, но помнила имена.
  Вопросы теснились в голове, их некому было задать. Да и не хотелось задавать. Лота понимала, что это ее персональная тайна и никто не поможет ее разгадать.
  
  
  * * *
  Добычи лесники убивали больше, чем могли уволочь с собой, и Лота все время боялась наткнуться в лесу на разлагающиеся останки оленей туши. Однажды кто-то рассказал про ту собаку на дороге. Оказывается, ее убил вовсе не дух леса, не оборотень, не старуха в тулупе, а свирепый лесник по кличке Вини-Пух. Этот Вини-Пух зимой и летом жил в горах в нескольких километрах от их лесничества. Он ездил верхом на приземистой рыжей лошаденке с насмерть испуганной мордой и метко стрелял из ружья. У их лесников была с ним адская застарелая вражда. Видимо, Вини-Пух в тот вечер вышел поохотиться, пристрелил вместо оленя чью-то овчарку и не потрудился убрать труп с дороги. С той самой дороги, по которой часом позже они проходили. Может, решил, что это их овчар, и хотел воспользоваться случаем и свести счеты.
  Лота была разочарована: такому интимному, такому знаковому для нее происшествию нашлось самое заурядное объяснение. Сумасшедший мужик с длинными как у гориллы руками. Она видела его однажды, когда он зачем-то приходил к их лесникам. Они долго орали друг на друга через закрытую дверь - у Лоты мороз шел по коже, такая тюремная, первобытная агрессия исходила от этих бессвязных криков - а потом Вини-Пух отошел подальше от дома, сорвал с плеча ружье и принялся палить в тяжелое осеннее небо. Злился, что они без него решили заняться бизнесом - катать летом туристов по горному Крыму.
  А она-то поверила, что это призрак смерти гнался за ней в тот вечер! Семенил рядом, сопел, дышал в лицо сыростью и гнилью, прячась за синие вечерние стволы. Лота всматривалась в лес и, казалось, почти его различала. А потом сидела при свече и смотрела в черное окно. И чувствовала, как оттуда, из угольной тьмы кто-то ответно смотрит на нее с ледяным любопытством.
  И все-таки Лота знала: это была она. Лота помнила запах и ту особенную, ни с чем не сравнимую тревогу...
  И она шла к людям, шла разговаривать с ними об охоте и о сельском хозяйстве. Пить водку и слушать радио, встроенное в магнитофон "Весна", удивляясь, как сильно изменился мир за последние пару месяцев. И снова Птица куда-то все время ускользал и терялся из виду, и она ходила за ним следом, как привязанная.
  А единственным человеческим существом, вблизи которого она могла расслабиться и хотя бы немного почувствовать себя прежней, был, разумеется, Володя.
  
  
  
  
  
  
  Глава восемнадцатая
  Человек из детства
  
  Володя был человек из детства. Когда он подходил близко, все небо исчезало без остатка, такой он был большой. Крошечная Лота смотрела на него снизу вверх, запрокинув голову, и у нее ныла шея и кружилась голова. Вокруг него всегда что-то двигалось - летали бабочки, закручивались клочья тумана, клубился дым, тучи ходили взад-вперед. Не хватало только молний, плещущих знамен и поющих труб. И всегда он что-нибудь приносил в большущих ладонях, сложенных лодочкой: жука-рогача, череп птички, доисторическую косточку, вросшую в камень. Приносил и показывал Лоте, присев на корточки для удобства коммуникации.
  Когда Володя рубил дрова - высокий, сосредоточенный, молчаливый, в своей тельняшке и с бисерными браслетами на запястьях - был он вылитый Борис Борисович Гребенщиков. И волосы длинные, и хвост, как у БГ. Только ростом значительно выше.
  Володя собирал на альпийском лугу цветы и составлял из них букеты. Эти букеты он ставил в середину стола, а лесники думали, что это Лотина работа. Ходил любоваться восходами и закатами несуществующего солнца. Мазал лошадей зеленкой даже в самые непроницаемые дожди и зубодробительные холода. Он ежедневно проведывал овчара и следил, поел ли он вовремя и есть ли у него вода. Заботился о тех, кто болен, и о тех, кого приручили.
  Володя был единственным из всех, чьим пожиткам удалось сохранить запах и облик дома. Даже Лотин ермак на лоне природы одичал и утратил человеческие очертания: вещи в нем болтались кое-как, воняли дымом, несколько раз намокали и были просушены на ветру, перемешались с сором, ракушками и засохшими цветками, которые некогда представляли собой сентиментальную ценность, но растеряли ее по пути и сделались неопознаваемыми и безымянными. Чего же говорить о рюкзаках всех остальных насельников их обители? Это был воплощенный хаос, путанная и исчирканная временем карта странствий, небрежный и приблизительный портрет хозяина. Рюкзак Володи был прибран, как бедная, но чистая комната ботана в студенческой общаге. В нем имелся даже бумажник - правда, теперь пустой. Вещи были сложены, бережно распределены по отделениям и вместилищам, аккуратно укомплектованы, и среди них не раз находилось какое-нибудь лакомство или съедобный ништяк, неактуальный и даже мусорный в городе, но чрезвычайно ценный в условиях дикой природы: завалявшаяся баранка, горстка слипшихся леденцов, соевый батончик. Имелась у него папка на завязках, в которой он хранил свои рисунки, имелась и другая папка - с чистыми листами бумаги. Были цветные карандаши, перехваченные аптечной резинкой коробочки с акварелью, банки с гуашью и тюбики с масляной краской, упакованные в целлофановый пакет. В боковом кармане помещалась коробка с бисером и рыболовная леска, намотанная на пластмассовую катушку. Там же лежала толстая тетрадь в 96 листов. Володя наклеивал в нее вырезанные газетные заметки, сверху писал фломастером заглавие. "Как использовать места силы для личного развития?" - сообщала одна вырезка из обширного Володиного собрания. "Подземная энергия земли", - было выведено красным фломастером на другой. "Точки для внутренней трансформации в Крыму", - гласила третья. "Благодаря нашей статье вы узнаете о том, как сделать взаимодействие с местами силы гармоничным, эффективным и безопасным, - громко читал Леха, морщась от непривычки читать что-либо кроме этикеток на винных и водочных бутылках, и тем более - читать вслух. - Больше всего устройство подсознания похоже на огромное количество чемоданов, ящичков, коробочек, запертых на замок. Ключи к этим хранилищам - информационные коды. Эти информационные коды записаны в информационных слоях мест силы, и передаются человеку их хранителями. Они - как пароль доступа к определенному участку подсознания".
  -Вот же бред собачий, - ворчал Леха, перелистывая заскорузлые от клея листы неловкими пальцами. - И что, ты этому всему веришь?
  -Верю - не верю, какая разница? - откликался Володя. - Наше общество сделало колоссальный шаг вперед, если такие знания теперь доступны. Мы - свидетели слома эпохи. Вот увидите: еще немного - и появятся институты, научно исследовательские центры по изучению паранормальных явлений или уфологии. Можно будет поступить в университет и получить диплом по специальности "Кантактер с внеземными цивилизациями" или "Диагност искажения реальности".
  "Гармонизация жизненной силы: общее оздоровление", - читала Лота про себя, временно завладев Володиной тетрадкой. "Призрак-тень с маленького полустанка". "Формирование намерения для вхождения в тонкое состояние". "Петрозаводский феномен: прошлое, настоящее и будущее". "Определение геопатогенных зон в квартире". "НЛО в Крыму". Она развернула аккуратно сложенную и уже успевшую пожелтеть вырезку: "НЛО часто наблюдали в Крыму в районе Ботанического сада, - рассказывала статья. - Здесь объекты совершали посадку. В 1991 году, сравнив банк данных НЛО в Крыму с геологической картой, мы обнаружили, что большинство данных наблюдений НЛО проходят в районе прохождения геологических разломов...".
  Вообще-то Лота понимала, для чего Володя собирает весь этот информационный сор. Вера в его правдивость действительно была ни при чем. Но собранные вместе все эти глуповатые статьи, сомнительные утверждения, псевдонаучные обобщения превращались в некое довольно нелепое и неуклюжее, но притягательное свидетельство чуда.
  Рюкзак Володи не был переносным домом, как, например, рюкзак Птицы, до полусмерти пугавший Лоту самодостаточностью, неисповедимостью путей и абсолютной ни к чему непривязанностью. Не был он и рюкзаком Лехи - этой кладовой странствующего Плюшкина, куда попадало все, что плохо лежало или лежало хорошо, но само просилось в руки. От вещей Лехи пахло подгнившей сыростью, будто бы они провели зиму на террасе заколоченной дачи. Не походил Володин рюкзак ни на этническую торбу Индейца, в которой чумазые рубахи перемешались с глиняными свистульками, ритуальным ножом и обрезками тесьмы, ни на панковские пожитки Коматоза, где про запас имелись кое-какие химические реактивы, тюбик с клеем "Момент" и даже стеклянный шприц - так, на всякий случай.
  
  
  * * *
  Родной Иркутск Володя не любил, и сразу как-то весь сникал, когда принимался про него рассказывать. Он жил с родителями до самого отъезда в Крым, который те восприняли как побег. Отец был не последним человеком в местной администрации, но имел странную привычку бить взрослеющего сына широким кожаным ремнем с железной пряжкой. Эти побои не прекратились даже тогда, когда Володя вырос - отец бил по привычке, и остановиться, как правило, не мог. Рост у Володи - один метр девяносто восемь сантиметров: отец подходил вплотную, смотрел на сына снизу вверх, запрокинув голову - и хлестал по чем придется.
  -А ты врезал бы ему разок, - советовал Коматоз. - Он бы сам к тебе больше не полез.
  -Не могу, - вздыхал Володя. - Один на один, может, и врезал бы. А он дерется, только если мать рядом. Я при матери не могу. Лучше я туда больше не вернусь.
  Володя терзался от злости и безысходности, но дать отцу сдачи не смел. Только ручищами закрывался. Взрослеющего сына отец избивал за идеалы, высокие цели и непостижимые ценности - Володя рисовал, сочинял стихи и категорически отказывался посещать секции самбо или футбола, которые подыскивал для него отец. Сам натягивал холсты на подрамник, покупал растворитель и краски. Ходил к старичку-учителю, члену Союза художников, и брал уроки живописи. Дома запирался на задвижку у себя в комнате и писал маслом, считая живопись - служением, а все остальное - второстепенным и не заслуживающим внимания обеспечением быта, которое как раз в первую очередь и занимало его хлопотливых и запасливых родителей. Но отец настоял, чтобы Володя поступил в институт учиться на инженера, потому что с такой профессией устроиться в Иркутске при соответствующей протекции было несложно.
  - Может, тебе все-таки на стихах остановиться? - заискивала мать, пока отец находился в присутствии и они были дома одни. - Сидишь, пишешь себе на здоровье. Войдет отец - ты свою тетрадку сразу под стол, он и не заметит, а?
  Но компромиссы Володю не устраивали.
  - Это нечестно, - рассуждал он. - Картину человек видит глазами - и все ему сразу про тебя ясно. Либо он хочет дальше смотреть на твои художества, что, кстати, тоже не так уж много забирает времени, либо отвернется и забудет. А стихи - их ведь надо заставить прочитать, а как? Гоняться за человеком? Давить на педали дружбы? Но разве ж это не насилие?
  Со временем живопись он все-таки забросил. Он плыл по медленному, но цепкому течению провинциальной жизни, почти не прилагая усилий к тому, чтобы держаться на поверхности. Но что-то постепенно разладилось. Менялась сама эпоха и ее основополагающие законы. В городе хозяйничали новые люди и ощущались новые влияния. И под шумок Володя начал отлучаться из дома. Он уезжал все дальше и дальше и, возвращаясь, всякий раз чувствовал, как все больше отдаляется от родителей. Но и тех занимали новые заботы. Володин отец, и без того достаточно крупный чиновник, постепенно становился все крупнее, однако со временем он, голый и беззащитный, как моллюск без раковины, встал преградой на пути у гораздо более хищных, к тому же безбашенных бывших собратьев, перерезав им путь к некоему вожделенному источнику, который без него на пути был бы доступен, причем легко доступен. Благодаря недремлющему инстинкту, он заранее вычислил эти перемены на шахматной доске, но в результате внешние обстоятельства стеснили его настолько, что в конце концов пришлось за немалые деньги из собственного кармана нанять себе мордоворотов в охрану. Мордовороты с голдами и в малиновых пиджаках на широченных плечищах выглядели много круче, чем их суетливый хозяин, но смотрели на него с вассальной почтительностью. Все эти хитросплетения меняющейся повседневности были от Володи далеко. За пару лет он объездил все Забайкалье. Иркутск был ему мал, вся Сибирь стала ему мала. Каждый раз ему трудно было смириться с мыслью, что снова придется привыкать к дому. Всякий раз он собирался взяться за учебу и кое-как окончить проклятый институт, чего бы ему это ни стоило, а потом получить грант или выпросить у отца денег и уехать в Москву или куда угодно, лишь бы не жить дома.
  - Озеро Байкал - настоящее море. Рыбы нереально много. За час можно наловить ведро. Нацепишь червя на крючок, закинешь подальше - и сразу поплавок ко дну. Прошлой осенью мы с приятелем туда поехали. Забрались в дикие места - в бухту Аяя. Слыхали про такую? Ребята, по сравнению с этой бухтой наше плато это просто...
  -Манхеттен, - подсказал Коматоз.
  -Типа того, Манхеттен, да. Там неподалеку у приятеля дядька проживал в поселке, прямо среди тайги. С одной стороны - Байкал со всякими чудесами и местными легендами, с другой - бесконечный лес. Я все мечтал пролететь над этим лесом ночью на вертолете - говорят, сколько глаз хватает, снизу и сверху сплошь чернота. Так вот, дядька дал нам лодку, и мы поплыли вдоль берега и целую неделю жили в тайге. Людей - ни единого человека за целую неделю не встретили! Даже следов человечьих, только изредка - старое кострище или остатки какой-нибудь бревенчатой хибары. Рыбу ловили, рисовали пейзажи. Грибов там, дикой смородины просто до фига! Как-то раз отплыли на лодке далеко от берега, смотрим - вода прозрачная, а в ней стоит лес. Ветки подходят почти к поверхности, веслом можно дотронуться. Так мы и не поняли, что там на дне.
  -А еще я там понял, - продолжал Володя, - что меня на самом деле привлекает. По-настоящему притягивает. И это только одно: царство природы. Люди, социум, архитектура - все не то. На этом на всем тоже есть, конечно, отпечаток божьей руки. Но слабенький, как будто стертый.
  -Отпечаток чего? - не выдержала Лота.
  -Божьей мудрости, чего же еще, - встрял Коматоз.
  -Божьей мудрости, именно так! Я не шучу. Вот мне с тех пор и перестало все это нравиться. Люди, города... Даже архитектура интересует только в тот момент, когда она перестает быть делом человеческих рук и тоже становится великим царством природы. Какая-нибудь заброшенная стройка или ржавый завод мне милее...
  -Кремля, - подсказал Леха.
  -Точно, Кремля... А как-то раз случай был: я заблудился. Пошел рисовать пейзаж, в итоге нашел грибы, поперся в лес все глубже, все дальше. От леса же пьянеешь круче чем от водки, сознание спутывается... Потом встретил оленя - за ним погнался, чтобы как следует рассмотреть и запомнить. В общем, заблудился. Кругом - тайга. И вот верите, пипл - иду, а мне не страшно. Вроде понимаю, что дорогу назад не найти. И чувствую, что даже если вдруг помирать начну от голода или холода - все равно буду счастлив. Потому что помирать буду не в городе, не в больнице, а в великом царстве природы.
  От этих названий - Байкал, река Куркула, бухта Аяя - сладко ныло сердце: так у голодного текут слюни от названий сыров и колбас. И Лота дала себе слово: если Крым когда-нибудь кончится, она поедет в бухту Аяя, смотреть на подводный лес. Не одна, конечно - они туда поедут вместе с Птицей.
  
  * * *
  
  Иногда Володя брал гитару и, блямкая на трех аккордах, затягивал какую-нибудь заунывную, ни разу никем не слышанную песню. Пока он пел, вокруг все притормаживалось. Леха переставал отпускать свои дебильные шутки и гопнические остроты. Лесники мрачнели, но не агрессивно, а задумчиво. Коматоз погружался в воспоминания, Индеец - в глубокую созерцательность. И даже на лицо Птицы ложилась тень не то сомнения, не то раскаяния.
  Ни разу не повторив одну и ту же песню по своей воле, Володя не отказывал, если кто-то его просил спеть что-нибудь из того, что запомнилось и понравилось.
  - Слушай, а можешь вот это, - Леха нахмурил низкий лобик и пощелкал пальцами. - Ну это вот...
  -Которое? - улыбался Володя.
  -Это... Слезы алой зори молодой а-а-а...
  -А, это? Это можно, - оживлялся Володя и с удовольствием повторял старую песню.
  -А про девушку в поезде?
  -Без проблем, - отвечал Володя и пел про девушку и про поезд.
  -А про ночь и двери?
  -Двери? Легко.
  -Опять нытье развел, - ворчал Коматоз. - Повеселее чего-нибудь не можешь?
  -Не умею, - отзывался Володя. - Лирик я.
  Он подкручивал колки, настраивая гитару, и усаживался поудобнее.
  -Ночь за окном, - заводил он неожиданным певучим тенором. - Прозрачная ночь за открытым окном. Двери не спят, они закрываются на засооовыы...
  И Лота понимала, что больше никогда не услышит этой песни, что мгновение не вернется и не повторится, что оно ласково, но решительно сбрасывает с себя ее судорожные пальцы. И тогда она закуривала, или наливала себе обжигающего и гадкого на вкус самогона и залпом его выпивала, потому что эти бессмысленные и не такие уж приятные действия создавали иллюзию того, что человек способен удержать время.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава девятнадцатая
  Муха. Одурь-трава
  
  Каждый из них ждал чуда. Даже тот, кто не был склонен к мечтаниям, не подкрепленным действительностью, или уж тем более к мистицизму. Ждал чуда, покидая свой дом. Добираясь до Симферополя на грязных, вонючих, заблеванных, заплеванных семечковой шелухой "собаках" через Харьков, Мелитополь и Запорожье. Выходя ранним утром на трассу и поднимая руку. Ждал чуда, когда его лба касалось золотое свечение утреннего солнца - солнца свободы. Когда к обочине после секундных раздумий подваливал первый драйвер, а через двести километров и пару часов - старенький поселковый газик, и грузовичок с пружинными матрасами, и фура с капустой - что-нибудь обязательно их подбирало, подхватывало, уносило вдаль - в зависимости от расстояния, времени суток и времени года. Ждал, открывая дверцу кабины и ставя ногу на подножку. Ждал от каждого населенного пункта, от каждого абрикосового дерева, покрытого сизым слоем придорожной пыли. От каждой водонапорной колонки с алюминиевой кружкой, привязанной за ручку веревкой. От гудящего мухами и пахнущего бычачьими хвостами сельского магазина, который встречался на пути. От каждой пуговицы, подобранной просто так на замусоренной обочине. И главное - от человека. Чуда или хотя бы знака. Знаки были - целая куча знаков. Но чуда не происходило. Вообще-то знаки и были чудом. Каждый повстречавшийся человек. Каждая выклянченная у прохожих монета, из которых к полудню набиралось на полноценный обед из кефира и хлеба в тени тутового дерева. Смена сезонов прямо у тебя на глазах тоже была, несомненно, чудом, и завораживающая смена дня и ночи, или когда капризная кривая погоды все-таки окончательно выпрямлялась, утыкаясь в лето. Но они ждали другого чуда. Они были уверены, что перемена должна быть не внешней, а внутренней. По их мнению, для настоящих перемен не обязательно было куда-то стремиться: все и так уже есть здесь и сейчас, прямо у тебя внутри. Необходимо только замедлить движение. Замедлить движение и сосредоточиться. И в этом они, разумеется, были бесконечно правы. Но далее наступал черед других рассуждений: эти рассуждения сводились к тому, что для восприятия чуда необходимо изменить сам механизм восприятия, который не то что бы давал сбой или заедал, поперхнувшись песком и пылью. Или же принимался вращаться куда-то в другую сторону, как это случается у шизофреников. Нет, нет и еще раз нет. Молодой крепкий механизм работал бесперебойно, поставляя сигналы окружающего мира с методичностью заводского конвейера. И вот в этой-то методичности, в ее занудной бесперебойности и была зарыта тощая и голодная собака скуки.
  Против нее, против скулящей суки по имени Скука с тусклой шерстью и выпирающими ребрами, нормальных человеческих средств, прямо скажем, не хватало. Она могла выскочить на тебя внезапно, совершенно неожиданно в любой - до ужаса любой - момент. Ухитрялась высунуть паршивую морду, когда ты покупаешь на блошином рынке ношеные, но еще вполне приличные и крепкие "левисы" всего за три рубля - откуда их взяла эта бабка - украла? нашла на помойке? Может, некто состоятельный и с понятиями подал их ей в качестве милостыни, рассчитывая, что она сумеет толково продать? Или когда, потея от адреналина, крысишь булочку прямо из-под носа продавщицы, а потом резко и победоносно выскакиваешь вон, на оживленную улицу. Или когда очень весело сейшенишь - это потом уже Эльф выступал в центре всеобщего внимания со своей скрипкой, а раньше было по-простому - флейта, гитара, бубен какой-нибудь завалящий; Муха дудела на флейте или пиликала на губной гармошке; они были колоритной компанией, и им неплохо подавали. Когда шагаешь по городу ранним утром, и впереди у тебя - вся жизнь. Или целуешься, ласкаешься, возишься, и вещи так и разлетаются веером - джинсы! носки! трусы! Постойте: а чего это они? А того, что вдруг вернутся родители. Или прильнешь нежно друг к другу где-нибудь на диком пляже, где не то что родителей, а вообще людей вокруг полнейшее отсутствие. Только волны перешептываются и перекатываются, только разогретый за день песок, который и к ночи не успевает остыть. И вот, когда безумства уже позади, прикуриваешь сигарету, пускаешь дым в потолок - или в темнеющее небо с льдинкой-луной, а мысль в голове одна: какая скучища! Или когда мечтаешь о будущем, чтобы от нее, от этой суки, подальше удрать - а ведь, казалось бы, именно в этом мгновении ей нечего делать рядом с тобой - и вдруг это будущее прямо у тебя на глазах превращается в прошлое - причем эдакое незавидное, типа горелой пластмассы или консервной жестянки с бычками. И вот она лезет и лезет со всех сторон - как пыль, как сор, как всякая энтропия. Прямо руки опускаются!
  Надежные средства против скуки продавались в крупных городах (в малых, скорее всего, тоже) возле центральных аптек - у спекулянтов, в доступных любому желающему медицинских баночках, флаконах и прочих упаковках. Большинство из их пользователей не были наркоманами в обычном смысле. Зато они были психонавтами - иначе говоря, людьми, чей авантюризм или духовный поиск (одно чаще всего прикрывалось другим) нуждается в употреблении стимуляторов. Им нравилась доступность иных измерений. Это была своего рода тайная религия, и, как всякое тайномыслие, всякое сектантство, она притягивала. Коротко говоря, вещества надлежало вкалывать в вену прямо так или предварительно обработав физико-термически, а можно было принимать перорально. Да много способов, в принципе, существовало. Муха все эти способы знала и мало какими брезговала. Знала она также и про то, что чем чаще и интенсивнее разнообразишь свою повседневную психическую диету подручными средствами и покупными препаратами, тем настырнее суется в твою жизнь сука по имени Скука.
  В Крыму тоже кое-что имелось, причем на бесплатных основаниях. Это "кое-что" не было очищенным и бутелированным снадобьем, снабженным этикеткой или сопроводиловкой от фармацевта, предупреждающего о последствиях. Никто не мог заранее предвидеть и предсказать его эффект: он был неисповедим. Но все-таки, все-таки... Все-таки это было хоть что-то. Кто, скажите, в 19 лет задумывается о каких-то там последствиях? Покажите нам этого скучного человека - и мы скажем ему в лицо все, что о нем думаем. Кое-что из этого "хоть чего-то" произрастало в руслах пересохших рек, впадавших в море прямо посреди широкого галечного пляжа. Надо было всего лишь спуститься на дно этого русла, пошебуршиться в ярко-зеленой, вскормленной жирным илом траве, не засыхающей даже в засуху, такая там замечательная почва, раздвинуть густую лебеду, пряную полынь, остро пахнущую аптекой мяту, полоумный вьюнок, который своими спиральками так и норовит зацепиться за палец, браслет или пряжку на сандалиях, и наконец-то увидеть их: зеленые каштаноподобные коробочки дурмана, датуры вонючей, одурь-травы, травы дьявола. Но они не были невинны, как обыкновенный конский каштан, эти колючие коробочки. Более того: обитавшее в них божество было взбалмошно, непредсказуемо и высшей степени вероломно. Датура схватывала свирепо, непристойно. Это был не приход, а нападение. Но все-таки это был заодно и трип, путешествие в неведомое, т.е. в глубь себя, решительная фига в рыло скуки.
  Вместо круглого, с лакированными боками каштана, верного помощника в борьбе против моли в платяном шкафу, внутри коробочки обнаруживались черные семена, которые надлежало схапать прямо сразу, прямо посреди широкого пустынного пляжа, чье уныние не оживляло даже шуршащее рядом море - и, созерцая который, каждому думалось о том, что это побережье - одна из дальних и захолустных окраин, которую ни одному властителю пока еще не удавалось удержать. Не разнообразила его окраинного уныния ни выпивающая в отдалении компания с визжащими тетками и беременными мужиками, хватающими то одну, то другую тетку за мокрый купальник, ни совсем в отдалении - пустое кафе с пластмассовыми столиками, сомнительными бифштексами и дрянным вином.
  В общем, ввиду удручающей скуки пейзажа семена, как правило, принимались перорально и незамедлительно.
  В тот день они распотрошили целую сумку колючих коробочек, собранных в русле безымянной реки - они уже давно заприметили буйное цветение датуры и жирные, очень психоделические на вид плоды, из которых в итоге вышло много семян. Но как их жрать - прямо так что ли? Вот так запросто? Точно никто не знал. Сожрали запросто, в предчувствии будущих метафизических наслаждений. Все предвкушали грезы, из которых сплетутся новые миры, воспринимаемые, как всамделишные и, как хотелось думать, имеющие отношение к действительной изнанке реальности, куда обычный ум в обычном состоянии никогда не решится заглянуть, и все же бесконечно лживые. Запили прошлогодним вином - его оставалась целая бутылка, они покупали его задешево вскладчину у торговки в розлив. Зернышки на вкус были горькие, но это не страшно. Хуже было то, что эффекта от них вообще не последовало! Ни через час, ни через полтора. Тогда закинули еще по пригоршне, чтобы уже наверняка.
  Так и вышло - наверняка.
  Сначала Муху било о гальку так, словно она действительно муха - жирная, из колбасного цеха или, скорее, с бойни, с волосатым брюшком и тупым рыльцем. Из осенних: тех, что валятся на спинку и с надсадным жужжанием колбасятся по полу в предсмертной агонии. А дальше уже ничего не казалось: только ужас, только судороги и ледяной пот.
  Необозримая, звездная, роскошная летела августовская ночь, а мимо ночи на крыльях ужаса летела Муха.
  И как всегда, когда тебя одолевает стихия, окончательно невыносимо становилось от мысли, что это еще не конец, что впереди ожидают новые мучения, еще страшней и непоправимей.
  Преодолевая деревянистую непослушность мышц, Муха кое-как доползла до лагеря (все-таки она, к счастью, съела меньше семян, чем остальные), откупорила баклажку, прильнула высохшим ртом прямо к горлышку, к тепловатой воде, пахнувшей пластмассой и солнцем. И высосала ее до дна, до последнего глотка, никому ничего не оставив, потому что это был поединок жизни и смерти. Ее рвало чем-то мутным, где, вроде бы, плавали те самые зернышки. Стало легче - рвота отрезвляет. Но в каком мире она оказалась теперь, уже не настолько зацикленная на собственных переживаниях - в том или в этом? Лагерь был полон буйных психов, которые стонали, кричали, извивались, перекатывались на спину и вставали мостиком. Скрючившись у входа в палатку, разговаривали по невидимому телефону - потому что им было страшно и грустно и очень хотелось позвонить домой, чтобы пожаловаться маме, как им плохо, а ближайший телефон-автомат находился в поселке. Но чудодейственные свойства растений - они ведь и в этом тоже заключаются: удаленное становится близким. А для юноши - худого, молчаливого юноши с цыплячьей бородкой - он появился в лагере не так давно и нравился Мухе все эти дни - ближайшей и доступной сделалась лунная дорожка на поверхности моря, и он пошел по ней, улыбаясь - навстречу холодной, успокоительной - как долька лимона в крепком коктейле - луне. Он шел к ней, как к величайшему чуду, которое ему давно обещали и вдруг преподнесли. Оставалось только подойти и взять, главное - не споткнуться и не спугнуть. Он шел осторожно, пока весь не погрузился в темную теплую воду, из которой когда-то вышел на сушу весь животный и растительный мир земли и откуда несколько веков назад на эти пустые берега высадилось Христианство. А лицо его было таким пресветлым, точно он Эвридика, которую выманили из подземного царства и теперь куда-то вели, увлекая мелодией. Он ушел в воду весь, с плечами, с головой, уже очень уставшей от недоумения и страха. Потому что в этой воде не было ни бреда, ни судорог, ни похотливых истероидных жаб, корчащихся возле палаток. Ни пожара во рту, который нечем потушить. Была ли в этой воде скука? Этого он не знал, он про нее забыл.
  Хорошенько проблевавшись и сообразив, в чем дело, Муха лихорадочно замоталась туда-сюда по берегу, призывая на помощь. Но кто в этом радении сатиров и нимф мог ей помочь? На нее не обратили внимания. Ее не слышали.
  -Эй, как тебя? - завопила Муха в темноту чужим хриплым голосом. - Тебя ведь Сережа? Вернись, Сережа!
  Ей казалось по-детски невероятным, невозможным, что прямо здесь, у нее на глазах - вот так запросто - красивый и сексуальный Сережа, который не собирался умирать, уходит насовсем в черную воду, посеребренную луной.
  ...Ближе к утру вода из черной превратилась в лиловую, луна укатилась с небес и унесла с собой свои фантасмагории, свой фальшивый блеск. Потом море сделалось похожим на вишневый кисель, и только изнанка крошечных розоватых волночек оставалась как раньше - черной, но и она высветлилась до голубизны. А Муху все носило по берегу. На всякий случай она проползла весь пляж из конца в конец, потому что вдруг Сережа кое-как выплыл и теперь сидит у воды, обхватив руками колени? Сидит и дрожит, но главное - это дрожь жизни, а не судороги смерти. Или маленькие нестрашные волны вынесли его, вытолкнули из себя - зачем им тот, кто совсем-совсем не желает умирать? Потому что умереть невозможно. Вот так - между прочим - невозможно! Спокойной теплой безветренной ночью. В спокойном и теплом море - в трех метрах от берега.
  Ранним утром вдоль моря трусцой пробегали двое мужчин - не то хлыщеватые молодцы, не то молодцеватые хлыщи. Возраст было не определить, потому что от датуры Муха немного ослепла. Остановились, посмотрели. Такие интересуются девушками: за тем и приехали. Шалавами тоже не брезговали: за вино или за портвейн, за ужин в забегаловке для отдыхающих. Но эта показалась совсем уж зачуханной: пьяная, грязная, вся какая-то потасканная и побитая, с посиневшей мордой - она бродила возле берега по щиколотку в воде и что-то бормотала бухим голосом.
  -Во как. Прямо с утра, - усмехнулся один.
  -С вечера. Эта с вечера, - поправил другой.
  -Пожалуйста, - прошептала Муха, протягивая к ним руки. - Вызовите скорую и ментов!
  Было слышно, что язык с трудом ворочается у нее во рту. А глаза были абсолютно и непоправимо безумны.
  Зачем им такая девушка?
  Один из мужчин выгнул брови растерянным домиком и пожал плечами, а потом, когда она на секунду отвернулась, что-то, как и прежде, высматривая в волнах, скосил глаза на товарища и постучал пальцем у виска.
  И они побежали дальше своей степенной трусцой, о чем-то тихо разговаривая.
  "А может, мне тоже туда? - затравленно соображала Муха, глядя в лилово-сизые, такие на вид нестрашные и гостеприимные волны. - Раз - и все оборвется".
  Она посмотрела на свои ноги. Белые ноги стояли на светлом галечном дне. Вода зрительно их увеличивала, как линза, и слегка преломляла контуры - они получились крупные, распухшие, как у мертвеца, и словно бы сами по себе, отдельно от Мухи. Рядом с ногами плавали маленькие юркие рыбки, беззвучно тыкаясь в кожу носами - сверху Муха видела только их спинки. Рыбки не боялись распухших сломанных неживых ног. Но Мухе стало страшно.
  Не хочется, но придется, думала она, выползая на берег по зыбкой, разъезжающейся под ногами гальке. Все-таки надо дальше жить.
  
  * * *
  Не вспоминать ту давнюю ночь было трудно, как невозможно не трогать языком лунку, оставшуюся в десне на месте удаленного зуба. Хотя Муха с удовольствием избавилась бы от этой памяти, не дающей покоя несправедливым и неоправданным чувством вины - ведь не она же придумала лущить дурман и не она отправила Серегу ловить луну, а значит, не она и виновата. Муха удивлялась, как память способна все это вместить, выдержать и нисколечки не свихнуться. Теперь, ровно через год ей казалось, что все в ее жизни пошло не так именно с той ночи. А ведь она дала себе слово, что больше никогда, никогда ноги ее не будет на этом побережье! И вот - то же море, и то же нежное и одновременно хищное небо. Солнце роняет желтые брызги ей на лицо сквозь качающиеся ветки. Тот же рюкзак под головой - она подкладывала его ночью вместо подушки. Очень простой зеленый походный рюкзак, с которым студенткой в составе биологической экспедиции ездила на Алтай еще Мухина мама. И спальник - грязный, с нехорошими пятнами и прожженостями - ей все меньше хотелось в него залезать, укладываясь на ночь. Муха посмотрела на Рябину - та спала на "пенке" под спальником, укрытая волосами, как лиса хвостом. Облупившийся от солнца и соли нос, мочка уха с пятью серьгами, тоненькие грязноватые пальчики смешно придерживают во сне край спальника. Рябине было абсолютно нормально спать вот так по-дикому на диком берегу, ожидая бог знает каких приключений и перемен. У Рябины была круглая рябая физиономия, наглые синие глаза с рыжими ресницами; с толстых губищ не сходила улыбка. А сколько в ней было энергии, сколько напора, нахрапа! В другое время Муха охотно назвала бы этот нахрап оптимизмом, но только не сейчас. Ведь она-то, Муха, не такая. Она-то, Муха, принцесса! Тонкая, прямая, легкая, как Артемида. Но хрупкая, очень хрупкая...
  Муха никогда не задумывалась о том, что Рябина старше. Чуть раньше ожидаемого поплыли черты. Сквозь усталую, слегка потертую юность смутно, но отчетливо проступало лицо бойкой тетки с непростой судьбой. Как было бы здорово, будь человеческое лицо слеплено из чего-то податливого, вроде глины - подправить там, подмазать тут. Может, додумаются когда-нибудь ученые. Потому что все то же самое - Муха была уверена - происходило или произойдет и с ней тоже, и очень скоро. Для этого можно даже не смотреться в зеркало. Да и не было зеркала. Его отняли вместе с вещами, когда громили лагерь на берегу, а потом, скорее всего, выбросили или разбили. Уцелели только рюкзак и спальник: из рюкзака вытряхнули вещи, но не сожгли, а спальник ей удалось выхватить из пожара. Она много дней не видела своего отражения в зеркале. И боялась, что ничего хорошего не увидит. Лицо постаревшего ребенка, который так и не сумел стать взрослым. Бывает же так, что человек не попадает в собственную молодость, что после юности сразу наступает матерая зрелость, а за ней - старость.
  "Все: сегодня последний день, - твердо решила Муха. - Или пусть завтра. Если до завтра я его не найду, значит уже тогда точно все".
  По утрам она чувствовала решимость, которая к полудню, когда воздух как следует прогревался, всякий раз куда-то исчезала.
  Но сегодня ей показалось, что решимости было чуть больше.
  А раз так, ее личной силы хватит для того, чтобы что-то изменить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцатая
  Белый спелеолог
  
  - Слушай, а ты случайно не еврейка? - спросил Лоту Коматоз, хлебнув егерьского самогона.
  -Нет, - ответила Лота.
  -Это хорошо.
  -Ты антисемит?
  -Да не, не то что бы это... Я в принципе нормально к евреям отношусь. Или там к татарам. Но я бы жениться мог на тебе, а жениться я только хочу на русской. Чтобы взаимопонимание сохранялось.
  -Жениться? На мне? - Лота смеется. - С какой стати?
  Они сидели на бревне у погасшего костра и грелись на солнышке.
  -Из тебя хорошая жена получится. Не, я серьезно. Ты нормальная. И с тобой ездить везде можно. Сейчас жабы пошли другие. Даже внизу, на стоянке. В общем, ты смотри, если что. А то в жизни сама знаешь, как бывает. Надумаешь - найдешь меня, договорились?
  -Договорились, - все еще смеется Лота. - А ничего, что разница в возрасте?
  -А чо такого-то. Лет пять пройдет - и не будет разницы. А то у меня с жабами облом. Подойдешь к ней - вроде пункерша нормальная, прикинута, как надо, и морда ничего. А сблизишься - всю душу вытащит.
  -А я не вытащу?
  -Нет. Ты - другая.
  В тот же день Игорек, один из лесников - высокий белобрысый и белобровый детина с наколотым на груди фиолетовым драконом, выполненным намного искуснее, чем тюремные миниатюры Хмурого - упросил Лоту, чтобы та ему погадала. Не известно, с чего он взял, что Лота умеет гадать. Его бросила жена, или, наоборот, он ее бросил, а может, это была не жена, а какая-то просто женщина - одним словом, что-то у него не ладилось.
  Гадать Лота не умела - они с Гитой так и не дошли до той стадии, когда человек начинает "знакомиться с картами Таро" - по мнению Гиты, это был целый поцесс: так, следовало подкладывать на ночь колоду карт себе под подушку, чтобы устанавливать с ними контакт в осознанном сновидении - но зачем-то уселась перед Игорьком за стол и взяла его руку в свою. Должно быть, в этот миг на нее действовал смутный страх, который она чувствовала каждый раз в присутствии этих людей, и поэтому она не осмелилась отказаться. Ладонь у Игорька была красная, тугая, мясистая. Линии на ней напоминали схематичный набросок какой-то труднопроходимой пересеченной местности. И от нее, от этой теплой доверчивой ладони на Лоту веяло чем-то дремучим, звериным и, в сущности, незлым.
  Игорьку очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассказал ему о нем самом что-нибудь доброе, положительное, и Лота начала рассказывать, рискуя заработать неприятности для всей компании. Но постепенно на нее снизошло что-то вроде вдохновения - стало легко, ушло напряжение, и она рассказывала, рассказывала. Говорила и говорила, не умолкая. Словно какой-то поток подхватил ее и понес. Все слушали, разинув рты. Игорек тоже внимательно слушал ее странные и ни чем не обоснованные россказни, и чем дальше она рассказывала, тем большее удивление изображалось на его румяном скуластом лице. Удивительное дело: как он потом признался, Лота все рассказала совершенно верно.
  Игорек остался доволен. Улыбался, шутил с употреблением кокетливого матерка, играл белыми бровями. Понравилось ему то, что Лота рассказала ему про него самого и его женщину. А потом все как-то подобрели и размякли, и все вместе принялись готовить ужин. Птица раскочегарил керосиновую лампу, поставил на середину стола. Возле лампы на грязной клеенке лежал желтый кружок света, в котором резали хлеб, чистили лук и картошку. Лук, плача и горестно матерясь, чистил Хмурый, старший лесник и бывший уголовник, а картошку - Индеец и Володя: у каждого из них был собственный привезенный из дома перочинный нож. Леха варил похлебку на печке в большой и никогда не отмывающейся до полной чистоты лесниковской кастрюле. А когда все было готово, Хмурый подмигнул и достал из подпола соленую оленину и бутылку первача и разлил по чашкам. Каждому получилось полчашки. Лоте тоже налили, и ей стало весело и хорошо, хотя первач она никогда не пила и не знала толком, что это такое. А потом, когда все отвалились от стола и расселись кто где - Лота в колченогом кресле без ножек, Птица рядом с ней на полу, остальные где попало на спальниках и пенках - Индеец принялся рассказывать историю про Белого Спелеолога. Лесники ее слышали, но точно ничего не знали, зато верили от чистого сердца. В то время было модно и просто необходимо верить: "Что-то есть". И все жадно цеплялись за любой вымысел.
  -Спелеолог исповедовал философию североамериканских индейцев - начал Индеец, обводя всех загоревшимся взглядом. - Однажды в Крыму он собрал своих сподвижников, чтобы спуститься в глубокую расщелину под землей и убедиться, нет ли там места силы...
  -Это ты гонишь, - захохотал Птица, - никакой он был не индеец, и дело было не в наше время, а в двадцатые годы под Питером...
  -Погоди, не перебивай, - остановил его Игорек, которому Лота гадала по руке. - Пусть рассказывает по порядку.
  -Полезли они в пещеру, - продолжал Индеец, - и вдруг этот любитель индейской мистики, Белый Спелеолог, сорвался и упал в расщелину. Друганы спустили ему туда на дно свечей, продуктов, а сами ушли за подмогой. А когда вернулись, он уже там помер уже к тому времени.
  В этот миг Лоте пришло в голову, что Индеец, как это периодически случалось, снова включил дурака, чтобы позлить Птицу. Ей стало смешно, но она сдержалась. При свете керосиновой лампы его физиономия в огненных пятнах и глубоких тенях была совсем не смешной: она выглядела древней индейской маской.
  Потом Лоте стало казаться, что все они тоже сидят не в комнате с закопченными стенами, а очень глубоко, в земных недрах. Над ними шумит лес, шевелится весна, топочет конь, прячется олень. Тысячи тонн тяжелого холодного камня - люди так глубоко не живут. Они одни, абсолютно одни, но они все равно вместе - крошечные человечки в черной глубине, сироты божьи. И тут она поняла, почему ей так странно и так тяжело у нее на душе: мира больше не существует, остался только этот полумертвый лес за окном, который раскинулся на всю вселенную. И остальные тоже словно бы чувствовали, что остались одни в целом мире. Им было тоскливо и страшно, и надежды не было никакой - вот почему так неуклюже и нежно, как испуганные дети, как потерянные в снежном буране маленькие души, жались они друг к другу.
   -...Ну и похоронили они его прямо в пещере, - равномерно и немного дурашливо бубнил Индеец, пересказывая заезженную телегу, которую каждый слышал раз двадцать. - А братишка, так получилось, был весь в белом. Чумазое все, конечно, испачканное, сами понимаете, но все равно изначально-то белое. Вот после этого стал появляться Белый Спелеолог в разных местах. То в пещере из стены выйдет прямо тебе навстречу, то загрохочет камнями. Вот так дело было. А в пещеры одному лучше не соваться...
  -А я слышал, - перебил Володя, - что Белый Спелеолог преследует только тех, кто нагадил другому человеку. Что это вроде как дух мщения.
  - Да его тут в Крыму видел каждый второй, - вмешался Коматоз. - И я видел, когда мы на Мангупе...
  - На Мангупе ты Мангупского мальчика видел, - перебил Индеец.
  -На самом деле все было не так, - начал Птица. - Настоящая могила Белого Спелеолога не в Крыму, а под Питером, в Саблинских пещерах. Он был исследователем, серьезным ученым. У него даже фамилия была какая-то известная. И вот однажды он зачем-то полез в одну из Саблинских пещер. Дело было зимой, когда все покрывала скользкая наледь. Не удержался, поехал вниз и погиб. Кто-то его нашел и похоронил. На могиле поставили крест. Вот дух его и странствует по пещерам, а в Крым только изредка заглядывает. А всякие фокусы и светящиеся силуэты - это все ерунда. Говорят, он что-то особое изучал про рельеф земли. Про то, как разломы земной коры влияют на психику человека.
  -Ну и чего тогда? - нетерпеливо спросил Хмурый, который успел вытащить еще одну бутыль и теперь разливал прозрачную жидкость по чашкам. - Какой смысл все это болтать? Если спелеолог бродит не в Крыму, а в этих твоих катакомбах под Питером.
  -В принципе, никакого, - улыбнулся Птица, вставляя в протянутые руки наполненные чашки. - Никакого смысла нет. Но говорят, что кто-то выводит заблудившихся людей из самых запутанных пещер. Из любых пещер, и из крымских тоже. Спасает тех, кто потерял надежду.
  - Ага, вот видишь, - обрадовался Хмурый. - Значит, все-таки что-то в этом есть...
  - Что-то есть, - кивнул Птица. - И еще: если человек хоть раз услышит эту историю, - Птица не торопясь отхлебнул из чашки, - он уже никогда не сможет быть таким, как прежде. Одна его маленькая часть навсегда достается Белому Спелеологу...
  Птица умолк, и все молчали, заглядывая в свои чашки. Дождь перестал, на крышу изредка падали крупные тяжелые капли. Лоте было грустно, что вечер заканчивается. Она давно заметила, что интересные разговоры начинаются сами собой и продолжить их потом по своей воле бывает крайне трудно. А еще она понимала, что такие вечера случаются только раз в жизни. И если бы нужно было выбирать между "скрепя сердце" и "скрипя сердцем" - она бы, безусловно, выбрала второе, потому что слышала, как сердце у нее тихо скрипнуло от этих предчувствий и тяжелых мыслей, хотя по словарю, безусловно, правильно первое.
  Неожиданно налетел ветер. Вздохнули деревья, застучало по крыше, что-то упало и покатилось, лошади в загоне заржали. Распахнулась дверь, ветер протянулся по полу до самого окна. Хмурый покосился на висевшее на стене ружье.
  И в этот миг Лота отчетливо ощутила: что-то меняется.
  
  
  
  * * *
  И тут же, без перехода, хотя прошла вереница дней - следующее воспоминание: они с Птица шагают вдвоем по римской дороге, и солнце сочится по капле сквозь облака, и где-то печально, по-осеннему курлыкает ворон.
  -Смотри как красиво, - сказала Лота, в сотый, наверное, раз, обводя взглядом тусклую даль, где земля закруглялась, сливаясь с морем.
  -Красиво, кто ж возразит. Пока не затошнит от этой красоты. У меня свойство, знаешь ли: стоит где-нибудь засидеться - и все, заболеваю душой.
  -Но здесь - не где-нибудь. Здесь дом, лошади, ребята, - осторожно заметила Лота, силясь унять дрожь в голосе и изнывая от тоски.
  -Дом, лошади... Все это привязки, обман. Майя, которой демоны стремятся нас одурачить и сбить с толку. Ребята твои скоро разбредутся. Это передышка: поживут вместе, заскучают - и пойдут дальше по своим делам, - Птица хитро посмотрел на Лоту, сорвал травинку и принялся ковырять в зубах.
  -Но ведь в горах здорово, - Лотин голос как будто заперли в слабом прозрачном пузыре. Еще мгновение - пузырь лопнет, и голос вырвется наружу. Она глубоко вдохнула - так глубоко, что потемнело в глазах, и задержала дыхание. Раз, два, три... Она отсчитывала секунды. И - выдохнула.
  -Здорово, конечно, - продолжал Птица. - Но я уже здесь знаю каждую тропинку, каждый камень. Все приедается. Так устроена птичья душа. Да и сама подумай: чуть дальше в лето - появятся туристы. Людно станет в горах. Ты готова к тому, что к нам каждый день будет наведываться гость?
  Лота сообразила: он ею манипулирует. Хочет испугать. Ему-то точно понравилось бы, если б у них каждый день появлялся кто-то новый. Он тосковал по новым людям, а она тосковала по нему.
  -И потом, Крым - это хорошо, конечно... Но ведь это попса, понимаешь?
  -Нет, не понимаю, - как можно спокойнее ответила Лота. Она знала, что это самое страшное слово, которое можно услышать от Птицы. - Почему попса?
  -Потому что это всего-навсего курорт. Это с непривычки тебе кажется, что ух ты - горы! А эти горы, если пойти на север, скоро вообще перейдут в равнину. Крым - жалкий клочок земли, и мне здесь, честно говоря, тесно.
  -А где тебе не тесно? - заботливо спросила Лота.
  -Да кто ж его знает! Сибирь, может, или Алтай... Хибины - вот уж где природы действительно завались!
  -Так может, поедем в Хибины? - ее голос снова задрожал. Она впервые сделала то, что по негласному соглашению у них не принято было делать: прикоснулась к будущему. Она нарушила правила, и готова была понести наказание. Но в этот миг по-другому быть не могло.
  Птица лукаво посмотрел на Лоту своим карим солнечным глазом. Травинка, которой он ковырял в зубах, придавала всему разговору несерьезный и необязательный оттенок, и он поспешил этим воспользоваться.
  -Может быть, может быть... Дожить бы до этого твоего будущего.
  -Что, разве оно еще не настало? - спросила Лота с некоторым вызовом.
  Она понимала, что совершает ошибку, но ей нечего было терять.
  Она выложила перед Птицей все свои карты. Козыри были у него.
  -Будущее, - промурлыкал Птица. - Никто не знает, когда оно наступит. Оно всегда застает человека врасплох.
  -Как смерть? - простодушно спросила Лота, отбросив осторожность.
  -Почему - как? - засмеялся Птица. - Будущее - это смерть и есть.
  И тогда она тоже засмеялась. Она смеялась громко, сгибаясь пополам и утирая слезы, захлебываясь и всхлипывая, подпрыгивая и приседая на корточки, она вертелась и запрокидывала лицо к небу, и из нее постепенно вышла вся тоска и невыносимое напряжение этого разговора.
  
  
  
  
  
  
  Глава Двадцать первая
  Смертельные раны и те, кому их наносят
  
  Лота знала, что в Питере Птица проводил часть зимы, а в остальное время странствовал, где вздумается. Он и раньше подолгу не вылезал из Крыма. Обрастал людьми, вещами, волосами и бородой. Таскал с собой в рюкзаке целый дом. Принесет воды, усядется где-нибудь под сосной - высокий, сутулый - достанет чайник, разведет костер. Все ему нипочем, и неважно, что вокруг - джунгли Конго, берег Крыма, глухой питерский двор. Гудит пароход? Летит самолет? Хищник клацает зубами в кустах? Птица и сам не знает, что там царапается: ко всему привык.
  Трудно было понять, как ему удавалось выжить в Крыму зимой. Как можно зимовать совершенно одному на дикой природе? Потому что летом жизнь на берегу более менее похожа на курорт. Птица выбирал подходящее место и ставил брезентовую палатку, у него была своя пенка, свой спальник, кастрюля, чайник, вилка, ложка, нож - и наслаждался жизнью. Грелся на солнце. Знакомился с новыми людьми. Плавал в море. Даже в зябком апреле заплывал далеко - так далеко, куда обычно никто не заплывает. Где можно встретить пассажирский пароход и рыболовное судно. Даже в ту пору, когда Орион смотрит на море, и оно сердится, Птица бесстрашно заплывал к самому горизонту. Берег едва различался вдали - только горы тянулись синей полоской. Оттуда, из этой дрожащей водяной пустыни, можно не вернуться. Не вернется тот, кто не уверен в себе, кто боится, что не хватит сил на обратный путь или от холода сведет мышцы.
  Но Птица в свои силы верил и возвращался.
  Летом он учился быть команданте - мужественным и неприхотливым. Читал нужные книги. Отсеивая никчемный сор, отыскивая нужных людей. Завоевывал сердца - и мужские, и женские. Зачем ему надобились чужие сердца? Чтобы зажигать в них пламя анархии. Об остальном Лота думать боялась и не думала.
  Зимой все было по-другому.
  Зимой он две недели подряд мог жить один в пещере у моря. Вещи отсыревали. Сигареты и спички приходилось сушить возле костра. Дни становились совсем короткие, падал снег. Падал и лежал неровными белыми заплатами на черной земле. Опускался густой туман - ночью и днем. С гор срывался ураганный ветер, душил, слепил, гудел в скалах, рыскал в кустах. Море остервенело билось о камни. Костер Птица жег прямо внутри пещеры. Спал на земле рядом с кострищем, на коврике-пенке, завернувшись в спальник.
  А Лоте говорил, что это были самые счастливые дни, какие только можно представить. В одиночестве, среди ветра, снега и дождя человек набирается сил. Как? А непонятно как, он и сам не мог объяснить.
  А потом случалось еще большее счастье: набравшись сил, он уходил из пещеры. Шел туда, где были люди, и рано или поздно ему на пути попадалось какое-нибудь случайное человеческое существо. И тогда Птица и это человеческое существо принимались разговаривать о том и о сем, долго-долго. Вот это и есть настоящее общение - так уверял Птица. Когда вначале ты один сидишь в пещере пару недель, смотришь на море, голодаешь, мерзнешь, чешешься, так что уже не помнишь, где - ты, а где - не ты. А потом появляется случайный человек, с которым можно поговорить. О том о сем, долго-долго, и тоже непонятно: где - ты, а где - он...
  Лота ревновала Птицу - к снегу, к морю, к случайному человеческому существу, которое грелось возле него вместо нее. К призраку Другой Женщины, который путался в его словах, в задумчивом сигаретном дыму и выглядывал, как ей мерещилось, из каждой неоконченной фразы. К оставшейся на берегу художнице Лине. К толстой Русалке, которая расчесывала на полянке волосы, рассматривая свои груди в привязанном к дереву зеркальном стилете. Ревновала ко всем, с кем он бывал приветлив. Ко всем, кому улыбался. К его невидимому отряду, к идейным камрадам и товарищам, с которыми он уходил, мнилось ей, от погони в болотах юго-восточной Кубы.
  Только чувства ее не были похожи на тяжелую женскую ревность, которая рождается где-то внизу и жаром бьет в голову. Это была горечь, которую ничем нельзя было утолить - ни близостью, ни разговорами про жизнь. Ни сном в обнимку на одном матрасе под одним одеялом. Ни торопливыми соитиями перед сном под раскатистый храп спящих комрадов. Эта горечь появилась в тот самый миг, когда она впервые встретила Птицу на берегу под Симеизом, и осталась насовсем, не покидая ее ни на минуту.
  Как-то раз они шли по лесной дороге. Справа и слева - густой темный лес. Рельеф местности. Его таинственное влияние на подсознание человека. И вдруг из-за деревьев вышли трое. Это были не тролли и не лесные демоны, а просто трое усталых туристов: одна женщина и двое мужчин. Они искали Чертову лестницу, а направлялись совсем в другую сторону, в противоположную, и заблудились. И вот Птица принялся улыбаться, сиять глазами, показывать правильную дорогу. А заодно рассказывать, как хорошо живется у лесников, как здорово быть свободными и пасти в горах лошадей. Он шел быстро. Туристы едва за ним поспевали.
  Незнакомая женщина слушала Птицу, утвердительно кивая и глядя на его руки изумленными заколдованными глазами. Она никогда не видела таких сияющих и страстных людей. Ни разу не слышала про такую вольную жизнь. Если бы не ее усталые мужчины и обратный билет в Харьков, она непременно осталась бы с нами в горах - надолго, насовсем. Потому что в нее уже проникли лучи, бьющие сквозь ресницы и очки, и ей тоже захотелось в Будущее. Нежное раннее лето, скользящая по дороге солнечная тень больше не радовали эту красивую, ухоженную, уже не очень молодую женщину: теперь она точно знала, что где-то за поворотом, за ближайшей излучиной поджидает Будущее, куда ей совершено необходимо как можно скорее попасть. В Будущем она навсегда перестанет быть такой, как все. Она станет сильной, свободной и юной, как Лота, а усталые спутники перестанут утомлять ее своими скучными разговорами. Ее рука поправила прическу и неуверенно застыла в воздухе, как сломанное крыло. А потом потянулась, машинально повлеклась к его беспечным смуглым пальцам.
  Птица уводил их все дальше, не замечая, что смертельно ранил доверчивую городскую женщину. Забыв про Лоту. Забыв, что Лота боится леса. Еще в впервые дни ее поразило его умение мгновенно соскальзывать в другую жизнь, которое для некоторых людей является условием выживания, но для нее это было пугающим фокусом, как способность амазонских индейцев дышать под водой.
  Она с трудом удерживала слезы и плелась позади, ненавидя этих случайных людей. Но вскоре Птица вернулся. Он снова смотрел только на одну Лоту. Взял ее за руку в свою, вытер ей слезы и сопли и принадлежал безоглядно и безгранично ей одной.
  
  
  * * *
  Туристы ушли, и постепенно Лота успокоилась. Ей уже было досадно, что она так люто возненавидела мирных, ничем ее не обидевших ее людей. Мысленно она провожала их дальше по тропе. Ей представлялось, как они спускаются по Чертовой лестнице, как на спуске двое мужчин поочередно подают женщине руку, а ее легкие туфли неуверенно становятся на скользкий камень, отшлифованный тысячами человеческих ног - древний усталый камень, который был свидетелем множества смертей и любовных драм. Кожу, из которой были сшиты ее городские туфли, пронизывало множество крошечных отверстий, чтобы нога дышала и в летние дни женщине было не жарко. Эти отверстия придавали туфлям капризный легкомысленный вид, но сама женщина не была легкомысленной. Туристы смотрели на расстилающееся внизу зеленое древесное озеро, на серебряную дугу моря, изгибающуюся вдали, где молочная дымка заканчивается и наступает царство чистого света. Мужчины старались развлечь женщину, перебрасываясь безобидными шутками, но женщина их не поощряла, как обычно, игривым тоненьким смехом. Она была задумчива. В какой-то момент она остановилась, распустила каштановые ровно окрашенные волосы и встряхнула ими, как лошадь - гривой, но потом, секунду поразмыслив, снова собрала пластмассовым гребнем на затылке. Она знала, что к ее каштановым волосам больше всего подходит золото, и носила его на себе - серьги и тонкую цепочку на запястье. Еще на ней была синяя ветровка из какого-то загадочного материала, напоминающего бумагу - она привезла ее из Италии, куда ездила в туристическую поездку вместе с мужем и дочерью.
  Но ни один из двух мужчин, подававших ей руку, не был ее мужем.
  -Может, отдохнем, а, Татьяна? - спросил один из мужчин, загорелый и чуть грубоватый, но не как байдарский егерь, а как актер. Он был похож на Кларка Гейбла - она замечала это сходство, и он ей нравился.
  -Нет уж, - поспешно ответила Татьяна. - Хочу поскорее спуститься. Я люблю природу, конечно, но в последние дни ее как-то...
  Она замялась, подбирая слова.
  -Слишком много? - подсказал Кларк Гейбл.
  -Вот именно, - улыбнулась она.
  Она хотела сказать что-то другое, но у нее не было сил и желания объяснять.
  -Кстати, а ведь на берегу можно купить рыбы, - предложил второй мужчина. Он явно проигрывал первому и догадывался об этом.
  -Рыбы? Зачем? - удивилась женщина.
  Она остановилась у края обрыва на крошечной смотровой площадке, выделанной из камня природой, временем и людьми, приложила козырьком руку ко лбу и всмотрелась в блистающий горизонт. Она смотрела очень долго, пока не заболели глаза.
  -Возьмем с собой. Или... или пожарим. Разведем костер и пожарим! - в голосе второго слышался робкий вызов и чуть заметная искорка заискивания.
  -А что, отличная идея, - неожиданно поддержала женщина. Она достала из кармана сигареты и закурила.
  -Здесь нет рыбы, - засмеялся Кларк Гейбл.
  В его смехе слышалась снисходительность, и второй это почувствовал, но женщина не обратила внимания. Она по-прежнему была занята своими мыслями.
  -Здесь нет рыбы, - повторил Кларк Гейбл. - Здесь никто уже давно не занимается рыбной ловлей. И если вы видите, что поселок называется "Рыбачье", а в Восточном Крыму, как ты помнишь, есть такое место, это вовсе не означает, что в нем живут рыбаки.
  -Почему, как ты думаешь? - спросила женщина.
  Она докурила и собиралась бросить окурок в заросли ежевики у края обрыва, но передумала и спрятала под камень.
  -По всему, - небрежно ответил Кларк Гейбл.
  Такому человеку хотелось верить, и женщина прислушалась.
  - Это море - Черное море - мертво. В нем давно не осталось жизни: нет кислорода, один сероводород. И рыба не водится. Рыба вся давно подохла или ушла в Азов.
  -Когда я была ребенком, - начала женщина, - Я жила у тетки в Феодосии. Дом стоял возле моря, но пляжа поблизости не было, была только пристань и дощатый пирс. Купались прямо с этого пирса. Разбегаешься, и - бултых! А еще я обожала ловить рыбу. У меня была крошечная удочка, донка. У тетки в огороде я копала червей, складывала, пересыпав землей, в консервную банку, потом насаживала на крючок и опускала в воду между досками пирса. Кое-где доски не примыкали вплотную, оставляя широкие щели. Я чувствовала кончиками пальцев, как рыба осторожно трогает наживку, как клюет и проглатывает моего червяка вместе с крючком и сразу же начинает дергаться, биться. Я чувствовала каждое ее движение, будто леска - это пуповина, которая связывает мои пальцы с рыбьим телом. Потом я быстро подтягивала рыбину к поверхности, то есть к щели в досках, вытаскивала у нее изо рта крючок и отправляла в пакет с морской водой, который стоял в тени перевернутой лодки.
  -Не страшно было снимать с крючка? - спросил второй. Вопрос был необязателен, его можно было не задавать: женщина и сама как раз собиралась рассказать об этом, и он ее перебил, но ему хотелось получить хотя бы немного внимания этой красивой женщины, которую он знал с юности.
  -Нет, страшно не было, - ответила она, глядя перед собой широко открытыми немигающими глазами, будто видя что-то, чего не видели другие. - До того дня, когда вдруг стало страшно. Вся рыба, которая ловилась с нашего пирса на мою донку, - это были бычки. Или, как еще говорят, ротаны. Это мусорная рыба, которая у нас не считалась за добычу, и тетка отдавала их кошке. Каждый вечер теткина кошка поджидала меня у калитки - знала, что я несу ей ужин. Все эти бычки или ротаны были примерно одного размера - сантиметров десять в длину, не больше. На самом деле это были очень вкусные рыбки, если их почистить и поджарить с подсолнечным маслом. У них было нежное сладковатое мясо. Все про это знали, но их не принято было готовить и есть - люди ели других рыб, я не помню уже теперь, как они назывались. И вот однажды я поймала очень крупного бычка - или ротана: в несколько раз крупнее обычного. Наверное, это был долгожитель или какая-то другая разновидность. И я не смогла протащить его сквозь щель в досках - он был такой огромный, что не проходил. Я хотела снять его и выпустить в воду, но он глубоко заглотил крючок вместе с наживкой, раньше так никто не заглатывал... Интересно, что о рыбах тоже можно сказать "никто", как о людях... И вот я сидела с удочкой в руках, и мы с ним, с этим ротаном смотрели друг на друга. Я плакала, а он умирал. Я хотела чем-нибудь перерезать леску, но у меня с собой не было ничего острого. Потом он умер. Он был серый, с желтыми плавниками, с бурыми грязноватыми пятнами, сливавшимися в мелкий узор, с тусклой чешуей и плоской широкой мордой. Он был похож на огромного таракана. Раньше я не замечала, как безобразны ротаны. Протискивая его, уже мертвого, сквозь щель между досками, под которыми стояла неподвижная вода, и полосы света пронзали ее, делая желтой сверху и изумрудно-синей в глубине, я снова была соединена с ним леской, как пуповиной. Я чувствовала его тяжесть, чувствовала, как крючок разрывает внутренности, как трещит его рот... Это было ужасно. А вечером вместе со всем уловом я отдала его кошке. Но рыбачить с тех пор перестала. Хотя рыбу ем, - и она улыбнулась им обоим своей нежной, немного грустной улыбкой.
  На старой Севастопольской трассе их подобрала старенькая "копейка". Ехали, звеня и бряцая, завывая на подъемах, воняя почти нестерпимо, проваливаясь в ямы. Она не привыкла к таким дорожным условиям, и ее укачало. Вечером, уже в городе они сидели в ресторане - поезд "Севастополь-Харьков" уходил в два ночи, и им, уже прилично измотанным, предстояло потратить время - довольно крупную купюру в несколько часов, которая в тот вечер совсем обесценилась. В ресторане они заказали осетрину и белое крымское вино. Рыбу с жареной картошкой ели Кларк Гейбл и Второй. Они обсуждали свою лабораторию в научно-исследовательском институте, где работали все трое и который вот-вот должен был закрыться, потому что денег не хватало ни на зарплату сотрудникам, ни на реактивы. Они разговаривали про работу и почти забыли про женщину по имени Татьяна. Самой большой мечтой Татьяны был грант на продолжение научной работы, и чтобы она вместе с дочерью уехала в Англию. Но думала она сейчас не об этом. Она попыталась представить, что чувствует рыба, вынутая из воды и оказавшаяся во враждебной стихии - захлебывается воздухом, как тонущий человек - водой? - и ей пришло в голову, что рыба на воздухе умирает от тоски. В воде она привыкла отфильтровывать кислород крошечными порциями, и чрезмерное изобилие сбивает ее с толку, лишая жизни. Она вспомнила странного человека, которого встретила днем в горах, и почувствовала что-то, похожее на кислородное отравление, только это происходило не в легких, а в сердце. Ей захотелось плакать, в горле стоял плотный горький комок, ей стало бы легче, если бы она как следует, с чувством разрыдалась, но она стеснялась своих сотрудников, этих интеллигентных мужчин, споривших мягкими, ровными голосами.
  Неожиданно она снова распустила волосы и прижала их к лицу, словно прячась от ветра.
  -Что с тобой? - спросил второй и обнял ее за плечи. Он тоже выпил и осмелел. На самом деле выпито было мало, к тому же легкое кислое вино на него почти не действовало, но сам процесс винопития с предполагаемым опьянением давал ему некоторую моральную свободу.
  -Я же сказала: у меня болит голова, - неожиданно резко ответила Татьяна и поежилась.
  -Так это уже давно было, - виновато и немного испуганно напомнил Второй.
  -Что давно было? - спросила Татьяна все тем же необъяснимо резким тоном.
  -Голова. Ты ведь уже говорила, что у тебя болит голова. Тогда, в горах, - уточнил Второй.
  - Теперь болит еще сильнее, - ответила Татьяна.
  Возле соседнего столика официантка записывала заказ в блокнот, и Татьяна, машинально ответила в тон этой молоденькой вульгарной подавальщице.
   К осетрине она едва притронулась и мелкими глотками пила вино из ледяного вспотевшего бокала. Это было легкое кислое вино, оставшееся с прошлого года. Татьяне оно не нравилось - с первого же глотка она уловила в нем привкус завтрашнего похмелья, но все равно выпила довольно много, и в поезде "Севастополь-Харьков" ее тошнило.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава Двадцать вторая
  Христиания как возможность
  
  Вечером все сидели у печки - все свои, никого лишнего. Туристы ели рыбу и пили вино в севастопольском ресторане. Лесники уехали в Балаклаву. Было тепло и темно, печка роняла на пол дрожащие огненные завитки. От ужина на столе оставалась грязная посуда и немного хлеба, который сосредоточенно пожирал хронически голодный Коматоз.
  Они сидели у печки и разговаривали.
  -Анархия - вот единственно правильный путь, - завел свою любимую песню Птица, развивая какую-то тему.
  - Анархисты - это бандиты, - вмешался Леха. - И какая у них свобода, скажи? Кто от кого свободен?
  -Знаю, знаю, - снисходительно кивал Птица. - Анархия, террор... Да у вас дремучие представления, пипл. Вы хоть знаете, что означает это слово?
  -Неподчинение властям? - брякнул Володя.
  -При чем тут это? То есть, конечно, при чем, если обстоятельства так складываются. Но главное другое. Это, если хотите, система, паразитирующая на другой системе. Иными словами, совокупность систем. Основную систему современной цивилизации невозможно ни улучшить, ни исправить. Это губительно, и в истории имеется множество примеров. Людям слабо объединиться. Слишком разные представления о жизни, разные цели...
  Он осекся и хмуро прикурил от тлеющей головешки.
  - Давай про анархию свою дальше рассказывай, - сказал кто-то.
  -Анархия не моя. Она не может быть моей или твоей или там его или еще чьей-то. Она только наша общая может быть, друзья. Моё - это жратва, бухло и работа с восьми до семи. Вот это всё мелкое - "мое". А такие понятия, как анархия, свобода, новое общество могут быть только общими. На самом-то деле я вам не про анархию пытаюсь толковать, а про общество. Это новое общество не может быть создано из переделанного старого, то есть глобального, потому что старые мехи новое вино не удержат. Глобальное общество мы оставляем в покое, пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Вмешиваться в его законы бессмысленно и бесполезно. Нет, друзья: наше новое общество мы гармонично впишем в старое, отживающее, пусть сосет из него потихоньку соки. Главное, нужно понять раз и навсегда, что мы - вот мы с вами, ребята, - я, она, ты, Коматоз, и вы, Индеец и Леха - можем нормально существовать только в нашем собственном небольшом социуме. Особенном социуме, построенном своими руками. Вот я и считаю, что анархия - это совокупность независимых сообществ, произрастающих на теле базового общества потребления.
  -Ну ты загнул, - усмехнулся Коматоз.
  -А где-то уже есть такое? - с сомнением спросил Леха.
  -Есть, конечно. Еще немного - и мир покачнется очень основательно, я имею в виду, мир потребления. Каждый примется за поиски экологического спасения, начнет объединяться в новые социальные структуры. Спокойной жизни нет и больше не будет, и не ждите ее. Традиционные формы социальной организации стремительно отмирают - семья, родственные связи. Все это только мешает свободе. Ошибка прежних революций была в том, что люди пытались перестроить базовое общество, и у них, конечно же, ничего не получалось. Это было принципиальное заблуждение, поэтому все революции рано или поздно захлебывались кровью, расстрелами, пытками и тюрьмами.
  -Тюрьмами давились, а не захлебывались, - вставил Коматоз.
  -Но старое возвращается, - продолжал Птица, не обращая на него внимания. - Только становится еще опытнее, еще хитрее. Ловчее умеет уловить человека. Поэтому рассчитывать на массовость революции - самообман. Общество нужно строить небольшое, малочисленное. Один пример уже есть: Христиания, слышали?
  Все переглянулись. Индеец оживился.
  -Я слышал. От шведа одного, да. Там лучшая земля во всем Копенгагене, к тому же самая дорогая. Зелень, деревья, река. При этом - центр города. Но у них как-то все так само сложилась, Европа все-таки. Денег им кто-то вовремя подогнал. Власти дали разрешение, и с тех пор не трогают.
  - Власти не трогают? Да кто тебе такою ерунду сказал? Никто ничего им не давал, - горячо возразил Птица. - Там у них была война, настоящая гражданская война, с полным набором - камни, арматура, коктейли Молотова, подожженные автомобили. Кто только не стремился туда к ним влезть - героинщики, саботажники, торгаши, предатели. Потому что граждане Христиании были неравнодушны - ни к себе, ни друг к другу, ни к Дании. Ни ко всему божьему миру. Они и есть - настоящие цивилизованные люди, и понимают, какое это сокровище - жизнь, как много человек может за свою жизнь сделать. И как надо беречь и защищать то, что имеешь. Они свою свободу задарма не получили, а вырвали у государства. Никто их не поддерживал. Ни в Дании, ни у соседей. Наоборот: их ненавидят. Обыватели боятся их, как чумы. Боятся, что в Христианию уйдет молодежь, что в других местах начнется что-то похожее. Швеция предлагала даже закрыть атомную станцию на границе в обмен на разгон Христиании. Там настоящие бои шли, но они себя отстояли. Так что никаких разрешений, ни малейших поблажек от государства, ничего такого. Потом проблемы начались с наркотиками. Кто-то принес героин, завелись торговцы среди своих. И что? Их свои же выгоняли, выбрасывали из города к черту. Чтобы не было напрягов с полицией. Чтобы население было здоровым.
  -Круто, - кивнул Коматоз. - Значит, нам надо тоже туда подудониваться.
  -А как же родина? Родина-мать - слыхал про такое? - спросил Леха, выразительно мрачнея.
  -Родина-мать - это у нас раньше была, - отозвался Индеец. - А теперь у нас родина-дочь. Что выросло - то выросло: какие мы - такая и она. И нечего удивляться, что она бухает, бахается наркотой и ночует в вагончике со стройбатовцами. Не, на фиг такую родину, пора валить в Данию.
  -А вот этого не надо, - твердо сказал Птица. - Во-первых, нас там никто не ждет. Они не принимают людей со стороны. Коммуна перенаселена. Во-вторых, мы должны сами строить свое собственное общество - здесь, на этой земле. У нас что, места мало? Или людей не хватает? Ты на себя посмотри, - неожиданно напустился он на Володю. - Сидишь, не делаешь ни хрена. Ты же лес валить можешь, деревья, дубы - собственными вот этими вот ручищами! А ты? - он кивнул на Индейца. - Тебе лет сколько? Двадцать пять? Тридцать? Или больше? В любом случае много, согласись, братан. Силищи-то сколько в тебе!И что ты в своей жизни сделал? Ты для людей хоть раз постарался?
  -Тебе что за дело, - огрызнулся Индеец. - Отвали от меня. Можно подумать, ты сам кому-то помог. Только воду баламутишь. А про себя я сразу честно всем все сказал: мне в лом.
  -Вот! - вскочил Птица. - Вот он, ответ. Тебе в лом. Нам всем в лом. И не только страну поднимать, обживать с нуля - вам вообще все в лом. Только примазаться, только на готовые харчи. А виноваты у вас во всем Горбачев и Ельцин. Вы сдохнете, сгниете в говне, в луже утонете. Из таких как вы и сделан наш народ. С этого все начинается: в лом. И этим кончается. А пусти вас в Христианию - вы и там ничего делать не будете. А там между прочим люди на жопах, как вы тут, не сидят. У них Христиания теперь, после всех боев, после сражений, после Молотова - главная достопримечательность. Большинство туристов первым делом направляются туда. Ну и деньги, естественно, несут тамошним людям. Те, кто все это видел, говорят - сильнейшее впечатление! Чудо! И все сами, своими руками. Насильно никого не держат: хочется больше комфорта, лучших условий - окей, уходите. Мирно живут, мирно сосуществуют, цивилизованно. Это и есть настоящая свобода. А у нас один ответ: круто, но в лом...
  Индеец придвинулся к печке, отворил дверцу и подбросил в огонь дрова. На мгновение лица сидящих осветились глубоким багровым пламенем. Все молчали, всем почему-то было неловко.
  -А чего бы вот ты лично хотел? - снова обратился Птица к Индейцу.
  -А ничего бы не хотел. Жить спокойно, никого не трогать, ничего не делать. Как птица в лесу, как растение...
  -Как зверь, - подсказал Коматоз.
  -Нет, не как зверь. Свою территорию я не собираюсь охранять. А зверь охраняет. А я лучше вообще уйду. Конфликтов я совсем не хочу. К тому же в Христиании вашей тоже полно минусов. Народу полно, места мало. А где природа? Птицы, лес? Я этого как раз ищу.
  -А кто тебе мешает организовать то же самое, но на природе? - спросил Птица.
  Он припер Индейца к стене, желая услышать один-единственный правильный ответ.
  Индеец задумался.
  -Не, сложно это все. Заморачиваться - а на фига? Построишься ты, развернешься. А придет местная администрация - и повинтят тебя. Придут бандиты - и пизды тебе вломят. Приедет трактор - и перекопает твою делянку. И что тогда делать будешь?
  -Вот про это я и говорю! - Птица заходил по комнате, но взял себя в руки и снова уселся. - Сопливым, слюнявым, аморфным в этом деле быть никак нельзя. Без Молотова не обойтись.
  -А я хочу быть аморфным, - пожал плечами Индеец. - И имею на это право. Это моя жизнь.
  Лоте показалось, что он просто-напросто во что бы то ни стало решил перечить Птице, и никаких особенных убеждений на этот счет у него не было.
  Дальше она не слушала. Все принялись спорить, перебивая друг друга, а в такие моменты она выпадала из разговора. Плавал сигаретный дым, потрескивали дрова. Леха и Индеец ожесточенно спорили с Птицей, а Володя и Коматоз молчали, слушали и принимали по очереди то одну сторону, то другую. Анархия им в принципе нравилась. И против строительства общества-паразита они не возражали. А Лехе с Индейцем, наоборот, все это категорически не нравилась.
  -И кстати, - внезапно добавил Птица. - Я бы ни за что не заселил свой город-государство такими никчемными распиздяями, как вы.
  Он произнес это так тихо, что никто, как Лоте показалось, его не услышал. "А может, мне все это просто почудилось?" - подумала она, через секунду придя в себя.
  Ей не верилось, что она в самом деле могла слышать от Птицы такие слова.
  А вскоре забылись и они.
  
  
  
  
  
  Глава Двадцать третья
  Гита. Блошиный рынок
  
  В выходные Гита навещала Уделку, знаменитый блошиный рынок Питера.
  Ни цацок, ни соблазнов мира не нужно было Гите. Ни перлов, ни виссона. Ни цивильных прикидов. Ни злата-серебра. Нет: серебро она любила, носила, принимала в дар и приобретала самостоятельно. Но не алкала душевно: просто спокойно предпочитала золоту, вот и все. В общем, ничего такого не нужно было Гите - ничего из того, что ценило большинство, повелевающее светилами, пускающее реки вспять или просто крепко стоящее на ногах. Гитина алчность оживала исключительно на блошиных рынках, где не требовалось ни больших, но даже и средних денег. Ни тех денег, которые одному потребны на ремонт квартиры, а другому - на ужин в ресторане. Ничего такого на Уделке не требовалось. Кое-кто кропотливо отсчитывал наличность, прежде чем отдаться неистовству своих желаний, но в итоге на все про все ему вполне хватало пятерки, а то и трешника. Или же и вовсе горстки мелочи, праздно звенящей в кармане.
  В магазинах вещи спесивы. Они выразительно молчат, с гримаской пятнадцатилетних пигалиц на вечеринке. Они насмехаются. Они знают, что у того, кто с вожделением на них смотрит, наверняка не достанет денег, чтобы их купить. А кофточка у покупательницы вышла из моды еще до перестройки. И обувь стоптана в хлам. Стоя на полке, они (например, туфли) поглядывают сверху вниз, превращаясь в недостижимую чью-то мечту. Но не унижает ли себя человек, гордый царь природы, вожделея к туфелькам? Поглаживая робким пальчиком их вызывающий лак, тыкая ногтем в каблучок?
  На блошином рынке все по-другому. Здесь царь природы победил вещь. Поставил ее на место. На асфальте, на газетке - вот где ей место! И еще пусть скажет спасибо, что не на помойке. Над нею небо висит вылинявшим холстом. Где-то плещется о гранитный берег Нева. Зимний дворец сверкает вымытыми окнами. Солнце сочится сквозь набежавшее облако. Вот кому к лицу спесь - природе, архитектуре, а вовсе не туфлям, даже если они - лодочки. И не рубашке - даже если она от Армани. (Армани, кстати, паленый, но стоит ли опускаться до разоблачений? Оказался на блошином рынке - рубль тебе красная цена, будь ты хоть трижды всамделишный). Лодочки поглядывают снизу вверх - они боятся, они притихли. И вареная джинсовка помалкивает, умастившись на той же газетке. И упомянутое Армани. Как и чашка с надписью "Олимпиада-80". И перепуганная стайка стеклянных бокалов.
  И вот, жажда обладания материей обнаруживалась в Гите в тот миг, когда, всецело обратившись во внимание, она шествовала между рядами торговцев и торговок, стариков и старух, и всяких маргинальных личностей, среди вещей и предметов. Одни предметы были получше и повиднее. Другие - поплоше и попроще. Третьи - ни то ни сё. А были и такие, хуже которых не придумаешь. Рваные тренировочные штаны, например. Дерюжка, съеденная молью. Шузы, внутри которых какие-то предприимчивые твари свили себе гнездо. Слева от Гиты возвышались хромовые сапоги, а справа - грядка стоптанной детской обуви. Слева - ёлочные игрушки, справа - чугунный утюг, годный дверь подпирать или капусту солить. Слева - дамские чулки, справа - школьная форма предпоследнего образца. Приметы чьего-то детства, свидетели чьей-то юности, молчаливые спутники уюта, развеянного зимними ветрами бесприютности - все они сиротливо жались друг к другу на расстеленных прямо на земле газетках, тряпицах и клеенках. Однако совсем иное обнаруживалось для зоркого глаза, вооруженного вниманием, и пытливого ума, вооруженного фантазией: со всех сторон на тебя глазела неухоженная, не припудренная физиономия самого времени, любование коей большинстве людей отталкивало - и они стороной обходили площадь, по выходным заполненную пульсирующим, вспыхивающим, кипящим экзистенциальным тестом, чувствуя близость небытия, которое будто бы тоже прохаживалось неподалеку, ошивалось, терлось среди покупателей и продавцов, притянутое магнетизмом старых предметов. Гита же бесстрашно шествовала вдоль кромки бесконечного моря, чьи волны выбрасывали к ее ногам, обутым в стоптанные мокасины из рыжей кожи, то основательно потертые морем доспехи древних воинов, то засаленную от долгого употребления упряжь боевых коней, то спицы боевых колесниц или погнутые стихией сабли и стремена - все, что осталось от египетской армии, размытой волнами Красного моря.
  Время ластилось к Гите. Само шло в руки. Но что-то тревожное тихо выглядывало то из часов с кукушкой, разъеденных с одного бока пятном неизвестного и пугающего происхождения. То из треснувшей чашки. То с иконы, глядящей строго и таящей нечто неназваное в своей глубине, которую у иконописцев почему-то не принято прописывать, ограничиваясь ликом святого, и не принято также угадывать и разглядывать, поскольку культового значения эта темная глубина вроде бы не имеет. Гита, разгуливая по Уделке, растворялась в нехолодной и беспечальной водице прошлого. С восторгом поднимала со дна то раковину, то глиняный черепок. То весело, до невинной белизны отмытую морем косточку - чью, интересно? Да разве это важно, чью. Кто станет интересоваться участью поколений, безвестными судьбами, небрежно разбитыми сердцами (как вазочка, скинутая с рояля торопливым рукавом). Но кто, с другой стороны, интересуется неисповедимыми путями других вещей? Крупного, чистой родниковой воды бриллианта? Или жемчуга, оправленного в белое золото - стоимость этого ювелирного изделия настолько велика, что даже, можно сказать, отсутствует вовсе, выраженная переменчивой валютой человеческих эмоций.
  
  (...- У меня в груди живет паразит, - прошептал Гений вечером накануне, когда они с Гитой уже улеглись на свое узкое ложе, вытянутое вдоль окна-маяка, но еще не успели уснуть и терпеливо согревались, прижавшись друг к другу.
  Гита приподняла с его физиономии волосы и заглянула в глаза: из-за темноты серые зрачки казались большими-пребольшими, темными-претемными.
  -Ты что такое говоришь? - переспросила она.
  -Говорю, что знаю.
  Она вскочила и теперь сидела на коленях. На своих белых до синевы, острых коленях, положив руку на его худую грудь, словно нащупывая невидимый очаг слабости и боли.
  -Почему ты так спокойно говоришь об этом? Это же не тебя одного касается. Надо обследоваться, лечиться. Поедем в Москву, найдем специалистов...
  -Специалисты есть и здесь. Но лечиться - зачем? Все равно со дня на день капец. Вообще всем, не только мне. Я лично для себя уже все решил. Сам ничего делать с собой не собираюсь, грешно это, но и по доброй воле тоже здесь не стану торчать, и не проси. Погостил и хватит. Человек - странник, существование - сон тяжелый и безрадостный. Пора просыпаться. Я здесь больше не хочу задерживаться.
  Как и раньше, его слова действовали на Гиту гипнотически. Она смотрела на него широко открытыми глазами, и ей казалось, что она погружается в теплую, но темную и бездонную реку, которая куда-то ее уносит. И она уплывала с потоком, постепенно осознавая, что и ей незачем здесь задерживаться. Ей хотелось одного: быть с ним.
  -Ты не преувеличиваешь?- растерянно спросила она тоже шепотом и уже почти спокойно. - Как же теперь все будет?
  Она снова легла, устроившись на локте. Неожиданно она почувствовала умиротворение - глубокое, абсолютное.
  -Какой смысл преувеличивать?
  Умиротворение исходило от Гения по невидимым капиллярам, соединявшим их с Гитой с каждым днем все крепче, несмотря на невзгоды.
  -Может, ты с чем-то путаешь... Эти симптомы... Они могут о многом говорить.
  -Рентген я пока еще не делал, но я уверен.
  -Тогда и я признаюсь: у меня тоже, похоже, в груди паразит. И я тоже почти в этом уверена.
  -Да?!
  На этот раз вскочил он, воззрившись на нее почти восторженно.
  -Абсолютно.
  -Вот и хорошо, - Гений тихонько засмеялся, склонился и поцеловал ее в ухо.
  -Чего же хорошего? - грустно усмехнулась Гита.
  -Теперь мне будет не страшно.
  -И мне не страшно. Уйдем вместе, правда?
  -Правда.
  Впервые за все эти месяцы она почувствовала что-то вроде превосходства над ним. Она нужна ему - теперь она это знает точно. Они собираются уйти вместе - но ему страшно, он сам об этом прямо сказал, а ей - нет.
  -Коленька, мы с тобой одни в целом мире, - восторженно шептала Гита, крепче прижимаясь к Гению.
  Она приложила к его груди ухо, слушая, как за костлявой грудиной бьется его сердце.
  -Я могу жить только вместе с твоим сердцем, - сказала она, отбрасывая последние сомнения. - Пока оно стучит, я тоже буду жить. И я согласна: здесь мы с тобой все уже перепробовали.
  Гита всегда считала, что есть в мире ценности более ценные, чем просто существование.
  Она всегда была человеком, полным решимости, граничившей с отчаянием).
  
  * * *
  Но это - вчера. К тому же в сумерках, когда и расширенных зрачков ближнего своего почти не видно.
  А сегодня - свет, ясность, суета и коловращение.
  Кого же встретим мы здесь, на Уделке, в кипящей клоаке жизни?
  Продвинутую молодежь, которой одеваться в таких местах не зазорно. Вот ковыляет петербуржская старуха в кружевном платье - с черепаховой сумочкой, вся в пудре. А вон другая - большая, широкая, в кацавейке старуха из простонародья покупает веник. Там шныряют цыгане с барахлом. За спинами - кургузые тюки, но они все равно покупают и покупают и забивают эти тюки растянутыми кофтами. Тут приличная женщина продает старые открытки. А рядом - неприличная: ну-ка, посмотрим, чего у нее? Свитер со штопкой, бюстгальтер, пижама.
  Водопроводчик продает трубу. Дворник - метлу. Какой-то дед - семейные фотографии. Но вот чей-то взгляд пронзает пространство - тоскующий, шалый, странный. Всклокоченная борода убийцы. Что, что продает убийца?! Часы убитого? Его глаза, чьи зрачки запечатлели бородатую рожу? Нет: чайные пакетики "липтон" поштучно и окаменевшие сникерсы.
  Медленно, внимательно, вдумчиво, но одновременно и ревниво, с затаенной алчностью - перемещаются туда-сюда коллекционеры.
  А где-то Ангел ходит с огненным мечом. Где-то Смерть с косой или Справедливость с весами. Где-то угрожают и наезжают, а в шаге от этого места - прельщают и обольщают. Где-то рвутся снаряды, продают последнее, предают ближнего своего, или наоборот рубашку с тела снимают и этого ближнего прикрывают от холода и невзгод, как если бы этот ближний был Ной, а все кругом - его сыновьями, и не пристало детям видеть наготу отца своего.
  
  -Лампочки, лампочки из Зимнего! Собственноручно выкручивал!
  
  -Расчески, ножницы... Помада губная, бэушная.
  
  -Женщина, вам плохо?
  -Да, что-то нехорошо стало. Наверное, солнце печет.
  -Да не такое уж и солнце! Давайте отойдем на всякий случай в сторонку. Вот здесь, присядьте на ящик. Да-да, вот так. Посидите. И вот вам газетка - махайте, обмахивайтесь.
  
  -А вот таблеточки для настроения - циклодол.
  -Почем циклодол, дядя?
  -Пластинка - рубль. А если все сразу, то за пятерку забирайте.
  
  -Правительство? А вы что думали? Какие мы - такие и они. Они с неба не падают.
  -За ноги, за ноги из Кремля надо выдергивать!
  -Не из Кремля выдергивать, а из сердца. По заповедям нужно жить. Вот молитва, вот пост - и будет вам спасение. А вы все в правительство тычете!
  
  -Клетка для волнистого попугайчика. Жердочка скособочена? А вы подправьте. У вас руки откуда растут?
  
  -Вам чего нужно?
  -А вы сами не видите, чего мне нужно?
  -Раз ничего не нужно, так и идите себе!
  
  В тот день из отхлынувших волн - многоводные волны ажиотажа после полудня начинали спадать - в Гитиных руках осело: пара концертных туфель из 50-х с бисерными розочками и острыми мысками, вязаная крючком шаль из тех, что богемные питерские барышни в холодное время года наматывают на озябшие от сквозняков шеи, джезва для варки кофе на две персоны (у Гиты имелась на одного, и кофе приходилось варить в два присеста, что было, в общем-то, кстати, потому что Гений просыпался ближе к обеду), пара ветхих, зато недорогих лаптей - подарок Бороде; застиранная льняная скатерть, вышитая чьими-то уже, возможно, истлевшими руками. Не имеющая названия детская игрушка - серенькая пластмассовая коробочка с поршнем, который надо было часто-часто нажимать большим пальцем правой руки, отчего в центре коробочки расцветала пластмассовая кувшинка, а внутри кувшинки, в окружении лепестков обнаруживалась крохотная Дюймовочка. Кружка с надписью "Олиипиада-80". Очень тертые, с махровым низом джинсы, которые Гита намеревалась переделать в шорты. Растаманская беретка, связанная с помощью не то спиц, не то крючка.
  Все это Гита упаковала в походный рюкзак, купленный тут же за один рубль пятьдесят копеек. И, несмотря на тревогу, возраставшую с каждым днем и даже, возможно, с каждым часом, была полна оптимизма, который приносят в жизнь человека удачные и выгодные приобретения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать четвертая
  Симпатическая магия
  
  Что-то необычное творилось с ними.
  Может, это касалось только одной Лоты, а она, перенося свои ощущения на других, думала, что это происходит со всеми. Ей казалось, что не только она, но и все, даже Леха и лесники - все кое-как породнились. Они были не с Земли, а с одной и той же далекой планеты и здесь, на Земле их держала только родство и любовь друг к другу.
  Трудно сказать, в какой день она это поняла. Может, когда впервые нагрелась печка или чуть позже, когда ушел холод и над горами поднялся такой плотный туман, что за ним не было видно ни дома, ни загона с лошадьми, ни леса. Ног, стоящих на земле, почти не было видно, и рук тоже, если вытянуть их в туман.
  И неба видно не было.
  Только белая мгла.
  По утрам она просыпалась, садилась на матрасе и пыталась сосредоточиться. Она просыпалась раньше Птицы в осенних сумерках раннего крымского лета и слушала монотонный лепет дождя за окном. Она перестала считать дни, потому что сбилась со счета. Утром не знала, какой теперь день - вторник или воскресенье. Приезжали лесники, и оказывалось, что воскресенье, или наоборот, они с Птицей спускались в поселок за продуктами, и в магазине им сообщали, что уже вторник. И всякий раз она удивлялась: ей казалось, что прошло слишком много или, наоборот, мало времени. Совсем не столько, сколько было на самом деле.
  Тепло приходило в эти края так же внезапно, как и холод.
  Еще вчера был вечер с дождем, с крепким, до костей пробирающим ветром, а на утро было тихо и пасмурно, и над горами плыл теплый молочный пар.
  А потом казалось, что и морды лошадей, и лица людей отражают небесную синь, а суп с пакетиковым концентратом пахнет сухим степным ветром, и даже какие-то неведомые и невидимые птицы закопошились и зачирикали в кустах.
  Как-то раз Хмурый, главный среди лесников, захотел овладеть Лотой без спросу в кустах - они ведь оба были не с Земли, а с одной и той же планеты, затерянной во вселенной - Хмурый был Лоте братом родным навсегда, он тосковал и притягивался к ней день ото дня, и наконец притянулся. Это был человек простой, он не любил мелкие пакости и действовал прямолинейно, но грубо. Не было никакой возможности узнать, что творится у него в голове. Все эти дни к Лоте было обращено лишь его контролирующее, оценивающее внимание. Она все время подозревала, что общение с Хмурым - это риск, и боялась упустить тот миг, когда риск превратится в опасность. Из-за постоянного напряжения нервов у нее случались моменты малодушия. Допустим, она двигалась по некой произвольной траектории и вдруг замечала, что навстречу ей движется Хмурый. И тогда она опрометью порскала куда угодно - в дощатый туалет, за сеновал и овсохранилище, за угол дома, за коновязь - и отсиживалась там сколько, сколько нужно было, чтобы он прошел мимо. Она избегала оказываться вблизи Хмурого, избегала встречаться с ним взглядом. И даже запаха его сторонилась - запах сообщает о человеке самое сокровенное, а ей не хотелось никоим образом сближаться с Хмурым. Но в тот день она собирала в лесу хворост для печки и зазевалась, а он увидел ее среди деревьев и увязался следом. А может, он специально следил за Лотой и крался от самого дома. В своих огромных сапогах он ухитрялся передвигаться неслышно, и Лоте все время приходилось быть начеку. Она не сразу заметила, что он идет за ней следом - он подбирался в тумане, не хрумкая ветками, не шурша листвой. Сама же она, продвигаясь по лесу, создавала вокруг себя довольно много шуму. Своей увесистой коряжиной она шумела и грохотала на весь лес, который стоял понурый и необычайно и даже подозрительно притихший. Обычно она старалась на всякий случай не шуметь в лесу. Понимала, что, подняв шум, не услышит подкрадывающейся опасности, если той приспичит подкрасться незаметно. Но в последнее время изрядно - и непростительно - расслабилась. Леденящее душу происшествие - случай с убитой собакой - было уже, как ей казалось, позади: дурацкое ружье в виде ее постоянной тревоги, вероятнее всего, выстрелило. И впереди не могло случиться ничего столь же ужасного. Лес не перестал производить на нее удручающее и даже гнетущее впечатление. Однако со временем любое напряжение, любая тревога притупляются. И то, что еще не так давно выглядело кошмарным, к середине пути становится терпимым и даже сносным. И вот Лота брела по лесу, волоча за собой сломанную и высохшую ветку, которая петляла по земле довольно шумно, да еще цеплялась за стволы, создавая дополнительное шуршание. Одной коряжиной ограничиваться Лоте тоже не хотелось: надо было насобирать столько, чтобы хватило на вечер и еще немного оставалось на утро для кофе, которым они встречали каждый новый день. Лота собиралась набрать некоторое количество сухого древесного сора и связать его в вязанку - с собой у нее для этих целей имелась веревка. Это было одним из немногих бытовых дел, с помощью которых она могла принести пользу обществу, не затрудняя третьи лица просьбами прийти на помощь. Присутствие Хмурого она обнаружила только в тот миг, когда железно-каменная ручища не слишком проворно и как-то сконфуженно, а заодно и воровато легла ей на плечо, а потом ухватила за ворот Птицыной куртки, которую она на себя наспех нахлобучила перед выходом, спасаясь от сырости. Лота сразу узнала Хмурого по тому, как вела себя эта рука - нахальная и одновременно виноватая. Рука будто бы понимала, что творит зло, и действовала отдельно от хозяина. Это не было для Лоты внезапностью: именно так она все и представляла, хоронясь от Хмурого день ото дня в тени случайных предметов. Эта нагло-робкая рука отражала все свойства Хмурого. И вот, он подошел вплотную, повернул Лоту лицом к себе, сгреб в охапку, задрал на ней свитер и принялся что-то бормотать, хватать, лезть своими желтыми зубами ей в рот. Лоте казалось, что глаза его, выпученные и застывшие, как на рынке у отрезанной говяжьей головы, перетекают прямо в ее глаза.
  -Чего кобенишься, красотуля? - бормотал он таким страшным замогильным шепотом, словно вот-вот примется ее как-нибудь изощренно убивать.
  Не только поведение Хмурого, но и все кругом было узнаваемо, будто явившись из полузабытого сна - притихший лес, который словно бы делал вид, что все спокойно в его обширных владениях и ничего особенного не происходит под сенью могучих ветвей. Гнилой запашок, поднимавшийся от бурой прошлогодний листвы. Клочковатый туман, готовый скрыть любого злодея - насильника и даже убийцу, а заодно заслонить своими лохмотьями любое злодеяние. Странная, неподвижная тишина, которая потворствует самым гнусным и леденящим душу вещам. Лота отреагировала моментально. Все эти она дни была начеку и уже представляла себе, как все произойдет. В ней не оставалось не капли страха. Только решимость. Решимость нечеловеческая, звериная. И она не давалась - отбивалась, царапалась, хотела ткнуть веткой в вытаращенный звериный глаз. Но до этого не дошло - отступил, нервно поддергивая на ходу штаны.
  Слишком любил: не станешь обижать любимую. А может, он был поражен и испуган неожиданно встреченной в этой девушке решимостью, граничащей с ненавистью. Впрочем, ненависти особой не было: просто решимость была не по-девичьему железной, в железных одеждах - она была вскормлена тревогой и ожиданием. Страх, думалось Лоте, появляется только в том случае, когда человека застали врасплох. Если же человек закален терпением и временем, он бесстрашен. И даже, возможно, всемогущ. Зато у Хмурого на лице полыхала такая лютая печаль - печаль, для нее неожиданная, настолько она не сочеталась со всем его диким обликом - что Лота чуть не прослезилась от жалости и тут же, не выходя из кустов, все простила.
  Да, Лота все ему простила, этому говяжьему леснику, и вытаращенный глаз палкой колоть не стала.
  Никому не говорила, что он с ней собирался проделать без спросу в кустах, даже Птице.
  По правде сказать, любовный порыв лесника вряд ли разгневал бы Птицу. Он ведь был за вселенскую, всеобщую любовь - против частной, обывательской. А раз так, почему бы не поделиться любимой с лесником? Что лесник - зверь лесной? Вовсе нет. Лесник - натуральный человек, стережет зеленое богатство своей родины. Разве виноват он в том, что люди его обидели - закатали на зону, изнуряли тяжелым трудом, а потом выпустили на свободу в чукотский поселок - никому не нужного, озверевшего, разрисованного наколками с головы до ног? Разве не нужна ему вселенская любовь? Очень нужна! Гораздо больше, чем всем остальным - наглому, самонадеянному молодняку, не нюхавшему тюремной параши.
  Так рассудил бы Птица. Но рассуждать он про это не стал, потому что Лота ему ничего не сказала.
  Она рассматривала его спящее молодое лицо, каштановые волосы, пересекающие загорелый, нахмуренный во сне лоб, мягкую бороду.
  Она смотрела на Птицу и различала в его лице еще одно - свое собственное.
  Птицын рюкзак - зеленый, страшный, полный непонятной и грозной жизни, несущий на себе отпечаток беспокойства и неподвластности никаким законам, кроме переменчивых законов сердца - валялся на полу между кроватью и окном, рядом с Лотиным красным ермаком, купленным перед отъездом по объявлению в газете. Было причудливо это соседство: ермак выглядел неуместно кичливым из-за цвета и новизны и всей своей синтетической фактуры рядом с жестокой сермяжной правдой Птицыного бэга. Лота даже собралась было их разогнать по разным комнатам или хотя бы по разным углам, но вовремя спохватилась и оставила все как есть, между окном и кроватью.
  Существует же в конце концов симпатическая магия. Так отчего же ей не сработать на этот раз и не повлиять на них с Птицей через сближение принадлежащих им предметов?
  Нет ничего нового под луной, но старое-то никто не отменял.
  Дрожащая свеча перед темным окошком, рюкзаки на полу и спящий на матрасе Птица с Лотиным лицом. Но силуэт комнаты неумолимо проступает сквозь тьму. Брезжит рассвет. Он обманчив. Будто фосфоресцирующая глубоководная рыбина проплывает мимо окна. Сейчас она уйдет - и снова навалится тьма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать пятая
  Рябина. Эскимо на лавочке
  
  Маленькая серая птичка перелетала с ветки на ветку. Посидела, вспорхнула. Потом снова уселась и запела, глядя на спящую Рябину. Птичка чирикнула, залилась трелью, а ее крошечный глаз - круглый, без выражения - смотрел на рыжий Рябинин локон, выбившийся из спальника. Будто бы птичка пела Рябине. Прилетела к Рябине - и ждала ее пробуждения.
  А Рябине снился Тот Самый Сон. Она гуляет по улицам Львова. Хочет отыскать знакомое место, но у нее не получается. Этот сон снился ей вот уже несколько лет. У сновидческого Львова - так же, как у всамделишного - имелась своя география, своя Катедра и Рынок. Своя Каменица, свои улицы Армянская и Подвальная, базарчики с букинистами, львы (как же без них?). Ресторан Захера Мазоха. Высокий замок. И, попадая в него, Рябина неплохо ориентировалась: это был, несомненно, тот самый город, где она гуляла в прежних сновидениях, да и просто - Тот Самый Город. Ее город, по которому она тосковала. Живи Рябина более осознанно, можно было бы попытаться вывести закономерность: как будут выглядеть картинки сна, если каждый раз, пробудившись, подробно их записывать, и что отличает Львов сновидеческий от Львова всамделишного. Можно было бы собрать сведения об этом втором городе и даже зарисовать его ландшафт и начертить карту, а потом сравнить два города, наложив карты одна на другую.
  И вот, Рябина бродила по Львову, преодолевая вязкое вещество сна. Она отчетливо различала вокруг себя зеленоватое свечение - таким бывает свет в густом лесу, где растут высокие старые ели. Там, в глубине свечения - в глубине города Львова - скрывалось что-то очень для нее важное и ценное. Она хотела приблизиться к этому непонятному объекту, она стремилась им завладеть или хотя бы увидеть краем глаза, она притягивалась и грустила, но не могла даже представить: что это. Иногда зеленоватая материя сна будто бы становилась прозрачной, и тайна вот-вот должна была проступить сквозь нее и приоткрыться Рябине, но потом вдруг оказывалось, что под одной оболочкой находится другая, более плотная. А если как следует присмотреться, можно заметить, как из-под нее уже проглядывает что-то третье. Рябину завораживала эта многослойность - казалось, еще чуть-чуть, и она все поймет, но в тот миг, когда она уже вроде бы различала контуры, внимание ослабевало - так у ныряльщика на глубине заканчивается в легких воздух, и он с сожалением всплывает на поверхность, так и не коснувшись дна и даже толком ничего не рассмотрев. Внимание Рябины теряло напряжение, что-нибудь незаметно ее отвлекало. А потом оказывалось, что уже невозможно найти дорогу назад.
  Как влияет на человека астральный город? Рябина не исключала, что однажды из сновидческого Львова хлынет в ее жизнь все то, чего она боялась - одиночество, бедствия, старость, а потом и смерть.
  А может, это всего лишь срабатывал механизм замещения: город, о котором мечталось наяву, появлялся во сне.
  Она проснулась с мыслью, что больше не увидит Львов. И никто ей не расскажет, не объяснит, что именно показало кромку, но так и не явило себя целиком, не сбылось.
  
  
  * * *
  
  Проснувшись, Рябина первым делом услышала птичку. Она подумала, что это хороший знак. Из-за дождей птички пели мало. Значит, погода наладится.
  Затем, как и все последние дни, явилась тошнота. Такая настырная, что Рябина боялась встать с пенки. Знала, что ее ждет, если встанет. Особенно, если встанет резко. Она уже привыкла к этой липучей утренней тошноте и не удивлялась. Вот если бы ее не было - тогда да, было бы странно. А так-то все уже ясно. Она знала, что с ней происходит. Знание это не вызывало смертельного ужаса, который охватывал поначалу - месяц, примерно назад. В ту пору тошнота подкрадывалась на цыпочках, потихоньку, зато в любое время дня - в автобусе, у костра, когда она принюхивалась к супу в котелке и опрометью мчалась в кусты. А потом изучала циферки карманного календаря, и рука у нее дрожала, и палец не попадал в нужные числа, которые она, задыхаясь, подсчитывала. Но это подсчитывание не успокаивало. Совсем, совсем не успокаивало. Однако постепенно она как-то сама собой успокоилась. Времени было достаточно: в абортарий принимают до двенадцати недель, а если очень-очень попросить, то и до тринадцати. Про запас имелся почти месяц. Минус неделя на анализы и получить направление. Как раз не спеша добраться до Харькова и заняться этим делом.
  Она достала из сумки краюшку хлеба, отколупнула кусок, пожевала. Придвинула к себе алюминиевую кружку, заготовленную с вечера. Поднесла к губам, хлебнула воды. Завтракала теперь она тоже лежа: так меньше тошнило.
  Их с Мухой стоянка была надежно спрятана среди скал, которыми изобиловал берег, довольно круто спускавшийся к морю. Один раз за все эти дни в отдалении послышались чьи-то голоса - видимо, туристы искали подходящее место для ночлега, но никто не вышел из-за деревьев и камней и даже не мелькнул среди веток. Сама стоянка представляла собой небольшую ровную площадку. Уклона почти не чувствовалось. Вдоль зарослей граба и безымянных колючек стояла Рябинина палатка: брезентовый гробик на одного (при желании в нем умещалось трое), укрытый сверху полиэтиленом от дождя и ветра. В палатке они с Мухой скрывались в непогоду, в остальное время хранили в ней топор, рюкзаки и спальники, спускаясь к морю или отправляясь в поселок. На ветке одного из деревьев висела полотняная сумка с крупой и хлебом, которые они таким образом - в подвешенном виде - прятали от муравьев. В центре располагалось кострище, выложенное по периметру камнями. Почерневшую от копоти кастрюлю с водой, служившую чайником, подвешивали над костром с помощью палки, крепившейся на двух рогатинах. В некотором отдалении от костра лежали два пенопластовых коврика, на которых они спали, завернувшись в спальники. Тента не было, но деревья защищали от зноя, а в жаркие часы, когда солнце стояло в зените, они прятались под скалой, отбрасывавшей сыроватую тень. В общем, их с Мухой крошечный лагерь вид имел обжитой, но при этом опрятный. И если бы в какой-то момент им пришлось бы покинуть его, их недавнее присутствие обнаружило бы только кострище да несколько деревянных колышков от палатки, вогнанных в землю.
  Рябина привыкла просыпаться рано, пока еще нет жаркого и обильного солнца, и южный день набирает обороты. Она не очень любила солнце, зато любила море. И еще она мечтала о Львове, хотя постепенно переставала понимать, о каком городе мечтает - настоящем или вымышленном. Настоящий разрушался, не выдерживая напора времени: сновидческий теснил его по всем фронтам, подмывая и опустошая.
  Рябина покосилась на Муху. Та спала, укутавшись с головой. Только длинные черные волосы выбивались из спальника. У Рябины мелькнула мысль, что Муха похожа на утопленницу, которую вытащили на берег и завернули в одеяло. Но Муха, судя по всему, вовсе не спешила в утопленницы: после прошлогодних приключений с датурой она до смерти боялась моря, не ходила одна на берег и никогда не заплывала далеко - туда, где дно под ногами кончается. Зато Муха отлично чувствовала себя на этом диком берегу, и все ей было нипочем - она была неприхотлива к еде, могла уснуть прямо на камнях, подолгу обходилась без воды, не обгорала на солнце и никогда ни на что не жаловалась. Ей не досаждали даже комары. И пауков она не боялась. Пока шли дожди, она сидела в палатке над картами и гадала на бубнового короля, а потом подолгу молчала, представляя, как сбудется гадание. Когда дожди перестали, загорела до черноты и сделалась похожей не цыганку. В общем, для кочевой жизни Муха подходила гораздо больше, чем Рябина, и сколько угодно могла бы прожить так, как они жили последние недели в Симеизе. На этом берегу они и застряли именно из-за Мухи: она все еще надеясь дождаться своего привернутого Эльфа, который ушел в горы и не вернулся.
  После его исчезновения на Мухином лице поселилась бродяжья цыганская тоска.
  -Ты мне совсем не помогаешь по хозяйству, - ворчала хозяйственная Рябина. - Вечно паришь где-то в небесах. С бриллиантами.
  -А зачем разводить это твое хозяйство? Можно и без него обойтись. Или сократить до минимума. Я не для того тут поселилась, чтобы окружать себя бытом!
  В общем, перед Рябиной была классическая бродяжка, которая сносно чувствовала себя даже в самых собачьих условиях.
  Рябина делала Мухе замечания, а Муха в ответ огрызалась. Рябина давала себе слово, что больше не будет делать Мухе замечаний, чтобы та не огрызалась в ответ и они как-нибудь невзначай не поссорились, но на следующий день обнаруживала пустую баклажку - ходить за водой было, по их договору, обязанностью Мухи - отсыревшие спички, вытекший из тюбика шампунь, вскрытые суповые пакетики с сухим концентратом, из которых Муха высыпала содержимое прямо в рот. Прямо в рот! Сухой ядрючий концентрат! Тогда Рябина не выдерживала и снова делала Мухе замечание, та огрызалась, и все шло по-старому.
  Чтобы отвлечься от подступающей тошноты, Рябина принялась думать про вчерашний день и вчерашнюю встречу. Забавно дело вышло. Она сидела на лавочке возле кооперативного магазина и ела эскимо. У нее оставалось несколько рублей на обратную дорогу, и тратить эти последние деньги было нельзя. Но она все равно ежедневно покупала эскимо, садилась на лавочку или на бордюр тротуара и медленно, с наслаждением его поедала. На жаре мороженое быстро таяло, по ее рябому запястью катились сладкие капли. Эти капли она сосредоточенно слизывала, потому что еще на одно эскимо денег точно не было.
  Парень уселся на скамейку раньше Рябины: когда та явилась со своим мороженым, он уже был там. Несколько минут они сидели рядом и молчали. Рябина ела жадно, а парень внимательно ее рассматривал. Она привыкла к мужскому вниманию. Она была нарядная, высокая, с полноватыми плечами и рыжими, пылающими и кучерявыми, как у африканки, волосами. На нее все смотрели. Многие заговаривали с ней, а кое-кто пытался заигрывать. Она к этому привыкла. А бабы - те спрашивали, не парик ли у нее, и что она такое делала со своей головой - красилась или завивалась. Или советовали Рябине, например, похудеть. В общем, тоже, на свой манер, приставали. Но она-то ничего такого не делала - не носила париков, не красила волосы и даже расчесывалась редко и неохотно, да и то лишь потому, что просуществовав в нечесанном виде день-другой, волосы превращались в жесткую медную проволоку. Рябина забирала их пластмассовым гребнем, прикусывала кусачками, втыкала заколки-невидимки, а иной раз и шпильки, если собиралась сделать цивильную прическу. Но волосы все равно торчали во все стороны, как заросли крапивы, прущие через забор. А уж худеть она и вовсе не думала!
  В общем, они сидели рядом, Рябина ела эскимо, парень смотрел на Рябину.
  Потом он спросил:
  -Вкусно?
  -Угу, - кивнула Рябина.
  Парень явно собирался еще о чем-то спросить, но не решался.
  Он с любопытством и почти не стесняясь рассматривал ее лицо, платье, бисерные браслеты на запястьях (много браслетов). Низки бус, свисавшие с шеи. Она не походила на курортных девушек, которых он видел все эти дни. С ними ему не приходило в голову знакомиться или даже просто поболтать. Он подумал, что среди обычных людей эта рыжая - как цветная фотография среди черно-белых. Ему не хотелось отпускать ее просто так.
  -Ты что-то хочешь мне сказать? - пришла на помощь Рябина.
  -Да... То есть, нет... Хочу спросить, да. Но боюсь, не обижу ли вас.
  -А ты не бойся. Спрашивай, - улыбнулась Рябина. - Мы за это денег не берем.
  -В общем... Понимаете... Мне показалось...
  -Что тебе показалось?
  -Вы случайно не еврейка?
  Рябина, конечно, ожидала услышать все что угодно, только не это. Она смотрела на парня, вытаращив свои пронзительные кукольные глаза.
  -Ну ты даешь, - выдохнула она наконец и усмехнулась.
  - то, не угадал? - парень тоже улыбнулся. - Тогда простите...
  Ему почему-то было до странности легко рядом с этой незнакомой девушкой-хиппи, и он ее почти не стеснялся.
  -Угадал, угадал. Только такие факты биографии обычно скрывают. А не вываливают первому встречному.
  -Да, это правильно, - посерьезнел парень. - Но я, понимаете, тоже еврей.
   -Поздравляю, - равнодушно ответила Рябина. Она не любила, когда люди нарочно подыскивают совпадения вроде знаков зодиака или, как теперь, национальности, чтобы завязать дружбу.
  На самом деле Рябина думала про Муху, которая давно уже должна была появиться в скверике перед магазином, где они условилась встретиться через пятнадцать минут, но почему-то не шла, и Рябина начала волноваться.
  -Жду подругу, - объяснила она молодому человеку. - Пошла на почту позвонить домой и до сих пор не вернулась! Мы с подругой почти не разлучаемся. Не любим ходить по одной. Это, знаешь ли, опасно.
  -Вот как? - удивился парень.
  -Опасно, еще бы! А ты как думал? Тут урла за каждым кустом. Сейчас они, правда, притихли. Но еще недавно, после того как разгромили лагерь на берегу, прямо-таки свирепствовали.
  -Вы путешествуете? - спросил парень уважительно и, как показалось Рябине, сочувственно.
  -Типа того, - Рябина пожала плечами. - Но я на днях собираюсь вернуться обратно в Харьков.
  -Так вы из Харькова? - почему-то обрадовался парень.
  -Угу. А вы?
  -И я, представьте себе, тоже! Но скоро уезжаю в Израиль.
  -Да ну? - удивилась Рябина.
  -Серьезно.
  -Вот, мечтаю жениться и никак девушку подходящую не могу найти, - шутливо добавил он.
  -Неужели? - снова удивилась Рябина. - Вон же их сколько.
  Действительно: к кооперативному магазину приближалась целая стайка шумных загорелых девушек. На ходу они оживленно спорили, что лучше взять на вечер - пиво или вино.
  -Брали бы лучше водку, - пробормотала Рябина. - Одну бутылку на всех. Дешевле обойдется.
  -Это все не то, - улыбнулся парень.
  -Что значит - не то? Не нравятся?
  -Не в этом дело. Они симпатичные.
  -Что же тогда?
  -Я могу жениться только на еврейке. На настоящей, галахической.
  -Это как?
  -По маме, по бабушке. По женской, в общем, линии.
  -Чтобы готовила тебе гефилте фиш?
  -Не обязательно. С ним возни много.
  -Зачем же тебе тогда еврейка, раз фаршированная рыба - не обязательно? Еврейки вообще-то капризные. А возни с ними еще больше, чем с рыбой.
  Парень рассмеялся.
  -Я из "Хабад Любавич", а у нас с этим делом строго.
  - Жену свою, небось, свечки по субботам зажигать заставишь?
  -Свечки, конечно, хорошо бы, - откликнулся парень.
  -И готовить ей придется по-кошерному, - уточнила Рябина с притворной озабоченностью.
  -У нас такие правила.
  -Правила у вас, а ложится все это на хрупкие плечи несчастных еврейских женщин!
  -Почему несчастных? Наша заповедь - сделать их счастливыми.
  -Ага. Наделав им десяток детей, - не выдержала Рябина.
  -Это как Бог даст.
  Рябина хмыкнула и насупилась.
  -Понимаете, - начал парень, - сокровища, которые получает человек, исполняющий заповеди, не сравнятся ни с какими вот этими... - он неопределенно махнул рукой в сторону поселкового центра, где слышалась ритмичная музыка, а на заборе были наклеены афиши с портретами эстрадных знаменитостей.
  Рядом с кооперативным магазином располагалось кафе, в котором продавалось разбодяженное пиво и арахис в стеклянных вазочках. Кафе было дешевым, и, пока не кончились деньги, Муха с Рябиной туда заходили, и официантка приносила им на подносе пиво в пузатых кружках и арахис.
  Напротив кафе, на клумбе, окруженной по периметру бетонным кантиком и усыпанной размокшими и утратившими товарный вид окурками, жвачками, пивными пробками - росла старая черешня. Она совсем не походила на свою родную сестру - вишню. Это было высокое, серьезное и мрачное дерево. Корявые ветки черешни были усыпаны неспелыми ягодами, и Рябина мечтала дожить до той поры, когда они наконец нальются цветом и сладостью. Но дни проходили, тошнота по-прежнему мучила ее по утрам, деньги кончались, а мысли Рябины все чаще и настойчивее устремлялись вон из Симеиза. Впереди снова маячила дорога, а черешня так и не созрела. Во всем виноваты холода, с грустью думала Рябина, рассматривая ветки. К июлю ягоды потемнеют и осыплются, так и не созрев. Как некоторые люди, думала Рябина. Да, как некоторые люди.
  Ей вдруг захотелось рассказать про все это парню, но она удержала себя: зачем тратить столько слов на постороннего человека?
  - Вас как зовут? - внезапно спросил парень.
  -Рябина.
  -А знаете, вам идет.
  -Знаю. А вас?
  -Михаил.
  -Вам тоже идет. Я уже сейчас пойду, - засобиралась Рябина. - Надо поискать Муху. Так зовут мою подругу. Схожу-ка на почту. Гляну, чего она там копается.
  Возле их скамейки по асфальту расхаживали голуби. Рябина присмотрелась: они склевывали остатки рассыпанного арахиса.
  -А давайте созвонимся, когда вы вернетесь в Харьков? Я тоже уезжаю завтра утром.
  -Давайте, - ответила Рябина без особого воодушевления и присела на скамейку. - Только я тебе, Миша, сразу хочу кое-что сказать. Можно?
  -Конечно.
  -Я еврейка, да. Как ты выражаешься, галактическая. И бабушка моя, если тебя это волнует, тоже еврейка. Но я, видишь ли, шлимазл. Страдаю дромоманией в тяжелой форме. Беременна неизвестно от кого. И, можно сказать, наркоманка.
  Все это она произнесла с затаенным сладострастием. Словно нищий, обнажающий прилюдно свои язвы. Но парень был простоват и не расслышал в ее голосе этих специфических модуляций.
   - Так что... - она скроила разочарованную гримаску и щелкнула языком.
  - Но это ведь лечится? - опечалился парень.
  -Поодиночке - да. А все разом - нет, не лечится. Ладно, Миш, я пошла. А вон и подруга моя идет. Живая и здоровая, ура. А то беременным нельзя волноваться! Всего тебе доброго.
  -Погодите, - парень пошарил в карманах ветровки и вытащил ручку и записную книжку. - Дадите мне ваш телефон? Я позвоню.
  -Запросто. Пиши, - и она продиктовала цифры.
  И он записал их в книжку. А потом они попрощались.
  
  
  * * *
  Воспоминание о забавном парне развеселило Рябину. Даже тошнота отступила. Она окончательно проснулась и была готова к новому дню. Ей надоело валяться на пенке. К тому же в спальнике становилось жарко. Она встала, надела платье, поверх накинула просторный мужской свитер: она спала в этом свитере в холодные ночи и согревалась по утрам, пока воздух еще не стал окончательно теплым, а сырость не высохла.
  Зола в кострище давным-давно остыла. Одно бревно так и не успело прогореть - они с Мухой погасили его для безопасности. Они ложились засветло. Было рискованно жечь костер в темноте, когда пламя заметно издалека - с неба, с воды, из леса. Неизвестно, какой человек или зверь может заглянуть на огонек.
  Слабый утренний ветер, дувший с моря, прошелся по листьям, пошуршал ими. Взметнул невесомую золу кострища. Баклажка была пуста: они поленились сходить за водой с вечера, но у Рябины оставалось немного в кружке.
  Она подняла глаза: прямо перед ней расстилалось море. Увидев его, она моментально забыла и про костер, и про воду, и про опасности, которые подстерегали на каждом шагу - опасности как физические, так и метафизические. Море стояло громадное, отвесное. На горизонте кромка его была размыта, нежно сливаясь с небом: день обещал быть жарким. Море сияло, переливалось, словно кто-то нарочно покачивал его в руках. Оно притягивало. Рябина надела вьетнамки, перекинула через плечо мятое полотенце, не просохшее до конца после вечернего купания, и зашлепала по тропинке.
  Море лежало рядом - метрах в ста от стоянки со спящей Мухой.
  Это была крошечная бухта среди скал, безлюдная даже в разгар лета.
  Рябина разделась догола, сложила вещи, спустилась к воде. Остывшая за ночь вода еще не прогрелась, но холод ее не пугал. Это Муха не любила и боялась моря - редко купалась, далеко не плавала. С отвращением всматривалась в воду, плещущую среди косматых валунов. В ее кипящие, подсвеченные солнцем омуты. А Рябина могла смотреть на воду сколько угодно, как другие смотрят в горящее пламя.
  Она снова подумала про парня. Как раз в это время он, наверное, садится в поезд. А когда она, наплававшись, вернется к Мухе, будет проезжать Джанкой.
  Берег в этих местах был отвесным. Глубина начиналась сразу, как только спустишься по крупным, плотно друг к другу притершимся валунам. А потом подводный мир распахивался, расступался, принимая в себя оттолкнувшуюся от последнего камня Рябину вместе с ее плывущими оранжевыми волосами. От перепада температур у Рябины на секунду перехватило дыхание, но она нырнула, проплыла под водой несколько метров и согрелась. Набежала волна, мягко толкнула вынырнувшую Рябину в грудь, плеснула в лицо. Рябина не успела отплыть далеко, а берег уже съежился, отступил, сделался маленьким. Зато море раздвинулось и поглотило ее. Вокруг было очень мало земли и очень много моря. Рябина опустила лицо в воду и открыла глаза. Она отлично видела под водой. Ей не нужны были ни маска, ни очки - эти инородные предметы только мешали, сдавливая голову и принося ощущение несвободы. Внизу, сквозь толщу прозрачной воды темнело дно, на котором покоились древние, как мамонты, камни, поросшие густой, но не страшной и мягкой на ощупь шерстью. В эту бурую гриву приятно было погружать пальцы. Кое-где среди колышащейся подводной травы виднелись желтые островки песка и белые поляны гальки, вымытой морем. Над песчано-галечными прогалинами плавали рыбки. Рыбки помельче проносились юркой косой стайкой. Другие - покрупнее, серые с пестринками - стояли неподвижно возле дна, вздрагивая от волн и Рябининой тени. И каждый раз Рябина отмечала, как все это аккуратно расставлено, разложено, распределено в пространстве - как в аквариуме, за которым ухаживает заботливый хозяин. Если морю доставался инородный предмет, оно его усердно обрабатывало, шлифовало, а потом встраивало в донный ландшафт. В нескольких метрах от берега глубина увеличивалась. Сквозь толщу воды виднелось галечное дно, усыпанное мерцающими солнечными бликами, и только кое-где темнели большие камни. Рябина напружнилась, сделала несколько широких взмахов руками, как заправский пловец. Легла на спину, приподняла голову: бухта вместе с гомоном цикад осталась далеко позади. С моря открывался вид на другие бухты - в одной из них зоркая Рябина приметила человека, лежавшего на сбившемся белом полотенце спиной к солнцу. Дальше зеленел и серебрился взбирающийся по склону лес, а за лесом на фоне густо-синего неба стояли, заволакиваясь беловатой дымкой зноя, горы. Рябина проплыла еще дальше, с наслаждением разгребая руками прохладную воду, потом снова опустила лицо в воду и посмотрела вниз. Дна не было. Внизу мягко и таинственно синела бездна, прорезанная лучами солнца. Внутри синевы, если всмотреться, угадывалась тьма. Как же это, задумалась Рябина. Вроде бы недалеко от берега, и вдруг - такая глубина. Она вспомнила, что на дне морей и океанов тоже имеется свой рельеф, что там свои вулканы и горы и даже бездонные впадины, и от этих мыслей ей стало жутко. Может, под ней сейчас тоже одна из таких впадин? Она будто бы заглядывала в замочную скважину, но за дверью было темно, и ей ничего не удавалось рассмотреть. Потом она вспомнила недавний сон, зеленоватое свечение сновидческого Львова, в которое она тоже всматривалась, но в глазах будто бы стоял туман после долгого купания. Вот почему, сообразила Рябина, люди боятся открывать в воде глаза: их пугает эта многослойно уходящая вниз синева с темным исподом, безымянная тайна, которая внезапно оказывается рядом. Эту тайну они носят внутри себя всю жизнь, не называя ее по имени и предпочитая с ней, по возможности, никогда не встречаться.
  
  
  
  
  
  Глава двадцать шестая
  Разоблачение одной тайны
  
  Говоря по правде, случай с Хмурым не был для Лоты чем-то невероятно значимым. Чем-то выдающимся, чего она не могла в себе удержать, тяготилась день-деньской, вертелась в кошмарах ночью, когда каждая мимолетная тревога разбухает до размеров стресса. Нет: чем-то особенным грубая выходка Хмурого - или, скорее, попытка грубой выходки - для Лоты не была. Она Лоту не деморализовала, не заставляла мысли нарезать круги, то и дело возвращаясь к исходной точке, как, в отличие от нее, вели себя некоторые безобидные на первый взгляд тайны.
  Кстати, о тайнах: тайны, конечно, преследовали. Но делали они это тоже очень и очень избирательно.
  Так например, однажды, и уже довольно давно - неизвестно, в какой день и при каких обстоятельствах - опустел Лотин кошелек: из него выгребли подчистую все деньги, которые она скопила на отпуск и привезла с собой из Москвы. Вместо приличной, по Лотиному разумению, суммы, в кошельке скромно ютился один-единственный мятый бумажный рубль. Но этот рубль, оставленный ей кем-то на черный день - рубль тертый и тисканный, словно его долго теснили и мяли в потном кулачишке, прежде чем окончательно с ним расстаться - не взбесил, а тронул ее. Некто, сжалившись, оставил ей крошку на черный день. Человек с рублем имеет несравненно больше шансов выжить среди нарождающегося капитализма, чем человек без рубля. Но кто мог украсть эти деньги? Да кто угодно. Кошелек лежал в рюкзаке, рюкзак - в их с Птицей комнате, дверь в которую в дневное время не закрывалась. Любой мог войти и спокойно вытащить что угодно из рюкзака. Любой, начиная с одного из них - об этом Лота всерьез не задумывалась ни единой минуты - и заканчивая лесниковскими девушками, которые маясь от безделья, целым днями слонялись по дому и огороду. И вот это серьезное и, в общем, многое собой определяющее происшествие, имевшее последствия, почти ее не взбудоражило и не ужаснуло, что наглядно показывает, насколько капризны и субъективны человеческие - Лотины, во всяком случае - переживания.
  Но кое-какая тайна Лоту все-таки угнетала. Кое-что она носила в себе так долго, что оно, по сути не изменившись, обрастало воображаемыми подробностями, которые были ярче и отчетливее настоящих.
  И вот как-то раз она не выдержала.
  Это было в один из их с Птицей вечеров. В такие вечера, которые Лота по себя называла "нашими", они наконец-то оставались вдвоем, т.е. одни. Совсем одни. Без компании.
  Можно даже сказать, это был семейный вечер. Лота читала, пристроившись с таким расчетом, чтобы кружок света падал на страницу книги. Птица сперва сидел на матрасе, что-то обдумывая и записывая в блокнот, потом встал и прикрыл дверь и даже запер ее на щеколду. И мир мгновенно сжался до размеров крошечной комнаты, переставая существовать за ее пределами.
  Лупоглазая ночь таращилась в окошко зверем лесным: без интереса, без симпатии, но и без дурного умысла.
  Присутствие Птицы чудесным образом отрезвляло мир, проясняя его и упрощая. Воск на тарелке делался просто расплывшейся свечкой. Ведьмина лестница - игрушечными бусами. Откуп на перекрестке - рассыпавшейся из карманов мелочью, в которой добавились размокшие леденцы.
  Так бывало всегда, когда они с Птицей оставались вдвоем.
  И вот, Птица опять завел свою песню. Его угнетала мысль о том, что он впустую теряет время. Работать на благо общества - вот в чем было его стремление и предназначение. Это он знал наверняка и знал всегда. Главное - найти подходящих людей. Он готов был обитать на дне, вращаться среди отбросов. Готов был воодушевлять и вдохновлять эти отбросы, социализировать, учить самоорганизовываться, выстраиваясь в новое гражданское общество. Отбросы - это ведь не так уж плохо. Это во всех отношениях удобный и интересный для эксперимента и жизненного опыта материал. Птица признался, что сам толком пока не знает, чем и как ему предстоит заниматься, и где было бы лучше и безупречнее себя проявить. Но пока что он был один. Абсолютно один. Дело в том, что серьезные люди не воспринимали патлатого юношу в штормовке и солдатских сапогах как ответственное лицо, которому можно доверить серьезное начинание и уж, тем более, благотворительную организацию и спонсорские деньги
  Это был одним из привычных разговоров, против которых у Лоты существовало единственное средство - зажмурить глаза и заткнуть уши. Разумеется, то и другое фигурально.
  Зато потом он вдруг без всякого перехода принялся рассказывать нечто такое, о чем ни разу не говорил прежде. Про родительскую квартиру в удаленном районе Питера, название которого тут же вылетело у Лоты из головы. Про судостроительный институт, куда он подался сразу после школы под давлением родителей. Про давление родителей. Тут уже Лота, конечно, не выдержала и включилась по-полной.
  -А как же твои мама и папа? - спросила она. - Неужели они не ждут тебя?
  -Ждут, - простодушно и светло ответствовал Птица, так что сразу стало очевидно, что не дождутся.
  -А ты?
  -Я давно уже сделал для себя выбор: их путь мне не подходит. Я выбираю другой, свой собственный. Я еще пока не знаю, что это за путь. Но он в любом случае пролегает очень далеко от их муравьиных тропок.
  -Человек может идти своим путем, но разве это мешает иногда навещать близких?
  -Еще как мешает! Каждая такая встреча - к счастью, теперь уже это все в прошлом - сплошное взаимное надувательство. Их бесит мой внешний вид, мой образ жизни. Да вообще все! А я категорически не приемлю их вид и их образ жизни. И прежде всего - монструозный социум, который все это генерирует, да так, что люди охотно хавают его отрыжку. Придумывают себе все новые и новые потребности и при этом вполне довольны собой.
  -Но ведь это твоя семья, - пискнула Лота едва слышно.
  -Семья - это институт подавления, - отрапортовал Птица, гася ее нетерпеливый порыв готовой формулой. - Так было, во всяком случае, до недавнего времени. А нового пока не изобрели.
  -Не изобрели - не значит, что невозможно изобрести.
  -Конечно, не значит, - ответил Птица неожиданно тепло и нежно.
  Тут уж Лота совсем растаяла. Дело в том, что она старалась не задавать лишних вопросов. Повсюду в Птицыной душе произрастала такая сложность, что, задавая глупые вопросы, она рисковала заплутать в дремучих зарослях и уже не найти дороги назад. Но его случайные откровения - или проблески откровений, намеки на них - которые она столько дней старательнейшим образом собирала по крупице, словно приоткрывали некую тщательно спрятанную сущность Птицы, тоскующую по уюту и домашнему очагу. А это означало, что у Лоты есть надежда!
  Пока они с Птицей сидели - или лежали - вдвоем, запершись в комнате, где-то за стеной, за тоненькой перегородкой басили, бубнили, хохотали, перебрасывались в картишки, переговаривались и переругивались их ребята. Тренькали на гитаре и пели что-нибудь заунывное или, наоборот, забавное, приводящее на память веселые воспоминания. Заваривали и гоняли травяные чаи. Заедали их пряниками и лежалыми баранками с просроченным вкусом, а чаще просто хлебом, скатанным в сероватые шарики.
  Но голоса ребят, их смех, блямканье их гитары, доносились издалека - из гораздо более далекого, во всяком случае, далека, чем всего-навсего соседняя комната. Их слова не касались Лоты и не задевали ее, их песни ее не трогали: так было всякий раз, когда они с Птицей оставались одни.
  Ночь тихонько постукивала в стекло с наружной стороны окна, барабанила мотыльками, просилась внутрь. Потом хлопнула посильнее - звякнуло стекло, кто-то неведомый и невидимый с раздраженным жужжанием отлетел прочь. Но тут же на смену ему прилетел ветер, и стекло напряглось, ойкнуло чуть слышно, сдерживая напор.
   И тут Лота почувствовала: пора.
  -Слушай, давно хотела тебя спросить... - сказала она Птице, и голос ее дрогнул, а сердце на секунду похолодело и еще потом несколько секунд приходило в себя: чудилось Лоте, что она собирается выболтать страшную тайну, которую доверили ей лично. Она заметила, что Птица насторожился. - Этот тайник под крышей... Кто его сделал?
  -Какой тайник?
  Тут только Лота сообразила, что ведь он ничего до сих пор не знает ни про чердак, ни про тайник. И, прежде чем задавать вопросы, она должна была бы ему рассказать, как обстоят дела между потолком и крышей.
  -Гм, - гмыкнул Птица, выслушав. - А чего особенного? Это, конечно же, Дима. Ай, кусает кто-то! - он поморщился и провел рукой по шее. - Надо же, комар полетел... Только этого не хватало! Комары...
  -Думаешь, Дима? - перебила Лота, удерживая разговор в прежнем русле. - Но зачем Диме тайник?
  -Он, я слышал, собирается тут зимовать. Не все три зимних месяца, а так, наездами. И лошадь одну вроде бы себе оставит. Ну и вот, заныкал кой-чего для себя. На всякий случай. Вдруг останется в лесу один. Мало ли: снег, буран, заносы. Дима это, в общем.
  -То есть, тебя это совсем-совсем не удивляет?
  -Что - это?
  -Тайник.
  -Нет, конечно. Так часто делают охотники. Оставляют в лесу заначку. А Дима - охотник.
  -Да, но ведь тайник-то женский! - выпалила Лота, не подумав, как дико это звучит.
  -Что значит - женский? - улыбнулся Птица. - С чего ты взяла?
  И он засунул руку ей под свитер и погладил спину. Просто так погладил, ничего особенного. Она бы даже сказала, по-дружески. Но это было так, словно целый мир смилостивился над нею. Или некое охранительное божество накрыло ее своей покровительственной дланью. Птицыны пальцы были теплые, мягкие. Они не огрубели, не стали шершавыми ни от ледяной воды, ни от грубой физической работы. Под этими пальцами, навстречу им, в ней тоже рождалась и росла ответная теплота. И было неважно, что ни один из предметов тайника не соответствовал ни натуре, ни характеру Димы - кроме, пожалуй, вина и денег. И что впереди их по-прежнему ожидают испытания, и испытания эти непосильны. И Главное Событие тоже ожидает впереди. И сизый волдырь смерти где-то уже вздулся, и было опасно прикоснуться к нему мимоходом или случайно задеть рукавом. Но какое значение имело все это сейчас, когда рядом, рождая в ней ответное тепло, глубоко и безмятежно дышит Птица?
  А рука его тем временем скользила по Лотиной спине вдоль позвоночника, вылезла наружу через ворот свитера, запуталась в волосах и тоже заодно их погладила.
  А потом Птицыно лицо склонилось к ее лицу. Оно склонялось к ее лицу долго. Все ниже, ниже. Вот уже ни носа, ни лба, ни глаз, одна только кругом темнота - так лист, падающий на воду, соприкасается со своим отражением и закрывает его. И Птица ее загородил от всего темного и больного, таинственного и мистического, что таилось в горах, в лесу и на чердаке. И от людей, которые где-то блуждали, - далеко ли, близко ли - конных и пеших, со злыми или добрыми помыслами, неся за пазухой тайны для тайников и сюжеты для историй, замышляя устраивать схоронки и закапывать клады - но, так или иначе, были для них с Птицей чужаками.
  И тайна тайника уже более не казалась таинственной. И даже, можно сказать, перестала быть тайной. Это как рассмеяться в лицо грядущему, которое темнеет где-то впереди и требует к себе, как минимум, почтительного отношения.
  А потом Птица задул свечу, чтобы лупоглазая ночь не подглядывала и не следила за ними через окно, и в комнате запахло жженым парафином - приятно и чуточку ядовито.
  И тогда Птица ее поцеловал.
  И все, что было до этой минуты, мгновенно стало прошлым. Так случалось всякий раз, когда они оставались вдвоем, и Птица ее целовал. Неохота, да и смысла не имеет пересказывать то, что было между ними еще через минуту. Это же дело двоих, и посторонние все равно ничего не поймут. А было это так здорово, как не было, наверно, ни у кого с самого сотворения мира.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать седьмая
  Индеец
  
  Безветренная и солнечная погода установилась в горах окончательно и надолго.
  Пролетела торопливая вереница дней.
  Все народонаселение совхоза имени Хмурого загорело, выгорело, а кое-то успел и обгореть. Были радости вроде вкусной, здоровой и нажористой пищи, или особенно светлого и погожего утра, или конной прогулки по горным дорогам. Все - может быть, впервые в жизни - научились по-настоящему любить и ценить солнце и постепенно- самым естественным и логичным образом - превратились в солнцепоклонников. Были и печали - так, Леха нечаянно уснул на солнцепеке и обгорел. Как будто его хорошенько обжарили в масле, но только с одной стороны. Случались в их рядах и разбитые пальцы, и мозоли, и царапины различной глубины и загрязненности, отравлявшие существование. А главное, у жизни наконец-то наметилась проторенная колея, о которой Лота так мечтала в долгие недели непогоды и холодов.
  Но вместо благостного успокоения в их стане поселились тоскливое безразличие и тягостное безделье - источник конфликтов и ссор.
  Началось с того, что Птица поссорился с Индейцем.
  Лота навсегда запомнила день накануне злополучной ссоры. Необычно яркий, он просто не мог стереться из памяти. Стемнело раньше обычного. Но это не была серость выцветших от дождя небес: небо стало фиолетовым, злым, нехорошего синюшного оттенка. Вскоре тревога передалась всем. Все боялись грозы так, как можно ее бояться, живя на открытом лоне природы. Было нехорошо, душно, чувствовались грядущие грозные перемены. Где-то вдали за перевалом рокотали раскаты грома. Небо излучало болезненный желтый свет. Пахло озоном. К вечеру небольшой светящийся шар отделился от неба и замер у входа в их хоромы. Постоял, принюхиваясь. И каждый, видя его, застывал, как остолбеневшая жена Лота - в той позе, в которой настигло его атмосферное явление. Лота, открыв рот, стояла на тропинке, которая вела от сортира к рукомойнику. Коматоз и Индеец цепенели в кухне над общественными деньгами, которые только что пересчитывали. В комнате, сидя на полу с записной книжкой в руках, застыл Птица. У коновязи стояли поддатые, но парализованные суеверным ужасом лесники, и при них - Володя с висящими гроздью на сгибе огромного локтя лошадиными недоуздками. У костра перед домом каменел, вытаращив белесые глаза, Леха. Шар вплыл в дом, проник в кухню и медленно поплыл громадным мыльным пузырем. С виду в нем не было ничего пугающего, но Лота боялась, что грохнется в обморок от напряжения нервов и притянет его к себе. Все отражало ровное свечение шара - плотного сгустка дневного света, огромной заблудившейся в пространстве искры. Ложки и ножи, лезвие топора, гвозди, металлические скобы, зрачки людей, лошадей и собаки, их же глазные белки, мутные оконные стекла, подсохшие лужи за коновязью, хитиновый покров жужелиц, слюдяные крылышки стрекоз. Металлические зубы Хмурого, конечно же, тоже. И это почти трескучее напряжение, которое сопровождало его полет - тоже было отражением тревоги и нервозности, которые поселились в их замкнутом мирке в последнее время. "Нужна розетка, чтобы он ушел. Нужна розетка", - тикало у Лоты в голове. Розеток в доме не было, и Лота боялась, что шар так и останется висеть над их поляной. Однако вскоре он сам по себе вышел в окно, повисел во дворе, а потом двинулся в сторону леса. У коновязи еще раз остановился, рассматривая лошадей и овчара. А потом дернулся и исчез, увлекаемый воздушными потоками ввысь. Возможно, он унес на себе моментальные снимки их физиономий, и где-то они будут храниться до конца времен.
  Так вот, Индеец. Еще в самом начале Лота почему-то была уверена, что Птица захочет с ним сблизиться. Таинственный, мирный, но свободолюбивый Индеец как нельзя более соответствовал концепции нового человека, которую в своих речениях регулярно развивал Птица. Лота считала, что именно из таких тонких, но устойчивых, мягких и, в то же время, твердокаменных людей и должно складываться новое общество, и не сомневалась, что Птица обязательно приложит усилия, чтобы приручить и просветить этого ярчайшего представителя народной массы. Володя, в отличие от Индейца, с первого же дня сам шел в руки, ни разу не перечил и всегда поддерживал все разговоры, дела и начинания Птицы, глядя на него с восторженным восхищением и даже, как Лота не раз замечала, стремился ему подражать. Лота видела, как он ходит за Птицей крупной, но невыразительной и загипнотизированной тенью, копируя все его жесты, интонации и слова, его ободряющее "друзья", высокопарное поначалу и такое привычное в долготе дней. Образ Птицы отпечатался на всем облике Володи - под этим влиянием он держался более уверенно и раскованно, шире шагал и даже пускал задумчивые колечки сигаретного дыма, как умел делать только Птица. И говорил с тем же неторопливым достоинством, с вкрадчивыми, но напористыми интонациями, как Птица, и посматривал иногда хитро и вбок, как любопытный грач - так, как имел обыкновение делать Птица. В общем, Птицыны усилия по засеиванию и культивации человеческой души приносили на почве Володиной личности самые изобильные всходы.
  Что же касается Лехи, Лота тоже вскоре заметила, что Леха Птице не интересен и относится к нему Птица снисходительно, но равнодушно и даже немного свысока - он будто бы отфильтровал Леху через внутреннее сито. По структуре своей Леха, по его мнению, не был подходящим кирпичом для строительства человеческой башни. Он был неопрятен, слюняво и разухабисто лузгал семечки, полоскал рот во время чаепития, беспорядочно матерился и по вечерам ссал в траву прямо с крыльца. Тем не менее, их отношения строились самым что ни на есть мирным и безоблачным образом, и, глядя на них, Лота понимала, что и без видов на будущее два человека могут отлично уживаться, не доставляя друг другу хлопот, но и не принося радостей. Это был нормальный, практичный и осмысленный симбиоз.
  И еще: зависть. Лота вспоминала о зависти всякий раз, когда видела Леху. Возле Лехи всегда ощущались вибрации зависти, которая была для него таким же естественным органом восприятия, как обоняние или слух. Леха шарил вокруг себя невидимыми жгутиками, которые ощупывали материальные предметы и тела людей.
  В общем, Леха был не роскошным, но универсальным и удобным в бытовом отношении приспособлением для кухни, скотного двора и хозяйства в целом.
  Но Индеец оказался непростым и неожиданно твердым орехом, который на поверку оказался неразгрызаемым камнем. От Лоты не ускользали их мелкие и почти незаметный стычки, которых не видели другие. Колючие намеки и ядовитые слова и такие же колючие и ядовитые взгляды, которые отравляли жизнь, как песчинки, попавшие в хлеб. Замечала Лота и то, как мрачнел Птица, когда неподалеку появлялся Индеец, и как напрягался Индеец, когда Птица заводил одну из своих привычных песен. Но дни проходили, и между ними ничего не происходило. Свои темные и запутанные чувства каждый хранил в глубине, а вот что происходило внутри этой глубины - этого Лота видеть не могла. Время - лучший антидот, а труд на свежем воздухе - лучший способ избавиться от лишнего напряжения и излишков негативной энергии, думала она.
  Так оно и было - до поры до времени.
  Однажды Индеец отправился на пастбище, прихватив с собой бутылку самогона, который лесники держали припрятанной в заветном месте. Скорее всего, нагрянув в очередной раз, как всегда - внезапно, они привезли бы с собой из города цивильное бухло и вряд ли бы вспомнили про схоронку. Но брать чужое, не спросив об этом хозяев или хотя бы не предупредив Птицу, было не принято.
  Утром Индеец засунул бутылочку в свой живописный растянутый свитер, размера на три превышающий худые Индейские габариты, и отправился с нею на пастбище, где они с Лехой и Володей отлично провели время. Назад он принес пустую бутылку и с нахальным видом выложил ее у крыльца, где уже толпилась батарея порожней лесниковской тары. Лота понимала, что брать без спроса было не в обычае Индейца, и поступок этот был типичной провокацией.
  -А теперь объясни внятными словами, зачем ты это сделал, - холодно, едва сдерживая ярость, спросил Птица.
  -А чего она валялась без дела? - Индеец придурковато и нахально вытаращил на него свой единственный глаз.
  -Она не валялась без дела. Она ждала.
  -Вот и дождалась! - хохотнул Индеец. - Да ладно, я пошутил. Я сам потом с лесниками договорюсь. Они ж нормальные мужики, не обидятся, - и он коротко, зло сплюнул.
  -Я отвечаю за все, что здесь происходит, - неожиданно Птица повысил голос. - За тебя, за них. За дом с лошадьми, за бутылку эту, черт бы ее подрал!
  -А почему - ты? Тебя что, кто-то назначил? Ты у нас бригадир? - ядовито прищурился Индеец.
  -Я сейчас ударю тебя, - сказал Птица очень тихо.
  Он подскочил к Индейцу и, почти не замахиваясь, нанес ему короткий точный удар, от которого тот отлетел в сторону.
  -Ты чо? - выплевывая кровь, пробулькал Индеец. - Грех бить калеку!
  Птица выпрямился и оглянулся. Неподалеку соляными столпами стояли Володя и Леха - хмель выветрился из их косматых голов, и они удивлено и непонимающе таращились то на Птицу, то на Индейца. Леха скроил дебильную гримасу, которая непонятно, что выражала, а Володя стоял навытяжку руки по швам и, несмотря на силу и рост, вряд ли собирался прийти Индейцу на помощь.
  -Уходи, - неожиданно сказал Птица. - Убирайся вон отсюда.
  Лицо и голос Птицы были страшны.
  А потом Лота заметила, что все как-то странно смотрят на дверь - затравленно и одновременно вопросительно, даже Птица и Индеец. Она повернула голову и тоже обомлела. В дверях с ружьем в руках стоял Игорек - видимо, он только что вернулся из Балаклавы: на нем была синяя городская ветровка и красная кепка с длинным козырьком. Через плечо все еще висела спортивная сумка, с которой он приехал и не успел снять. Никто не заметил, как он вошел в дом, как вышел из дома с ружьем. Никто не мог сказать, как долго он за нами наблюдает. Он ни в кого не целился, просто держал ружье в руках, и Лота даже не была уверена, было ли оно заряжено. Но выражение его лица и это ружье придавали всей сцене излишний и неоправданный драматизм.
  -Убери волыну, - хрипло проговорил Птица.
  Игорек смотрел на него, не мигая.
  -Волыну, пожалуйста, отнеси в дом, - повторил Птица уже спокойно.
  В этот момент Индеец вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону подальше от Птицы и убежал.
  К вечеру он так и не вернулся, но все его вещи оставались в доме, а без них он бы не ушел.
  Вечером все молчали, жались по углам, нехорошо суетились и томились гораздо сильнее, чем в ту холодную неделю, когда беспрерывно шел ледяной дождь.
  Ночью Лота не спала. Она боялась, что Индеец вернется, неслышно проникнет в дом и зарежет Птицу своим ритуальным ножом. Или наведет на него быстродействующую порчу. Она лежала, не дыша и не шевелясь, прислушивалась и смотрела в окно, и ей казалось, что в кипящей угольной тьме она видит силуэты древних тавров, убитой собаки, старухи в зипуне. Уснула Лота только на рассвете, а к завтраку как ни в чем ни бывало вернулся Индеец. Он сидел за столом и молча жевал черствый серый хлеб, который Птица купил в поселке, Птица тоже жевал тот же самый хлеб, отщипывая куски от краюхи, и Лота видела, как на их лицах ходят туда-сюда желваки под загорелой кожей.
  К вечеру Индеец ушел, и остальные не пытались его остановить. Все понимали, что оставаться ему нельзя.
  
  * * *
  С исчезновением Индейца в жизнь пришли маята и раздраженье: предвестники скорой разлуки.
  По дому гулял ветер. Откуда он взялся - такой сухой, резкий? Его раньше не было.
  Предчувствия Лоту переполняли. Вместе с воздухом она вдыхала густую, пахучую тревогу, которую давно уже излучали происходящие события. Оставшись одна, она перебирала эти события мысленно, пытаясь нащупать взаимосвязи и не находя ее. Светящийся шар и овчар, скулящий на привязи. Труп собаки, кем-то подброшенный у них на пути. Пригоревшая зажарка для лехиного супа, соринка, влетевшая в единственных глаз Индейца и тоскливые блуждающие зрачки Володи и Коматоза. Лота еще не знала, что все эти смутные намеки, зашифрованные послания, мерцающие знаки вовсе не указывают на какое-то большое событие, а образуют созвездие, которое помечает человеческую жизнь, как заводское клеймо из тех, что выжжены на крупах лошадей и быков.
  Лота замечала, что ребята все меньше разговаривают друг с другом. Зато чаще вытаскивают свои рюкзаки и копаются в их внутренностях, насвистывая путаную мелодию или задумчиво что-то напевая. В глазах у всех появилось рассеянное и мечтательное выражение - признак того, что рано или поздно - и скорее рано, чем поздно - охота к перемене мест снова погонит их в путь. И тогда уже ничего - ни деньги, ни документы - их не удержат. А может, все это ей только казалось? В любом случае, Лота была уверена, что никто не страдал из-за всего этого так, как страдала она.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать восьмая
  Тот, Кто Оставляет Знаки
  
  Птица знал наизусть все дороги и перевалы горного Крыма. У него была секретная игра - в партизанскую войну. Как будто сам он - партизан, который прячется за деревьями, за камнями, за кустом. Падает, переползает по-пластунски с места на место, морочит голову преследователям. Зарывается щекой в пушистую, пахнущую корицей листву. А где-то не дремлют враги, где-то щелкают затворы АК. От врагов он уходит - пробежкой, ползком, от куста к кусту, от ствола к стволу. Потому что партизанская война - она и есть наиболее честная. Во всем мире, во всех стратегических планированиях и на баллических картах - только ты и твой враг. Либо ты от него удираешь, либо он от тебя.
  В общем, Крым Птица знал, как мало кто знает. Но иногда ошибался, путал похожие одна на другую пустоши и низины, хребты и пролески, или что-нибудь забывал. А еще он любил совершенствовать свои знания - срезал привычный маршрут через лес, залезал на отвесную гору, пытаясь выбраться хитрым маневром на знакомую дорогу. Сам же при этом говорил, что горный Крым - строгое место. Ошибаться в нем нельзя. Горы сбивают с пути, подсовывают одни тропинки вместо других и иногда - в особых случаях - сводят человека с ума.
  Так и случилось в один прекрасный день.
  Это действительно был прекрасный день. Было почти тепло, почти солнечно - солнце проглядывало сквозь тонкий слой облаков, и все кругом казалось дымчатым, полупрозрачным, как марля или вуаль. Лота и Птица решили спуститься с плато по Чертовой лестнице, чтобы позвонить в исчезнувшую с карты Москву. Чтобы бабушка в Москве знала, что с Лотой все в порядке, и не волновалась.
  Кто-то им рассказал, что в поселке имеется телефон. И вот к этому телефону, спрятанному на дне застывшего зеленого озера, взбиравшегося по склонам и омывавшего отвесные стены главной горной гряды, они и направились.
  Этот день ничем не отличался от других похожих дней. Он был ничем не лучше дня вчерашнего, когда точно так же мглисто светило солнце и ложились на землю тончайшие тени, но был определенно лучше так называемого третьего дня, когда небо опустилось совсем низко и лил проливной дождь. Это был обычный день из долготы дней, таких неприметных дней целую связку обозначает одно яркое событие, иначе они исчезают бесследно.
  Так Лоте казалось вначале, а потом оказалось, что этот день был единственным и главным. Что это на самом деле был особенный, прекрасный день.
  Они и раньше спускались по Чертовой лестнице в поселок за продуктами. В центре поселка располагалось сельпо, где продавали хлеб и крупу. Это была крошечная пустая площадь, где росли серебристые тополя и ворковали горлицы - кофейного цвета птицы с темным ободком вокруг шеи. Если повезет, там можно было купить печение, конфеты и леденцы. Если повезет. Изредка завозили селедку или заиндевевшие глыбы мороженой говядины. Вокруг все заросло лебедой и пасленом, а на крыльце сельпо стояла консервная банка: в дождливые дни в нее набиралась вода, и они по очереди бросали камешки, стараясь попасть внутрь. Все продукты в сельпо пахли одинаково - мокрым картоном. Птица их покупал на выданные лесниками деньги, и в сваренном виде они неожиданно начинали пахнуть сами собой: крупы - крупами, горох - горохом, макароны - макаронами. Сырой картон не выдерживал термической обработки и отступал, оставляя место сущности этих нехитрых продуктов.
  А однажды он накопил денег и купил Лоте пряников. Пряники на сэкономленные лесниковские деньги: пластмассовый совок зачерпнул их из большого пыльного мешка, и они высыпались на весы с глухим костяным стуком. Разбитная продавщица ловко скрутила фунтик и отдала Птице, а Птица улыбнулся и протянул Лоте. Кулек из плотной серой бумаги - и в нем пряники. Пронзительный запах мятной зубной пасты, и на вкус тоже паста, только сухая и сладкая. Лота такие пробовала один раз когда-то давным-давно, и ее ужаснула смесь сладости и мятной эссенции. Но эти, купленные Птицей в сельпо и предназначавшиеся специально для нее, имели особый вкус. Как его описать? Вкус сиротства и нищеты, странствий и неприкаянности. Терпкий, сложный вкус времени, которое истекает, которое уже почти истекло.
  Когда Птица отдал ей эти несчастные пряники, она от радости чуть не плакала. Слезы собирались в глазах, но не вытекали наружу, а стояли большой горячей каплей, и мир расплывался, как подмокший казенный штемпель. Зато потом, много дней спустя она плакала, когда вспоминала тот день. Потому что Птица ничего ей ни разу не дарил. Вот если бы он каждый день осыпал ее дарами, съестными или несъедобными, пряники не выдержали бы конкуренции со стороны изобилия и померкли. Но они были единственными в своем роде - в плотном сером фунтике: маленькие, крепкие, пахучие.
  
  В общем, они с Птицей не раз наведывались в поселок - то по овощи, то по крупу. А в тот прекрасный день, единственный и главный в долготе дней, ошиблись и перепутали лестницу.
  Птица решил срезать путь и начал спускаться чуть раньше - по новым ступенькам, по незнакомой тропе.
  Он рассчитывал, что через десяток метров неизвестный путь сольется с Шайтан-Мердвеном и они благополучно окажутся у подножья гор. Отдохнут возле памятника неизвестному солдату и отправятся дальше в поселок.
  Вся дорога займет полчаса, сорок минут, не больше.
  Но он ошибся: Чертова лестница осталась далеко в стороне. Была лестница, да не та, а поняли они это не сразу.
  Птица нес за спиной Лотин ермак. Они миновали кусты ежевики на краю обрыва, полюбовались обширной долиной, расстилавшейся между горами и морем, и спокойно начали спуск по надежной, почти гладкой естественно-природной тропе, которая вот-вот должна была превратиться в знакомый Шайтан-Мердвен. Все шло как обычно. На камне возле тропинки сидели жуки-пожарники, похожие на россыпь крошечных черно-красных костяшек домино. Паук-косиножка терпеливо преодолевал прозрачный скелет прошлогоднего листа. Птица насвистывал любимую тему из The Wall. Сквозь облака пробивалось жиденькое солнце. Пахло травой и пылью. Но ступеньки под ногами с каждым шагом становились все круче, расстояние между ступеньками все увеличивалось, так что вскоре Лота с трудом нашаривала ногой следующую. Наконец спускаться стало настолько трудно, что Птица перестал насвистывать и принялся ей помогать. Он ее обогнал, повернулся к ней лицом и осторожно переставлял ее ноги поочередно с камня на камень. Лота ничего не видела перед собой, только Птицу - его волосы и очки. По волосам ползла гусеница-холстомер: она поднялась на задних лапках и застыла, уставившись на Лоту. Лота смотрела на его волосы, на холстомера, и больше ничего видеть ей не хотелось. Ей было вполне достаточно того, что она уже видела.
  А потом Птица куда-то исчез вместе с очками и гусеницей. Переместился на другой уровень - чуть ниже, чтобы проверить, что же такое вдруг произошло с их тропинкой и почему она до сих пор не превратилась в Шайтан-Мердвен. Лота осталась одна и медленно, очень медленно начала догадываться, почему Чертова лестница на самом деле называется Чертовой. Она так называлась вовсе не потому, что ступени слишком отвесны. Среди кустов и деревьев, думала Лота, лестницу легко спутать с размывом, который оставляют в горах ручьи, сбегающие вниз после весеннего таяния снега. И вот один из таких размывов, природный нерукотворный спуск, на который не ступала нога ни татарина, ни караима, ни праздного любителя горных прогулок, они приняли за тропу и полезли по случайным камням, которые быстро превратились в отвесную стену.
  Настоящая Чертова лестница осталась в стороне, а облапошенный команданте, заигравшись в партизанскую войну, полез в пропасть по высохшему руслу, и повлек Лоту за собой.
  На самом деле Лота заподозрила его промах еще в самом начале, когда они только подходили к краю плато. Они свернули с дороги слишком рано. Шли к обрыву не по тропинке, а среди деревьев, утопая по щиколотку в сухой листве. Чуть позже возле спуска не было видно густого и обширного ежевичника, росшего в том месте, где брал начало Шайтан-Мердвен.
  Это был Первый Пропущенный Знак.
  Ступени незнакомой лестницы сразу показались Лоте слишком крутыми.
  Это был Второй Знак.
  Лота машинально отмечала про себя странные перемены ландшафта и вяло удивлялась тому, что картинка в ее голове перестала совпадать с действительностью, но все равно послушно шла вниз. Потому что она доверяла Птице. Пожалуй, никогда, ни до, ни после никому так не доверяла. С Чертовой лестницей произошла внезапная и необратимая перемена, вот и все. Собака не удивляется, когда хозяин высаживает ее из машины, последний раз гладит между ушами теплой ладонью, нажимает на газ и уезжает. И собака остается одна на зимней улице. Доверчивое недоумение. Снег ложится за ушами в том месте, где все еще хранится тепло хозяйской ладони. А потом - из удаленных уголков мозга, сонных и равнодушных, запертых льдом - явилось предчувствие. Это предчувствие явилось издалека и зашептало Лоте в ухо обмороженным ртом, что они ввязались во что-то крайне опасное. Что ни разу в жизни ей не приходилось переживать такую опасность. И предчувствие не ошиблось - это выяснилось очень скоро. Но Лота упорно верила, что они вот-вот выйдут на верный путь. Просто нужно спуститься чуть-чуть ниже - туда, где исчез Птица, и очень скоро, всего через десяток метров начнется правильная тропа. Ноги вслепую нащупывали следующую ступеньку, еще один скользкий упрямый камень, который, наверное, сам недоумевал, удивляясь тому, что на него наступает чья-то несмелая нога.
  Но дальше ступеньки заканчивались.
  Склон сделался окончательно отвесным, только кое-где торчали жалкие каменные выступы и росли чахлые деревца.
  Лотина правая нога соскользнула и поехала. Чтобы удержаться, она сунула руку в каменную расщелину и кое-как уцепилась за ее край. Левая нога неловко извернулась, встала боком, уперлась в стену и застряла.
  В этот миг Лота посмотрела вниз.
  
  
  * * *
  Живя у лесников, она часто ходила посидеть на камне среди тюльпанов и маков, и, устроившись на краю обрыва, созерцала Южный берег Крыма.
  Когда долго смотришь вниз, на глаза наворачиваются слезы. Становится трудно дышать, даже рот открывается от изумления и восторга. И вот Лота каждый день проливала слезы и умилялась, открыв рот - так широк и прозрачен был простор. Вся печаль земли собралась в этом пространстве между горами и морем, все страдания и вся радость.
  Ей снилось, как ноги с легким шорохом подошв о мелкие камни отрываются от земли. Для этого требуется простейшее усилие мышц, легкое напряжение плеч, которое всем хорошо знакомо, но почему-то мы вспоминаем о нем только во сне. Лота тяжело отрывается от земли, где камни, пионы и тюльпаны, и медленно слетает вниз, раскинув руки и доверчиво распластавшись в тугом воздушном потоке, как китайский летучий змей. Земное притяжение не спешит расставаться с ее телом, и она плывет над деревьями медленно, очень медленно, тяжело и словно неохотно.
  И вот теперь она повисла на каменной стене, как цикада на стволе сосны, а внизу раскинулся весенний Крым.
  Под ней, сколько хватало глаз, зеленым озером волновались древесные кроны.
  Ей казалось, что даже на эту невообразимую высоту доносится запах сырой земли и свежих листьев. Далеко внизу, над верхушками деревьев кругами летала стая голубей из поселковой голубятни. В лучах пасмурного солнца голуби меняли свой цвет, становясь то белыми, то черными.
  Вдали, на границе зеленого озера лепилась узкая полоска серых камней, а еще дальше, в туманной дымке, виднелось море.
  Море было пылающим, серебристым. На его полярном серебре отчетливо виднелись гонимые ветром волны. Вдали линия моря плавно закруглялась - достаточно одного взгляда с высоты на морской горизонт, как становится очевидно: земля круглая.
  Прямо под ней белела дорога - Старый севастопольский тракт. Между горами и морем из зеленой пучины выглядывали разноцветные крыши. Если приглядеться, можно было различить огороды, фруктовые сады и голубятню.
  Лота парила над Крымом на куске камня, как ведьма на метле.
  Она летела в небе в обнимку со скалой.
  У нее привычно перехватило дыхание и открылся рот.
  В этой пустой прозрачной чаше, где с одной стороны высились горы, с другой море медленно катило свои ледяные волны, возник еще один незначительный элемент: крошечная она сама.
  Обыденность смерти. Сначала она будет стоять, прижимаясь к стене грудью, животом и коленками. Долго-долго, пока не кончатся силы и не закружится голова. Будет чувствовать, как слабеют и потеют руки, как теплеет шершавый камень, согретый ее дыханием и ее телом. Как дрожат от напряжения пальцы.
  Потом сделает неверное движение и начнет съезжать вниз. Наверное, когда человек начинает вот так съезжать вниз, чувствуя животом и грудью поверхность камня, ему в какой-то миг делается все равно.
  Он устает отталкивать смерть. Остались только утомление и безразличие. Последнее заключительное одиночество, которое человеку приходится принять.
  Лота поняла это в первый год в больнице: на лицах умирающих отпечатывается смирение. Они как будто соглашаются со смертью, у них возникают с ней особые интимные отношения, которые невозможно понять, если ты по эту сторону, среди осязаемых предметов, в пестром, захватывающем кино.
  Умирающие договариваются со смертью, принимают ее в себя всю без остатка. Она входит в них и овладевает ими, приникает к губам. Может быть, близость со смертью - это последняя запредельная нежность.
  А потом лица умирающих становятся пустыми, одинаковыми лицами умерших.
  И у Лоты тоже будет пустое, одинаковое лицо.
  Но в начале у нее потемнеет в глазах, она перестанет видеть мир таким, каким его видят другие - те, кто уверенно называет себя живыми. Она начнет видеть иначе, и, может быть, в то мгновение, когда мир предстанет другим, совершенно особенным, каким именно - сейчас она не могла даже вообразить, ей перестанет быть страшно. Она будет съезжать и задыхаться от избытка последних чувств - вместо того, чтобы набирать московский номер. Вместо того, чтобы кормить горлиц. Вместо того, чтобы покупать крупу, макароны и пряники в поселковом сельпо, где пахнет мокрым картоном. Вместо того, чтобы курить на лавочке возле памятника неизвестному солдату и прочитать наконец надпись, о которой, оказавшись внизу, она всякий раз забывала.
  В первый момент Лота не поверит, что падает вниз. За секунду до смерти она будет думать, что такое не может случиться здесь, с ней. Такое обычно случается где-то там, с другими. Она будет так думать целую секунду - а это очень много. Сначала она будет съезжать медленно, потом падение начнет ускоряться, заработают физические законы, которые приходят в действие, когда предмет - любой предмет - падает вниз. Притяжение земли увеличится, тело будет скользить все легче, все стремительнее, а секунды, наоборот, замедлятся и станут тягучими, как смола. А затем она тяжело и невесело полетит вниз, задевая животом, коленями и подбородком кусты и выпуклости на каменной стене. Будет размахивать руками. Лотино тело, подчиняясь физическим законам, как любой другой предмет, со стуком рухнет вниз - только это уже будет не Лота. Она, может быть, даже не почувствует боли - такой это будет великий, сокрушительный удар. Сила удара окажется больше, чем целостность тела, чем вся ее жизнь, которая сожмется в крошечную песчинку, а потом рассеется под белым облачным небом, словно один единственный вздох.
  Какая нелепая смерть, скажут все.
  И они будут правы.
  Действительно, какая нелепая смерть.
  О ней будут судачить в поселковом сельпо: "Представьте, какая нелепая смерть. Совсем была девка молодая, жить бы да жить".
  А все очень просто. Надо было пройти чуть дальше и спокойно спуститься по Чертовой лестнице, а не ломиться в пропасть, соскальзывая кедами по крутым диким валунам. Знаки надо уважать, это главное правило на будущее, но будущего у нее, к сожалению, больше нет.
  
  * * *
  Оказывается, тайна открывается совсем просто. Волшебный ключ у Лоты в руках. Ключом надо попасть в замочную скважину, но скважина осталась позади, совсем рядом, в ближайшем прошлом. Вот, значит, в чем дело: ключ от тайны - это история ее смерти. К этой смерти она готовилась всю жизнь. Всегда, сколько себя помнила. К смерти нелепой, торопливой, безрадостной. Всего два знака - таких простых, нечего было и голову ломать. Отверстие, куда необходимо вставить ключ, осталось позади, на расстоянии всего нескольких метров, нескольких минут, в том мгновении, когда она помедлила возле размыва, размышляя, туда ли они идут. Она оставалась открытой и чуть позже - в тот миг, когда еще в самом начале неизвестной тропы Лота усомнилась, соединится ли она в конце концов с Чертовой лестницей. Тот, Кто Оставляет Знаки, был милостив. Он не торопил, не гнал ее сломя голову, было время во всем разобраться. Всего несколько секунд нужно было помедлить в тенистой ложбинке, где за расступившейся листвой открывается ослепительный вид - словно смотришь сквозь линзу или каплю чистейшей воды: столько всего в одном небольшом оконце простора.
  Чуть внимательнее приглядеться, сосредоточиться, немного поразмыслить - и ничего бы не произошло.
  Потом Лоту найдут - это будет несложно. Птица останется жив и покажет, куда она упала, размахивая руками, задевая, как пьяная, камни и кусты, и хрустнув напоследок всеми костями. Там внизу будет лежать ее голова, из которой вывалятся мозги, как куски бело-розового бланманже, и натечет целое озеро черной крови - ей ли не знать, как это выглядит. Тому, кто знает, как все это выглядит, кто не перепутает по неведению ни цвет, ни консистенцию, ни запах, следовало бы вести себя более осмотрительно. Лотино тело завернут в черный полиэтилен и куда-то увезут - скорее всего, в Севастополь. На месте ее гибели останется лужа крови и кусочки мозга, которые растащат муравьи, размоет дождь, высушит солнце. Через пару дней никто уже не сможет сказать наверняка, куда она упала.
  Из Симеиза позвонят бабушке. Церемониться вряд ли станут: ваша внучка разбилась в горах, приезжайте в Севастополь, заберите тело. Или не позвонят. Некому звонить - ведь никто, даже Птица, не знает номер Лотиного телефона. Зато у лесников остался паспорт с пропиской, а в прописке - город Краснодорожный. Значит, отправят почтовое извещение. Но в Краснодорожном сейчас пусто - мать и отчим на даче до сентября. Милиция будет ходить по этажам, звонить во все двери, спрашивать соседей. Соседи будут осторожно выглядывать из-за дверей, стекленея от любопытства. Скорее всего, кто-нибудь из них вспомнит, что на самом деле Лота проживает в Москве, и извещение переадресуют. Что приедет первым - Лотино тело в ящике или извещение о смерти? Как оно выглядит, такое извещение? Сложенная треугольником похоронка, как в войну? Серый прямоугольник дешевой бумаги, как квитанция на бандероль?
  Тело привезут на сортировочную, куда доставляют все грузы, и некоторое время оно будет валяться на складе. Пока разберутся с адресом, пока соседи вспомнят, что Лота в Москве. Рано или поздно ящик откроют и кого-нибудь попросят ее опознать. Например, бабушку с больным сердцем. Кто знает, что там привезли в заколоченном ящике. По накладной - мертвое тело, одна штука. Но никто не знает наверняка, что лежит внутри ящика на самом деле. Может, что-то совсем другое - героин или ранняя черешня.
  
  
  
  * * *
  Задул ветер. Лоту тошнило. Она сделалась плоской, всем телом врастая в стену. Рука, как испуганный краб, сбежала с камня, отползла в сторону и вцепилась в безымянный чахлый куст. Мощные корни этого спасительного куста глубоко пронзали каменную плоть, уходя в ее сердцевину, и он крепко ее держал. Но ладонь предательски потела, и она боялась, что куст из нее выскользнет. От поясницы к шее, от предплечий к пальцам полз ледяной зуд - озноб смертельной опасности.
  Перед тем как смириться и вступить со смертью в окончательный сговор, предстоит пережить последнее, самое страшное и уже совершенно бесполезное - передвигать от куста к кусту чужие дрожащие руки, ползти вниз по стене, словно ящерица или муха.
  Но у нее оставались только слабость и ледяной страх.
  И вдруг все изменилось - сморщилось и потускнело, словно слайд в диапроекторе застрял и перегрелся от лампы. Невозможно бояться так долго, от этого устаешь, успела подумать Лота - и погрузилась в странное состояние: подобие сна наяву.
  Вместо наступавших со всех сторон неба и гор перед ней возник город ее детства. Дом с зубной поликлиникой на первом этаже. Старый двор в ясенях, клумба в полыни и лопухах. Хлопнула за спиной дверь: Лота выходит из поликлиники на солнечную душистую волю. Звуки раннего лета падают на нее со всех сторон. Чиркают в небе стрижи. Где-то тонко всхлипнуло разбитое стекло. Солнечные зайчики скачут по ступенькам. У самого тротуара земля надломилась, вздыбилась, и через нее лезет радостный и чистый, как молочный зуб, шампиньон. Во рту у Лоты все еще лежит горькая зубная ватка, и, посасывая эту ватку, она медленно проходит через двор и садится на качели. Несколько минут назад иглы и крючья терзали ее рот, по языку елозили чужие резиновые пальцы, от слез щипало кожу. Она знала, что надо терпеть, что осталось совсем немного насыщенных болью, но очень ярких и важных минут. А потом она выйдет на улицу и сядет на качели. И вот все позади, Лота раскачивается все сильнее, откидывает назад голову и рассматривает двор вверх ногами. Прямо над ее головой проносятся ясени и белый зуб шампиньона, и юбка летит следом за ней, чуть отставая. Но что это? Радость куда-то подевалась. Радости нет и быть не может, она безнадежно отравлена - все вокруг заполняется предчувствием чего-то неизбежного, непоправимого. Лота по-прежнему летает на качелях вниз головой, но видит что-то совсем другое. Двор и дом сделались прозрачными, и сквозь них проступает спрятанный слой - синеватая даль, дремучие горы, покрытые лесом. Откуда взялось в ней это чужое воспоминание, это кукушиное яйцо? Такой картины она ни разу нигде не видела! Видение мучительно, невыносимо. Мир разлетелся в дребезги, словно зеркало, в которое угодил камень. Еще совсем недавно было все так просто. А теперь все зачеркнуто - во все стороны летят осколки. По-прежнему скрипят качели, вдоль по ногам бегут солнечные пятна, но ничего уже не может быть, как прежде - всю Лотину жизнь заслонили собой незнакомые горы и пронзительное, хищное небо. И, качаясь на качелях, она уже точно знает, что ни этого дня, ни этого пугающего видения не забудет никогда, что они отныне будут жить в ней своей зловещей отдельной жизнью: пройдет время, и она о них вспомнит или они сами напомнят о себе. Они в ней останутся - навсегда, и в один прекрасный день, самый главный в череде одинаковых дней, выйдут наружу и сольются с настоящими горами, камнями и облаками, неизбежность которых она отчетливо угадывала сквозь безобидный солнечный день, качаясь с запрокинутой головой на качелях своего детства.
  Как у Фонды в "Easy Rider" - призрак пылающего мотоцикла...
  Лота почувствовала вкус слова "навсегда", увидела его цвет, уловила запах.
  И тогда на качелях, и сейчас на горе она видела и одновременно слышала звуки жизни. Исчезла разница между зрением и слухом. Между вкусом и осязанием. Между прошлым, настоящим и будущим. Между бытием и небытием.
  Неизменной оставалась только она сама.
  Она поняла, что "я" - это воспоминания, свет, цвет и запах - не пыли, не дождя и даже не все собой наполняющей весны, а запах звуков, настроения и времени. Она видела яркий, очень сложный узор, который можно передать мелодией. Она слышала мелодию, которая передается узором. Все существовало одновременно, одно перетекало в другое, и все было ею самой - навсегда.
  Произошла какая-то важная перемена, но она не знала, что именно произошло и как назвать это открытие. Но это уже не имело значения. Это уже было не важно. Это был заключительный дар - последняя, на этот раз прощальная чья-то улыбка.
  
  
  * * *
  Господи, сказала Лота очень тихо. Очень быстро и очень тихо. И не сказала, даже не прошептала, но подумала, хотя ни разу в жизни не думала такими словами. Господи, помоги мне спуститься с этой горы. Чтобы никому не пришлось собирать по кускам мою голову, как разбитый арбуз. Чтобы Птицу не потащили в милицию разбираться, как было дело. И чтобы никто не видел мое съеденное червями лицо. Ведь это так просто.
  Это была не молитва, состоящая из слов, которые подбирают, соединяют одно с другим, складывают в предложения, обращаясь к строго молчащей неизвестности.
  У нее не было ни сил, ни времени составлять что-то из слов. Вместо слов возникали яркие картинки - разбитая голова на камнях, серый протокол в отделении милиции, притихший Птица, онемевшие от любопытства соседи, бабушкины дрожащие щеки. Лота все это увидела так же отчетливо, как деревья внизу и в небе облака, и поняла, что этого не может, не должно произойти. Пожалуйста, не должно. Если можно, не надо. Вот и все. Так легко: на выдохе. Пожалуйста, не надо...
  
  * * *
  -Эй, открывай глаза, - крикнул Птица издалека. - Слезай, это же совсем просто!
  -Это смерть, - тихо ответила Лота, прощаясь с ним навсегда.
  -Конечно, смерть, - очень серьезно ответил Птица.
  Припадая к стене, он с паучьей грацией подполз ближе и принялся отдирать Лоту от скалы, к которой она оказалась приклеенной намертво.
  -Самая настоящая смерть... Только не физическая, а, как бы это сказать... ритуальная. Оболочка лопнет... Душа выберется на волю... А ты думала, все так просто? Нет, не просто. Умрет то, что раньше было тобой... А это мучительно... И страшно... Но на смену обязательно придет что-то новое.
  Он переставлял Лотины кеды с камня на камень. Отцеплял и прицеплял обратно негнущиеся пальцы. Его пальцы были смелыми, проворными и уверенными. Они дружили с камнями и безымянными кустами. И с Лотиными дрожащими ледяными руками тоже дружили.
  Теперь они упадут вместе, их заколотят в один ящик и отправят в Москву, думала Лота. Нет: в Москву Лоту, а его в Питер. Или его в Питер, а Лоту в Краснодорожный. Их похоронят отдельно. В разных могилах, на разных кладбищах, в разных городах.
  Спуск занял около часа - целый час ледяного обморочного страха...
  И вот, они стоят на последнем камне, крепко обнявшись: облизанные ветром лица, перепутанные волосы, пересохшие глаза и десны.
  Когда Лота слезла с горы и легла на землю, она была уже другой. Руки и колени расцарапаны - сквозь невидимые ранки сочилась кровь. Оказывается, внизу совсем другой воздух - пахнет камнями, насекомыми и пылью, а там, наверху - дождем и небом. Теперь все было на своих местах, и Лота неторопливо перечисляла перемены, указывая на них пальцем: деревья шумят вверху, а не под ногами, и птицы летят правильно - в небе, а не на уровне ее коленок. И море прячется за лесом, поселком и снова лесом, а не горит полярным серебром, изгибаясь дугой.
  Отлежавшись и придя в себя, Лота встала, и они побрели в поселок. Все как раньше. Только ноги не слушались и ступали, как чужие. Они ныли и шли будто бы отдельно от Лоты - грузно и тяжело.
  Не успели выйти на севастопольскую трассу, как появился газик. Это были геологи, двое краснолицых и белобровых дядек в камуфляже, братья-близнецы горных лесников. Они пообещали довезти Лоту и Птицу до поворота.
  -Вы откуда взялись? - спросили геологи, крутя баранку и прикуривая на ходу.
  -С гор спустились, - улыбнулся, как всем и всегда, Птица.
  -С каких гор?
  -Да вот с этих самых, - ответил Птица, оглянулся и махнул рукой в сторону отвесной стены.
  -И где же вы спустились? - геологи удивились еще больше.
  -Прямо тут, рядом, - ответил Птица.
  -Поблизости спуска нет. Он дальше, правее.
  -Мы слезли вон по той стене, - сказала Лота.
  И тогда геологи рассказали, что год назад в этом месте погибли двое альпинистов - с кошками, карабинами, крючьями и молотками. Свалились прошлой весной с отвесного горного склона и разбились насмерть.
  Их довезли до поселка. Телефон висел под синим козырьком напротив единственного в поселке магазина. Лота купила жетон, набрала московский номер и сказала в трубку:
  -У меня все нормально. Когда приеду? Не знаю. Пока.
  Она и правда не знала, когда приедет и приедет ли когда-нибудь вообще. Москва отодвинулась слишком далеко, и думала Лота о ней только в прошедшем времени. Зато теперь она знала, кто она такая на самом деле, но до поры до времени не знала, что знает. А когда узнала, долго не могла понять, что именно знает. А когда начала догадываться, что именно знает, не знала, что с этим делать дальше. Много всего случилось, но все это было уже потом. Когда в тот день они спустились гор и сели в газик, она была словно новорожденная.
  
  * * *
  Вечер был пасмурный и теплый, но Лота мерзла, закутавшись в одеяло. Дрожала, как в лихорадке, и никак не могла согреться. Птица принес сухих веток и затопил печку. К разогретой печке Лота прижимала онемевшие исцарапанные ладони. Так бывало и раньше, в самые холодные вечера - она сидела у печки и грела руки. Чувствуя, как тепло расходится по телу и оно согревается. Но в тот вечер она так и не согрелась. Сидела у окошка, опершись локтями о стол, и смотрела в лес.
  Сумерки размывали контуры, проглатывали одно за другим сначала дальние деревья, потом ближние кусты, огород, пустое ведерко у крыльца. Эти сумерки больше не казались ей враждебными и злыми. Откуда-то из потаенного сердца тьмы прилетел мотылек и забился об оконное стекло. Ночь смотрела на Лоту нежно, как на родную. Смотрела по-матерински. В любой момент Лота преспокойно могла встать и отправиться в самую чащу леса - разгуливать среди деревьев, подойти вплотную к обрыву. Удерживая равновесие, заглянуть вниз.
  Отыскать убитую собаку и похоронить в чаще...
  Грозного и враждебного больше не осталось - нигде: все уже случилось, и все прошло. Мир отдыхал, распустив свою призрачную армию. А может, не существовало его и Лоты отдельно - они теперь были заодно.
  Но Лота ни с кем не хотела говорить об этом. Она не нуждалась ни в понимании, ни в сочувствии, ни даже в участии. Она подумала, что, похоже, разучилась чувствовать себя одинокой и больше не будет так болезненно нуждаться в обществе людей. Великое царство природы за окном было ей гораздо ближе, чем все книги, воспоминания и разговоры. Ближе чем ребята и даже сам Птица.
  Стало совсем темно. Лес молчал и вздыхал, глядя через окно на Лотину жалобную свечку. Мотылек перестал биться о стекло. Он проник в комнату, полетал вокруг свечки и опустился ей на ладонь. Сидя в сердце ночи, она плакала от счастья, разглядывая его мохнатую спинку.
  И лес баюкал их обоих своими древними деревянными руками.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать девятая
  Муха. Вкус жизни
  
  Муха доехала с Рябиной до Харькова, но зависать у подруги не стала и на другой же день ввечеру отправилась дальше. Ее подгоняла неясно откуда взявшаяся уверенность, что чудо - или то, что его заменяет - встреча, событие, внезапное понимание сути вещей - ожидает ее на пути или в конечной точке пути - в маленьком городе на Волге, который она не любила. Она вдруг поверила, что луна наконец-то оборотилась к ней доброй стороной - той, на которой цветет жасмин, а не той, где воют собаки, вытянув к небу тощие египетские морды.
  С собой в кармане она увозила светлый локон Эльфа, намотанный на зеленую стекляшку, обмытую морем.
  Ранним вечером вышла на трассу с полузнакомым, подсунутым ей наспех Рябиной в качестве попутчика, прыщавым и мутным каким-то чуваком, которому тоже нужно было через Москву. Его багаж состоял из огромного бэга и длинных шестов, напоминавших удочки. На самом деле, это были не удочки, а разобранный каркас для типи - индейского шалаша, но в ту пору типи еще не вошли в широкую неформальную моду, и с ходу не идентифицировались. Отчего-то у Мухи мелькнула догадка, что попутчик может везти с собой что-то еще, и если их начнут шманать, возникнут проблемы, но ей было наплевать. Вдохновение, сознание собственного могущества и предчувствие перемен подталкивали ее в спину.
  От Харькова до Семяновки добирались на легковушке, но затем в какой-то момент машина повернула в поселок, а их высадили на повороте. Ну и нормально, главное - отъехали от города, а дальше, глядишь, и повезет. И повезло: их довольно быстро подобрала фура с овощами, которая - о чудо! - ехала из Харькова прямо до Москвы. Это было редкое, почти невозможное везение, которое также подсказывало: луна повернулась.
  В кабине Мухин спутник быстро отрубился - но она не расстроилось: он еще в Харькове был хмур, необщителен и словно бы обижен за что-то на Муху. На самом деле он если и обижался, то не на Муху - с ней он и двух слов не успел сказать, их союз был исключительно и принципиально деловым - а на кого-то другого, кто остался в Харькове, не пожелав или не найдя возможности сопровождать его в пути, но теперь автоматически отыгрывался на Мухе, демонстрируя свою неприязнь. Вот почему она вздохнула с облегчением, когда попутчик на соседнем сидении уснул, приклонив косматую голову чуть ли не до колена. Правда, ей теперь приходилось отдуваться за двоих, болтая с драйвером - но это оказалось не так уж плохо: мужичок им достался добродушный, белобрысый и почти молодой.
  -Вас как зовут, девушка? - спросил он, приосанившись и поглядывая одновременно на Муху и на бегущую навстречу полоску дороги, подсвеченную фарами.
  -Муха, - ответила Муха.
  -Муха! - заржал водила. - Это Мухина что ли?
  -Ага, Мухина!
  -Так ведь Мухина - это фамилия. А по имени-то как?
  -Так по имени и есть: Муха Мухина.
  -Ладно, - кивнул парень, отсмеявшись. - Пусть будет Муха Мухина. А я Толян. Толян Гофман.
  -Что, правда Гофман? - не поверила Муха.
  -Правда, - серьезно ответил водила. - У меня батя из немцев.
  -Понятно, - улыбнулась Муха.
  Придерживая руль левой, он протянул ей правую руку - горячую и шершавую, как пемза, и она пожала ее в знак приятности знакомства.
  Ей нравилось, что не надо прятаться и таиться: с одной стороны, рядом спал номинальный, но все равно полезный для личной безопасности чувак, с другой - она бы и без него не боялась белобрысого драйвера, и - кто знает - может, при определенном раскладе обстоятельств дело не ограничилось бы только лишь доставкой Мухи в Москву. Впрочем, нет: все ее мысли и чувства были заняты Эльфом, встречи с которым она ожидала так долго и напряженно. Не она ли всего день назад рассказывала Рябине про то, что любовь - это вектор, который выстраивает всю жизнь по направлению к одному-единственному человеку? А потом они гадали на всем, что подвернется под руку - ромашках, отрывая лепесток за лепестком по системе "любит - не любит", гадальных картах, кофейной гуще. Последними попались зеркала - два зеркала надо сблизить, поставив одно напротив другого и заглянуть в глубину повторяющихся отражений. Но Муха не выдержала и отвела взгляд: ей вдруг почудилось, что оттуда сейчас выглянет кто-то другой, совсем не Эльф, и она встревожилась, словно полузабытые страшные картины ожили в подсознании. Может, это имело отношение к той деструктивной черноте, которую когда-то принес с собой дурман. Зато все остальное, поадекватнее и не такое страшное - все уверенно твердило: любит, любит, любит. Без вариантов. Хоть целый букет ромашек раздербань.
  В Москву прибыли утром. По пути Гофман довольно интенсивно жал на газ, чтобы обойти пробку на въезде в город. Пассажиров он высадил на Ленинском проспекте и скрылся по своим драйверским делам, чмокнув на прощанье Муху в щеку. И они с прыщавым чуваком остались - немного смущенные и ошарашенные, как всегда в чужом городе после трассы. В метро купили жетоны и вместе сели в пустой на конечной станции поезд. Но спутник поехал дальше - в Кузьминки, на чью-то вписку, чтобы пару дней перекантоваться, а она отправилась в центр - погулять. В последний момент чувак сделал вялую попытку склеить Муху на ночь, но она вежливо отказалась.
  Ей нравилось приезжать в Москву. Точнее, проезжать через нее, направляясь в свой скучный далекий город, который она не любила. Но она ни разу не жила в Москве подолгу, максимум - два-три дня. Любила уезжать из Москвы - это было всегда немного так, словно она выбежала из моря за секунду до того, как на берег рухнет исполинская волна. Это всегда было немного бегством, как будто город насильно пытался ее удержать, а она сопротивлялась, а почему - она и сама толком не понимала.
  Обычно по приезде в чужой город она первым делом направлялась туда, где имелись еда и сортир. Чаще всего это были столовки, которые выбирались, конечно же, попроще и подешевле, в идеале - автовокзал. Зайти не спеша, почистить зубы, причесаться, умыться. При необходимости - переодеться в цивильное, а потом смешаться с толпой. Муха любила сутолоку автовокзалов. Ряды менял, наперсточников, торговцев купонами, просто торговцев, предлагающих сигареты, пластиковые пакеты, губную помаду, средства гигиены и народной медицины, заветренный сыр, банки с белорусской сметаной, подозрительные пакетики с чем-то окровавленным, хрустальные изделия из Гусь-Хрустального, сырокопченую колбасу. Все это продавалось в количествах, которые и в дурном сне не приснились бы обычному рынку старого образца, и уж тем более автовокзалу. Автовокзал могли переплюнуть только бывшие стадионы, превращенные в безбрежные торжища. Жареные пирожки, про которые все говорили, что они канцерогенные. Курятина, про которую говорили, что она радиоактивная. Сало (говорили, что содержит ботулизм). Сушеные и соленые грибы (ходили слухи, что они пропитаны вредными выхлопами автомобилей, потому что их собирают рядом с трассой, или, бери больше - в Чернобыле). Все это говорилось, обсуждалось, но тем не менее покупалось, приносилось домой и с удовольствием съедалось, потому что было дешево, а есть было нечего.
  На автовокзале всегда было бестолково. Там можно было затеряться. Муха с наслаждением выковыривали сладкий жирок из одесской колбасы с игривыми бантиками с обеих сторон - как конфетка!
  Она знала четыре способа просочиться в автобус, не заплатив.
  Она любила автовокзалы.
  Но сейчас она неспешно шагала по улице Горького, не так давно переименованной в Тверскую. К этим переменам не привыкли и до сих пор называли по-старому: Горького - значит, Горького. Или: улица Герцена, а не Большая Никитская. Или Площадь Дзержинского, а не Лубянская. К одному привыкали быстрее, к другому медленнее. Улица Горького дольше всех, вероятно, продержалась.
  После путешествия из Симеиза в Москву городские расстояния казались Мухе игрушечными. А потом она вдруг представила белую чашечку с мечтательной завитушкой пара. Чашечку на подмокшей салфетке, вложенной в блюдечко. И поняла, что невозможно, до смерти соскучилась по утреннему кофе.
  Кафе, куда она зашла в поисках кофе, было из новых, точнее - обновленных. Даже скатерти на столики постелили. Близость кофе угадывалась с порога. Муха подумала, что у подавальщиц после работы пахнут волосы. Их любовники могли не тратиться на кофе в крошечных чашках - понюхал волосы своей девушки и хватит с тебя. Большинство столиков были свободны. Муха выбрала такой, чтобы рядом окно, и не около туалета, и подальше от входной двери, заказала кофе и принялась глазеть по сторонам, рассматривая посетителей.
  Пока она отсутствовала, сменилась эпоха. Она менялась уже не первый раз за Мухину жизнь, и разница всякий раз ее потрясала. Но на этот раз перемена произошла почти мгновенно: она могла не поразить только того, кто следил за ней все время, не отрываясь. А Муха, прибывшая в Москву час назад, не очень понимала, что за люди сидят вокруг нее и что за новое время пришло на смену старому, и на всякий случай не доверяла ни этим людям, ни времени.
  Ни через что не проявляется наступившая новая эра так ярко, так исчерпывающе, как через людей. Мухе всегда нравилось их рассматривать. Особенно в больших городах. Насупленные и обиженные физиономии инженеров. Решительные - кооператоров. Модные мордочки хорошеньких студенток. Толстые ряхи громил и охранников. Светлые, надменные лица интеллигентов. Но эти вот новые люди - где были они раньше, кем работали - шпионами, бандитами? Заседали на собраниях партийных и комсомольских ячеек? Может, они скрывались в глубоких шахтах - почему их никто не видел?! Где-то ведь они дожидались своего часа терпеливо и смирно, а как только час пробил - вышли из темной и сырой ниши, облеклись в малиновые пиджаки. Вывели с собой из Аида крепких сухотелых девок, обутых по-солдатски в ботфорты - не то проституток, не то боевых подруг. А потом расправили плечи и почувствовали себя хозяевами. Этот город с его закусочными, рюмочными и даже ресторанами был для них всего лишь предбанником с тухлой тряпкой и веником в углу. В глубине угадывались серьезные вотчины и неслабые хоромы, какие - Муха даже представить себе не могла.
  Сидя за столиком, она рассматривает лица. Вот Лицо-Часы с напряженными острыми стрелками. Тяжелый затылок в складку, солидную и полновесную. Муху сканируют небольшие, маниакально-спокойные глазки: кто это там, в микроскопе? Капюшон, рюкзак, кеды, сережки с колечками. Непонятно, не по делу. По правде сказать, внимание Часов занято не Мухой, а входной дверью: глаза бегают туда-сюда, туда-сюда, как у ходиков. Тяжело и опасливо сканируют пространство. А вот Лицо-Розетка размешивает соломинкой напиток в стакане - в темных зрачках вспыхивали электрические молнии. Ух ты, да ведь это женщина! Самая настоящая деловая женщина, бизнесвумен в пиджаке и брюках, тоже что-то рассматривает, подсчитывает, помечает и зачеркивает шариковой ручкой. Со своими папками, спадающими очками, тяжелым чиновничье-коммерсовским достоинством лица, одежды и фигуры и одновременно с чем-то хитрым, пронырливым в повадке и поведении - женщина стоит у истоков явления, которое чуть позже назовут "сетевым маркетингом". В центре же кафе восседает самое обширное лицо, шириной напоминающее колодезный люк - тяжелое, с чугунным чувством собственного достоинства. Такие люки попадаются на тротуарах, Муха не сразу соображает, что Чугунный Люк - это средних лет господин в съехавшем на сторону галстуке.
  За Мухиной спиной невидимые двое переговариваются свистящим шепотом.
  -Ты смотри, козел: чтобы браслеты встали в деньги. Ты меня пол, урод? - отчетливо слышит Муха.
  -Три скинул. Две тебе. Две тебе, говорю!
  Козел наверняка все понял, а вот Муха не понимает ничего. Она ничего не знает про этих людей: с какого кровавого и обеспокоенного Марса свалились они в кроткий серенький мир? Чего бы ей действительно хотелось - так это порыться в их сумках. Не для того, чтобы что-нибудь украсть или разжиться деньжатами - Муха была вороватой, но не воровкой (до поры до времени). Просто в некоторых случаях содержимое сумки рассказывает о человеке больше, чем его лицо. Можно собрать вместе все эти визитки, пуговицы, чеки, бумажки с адресами, записки, кастеты, сигареты, пакетики с кокаином, презервативы, поздравительные открытки - внимательно изучить и сложить из них человечка - это и будет портрет хозяина, а не очки и не пиджак.
  Вдруг на одном из столиков она заметила нечто весьма примечательное: симпатичный тортик, от которого отколупнули максимум один или два куска. Ковырнули и ушли, оставив практически нетронутым. Тортик может стать Мухиным. Других желающих не наблюдается, а хозяин вряд ли вернется.
  
  (Доедать чужие порции - это, знаете ли, особая комиссия. Муха была ко всему такому неравнодушна. И не только потому, что предоставлялась возможность закусить на халяву - она научилась подолгу обходиться без пищи или перебиваться самым простым. Но тут была игра, и игра по правилам. Так, имелось в виду не всякое блюдо: продукт был пригоден для доедания только при соблюдении ряда условий. Исключалась размазанность по тарелке, общая некрасивость и неэстетичность, предварительная измельченность цельного куска на мелкие фрагменты. В пищу не должны были попасть опрокинутый кофе, чай или другие напитки. Наличие в тарелке салфетки автоматически переводило ее содержимое в категорию мусора. Это же правило касалось любого другого инородного тела - фантика от конфеты, выплюнутой жвачки, зубочистки. Впрочем, насчет зубочистки можно было поторговаться: если ништяк действительно ценный, например, если это почти не тронутый шоколадный торт, его можно вытащить и отложить в сторону или уронить потихоньку на пол. Ложки и вилки, использованные третьими лицами, из гигиенических соображений также были не пригодны, однако могли наличествовать в тарелке, не переводя ее содержимое в категорию мусора. А вообще, если в вашей жизни существует возможность доедания ништяка, считала Муха, лучше захватывать с собой в дорогу специальную ложку или вовремя добыть в кафе чистый прибор).
  
  На самом деле игра называлась "Всё пропало", "Мне нечего терять" или "Я - городской сумасшедший". И в нее хорошо играть, когда на самом деле ничего не пропало. Наверное, когда игра перестает быть игрой, становится жутковато. Потому что однажды она действительно может перестать быть игрой. Она непредсказуема, как все игры - никто не гарантирует, что маска не прилипнет к физиономии. Балансирование на краю, смакование запретного, украденный в гастрономе сыр, который не очень-то и нужен - это покруче любого прыжка с парашютом! Этим летом в Симеизе игра впервые перестала быть игрой - Муха реально очутилась у черты. За черту перешагнуть не успела - на помощь пришла Рябина с ее смекалкой и денежными запасами, но память навсегда останется с Мухой, как и память о датуре.
  Однако сейчас - тортик. Муха не имела душевных сил через себя переступить. Да и зачем переступать? Чем она рисковала? В кафе всем было плевать и на нее, и на недоеденные десерты. А в таких вопросах ценится каждая секунда. Чуть замешкался, и ништяк уплыл: его уносит подавальщица с кофейными волосами, которая собирает посуду. Муха прихватила с собой ложечку, сняла со стула рюкзак, перебралась за соседний стол и придвинула к себе тарелку. Никто на нее не смотрел, не следил за ней, не замечал ее осторожных пассов. В этом прикиде - куртка, капюшон, все наглухо застегнуто - ее вообще редко замечали. А если и замечали, то делали такие удивленные лица, как будто она прямо у них на глазах соткалась из воздуха.
  Тортик Мухе достался что надо: треугольной формы, сладко-творожистый, нежной консистенции. Она снова вспомнила про чудо, которое ждет ее впереди. И этот десерт на ровном месте Мухиной финансовой недееспособности тоже был крошечной частью этого чуда. Вот почему к привычной карамельной сладости добавился еще один вкус, который описать сложнее: вкус ветреной погоды, дребезжащих окон, предстоящей дороги. Так преображается аромат бутербродов, когда достаешь в парке из рюкзака целлофановый пакет.
  Известное дело: хороший десерт вштыривает не хуже алкоголя. Через несколько минут здоровой сытости глаза у Мухи сонно слезились. Деловитые Люки, Часы и Розетки поблекли, их контуры сделались чуть смазанными, словно перед Мухой - фотография с ошибочно выбранной экспозицией. Зато улица стала более яркой, в окнах домов угадывалась наполнявшая их до краев потаенная жизнь. Социальные законы утратили обычную строгость, а вместе с ними ослабло и напряжение города. Тусклый денек встрепенулся и глядел бодрее.
  На улицу Муха вышла довольная. Сама с собой договорилась, что день проведет в Москве, а вечером отправится на трассу, чтобы раним утром следующего дня прибыть в свой город, который она не любила.
  
  
  
  
  
  * * *
  
  А через пару дней далекий нелюбимый город окружал ее уже со всех сторон. Ее окружали дом, комната и обитатели комнаты.
  А Москвы никакой, наоборот, нигде в помине не было. Зато комната была просторная - метров сорок. И потолок высотой метра четыре. Хозяева соорудили под потолком что-то вроде полатей, где располагались широкая кровать, лампочка с разрисованным абажуром и даже узкий деревянный столик, чтобы ставить чашки кофе, а заодно складывать книги.
  Муха сидела на полу перед телеком и не отрываясь глазела на светящийся экран. Рядом сидела Ракета - худенькая девушка с панковским ирокезом, выкрашенным в зеленый цвет, некоторым количеством сережек в обоих ушах и серебряной цепочкой, протянутой от левого уха к левой же ноздре. Ее голые худые руки кое-где были покрыты татуировками, а на запястьях красовались черные кожаные напульсники с заклепками и шипами. А еще у нее были крутые синие гриндерсы - трудно сказать, покрасила она их синей краской самостоятельно или раздобыла где-то уже готовыми - в разводах, с коваными носами. Как ни парадоксально, этот вызывающий и даже агрессивный имидж придавал худенькой Ракете еще более хрупкий и уязвимый вид.
  Ракета любила и умела преобразовывать подобранный на улице хлам в художественные объекты. Главной достопримечательностью был старый транзисторный приемник - глазастый, на ножках - разрисованный с ног до головы зеленым и розовым. Транзистор был массивен, как стол. Он и выполнял функцию стола, на котором теснились чайник, пакет с сахаром, батарея грязных чашек и банка с рассолом, из которого давно выудили все огурцы. Банка покрылась пылью и играла в интерьере роль аквариума: солнечные лучи пронзали ее зеленоватые глубины. И еще в комнате имелось некоторое количество того, что Лина относила к разряду талисманов. Светильник, сделанный из птичьей клетки. Строительная каска, наполненная дарами природы: шишками, стекляшками, деревяшками, облизанными морем. Кто-то из обитателей квартиры привез все это из Симеиза.
  В открытую дверь можно было наблюдать, как по коридору, стуча когтями, плетется полуслепая дряхлая собака. Через некоторое время в том же дверном проеме и в том же направлении проследовала тощая фигура в майке. Это был парень Ракеты.
  В окно доносился протяжный колокольный звон из старой церкви, недавно отремонтированной местным криминальным авторитетом. Сам авторитет покоился неподалеку - на церковном кладбище за чугунной оградой, под деревянным крестом, на месте которого со временем должен был появиться солидный гранитный памятник. Звонили к началу вечерней.
  Сидя на полу и уставившись в телик, девушки курили, стряхивая пепел в поддон из-под цветочного горшка.
  По пятому каналу показывали "600 секунд", и аритмическое мерцание жизни на десять минут замерло.
  "Новостей у нас много, но хороших, как обычно, мало".
  "Зверское самоубийство с применением бытовой техники..."
  "В кармане у трупа - продовольственные карточки. Лицо изуродовано".
  "Нельзя не отметить и безумных инициатив: обмен пустых бутылок на бутылки с портвейном. Пропорция: одна полная на семь пустых...".
   "Как реакция на тревогу - очередь за топорами. В настоящее время ни одного топора в магазинах города уже нет..."
  -Даа, - комментировала Ракета, рассматривая очередной сюжет.
  -Ужас, - соглашалась Муха.
  -Меня сейчас вырвет, - Ракета страдальчески поднесла руку к горлу, но от экрана не отрывалась.
  -Не ссы, больше не покажут.
  -Вот идиоты, - комментировала Ракета следующий сюжет, тыча в экран крошечным пальчиком с железным перстнем в виде человеческого черепа. Такой же - в виде черепа - кулон висел у нее на шее. - Бывают же на свете идиоты!
  -Идиоты еще и не такие бывают, - вздохнула Муха.
  -Ты про Эльфа? Да ладно тебе, сколько можно ворчать. Человек все объяснил: его и не было там, на этой твоей горе, он от них сбежал в первый же день. Сбежал - и сразу убежал. Испугался. Через пару дней пришел в лагерь, от которого остались одни головешки, и где давно уже не было ни тебя, ни Рябины. Обыскал поселок. А всюду между прочим гопники, опасно-преопасно. Он и скипнул в Москву. А теперь, видишь, в нашей дыре захолустной объявился. Нашел тебя все-таки!
  Последнюю фразу Ракета произнесла небрежно. Она завидовала: ее еще никто никогда не искал, странствуя по городам.
  -Я гопников боюсь, - призналась Муха. - Как вижу кепку или уши оттопыренные - так прятаться.
  -Вот видишь. А Эльф-то у нас типичный лошок.
  -Он ведь тогда, бедный-несчастный, утратил скрипку, - вспомнила Муха. - Ее расколотили одним ударом.
  - Хорошо еще, самого не убили. Вообрази, если бы он тогда был в лагере.
  -Хорошо-то хорошо, но ты не представляешь, что для него значила эта скрипка.
  -У него что, другой нету?
  -Есть. Профессиональная, концертная. Но она в Челябинске. А как он будет репетировать без скрипки, а? Как зарабатывать будет?
  -Видишь, как все ужасно. А ты на него баллоны катишь, - продолжала выгораживать Эльфа Ракета.
  -Но как он мог уехать без меня? Я ждала его на берегу ровно 20 дней. Чего только не натерпелась, не насмотрелась... Без денег, без вещей. Черт... В холод и дождь... Никогда, ни за что больше в этот Крым не поеду!
  -Ха, ты и в прошлом году то же самое говорила. После этого твоего дурмана. А тут - подумаешь. Ну не въехал человек. Ну не разобрался в ситуации! И вообще, все мужики - козлы, известно же, - поморщившись, добавила Ракета. - Расслабься, мать, ну чо ты, в самом деле...
  -А может, с собой для защиты кастет пора носить, а? - спросила Муха, вспоминая Симеиз.
  -Фу, - пренебрежительно хмыкнула Ракета. - Ты на них с кастетом, а они на тебя с битой. Ты на них с битой - а они тебе монтировкой в табло. Нет уж, никаких кастетов. Лучше полагайся на быстроту собственных ног. И не суйся, куда не следует.
  Ракета все это произнесла важно, словно имела немалый опыт в таких делах.
  Они уставились на экран.
  -Фу, блин, - Ракета снова загородила рот ладонью. - Щас точно блевану. А ты говорила, больше не покажут!
  -Обычно такой сюжет один за всю передачу, - Муха пожала плечами. - Хочешь, выключим?
  -Не, не надо. Так не спортивно: надо всю передачу вытерпеть до конца! Я уже привыкла: каждый день обязательно досматриваю. Должна же в жизни быть хоть какая-то стабильность.
  -Думаешь, его можно простить? - Муха засопела напряженно и озадаченно.
  Ощущение собственной правоты, которое так поддерживало ее все последние дни, куда-то улетучилось.
  - Простить однозначно! Хочешь, прямо сейчас его позову? Он недалеко: на кухне обитает. Он и спит там, на пенке и спальнике, и жрет. Вообще практически не выходит на улицу.
  -Нет, не зови, - испугалась Муха. - Пусть еще помучается!
  И, несмотря на сопли и кое-как подсохшие слезы, она засмеялась.
  -Это точно. Это ты права! - поддержала Ракета. - Обязательно пусть хорошенько помучается!
  Сестры вытащили из пачки еще по сигарете и углубились в следующую тему "600 секунд".
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава тридцатая
  Единство теряет цельность
  
  Трудно сказать, как долго могла бы Лота прожить в лесничестве, будь на то ее воля. Сначала казалось - и казалось довольно долго - что, конечно, всю жизнь.
  Но потом что-то незаметно сдвинулось и стремительно начало портиться, как это обычно случается там, где люди живут сообща.
  То тут, то там вспыхивали негромкие, но скверные ссоры. Все вдруг начали проявлять себя с неприятной, еще совсем недавно тщательно скрываемой стороны. Мелкие стычки из-за незначительных бытовых мелочей, меткие, обидные слова случались и раздавались повсюду. Еще вчера безобидные остроты попадали метко в цель и ранили. Хозяйственные дела, которые раньше все с коммунарским воодушевлением делили поровну, стали в тягость, и в нужный момент невозможно стало найти кого-то, чтобы притащить воды из родника, нарубить дров или покормить лошадей. Порядок в доме, который кое-как поддерживался общими усилиями, медленно, но неуклонно погружался в пучину энтропии. Уют сменился неустроенностью. А гармония обнажила корявый каркас, ощетинившийся острыми углами. Поначалу Лота старалась всех мирить, но потом догадалась, что ситуация изменилась в корне: ее окружал мутный хаос, забродивший первичный бульон, где она не находила себе места и чувствовала себя лишней.
  То, во что в итоге выродилось их единство, невозможно было охватить ни мыслью, ни чувством.
  Первым сигналом была ссора Птицы с Индейцем. На следующий день Индеец исчез.
  Вторым ушел Леха. Леха, человек с темным прошлым, был единственным из всех, кто превосходно ладил с лесниками и мог бы прожить в лесничестве сколько угодно - пока самому не надоест. Но как-то раз Хмурый выдал ему, как обычно, денег и попросил спуститься в поселок за водкой и едой. Леха ушел и пропал. Его ждали, опасаясь, что по дороге с ним что-то случилось. Но ни через два дня, ни через три он не вернулся - исчез бесследно вместе с деньгами.
  После этого отношения с лесниками, такие умилительно-идиллические поначалу, начали стремительно ухудшаться.
  Ссорились между собой и сами лесники. Никто не знал точно, в чем дело, но как-то раз Хмурый с Игорьком подрались, и Хмурый ткнул Игорька ножиком. Рана получилась несерьезная, но жизнь в лесничестве была отравлена окончательно.
  
  * * *
  Лота понимала, что лес подошел к концу: пора возвращаться в Москву и там, в обычной жизни встретиться с Птицей заново. Он и сам проговорился однажды, что лучше было бы Лоте уехать, и в один прекрасный день - важный день в долготе незапоминающихся, ускользающих, призрачных дней - Лота забрала у Хмурого паспорт, сложила вещи в ермак и в последний раз сбегала посмотреть вниз, стоя на самом краю обрыва.
  В прощальное утро над Крымом, как назло, повисла предательски жаркая синева. По-южному трещали цикады, и ничто не напоминало о пережитых холодах и невзгодах. Напоенная дождями - и непривычная к такому количеству воды - земля издавала пряные запахи: мускусные, острые, сладкие кондитерские. Все гостеприимно приглашало остаться, но Лота была непреклонна. А по правде сказать, она боялась оставаться. Она чувствовала, что судьба затеяла кропотливую возню, и каждый новый день отдаляет их друг от друга, вместо того что бы сближать. Каждый день она рисковала обнаружить что-нибудь новое и в Птице, и в обжитом доме, и в людях. И даже в себе. Она страшилась перемен. И больше всего ее отъезд напоминал бегство.
  Они, то есть Лота и Птица, попрощались спокойно - им ведь скоро предстояло встретиться снова. Условились, что Лота едет прямиком в Москву, как и положено образцово-экологической первожене, а дней через десять к ней приедет Птица, верный на всем свете только Лоте и делу революции.
  Когда Лота слезла с горы, прошла насквозь нижний лес и вышла на трассу, ей почти сразу удалось застопить грузовик с цистерной. Пожилой водитель-татарин в ее сторону даже не взглянул - подождал, пока она закинет ермак, влезет в кабину и устроется на сидении. Потом посмотрел на нее внимательно и вылез, прихватив с собой высокий пластмассовый стакан.
  -На, пей мое вино, - сказал он.
  Оказывается, в цистерне плескалась "Массандра". Водитель налил доверху стакан густого приторного портвейна. Это было очень кстати, а не то бы Лота умерла от горя, глядя, как удаляется их поворот и тот поселок между лесом и морем, где Птица покупал ей пряники.
  Грузовик ехал вдоль берега, между отвесными горами с одной стороны и морем с другой. Взбираясь по склону вверх, он тужился, как страдающий запором старик. Надсадно завывал, тяжело обгоняя велосипеды и троллейбусы. Насекомые отскакивали от ветрового стекла с глухим деревянным стуком. Странно, что у таких маленьких тварей такая шумная смерть, думала Лота машинально: они ведь мягкие, особенно бабочки. Прозрачные внутренности быстро подсыхали на ветру, от крошечных жизней оставались розовые, голубые и зеленые пятна. Это потому, наверное, что они едят разные цветы: розовые внутренности - значит, шиповник, голубые - василек, желтые... желтые - не знаю, лютик, наверное.
  В голове у Лоты рассыпались искры. Когда она закрывала глаза, ее сразу же подхватывала и закручивала сверкающая тошнотворная волна. Поэтому глаза она не закрывала и, не отрываясь, смотрела в ветровое стекло, на руль и две короткопалые шоферские лапы, похожие на руки сбежавшего Лехи. Горы сделались фиолетовыми, дорога зеленой в багровых пятнах. Лота боялась, что ее вырвет, и она испортит водителю кабину.
  Симферополь обрушился на нее, как стихийное бедствие. Лота подумала, что ни в один пассажирский поезд ее, такую пьяную и лохматую, не посадят. Придется ночевать на вокзале среди цыган и бомжей. Она села на лавочку, посидела, рассматривая идущих мимо людей. Ей надо было привыкнуть к новым условиям. Все вокруг удивляло, все ужасало и ранило, но не больно: от портвейна она была словно под наркозом. Но все равно чувствовала, как вокруг сгущается атмосфера подозрительности, вероломства и лжи. Она не знала раньше, что в людях скрыты такие запасы визга, пустых многословных разговоров, тяжелых взглядов, которыми они обменивались друг с другом и провожали Лоту. Повсюду ей мерещились сплошные места общего пользования, сплошные общие места. Она увидела приличного на первый взгляд мужчину в полосатой рубашке и сандалиях, надетых на носок, который нес в пакете свиную голову. Но ни эта голова с добродушной ухмылкой и прищуренными глазами, ни мужчина, зачем-то купивший на базаре целую голову, с которой Лота даже вообразить не могла, что делать, ее не удивили.
  У железнодорожных касс скучала и плевалась черешневыми косточками сопревшая очередь. Какие-то восточные люди чинно сидели на одеялах. Все женщины как одна были в штанах и халатах - и в пестрых, ловко закрученных на затылке платках. Тонкая смуглая старуха в полосатом платье и синих трениках, втянув желтые щеки, сосредоточенно раскуривала папиросу через длинный мундштук. Она блаженно затягивалась и ритмично небольшими кучками выдыхала дым через нос.
  Лота побежала в туалет, и ее вырвало.
  Потом сняла очки и долго рассматривала свое отражение в мутном зеркале, прижавшись голым животом к ледяному умывальнику и обхватив лицо дрожащими от слабости мокрыми руками. Белое, как у трупа, огрубевшее от ветра лицо. Мокрые бессильные волосы. Она тысячу лет не видела своего отражения. В зеркале была она - и в то же время не она. Она внимательно и долго-долго смотрела себе в глаза, пока ей не почудилось, что она протрезвела. Затем умылась, хлебнула тепловатой воды из-под крана и отправилась искать московский поезд.
  В июне на вокзале было намного больше народу, чем в начале мая. Сезон был в разгаре, и в Крым со всех концов страны ринулись отдыхающие. Перед Лотой сталкивались и завихрялись, смешиваясь и толкая друг друга чемоданами, животами и локтями, два потока: коричневый и белый. Коричневыми были отъезжающие, белыми - прибывающие. На скамейках лежали и сидели люди. Где-то похмельно заливалась гармонь, и молодой голос тянул песню, то попадая в ноту, то промахиваясь. Челночники с "кравчучками" и большими клетчатыми сумками тоже сновали туда-сюда, придавая вокзалу сходство с растекшимся по всей стране исполинским рынком. В воздухе остро пахло перезрелыми фруктами и разгоряченным и нечистым человеческим телом.
  На платформе Лоту обступили цыгане - скуластые женщины и дети неопределенного возраста. Младенцы-акселераты, подростки-карлики. Все до единого что-то мусолили или жевали - жвачки, пальцы, семечки. У цыганских детей были одинаково грязные ноги, вставленные в стоптанные кеды. Такие же точно кеды и ноги, как у Лоты. Маленькие дети были привязаны к большим с помощью цветастых шалей, стянутых на груди узлом, и было неясно, кем приходятся младшим детям старшие - родителями или братьями и сестрами. Цыгане были незлыми - они, как и Лота, собирались куда-то ехать. Они лузгали семечки, сплевывали в ладонь слюнявую шелуху и рассматривали Лоту быстрыми без блеска глазами. Е пришло в голову, что они признали в ней свою. Но ей они тоже казались роднее и ближе, чем деловитая толчея чемоданов и каблуков.
  Ей повезло: на путях как раз стоял московский поезд, и ждать не пришлось. Возле вагонов пассажиры выстраивались в очередь. Она подошла последней и попросилась в плацкарту на третью багажную полку. На более удобное место рассчитывать не имело смысла.
  Внутри было очень липко и очень душно. Окна не открывались. Все было залито пивом, газировкой, абрикосовым соком. Лота стояла в тамбуре. Там было смрадно от сигаретного дыма, зато не так жарко. Мимо то и дело ходил, хлопая дверями, кто-то шумный, жаркий, навьюченный отвратительным барахлом.
  Пол под ногами дрогнул, тамбур лязгнул, поезд тронулся. Лота вернулась в плацкарту, где по полу поползли сквозняки и постепенно делалось прохладно, и залезла на третью полку.
  -Еще одна революция впереди у нас, - бубнил женский голос за боковым откидным столиком.
  -Еще одна? А зачем?
  -Как - зачем?
  -В прошлом году в августе Мишку заперли в Форосе - и что, кого-нибудь это напугало? Они же отчаянные, они как ворье в законе...
  -Значит, новая революция всех погонит, и воров в законе, и всякую сволочь в первую очередь, которая у власти...
  Лота смотрела в окно и думала о том, что когда-то очень давно случился Большой взрыв, вселенная ожила в крохотной точке и начала разворачиваться. Она разворачивалась и разворачивалась в пустоте, как ковровая дорожка в темном коридоре неведомого учреждения, сначала быстро, потом все медленнее. Много миллиардов лет пролетели, как день вчерашний. Эта ковровая дорожка будет крутиться в пустых коридорах еще много миллиардов лет, пока наконец не кончится коридор, и она не покажет Вечности свой лохматый край. И тогда наступит день, когда она начнет сворачиваться обратно. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, пока снова не уйдет в исходную точку. А может, это вовсе не ковер, а круги, расходящиеся в том месте, где в воду упал камень. Круги на черном пруду нереально далекого Чистопрудного бульвара, куда Некто швырнул булыжник. Кто знает, зачем Ему это понадобилось - дурачился, был раздражен или на кого-то обижен, или просто от нечего делать поднял камень, размахнулся и швырнул подальше в илистый пруд. Он это сделал машинально, этот Неизвестный, которого Лота случайно попросила снять ее с горы. Он снял, а потом напоил портвейном и посадил в поезд. А может быть, она просто сошла с ума или все-таки свалилась в пропасть в тот день и до сих пор все никак не признается себе, что ее больше нет.
  Мимо окон плацкарты в обратном порядке проносились дома, деревья и города. Реки с плотинами. Полустанки с магазинами. Оказывается, Лота все помнит. Ничего не смыл мировой океан. Вот Джанкой, в котором по дороге в Крым на ее поезд обрушился ливень, а теперь сияет солнце. Вот Мелитополь. Ночью они проедут ночной город Харьков, и она вспомнит заблудившихся туристов.
  Ей казалось, что кусочки плоти отрываются от нее и уносятся обратно. Не хотят возвращаться в Москву и улетают в Симеиз. Кусочки плоти, молекулы волос и ногтей потихоньку отрываются от ее тела и возвращается на свою новую родину. А раз так, до Москвы доедет голый скелет.
  -Чаю хотите? - спросила проводница - та самая, которая посадила Лоту в поезд.
  Лота сама не заметила, как слезла с третьей полки и теперь тихо сидела возле окна, за которым темнело. В вагоне зажегся свет, и она видела свое отражение, сквозь которое проплывали пирамидальные тополя.
  -Хочу, но денег нет, - честно призналась она.
  -А я вам так принесу, - неожиданно предложила проводница и вскоре действительно принесла чай в красивом тяжелом подстаканнике. Поставила его перед Лотой на откидной столик. - Пейте на здоровье.
  Лота была очень ей благодарна. Отхлебнула чуть теплого безвкусного сладкого чая, осторожно поставила подстаканник, прислонилась к стенке и моментально отключилась.
  
  * * *
  Той же ночью она увидела Темного человека. Человек - если только можно было так назвать существо неопределенных очертаний - явился ей в необычайно ярком, похожем на реальность, сновидении. Все собрались в кухне: судя по освещению, наступало время ужина. Дождь прошел и перестал, небо прояснилось и мерцало всеми оттенками лесного пожара. Однако было по-прежнему холодно, даже холоднее, чем днем - и все это Лота наблюдала в окошко их дома, в которое то и дело поглядывала, сидя за столом и рассеянно прихлебывая мутноватый чай, впитавший в себя запахи лесных трав и костра. Каждый был поглощен каким-нибудь повседневным бытовым делом, связанным с приготовлением ужина. Птица заваривал чай. Леха (он, как видно, и не думал никуда убегать с лесниковыми деньгами) и Коматоз (оказывается, он был намного старше, чем всегда казался Лоте) нарезали лук и морковку в кастрюлю с закипающим оленьим супом. Володя (почему-то необычайно счастливый) и Индеец (который тоже не собирался никуда убегать) резали хлеб. Но каждый - Лота это заметила - был при этом напряжен и тревожен, словно чего-то ожидая. А потом она увидела всех сразу с стороны - Темного человека, себя, дом с освещенными окнами, и в окнах - готовящих ужин ребят. Дом был огромен, в нем угадывалось намного больше измерений, чем присутствовало на самом деле, но и Человек, явившийся из леса, тоже было огромен, наг и космат. А по правде сказать, он и человеком-то не был: это было темное дремучее существо, дикое, но не злое. Прильнув к окошку, существо разглядывало приготовления к ужину. Глядя на Темного человека одновременно изнутри дома и откуда-то снаружи, Лота чувствовала его тоску, его недоумение, но не имела сил ни пригласить его внутрь, к ним на ужин, ни выйти к нему в лес с чашкой травяного чая и куском хлеба.
  А потом Темный человек растворился, и настало Утро.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава Тридцать первая
   В городе и над городом
  
  Москва еще на вокзале показалась Лоте какой-то до ужаса замызганной и провинциальной. Над платформой колыхался летний зной. Лота пересекла вокзальную площадь и спустилась в метро. Вместо пятидесяти копеек проезд стоил уже целый рубль - это было неожиданно. Но у нее как раз и был оставленный ей на черный день неизвестным грабителем ровно один рубль. Деньги, которые дал Птица, она истратила на поезд.
  Она забыла, как проходить через турникет, и ее стукнули по ногам железные скобы.
  Эскалатор выплюнул навстречу толпу утомленных бесцветных граждан, а затем поволок Лоту вниз на их место - утомленную и бесцветную.
  Пассажиры косились на нее неприязненно и даже враждебно. Лота не понимала в чем дело: летом в Москве столько приезжих, туристов и гастролеров, а в поезде рано утром она хорошенько помылась железнодорожной водой и гунявым обмылком, забытым кем-то на полочке в вагонном сортире, а волосы расчесала пальцами и скрепила на затылке черной аптечной резинкой, которая очень кстати отыскалась в кармане. Так что внешне все было в порядке. Но какой-то гражданин прямо-таки шарахнулся от Лоты, а тетенька боязливо переставила сумки, слишком поспешно, и если бы Лота действительно была злодеем, она бы непременно заподозрила, что сумки набиты долларами, а луковые перья торчат для отвода глаз. А потом она подумала: загар. Он не был похож на загар девушки, отдохнувшей на курорте: это была кирпичная, подсушенная ветром смуглота каторжника или пирата. Но не только в одном загаре было дело. Лота по-настоящему одичала. Это значит, что у нее не просто свалялись и пропахли дымом волосы, прижатые к черепу черной резинкой. Она одичала изнутри - мозгом, сердцем. И люди ее сторонились, побуждаемые древним инстинктом - так домашние псы тявкают и беспокойно мечутся в сенях, почуяв приближение волка. Она чувствовала себя диким зверем в кучерявых стадах городских обитателей, к которым ее больше ничего не привязывало кроме генетического кода, слишком расплывчатого, чтобы делать на него видовую ставку.
  -Господа-товарищи, - раздалось из торца вагона. - Если кто может и готов помочь, помогите!
  Лота повернула голову: мужик в тельняшке и камуфляжных штанах. Она и не заметила, как он пробрался в вагон. На голове - синий, как у Лехи, военный берет, и такие же, как у Лехи, встопорщенные русые волосы, но рук не было ни единой: ни правой, ни левой.
  - Афганец, - уважительно сказал парень, сидевший слева от Лоты.
  - Десантура, - сквозь зубы проговорил сосед через одного.
  На поясе у мужика болталась тряпичная сумка для подаяний. Судя по ее неизгладимой помятости, подавали ему не слишком часто.
  Постояв в торце, мужик медленно, удерживая равновесие, двинулся по вагону. Пассажиры прятали глаза, отворачивались, утыкались в газеты и книжки. Кое-кто притворялся спящим. А может, они действительно дремали, как когда-то Лота после ночной смены.
  Мужик дошел до середины вагона, а ему не подали ни копейки.
  -Чо сидим-то, - провозгласила решительного вида девица с лицом, наштукатуренным по актуальной моде: малиновые веки, малиновые, косыми полосками румяна на щеках и малиновые же губы - девочки победнее наводили всю эту красоту с помощью одной лишь губной помады. Ее пергидролевые волосы топорщились густо и грозно. Она достала мятый рубль, подошла к мужику и положила в сумку, висящую на поясе.
  Зашевелились и остальные: рылись в карманах и кошельках, что-то перетряхивали, вытаскивая монеты и бумажные деньги. Одни делали это неохотно, другие энергично, почти с готовностью.
  Лоте тоже было жаль безрукого солдата, но она не подала ничего: у нее денег не было.
  
  * * *
  Город был другим. Он изменился не только внешне - перемена будто бы шла изнутри. Другим был его кровяной состав, его асфальтовые и жестяные формулы, которые Лота выучила с детства. Улица, двор - все выглядело каким-то усохшим и ненастоящим. Так взрослый человек встречает на улице сморщенного старичка и из вежливости с ним здоровается, с трудом узнавая бывшего завуча, при виде которого в былые времена вся школа дружно мочилась от страха.
  Лота очнулась у подъезда собственного дома.
  Одно из окон на первом этаже было выбито и вместо него вставлена фанера. Это был странный сигнал, но он не вызвал в ней никакого отклика. Под ногами хрустели осколки, пахло разогретыми на солнце кирпичами, асфальтом и бетоном города. Запах, который ее всегда волновал, который она любила с детства, тоже оставил ее равнодушной.
  Навстречу ковыляла старуха Раиса Ивановна из квартиры на первом. Завидев Лоту, она поставила сумку на тротуар и воззрилась, выжидательно выпрямившись и сощурив глаза.
  -Здрасьте, - сказала Лота вежливо, поравнявшись.
  - Здрасьте, - Лота поняла, что старуха ее не узнает.
  -Это ты что ль?
  -Я.
  - Выросла что ль? Ты куда пропала-то? Бабка с ума сходит. Где шлялася? - Раиса Ивановна все еще смотрела подозрительно, как будто хотела удостовериться, Лота это или нет.
  -А мать где?
  -На даче они все, - сказала Лота, собираясь пройти мимо.
  -Вы смотрите, за квартиру-то держитесь, - внезапно добавила старуха, понизив голос.
  -А что, улететь может?
  -Улететь... Сейчас вон квартиры у всех отбирают!
  -Как это?
  -А вот так. Переселяют людей на окраину, на малые площадя. Или вообще убивают. Гантелей по голове. А квартиру себе берут.
  -Так вроде они коммуналки собирались расселять.
  -Хотели коммуналки, а отбирают личные квартиры у жильцов.
  Когда Лота подошла к подъезду, Раиса Ивановна все еще стояла возле своей сумки, глядя ей вслед.
  На скамейке, как это часто бывало и раньше, стоял магнитофон, заливаясь попсовой песней. Около подъезда курили две незнакомые девушки, одна из них пританцовывала в такт мелодии. Они о чем-то разговаривали вполголоса, но когда Лота с ними поравнялась, смолкли и хмуро посмотрели на нее, как будто она им помешала. Лота вошла в подъезд, а они захохотали ей вслед, и она не могла понять, что их так рассмешило. Но ей это тоже было все равно.
  Только дом оставался прежним - гордым и вечным, прохладным и темным, как пещера. Обшарпанным, это да, но главное - он не изменился. В него можно было верить, как в Бога.
  -Что ж ты творишь, дурында? Чего вытворяешь? - лютовала бабушка. - Ты человек или как? Соображение имеешь? Три недели это у нее называется! Два месяца без малого тебя не было! С работы звонили! Выгонять тебя будут с записью! Где таскалась-то?
  Трудно было разобрать, чего больше было в ее голосе - облегчения или обиды.
  -Нам с твоим отцом, что было делать? Куда заявлять? Последние-то две недели совсем не звонила! И письма кончились! Матери-то плевать, ее вон и в городе месяц уже нету! В отпуске она! И не беспокоится!
  -Правильно, - отвечала Лота. - Чего дергаться напрасно.
  -Да как же напрасно? - бабушка уже не кричала, а только ворчала, отступив из прихожий в кухню: это было хороший симптом. - Вон по телевизору только и говорят: ту изнасиловали, а эту на куски разрубили. А третью и то, и другое, и еще третье чего-нибудь.
  Лота выскользнула из-под бабушкиного прессинга и шмыгнула к себе в комнату.
  В комнате было тихо и свежо. Ни одного чужого запаха, ни одной сдвинутой с места вещи.
  В пейзаже, открывавшемся из ее окна, забранного сложным конструктивистским переплетом и свидетельствующего о небывалой высоте потолков, тоже ничего не изменилось. Все хрущевки стояли на своих местах. Лота уселась на подоконник и долго смотрела в окно - и тоже: как будто ничего не случилось. Она смотрела, почти не мигая - так поразило ее это отсутствие перемен. Хрущевки представляли собой унылые строения с картонными стенами, с убогими, низкими, налезающими друг на друга окошками, похожими на узкие лобики недалеких граждан. Если старый их дом был воплощением благородства и стойкости, в этих грязно-белых ящиках ютились суета, легкомыслие, сиюминутное желание материальных благ и облегчения быта. Это были времянки, пятиэтажные бараки, радовавшие когда-то москвичей своей детской новизной, но постепенно, как все одноразовое, превратившиеся в унылую противоположность собственному первоначальному замыслу. Слева от хрущевок располагалась спортивная площадка с провисшей волейбольной сеткой, откуда до Лоты доносились звуки ударов по мячу, резкие и будоражащие, как запах молодого пота. Она до ночи рассматривала парней, гоняющих мяч. Она не могла представить себе, что эти парни могут кому-то нравиться, но в них чувствовались сила, энергия и страсть, они умели полностью отдавать себя настоящему, чего не умела Лота, и эта увлеченная беготня за мячом казалась такой бессмысленной, что она не могла от нее оторваться.
  -Я чего-нибудь поем? - спросила она бабушку, войдя на кухню.
  -Поешь, маленок, - вполне уже миролюбиво отозвалась бабушка, распахнув холодильник и доставая какую-то сковородку. Она была отходчива, к тому же здорово соскучилась в пустой квартире. - Я тут все ждала тебя, все волновалась. Думаю, дождусь, перестану волноваться и уеду на дачу. Спасибо хоть писала иногда!
  -Не беспокойся: больше никуда не уеду, - решительно заявила Лота.
  -Вот и хорошо, - кивнула бабушка.
  - Но я влюбилась.
  -В кого? - опешила бабушка.
  -В одного человека. В анархиста. Но ты не подумай - он замечательный. Настоящий мужчина.
  Бабушка побледнела, опустилась на табуретку и посмотрела на Лоту как-то странно, как будто у нее вдруг заболело сердце или заломило затылок или случилось что-то другое, что внезапно бывает у стариков, так что Лота даже испугалась. Она заметила, что руки у нее дрожат.
  - Ты думаешь, я за деда сразу вышла? - спросила бабушка.
  -Конечно, - не раздумывая ответила Лота.
  Она бесконечно сомневалась в матери, отце и отчиме, у которых было несколько семей, она сомневалась в себе, потому что у нее никогда не было своей собственной жизни, но никогда не сомневалась в бабушке.
  -Эх, маленок... Знала бы ты. Я ведь тоже зека любила, уголовника.
  -Не может быть! - Лота тут же представила Хмурого.
  -У нас была коммуналка. Барак деревянный в Хамовниках. Наша семья там жила после революции, и он тоже там жил.
  - А потом? Он обманул тебя?
  -Уголовник всегда женщину обманывает, детка. Одной ходкой дело не ограничивается. Он отсидел, потом вышел, а я перед этим всю дорогу слышала: Витька да Витька. Вышел он, значит, этот Витька. Красивый - не передать. Худой, высокий, глаза оловянные. Народ-то у нас всякий был. Были попроще - те на заводе работали, а были и такие, кто в очках, в университетах учились на технологов, промышленность подымать. А этот среди всех как дикий зверь. И вот однажды взял в руки гитару, да и спел мне во дворе...
  И бабушка запела жиденьким, колеблющимся, как огонек свечки под ветром, голосом, не привыкшим к песне:
  
  "Ой, васильки, васильки,
  Сколько вас выросло в поле,
  Помню у самой реки
  Вас собирали для Оли..."
  
  Лота ни разу не слышала ни этой песни, ни такого удивительного голоса - он был как белый росток, который живет себе без света, никому не нужный, под деревянными ящиками.
  
  "Оля любила его,
   Оля реки не боялась,
   Часто осенней порой
   С милым на лодке каталась".
  
  -Красиво, - бормотала Лота, чуть не плача.
  Раньше она и представить себе не могла, что человек может плакать из-за песни.
  -Еще бы. Это, видишь, песня народная. Сами сочинили. Сейчас народ-то уж и не поет. А дело было еще до тридцатых, тогда все пели. Кто с гармошкой, кто с гитарой. Кто просто так - голосом. И вот спел он мне про эту свою Олю, посмотрел на меня протяжно, как только раненый волк на охотника смотрит, и все: погубил
  -Прямо погубил? - с сомнением переспросила Лота.
  -А как же! Мне ведь уже шестнадцать вот-вот, самый цвет. Учиться надо, работать, поступать на рабфак. А я как в лихорадке. Да еще все по секрету, тайком, никто не должен был прознать. Это ведь не одноклассник, не рабфаковец. А стены фанерные.
  -Куда он только меня не таскал - голову бы оторвать за такое таскание. В самые глухие подворотни, в притоны, в скупку краденого. Возле Преображенского кладбища до сих пор одна скупка стоит - комиссионкой называется.
  -А он любил тебя? - тихо спросила Лота.
  -А пес его знает, - сварливо проворчала бабушка. - Сейчас я думаю, что такие как он не могут никого любить. У них чувства на зоне атрофируются - все кроме страха и злости. Уголовник отсидевший - он трусливее пса, вот что я тебе скажу. Этот-то твой не сидел хотя бы?
  -Нет, - убежденно ответила Лота и тут же задумалась: а много ли ей известно про Птицу? Знала ли она о нем что-то наверняка кроме того что он из Питера? Даже этот факт она приняла исключительно на веру, так же как и возраст, и настоящие имя и фамилию.
  -Нет, он не сидел, - добавила Лота чуть менее уверенно. - Но жизнь у него непростая.
  -Да-да, - откликнулась бабушка. - И она, значит, эта жизнь непростая, во всем виновата.
  -А что дальше было с тем парнем? - напомнила Лота.
  -С Виктором? Взяли по мелочи той же осенью, а ходка была вторая, вот и вкатили по-полной: десять лет.
  -Ты ждала его?
  -Еще бы! Ровно десять лет ждала. Я за деда-то в двадцать шесть вышла.
  -А его что же, не выпустили?
  -Выпустили - на тот свет! Скончался он на зоне. Может, сам от болезни какой, а может, прирезали. А сообщили только через десять лет. Уж и война прошла. И не сообщили даже: ни похоронки, ничего. Само вскрылось. Но времена стояли - не было возможности, может, сообщать... А потом мать его сама туда потащилась, на Колыму-то. И такую вот весточку мне привезла. От него, от Витьки бедного, даже могилки не осталось.
  -Ты переживала?
  -Не сказать, чтобы переживала. У людей тогда по-другому сердце было устроено. Я это приняла. А сама думала: песня во всем виновата, которую он мне на лавочке у барака спел. В той песне Олю убил бандит, а тут - Оля, видишь, до сих пор живая, хоть и старуха колченогая, а бандита положили. Вот так вот. А ты говоришь - любовь.
  Лота вообще-то ничего не говорила. Она думала про вечное ворчание бабушки, про безлюбый добропорядочный брак, который та ей прочила всю жизнь, про снедь, перевешивающую человеческие чувства. Меньше всего на свете она ожидала, что бабушка, этот премудрый пескарь, экономно расходующий пенсию и делающий запасы на мифический "черный день", способен на такие смертельно опасные виражи. А потом увидела Витю: его лицо не было лицом Хмурого - он ничем не был на Хмурого похож. Он был высок, плечист и видом своим скорее напоминал тевтонского рыцаря, чем карманника, а волосы его были светлы и жестки, и так же светлы и жестки были его глаза. И Лота поняла, как странно смотрелись рядом в одной истории этот рыцарь и вонючий барак бабушкиного детства, где удобства располагались во дворе, а жизнь была как в старой итальянской комедии - хлопотлива, наивна, шумна и вся на виду.
  
  * * *
  Жизнь в городе казалась до такой степени чужеродной, что однажды Лота стащила с дивана спальные принадлежности и устроила себе ночлег на полу. Она ничего не ела, зато беспрерывно курила, выкуривая две пачки сигарет в день - курение заменяло ей еду. К счастью, бабушка уехала на дачу и не видела, что с ней происходит. Лота старалась взять себя в руки и быть безупречной - но она не знала, как быть сильной и мужественной в городе, как это выглядит изнутри и со стороны? Она смотрела в окно на футболистов, гоняющих мяч, на незнакомых мужчин, шагающих по своим делам, и не могла объяснить себе смысл этих крепких мужских торсов в таких неестественно тепличных условиях.
  Окна ее комнаты впускали много, слишком много света: в солнечные дни вся комната была освещена до самого последнего уголка. Но при этом она все равно загадочным образом не переставала быть сумрачной, и даже солнечные лучи, попадая в нее, становились какими-то вылинявшими, пыльными. Зато входная дверь была тонкая, из самой обычной фанеры, абсолютно никчемная в смысле звукоизоляции. Лоте не хотелось ставить кассеты и слушать музыку: ей было достаточно звуков на лестничной клетке. Соседские квартиры доносились до нее множеством голосов, проникавших сквозь дверь. Лота замирала в прихожей и слушала. Грохал лифт в гулком железном капкане. Цокала когтями проходившая мимо квартиры собака. Свистящий шепот пронзал податливую фанеру. Сдавленное хихиканье и нетрезвый смех, тонкие, насекомые потрескивания: грызли семечки. Розенбаум, Высоцкий, Михаил Круг доносились без слов, но угадывались безошибочно. Как и вечером - "600 секунд":
  "Если свое плохое настроение вы хотите сделать еще хуже, посетите выставку, которая открывается сегодня..."
  "Вглядитесь в лицо этого трупа..."
  "Даже привыкшая ко всему на свете съемочная бригада "600 секунд" долго не могла придти в себя..."
  "Этот репортаж идет как криминальная хроника, однако это нечто еще более страшное и еще более мерзкое...".
  Со всех сторон в уши настырно лезла реклама, которую в дневное время транслировали по телевизору. Телевизор Лота не смотрела, но его звуки пробивались сквозь стены, а простенькие слоганы, излучаемые экраном, прикипали к памяти. "Теперь и у нас есть жвачка Бумер!" "Сок Инвайт: просто добавь воды!" "Опустим обычную газету в серную кислоту, а журнал "ТВ-парк" - в дистиллированную воду: почувствуйте разницу!" "Милкивэй не тонет в молоке". "Барби: стиль Голливуд". "Кнорр, вкусен и спор". "Кошка сдохла хвост облез: получился Анкл-Бенс".
  Гудение грузовика за окном лестничной клетки, когда створку приоткрывали, чтобы проветрить и выбросить хабарик - даже оно проникало сквозь дверь.
  А еще шаги. Лота прислушивалась к шагам, изучала их повадку, их дыхание, шмыганье, пришепетывание - всю их незатейливую низовую культуру. Она не верила этим шагам - это были не те шаги, которых она дожидалась.
  Просыпаясь, она не сразу соображала, что вокруг, а сообразив, погружалась в бесцветную апатию. Глаза не верили, что в окно больше не проникает тонкий свет крымского утра, уши - что не слышно утренних разговоров за стеной, где пробуждались их бойцы, а тело - что нет больше утренних прикосновений Птицы, его молодого тела, ищущего разрядки. Наверное, столь вялая реакция и общая примороженность эмоций объясняются защитными свойствами психики против болезненных и роковых перемен.
  Но шли дни, и заморозка отпускала, и ей уже казалось, что утренний свет в окне слишком резок и прямолинеен, что он находит в ее глазах какие-то потайные ходы, чтобы проникнуть прямо в душу и ранить почти нестерпимо.
  
  
  * * *
  Вечерами, между восемью и девятью, когда тоска становилась особенно острой, она вспоминала Симеиз и лагерь на берегу. Она еще не знала, что после их бегства в горы там произошла расправа, и была уверена, что жизнь струится по-прежнему. Она мало знала об этой жизни, и представляла ее в виде непрерывной цепочки повторяющихся картинок, впитавших в себя спокойные краски вечера и убаюкивающую песню моря.
  Она думала о Лине. Ей виделось просторное помещение, где Лина, очень одинокая, худая и изможденная сидит за столом. Это был кабинет, но не темный и пыльный закуток служащего, а светлый, просторный зал, какой бывает у секретаря ЦК или начальника какого-нибудь завода.
  Тощая Лина плохо сочеталась с казенной выправкой этого зала, с гладкой, почти зеркальной, выделанной под орех поверхностью стола, с графином, стоявшим на круглом стеклянном блюде. Она сидела, бессильно положив перед собой руки, и неподвижно, с тоской смотрела на расставленные перед ней тарелки с бутербродами и пирожными. В кресле перед Линой сидел полненький человечек с лысой головой, в добротном сером костюме и лаковых туфлях. Было очевидно, что он и есть хозяин кабинета, где все излучало основательность и деловитость, а также этого предприятия, недра которого заключали в себе и сам кабинет, и их двоих, сидящих за столом.
  -Бутербродик с икоркой? - заискивающе предлагал человечек, заранее зная, что ему откажут. - Вон сколько икры!
  Он взял бутерброд и заманчиво повертел перед Лининым носом, как араб в мелочной лавке, предлагающий грошовую безделушку за непомерную цену.
  -А хлебушек-то белый! Сегодняшний... А на нем маслице высший сорт - в магазине такого не купишь!
  Лина молчала, рассматривая ногти с облупившимся маникюром.
  -А вот безе, - хлопотал человечек. - Смотри, какая безешка! Как розочка... Ты ведь любила безе, - человечек говорил все тем же заискивающим голосом, услышав который сразу становилось ясно, что в иные моменты жизни он ведет себя иначе, и вопиет на все учреждение, и громогласно грохочет, отдавая немедленные распоряжения и временами срываясь на визг, нестерпимый для непривычного уха, который разносится по другим кабинетам, этажам, буфетам, переговорным комнатам и курилкам, где побледневшие сотрудники трепещут, спешно докуривая вневременные сигареты, и телефонным кабелям, опутывающим полмира, а может быть, и весь мир. На стене над человечком висел портрет в тяжелой раме, и если не вглядываться специально, могло привидеться, что это сам человечек висит на портрете в собственном учреждении, украшая собой его монументальные стены.
  -А давай сделаем вот что, - человечек делает новый заход: он вскакивает с кресла, подходит к Лине и сладко обнимает ее за плечи коротенькой и короткопалой ручкой. - Сейчас я тебе прочитаю наше меню - ты же знаешь, какая у нас на третьем этаже столовая! Тебе даже спускаться туда не придется, - зашипел он заговорщицки ей в лицо, - нам все прямо сюда принесут! Вот, послушай... - он повозился, утер платком потную лысину и извлек из недр стола небольшую продолговатую папку, обтянутую рыжей кожей.
  -Итак: меню на сегодня! - выразительно провозгласил он, поправив крошечные очки на свиных глазках. - Греча с битками. Треска припущенная с пюре. Зразы на пару. Окунь паровой с цветной капустой. Сельдь под шубой. Салат оливье. Салат дальневосточный с крабом. Яйцо в крутку под майонезом... Что, снова не угодил? Опять не то? И крабы не годятся?!
  - Дай-ка сигарету, - тихо сказала Лина.
  Затянулась, прислушалась, задумчиво выпустила дым.
  -Горькая, - с грустью пожаловалась она.
  -Хорошо, начнем прямо с десерта, хотя я считаю, что это баловство. Штрудель вишневый с подливой сливочной. Эклеры сливочные. Пирог яблочный с корицей... Язык свиной заливной...
  Он снял очки и почесал за ухом.
  -Ну что мне с тобой делать, а? Что?! А ну дай сюда руку, - внезапно он схватил Лину за руку, задрал рукав и уставился на ее бледное, с голубоватым отливом запястье.
  -Что ты там собираешься увидеть? - холодно спросила Лина.
  -То самое, - смущенно кипятился человечек, возвращаясь в кресло.
  -Я же тебе говорила, что я уже давно не...
  -Мало ли что говорила. Ты и питаться обещала, как нормальный человек! А посмотри на себя в зеркало? Ты себя давно видела? - в голосе человечка послышались нотки истеричного деспота.
  -Пожалуйста, съешь что-нибудь, - голос вернулся в прежнее русло и снова звучал умоляюще.
  - Нет.
  -Почему?
  -Потому.
  -А подробнее?
  -Не хочу, - Лина пожала костлявыми плечами. - Этот мир несъедобен.
  -Но почему, в таком случае, он съедобен для меня? - спросил человечек прочувствованно, снова сорвал с личика очки и уставился на Лину.
  -Потому что ты устроен по-другому. Ты способен проглотить все эти блюда, которые перечислил, одно за другим. Все меню. И ничего тебе от этого не будет. Получишь удовольствие, как все вы умеете. Для тебя вкусовые ощущения, как для других - музыка.
  -Ты меня презираешь? - убито спросил человечек.
  -Нет, почему? Уметь так самозабвенно наслаждаться пищей - это тоже дар, и тебе он дан. А мне нет. Даже названия твоего списка давят мне на психику и прижимают к земле.
  -Послушай, - мучительно возразил человечек. - То, что ты задумала, противоречит природе, - он говорил вкрадчиво, словно Лина могла выбежать из кабинета, не дослушав его, или растаять в воздухе. - Ты ведь уже черт знает сколько не ела. - Он сосчитал, пожевав губами. - Ты не ела пятнадцать дней.
  -Семнадцать, - уточнила Лина.
  -Семнадцать, - повторил человечек в каком-то оцепенении и покачал головой. - Как это можно? У тебя атрофируется желудок, понимаешь ты это? Тебя пора госпитализировать. Из такого, как у тебя, состояния не выходят, пойми: из него выводят! Медикаментозно!
  -Не атрофируется ничего у меня.
  -Это противоречит божьему замыслу!
  -Что тебе известно о божьем замысле? - быстро спросила Лина. - Были проведены исследования, которые показали, что человек может отлично питаться солнечным светом, а еда ему только вредит.
  -Вот видишь: солнечным светом, - обрадовано отреагировал человечек. - А у нас - ты погляди, - он подскочил к окошку и отдернул штору. Город сумрачно взглянул на них мертвенно-серым сталинским домом. Этот дом был настоящим каменным замком со множеством портиков, балюстрад, фронтонов и витиеватых балконов на толстых консолях, а также прочих архитектурных излишеств. Он представлял собой триумф античности, римской картины мира и римской же мощи, и даже орнамент из лавровых веток украшал кое-где его имперское величие. В отдалении виднелись несколько облетевших тополей и верхние этажи хрущевки, стоявшей торцом. С низкого неба сыпались редкие снежинки. - Где ты видишь солнечный свет?
  -Солнечный свет - это, имеется в виду, энергия космоса, божественная прана. И она всюду, а не только у тебя в кабинете за шторами. И будет существовать вечно, пока существует мир.
  Человечек прошелся по кабинету, снова подошел к Лине и погладил ее по плечу, жалобно торчавшему из широкой прорези сползшей кофты.
  -Скелет! - воскликнул он. - Голые кости!
  -Папа, ты мне денег дашь или нет? - устало спросила Лина. - Мне за квартиру нечем платить.
  -А вот, представь себе, не дам! - тихо заверещал человечек. - Не дам, пока ты при мне чего-нибудь не съешь! И на кой черт тебе квартира? Тебе что, негде жить?
  -Отлично, не давай, - тускло согласилась Лина. - Я их просто достану другим способом.
  -Это каким же? - насторожился человечек.
  -Пойду в проститутки и заработаю сколько нужно, торгуя собственным телом. Сейчас тощие в моде.
  -Господи, - мужчина зажмурился и мелко, будто в конвульсиях, затряс головой. - За что, за что мне такой кошмар? Этот ад, эта пытка - за что?
  -Неужели не за что? - сочувственно поинтересовалась Лина.
  Человечек вынул из шкафа портфель - дорогой кожаный портфель начальника учреждения, сравнимый только с часами, которые украшали толстенькое запястье, порылся в его внутренностях и вытащил большой плоский бумажник.
  -Держи, - он положил перед Линой две ровненькие зеленые банкноты. - И это, между прочим, намного больше, чем ты просила. Не пойму только: зачем деньги человеку, который не желает питаться?
  Лина взяла бумажки и равнодушно сунула их в карман болоньевой куртки, висевшей на спинке стула.
  -Спасибо.
  Выйдя из кабинета, она оказалась в длинном пустом коридоре - ее невесомые шаги гулко отражались в замкнутой со всех сторон казенной тишине - прошла его до конца и оказалась на лестнице. Это было угрюмое пыльное пространство, отец обычно пользовался лифтом, и здесь она не была. Она спустилась вниз на один пролет и подошла к высокому окну с широким мраморным подоконником.
  За окном гудел город.
  Привстав на цыпочки, Лина отомкнула шпингалет - к ее удивлению, он поддался. За первой рамой была еще и вторая, но и она не доставила Лине хлопот. Она открыла окно, и город вошел внутрь равномерным ропотом, в котором все звуки сливались в один монотонный рокочущий голос, напоминавший шум прибоя. Серый дворцовый дом в архитектурных излишествах отсюда виден не был, зато открывались другие дома, менее монументальные. Напротив, едва дотягиваясь до третьего этажа министерства, располагалась стайка розовых и желтых домиков - "немецких", как называл их отец Лины. Вдали дымилась какая-то труба, дым стоял над ней неподвижным конусом. Лина почти без усилий вскарабкалась на подоконник, протиснулась в узкую щель между двустворчатыми зимними рамами и посмотрела вниз. "Превратиться в тонкий звук, напоминающий пение птиц, - чуть слышно пробормотала Лина, - или мерцание, которое видишь за окном ранним утром".
  Внизу стояли припаркованные автомобили. Еще один автомобиль - длинная черная жужелица - притормозил напротив шлагбаума. Шлагбаум подняли, и автомобиль въехал во двор - с восьмого этажа все это казалось игрушечным, плоским, выполненным в двухмерной проекции. Лине не было страшно. Она наклонилась и сделала то особенное движение, которое человек умеет делать во сне и забывает, когда просыпается, но сейчас она его вспомнила. Ноги оторвались от подоконника, и, шаркнув по карнизу, повисли над пустотой. "Как Ремедиос Прекрасная", - успела подумать Лина - в следующий момент поток холодного воздуха бережно подхватил ее и понес. Она пролетела над крышами немецких домиков, над парком, отделявшим город от водоканала. Самого канала видно не было: неделю назад он покрылся тонким, но прочным льдом, который ночью засыпал снег, но Лина знала, что он на месте.
  Тополя сверху были похожи на серые колючие цветы.
  Лина летела все дальше. Первым делом ей хотелось посмотреть, что за труба вдали дымит день и ночь - эту трубу она видела с детства, и каждый раз подолгу смотрела на нее, пытаясь разгадать ее тайну.
  
  
  
  
  
  Глава Тридцать вторая
  Зал ожидания с улицами и домами
  
  Лоту разбудил телефон: звонили из больницы.
  -Вы куда же это пропали? - с бессильной яростью скрипел незнакомый голос. - Вы нам заявление принесите об уходе. А то КЗОТ...
  - Не беспокойтесь, я приеду, - вежливо ответила Лота, досматривая последние картины сна.
  Вскоре она отправилась искать работу. Она плохо представляла себе, что именно ей нужно. С какой стати станет ходить на работу человек, который весь с головы до ног - цвета, звуки и запахи? Звуки цветов и запахи звуков? Такой человек должен заниматься чем-то особенным, возвышенным и прекрасным - например, созерцать оттенки в небесных созвучиях, а не отмывать больничные полы. Не разносить письма по соседним домам. Не сидеть с чужими младенцами. Не печатать на машинке чьи-то огромные и непонятные, как пустой заводской цех, диссертации. Его предназначение вовсе не в этом. Остаток ее жизни будет посвящен созерцанию - иначе говоря, неторопливому возвращению к собственному внутреннему заповеднику, который она смутно различала, всматриваясь в себя. Она уже знала, что будущее - это смерть, но смерть пугала не больше, чем выход из зрительного зала пыльного кинотеатрика по окончанию сеанса.
  Лота готова была устроиться мойщицей окон, курьером по мелким поручениям, а лучше - натурщицей в одну из художественных мастерских, где они когда-то бывали с Гитой. Она находила знакомых художников и предлагала свои услуги.
  - Мы с вами знакомы! Я еще у вас с подругой была, вы нам про картины рассказывали, помните?- с притворным оптимизмом начинала Лота, заглядывая в очередное неузнающее лицо.
  Лота торопливо объясняла, чтО ей нужно - ее бы устроили даже самые захудалые деньги. Художники смотрели на нее грустно и обещали подумать. Без Гиты они едва ее узнавали. Она протягивала им бумажку с телефоном, они рассеяно брали ее и клали в карман, но никто так и не позвонил. Она, конечно, никого ни в чем не винила: во всем была виновата, как сказал бы Птица, ее подпорченная карма, или она сама, не знающая точно, чего ей ждать от жизни.
  И главное - Гитландии больше нигде не было. Всюду Лоте виделась унылая правда с казенным привкусом утраты - правда, густо замешанная на лжи. Она замечала копоть вместо цветения, шлаки и гарь вместо экстатического пылания бытия, слышала лязг металла вместо биения жизни. Даже сам белый свет казался ей протокольным и каким-то серовато-пыльным, несмотря на фальшивую позолоту солнца.
  
  
  * * *
  Не успев вернуться в Москву, Лота принялась ждать Птицу.
  Город был огромным, пустым залом ожидания. Напряженное ожидание на вокзале, откуда поезда уходят в неизвестных направлениях без объявлений и расписания остановок. Лота считала дни до его приезда, представляя себе неделю, как разворот серых страниц школьного дневника. Сегодня понедельник, это слева вверху, затем указательный палец медленно скользит вниз - так движется время - затем перепрыгивает направо и снова соскальзывает вниз, разворот кончается, выходной в скобках, шесть пишем, один в уме. Шорох страницы, палец перелетает на другой разворот, замирает на следующем понедельнике (слева вверху), затем упирается во вторник.
  Четверг, в крайнем случае, пятница. Однозначно: в пятницу вечером.
  Однажды она обнаружила, что не может вспомнить, как выглядит Птица. Помнит очки. Ресницы, губы. Всю одежду, каждую отдельную вещь. Пальцы на руках и на длинных худых ногах. А собрать все вместе не получается. Она пыталась вспомнить, какие у него глаза. Их выражение навсегда отпечаталось у нее в сердце, но цвет - какого они цвета? Она останавливалась у зеркала и подолгу всматривалась в собственные зрачки, зеленые, с волоконцами бежевого и серого, с желтыми пузырьками. Она любовалась своими глазами, потому что это были единственные свидетели того, что этот человек существовал рядом с ней - они его фиксировали, затягивая в себя бесконечное число отпечатков.
  Как она узнает, что Птица в Москве? Ну конечно: он позвонит. Она же оставила ему номер своего телефона. Неожиданно - как выстрел - страшная догадка: он мог потерять ее телефон, начирканный впопыхах на спичечном коробке. А раз так - он не сможет отыскать ее в огромном многомиллионном городе, приедет - и уедет снова уже навсегда. Но нет, не таков Птица: он начнет искать Лоту повсюду, достанет из-под земли, и может быть, ему так будет даже интереснее, азартнее. Да, пусть он ее как следует поищет - среди улиц, бульваров, автобусов и трамваев и красных буковок "М".
  Но шуршит еще один разворот, потом открывается новая солнечная летняя неделя - два столбца по три дня, воскресенье за кадром. По ее расчетам выходило, что Птица давно должен был объявиться в Москве, а его все не было. Она уже почти не сомневалась: он потерял коробок, этот крошечный беспомощный предмет. Коробок - это ведь даже не бумажка: не умеет затаиться, уберечься, спастись. Птица постирал куртку вместе с телефоном в кармане. Существовало много способов утраты коробка. Лота видела, как он мокнет под дождем вместе с курткой, как расплываются фиолетовые каракули. Как выпал из кармана и запутался в душистой и сухой по щиколотку листве. Как муравьи деловито несут его в муравейник. Как стерлись циферки - Птица достает коробок, смотрит - а номер не разобрать. А значит, он давно уже здесь, приехал ровно через десять дней, как и договаривались, и в отчаянии разыскивает ее повсюду.
  Как-то раз ей приснился странный и яркий сон. Видимо, напряжение ожидания начинало сказываться не только на нервах, но и на психике. Птица снился и раньше, но утром она не помнила ничего, кроме его присутствия. В этом запомнившемся сне Птицу звали, как раньше, Птицей, зато Лоту звали Земля. Это был тоскливый, но при этом совершенно логичный и четко структурированный кошмар, напоминавший древний миф. Земля во сне лежала далеко внизу - бурая, бедная, в неровных проплешинах снеговых пятен. Она послушно несла на себе всё, что ей предназначалось: дома, дороги, обнаженные деревья - с птичьей высоты деревья казались густой рыжей шерстью, которую хотелось погладить и потрепать - если бы сновидец был исполином и имел гигантскую длань с шевелящимися пальцами. А Птица летал в небе: он парил очень высоко над Землей, вспоминая о ней только в случае крайней необходимости. Ему нужна была малая часть Земли, а Земле он нужен был целиком.
  -Птица, а Птица? - тосковала Земля, покрываясь снегом.
  -Что? - откликался Птица.
  -Ты бы вернулся, а? Я томлюсь. Я заждалась уже!
  -Отсекай привязанности, - солидно поучал Птица и взлетал на совсем уже недостижимую высоту.
  Его временным пристанищем могла стать любая качающаяся ветка, или какой-нибудь конёк крыши, или воронка водосточной трубы. И ему совсем не нужны были основательные строения земного быта, где ютились крошечные человечки, накрепко привязанные к Земле. Даже пропитание Птица добывал в воздухе, а глаза его были устроены таким образом, что он при всем желании не мог видеть Землю, распластанную под его крылами: он смотрел исключительно вбок и вверх и видел верхние этажи самых высоких домов, купы деревьев в лучшем случае, а в худшем - серую или синюю, в зависимости от погодных условий, ширь неба, испещренную эфемерными загогулинами облаков.
  
  * * *
  
  В другой раз Лота проснулась, как обычно, в тоскливой апатии, вспомнила, что видела во сне присыпанную снегом яйлу и поняла, что август на исходе.
  Черешня давно уже сошла, начались арбузы и дыни.
  В жирных патлах лета запуталась ниточка осени.
  Спасаясь от одиночества, Лота неизменно оказывалась в местах, где когда-то гуляла с Гитой. Она безошибочно находила знакомые улицы и дома, но двери были закрыты. Она искала Гитландию, но не находила. Она забыла волшебный пароль, и город оставался чужим, не откликаясь на ее призывы.
  Москва без Гитландии сделалась провинциальной дырой.
  Сидя на Чистопрудном бульваре, Лота думала про Гиту.
  Она вспоминала вечер, когда они с Гитой встретили музыкантов. Обычно они ждали друг друга у памятника Грибоедову и шли в сторону пруда, взявшись за руки - Лота, обыкновенная девочка из Краснодорожного, и Гита - дочь знаменитого скульптора. Развалившись на скамейке, они курили заграничные сигареты, которые Гита таскала у родителей, пили пиво из горлышка, на котором оставался круглый ободок Гитиной губной помады. И потом Лоте казалось, то все самое важное в ее жизни начиналось именно там - в конце Чистопрудного, между парикмахерской и кинотеатром "Ролан".
  -Знаешь, я тебе давно рассказать хотела, - сказала Лота. - Однажды я стояла на остановке и ждала трамвай. Падал снег, но уже чувствовалась весна. Это было в воскресенье утром. И... Как бы тебе объяснить... Я будто вылетела из тела и поплыла в воздухе. Вдоль окон, над остановкой, над крышами, - медленно-медленно. И сама же видела, уже с высоты, как стою внизу, как вдалеке появился трамвай. А потом я вернулась.
  -Вылетела из тела? - задумчиво повторила Гита. - Ничего себе!
  Она поиграла бровями и скривила рот.
  - Но если ты все видела сверху, кто же стоял на остановке?
  - Не знаю. То есть я же и стояла. И стояла, и в воздухе плыла. А главное - я тогда все записала. Выкроила вечером минутку и...
  -Записала? - Гита оживилась.
  -Да, все что видела. Но вышло в итоге сплошное надувательство.
  -В смысле? - насторожилась Гита.
  Лотины слова заинтересовали ее больше, чем та рассчитывала.
  -В смысле - я записывала очень точно, но на бумаге все получилось плоским и скучным рисунком.
  -Ты расстроилась?
  -Да. То есть, нет. Я потом думала, что магические ритуалы тоже теряют смысл, стоит их записать, и в результате нам достается бледный отпечаток реальности, пережитой кем-то другим.
  -Реальность... - задумчиво повторила Гита: она запрокинула голову и закрыла глаза. - А я когда-то сны записывала. У меня была специальная тетрадка, я хранила ее под подушкой, и когда снилось что-нибудь интересное, я ее доставала и записывала.
  -А где она теперь?
  -Ее нет. Я поняла, что это неправильно и даже опасно - записывать сны. Как гадание на картах или некоторые виды предсказаний - мы перебрасываем мост, соединяя свою жизнь с потусторонним миром. И по этому мосту в нашу жизнь может пробраться какая-нибудь зловредная гадость.
  -Интересно, как она выглядит?
  -Она может прикинуться кем угодно - событием, человеком, мыслью, которая как бы случайно пришла тебе в голову. Когда я это поняла, достала тетрадку, отнесла за дом и сожгла. Руки потом пахли дымом, и запах не хотел отмываться.
  Гита достала зажигалку и прикурила - у нее была с собой белая пачка сигарет с надписью "Клайпеда".
  Музыканты подошли сами. На парне была грязная белая футболка с портретом Джима Моррисона и шляпа, как у Григоряна. За спиной висела гитара в черном чехле. Девушка была высокая, худая, у нее было изможденное лицо и нездоровая бугристая кожа. Издали Лоте показалось, что они ссорятся. Парень что-то объяснял, делая резкие движения рукой, как каратист, который прицеливается, чтобы расколоть кирпич. Девушка слушала молча, изредка вставляя несколько слов. Она была чем-то встревожена или недовольна, а может, у нее не было сил говорить и спорить. Поравнявшись с Гитой и Лотой, парень снял шляпу и заговорил с иностранным акцентом:
  -Добрый день. Мы музыканты из Каунаса, едем на фестиваль. У нас не осталось денег. Так получилось...
  -У нас на вокзале украли кошелек, - тихо добавила девушка, опустив глаза. У нее тоже был акцент, но не такой выраженный.
  -Не хватает денег даже на хлеб, кефир и сосиски, не говоря уже о бутылке пива. Вы не могли бы нам помочь? Сколько не жалко. Конечно, если в вашем случае имеется такая возможность...
  Последнее слово парень произнес, не смягчив согласный звук - "возможност". Он говорил напряженно, без улыбки, которая бы согрела жесткие интонации и неправильность речи.
  -Возможность? - задумчиво переспросила Гита. Казалось, она что-то вспомнила. - Возможность у нас имеется. Так откуда вы, говорите, приехали?
  -Из Каунаса, - повторил парень чуть более развязно.
  Он был доволен, что ему удалось завязать с ними беседу.
  Но тут произошло неожиданное: пристально глядя в парню глаза, Гита тихо произнесла несколько фраз на непонятном языке. Лота не была уверена, что фразы как-то связаны между собой, она вообще ни разу не слышала, чтобы Гита говорила на чем-то еще кроме русского и хромающего английского. Музыканты остолбенели. Кончики губ у парня съехали вниз и формой напоминали подкову, а лицо девушки потемнело и сморщилось, словно от ужаса она на всякий случай решила исчезнуть.
  -Обмануть хотели? - вкрадчиво спросила Гита. - Зачем?
  Музыканты молчали, уставившись на щебенку Чистопрудного бульвара. Казалось, они истратили все слова. Лота видела, как в отдалении поблескивал пруд, по которому плыл лебедь, задумчиво рассматривая в зеркальной поверхности свое скользящее отражение: вода стояла тихо, и лебедь казался двусторонним, как рисунок на игральной карте. Деревья и дома на противоположном берегу, небо, облака - все это тоже лежало на воде в виде точной копии, нанесенной на ее стальную поверхность, и существовало в двух проекциях, только в отражении небо было сероватым, почти черным.
  -Вам нужны деньги? - продолжала Гита - она одна чувствовала себя хорошо. - Почему нельзя было сказать прямо? Для чего весь этот спектакль?
  Лота не понимала, всерьез она говорит или хочет с ними поиграть.
  Но тут Гита на полном серьезе достала замшевый кошелек, вытряхнула на ладонь мелочь и протянула девушке.
  -Возьми.
  Гита смотрела девушке-хиппи прямо в глаза. Ей было любопытно, что та ответит и возьмет ли деньги.
  -Спасибо, - побормотала девушка. Лота подумала, что она вот-вот упадет в обморок от слабости и смущения, но девушка протянула руку и робко сгребла звякнувшие монеты. Лота за ней наблюдала и успела заметить, что их было не так уж мало.
  -Может, еще? Скажи, ты хочешь еще? - не унималась Гита. - Вот, держи.
  Она торопливо достала из кошелька смятую трешку, потом вытащила из заднего кармана джинсов пачку сигарет "Клайпеда" и тоже протянула девушке.
  -Спасибо, - пискнула та почти беззвучно. - Простите...
  Это "простите" она произнесла совсем тихо, словно ветер пробежал по деревьям.
  В следующий миг оба беззвучно исчезли. Лота не успела заметить, в какую сторону они ушли.
  -Ты знаешь литовский? - Лота повернулась к Гите и внимательно рассматривала ее, как та минуту назад рассматривала девушку-хиппи.
  -Это не литовский, а латышский. Они похожи, и литовец сразу бы отреагировал. Раньше мы с матерью каждый год отдыхали на взморье, и я выучила несколько фраз. Каз ир измаксас? - Гита захихикала.
  От пруда тянуло тиной - позади было несколько жарких дней, и вода потихоньку начинала жить летней органической жизнью. Гита еще несколько дней назад покрылась веснушками - все открытые участки тела, даже пальцы на руках. Лота завидовала ее веснушкам, ей казалось, что это признак благородного происхождения, а Гита мазала лицо кремом, который приглушал их пылание. Как-то раз, сидя напротив Лоты, Гита нагнулась почесать ногу в легких кожаных сандалиях - их привезла ее мать - она нагнулась, и Лота на секунду увидела ее грудь - тоже в мелких коричневых пятнышках, как перепелиное яичко, и сверху узкая грудина или как иначе назвать пустое и очень худое пространство между ключицами, и плечи тоже были усыпаны этими пятнышками и точками, прямо как у той девчонки с картины Уайета в одном из альбомов, стоявших на полке в Гитиной комнате. Только девчонка Уайета была крепкая, как капустный вилок, а Гита была тоща как сосулька и также прозрачна, и только веснушки и жесткие зеленые глаза придавали ей жизни.
  И, конечно, в воспоминаниях о Гите снова царствовала весна. Наверное, потому, что в ней самой было много холодного воздуха, который, слегка подогреваясь, приводил в действие тяжелые и инертные механизмы жизни, а когда наступало лето, перемещал Гитландию куда-то совсем далеко - под Ригу, на взморье, частица которого потом хранилась в Москве в виде янтаринок, похожих на замороженные капли апельсинового сока, или шоколада с корицей, или рижского бальзама, который в их доме было принято добавлять в кофе.
  Вот и вся история. Встреча с музыкантами была необязательной и случайной. Сейчас Лота бы их, наверное, не узнала - ни парня, ни девушку. Но в памяти навсегда остались тихое сияние вечера, город, залитый солнцем, неподвижный, словно вылепленный из гипса, лебедь - и отражение: картинка-перевертыш, наводящая на мысль о двойственности мира.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава Тридцать третья
  Догоняя Птицу
  
  Не только затянувшееся отсутствие Птицы вносило в жизнь Лоты острое, почти непереносимое напряжение, доводившее до отчаяния.
  Она не сразу разобралась, в чем дело. Что именно тяготило ее так сильно, что в иные моменты ей становилось физически трудно дышать. Словно внутри нее раздавили деревянный кораблик, и щепки вонзились в легкие и сердце. В Лоте открылась пустота, которую было нечем, абсолютно нечем заполнить. В первое время она пыталась читать книги - набросала для себя целый список серьезных и несерьезных, полезных и бесполезных книг. Одни из этих книг советовал прочитать Герцог, другие Лина. К тому же существовал целый перечень нетронутой классики, которую она так и не прочитала в школе. Но ни книжные слова, ни фразы, ни предложения не вызывали у нее мыслей или эмоций. Черные буковки с книжных страниц печально осыпались в тусклую пустоту, непонятые и непонятные.
  В начале августа Лота решила кому-нибудь позвонить и набрала номер своей бывшей одноклассницы из Краснододорожной школы Жени Пятнашко. Но все слова, которые она заготовила для Жени, которые слушала и произносила, держа в руках телефонную трубку, застревали в пластмассовых недрах, в сыпучем и беспросветно-черном угольном порошке. Уловив в Лотином голосе непривычные интонации, Женя предложила приехать в Москву, но Лота испугалась, и сославшись на несуществующие неотложные дела, повесила трубку.
  Гитландия исчезла с карты: ее больше не было. Все, что Гита оживляла своим колдовством, теперь, в новой внезапно потускневшей реальности превратилось в бессловесную неживую тень. Как обрести ее заново, каким инструментом воспользоваться, чтобы вернуть? Или хотя бы - пусть даже изредка - к ней прикасаться, согреваясь и переводя дух.
  Лота помнила их с Индейцем разговор - один из последних, случайных, когда она уже во всем угадывала скорую разлуку.
  -Научи меня какому-нибудь ритуалу, - попросила его Лота.
  -А тебе зачем? - удивился Индеец.
  -Ни за чем. Просто так.
  -Если просто так - тогда другое дело, - согласился Индеец. - В волшебство все и должно сводиться к этому просто так, понимаешь?
  -Понимаю.
  -Вот. Когда ты это поймешь окончательно, тогда все и заработает. И будет уже неважно, что у тебя за ритуал. Ты можешь где-то прочитать о нем или услышать. А можешь придумать сама. Это может быть очень сложный ритуал с набором экзотических составляющих. А может быть совсем простой - с пуговицами или кусочками хлеба. Или со спичками. Или с дождевой водой. Да с чем угодно. Прежде всего, важно то, что ты вообще это делаешь. Сама, своими руками. Потому что в такие моменты ты пробуждаешь к жизни древнее волшебство, которое когда-то существовало на земле и все собой заполняло, как воздух - атмосферу, а потом исчезло и все про него забыли. Ритуал магию не делает: он ее пробуждает. Пробуждает уже существующую.
  -То есть, ты хочешь сказать, что совершенно не важно, что и как я делаю? Главное - этим заниматься?
  -Ты все совершенно правильно поняла. Твори, действуй - и магия отыщет тебя сама!
  -Надо же, - сказала Лота. - Я думала, существует какая-то тайна, которую надо знать или разгадать. А послушать тебя, так никаких тайн и нет...
  -Детка, но ведь это же все не ради тайн делается, - очень мягко, почти нежно ответил Индеец. - Это делается не ради тайн, а ради таинственности. Быть магом здорово само по себе, как любая игра. Мир магии существует понарошку. А задача мага сделать его реальностью. То есть поверить в него самому и заставить поверить других.
  
  * * *
  Лота была уверена, что запомнила все, что говорил Индеец. Запомнила слово в слово. Но теперь она всматривалась в воспоминания - и не видела ровным счетом ничего. Подаренная Индейцем искорка не принялась в темном и запутанном Лотином сознании. Она смотрела в себя - но видела пустоту. Ей мнилось, что внутри у нее гуляет ветер, словно все ее тело - полое. Утратив в горах прежнее содержание, оно так и не наполнилось ничем новым.
  Как именно должна выглядеть магия? Книжек на эту тему у Лоты не было ни в домашней библиотеке, ни в списке. Однажды она узнала адрес и отправилась в магазин, где, как ей объяснили в другом книжном магазине, куда она сунулась в первую очередь, имелся целый отдел тематической литературы. Она вошла в полутемные и полупустое (стоял жаркий летний день) помещение, увешанное индийскими гирляндами, азиатскими и африканскими масками и амулетами на все случаи жизни, уставленное статуэтками Будды и танцующего Шивы. Пройдясь вдоль прилавка с бижутерией, благовониями и музыкальными кассетами, она поднялась на второй этаж и оказалась среди стеллажей с книгами. Нашла раздел "магия", взяла наугад какую-то книгу. Перелистала страницы, пробежала глазами оглавление. Сплошное разочарование. Все эти сложные и пространные рецепты и рекомендации, подробно изложенные на бумаге скверного качества, не пробуждали в Лоте ровным счетом ничего. У нее так и не возникло ничего, похожего на отклик. А вместе с ним давнего и уже почти забытого чувства, которое невозможно не узнать и ни с чем нельзя спутать: того, что появлялось в присутствии Гиты. Это было особенное, очень отчетливое, яркое переживание, однако подобрать к нему название из числа существующих и известных ей слов она не могла. Или нет: слово, конечно же, было. Гитландия.
  А от книжек, которые она листала в магазине, веяло чем-то неинтересным и чужеродным - не то просроченным, не то прогорклым. Нафталином, которым бабушка перекладывала в чемоданах вещи. Или хлебом, после того как в нем отчетливо и неистребимо поселился запах плесени. Наверное, все это когда-то для кого-то что-то значило, думала Лота, рассматривая символы и схемы, пентакли и буквы и не улавливая ни намека на ту легкую, воздушную энергию, которую излучала Гитландия, наполнявшая своим светом улицу, город, весь мир. Гитландия была этому миру более показана, чем сложные черно-белые графические чертежи. Для кого-то эти чертежи тоже были чем-то значимым. Для кого-то. Но не для Лоты.
  Но сдаваться она не собиралась. У нее оставалась еще одна неиспользованная возможность: следовать совету Индейца. Совет звучал туманно, но тем больше было у нее надежды после просмотра книг с точными схемами и чертежами.
  Оказавшись дома, она походила по комнате и отобрала наугад несколько случайных на вид предметов, которые, как ей показалось, объединяло внутреннее сходство, которое она безотчетно улавливала. Лота действовала по наитию, а не по логике, которую в таких случаях пытается навязать разум. Рука сама потянулась и взяла нужные предметы, среди которых оказались: Гитин браслет с заклепками, крымский камешек, подобранный Лотой на стоянке у моря, сухой кленовый лист с бурыми и закрутившимися кончиками. Птичье перо: она нашла его на тротуаре. Вряд ли оно упало с мертвой птицы, скорее всего, птица был живая. Все эти предметы Лота разложила перед собой на столе и некоторое время сидела, пристально всматриваясь. Затем поменяла их местами и снова замерла. Ей мнилось, что смутно, очень отдаленно что-то меняется. Что-то трескалось и подтаивало, отогревалось и растекалось - еще чуть-чуть и тонкая, неназванная энергия, так хорошо ей знакомая, снова примется заполнять собой реальность. Но проходили минуты, и волшебство рассеялось бесследно, так и не состоявшись. Немые, безнадежно материальные предметы с виноватым видом лежали перед Лотой на столе, так и не воскреснув.
  
  
  
  
  * * *
  Лота была уверена, что встретит Птицу неожиданно где-нибудь в случайном месте - на бульваре, в кафе, на бортике тротуара, на ступеньке подземного перехода, на скамейке в сквере. Он нарочно подстроит их встречу. Вычислит, в каких местах появляется Лота и где ее следует искать. А может, она вернется под вечер домой, обежав полгорода, распахнет дверь внизу, а он сидит себе в подъезде на батарее, в сапогах и куртке. Улыбается очками и ресницами и курит, держа беломорину двумя пальцами.
  Она рассматривала карту Москвы, выбирая вероятные места для встречи с Птицей. Чистые пруды, скамейки на Гоголях или Тверском бульваре, дворики в центре, где песочница, качели и грибок-мухомор. Так и есть, подходит и издали видит: кто-то сидит. Дремлет, раскинув на спинке деревянной скамьи худые длинные руки. Устал искать, сел передохнуть, поджидает. У Лоты кружится голова, она спотыкается, она почти бежит. По дорожке, среди стволов и солнечных пятен. Все ближе грибок и скамейка - нет, не он. Даже не похож нисколько - мужик какой-то чужой лет сорока и без бороды. Просто сидел спиной, вот Лота со спины и обозналась.
  И ей начинает казаться, что все это снится или происходит с кем-то другим. Что она все видит со стороны - и грибок, и скамейку, и солнечные пятна. И себя, растерянно стоящую посреди города.
  
  
  * * *
  
  Как-то раз под вечер Лота увязалась за высоким худым типом, издали со спины отдаленно напоминавшим Птицу. Этот тип тоже был в военных штанах и в зеленой геологической куртке. Он шагал очень бодро на своих длинных, как у аиста, ногах, так что Лота едва за ним поспевала, и приходилось почти бежать. Она с самого начала прекрасно знала, что никакой это не Птица, но все равно шла и шла следом, не решаясь подойти ближе. Потому что так она как будто шла за Птицей, а догони типа - и на нее удивленно и недоверчиво уставится чужая усатая физиономия. Хорошо было идти в отдаленье, метрах в пятнадцати позади и думать: я иду за Птицей.
  В ранних сумерках нежно золотились огни. Ветер подхватывал пыль и закручивал на тротуаре маленькие смерчи.
  Этот высокий и худой как будто догадывался, что Лота его преследует, хотя на самом деле, не догадывался, конечно. Откуда он мог знать? Вряд ли его преследовали каждый день. Вряд ли его вообще кто-нибудь когда-нибудь преследовал, этого помятого немолодого субъекта. И все же он как будто чувствовал, что Лота идет следом, и решил с ней поиграть. То ускорит шаг, то замедлит, то остановится и задумчиво смотрит куда-то вбок, то неожиданно повернет на другую улицу. Один раз замешкался возле табачного ларька, сунув голову в окошко - что-то покупал: сигареты или спички. В этот миг Лота выскочила из-за угла прямо на него. Чуть не сбила с ног, но в лицо так и не посмотрела.
  Наконец он исчез: должно быть, свернул в подъезд одной из многоэтажек, однообразно тянувшихся вдоль дороги.
  А Лота шла дальше по незнакомым улицам. Знакомые остались позади. Она не знала ни одного названия из тех, что мелькали на стенах домов. Оказывается, в Москве существуют удивительные места, а Лота их никогда не видела.
  Она неслась вперед со скоростью электрички. Пересекла несколько широких магистралей: по некоторым ехали машины, другие были почти пусты.
  Она уже забыла про типа в военных штанах. Просто бежала вперед, оставляя позади квартал за кварталом, ни о чем не думая. Так бежит по городу заблудившаяся собака - быстро-быстро, ни о чем не думая. Пока не попадет под машину. Пока не разорвется сердце.
  Красной "М" Лота по пути не встречала. Она даже удивилась, что может так быстро, долго и сосредоточенно куда-то бежать, и что Москва так велика.
  Наконец она очутилась в странном районе. Улицы были совершенно пустынны. Вдалеке маячили расплывчатые силуэты: повыше - взрослые, пониже - дети. Лиц она не различала - только белые пятна между темными облачком волос и пестрым лоскутом рубашки или платья. Наверное, она сама не заметила, как выскочила из последнего квартала Москвы и очутилась в предместье. Широкие улицы, одинаковые высокие сверкающие дома. Красное закатное солнце отражается в черных квадратных окнах. Улицы похожи на схематичный город в брошюрах по гражданской обороне или в учебнике по вождению автомобиля: два дома - перекресток, еще два дома - еще перекресток. Вправо и влево уходит одна и та же пустая, уставленная сверкающими домами улица.
  Лота взяла себя в руки и затормозила посреди бульвара, засаженного с обеих сторон тоненькими липами, подвязанными тряпичными лоскутками. Отдышалась, уселась на скамейку. От усталости болели пальцы на ногах. Наверное, она их стерла новыми кедами. Сумку она положила рядом с собой на скамейку. В сумке лежал кошелек, в котором были все ее деньги.
  Почему этот город не отторгнет ее, такую неудобную, нежеланную и ненужную? Почему не отрыгнет, зачем держит так крепко?
  Лота сидела на скамейке посреди пустынного широкого бульвара в юных липах.
  Начинало темнеть, в окнах невидимые люди щелкали невидимыми выключателями и зажигали разноцветные лампочки - желтые, оранжевые, белые. Окно напротив нервно мерцало синеватым прыгающим светом: включили телевизор.
  Лоте казалось, что она застряла где-то между прошлым и будущим, в узкой лазейке, где холодно и сквозняк, и идти ей некуда.
  В черных окнах все еще горели изломанные лучи вечернего солнца. Последнее алое пятно вспыхнуло и погасло. Становилось прохладно, вечерний асфальт отдавал впитанные за день запахи - пыли, дождя, бензина. Большие и маленькие силуэты вдали пропали, разошлись по домам. Лота подумала, что вообще-то уже довольно долго сидит вот так - одна на скамейке. Ни одно живое существо не прошло за все это время по бульвару. А ведь к вечеру на улицы высыпает народ. С собаками гуляют, с детьми. Сидят на скамейках нога на ногу в тапочках и спортивных костюмах, с пивом и семечками, разговаривают. Или прогуливаются туда-сюда между липами, дышат привольным воздухом окраины.
  Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.
  По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг - шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.
   В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.
  Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах - так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.
  И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.
  Потому что на самом деле ей нужен был не Птица. Ей нужно было, чтобы все их Воздушное братство снова оказалось в том доме, как раньше.
  Чтобы молочный пар стелился над лугом и бормотал лес.
  Чтобы каждое утро видеть хрустальную чашу и ледяное полярное море.
  Чтобы вместе с огородом, лошадьми и овчаром вернулся потерянный образ Золотого века.
  Потому что по-другому я теперь не умею, думала Лота, спускаясь по ступенькам на улицу.
  Она не знала, чем привязать себя к этому изворотливому переменчивому миру, где у нее больше уже не получалось быть такой, какой была прежде. Я больше так не могу, думала Лота.
  Ей по-другому нельзя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава тридцать четвертая
  Адочке с разбитым сердцем
  
  Глупый мотылёк
  Догорал на свечке
  Жаркий уголёк
  Дымные колечки
  
  Е.Летов, 1990
  
  
  Про Гиту, с которой они в Крыму так и не встретились, Лота ничего не знала до середины лета. Расспрашивала общих знакомых, но они тоже не видели Гиту и ничего про нее не слышали. Все думали, что они уехали вместе и в Москву вернутся тоже вместе, а значит, это Лота должна что-то про нее знать, и все спрашивали у нее. Звонить домой было неудобно: родителям Гита, конечно, наплела, что едет в Крым с Лотой - отправляясь по своим делам, она часто прикрывалась ею. Возможно, намного чаще, чем они виделись на самом деле.
  А что если Гита не вернулась? Тогда их невстреча в Симеизе до смерти перепугает ее родителей. Нервного, вечно чем-то озабоченного отца, этого художника с лицом и повадками функционера. И Гитину мать, холеную даму, которой очень шли слова "Лондон" и "Париж" и названия всех подряд европейских улиц. Даму с глазами удивленной совы и печально опущенными уголками рта. Глядя на эти глаза и уголки, Лота каждый раз вспоминала, что ее лицо не всегда было таким. Висят же в гостиной улыбающиеся фотографии молодой женщины в легких платьях, из-за плеча выглядывает европейская улица, и не заметно на ее свежем фотографическом лице ни печали, ни опущенных уголков. Значит, это за последние годы лицо так безнадежно износилось, несмотря на массажи и заграничные кремы. Во всем виновата несносная дочь, с которой этой блестящей семье ничего не удавалось сделать - только скрывать свой позор от таких же благополучных родственников и знакомых - художников, ученых, музыкантов и врачей, признанных и обласканных государством.
  Родители были уверены, что Гита все еще с Лотой в Крыму, а раз так, не стоило беспокоить их раньше времени.
  
  
  * * *
  Гита объявилась в Москве в разгар лета и позвонила Лоте вскоре после возвращения домой.
  За лето они виделись дважды. Один раз Лота пришла к ней в гости, в двухэтажный особняк с камином, скрипучей лестницей на второй этаж, старинной мебелью и головами античных героев.
  Гита выглядела повзрослевшей и еще более бледной, чем раньше. Лота сразу заметила в ней эту серовато-желтую нездоровую перемену. Неожиданно проявилось сходство с матерью, которого раньше она не замечала. Острое, недоброе, птичье лицо. Она как будто постарела - если только может постареть человек в девятнадцать лет. Просто она загорела за летние месяцы, думала Лота, рассматривая ее худую спину и помогая собрать вещи, которые Гита собиралась перевезти в Питер - вязаный свитер, ветровку, джинсы, платье, кроссовки, туфли, мужской потертый планшет, ароматические индийские палочки, кожаную куртку, тени, тушь, помаду. Все это теперь лежало на полу вперемешку с кусочками печенья, нитками, заколками, жетонами на метро и хлебными крошками.
  Как Лота и предполагала, до Симеиза Гита не доехала. Встретила по пути старых друзей и отправилась с ними обратно в Питер, куда теперь спешно возвращалась из Москвы. В Москву она ездила сдавать какие-то анализы, какие - Лота не уточнила.
  -Обратно в сквот? - спросила Лота, почуяв недоброе. - Где нет отопления и рисуют на стенах?
  - Да, а что? Тебе не нравится сквот? А ты вообще представляешь себе, что это такое? Конечно, не представляешь...
  Было очевидно, что вместо "компании старых друзей" все Гитины помыслы заняты кем-то единственным. И этот единственный, скорее всего, пожелал видеть ее в Питере. Лоте почудилось что-то новое в ней - холодноватый тон, который так не шел к ее живому лицу с веснушчатым носом. Скованные, резковатые движения. Она как будто стала выше ростом и говорила напряженно и отрывисто, как разговаривал по телефону ее отец.
  Как она умудрилась так похудеть и повзрослеть за те месяцы, что они не виделись?
  Кто изменился, Лота или Гита? А может, с ней тоже произошло нечто необыкновенное - так же, как и с Лотой? Лота так ничего не рассказала ей ни о Птице, ни о крымских приключениях.
  Сказала только:
  - У меня теперь тоже есть любовник.
  -Да? - рассеянно спросила Гита, не повернув головы. - И где он?
  -Он пока в Симеизе, но скоро приедет, - ответила Лота.
  Ей очень хотелось поговорить с Гитой о Птице. Вдруг она поможет понять, почему он до сих пор не в Москве. Может, она его даже знает - ведь она жила в Питере несколько месяцев. Но Гита молчала, нахмурив тонкие брови и деловито обкусывая кожицу у ногтя.
  Гита тоже не стала рассказывать Лоте ни про сквот, ни про Питер, ни про поездку на юг. Заметила только между делом, сосредоточенно раскладывая на полке карандаши и вставляя акварельные краски в продолговатые коробочки, что да, отправилась в путь в купейном вагоне, как и условились, и спальник у нее с собой был, и палатка, и спички, и ритуальные магические принадлежности, и даже крем от загара, как договаривались, а потом вдруг передумала и вернулась.
  Почему-то Лоту совсем не удивила дичайшая логика в словах подруги. Не удивила, не возмутила и не обидела. Во всей истории она различала только тоскливую безнадежность. А в самой-самой глубине, куда у нее не доставало храбрости заглянуть, скрывалось нечто самое важное, о чем Гита старательно умалчивала, да и сама, похоже, избегала думать.
  Они разбирали вещи, потом рассматривали Гитины рисунки, наброски, какие-то фотографии, где кто-то снял Гиту в неудачном ракурсе: то нос казался слишком длинным, то клетчатый мужской пиджак подчеркивал ненормальную худобу. Разговора так и не вышло.
  Во второй раз они пересеклись в центре, на Пушкинской площади всего на несколько минут: Лота вернула ее Гите кассеты и плеер. Она куда-то спешила и даже не чмокнула Лоту на прощанье в щеку, как обычно.
  Живой Лота больше ее не видела.
  
  * * *
  Гита погибла поздней осенью этого бесконечного года, в середине ноября. Стояла странная погода: сухой мороз, чистое, без единого облака небо. Темнело уже в третьем часу, а на закате черные силуэты деревьев вплывали в страшное багровое солнце.
  Ее смерть тоже была окутана тайной - той самой, которую она тщательно пестовала и притягивала к себе, как могла. И которую Лота почти разгадала в тот единственный и прекрасный день на горе.
  О похоронах Гиты Лота узнала случайно от случайных людей.
  Это был чудо: где-то за столиком в каком-то кафе кто-то кому-то зачем-то сказал - кто-то смутный, лица Лота не рассмотрела - что художницу Гиту хоронят в субботу. И назвал кладбище.
  На отпевание Лота опоздала, пришла уже к самым похоронам.
  Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала - только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.
  Тележку "А.Петров" докатили до могилы - рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке - и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее - думала: "Господи, это не она".
  Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.
  Но все-таки это была она, Гита.
  - Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! - раздавались голоса.
  Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)
  
  
  * * *
  На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.
  Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое - незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.
  -У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают - видишь, ограда развалилась... А та - гляди-ка! - умерла молодая. Вон-вон, левее - "Адочке с разбитым сердцем".
  Солнце уронило тоненький луч на могилу. Не поймешь, чье сердце разбито - Адочкино или того, кто воздвиг ей памятник. На латунной табличке дата смерти: "1973". "Надо же, подумала Лота, она родилась, когда я умерла. То есть, конечно, наоборот - умерла она, родилась я..."
  Вскоре все разошлись, а Лота отправилась побродить среди могил.
  Она вспомнила, как в прошлом году они с бабушкой пришли на могилу к деду - дело было на другом, но тоже старинном кладбище. Поставили цветы в железную банку с дождевой водой и остатками воска, и стали говорить про то, что наверху хорошо, как на даче. А что под землей - неизвестно. Вот дед, например, заметил хотя бы, что они к нему пришли? Мог ведь и обидеться: слишком долго собирались. Кладбище - как парк аттракционов: зимой туда не ходят. Вот они и не ходили. И вдруг Лота почувствовала запах, поднимавшийся из-под земли. Темные глыбы заворочались в голове. Однажды в больнице она попала на вскрытие в морг, где почернелые мышцы раздвигали серебряными пинцетами. Были еще мумифицированные голуби на пустырях, но они не пахли. Быстро прикинула: прошло два года. Лето, осень, зима, весна: умножаем на два. Слой глины метра полтора. Нет, не может быть. Но запах... Неужели, там не серой пахнет, а мертвечиной? А с другой стороны - чего бояться? Свои, родные души смердят. До рая не докричались, так хоть до ада достучались. Смерть ослабила мертвую хватку. Нормальная русская чернуха. Радоваться надо! Бабушке Лота ничего не сказала, и они тихо двинулись к воротам. Но запах не отставал: то слева догонит - с чужой могилы, где лежат пустые пластмассовые розы, то справа - с холмика...
  Но не мертвые пахли из-под земли: то на свежих могилах, чьи рыжие спины еще интересуют живых, с Пасхи остались крашеные яйца...
  Лота шла по аллее, потом повернула, дошла до обшарпанного старинного склепа. Посетители оставляли на его стенах надписи ручкой, карандашом или фломастером, полагая, что мертвые быстрее доставят просьбы по адресу. Эта мода появилась не так давно. "Господи, сделай меня крутым. Овечкин Леша". "Господи, сделай так, чтобы мама избавилась от наркотиков". Ниже: "И от бухла тоже". "Господи, сделай так, чтобы я, Сидорова Мария, 16 ноября 1972 года рождения, сочеталась законным браком с Петровым Иваном, 14 января 1974 года рождения". Подпись: "Мария, раба Божья". И в скобках: "Если можно, побыстрей, пожалуйста!"
  "Господи, сделай так, чтобы память о нас жила вечно!" Лота перечитала последнюю надпись и задумалась. Слово "вечность", постукивая, как поезд, колесами, уходило в пятнистые небеса, из которых робко выглядывало солнце. Галочки галок, обломки облаков. Вечность - это холодно и пусто, какой смысл туда? Лота вспомнила про Книгу Жизни, о которой рассказывал Птица. В ней регистрируют кандидатов - это толстый телефонный справочник с именами и датами рождения. А может, не справочник, а тетрадка листов на двенадцать? В таком случае шансов нет.
  Пиши - не пиши - даже мертвецы не помогут.
  Шансов нет, но надежда есть.
  Неожиданно к Лоте подошла какая-то женщина:
  -Скажите, а где здесь остров мертвых?
  -Не знаю. Я не отсюда, - машинально ответила Лота.
  -Где-то в той стороне, но точно не вспомню, - женщина неуверенно махнула рукой и сама отправилась в направлении своего взмаха.
  Лота снова осталась одна.
  Остров мертвых - господи, неужели?
  Все наполнилось новым волнующим смыслом. Воздух сгустился, стало сумрачно, тихо. Узкая тропинка уводила Лоту все дальше от центральной аллеи, рассекающей кладбище надвое. Деревья здесь были высоки и ветвисты, а могилы все больше старые, неухоженные.
  Руки вспотели от нетерпения.
  Сейчас...
  "Остров мертвых" оказался мозаикой, выполненной по мотивам швейцарского художника Бёклина.
  Так вот оно что - картина...
  -Владелец за уборку на сто лет вперед заплатил, - хвасталась женщина - она добралась сюда раньше Лоты и уже стояла перед картиной. Ей было приятно, что на кладбище, где она иногда бывает, есть такие знаменитые могилы.
  Белая фигурка в лодке. Скорбные кипарисы. Черные воды Стикса.
  Хорошая картина, но Лота ожидала другого...
  
  * * *
  Такое в ее жизни случалось впервые. Понадобилось много дней, чтобы она привыкла. Лота бродила по городу, отогревала дыханьем покрасневшие пальцы и мысленно повторяла про себя: ее больше нет, ее больше нет. Но слова оставались словами, за ними не открывалось ни волшебства, ни новой интересной реальности. Это были просто слова, истершиеся до дыр от многократного повторения.
  У нее дома в ванной на полке лежали Гитины бусы и браслет с шипами - а самой Гиты уже не было. Ее не было ни дома, ни в архитектурном институте, ни в сквоте. Ни на Рижском взморье, ни в Москве, ни в Питере. Она нигде: в облацех, в темной воде прошлого, в весенних сквозняках, которые всегда вызывало в памяти ее имя, в сирени, которая никогда не отцветет, в лебедях, которые застыли на поверхности Чистопрудного пруда, завороженные собственным отражением. Она не потребует назад ни бусы, ни браслет: ни то, ни другое ей больше не понадобится - никогда.
  Но ведь это за Лотой смерть кралась по лесу, а вовсе не за Гитой! Гита умерла чужой смертью - по ошибке, вместо Лоты. Это Лота видела в тумане бурый тулуп - краем глаза, не поворачивая головы. Смерть их попросту перепутала! Впрочем, можно ее понять: один и тот же рост, одно и то же имя - Гита стала Гитой, а Лота - Лотой всего пару лет назад.
  У смерти, должно быть, устаревшие данные - у этого самого древнего на земле бюрократа.
  Шла рядом, нацелилась на Лоту, но по ошибке сцапала Гиту. Сама, небось, удивлялась, отойдя подальше и развернув свои грязные тряпки - надо же, кто-то попался незнакомый, рыжеволосый и бледный.
  Гитина смерть была под знаком Cкорпиона. А что если знак зодиака влияет не только на рождение, но и на смерть? Смерть под знаком Cкорпиона: ранимая, злопамятная, обидчивая. Присыпанный снегом тулуп медленно ковыляет в сумерках леса. Обиженный мокрый тулуп. Уносит с собой добычу. А Лотина несостоявшаяся смерть - та, которая была возле нее так близко - под знаком Близнецов. Нетерпеливая и легкомысленная любительница приключений, склонная к переменам. Жизнерадостная добродушная смерть.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава тридцать пятая
  Когда зима пришла
  
  Миновал месяц, но звонить Гитиным родителям Лота не решалась. Гитина мать по-прежнему считала, что в гибели дочери виновато окружение. Виноваты все. Тот, кто утянул Гиту вон из дома, и тот, кто не сумел ее удержать. По-своему она была права: никто не пытался убедить Гиту стать другой, все знали, что это пустое занятие.
  Лота слышала несколько версий Гитиной гибели.
  Во-первых, существовала целая детективная история. Поздно вечером в середине ноября, когда кровавое солнце без остатка поглотило черные деревья, птиц и дома, к Гитиному крыльцу подъехал в такси некто неизвестный, предположительно - молодой мужчина, и Гита, торопливо накинув новый итальянский плащ прямо поверх ночной сорочки, надев на голые ноги сапоги и не прихватив с собой ни единой вещи - ни кошелька, ни сигарет, ни зубной щетки - выскочила на улицу, села в машину и уехала в неизвестном направлении.
  Мать слышала, как хлопнула дверца и завелся двигатель.
  А спустя неделю Гиту нашли мертвой где-то за гаражами, на пустыре.
  Как странно, думала Лота: когда-то неправдоподобно далекой весной они вместе бродили по колдовской Гитландии, где в тополином пуху лежали высохшие голубиные трупики.
  Рассказывали также, что Гита еще летом была больна и умерла в больнице в Германии, куда ее в спешном порядке увезли лечиться родители, подключив всех родственников, все деньги, все связи. Это была вторая версия.
  Имелась еще и третья, совсем трагическая и невероятная: некто неизвестный, предположительно, молодой мужчина, в самом деле умыкнул, похитил, выманил уже смертельно больную, не вылеченную ни лучшими российскими, ни дорогими заграничными докторами Гиту и увез к себе домой, где она умерла несколькими днями позже. А потом решил замести следы: ночью вынес на руках мертвую Гиту из дома, отвез подальше - на окраину, к какому-то парку, к каким-то пустырям, постелил на земле одеяло, сверху положил тело и укрыл пальто.
  Что он чувствовал, укладывая Гиту поверх одеяла - этот безвестный отчаянный человек? Как вел себя, укрывая ее пальто - торопился, брезгливо морщился или беззвучно рыдал?
  По необъяснимой причине именно эта третья версия, наиболее трагическая и нелепая, казалась Лоте верной - что-то в ней напоминало Гитину жизнь.
  
  
  * * *
  В гости к ее родителям Лота собралась в середине зимы. Сама не могла понять, как решилась.
  Впрочем, нельзя было не позвонить и не заехать, она же часто бывала у них дома.
  Она позвонила из автомата у метро. К телефону подошла Гитина мать. По голосу Лоте показалось, что она куда-то торопится, но все равно ответила в трубку: заходи. Она всегда была такая - бесстрастная, равномерно-вежливая.
  Было холодно, Лота разговаривала с Гитиной матерью, прикрывая рукой свободное ухо, а изо рта у нее шел пар. И от лиц прохожих тоже поднимался пар. Прохожие шли быстрым шагом, угрюмо глядя под ноги в снежное месиво. Им не терпелось поскорее сесть в трамвай или спуститься в метро.
  Лота не знала, что берут с собой в дом, где недавно кто-то умер. Конфеты, цветы? Она ни разу не бывала в таких домах. Будто собиралась в больницу навестить неизлечимого больного - все понимают, что он скоро умрет, и сам он об этом знает, но его все равно навещают. Заходят в палату и болтают о всякой ерунде - погоде, клюквенном морсе, книжке на тумбочке - и ни слова о будущем, все разговоры - только о настоящем. Бедный больной заперт в этом чертовом настоящем, как в герметичной барокамере, куда вот-вот перестанут подавать кислород.
  Лота прошлась взад-вперед по площади возле метро, по хрустящему снегу, зашла в цветочный киоск, где продавались эквадорские, как ей объяснили, розы, убедилась, что денег все равно не хватит даже на одну-единственную, самую паршивую эквадорскую розу, не обнаружила в гастрономе приличных недорогих конфет и, на всякий случай, не стала покупать ничего.
  В почерневшем саду возле крыльца неопрятно торчали вовремя не срезанные замерзшие цветы. Дверь открыла Гитина мама - как всегда ухоженная, приторно-вежливая. В ушах бриллиантовые серьги, крошечные пальцы унизаны кольцами. Лоте показалось, что она стала еще меньше ростом и рот у нее сделался еще печальнее - вместо растерянно опущенных уголков между щеками и носом пролегли две глубокие горькие борозды. Увидев Лоту, она насторожилась. Лотин визит вряд ли ее обрадовал: она же думала, что это Лота была с Гитой в Крыму в те последние, роковые для ее здоровья летние месяцы.
  -Туберкулез. Милиарный туберкулез. Острейшая форма. Поздно поставили диагноз, - спокойно рассказывала Гитина мама, не глядя Лоте в глаза. - И ты, девочка, срочно проверься. Обещай, ладно? Я дам адрес, они там никуда не сообщают. Завтра же сходи, не откладывай. И друзьям своим скажи, чтобы проверились, - тоже очень спокойно добавила она.
  Два раза повторила: туберкулез.
  Лота, потрясенная, молчала.
  Даже в больнице она не встречала, чтобы туберкулезом болели обычные люди. Больных изредка проверяли на сифилис, еще реже - на мифический СПИД, в который никто особо не верил, но Лота ни разу не слышала, что бы кого-то проверяли на туберкулез. Она не знала, где и как проанализироваться таким образом, чтобы не влипнуть в учетно-диспансерное болото. Туберкулез ей казался такой же атавистической, а заодно и бюрократической рутиной, как бубонная чума или сибирская язва. Один месяц - и угасла Гита: задохнулась, как рыба, вытащенная на воздух. Одно легкое рассыпалось в труху, другое представляло собой дырявую тряпочку. Лота видела фотографии таких легких в анатомическом атласе. Они были похожи на жухлые осенние листья, когда мороз уже ударил, а листья еще не убрали. Умереть от туберкулеза в конце двадцатого века это все равно, что ходить по улицам с переносицей, провалившейся от сифилиса. Средства найдены давным-давно. Пусть даже милиарный, пусть острейшая форма. Не сумели спасти: поздно было.
  -Она была слабенькая. Плохо питалась. Простужалась и болела, сама знаешь. У нее там даже не было теплых вещей! Зимой ходила в плаще, - вздохнула Гитина мать. - Вы хотя бы следите за собой, девочки.
  Они с Гитиной матерью стояли в прихожей - в дом она Лоту не приглашала - и Лоте хотелось прижать руки к груди и сказать: "Я тут ни при чем". Но ее слова могли огорчить мертвую Гиту, которая считала, что матери так спокойнее - поменьше знать. И Лота молчала.
  Значит, еще тогда, той весной, родиной всех Лотиных воспоминаний о Гите - она была до краев наполнена смертью, всюду роняла ее семена, и если поднести к ней датчик вроде счетчика Гейгера - она бы вспыхнула и засветилась, как огни на мачте в грозу, или затрещала, как скатерть, которую разрывают пополам. У Гиты в шкафу лежал Лотин любимый свитер - она собиралась забрать его с собой в Питер, а Лота забыла его забрать, когда приходила к ней в гости в последний раз. И две Лотины книги - одна непрочитанная, другая библиотечная. Но неудобно было спрашивать Гитину мать о такой ерунде. Ее дочь умерла навсегда, а эти ничтожные предметы по-прежнему лежат в ее комнате наверху, потому что они бессмертны. И Лоте, видите ли, по-будничному, по-деловому необходимо получить их назад у тех, кто остался жить в одном доме, под одной крышей с этими бесстыдно бессмертными предметами.
  Гитина мать стояла перед Лотой маленькая, изящная, уютная в своем шелковом кимоно, словно породистая домашняя кошка, и что-то быстро говорила, хмуря брови и глядя круглыми, лишенными выражения совиными глазами куда-то мимо Лоты. Как будто опасалась, что Лота повернется и уйдет или, наоборот, начнет стаскивать с себя рюкзак и пальто и теснить ее к гостиной, где с ней придется что-то делать - поить чаем, например.
  Вскоре Лота извинилась, надела шапку и сказала:
  -Мне пора, на работу опаздываю.
  Ведь Гитина мать не знала, что работы у Лоты больше нет. И ее напряженное лицо разгладилось. Она казалась непривычно умиротворенной, и Лота подумала: когда такое горе, слез нет. Может, Гитина мама вообще разучилась плакать и не заплачет уже никогда.
  -Остались вещи, - сказала Гитина мать неожиданно потеплевшим голосом. - Мы их раздавали друзьям. Если хочешь, можешь подняться и тоже что-нибудь взять себе.
  -Нет, спасибо, - ответила Лота чересчур, наверное, поспешно.
  Она подумала, что это как прикоснуться к мертвецу, лежащему в гробу - Лоту всегда пугало, что когда-нибудь ее заставят это сделать.
  -Может, щей поешь? - неожиданно спросила Гитина мама.
  Она просто сразила Лоту этими щами - это уже не просто чмокнуть покойника в щеку, а нагнуться и поцеловать в губы.
  -Верочка их любила...
  И тогда Лота разделась, уселась за стол и съела тарелку щей, хотя никакая еда в мире в этот миг не лезла ей в горло, а вилка, которую ей дала Гитина мама, ужасала возможной инфицированностью. Но она старательно жевала и глотала, не чувствуя вкуса. Она добавляла в щи кетчуп и майонез, заедала их белым хлебом и даже отламывала кусочки молочного шоколада и тоже засовывала в рот вместе со щами, как это делала Гита.
  А Гитина мать сидела и смотрела на Лоту остановившимися глазами.
  На прощанье она еще раз напомнила про анализ, а потом предложила все-таки что-нибудь взять на память. Несколько секунд Лота мялась в дверях. Ей хотелась сказать Гитиной матери, что у нее в ванной под зеркалом уже лежат бусы и кожаный браслет умершей Гиты, и этого в принципе достаточно. Но неожиданно передумала и взяла ее куклу детства - долговязую, ногасто-рукастую пластмассовую дылду, которая год за годом мерзла в корзинке под крыльцом. Кукла была выцветшей, ледяной и совсем голой. На гладком синюшно-белом теле был нарисован комбинезон - зеленой краской или аптечной зеленкой. Его нарисовала маленькая Гита - еще в то время, когда ее родители не были нежно обласканы государством.
  
  * * *
  Вскоре в город пришла оттепель.
  Лота сделала анализ на туберкулез, ответ был отрицательный.
  В один из вечеров по пути домой она завернула в крошечный парк. Это был даже не парк, а заросший пустырь за трамвайной остановкой - в Москве много таких безымянных лесопосадок, оставшихся, думала Лота, от дремучих лесов, занимавших ее место в древности. Лота сошла с трамвая, зашла поглубже в этот хмурый и подозрительный лесок - старые липы с трагическим выражением черных ветвей, несмотря на зимнюю прозрачность, полностью скрыли ее от чужих глаз - и поцеловала дерево. Что она почувствовала? Это было похоже на вдох или глоток. Дерево напряжено молчало, словно припоминая, целовал ли его кто-нибудь раньше. На одно мгновение Лота вся наполнилась этим деревом, и долго потом чувствовала на губах морщинистую мокрую поверхность, а в ушах стояло удивленное молчание и тот особенный гул города, который различаешь только в оттепель.
  Наполненная этим молчанием, Лота побрела в сторону остановки. Она шла медленно, словно боясь его расплескать. Потом остановилась, постояла в нерешительности, на ее лицо падали редкие снежинки - словно кто-то поглаживал Лоту п щекам холодными пальцами. Где-то прогрохотали трамваи: один из них наверняка был Лотиным. Со всех сторон сквозь древесные стволы и ветви просвечивали огни города - фонари, реклама, зажженные окна. Печальные, оцепеневшие стволы окружали Лоту со всех сторон. Их было не очень много. В сумерках они еще меньше, чем днем, напоминали полноценный парк. Пора было уходить, но вместо этого Лота, потоптавшись еще немного, уселась на стоявший в снегу перевернутый деревянный ящик из-под пивных бутылок. Достала из кармана зажигалку, которую по привычке таскала с собой даже после того, как бросила курить, а из рюкзака - общую тетрадь в клетку, откуда выдрала несколько чистых листов. Листы она скомкала рыхлыми комками, положила на примятом снегу: они почти не отличались по цвету от снега. Сверху поставила сломанные ветки ясеня, сохранившие остатки высохших и замерзших листьев. Щелкнула зажигалкой, поднеся ее к бумаге. Вопреки опасениям, скомканная бумага на снегу вспыхнула. Вскоре огонь перекинулся на ветки; тихо потрескивая, они покрылись ровным густым пламенем.
  Лота сняла варежки, подержала над костром озябшие руки, пока ладони не согрелись. Затем подняла глаза и огляделась. Все было немного другим. Городские огни отодвинулись и потускнели, их почти не было видно. Деревья же наоборот придвинулись, столпились вокруг Лоты. К тому же деревьев сделалось будто бы намного больше. Пламя костра перебегало по их коре светлыми текучими бликами.
  И вдруг Лота оказалась одна среди густого леса. Лес был дремуч и велик, он простирался во все стороны, сколько хватало Лотиных глаз. А Лота по сравнению с ним была крошечная. И мал был костер, который ее согревал. Чувство той особенной полноты, которую испытывает человек, оказавшись среди дикой природы, рождались в груди Лоты. Она казалась себе себя деревом, сказочным зверем, оборотнем, ночной птицей, рождающей волшебство. Всюду, куда не взгляни, ее окружали глухие покровы тайны. Она не знала, сколько времени просидела у костра. Ветки прогорели и теперь дотлевали. Она отломила и положила в костер новые ветки, которые тоже послушно вспыхнули.
  Глаза у Лоты слезились, ей было сонно и жарко.
  А потом она заметила возле себя на снегу какой-то предмет. Десять минут назад - Лота готова была поклясться - его не было. Размером и формой предмет напоминал нож - узкий кинжал или раскрытый перочинный ножик.
  Она нагнулась, протянула руку и осторожно подобрала предмет, чуть утопленный в рыхлом снегу.
  В руке у нее было черное перо ворона.
  
  
  
  
  Глава тридцать шестая
  В сиянии ресниц, очков и улыбок
  
  Птица появился в Москве не через десять дней, как обещал, а без малого через два месяца. Приехал он цивильно на скором поезде: какая-то созвучная душа купила ему билет. Август подходил к концу, лето кончалось. На асфальте возле Лотиного дома все чаще попадались разноцветные листья, а у метро продавались яркие, крупные осенние цветы, похожие на крашеных болонок.
  Потом, при встрече, он долго и подробно рассказывал, сияя ресницами и очками, с какими встретился в Крыму замечательными людьми, и как эти люди пригласили его погостить в небольшой южный городок, чье название Лота забыла. И какой там был удивительный домик с садом прямо возле реки, и какая чудесная баня. И как он, умница, надолго задерживаться не стал, хотя все к тому располагало - спешил к ней в Москву. Очень спешил.
  Приехал - и просто позвонил с вокзала.
  Лота только что проснулась, отправилась в ванную и рассматривала в зеркале над раковиной свое хмурое лицо с отпечатком подушки на заспанной щеке. Просыпаясь, она физически ощутила, как душа возвращается в тело. Сперва будто бы глубоко нырнула в зеленоватый водоем, плыла сквозь толщу воды, только не вверх, как обычно, а вниз, потом подплыла к темному дну, сделала последнее усилие - погрузила пальцы в ледяной ил - и оказалась у себя в комнате.
  Был момент, когда она раздумывала, возвращаться ей или, может, не надо.
  Вернулась. Встала с кровати. Отправилась в ванную. Взяла щетку. Полюбовалась в зеркало на вмятину от подушки. Принялась чистить зубы.
  И тут - звонок.
  Даже пасту не успела по зубам как следует размазать - побежала к телефону с мятной пастой во рту. Едкой и сладкой, как те проклятые пряники.
  -Привет.
  -Привет, - от неожиданности Лота не сразу его узнала и чуть не выронила мокрую телефонную трубку. - Ты где?
  - На Курском вокзале, - слышно было, что звонят с улицы - рычание автомобилей, чей-то смех, обрывки разговоров и еще какие-то дребезжащие уличные звуки.
  -Приезжай.
  -Прямо сейчас не могу, - Лота слышала, что он улыбается и курит. - Потом приеду. У тебя есть куда вписаться? - незнакомая заискивающая нотка в голосе.
  На миг возникло неприятное чувство, что в Москве его поджидают какие-то интересные и страшно важные дела. А Лоте он звонит лишь затем, чтобы она поселила его куда-нибудь в подходящее место на эти важные несколько дней. Чтобы не искать жилье самому. Он попросил бы об этом любого, окажись этот любой на ее месте. Но она мигом отогнала недостойные мысли: команданте приехал к ней, к своей единственной, незабвенно-незаменимой, как и обещал.
  Сытое будущее голодных отщепенцев тут не причем.
  - Что-нибудь придумаем, - ответила Лота, рассеянно глотая зубную пасту.
  
  * * *
  Все складывалось так просто, так по-будничному. Не вышло трогательной встречи в сквере, где кружевная лиственная тень ложится в полдень на песочницу под красным мухомором. Или в хипповском кафе, куда Птица завернул в отчаянии, обшарив пол-Москвы - день за днем, улицу за улицей. Или в толпе на Гоголях: вдруг все смолкает, тускнеет и исчезает, все расступаются, и выходит Лота, в джинсах и в майке, поднимает глаза - а вот и Птица сидит на лавочке, и они смотрят друг на друга одни в целом мире, не могут наглядеться. Так отчаянно за два месяца истосковались - слово-то какое напевное, народное - "истосковались", и столько в нем всего. Молчат и от счастья не знают, что друг другу сказать, только отражаются - Птица в Лотиных очках, Лота в Птицыных, и нет никого, пусто кругом.
  Поздно вечером встретились у Савеловского вокзала - от нужных людей Птица к Лоте не очень спешил. Сперва подробно, не торопясь, пообщался с теми, кто был ему необходим для построения нового общества, и только когда совсем стемнело, усталый и голодный, отправился к ней - ужинать, мыться, спать с женщиной в чистой теплой постели.
  На свидание Лота вырядилась под Веронику Кастро - не потому что ей нравился ее яркий макияж и попсовые вещи. Просто она решила, что встретить Птицу обязательно нужно в каком-нибудь непривычном виде. Надо чем-то его поразить, чтобы окончательно разграничить "тогда" и "сейчас". И она выглядела "как все": в розовых лосинах, в миниюбке, на каблуках и с пластмассовыми браслетами на запястье. Свою долгую гриву она надушила, подзавила и уложила с помощью электрических щипцов, лака "Балет" и заколок. Честно сказать, она и сама себя не узнала, когда перед выходом из дома заглянула в зеркало.
  От дома до вокзала, возле которого они условились встретиться, Лота ехала на троллейбусе - сидела, положив сумку на колени, и смотрела в окно. И снова, как в тот страшно далекий день на берегу, у нее закладывало уши.
  Уже перед самым вокзалом вдруг испугалась своего прикида - лосин, чистой, без единого пятнышка юбки, маникюра с педикюром. Ни вытертых, честно рваных на коленках джинсов, ни стоптанных кед, ни героического оранжевого ярмака за плечами... Да ведь он ее сейчас просто не узнает! Привык-то к той, прежней, а эта новая - вовсе не его.
  Она увидела его издали: он стоял на площади и ростом был выше всех. Поднял руку и посмотрел на часы - взъерошенный грач: солдатские штаны, рюкзак походный, всклокоченные лохмы. И совсем, совсем не отсюда! Увидишь такого в лесу - обрадуешься: теперь все в порядке, где-то горит костер, и суп в котелке закипает, и ночлег, а значит, ты согрет и спасен. А в городе - странный вид, странный человек, предположительно, сумасшедший. Лота сразу же это поняла, и ей захотелось взъерошить себе волосы, расцарапать до крови лоб и коленки и начать пахнуть лесом и конским потом - и чтобы все стало, как было.
  Да, Лота сразу же все поняла и заранее знала, что произойдет дальше.
  Только думать ей об этом не хотелось.
  Она все поняла и напрасно пыталась поскорее забыть то, что уже и так хорошо знала.
  Она подошла не сразу: чуть дольше обычного постояла возле уплывающего троллейбуса, и только потом, когда он заревел и исчез, подошла к Птице. Улыбнулась и дернула за рукав:
  -Привет!
  Он обернулся, и точно: одно мгновение, крошечную долю секунды смотрел на нее сверху вниз тяжело и растерянно - и не узнавал. А узнав, как всегда улыбнулся, заморгал, и глаза у него стали как раньше - теплыми солнцами:
  -Ой, привет! Слушай, да ты прямо другая совсем!
  А потом они торопливо рассказывали друг другу, кто как добирался в тот вечер до Савеловского вокзала, и кто как прожил эти два нестерпимых месяца. Какая неважнецкая погода стояла в Москве, и какое огненное лето настало в Крыму, и какой бешеный белый жар дрожал и плавал над горами. Как тяжело отравился своим первачом Хмурый. Как убежал голодный овчар, и как он, Птица, водил по горам туристов. Как в один прекрасный день попрощался с лесниками, которые не хотели его отпускать, но удержать не могли, потому что паспорта у Птицы все равно не было, а Лота вместе со своим паспортом давно уже была в Москве. И про тот его домик в безымянном городке, где быстрая речка со стелющейся по дну водяной травой, а возле речки бревенчатая баня. Где он спешил, спешил к Лоте день и ночь - целых два месяца.
  Или как Лота гуляла по Москве, разучивая улицу за улицей. Как увольнялась из больницы. Как подслушивала под дверью, научившись по-новому ориентироваться в царстве звуков.
  Как будто встретились на вокзале случайно, и им надо обо всем наговориться, прежде чем каждый отправится по своим делам и снова надолго исчезнет.
  Наконец подошла краснодорожная электричка. Лота уселась напротив Птицы по ходу поезда, он напротив нее лицом к Москве, и они смотрели друг на друга, насмотреться не могли. Прилетел Птица с дальних берегов, сидит перед ней в электричке, рядом усталые дачники на них косятся с равнодушным любопытством, а она дышать не может, плачет и гримасничает, так соскучилась по его глазам и очкам. А он улыбается, он смущен - не ожидал, что такие метаморфозы могут происходить с человеческим лицом.
  Да, Птица, да.
  А ты не и не знал.
  Прости меня, пожалуйста. Простишь?
  
  * * *
  Родиться в Краснодорожном или каком-нибудь другом маленьком городе - это, если вдуматься, большая удача. Там на фанерном рынке торгуют сушеными грибами, червивыми яблоками, лесными орехами, жирным молоком, рябиной и малиной. Там баба на чайнике, осенью дождь как из ведра, зимой снег на голову, весной марток - надевай сто порток, летом лось пукает в реку, а стрижи чиркают в небе, обгоняя белые галочки самолетов. Город родной, местечко незавидное всегда с радостью примет тебя обратно, если что. Если что? Ну, если что-нибудь, вы сами непременно почувствуете, если оно настанет.
  Если вам посчастливилось родиться в маленьком городе, ваше сердце не будет знать покоя ни единого дня, но беспокойство его будет жизнеутверждающего свойства. Вас будут притягивать дальние страны, большие шумные города, и в итоге вы обязательно повидаете мир и явите себя миру. Пуститесь в странствия, отыщете подходящее место, пустите корни, останетесь насовсем где-нибудь в далекой прекрасной стране и позабудете маленький город, где зимой холодно, а после дождливого лета настает удивительно солнечный теплый сентябрь.
  А может, все сложится иначе?
  Первым делом вас начнет волновать ближайшая восхитительная страна - Москва. В Москве всем хорошо - бедным, богатым, школьникам младших и средних классов, студентам престижных вузов, учащимся пэтэу, лицам без определенного места жительства, героиновым наркоманам, винтовым торчкам, хорошеньким, но бедным девочкам, конкретным пацанам, фрондерам, сексуальным азербайджанцам с масляными от опиума зрачками, наперсточникам в подземных переходах, попсовым звездам по телевизору, бомбилам, растратчикам госсредств и расхитителям госимущества, работникам труда умственного и ударникам физического, обыкновенным людям. Всем хорошо в Москве. Москва всем рада. Она всё купит и всё продаст за веселую добрую цену. Москва будет вас преследовать год за годом, не давая покоя ни днем, ни ночью. Вы рано узнаете, что ваша цель - стать ее неизмеримо малой, но неотъемлемой частицей. И вскоре окажетесь где-нибудь на гулкой окраине, где ларьки ритмично пульсируют блатной песней, где почти уже и не Москва, зато полным-полно автобусных остановок, а в апреле желтая мать-и-мачеха вольно взбирается на кучи мусора и щебня.
  И там, на гулкой окраине ваша алчущая плоть сольется наконец с опаленным грешным огнем вожделенным телом столицы.
  Но страна по имени Москва тоже со временем наскучит. Она уже не будет так волновать воображение, как некогда перестал его волновать маленький город. И вот однажды кто-нибудь случайно вам намекнет, что свет не сошелся клином на Москве, что есть на свете и другие страны, более далекие и несравнимо более прекрасные. Когда-то давно вы уже покинули один городок, заросший лопухом и крапивой, тронулись с места, пустились вдаль, пустились вплавь - родное устье позади, а впереди маячат тысячи километров неосвоенного простора. Вы их познаете одно за другим, эти неизведанные места, покорите их и завоюете, увидите множество странных стран и затмите своими достоинствами их недалеких обитателей.
  Останутся про запас труднодостижимые, совсем необыкновенные заморские страны, куда добираться три дня и три ночи на трех самолетах, но их вы тоже познаете и удивите, и тогда останется лишь планета Луна, куда лететь всего лишь один день.
  Больше вы уже ничего не увидите, но и этого вполне достаточно, этого более чем достаточно.
  Оказавшись на Луне, вы будете любоваться, не мигая и почти не дыша, нежно-голубым шаром, висящим в черной пустоте и напоминающим глобус в школьном кабинете географии в маленьком городе детства. Разгуливая по серой и шершавой, как кожа бегемота, лунной поверхности, среди остывших вулканов и лунных морей, вы будете мерзнуть и томиться, томиться и мерзнуть и молча тосковать по голубому шару, висящему над головой, по его неприметным, невзрачным уголкам.
  А затем вы полетите на Землю, обратный путь тоже займет всего один день, и чуть позже вернетесь в свой зеленый город, потому что в нем вы чувствуете себя точно не хуже, чем на изъеденной вулканическими кратерами Луне.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава тридцать седьмая
  Небо пахнет самолетами
  
  Электричка вздрогнула, потянулась всем своим хитиновым телом и поплыла, набирая скорость.
  Впервые Лоте захотелось в Краснодорожный - крепко обхватить свой город руками и зарыдать в его затрапезную вязаную грудь. Она знала, как пахнет земля - насекомыми, лопухами и резиновыми подошвами. И как пахнет небо - птицами и самолетами. Небо пахло вечностью, в нем не было тошнотворного скольжения вдоль перрона, покрытого плевками и окурками. Вдоль заборов и мостов с несущимися автомобилями. В нем не было засохшей мочи, неопрятных сараев и помоечных пустырей.
  Лоте хотелось вечности, Лота помнила, как она пахнет. Должно быть, она повзрослела раньше времени и уже вполне созрела для того, чтобы жить в Краснодорожном. Впервые она ехала домой - к себе домой, в свой невзрачный маленький город. Она хотела гулять за руку с Птицей среди пятиэтажек, среди бельевых парусов и ясеневых зарослей. Слушать предосеннюю тишину, шорох ветра в ветвях, грохот электрички. А под вечер отправиться к пруду с плывущими облаками и там, вдали от людей, любоваться отражением луны и облаков, вдыхая трупный запах кувшинок.
  Они вышли из электрички в сумерках.
  -Офигеть! Сколько, ты говоришь, от Москвы километров? Всего-то? - потешался Птица, спускаясь с платформы.
  Лота тоже не узнавала свой город. В ларьках, увешенных лампочками, гремела музыка. Под ногами катались пустые бутылки. Они покинули станцию и погрузились в темное и криминальное нутро города. В неосвещенных дворах тусовались какие-то помятые фигуры. Им навстречу тревожно шелестели заросли.
  -Из тех, с кем я училась в школе, не осталось никого. Все куда-то разбежались. Кто в Москву, кто еще дальше. Город стал чужим, - объясняла Лота Птице, чтобы заполнить паузу.
  От станции они отправились домой к ее бывшей однокласснице Жене Пятнашко - эта Женя любезно согласилась пожить у родителей, уступив Лоте на несколько дней свою квартиру. "Твоему парню место в тюрьме", - жестко сказала бабушка, посмотрев на фотографию Птицы. Ее категоричность была неожиданна, упряма и неотменяема. После короткого с ней разговора Лота уже не могла привести Птицу в бабушкин дом.
  Ключи от своей хрущевки неподалеку от станции Женя Пятнашко оставила под половичком.
  В прихожей Лота нащупала рукой выключатель, зажегся свет. Первым делом она разогрела ужин - заранее пожаренное мясо, которое привезла с собой, салат и картошку. Бутылку крымского вина поставила в холодильник. Слышно было, как где-то за деревьями ползет товарный состав. Протяжно гудел локомотив. Под окнами мусор, мусор вдоль улиц. Плохо освещенные неопрятные здания, одинаковые, будто поставленные на ребро спичечные коробки.
  Сняв сапоги и размотав портянки в крошечной Пятнашкиной прихожей, Птица отправился на кухню. Уселся в кресло-уголок под чеканкой "Фея с цветком", и наскоро, по-деловому, поел. Он ел, сидя под чеканкой, челюсти ходили туда-сюда, отросшая кудрявая борода шевелилась в такт челюстям, а Лота сидела напротив и молчала. Почему-то ей было неловко. Она не знала, о чем говорить с Птицей, ведь они уже все сказали друг другу на вокзале - слов хватило ровно на десять минут.
  Пока грелся ужин, Птица вернулся в прихожую, где висела полочка с кассетами, изучил надписи на кассетах - "Крематорий", Б.Г., "Кино", "ДДТ" - и вытащил "Аббу". На самом деле он хотел "Pink Floyd", но в прихожей его не оказалось, зато была "Абба", и он вставил кассету в магнитофон. Странно, что она там нашлась, эта "Абба" - Женя Пятнашко такую музыку не слушала.
  Затем он надолго заперся в ванной. Защелкнул изнутри шпингалет, включил душ, принялся не спеша мылиться, тереть себя мочалкой, что-то напевая резким пронзительным голосом. На кухне играла кассета, и он подпевал из ванной. Можно понять человека: отвык от горячей воды, от душа, от удобств. Добрался до города, вспомнил, наконец, до чего же они удобные, эти удобства. Лота ждала его в кухне, тоже машинально подпевая "Аббе", а потом пошла в комнату и легла: было уже поздно. Птица вышел мокрый, взъерошенный, без рубашки. Через открытую дверь Лота видела, как он прошагал по коридору на кухню, где потом долго копался в своих вещах. Чем-то гремел, что-то доставал, зашивал, стирал, чистил - приводил в порядок свой скарб, можно было и тут его понять. А как не понять? Лота понимала. Старалась понять. Что-то разбирал-собирал, просматривал, продумывал. Что-то бормотал себе под нос. "Абба" по-прежнему наяривала на всю квартиру - резкая и звонкая, как битое стекло. Она в самом деле похожа на стекло, думала Лота. На дешевый хрусталь в безобразных шкафах-стенках соседских квартир. Ему в голову не пришло сделать магнитофон потише, а ведь он был уверен, что Лота спит.
  На плите зажужжал чайник, Птица заварил чай с душистыми крымскими травами, которыми пропах весь рюкзак и вся кухня, уселся его пить, одновременно записывая что-то в блокнот - Лоте казалось, что она слышит шелест страниц и сухой скрежет шариковой ручки. Потом гнусаво мычал, будто бы изображая саксофон. Несмотря на поздний час, позвонил кому-то значительному - слышно было по модуляциям голоса - и о чем-то договаривался на завтра: завтра в десять. "Утра!" - в ужасе сообразила Лота и лежа приподнялась на локте. И когда он наконец вошел в их общую на эти несколько дней спальню, высокий, гибкий и стройный как серебристый тополь и почему-то совершенно одетый, неторопливо разделся и улегся возле Лоты, она на всякий случай сделала вид, что уже спит. Будить ее он не стал: захрапел, едва голова коснулась подушки.
  Лоте пришлось встать, пойти на кухню и выключить магнитофон.
  
  * * *
  А потом все покатилось. Сперва Лота даже удивилась, куда это все покатилось, да еще так стремительно и необратимо. Она не верила в христианский ад, но если этот ад все-таки существует и в нем происходят свидания влюбленных, выглядят они так же, как свидание Лоты с Птицей. Началось с того, что в краснодорожной квартире Жени Пятнишко оказался совершенно никчемным весь незамысловатый и бедный - и одновременно такой правильный и нужный - Птицын походный багаж: кастрюля, чайник, котелок, кружка, ложка и вилка, пенопластовый коврик, свернутый кусок полиэтилена, сложенная палатка и спальник, которые он повсюду таскал с собой. Весь этот полумонашеский-полубродяжий скарб, который некогда был его - и некоторое время Лотиным - домом. Оставаясь одна, Лота с любопытством и недоумением вертела в руках волшебные предметы, растерявшие все свое волшебство. Роняла на пол, поднимала. Какие-то уродливые закопченные штуковины загромождали стол. Не место им в квартире с удобствами, в серьезной городской жизни. Как морским камешкам, поднятым со дна и вытащенным на берег.
  Утром, пока они на кухне чинно и в полном молчании завтракали, пошел дождь. Он шуршал за окном тихо, дремотно. Птица включил радио, стучал по нему указательным пальцем, поворачивал колесико, настраивая на нужную волну, что-то напевал, бормотал, ворчал. Радио тоже ворчало и фырчало в ответ, в его недрах что-то перекатывалось, пронзительно скрипело и вдруг заговорило бодрым мужским голосом. Потом Птица словно опомнился - заторопился и занервничал: важную встречу - о, ужас! - пришлось перенести с десяти на двенадцать - а все из-за Лоты. Она чувствовала себя виноватой кошкой, нагадившей в тапок. Торопливо варила кофе, руки дрожали, кофе убежал, испачкал неопрятной черной гущей пол и плиту, пришлось варить новый. Потом молча сидела перед Птицей на табуретке, сложив на коленях руки - сконфуженная, притихшая в неуместно нарядном домашнем платье ее одноклассницы Жени Пятнашко - и недоумевала: вот перед ней человек, с которым они так намертво срослись, так перепутались руками и ногами, будто корнями и ветвями - там, в Крыму, а теперь им вроде как не о чем говорить. Бывает ли такое, что не о чем говорить? Бывает. А если это не просто человек посторонний с улицы внизу, а частица твоей собственной души? Тоже бывает. Бывает, когда человек куда-то торопится, а ты пытаешься насильно втянуть его в разговор. Вот и повисает неуютное молчание со всеми его томительными, болезненными паузами. Но потом весь этот морок пройдет.
  Это временно, утешала себя Лота. Отодвинутся в прошлое важные люди и встречи - найдутся слова. Мужайся, сестра!
  А Птица уже снова кому-то названивал, трубка важно скрипела и шелестела возле его уха, и Лоте слышен был незнакомый голос, словно в трубке говорило радио. С одними он договаривался на два часа дня, с другими - на вечер. Нервно тряс коленкой, обсуждая какие-то неотложные дела, размашисто записывал адреса, разрывая подсохшей шариковой ручкой лист бумаги. С этими людьми ему за считанные дни в Москве предстояло встретиться, а Лоту к ним никто не приглашал. Они, эти люди, про Лоту ничего не слышали и, возможно, не пустили бы к себе на порог, попытайся она войти.
  Наконец, торопливо чмокнув ее на прощанье, он ушел.
  Она слышала, как шаги проскакали вниз по лестнице.
  Он ушел, а она осталась. Словно это он был в своем родном городе, а Лоту по ошибке занесло в чужой. Словно она всю жизнь не вылезала из крошечного украинского городка с домиком и баней у реки, где по дну стелются водяные травы, а Птица был москвичом.
  Его ждали повсюду, а Лоте идти было некуда, ее не ждали нигде. В Москве ее ждала только бабушка.
  Дождь перестал. Потянулся пустой, гулкий, раздражающе светлый, как больничные коридоры, день. Лота не знала, чем себя занять - читала книжку, с трудом улавливая связь между двумя стоящими рядом несложными фразами, между соседними словами, а тем более - страницами, смотрела по телевизору какой-то знакомый фильм, с трудом соображая, что делают герои на экране. Слонялась по квартире туда-сюда. Сидела то на том стуле, то на этом. Долго, обстоятельно мыла голову всеми подряд Пятнашкиными шампунями, какие обнаружились в ее обколупленной, в потеках ванной. Ходила из кухни в комнату и обратно, но так ничего и не сделала, даже постель не убрала.
  Вечером он вернулся. Просиял очками и ресницами. Принес хлеба мягкий душистый батон. Как она была тронута. Озябшие неласковые пальцы, усталое лицо. Поздно уже совсем, двенадцатый час. Ночь за окном. Август на исходе, темнеет рано. Облака разошлись - впервые за последние несколько дней, и в небе мигали тусклые подмосковные звезды. И снова, как накануне: Лота за ужин на плите, Птица за телефон. Сколько может длиться телефонный разговор? Долго может длиться телефонный разговор. Пока не остынет ужин. Пока не согреется выставленное из холодильника на стол вино.
  Зато на следующее утро он никуда не пошел, остался с Лотой в квартире ее одноклассницы Жени Пятнашко. Но радоваться она не спешила и оказалась права: Птица был угрюм, от завтрака до вечера что-то сосредоточенно выстукивал на пишущей машинке, которую в срочном порядке пришлось достать с антресолей. Шуршал блокнотом, где хранились телефоны, в поисках какой-то потерянной бумажки с адресом, а потом деловым голосом разговаривал с чрезвычайно нужными людьми, которые вскоре могли пригодиться - что-то где-то напечатать, что-то достать или свести его с еще более нужными людьми в интересах общего дела. От него исходила ровная холодная энергия, из-за которой Лота уже не понимала, что это рядом с ней - человек или организация. Потому что она очень любила, когда он колеблется, сомневается или в чем-то раскаивается: он сразу же становился полностью человеком. Именно в его сомнениях заключалась ее надежда. Но никаких сомнений в нем больше не оставалось. Она смотрела на него: это был он - и в то же время не он. Словно кто-то абсолютно чужой удачно скопировал его облик, скрываясь в нем, как в скафандре. И чем больше она за ним наблюдала, тем меньше верилось в крошечный городок с баней и стелющейся рекой, где он якобы провел месяцы без Лоты. Был городок, да не тот: вместо речных омутов виделись казармы и канцелярии, лестницы и письменные столы, пепельницы, полные окурков, и не смолкающие телефоны функционеров неведомых партий. Где и главное с кем был все это время? Зачем обманывал Лоту?
  Через три дня он уехал.
  На этот раз они опять прощались по-будничному, как уже было однажды. Они стояли на черной от дождя платформе Ленинградского вокзала. Птица уезжал в Питер цивильно, на поезде. Лота догадывалась, что за эти дни в Москве его статус каким-то таинственным образом поменялся, и ехать автостопом на попутных машинах было уже не к лицу.
  Билет на сей раз купила ему Лота - Женя Пятнашко одолжила денег. Они молча смотрели друг на друга, и оба знали, что он не вернется, и больше они не увидятся. Это было написано в его погасших, виноватых глазах. Отражалось в очках. Но разве в чем-нибудь провинился Птица? Он же ей ничего не обещал. Тогда, в Крыму он не мог предположить, что дело зайдет так далеко. Жили вместе у лесников, потом он приехал к Лоте на пару дней в подмосковный город Краснодорожный, чего тут такого? И все равно: странное было выражение лица - и у него, и у Лоты: она словно видела себя со стороны.
  Когда он наконец сел в свой скорый поезд и уехал, Лота вернулась в Краснодорожный к Пятнашке. Ключи все еще лежали в кармане. Сперва метро, потом электричка. Знакомый с детства пятиэтажный Пятнашкин дом. Открыла дверь, уселась на кухне возле окна и выпила забытую в холодильнике бутылку вина, а потом до утра беззвучно рыдала, рассматривая мчащиеся за домами редкие в поздний час автомобили.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава тридцать восьмая
  Видение Петербурга (кратко)
  
  Расстояние между городом Питером и городом Москвой оказалось неизмеримо больше жалких семисот километров, которые их разделяют на географической карте. Лота думала про Птицу и Питер, про Птицу в Питере, про Питер в Птице, и ей представлялся мальчик с игрушечной винтовкой в руках, с биноклем на груди, в бескозырке с лентами и в матросском костюме. А за его спиной в жемчужно-пепельных тучах вставал величественный небесный град, где Лота никогда не была, но который отлично себе представляла - с колоннами, портиками, фронтонами, фризами, шпилями, черными заводскими трубами, цепями вдоль набережной, якорями и студеной летейской водой, в которой отражается заря и разводные мосты. В эту черную, словно машинное масло, густую воду уходят сырые каменные ступени - они ей тоже представлялись и очень всякий раз ее озадачивали: было неясно, кто и когда спускался по ним к реке и зачем их построили. И она боялась за мальчика с биноклем - вдруг он возьмет да и пойдет к воде по этой страшной, ничем не огороженной лестнице...
  В небесный град Питер, который навсегда забрал себе Птицу, который и сам был немного Птицей - не ходили поезда и не летали самолеты. Попасть туда было можно только во сне, отыскав потайной ход в потайное измерение, где каждый день - выходной, где всегда стоит теплая солнечная осень и сбываются самые невозможные мечты.
  Птица, конечно, приезжал в Москву - и не единожды, а много раз. Не мог не приезжать - у него теперь в Москве были нужные связи и нужные люди. Возможно, он приехал вскоре после того, как они с Лотой попрощались на черной от дождя платформе Ленинградского вокзала - через неделю, через две. В один из двух пустых вечеров, сидя в Пятнашкиной кухне, Лота краем уха слышала телефонный разговор: Птица с кем-то делился планами на будущее и обещал скоро вернуться в Москву. Но эта его Москва уже не была Лотиной. Это был чужой город.
  И все же бесследно Птица исчезнуть не мог: кое-какие следы его Лоте попадались.
  Из года в год она обнаруживались его следы в самых неожиданных местах.
  С некоторых пор он сделался заметной фигурой и не мог не наследить.
  Как-то раз Лота увидела его портрет в какой-то серьезной, с большим тиражом газете - Птица пожимал руку мэру Санкт-Петербурга. Внизу - несколько столбцов уважительного текста. Газету продавали в подземном переходе, вместе с ворохом других газет, и она увидела его улыбающееся лицо за сто шагов.
  В другой раз - прошли годы - Лота увидела Птицу в метро из-за чужого плеча - солидная статья в солидной газете. К статье - фотография, на фотографии Птица. Красавец, и не изменился ничуть. Очки, лучи, ресницы. Длинные волосы - имидж, вы же все понимаете, товарищи. Товарищи понимают. Он им нравится. И народу тоже нравится...
  А потом и вовсе: обнаружила его фотографию в журнале "Плейбой". Птицына фотография занимала целый разворот. Все как прежде, как в тот первый день на берегу, те же волосы, темные пушистые глаза - неуклюжий грач, склонивший голову. И небольшое интервью для порядку - как ни как, известное лицо: "У меня было очень много женщин...".
  Но ни одна из публичных фотографий не была похожа на ту единственную, которая хранилась у Лоты дома. Где лицо было немного смазано - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. А рука поднята и обращена ладонью к зрителю - для Лоты так и осталось загадкой, что означал этот жест: прощание или желание загородиться от объектива.
  Когда же появился Интернет, и Лота набрала его в поисковике, оттуда на нее хлынуло несметное количество информации. Только уже не про Птицу, а про имя-фамилию уважаемого в Санкт-Петербурге официального лица.
  Все объяснялось просто. В Питере, городе своем родном, Птица вскоре после их с Лотой разлуки профессионально, основательно, со знанием дела - так, как ему давно уже не терпелось - вошел в политику и занялся не чем-то пустяковым и сиюминутным, а важным, достойным, ответственным делом, требующим больших денег. Организовывал мероприятия, возглавлял фонды, набирал волонтеров...
  Но с Лотой он больше не встречался, и Лота, разумеется, ни разу не встречалась с ним.
  От исчезнувшего Птицы у нее осталась капризная взрослеющая душа, как у других покинутых женщин после ухода мужчины остается на руках ребенок. Тот самый непропорционально сложенный мальчик в крошечных анемичных ладонях печальной Девы.
  
  
  
  
  
  Глава тридцать девятая
  Пейзажи, которые жалко
  
  Через месяц после того, как умерла Гита, в Москву приехал Володя. Приехал он не сразу - сначала написал из Иркутска письмо, которое шло целых десять дней. В письме поведал, что бросил институт и собирается в Москву. Он нарочно Лоте написал, чтобы она была готова к его приезду и не удивилась, обнаружив его в один прекрасный день в дверях своей квартиры.
  Ей было трудно понять: как это - бросил институт. Зачем? Она бы не бросила. Хотя, смотря какой институт, конечно. Учиться на инженера она бы вряд ли смогла.
  Володин отец с горя ушел в продолжительный запой, и, уже не стесняясь матери, гонялся за сыном с ремнем. Деньги уплачены, ставки сделаны, и не шуточные, а тут вон чего.
  Прежде чем ехать в Москву, Володя дождался ответного письма. Лота вкратце описала свою жизнь, а в конце добавила: будешь в Москве - заходи. А что еще она могла сделать? В любом случае, не ответить было бы невежливо. И не пригласить к себе человека тоже нехорошо.
  И вот однажды утром он позвонил с вокзала.
  -Привет, - раздалось в трубке, и Лота сразу уловила, что он смущен. - А я тут... В Москве, короче. Ты там это... Можно к тебе?
  -Конечно, приезжай, - запросто сказала Лота и объяснила, как доехать.
  Дни стояли стальные, морозные. Земля, деревья, дома - все было черное-пречерное, обледенелое. Такая в тот год выдалась бесснежная, студеная зима. Выйти из дома лишний раз было нельзя. И замерзающего на вокзале человека не пригласить в дом тоже нельзя.
  Лота пригласила Володю, и он сразу приехал. Звонок по телефону, а потом через сорок минут - в дверь. Ровно сорок минут от Казанского вокзала до ее дома, ровно через сорок минут раздался звонок. Она даже сперва не поверила, что это он так быстро. Открыла - и от неожиданности растерялась: какой же он все-таки большой. Лота стояла у открытой двери, с лестничной клетки дул ледяной сквозняк, пронзительный как наточенная спица маньяка, шастающего по электричкам. Взгляд ее долго скользил вверх - по джинсам, куртке-аляске, варежкам, рукам, плечам.
  В дверях Володя застеснялся - ни туда, ни сюда. Стоит, холод впускает. Неуклюжий, в твердой, как пластмасса, темно-синей аляске. Грузно и неловко занял всю прихожую - собой, аляской, растаявшими ботинками, огромным туристическим рюкзаком. Потом наклонился и чмокнул Лоту в щеку - громко и мокро. Жесткими, холодными после улицы губами.
  -Есть хочешь?
  Глупый вопрос.
  Конечно, Володя хотел есть.
  -Угу, - буркнул он.
  Лота пригласила его на кухню и накормила завтраком - яичница, остатки супа, кофе. Больше в холодильнике ничего не нашлось - регулярные зарплаты остались в прошлом вместе с больничными котлетами и запеканкой.
  Володя сосредоточенно поел супу. Алюминиевая ложка казалась птичьим перышком в его огромной рябой лапище. Потом взял вилку и распилил яичницу на одинаковые небольшие фрагменты, и табуретка под ним стонала, и стол под яичницей и локтями скрипел. Все та же тельняшка, застиранные, не очень-то чистые рукава. Лота подумала, что он специально явился к ней в той же самой тельняшке.
  Тогда она сказала, что в квартире холодно, отправилась в комнату и надела крымский свитер. Серый, вязаный косичкой. Он с лета валялся в шкафу - она даже стирать его не стала, чтобы не исчез запах гор и костра. Но горы и костер все равно улетучились, рассеялись в пропахшей старым барахлом шкафу, и свитер пах нафталином и другими ничего не значащими, малоприятными квартирными запахами.
  Лота вернулась на кухню в свитере и уселась перед Володей на табуретку. Тыльной стороной ладони вытащила волосы из-под толстого вязаного воротника. Володя, конечно же, помнил его, этот серый свитер, не мог не помнить. В Крыму Лота все время в нем ходила, целыми днями, и на ночь не снимала. Впереди два коричневых пятнышка от искр. Это был пароль: чтобы они друг друга узнали.
  И Володя вспомнил. Лота видела по глазам - как они остановились, а потом коротко моргнули. Он перестал жевать яичницу и уставился на свитер. И она его в тельняшке сразу узнала - Борис Борисович Гребенщиков, прекраснодушный Володя. И вдруг он наклонился к рюкзаку, переместившемуся вместе с ним из прихожей в кухню, достал серый клеенчатый альбом и протянул Лоте. Она не сразу поняла, что это за альбом. А потом вспомнила. Так и есть: "Пейзажи, которые жалко". Володя рассказывал однажды про этот особенный жанр. Он сам его выдумал. Когда-то увлекался фотографией, потом бросил. А почему бросил? А по доброте широкой души, склонной к состраданию.
  -Вот, - объяснял Володя, - история какая получается. Идет человек, гуляет, рассматривает все кругом, выбирает кадр. Выбираешь всегда самое необычное, интересное, потом прицеливаешься, бац - и готово. Вот тебе фото. А разве это правильно? Нельзя выбирать - вот что я однажды понял. Все хорошо, все в мире едино и одинаково прекрасно. Зачем обижать природу? Ходил я повсюду, высматривал, прицеливался. Вот поворот. Дорога, сарай покосившийся. Какие-то травки торчат подмороженные. Если город - значит, улицы кусок. Магазин, троллейбус, люди на остановке. И понимал: никто никогда не будет такое снимать! Ни один простой человек, ни один фотолюбитель - не говоря уже о профессионалах. Вот если бы на этом фоне авария, жених с невестой или костер с шашлыками - тогда конечно, и то вряд ли: чтобы именно вот этот простой сарай или никому не нужный поворот оказались в кадре. И так мне, знаете, совестно стало, что я решил: соберу-ка альбом из кадров без кадра. Так и назову: "Кадр без кадра" или "Пейзажи, которые жалко". Там будут фотографии самых обыкновенных мест, которых всюду навалом, которые ничем не примечательны, ничего особенного никому не говорят, и никто никогда не станет такое фотографировать. Кроме меня.
  -Ну и как, получился альбом? - спросил Коматоз.
  -Получился, - ответил Володя. - Только никто ничего не понял. Там все обыкновенное, такое не снимают, и в этом весь смысл. Народ смотрит и не врубается.
  -Я понимаю, - ответила Лота.
  Она и правда понимала - так ей казалось: это было уже после приключений на горе.
  И вот Володя положил перед ней на кухонный стол клеенчатый альбом. Тот самый. Она перевернула страницы одну за другой. Действительно, странные фото. До того обыкновенные, что от жалости хочется плакать. Вот она, юдоль земная. Нигде Лота ничего подобного не видела. Ей казалось, он специально так подбирал, чтобы один пейзаж обыкновеннее и жалостнее другого.
  Вот значит как: запомнил тот разговор, привез альбом. И тогда Лота поняла, что он не просто так приехал в Москву погостить. Он хочет у нее остаться. За тем и приехал. Зря она надела свитер. Это звучало как приглашение - оставайся.
  Она подумала, что легко может получить Володю целиком и насовсем вместе с альбомом, рюкзаком, курткой-аляской. Прямо здесь и сейчас. Он приехал за ее рукой и ее сердцем. Примчался из-за одинаковых лесов и полей, спящих под тоннами медвежьих снегов, которые никогда никто не станет фотографировать. Привез себя, привез альбом, знакомую тельняшку и рюкзак. Чтобы Лоте не было одиноко в дикой и равнодушной Москве.
  Он будет писать стихи и картины, если когда-нибудь к ним вернется, в ее комнате при открытом окне и распахнутых шторах - чтобы входило естественное освещение и не пахло растворителем и масляной краской. Но она все равно скоро привыкнет к резкому запаху. Он впитается в постельное белье, в ее одежду и волосы, и постепенно она разучится без него жить. Володя не сбежит к бродягам и отщепенцам. С ним можно уверенно и неторопливо вить гнездо - по травинке, по хвоинке. Это все не сложно представить. Посильным трудом добывать хлеб насущный. Слушать правильную музыку. Ходить в гости самим, приглашать гостей к себе. В русском языке слово "гости" и пассивно, и активно одновременно: в гости приглашают, гостями становятся...
  Жевать на кухне яичницу, пока смерть не разлучит Володю и Лоту. Вот что было написано на смущенном, обветренном Володином лице: он хочет сидеть на табуретке и пилить вилкой яичницу, пока смерть не разлучит. Желток лопается и расплывается по тарелке. Володя старательно собирает его кусочком белого хлеба, потом сосредоточенно запихивает в рот хлебную корку, измазанную густо-желтым. Ждет положительного решения. Потому что в противном случае остаются только мороз и Иркутск. А когда в Москве такой мороз - что же делается в Иркутске? Туда ему возвращаться совсем неохота.
  Потом спросил, не слышно ли чего про Птицу. Хотел разведать - можно остаться или нет. Лота рассказала, что Птица летом приезжал, прожил в Москве несколько дней и уехал назад в Питер. У него в Москве были какие-то срочные дела - за тем и приезжал. Она еще раньше заметила, как напряжено было Володино лицо, пока он мялся в дверях. Он ведь не знал, одна Лота или нет. Следов Птицы в прихожей не было - ни сапог, ни куртки на вешалке.
  И тогда он решил, что можно предложить себя вместо него.
  Птицы не было, и быть не могло. Птицы не селятся в благоустроенных квартирах.
  Но все равно: остаться Володе было нельзя.
  Видишь ли, Володя, в Москве я живу с бабушкой, - сказала Лота. - С той самой, которой я звонила из поселка в день, когда мы чуть не свалились с горы. Это не моя жилплощадь, я здесь даже не прописана, я временно. Но если хочешь, я могу позвонить друзьям и что-нибудь организовать - вписать тебя куда-нибудь на несколько дней. Он ответил: не надо. У него в Москве тоже есть друзья, и раз так, он поедет к ним. А к Лотиным друзьям не поедет, не за чем ему у них вписываться.
  Словно в доказательство ее слов в квартиру вошла бабушка. Любознательно зыркнула с порога в незакрытую дверь.
  -Здрасьте, - убито сказал Володя.
  -Здравствуйте, - ответила бабушка. И почему-то постояла, внимательно его рассматривая, и как будто покивала головой каком-то своим мыслям, и только после этого начала стягивать пальто.
  - Яйца пропали, - ворчала она, войдя за чем-то в кухню и дыша морозом и бесприютностью. - Это мы такое разве могли представить? Иду - навстречу женщина с яйцами. Я говорю: вы где их брали, гражданка? А она мне: по двести пятьдесят тыщ, вон там, у метро. Прихожу к метро - очередь стоит, а яйца расхватали!
  -Ужас, - заботливо поддакивала Лота, хотя проблема исчезнувших яиц волновала ее меньше всего на свете.
  С Лотой Володе незачем больше видеться, раз ни альбом, ни тельняшка не помогли. Он вслух ничего не сказал, но она все прочитала на его взрослом лице, где столько всяких букв и знаков - морщинок, бугорков, впадинок. Ей хотелось что-то добавить в свое оправдание, только так, чтобы он не обиделся. Чтобы это прозвучало не намеренно, а будто бы само собой.
  Понимаешь, мне нужно учиться. Чтобы на следующий год намотать на шею шарф, надеть новые джинсы и отправиться в университет - слушать лекции про луну и звезды. Я сейчас не представляю, что это за лекции. И что мне делать дальше. Но я не могу принять тебя в свой дом и в свою жизнь. Вот если бы чуть раньше - тогда, наверное, да. А сейчас нет.
  Но ведь это и есть самое обидное: когда замешкался, задержался по уважительной причине всего на пару месяцев, и свободное место оказалось занято чем-то расплывчатым и неопределенным - какой-то луной, какими-то звездами. Трап убрали, провожающие смахнули слезу и разошлись по домам. Пристань опустела, и большой корабль на всех парах двинулся в открытый океан - искать континент, который однажды смутно обозначился в густом тумане.
  -Это ведь не он? - спросила бабушка, когда Володя ушел.
  -Нет, не он.
  -Вот и хорошо, что не он. Этот тебе больше подходит. Брать надо то, что само идет в руки, а что убегает - гнать. Вот и будет тебе хорошо.
  
  
  * * *
  Вместе с Володей в Москву прикатила снеговая туча. Черное небо затянулось светлыми облаками, а утром Лота выглянула в окно и обомлела: деревья, обильно снежась, притворялись волшебным лесом, а не зыбкой рощицей, которую через несколько лет вырубят и выкорчуют, освобождая место под "точечную застройку". К вечеру, одурев от сидения дома, Лота вышла на улицу. Воздух заметно потеплел. Ночь была на подступах, и в воздухе чувствовалась темная горчинка, как привкус кислых бактерий в перестоялом супе. Преобладание синего, контуры быстро утрачивали дневную четкость. Прямоугольники на домостроениях один за другим загорались, нежно - и нервно - вибрируя. Это был город Штор. Содом и Гоморра, распавшиеся на сад, дом и Гоморру: сад и дом - от остановки налево, Гоморра - дальше за пустырем и ломкими от мороза кустами.
  Сад бел. Муфточная пышность зимних кустарников, пустые бутылки с гаснущими внутри эллипсами света. Лота замерзла, но быстро привыкла к этому неприятному - и неизбежному - ощущению. Фиолетово-леденцовые сумерки завораживали. Скомканное, подмерзшее одиночество.
  Ворона качнула ветку: осыпалась рыхлая изморось.
  Лота пересекла двор, зашла в кооперативный магазин, где ничего не продавалось, кроме свиного жира, нереально дорогих "Сникерсов" и замасленных рыбных консервов.
  Новое чувство рождалось в ней. Она искала, но не находила ему название.
  Она почти не помнила его, не встречала уже очень давно и при встрече не узнавала.
  Что это? Слабое, легчайшее дуновение...
  Сомнений не оставалось: после встреча с Володей к Лоте вернулась забытая Гитландия.
  
  * * *
  Перед сном Лота загадала: пусть мне приснится море. Засыпая, представляла, как вода плещется меж бурых косматых валунов, не затихая ни на секунду, с любопытством забираясь в каждый грот, в каждую выемку. Как взлетает со дна золотистый песок, как волнуется вместе с водой мягкая шкура на валунах, а вода захлестывает, и закручиваются маленькие водовороты - и все это будет таким всегда, пока море не обмелеет, как обмелел однажды великий океан Тетис.
  Но вместо моря приснился Герцог, возвратившийся в родной Киев. Во сне было очевидно, что долгие странствия Герцога подошли к концу. Лота ни разу не была в Киеве, и этот город виделся ей похожим на торт - скорее всего, это было связано с тортом "Киевский", который им в отделение изредка приносили родственники больных. Она видела Крещатик - он сплошь состоял из хрустящего теста, из марципана с орехом, с витиеватыми башенками сливочного крема, присыпанного шоколадной крошкой. Жилось, гулялось и отдыхалось в этом кондитерском изделии чрезвычайно сладко, привольно и безмятежно: всюду тебя окружают шоколад, ваниль и сливки, а под ногами поскрипывает сахар.
  Она видела Герцога, сидящего на лавочке в старом сквере, который, конечно же, мало походил на окрестности Крещатика, воспринимаемого ею только через звук - то есть, через кондитерский хруст рассыпчатого бисквита, переложенного запеченным белком. Тут же, в сквере стоял бисквитный фонтан со сдобной русалкой и губастыми лососями, окаймленными гребнями волн, и еще какими-то псевдоморскими штуками, и Герцог любовался пухлыми русалочьими формами и белыми волосами и еще - обильной россыпью сахарной пудры, которая укрывала фонтан, доходя почти до его гипсового бортика. На скамейке возле Герцога сидел Ангел - в просторной белой рубахе, с выцветшим театральным нимбом над головой, со сложенными крыльями и, конечно, непроницаемым и холодным ангельским взором. Лоте трудно было перечислить свойства этого обитателя верховных небес, потому что она ничего не знала о природе ангелов, зато точно знала, чего в нем не было - в нем не было ничего напористого, упрямого, обидчивого и вероломного. Наверное, одного этого уже вполне достаточно для придуманного ангела при хорошем отношении к человеку - а по Герцогу Лота скучала, хотя характер у него был непростой, с подвывихом.
  В общем, Ангел был идеальным собеседником, лучше и не представишь.
  -Видишь ли, - говорил Герцог: они с Ангелом продолжали беседу, которая началась без Лоты и то угасала, то возобновлялась - ее плавное течение зависело от настроения Герцога: Ангел, как верный слуга, послушно поддерживал разговор до тех пор, пока Герцогу этого хотелось. - Видишь ли, настоящие тексты необходимо писать долго. Не так просто вложить в книгу то, что задумал, и не достаточно заполнить ее тем, что для нее приготовил - именами и событиями, фразами и деталями. Слова должны научиться жить самостоятельно отдельно от тебя, им необходимо хорошенько настояться - не день и не два, согласен?
  -Ты абсолютно прав, - сосредоточенно кивал Ангел. - Иногда для этого требуются годы. Текст должен забродить как следует. Помнишь, как твоя бабка в казачьей станице солила огурцы - она не просто укладывала их в дубовый бочонок, добавляя листья смородины, вишни, чеснок, горошины перца, перекладывая укропом и...
  -...хреном, - подсказывал Герцог.
  -Благодарю: конечно же, хреном. Но после кропотливой укладки и заливки рассолом, в котором соблюдена правильная пропорция воды, соли и сахара, она ставила бочонок в прохладное место, чтобы он там выстоял неделю, как минимум, и только потом подавала к столу.
  -Если же откупорить раньше, - подхватывал Герцог, - то это будут всего-навсего отдельные ингредиенты - те, что ты перечислил ранее, включая хрен.
  -Или же взять вино, - Ангел послушно развивал тему. - Вино наполняется энергией Бахуса, которая входит в питие также и под воздействием времени.
  Они помолчали.
  -Время - вот кто строит нам козни, - капризно пожаловался Герцог. - Оно движется, и я за ним не поспеваю. Почти перестал читать: книгу надо читать с максимальной углубленность, чтобы выбрать из нее все необходимое, как ...
  -...как рыбак выбирает из сети улов, отбрасывая прочь водоросли, моллюсков, ракообразных, различные коряги...
  -Именно. Потому что сущность книги - ускользающее бледное пламя, которое мы разжигаем своим вниманием и поддерживаем горение все время, пока не перевернем последнюю страницу...
  -...если же остается крупица плазмы, не извлеченная во время углубленного чтения, эта остаточная крупица так и застревает в сетях - не выбранной, гниющей, смердящей, до следующего раза.
  -А следующий раз между тем наступает очень не скоро, потому что, если открыть книгу повторно и вернуться к только что прочитанным страницам - пламя, к сожалению, не разгорится: перед нами предстанет сырая глина, опустошенная и обескровленная нашим любопытством. Имейте в виду: даже передавать в чужие руки такую книгу ни в коем случае нельзя! Не говоря уже о немедленном повторном прочтении. Нет: такую книгу следует вернуть на место, чтобы она пребывала в покое как минимум четыре месяца, и только через эти четыре месяца - а лучше выждать более продолжительный срок - например, полгода - и только через полгода искры возвратятся в текст, и только в этом случае к словам вновь можно прикасаться.
  -То же самое происходит с любым текстом, и лучшее решение проблемы, я считаю, это разграничение погасшего и живого книжного вещества в границах одного и того де книжного шкафа.
  -Ты прав, друг мой. Скажу более: идеальный выход - это создание в рамках квартиры отдельного пространства для прочитанных книг. Для этого сгодится чулан, кладовка, чердак, а также любое другое темное, тихое, хорошо проветриваемое помещение, редко посещаемое даже самим хозяином.
  -Книги заключаются в это тихое, хорошо проветриваемое помещение, и дверь его запирается на засов. Но и это еще не все.
  -Разумеется, это еще не все... Это лишь половина необходимых мероприятий. Потому что для полного восстановления энергии книгу требуется окружить символами.
  -Символами? Очень, очень верная мысль! Но давай порассуждаем вместе: какие это могут быть символы?
  -Сложный вопрос. И сложная, но благородная задача. Быть может, пойдут символы христианства?
  -Христианские символы, безусловно, подойдут: они активизируют эгрегор христианства, чья энергия поистине могущественна.
  -Друг мой, я считаю, что этого недостаточно. В книге могут иметься отсылки к другим мистико-философским системам...
  -Гм... Об этом я не подумал. Чтобы решить вопрос раз и навсегда - прости, что я так неосмотрительно употребил это наречие, связанное с категорией условного и непостижимого, а потому должное в высшей степени осторожно использоваться в устной и письменной речи - но, клянусь, я не знаю, чем заменить его в нашем случае - так вот, раз и навсегда необходимо обсудить те предметы и вещества, которые мы помещаем в наш алхимический тигель. Нам потребуются символы, связанные с как можно большим числом эгрегоров.
  -Думаю, тут подойдет вариант алтаря, где будет присутствовать блюдо с курениями, статуэтка Будды Шакьямуни, фигурка танцующего Шивы, Ганеш, различного калибра ваджры, магендовид, а также свечи, курения, благовония, сухие букеты и бескровные подношения - пшеница и миндаль, чернослив и урюк, леденцы и мед.
  -На стены предлагаю повесить связки сухой полыни, которой в древности отгоняли злых духов.
  -А к потолку привязать ловушку для снов, которую продают в китайской лавочке среди подарочных кружек.
  В бисквитно-кремовом городе тем временем вечерело. Леденцовые фонари испускали глуховатое матовое свечение, которое освещало немного сливок и взбитых белков в непосредственной близости от фонарного столба. Где-то рядом в большой и светлой, но замусоренной и загроможденной квартире зимовала Котлета. Но Герцог не думал о ней, как не думают о пище и сне, если в них не имеется недостатка. Котлета опекала Герцога. Она тоже была его ангелом, но ангелом земным: такие оберегают, не занимая мыслей.
  Герцог и горний Ангел сидели, нахохлившись. Каждый думал о своем, но мысли одного нисколько не мешали плавному течению мыслей другого - наоборот, они выделяли полезную энергию, которой другому недоставало. И это был отличный симбиоз.
  Кремовые купола и фонтаны набухали сыплющейся белизной, набирая массу, а возле каждого фонаря в столбе света происходило густое истечение небес, сопровождавшееся беспорядочным полетом, реянием, мельканием крошеных белых крупинок.
  Но вот из-за белых кулис, из-за реяния и полета сахарной взвеси, которая оседала на город-торт, вышел дворник без метлы, в высоких валенках:
  -Ты бы домой уже шел, а, Семеныч? А то заметет тебя, не ровен час. Я тебя тут как одного брошу? Ты уж давай первый, а я за тобой.
  Герцог нехотя поднялся со скамейки - с него сошла белоснежная лавина - и побрел к дому. Он отряхивался, ворчал и думал, что во всем виновата зима, а дома тепло, и на кухне горит лампочка без абажура над стопками старых газет и вездесущим шмыганьем тараканов, которые нисколько ему не досаждали. И скоро чайник засвистит на синем цветке газа, и по телевизору чего-нибудь покажут. Он поднял лицо к небу, невидимому за кружением и истечением белого: там, в вышине летел Ангел, подсвеченный прожектором, закрепленном на одном из прекрасных старинных соборов Киева - Ангел был в белом балахоне, формой напоминающем конус, и держал в руке свечу и фонарь, которые света не давали, но тем не менее, были самыми настоящими символами.
  -Есть книги живые и книги мертвые, - бормотал Герцог себе под нос, входя в подъезд, где пахло растаявшим снегом и кошками. - Это не связано с тем, хорошо или дурно они написаны. Мне попадались прекрасные книги, которые, по сути, были мертвы. А видел я книги похуже, пожиже, попроще, которые, тем не менее, живы. Мастерства недостаточно, необходимо тайное знание божественной формулы - какая-нибудь табличка с именем Создателя, которую пражский Гаон приклеивал на лоб Голему.
  -Но как распознаешь? Как отличить смерть от жизни в случае книги? - вопрошал Ангел: он вернулся к своему другу и теперь брел за ним, пристроившись, как и положено ангелам, с правой стороны.
  -Для распознавания существуют три основных признака, дружище. Во-первых, - и это ты сам отлично знаешь - живой текст рыхл, воздушен, он способен воспроизводить сам себя. Зародыши слов дремлют в его ячеистой структуре, и ты без труда можешь надстраивать и надстраивать такой текст, если пожелаешь. Таким образом, первейший признак живого текста - рыхлая фактура, когда каждое слово и каждый образ имеет, если угодно, дополнительные валентности, которые способны порождать новые жизни. Вторым свойством является преемственность: читатель должен узнавать традицию, к которой восходит текст. Словесная ткань и вызванные ею образы отсылают к другим словам и другим образам, что обогащает и книгу, и читателя.
  - Великолепно! Но что же третье? Ты так и не сказал про "в-третьих".
  -В-третьих, это, пожалуй, отзвук - или, как говорят, послевкусие - то, что остается с читателем, когда книга прочитана. Это как запах лаванды, который прилипает к пальцам мародера после того как он порылся в чужом платяном шкафу...
  Герцог медленно поднимался к себе на третий этаж, скрипя стоптанными солдатскими башмаками.
  Лоте показалось, что он абсолютно счастлив.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава Сороковая
  
  Муха. Бегство
  
  Муха звонила Рябине в Харьков, чтобы отвести душу.
  Это радость от молчания ширится, становясь все более и более радостной. А горе загнаивается, закисает, и потом чувствуешь себя гораздо хуже. Конечно, жила неподалеку Ракета, но ее Муха уже успела как следует обработать ежедневным нытьем, а Ракета была не из тех, кто позволяет длительное время вытирать об себя сопли.
  Муха терзалась самоотверженно, ожесточенно. А энергичные страдальцы подобны коллекционерам: охотно достают и предъявляют свои сокровища, а затем ревниво следят, чтобы их коллекцию оценили по достоинству. Повторение одного и того же в подробностях приносит им облегчение.
  В общем, Мухе нужен был свежий восприемник, и она позвонила по межгороду Рябине.
  -Черт бы подрал этот конкурс, - бормотала она в телефон. - И этот Челябинск. И этот Берлин.
  -Чего? - удивилась Рябина, сидя у себя в Харькове. - Какой конкурс? Причем тут Берлин?
  -Эльф выиграл конкурс скрипачей в Челябинске. А в Берлин его отправляют как победителя чертового конкурса скрипачей. Учиться на стипендию. Это музыка во всем виновата! Чертова музыка! Если виновата жаба, можно расцарапать ей рожу, волосы повыдергивать или башку открутить. А тут - музыка соперница у меня...
  -Странно, - проговорила Рябина. - Он пока жил у нас тут в Харькове, терпеть ее не мог. Включишь чего-нибудь, а он: "Выключи немедленно, у меня душа кровоточит".
  -Так это какая музыка была?
  -Ну как. Джимми Хендрикс. Моррисон... Или там "Вельвет Андеграунд". Или еще группа "Ноль".
  -Что за ноль? - угрюмо поинтересовалась Муха.
  -Группа такая, Леонид Федоров. Ехали по улице трамваааи, ехали в трампарке умирааать, - напела Рябина. - Ты чо, мать, правда не слышала?
  - Нет.
  -Ну ты даешь... И кстати, "Ноль" ему как раз более-менее нравился. А чуть чего потяжелее - все: морду воротит.
  -Так у него слух-то какой. Тончайший. Говорят, такие, как он, вообще редко рождаются. В смысле, такие самородки.
  -Самородок, блин, уральский, - захихикала Рябина.
  -Напрасно ржешь. Помнишь у него вот здесь, внизу на щеке, язвочка была? - Муха машинально потрогала указательным пальцем свою смуглую щеку, мокрую от слез.
  -Помню. Я еще спросить хотела, не рак ли. Да все забывала.
  -Какой там рак! Это музыка. У хорошего скрипача обязательно язва на левой щеке. По ней сразу можно определить, вкалывает чувак или халтурит. Есть язва - есть музыка. Нет язвы - нету и музыки.
  -Музыкой, значит, натер, - задумчиво проговорила Рябина. - Эх, Эльф... А сколько надежд было. Хотя... У вас же фамилии совпадают. Помнишь, я тебе рассказывала теорию?
  -Какую? - Муха на секунду перестала хныкать. - Ты мне столько уже теорий нарассказывала...
  -Теория отрицательных совпадений. Сама вывела. Вот мы, например, считаем, что совпадение - это хорошо. Допустим, ты устраиваешься журналистом в газету, и вдруг узнаешь, что редакция этой газеты находится на твоей улице. Всякий тебе на это скажет: вот и отлично. Хороший знак, положительное совпадение, так?
  -Так.
  -Нет, совсем не так. Такое совпадение - это уже событие. И оно уже произошло. Всю энергию совпадение берет для себя. Оно - ложное событие. А настоящее, которое ты ожидала, сдуется. И дальше уже ничего не будет. Ничего хорошего. И работу ты потеряешь.
  -Не знаю, не замечала, - хлюпнула Муха.
  -А ты присмотрись в следующий раз.
  Рябина, как это часто бывало, оседлала любимую тему. Она не была расположена жалеть Муху и переживать вместе с ней душераздирающую трагедию бегства Эльфа в Челябинск, чтобы оттуда в декабре стартовать в Берлин. Разумеется, не взяв с собой Муху. Рябина, как и Ракета, не была тем человеком, возле которого можно вволю погреться, пережевывая душевную жвачку.
  Вскоре Муха кое-как свернула разговор и повесила трубку.
  За окном шел снег. Еще полчаса назад этот снег был дождем, но небеса подмерзли, и теперь роняли на землю рыхлые белые хлопья. Деревья стояли понурые, почернелые - золотая осень обычно заканчивается с первым снегом. А река сонно блестела в отдалении, в просвете между грязными пятиэтажками. Город гудел складно, но нечленораздельно. Мухино ухо не улавливало в его гудении никакой музыки. А ухо Эльфа - улавливало. Музыкой в этом мире был для него не рок, а эти смутные позывные. Царицей же звуков была, несомненно, скрипка.
  Обиднее всего то, что Муха, оказывается, не была допущена в потайную жизнь Эльфа. И как только эта жизнь потребовала жертвы, в жертву мигом и без промедлений была принесена Муха. Кажущаяся простота Эльфа на поверку оказалась вовсе не простотой, а временной мерой, благодаря которой он кое-как взаимодействовал с окружающими - грубыми и неотесанными любителями морских купаний, можжевеловых костров, ништяков и Егора Летова. Интересовала ли его Муха? Безусловно, интересовала. Но в первую очередь - как социальный адаптор, как проводник по непролазному и дремучему бурелому социальной жизни. Недаром Муха сама себя чувствовала талисманом, приносящим удачу. Свою же настоящую любовь - музыку - Эльф трепетно прижимал к груди, прячась в защитной тени Мухиной привязанности - до поры до времени.
  Его холодноватое изящество, наигранное простодушие были, оказывается, всего лишь приметами служения единственному и всевластному кумиру - музыке.
  Но - ах! - когда он улыбался, в мире не оставалось ничего, кроме его улыбки...
  Муха вспомнила, как самозабвенно пиликал Эльф на своей скрипке. Чардаш - она любила его. Вот смычок едет вниз, мягко скользит туда-сюда, но это еще пока не совсем чардаш - это капризная сложная мелодия про усталость благородной души, перверсных институток, краснеющих кадетов, разлуку, сплин, кокаин, шепелявый словоерс (да-с), звук "щ" в конце слова "дождь", "х" в слове "снег", чаепития при помощи самовара, уездные городишки, откуда в межсезонье не выберешься, и всякие милые пустяки: такого теперь не найдешь (кроме разлуки и кокаина, разве что)...
  -Нет, это полная фигня, - пробормотала Муха. - Это надо как-то прекратить.
  Хотелось одного: любым способом забить, заглушить в себе это безобразие. Такие длительные и болезненные душевные спазмы были совсем не в обычае Мухи. Она достала из ящика письменного стола перевязанный ниткой локон Эльфа.
  -Ну, берегись, - зловредно зашипела она. - Сейчас я тебе сделаю! Это тебе будет уже не приворот, а кое-что похуже. Узнаешь, как скрипку эту твою любить!
  Она схватила зажигалку, но вовремя остановилась и снова зарыдала.
  -Нет: не могу, не могу! Я слишком добрая!
  Локон вместе с зажигалкой она заботливо убрала обратно в ящик стола.
  Потом достала из кухонного шкафчика отцовские полбутылки "Пшеничной" и налила целый стакан. Она знала, что для критической ситуации существуют и более радикальные средства, но понимала, что употребить их прямо сейчас - это все равно, что усесться на ледянку и помчаться вниз с ледяной горы... Назад можно уже не вернуться.
  Инстинкт самосохранения исправно и бесперебойно включался в Мухе всякий раз в нужный момент. Инстинкт самосохранения ничего такого не допускал.
  И Муха, тяжело вздохнув, глоток за глотком влила в себя прозрачный стакан.
  Водку она терпеть не могла.
  
  
  * * *
  К весне будущее наконец-то приобрело четкие и уже, как Мухе казалось, нерушимые контуры. Предчувствие чуда не обмануло: теперь у нее были средства и была собственная ясная цель. Ни того, ни другого ранее она в своей жизни не наблюдала. Все сбылось, как и обещало. Правда, не совсем так, как представляла несколько месяцев назад сама Муха. А точнее, совсем не так. Дело в том, что за зиму она скопила приличную сумму денег, достала фирменный рюкзак, карту автомобильных дорог Европы и еще кое-какие нужные вещи. Завелся у нее и не совсем обычный предмет: новенький заграничный паспорт. Студеной весной она ночевала на лавочке перед ОВИРом, а запястье ее было отмечено чернильным номерком очереди. Муха могла бы даже подраться с кем-нибудь, наверное, за этот несчастный паспорт, если бы по какой-то причине ей отказались его выдать.
  И вот он лежал перед Мухой - багровый, твердый, неумолимый, как высушенной лоскут ее сердечной мышцы.
  Деньги и паспорт она хранила в новом рюкзаке. В потайном отделении, которое вшила сама, аккуратно подпоров маникюрными ножницами пустой закуток между плотной наружной тканью и шелковой подкладкой. Ни одна живая душа не догадалась бы там искать.
  Не было предмета в доме, который не был бы ею оценен, и не было ее личной хоть сколько-нибудь ценной вещи, которую она бы не выставила на продажу. Она ездила в Москву и продавала на толкучке у метро пластиковые пакеты, сигареты, тарелки, разрисованные Ракетой хенд мейд. Как-то раз она случайно узнала, что в конце лета ее прыщавого спутника взяли с целым мешком маковой соломки - выходит, не ошибалась Мухина интуиция: он вез с собой из Харькова не только разобранный типи... В феврале она продала знакомому коллекционеру кое-какие дедовы ордена - их и так было полно, и мать не хватилась.
  Но большая часть денег досталась ей нечестным, даже преступным путем: она стащила их у парня Ракеты. Она знала, в какое время их с Ракетой не было дома, вошла в квартиру, отперев замок своим ключом, отсчитала нужную сумму (ей было известно, где они хранят деньги - в розово-зеленом радиоприемнике, служившем столом) и потихоньку ушла, замкнув дверь за собой. Никто из соседей не видел Муху. Никто не заметил, как она добиралась до автобусной остановки, как садилась в автобус. В милицию парень Ракеты обращаться, конечно, не стал: он боялся ментов, да и не такая это была заоблачная сумма, чтобы связываться. К тому же Муха не была уверена, что он хранил эти деньги у себя дома абсолютно законно. Он так и не понял, куда они подевались, и чуть не рехнулся, мысленно перебирая варианты. Это было дурно и скверно, это было безобразно, и Муха не собиралась оправдываться. Но у нее не было выхода. Той суммы, которую она так жадно и самоотверженно выбивала из жизни честным путем, не хватало ровным счетом ни на что. К тому же бизнес у Ракетиного парня, как и у самой Ракеты (это был их собственный крошечный кооператив) все равно был обречен на гибель, их залихватские расписные тарелки покупали плохо, предпочитая аляповатую и кичливую, зато привычную ерунду с розочками или васильками, и полнейший крах был только вопросом времени. А деньги обесценивались. Да, рубли обесценивались, стремительно оскудевали, истончались. Они ветшали даже внешне - их цвет, рисунок, бумага, на которой их печатали, не говоря уже о возможности что-либо на них купить. Нужно было заставлять их работать, пока они не обратились в труху. А у Мухи была цель, которой не было ни у Ракеты с ее расписными тарелками, ни у парня Ракеты с его тонущим кораблем. Муха и сама понимала, как жалко все это звучит и как отвратителен ее поступок. У нее не было оправдания. Точнее, было - если только можно назвать это оправданием: она поклялась, что когда-нибудь обязательно вернет парню Ракеты его деньги.
  Она больше не могла оставаться в этом мире - мире притворства и лжи. Он схлопнулся, в нем больше не было света. Будто кто-то нажал гигантский рубильник, обесточив для Мухи окна, витрины, уличные фонари, а заодно и солнце с луной.
  Потом выяснилось, что на самолет денег все равно не хватит - предстояло ехать автостопом, переходя границы.
  И вот она уже практически сидела на чемоданах - точнее, на новеньком рюкзаке, в котором были уложены деньги, паспорт и все необходимые вещи.
  Ее сердце было уже далеко, хотя формально предстояло уладить кое-какие дела.
  Впереди ее ждала Христиания. Сквозь туман неизвестности она различала кукольные домики, граффити на стенах, завтраки на балконе, аромат специй вперемешку с индийскими благовониями и остреньким гашишным дымком, зеленые улицы с садами и палисадниками, театры и мастерские, арт-галереи, уличных музыкантов, велосипеды с цветочными корзинами, лавочки с этническими фенечками. Ее свободных, творческих, замечательных жителей, одним из которых целеустремленная Муха готова была сделаться любым путем, чего бы ей это ни стоило. Кое-кто уверял, что в Христиании чужаков не принимают, что это закон общины: в крошечном городе-государстве и так живет уже более тысячи человек, которые экономят каждый квадратный метр. Но известны случаи, когда поселенцам шли навстречу, и им удавалось прижиться. Например, можно было выйти замуж за гражданина вольного города Христиании.
  Муху мало интересовали Дания и Копенгаген, зато она раздобыла бесценные инструкции, как туда добраться.
  Никогда в жизни она не чувствовала такой решимости. Это было действительно что-то новое. Она себя не узнавала. И верила, что впереди ее ждет все самое чудесное и необыкновенное. Только удача, только свет. "Прощай, всё прощай, - машинально твердила Муха, глядя на серенький пейзажик на за окном и думая про свой нелюбимый с самого детства волжский город. - Прощай, прощай навсегда. Здравствуй, Христиания".
  
  
  
  
  
  Глава Сорок первая
  История делает вид, что подходит к концу,
  а на самом деле - все только начинается
  
  Володя так и не позвонил. Даже чтобы попрощаться. Лота вообще-то ждала его звонка, думала - должен же он все-таки позвонить. Люди здороваются, прощаются. Так принято - и в больших городах, и в малых. А у нее тут все-таки Москва, надо это учитывать. И люди более культурные, чем в какой-нибудь захудалой дыре. Это в Сибири они, наверное, друг с другом не здороваются и не прощаются. Хлопнул дверью и зашагал в тайгу, только снег под валенками заскрипел. Лота же не сказала ему ничего обидного. Просто не пустила к себе жить, вот и все. И причина уважительная имелась: бабушка.
  Она ждала звонка. Даже придумала, что скажет на прощанье. Знала, что по телефону опять не удержится и добавит в конце разговора: приезжай. Потому что не сказать этого просто не сможет - услышит молчание в трубке, поймет, что он хочет сказать, и сама подскажет выход. Сейчас он там, где сводит мышцы и зубы от холода во рту мерзнут, а Лота в Москве, где Красная площадь, Елисеевский гастроном и Московский университет. Нужно помогать людям как-то устраиваться, если им это действительно надо. Если жизнь под сибирскими звездами так невыносима.
  А может, она просто не готова была взять и вот так потерять Володю насовсем.
  Ей казалось, перед отъездом он обязательно оставит маленькую лазейку в ее жизнь. Не даст себя забыть, не откажется от нее так быстро.
  Откуда-то Лота точно знала, что в Москве он задерживаться не станет, что уедет в Иркутск, где пьяный отец и минус сорок. Когда же он не позвонил и через неделю, она подумала: возможно, он в тот же день уехал обратно. К вечеру того дня, когда они сидели на кухне и ели яичницу. Накануне потепления. Днем они болтали, и сухой снег сыпался за окном, словно крупа на газетный лист. Ветер подхватывал пригоршни снега и громко швырял в стекло. А вечером Володя уехал. Наверное, купить билет в Иркутск не так уж трудно. Из Иркутска в Москву труднее, а наоборот - просто. Какой дурак поедет в обледенелом поезде из щедрой Москвы в далекий край, где минус сорок. В такой мороз лучше отсидеться тут, а обратный билет купить можно всегда.
  
  
  
  * * *
  Вскоре Лота начала готовиться в университет.
  Других дел у нее в жизни все равно не было. А сама она между тем была - о, она сама еще как была! Впервые она вполне ощущала свою характерность и неповторимость, и свою яркую огненную душу чувствовала с каждым днем все отчетливее. В Крыму ей была подарена вторая жизнь, и мелочиться она не собиралась. Она просто не имела на это права.
  Она ездила к репетитору - серьезному седому дяденьке-профессору. Он жил в маленькой квартире с картонными стенами, толстым кастрированным котом необычайных размеров и пожилой матерью, которая молча ставила перед Лотой в прихожей вельветовые тапки, облепленные белой котиной шерстью. С этим профессором Лота с января и до зрелой весны писала сочинения. В комнате, под строгим контролем кота и матери. На лестнице пахло мусоропроводом, и Лота всякий раз недоумевала: как же так, словесность русская, и вдруг этот липкий тараканий дух. Добиралась она к нему, к своему первому настоящему учителю, не очень-то просто. Сквозь стужу и пургу, мимо усталых после рабочего дня людей с раздраженными лицами и скопления застревающих в снегу автомобилей. На двух подряд троллейбусах, которые, в отличие от автобусов, обычно отвозят людей в центр, но оказывалась она при этом совсем не в центре, а на окраине, где свистел ветер и снег облеплял ее со всех сторон, даже в ботинки с шерстяными носками проникал и забивался в рукава теплой куртки. Но в глуши этого снега - густого, обильного и прямолинейного - хороша была даже окраина, и красные с белом трубы теплоцентрали, и стеклянные новостройки, и автобусные остановки.
  Учитель Лоты был бледным и очень худым астеником. Лота думала, так же выглядел Гений, Гитин возлюбленный, с которым она когда-то переехала жить в Питер. И она все время немного опасалась за своего учителя. Боялась как-нибудь случайно обидеть его, встречавшего ее в дверях всегда чуть смущенно и растерянно, словно он забыл о том, что она должна явиться, или ожидал, что выглядеть она будет как-то иначе или просто окажется кем-то другим. Или как-нибудь задеть его неуместным высказыванием, или, по своему обыкновению, нетактичным вопросом, или резковатым жестом. В начале каждого занятия профессор размышлял о чем-то своем, и мысли, в которые он погружался, были где-то далеко, и это, как Лоте казалось, были невеселые и по большей части даже мучительные мысли. Но постепенно по ходу урока он втягивался, говорил все более увлеченно и каждый раз очень серьезно, как раньше с Лотой не разговаривал никто - по крайней мере, о русской литературе - так, что на его астенических щеках появлялся румянец. А за окошком падал снег и быстро темнело. Профессор забывал включить свет в комнате, но потом входила его строгая мать, которая периодически появлялась в дверях и подсматривала, не сделала ли Лота что-нибудь ее с сыном, и зажигала лампу. И они с профессором сразу же принимались отражаться в оконном стекле вместе со всей его небольшой комнатой. И Лоте было уютно, как будто это была ее собственная комната, перемешанная с заснеженными тополями и многоэтажными стекляшками на заднем плане сложно выстроенного отражения. И ее родное домашнее тепло, и мебель и даже ее собственная строгая мать.
  В кромешной тьме зимних ночей гибла эпоха, рушились надежды и ожидания. По радио шутили, что это "шок без терапии". Лоте тоже в происходящем виделось что-то насильственно-психиатрическое: палку в зубы - и не балуй. На улицах появились серьезные крутые автомобили - определения "серьезный" и "крутой" с некоторых пор волей-неволей сами наворачивались на язык, когда этот язык намеривался дать оценку какому-либо из происходящих явлений - формой и цветом напоминавшие самку черного таракана с коконом. Откуда ни возьмись, на женщинах появились ангоровые колпаки (что это за шерсть - ангора - Лота так и не узнала: дальше ангорской кошки ее фантазия не простиралась) самых зубодробительных расцветок: красные, лиловые, кислотно-розовые. Вначале такие колпаки продавались на вещевых рынках, чьи границы постепенно размывались, потом эпидемия перекинулась на весь город. Даже возле трамвайной остановки продавали эти чудовищные в своей непристойности и шутовском фиглярстве головные уборы. И все женское население покорно в них облачалось - застенчивые студентки, рыночные торговки, челночницы, проститутки, уличные попрошайки. Лота с ужасом представляла себе обстоятельства, при которых ей пришлось быто же надеть на себя подобный колпак. А потом они исчезли. И больше не появлялись. Это было какое-то эпидемическое помрачение. И к счастью, оно прошло.
  Зато превышение полномочий, разбои и грабежи, бессмысленные и жестокие убийства сделались частью повседневности. К ним на удивление быстро привыкли, и, ненавидя и опасаясь, убегая опрометью и обходя стороной, смирились с ними. Время грохотало. Где-то шушукались, бряцали, гоготали, стоили козни. Другие же, радуясь возможности приложить застоявшиеся силы, как могли, приобщались к этому движению.
  А в комнате профессора было тихо, горела настольная лампа, и перед Лотой на столе лежала коробочка ее любимой "Вишни в шоколаде".
  Лота нежно относилась к своему учителю, хотя понимала, что главное для нее все-таки "Горе от ума", "Слово о полку Игореве", сны Веры Павловны и смерть Базарова, который вдруг ни с того ни с сего подцепил какой-то выдуманный автором трупный микроб, при том что Лота сама столько раз возилась со всякой грязью в больнице и не получила в итоге ничего, кроме досады из-за потерянного впустую времени да зарубки на сердце. В общем, главным для нее были его дисциплины, а не сам он - ее дорогой, немного припозднившийся и заплутавший во времени профессор, и она понимала, что, конечно же, его забудет, как только подойдут к концу их уроки, и строгая мать ее тоже забудет, а сам профессор, может, нет. Но не потому, что так хороша была сама Лота, а потому что невозвратно прекрасны были сиреневые сумерки в комнате на восьмом этаже, когда видно уже не очень хорошо, но свет зажигать почему-то ни Лоте, ни ему не хотелось, и они, Лота была уверена, были счастливы друг с другом, особенно когда где-то очень далеко, в смежном измерении - на кухне - протяжно выл закипевший чайник.
  В общем, они подружились, хотя ни разу не говорили ни о чем, кроме русской словесности для абитуриентов - но эта тема так обширна, так нескончаема, что о ней можно было бы говорить, наверное, всю жизнь.
  Потом по газете "Из рук в руки" Лота нашла еще двоих репетиторов, однако шансы поступить были все равно исчезающее малы. Базовых знаний не хватало катастрофически. Кроме того, Лота слышала, что родители некоторых абитуриентов нанимают за огромные деньги специальных особенных преподавателей, которые каким-то волшебством способны протолкнуть кого угодно на нужный факультет. На таких репетиторов у Лоты, разумеется, денег не было. Разве могла она с ними состязаться - с теми другими, которых 4,5 человека на одно учебное место? Да и возраст... И все-таки мало кто, Лоты была в этом убеждена, так яростно бился за свое будущее. Университет был не просто ее мечтой. Это была необходимость, неизбежность. У нее не оставалось других шансов, у нее не было даже настоящего и будущего. Не было даже тыла - близких, которые желали бы этого ее несчастного поступления вместе с ней. Только призрачное прошлое с юными мертвецами и пыльными романтическими героями, да фанатическое, абсурдное отчасти упорство - оказаться внутри университета - двигали Лоту вперед.
  
  
  * * *
  Но появилась в ее жизни и еще одна новая - или почти новая, но быстро занявшая важнейшее место в повседневной рутине - забота. Точнее, эти две заботы - первая и вторая - параллельно, одновременно и в равной степени, не перетягивая Лоту ни на одну, ни на другую сторону, целиком занимали собой ее сознание. Забота состояла вот в чем: днем, обязательно в светлое время, когда невидимое в зимние месяцы солнце достигало зенита, Лота запиралась у себя в комнате, забиралась с ногами на кровать, усаживалась на колени в удобной и устойчивой позе - "позе ученика" - так, как ее когда-то учил Птица - и, быстро и полностью сосредоточившись, представляла себе - нет, на этот раз не кокон: она представляла себе, что из нее - у нее из груди, прямо из-под твердой косточки-грудины - вытекает наружу теплая светящаяся энергия, заряжающая особенным светом и ее самое, и пространство вокруг нее: всю комнату, весь дом, улицу, город. Чем дольше удавалось ей сосредоточено просидеть в позе ученика на кровати, как когда-то на матрасе в их с Птицей комнате, выделяя из собственной груди золотистую неназваную энергию - тем острее и отчетливее она ощущала вокруг себя Гитландию. Гитландия была теперь рядом с Лотой постоянно, в любое время. Если свечение меркло, Лота тут же восстанавливала баланс, выделив из себя нужное количество теплого света, как паук, ткущий нить за нитью и штопающий в случае необходимости любые дыры и повреждения в своей паутине. Этот процесс наполнял Лоту бесконечным восторгом и полнотой: то, что она любила и ценила, то, что когда-то утратила и страстно мечтала обрести вновь, ей удавалось теперь без особого труда выработать внутри себя и выделить наружу. Она могла заниматься этим столько времени, сколько сама готова была этому посвятить.
  Чуть позже она обнаружила, что вовсе не обязательно запираться в комнате в определенное (светлое) время дня и принимать особенное положение тела, выпрямив спину, поджав колени и закрыв глаза: можно было заниматься любым другим делом, не переставая одновременно с этим делом излучать золотистую энергию.
  Теперь она могла создавать вокруг себя Гитландию где угодно: на кухне, на улице, в метро. Ей больше не требовались какие-то специальные условия.
  
  
  
  * * *
  Как-то раз, прослушав университетскую лекцию для абитуриентов, Лота спустилась в буфет, единый и единственный для всех гуманитарных факультетов. Взяла, как обычно, тепловатый чай, коржик с арахисом, уселась за столик у окна. Там уже сидела с кофе какая-то читающая девица, но других, более свободных мест, не было. За окном брезжил пасмурный день. Видно было, как университетские скверы укрывает мутная дымка, состоящая из тумана, смога и испарений пробуждающейся земли. Девица с кофе, сидящая напротив Лоты, читала, не обращая на Лоту внимания. Лота же, как обычно, пыталась рассмотреть обложку книги, ее название и имя автора, но ей все никак не удавалось. И вдруг в очереди, тянувшейся вдоль прилавка, мелькнуло знакомое лицо. Мелькнувшее лицо сильно изменилось с тех пор, как было увидено Лотой впервые: вытянулось, похудело, приобрело не свойственные ему еще не так давно уверенность и взрослость и глядело вокруг себя твердо и с вызовом: в общем, перед Лотой была значительно видоизменившаяся, но все-таки узнаваемая Русалка. Рядом с Русалкой стояла высокая, коротко остриженная девушка, похожая на подростка-переростка. Русалка зыркала то на девушку, то по сторонам и о чем-то степенно рассуждала. Быть может, о Прусте или Джойсе - к тому времени Лота уже знала, кто это такие, и не путала их имена.
  Лота хотела поздороваться с Русалкой и даже, может быть, поболтать с ней - приятно же встретить знакомого человека там, где собираешься окопаться на многие годы - Лота на нее смотрела, но она, встретившись с Лотой взглядом, равнодушно отвернулась, не узнавая или не желая узнавать. Вскоре в буфет ввалилась компания университетских хиппанов - Лота уже видела их раньше внизу в вестибюле, на лестнице, где они курили, и на улице возле входа в гуманитарный корпус, они тусовались или кого-то поджидали - и загородила Русалку.
  Лота, конечно, вспомнила, что Русалка училась на философском: она сама рассказывала про это в тот вечер у костра.
  Потеряв Русалку из виду, она отвернулась и принялась смотреть в окно. Толпа студентов двигалась в сторону метро - как раз в это время кончились занятия. На встречу первой толпе двигалась вторая - это шли на свои занятия вечерники. Среди них, вероятно, затесалось и некоторое количество будущих абитуриентов, ее потенциальных соперников а, значит, врагов.
  Тут она взялась представлять себе вступительные экзамены, и от этих фантазий ей, конечно, в который уже раз сделалось хреново. Ей всегда становилось не по себе, когда она принималась воображать вступительные и представлять, как встретится с другими кандидатами в студенты, как они всей соперничающей гурьбой будут писать трехчасовое сочинение, как мозг ее закипит от волнения и нечеловеческого напряжения и забудет все то, что ей с таким трудом удалось в него впихнуть за эти ничтожные для образовательного процесса полгода. А потом она будет искать свою фамилию в списках поступивших. Возвращаться к началу списка и снова скользить глазами вниз. Скорее всего, она себя там не найдет. Что ж, особых иллюзий у нее на этот счет не имелось, а значит, разочарование будет не так уж велико.
  
  
  * * *
  
  А через год она получила от Володи письмо. Больше чем через год - еще одной новой весной, когда после событий в Крыму минуло почти два года.
  Это была вторая весна после юности - юность уже не терзала Лоту, не томила изнутри, как смех, жадность или нетерпение. Прошли нетерпение и жадность, остались удивление и нежность. Лота с нежностью смотрела, как на солнце все сверкает и тает, горит и сияет, и раскрывается на теплом весеннем ветру.
  И вот в один из ясных весенних дней - последних дней перед летом - ее рука нашарила в почтовом ящике письмо. Никто ей не писал: некому было и неоткуда. Никто никому не писал, все просто жили.
  А потом она прочитала обратный адрес - Иркутск - и все поняла.
  На конверте рисунок: пустынная улица, памятник Ленину и какой-то странный плоский троллейбус - пустой, пассажиров не видно в окошках. Схалтурил художник: не слишком старался, разрисовывая конверт.
  Володя вернулся в Иркутск, как она и предполагала. Жизнь его как будто наладилась. Во всяком случае, уже не казалась такой безнадежно унылой. В институте он так и не восстановился, но и от родителей ушел. Устроился на временную работу в рекламное агентство и собирается жениться. Жить будет у тестя. Это все-таки лучше, чем родной отец с ремнем. Тесть был известным в районе криминальным авторитетом с богатыми причудами: по какой-то непостижимой логике ему нравилось, что жених его дочери - художник. У него имелся особняк в центре города. В этом особняке Володю ожидала большая светлая мастерская, где он наконец-то сможет спокойно заниматься живописью. Володя, во всяком случае, очень на это рассчитывал.
  И еще было кое-что в этом письме.
  Да, было еще кое-что.
  Лота отложила листок и долго сидела неподвижно, глядя в окно на весенние деревья и последнюю, непонятно как сохранившуюся с зимы груду черного снега.
  Листок в клетку из Володиной студенческой тетрадки на пружинках, рваные дырочки по краям. В Иркутске пустые улицы - еще бы, в минус-то сорок! - памятник Ленину и плоский троллейбус без пассажиров. Художник в иркутской типографии не рассчитывал, что конверт пересечет пол-России и дойдет до самой Москвы, где не хуже других знают, как выглядят троллейбусы.
  В письме было написано - всего несколько строк - что их Индеец, их несравненный одноглазый вождь, благородный нагваль, первопроходец неведомых земель отправился в удаленный северный монастырь и собирается остаться там насовсем. Так и говорит: ну все, теперь я дома, больше идти некуда. В далеком северном монастыре его приняли с радостью, как родного. Можно их понять, северных монахов: не каждый день приезжают в монастырь одноглазые индейцы, чтобы остаться навсегда.
  А Коматоз, подросток с трудной судьбой, уехал на перекладных электричках куда-то неправдоподобно далеко - в поросшие лесом горы на границе с Монголией. Добирался почти полтора месяца, останавливаясь у случайных людей в поселках и маленьких городах. Сперва взял курс на Дальний восток, но что-то случилось в пути, и маршрут изменился. В далеких горах Коматоз принял буддизм и устроился лесником в заповедник с тиграми и медведями, где лесники тоже все до одного от самого рождения были буддистами.
  По пути Коматоз заезжал к Володе в Иркутск, гостил у него больше недели и рассказывал про Индейца.
  Оказывается, в один прекрасный день Индеец проснулся утром, пошел в ближайшую церковь и там крестился. Это случилось в Полтаве, в последние дни зимы. Коматоз у него тогда жил - Индеец приютил его у себя в коммуналке, в старом доме с высоким крыльцом и каменным цоколем в самом центре города. Комната в коммуналке досталась Индейцу по наследству от деда. Начал поститься, бросил сквернословить и курить. Читал нараспев псалмы и молитву Оптинских старцев рано утром и рано перед сном - ложился засветло. Помогал страждущим: Коматоза у себя поселил, кормил, заботился.
  Их ленивый, свободный, невозмутимый Индеец, странствующий рыцарь в вышитых джинсах и растянутом свитере, который нигде не прирастал и боялся любой статики, однажды решил остаться в монастыре.
  Значит, не одна Лотина жизнь так круто переменилась.
  Чувство родства с их домом в горах, нежность к людям, которые жили под его крышей одновременно с нею, Лоту переполняли, и ей даже показалось, что от избытка эмоций она сейчас задохнется. На миг она увидела каждого из них. Каждого, но только на миг. Зато так отчетливо, словно их показывали на большом экране, и каждый сиял, и они были свободны, абсолютно свободны. И если бы у Лоты были пять запасных жизней, она отдала бы каждому по одной. Пять и еще три - лесникам.
  В глазах у нее стояли слезы, и в горле тоже стояли слезы плотным тяжелым комом.
  В этот миг занавеска, оконный переплет, ожившие по весне деревья и почернелый сугроб в тени дрогнули, поплыли, смазались, словно кто-то нечаянно плеснул водой на акварельный этюд.
  Закружилась голова, заложило уши, как в самолете, который набирает высоту и устремляется в небеса.
  Только на этот раз Птица был ни при чем.
  ...Передо Лотой снова открылась прозрачная зеленовато-голубая чаша.
  Пахло дождем и камнем.
  Голуби бесшумно летали по кругу, меняя на лету свой цвет.
  Вместо двора и последнего снега, чернеющего в тени, она увидела вершины серебристых тополей, полоску дороги внизу, островки поселковых крыш и море, едва различимое под белым пасмурным солнцем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Вместо эпилога
  
  Две женщины и мальчик лет десяти взбирались по древней каменной лестнице.
  Сама природа создала эту лестницу, а люди своими ногами за века и даже тысячелетия как следует отшлифовали ее ступени.
  Женщины в летних сарафанах и шлепках на босу ногу карабкались еле-еле: с остановками, передышками и перекурами. Пока они одолевали очередную ступень, мальчишка, как охотничья собака, успевал взбежать на несколько ступеней верх и вернуться, удивляясь, как такое незамысловатое занятие - подъем в гору - может так надолго застопорить всеобщее продвижение.
  У одной женщины (покорпулентнее), как и у мальчика, волосы были огненно-рыжие, того редчайшего цвета, который почти уже сошел на нет в средних широтах, вытесненный более повседневными оттенками. На шее у нее висел маленький серебряный амулет - летящая птица. А у другой на спине были вытатуированы две мухи: одна побольше - на левой лопатке, другая поменьше - на правой. Маленькой мухой была она сама - хозяйка узкой спины и наколок (а также доброго десятка серебряных сережек в ушах, носу и даже на бровях) А кто должен был стать большой мухой, она так и не придумала до сих пор.
  Через час миновали три четверти подъема, но впереди оставался еще довольно сложный участок пути, который предстояло штурмовать.
  -Ужас, - проворчала Рябина, усаживаясь на камень, переводя дух и закуривая. - Вот так и сбросишь пару кг за один подъемчик. А ты уверена, что это именно здесь?
  -Точно тебе говорю, - отозвалась Муха. - Других вариантов все равно нет. Есть еще, правда, дорога через Байдарские ворота, но они до нее не дошли.
  Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.
  На самом деле она плохо себе представляла, где расположены эти самые ворота и как обстоит дело с другими подъемами и лестницами, ведущими на плато, но интуиция подсказывала, что они идут правильно.
  Наконец сделали последний рывок: роняя шлепки и тяжело дыша, одолели последние метры лестницы и скрылись в зарослях земляничника и граба.
  Пережаренные за лето сухотелые ящерицы остолбенело смотрели им вслед.
  Стояла теплая и сухая срединная осень. Отзвенел последний комар, отжужжала пчела, отзудела муха. Склоны гор покрывала рыжая медвежья шкура. Эта шкура стекала вниз, как сплошная раскаленная лава, то заполняя собой маленькие темноватые лагуны, то выбрасывая вверх зеленый огонек вечнозеленого хвойного растения. Иногда по ее поверхности проскальзывал ветерок, словно прозрачная рука, которая гладит притихшего зверя сверху вниз, сверху вниз, по шерсти.
  И словно портновские ножницы, разрезающие синий сатин, шел в открытое море маленький белый катер.
  Там, внизу угадывалась глубочайшая прохлада.
  Глаз отдыхал на ней.
  От осенней синевы моря веяло спокойствием: это было спокойствие прощания или утраты.
  Оранжевые и желтые листья начали уже опадать. Они опадали на траву, на камень, хранивший в своей толще память о холоде и о зное; на древнюю римскую дорогу, по которой кто только не проходил за несколько тысяч лет, кто только не проезжал по ней верхом, на телеге или в колеснице, не ложился на нее и не умирал, не ронял серебро и злато, и стрелы, и пули, и серьги, и кипящие капли крови.
  Ближе к морю падающие листья ложились на поверхность воды, привлекая внимание подросших за лето мальков, а слабые, но прожорливые прибрежные волны сонно их пережевывали.
  Через час женщины и мальчик вышли на лужайку.
  Было заметно, что это низина: чуть более сыро и чуть темнее кругом, будто наступает вечер или земля заболочена.
  -Ты меня загнала, - пожаловалась Рябина. - А нам еще возвращаться!
  -Такого больше не будет, - пообещала Муха. - Дальше вдоль обрыва, а потом вниз, вниз. Подъем всегда самое трудное.
  Мальчик пошел осматривать лужайку, обходя ее по периметру.
  А они бросили на землю рюкзаки и уселись сверху.
  Посидели. Послушали тишину, прислушиваясь. Тишина была неподвижная, странная. Ее не разбавлял стрекот цикад, привычный для юга. Это была очень глубокая тишина. Можно даже сказать, бездонная и пугающе пустая. Тем не менее, природа вокруг вовсе не была ни пустой, ни мертвой. Всеми цветами нефтяной радуги переливалась жужелица. Вонял изумрудный клоп, прилепившись лапками к стеблю. Крупный ворон посидел на ветке, снялся, полетел, тяжело мотая крыльями.
  -Летит, - зачарованно пробормотала Муха. - Зимовать здесь будет.
  Какие-то мелкие птицы взволнованно, но беззвучно метались над головой, заплетая в небе невидимую сеть.
  -Жутковато, - призналась Рябина, поежившись. - Как на кладбище. Не чувствуешь?
  -Нет. По-моему, просто красиво, - отозвалась Муха. - Знаешь, я, когда переехала в Копенгаген... Там же вначале всякое было... Было и жутковато и просто жутко. Мечты вблизи совсем не такие прекрасные, как издалека. Сама понимаешь, - она нахмурилась и задумчиво выдохнула дым. - Деньги кончились очень быстро и вообще... Ну, ты в курсе. Но я всегда говорила себе: что бы ни было, что бы ни приключилось - мне надо вернуться. Чтобы приехать сюда и увидеть именно вот это самое место. Как говорится, закрыть гештальт, - она кривовато улыбнулась, чтобы улыбкой скрыть переполняющее ее волнение. - И эта штука насчет вернуться, чтобы увидеть - она меня оберегала, как талисман, понимаешь? А теперь я, можно сказать, освободилась.
  -Да уж, - задумчиво произнесла Рябина. - Но что все-таки с ними случилось, а? Теперь уже и не узнаешь. Они тогда все просто исчезли. Бесследно! Может, умерли?
  -Ага, вшестером. Их задушили ядовитые змеи.
  - Вшестером плюс трое бандитов, которые их повинтили. Бандиты или менты. Там было не разобрать.
  -Причем тут бандиты? Молния в дом могла попасть, например. Я слышала про дом где-то здесь, в этих местах, в который угодила молния. Но не уверена, что речь шла именно про эту поляну. Здесь и дома-то никакого нет.
  -А люди где в это время были? - насторожилась Муха.
  -Не знаю я ничего, - Рябина махнула рукой. - Про эти горы чего только не болтают. Говорят, например, что тут бывает северное сияние.
  -Да ладно.
  -А вот и правда. Какая-то особенная аномалия, и иногда ночью в небе будто включают дискотеку. А те шестеро... Пожили, скорее всего, где-нибудь в этих местах, покайфовали, потусовались... А потом ушли себе спокойно за перевал и спустились где-нибудь с другой стороны.
  -С ними ведь и девушка была, - напомнила Муха. - Я тогда боялась, что она склеит моего Эльфа и заберет себе. Но Эльф вернулся, говнюк распроклятый, а девушка исчезла.
  -Точно, была какая-то герла. Не из наших.
  -Кстати, а как Лина? Помнишь Лину? Лысая такая. Из Питера.
  -Конечно, помню. Улетела она.
  -В смысле?
  -Вышла замуж за, говорят, миллионера. И уехала с ним в Калифорнию.
  -Не может быть!
  -Представь себе. Этот чудак приехал изучать жизнь питерской богемы. Есть же на свете чудаки! Тогда это, понимаешь, модно у них было - изучать жизнь богемы. Встретил, значит, нашу Лину на какой-то тусовке, быстренько на ней женился и увез ее с собой. А она там, в Калифорнии развернулась и организовала общину здорового образа жизни. А может, я путаю что-то... Может, это вовсе и не Лину увезли, а кого-то другого... Столько следов запуталось с тех пор, затерялось...
  Рябина зашевелилась, вытащила из рюкзака полбутылки "Массандры" и зубами откупорила пробку. Затем достала два смятых картонных стакана, расправила, налила в них портвейн и один протянула Мухе.
  - Ну что, за тебя, гражданка Копенгагена! - сказала она иронично, но без улыбки.
  -Тогда уж и за тебя, гражданка Тель-Авива! - усмехнулась Муха.
  Волшебство, сотканное и того, чего нет - волшебство, которым был пропитан местный воздух - смешалось со встречными потоками чего-то плотного, материального и заставившего их обеих слегка напрячься.
  Они ошалело переглянулись, словно что-то вспомнили или резко протрезвели: холодная и неотменимая реальность выросла перед ними, как эсминец, выплывший из тумана - встала, постояла секунду, о себе напоминая, и грозно ушла обратно в зыбь - до новой встречи.
  Стаканчики неслышно соприкоснулись, и они выпили.
  -За что бы еще выпить, а? За что-нибудь надо важное, - Рябина озабочено наморщила лоб.
  - Наверно, за то, что счастья нет, зато покой и воля, слава Богу, пока еще на месте.
  -Да, это да. Это ты права!
  Рябина энергично закивала и осушила стаканчик
  -Странное место, скажи? А давай уйдем отсюда? - внезапно предложила она.
  -Эй, - закричал мальчик. - Смотрите, что я нашел!
  Они вскочили, пересекли поляну и приблизились к кустам и густым травяным зарослям. Здесь, как и всюду, хозяйничала осень: все было подсохшим, привядшим, с налетом ржавчины.
  - Какие-то развалины!
  Действительно: среди остий подсохшей травы, колючек и палок - все это, как на многих урочищах и пепелищах, произрастало в этом месте изобильно - виднелись развалины дома, обломки кирпичных стен и даже листы ржавого железа, некогда покрывавшего кровлю. В стороне почти целая и неплохо сохранившаяся лежала печная труба. Остатки дома потемнели от времени, погоды или пожара. Большую часть, видимо, растащили на кирпичи. Скорее всего, попросту вывезли. Кое-какую мебель тоже, вероятно, увезли, а может она так и осталась лежать и гнить, погребенная под многолетней высохшей травой, мусором, битым кирпичом.
  -Это же тот самый дом! Так вот он, значит, где, - воскликнула Муха. - Я же тебе говорила - лесничество...
  -Бывшее лесничество, - поправила ее Муха. - Разрушено, видимо, давно. Сколько времени прошло с тех пор, десять лет?
  -Да, ровно десять.
  Портвейн допивали из горлышка - впрочем, им было не привыкать. А передавая из рук в руки бутылку, осторожно, в тайне друг от друга и даже от самих себя, поглядывали по сторонам, пытаясь угадать источник растущего беспокойства. Неназваная опасность ходила вокруг, сужая круги. И Мухе, и Рябине стало вдруг тяжелее обычного, тревожнее обычного. Каждая думала о своем, но потом они поделились домыслами и сравнили их, удивляясь созвучию. Они думали о том, что их люди ушли. Исчезли, вымерли. Сточились, как слишком мягкотелые декоративные ножи, не приспособленные для интенсивной кухонной резки. Или ушли в наипрямейшем смысле - уехали, уплыли, улетели. Каждый из них стремился вскочить в свой единственный поезд - не рассуждая, поезд ли это живых или, быть может, поезд мертвых. Они питались воздухом того времени - времени, которое обещало быть вечным, но закончилось, так толком и не начавшись. Им необходимы были яркие и сладкие - а на поверку тлетворные и с ядовитой подложкой - обещания, растворенные в этом воздухе. Обещания, которые не сбылись. Так некоторые бутоны некоторых цветов вместо того чтобы раскрываться и благоухать, съеживаются и темнеют, а потом отваливаются и упадают на землю. Новая требовательная реальность уже призывала к трезвению и действию взамен расслабленности и эйфории. И, не перенеся абстиненции, они уходили.
  Вскоре Рябина и Муха заметили, что свет изменился. Тонкая, как папиросная бумага, дымка затягивала небо, двигаясь к морю. Что-то вздохнуло - легко и горько. Тени чуть расплылись, и углубились лагуны, а все, что представлялось на полтона темнее окружающего ликования, потемнело еще сильнее.
  Рябина вздрогнула, опасливо огляделась.
  -Послышалось, кто-то ходит.
  -Да ну тебя! - Муха засмеялась.
  Однако и ей хотелось поскорее уйти отсюда.
  И они зашагали к обрыву - подальше от подозрительного места. Теперь уже и Мухе мнилось, что они побывали на кладбище. Только мальчик ни о чем таком не думал и жизнерадостно бежал впереди. Ему нравилось, что уже не надо карабкаться в гору и больше не будет утомительных заминок и перекуров.
  Откуда-то у всех троих взялись силы на обратную дорогу, и настроение тоже как будто улучшилось. И главное, после зловещей тишины пепелища очень хотелось поскорее увидеть море и небо над морем, которые вечны и не меняются.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Послесловие:
  Финн де секль (20 лет спустя)
  
  
  Книги вытряхнули у контейнера "ЖК-7" (с торца), где стояли сломанные калориферы, развенчанный умывальник с круглым украденным зеркальцем (точнее, без оного) и дамское шапо (оно тоже с т о я л о - торчком, на газете) - такое, знаете, выпукло-норковое, в форме океанской раковины.
  Леха был первонахом. Хвойная зелень собр. соч. А.П. Чехова в 12-ти томах (1955 год, Гослитиздат, тираж 400 тыщ экз.), шизоидно-фиолетовый Тургенев, Достоевский (1982?): текстильное покрытие с росписью аффтара. "Серебряный век" (подборка), Белый (воспоминания), а рядом во льду - корешок к корешку - М.Цветаева (семга с пряностями, со слезой) и Ахматова: белорыбица.
  От люка поднимался пар. Днем ненадолго вышло солнце: зима отступала.
   В ожидании перемен люди расчищали жилье.
  Был конец эпохи.
  Эти дворы, 1 километр 800 метров Леха до своей каптерки чаще всего проходил пешком. Было что-то античное в конструктивистских балюстрадах (Рим, начало упадка), трансформатор пел ему навстречу туземную песенку "ммммм", фонтан, итальянское барокко - после пяти снег начинал синеть, и синели беляши в промасленной бумаге (синей). Ну и вот: идешь по чужим дворам весь такой абсолютно всему чужой (за 15 лет Леха так и не стал своим в этой страной столичной жизни) и вдруг представишь себя волосом, который по ошибке вырос где-нибудь на лбу. Или человеком, который ненавидит транспорт и ходит исключительно пешком. В этой замкнутой системе чувствуешь себя невидимым, как а и б на трубе или вечерний уличный бегун, который обгоняет прохожих, шлепая кроссовками.
  Но книги на асфальте неожиданно притянули Леху: они были такие таинственные, такие родные - все эти сине-зеленые тома отправленных в свободное плаванье Томов Сойеров. Он рассматривал их, соображая, что за один раз много не унесет, надо взять только самое главное, а как выбрать главное, когда столько всего вдруг перестало быть для кого-то ценностью? Леха размышлял, медитировал, думал.
  - Будете брать? - какой-то неопрятный гражданин тоже думал. Он уже тянулся к Чехову, который располагался в аккурат возле Лехиных ботинок, сложенный аккуратными стопками (Чехов - аккуратный).
  - Нет. У меня дома есть, - Леха отошел.
  -А я люблю Чехова, - продолжал дядька, стараясь придать лицу осмысленное выражение. - Там ... "Каштанка" или это... чего...
  - "Вишневый сад", - подсказал Леха.
  Синий старушечий пуховик и калоши размером с детскую ванночку - гражданин не-Леха, с вожделением посматривал в сторону контейнеров, заполненных одеждой, но все-таки решил для начала пощупать книги, к тому же боялся конкуренции. От него шел запах плохой еды и костра для сугрева - обстоятельство чисто прозаическое и не опасное.
  - Гм, кхм, "Вишневый сад", дээ... Берешь книжку и это... Читаешь... Там вахта... гауптвахта... а ты, выходит, врах. Или еще - "Идиот".
  - "Идиот" - это к Достоевскому, - Леха кивнул в сторону сатиновых вензелей, лежавших беспорядочной кучей.
  - Не помню, - шамкнул не-Леха. - Я это... С фонариком. Или, вот еще... в деревне...
  Из железного льда, в который к концу зимы спрессовались сугробы, показался еще один человек: шапка-петушок (винтажная), большие короткопалые перчатки, ватные штаны. Он рассматривал Леху пристально (т.е. внимательно и с оттенком тревоги), как будто снимая с него куртку, свитер, шапку - обнажая. Взгляд был сонный, но заинтересованный: это была женщина.
  Оставалась еще одна последняя неисследованная гора каких-то журналов, и Леха пошл посмотреть, уступая не-Лехе и женщине в петушке Чехова и все остальное.
  "Читать или продавать, - монотонно забубнили голоса. - Читать-продавать, продавать-читать, сейчас не продашь, сейчас не нужно, вот если бы ноутбук... А ты посмотри хорошенько, Вить. Ноутбук, нубук, бамбук, бу-бу ...". Они бубняво спорили, почти не меняя интонации, первый выволок из-за контейнера какой-то пакет, второй присел на корточки и заинтересованно замер, изготовившись сортировать добычу.
  Отряхнув противозимние химикаты, Леха открыл томик писем Leo Tolstoy: "Я всю жизнь жаждал гонений...". Поднял с асфальта чумазого, испачканного какими-то соплями Брюсова: "Я желал бы рекой извиваться по широким и сочным лугам ...". Последним был Лорка: "Когда умру, стану флюгером я на крыше..." - это Леха уже нашел намеренно, воспользовавшись предметным указателем.
  "На поток гони, - стихали голоса за спиной. - На поток. На потолок. На потом".
  Леха оглянулся: они высыпали из пакета вещизм и осторожно укладывали туда книги. Ноутбука не было.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Главы, не вошедшие в книгу
  
  
  
  Хипповская общесоюзная система
  
  На развалинах СССР было очень много секса , зато моды не было и в помине. Все что выдавали за моду, даже близко к ней не стояло. Костюм - сущность человека, одежда - сердцевина любой идеологии, великая форма, которая властвует над содержимым и часто несет в себе больше значения, чем символ или печать. Люди, наделенные интуицией, томились из-за того, что не имеют надежных сведений и не в силах представить себе более-менее точную концепцию моды, не говоря уже о том, чтобы воспроизвести эту концепцию материально.
  Ни один из одобренных обществом образчиков "положительного гражданина" не шел беспокойным душам, которые в глубине своей вынашивали другие гармонии. Не соответствовали этим душам ни гипюровые блузки, ни белые с золотым ободком туфли, ни пряжка на лаковом пояске, ни другие куриные аксессуары нашей самопальной советской моды - все то, что у матери и бабушки проходило под лейблом "миленько", "красивенько", "подходит для молодой девушки".
  -Вот: синий джемпер! - устремлялась мать мне навстречу из глубин своей парикмахерской. - Голубенький! Ангора!
  И как объяснить ей, что ни голубенький, ни желтенький, ни красный, "который к лицу шатенкам", ни какой-либо иной - а только оттенки земли, древесной коры, пасмурного неба или простого природного камня алкала душа моя? И уж если синий - то непременно выгоревший, красный - вылинявший, джинсы - потертые, а на ногах - исключительно стоптанные кеды. В общем, все как у Гека Финна, который любил, чтобы одежа была с чужого плеча.
  Цивилизацию в быт приносили фарцовщики, а модные журналы, передачи и показы погружали нашу действительность в унылое болото мещанских представлений.
  На моде стояло тяжелое клеймо статусности. Это была мода "по понятиям", рожденная, как Венера из морской пены, на заводской окраине, из посиделок с семечками у подъезда, из неумолимого перетекания в город деревни с преобладанием последней. Воплощением вкуса для приемщицы из химчистки, тётеньки из сберкассы, парикмахерши и маникюрши была заведующая промтоварным магазином, в коже и люрексе, жирной итальянской помаде и сладких духах - и все это нагло и беспощадно отражалось в наших тоскующих взорах.
  Оставалось одно: одеваться наоборот. Выглядеть так, чтобы остальным было противно на нас смотреть, чтобы они ответно томились, испытывая безотчетную враждебность. Чтобы чувствовать себя чирьем, дерзко выскочившим на гладком заду советской действительности. Узкая стезя истинной моды терялась в плевелах, крапиве и лопухах, зато чуть в стороне гостеприимно распахивались широкие врата моды хиппи, панков, металлистов и прочих неформалов, которые со временем выродились в идеологически неподкованных готов, чтобы окончательно обмелеть и иссякнуть, лишь изредка угадываясь в коллекциях какого-нибудь фриковатого дизайнера или выглядывать робко из оборок буржуазного бохо.
  В материной парикмахерской жирно гудели сушильные колпаки, внутрь которых дамы засовывали головы. Воздух стоял степенно - сладок и влажен, недвижен и густ, стены украшали портреты куделек и ассиметрических стрижек.
  Но парикмахерская не была гнездом моды. Не была она и зыбкой веточкой, куда мода, налетавшись за день, присела отдохнуть.
  -А вы меня не передержите? - робко спрашивала клиентка, у которой все волосы были аккуратно намотаны на электрические штыри для перманентной завивки.
  -Зоя, беги, - шипели из зала.
  -Ой, - спохватывалась мать. - Сейчас! Держи,- поворачивалась она ко мне и совала мне в руки голубую ангору или фиолетовые лосины.
  -Дома огурцы захвати банку вам с бабкой, - кричала она на прощанье, запахивая на бегу нейлоновый халатик.
  Спекулянтскую ангору и дефицитные лосины я рассматривала сквозь слезы.
  Нет: в материной парикмахерской моды точно не было.
  Не было ее ни в электричке, ни на вокзале, ни в метро уже в Москве. Всюду царила нахрапистая, наглая, липучая антимода, писающая росой во всякие наивные глаза.
  Ну и, конечно, среди приоритетов хиппи внешний вид "наоборот" располагался на первом месте.
  Мы с Гитой надевали цыганские юбки, и при нашем появлении весь трамвай в ужасе прижимал к сердцу кошельки.
  Мы надевали платья из семейных чемоданов, поверх застегивали солдатские ремни, и на нас оборачивалась вся улица, включая водителей троллейбусов.
  От поколения Х (Нippie Generation) нас отделяло расстояние шириной в рукав тельняшки, потом - в полоску от этой тельняшки, в фенечку на запястье, в травинку в уголке рта... И наконец она пропала.
  Настала пора примкнуть. Это было несложно. Даже в Краснодорожном встречались хиппи, а уж в Москве и подавно: украшали собой центральные улицы и бульвары, добавляя приятный налет европейскости, были заметны издалека и, как нам казалось, охотно шли на контакт. Для знакомства я надела серый дырчатый свитер и джинсы, которые предпочитала всему на свете с тех пор, как узнала, что они существуют и сумела достать, а Гита - длинное индийское платье с вышивкой и бубенцами. На голову мы повязали веревки, а на левое плечо повесили холщевые торбы, с которыми на цивильных курортах туристы ходят к морю.
  Накрасив лаком ногти и замазав тональным кремом веснушки и синяки под глазами, Гита придирчиво рассматривала себя в зеркало.
  -Познакомилась я тут с одним мужчиной, - рассказывала она между делом. - Нормальный такой галерейщик. Презентация, фуршет, "шампуньское" баксов по сто пятьдесят за батл. Потом в ресторан потащил - а я есть-то уже ничего не могу! В общем, тачку свою где-то оставил, везет меня, значит, обратно в такси, он же выпимши, - она чиркнула по губам алой помадой и энергично подвигала ртом. - И как пошел болтать! Все подробности, все свои стратегические ходы - все мне выкладывает. Да откуда он знает, чем я занимаюсь? А может, я журналистом подрабатываю?! Могла бы денег срубить - напружиниться, а потом статейку, а? Или просто кому надо расписать, что они там делали с конкурентами, когда помещение отбирали... Ну и вот, значит, едем в такси, он мне вываливает все пароли и явки...
  Зеркало, в котором Гита себя рассматривала, висело на стене в прихожей удивительного дома ее родителей. Вместе с Гитой в водянистой поверхности с отслоившейся амальгамой отражались окна, и в них - деревья, покрытые розоватой дымкой начинающегося цветения. Всякий раз, вспоминая ее дом, я пыталась понять, откуда шла эта тревога, эта затаенная печаль, которую я постоянно в нем ощущала, и в конце концов наталкивалась внутренним взором на темный, почти черный платяной шкаф, стоявший в углу гостиной. Это был основательный и дорогой предмет, как все в этом особняке в центре Москвы, где были и наборный паркет, и мраморные головы античных героев, и деревянные кружева тут и там. Был там и высокий буфет с головой, уходящей в сумерки потолка, с выдвижными ящиками, где хранилось столовое серебро с вензелями и какими-то шипастыми ягодами - приходилось прилагать усилие, чтобы выдвинуть заедающий ящик и извлечь приборы, тем не менее, ящик регулярно выдвигался и серебро доставалось и укладывалось на скатерть обширного обеденного стола: так было, когда Гитин дом наполнялся гостями, а Гитины родители играли роль гостеприимных хозяев родового гнезда с традициями, предлагая тарелки, салфетки, очерненное вензелями серебро. В остальное же время в доме ели простыми вилками из нержавейки. Зловещий платяной шкаф странно смотрелся в соседстве с белым камином, возле которого на низком мраморном столике покоились щипцы и несколько щепок на растопку, с отполированной ореховой горкой, где искрилось благороднейшее стекло, с кушеткой - что на них делать, на этих музейных, узких, с приподнятым изголовьем кушетках, не знала даже Гита. Шкаф, как привидение, как скрытая угроза зыркал из своего угла, и отбрасывал на все предметы унылую осуждающую тень. Но даже если не брать во внимание этот злосчастный шкаф, который, как разбитое зеркало, сулил несчастье - было ли уютно в доме Гитиных родителей? Там было все то, что является обязательным для уюта - и все это красовалось, гармонировало, сочеталось и представляло собой обстановку, приятную во всех отношениях. Но, тем не менее, на всем, как тонкая пыль, лежала тень заброшенности и второстепенности быта по сравнению с высшими идеалами, которые было сложно сформулировать, зато можно было неустанно воплощать. Небрежность, перестающая быть легкой, прибранность поверхностная и торопливая, вкрапление несуразных мелочей посреди дружного хора предметов избранных и продуманных... Зато в стенах этого дома все еще звучали такие слова как джезва, камертон, птифура, штафетка, горжетка, торшер - слова, которые вышли из моды, исчезли вместе с прошлым - каждому из них постепенно нашлась бледная и невыразительная замена. Может, если их вспомнить и регулярно повторять, вернется время, от которого не осталось и тени.
  Но мы в настоящем - стоим перед зеркалом, и настоящее длится, и длится весна, и у нас еще впереди целая прорва времени. Поймав мой сумрачный взгляд, Гита надевает солнечные очки, делающие ее похожей на шведскую туристку.
  -А ты? - я спохватываюсь: секунду назад она о чем-то рассказывала.
  -А оно мне надо - связываться, - Помада показалась Гите слишком яркой для хиппи, она морщится и стирает ее шарфом. - Сижу я такая с ним рядом, поддатая, конечно, тоже, слушаю весь его этот бред. А он, естественно, ко мне потихоньку подкатывает. И тут я его возьми да и спроси: "Извините, простите, а вы вообще как, женаты?" Абсолютно невиннейшим голосом. Он: "Чивооо?" Бычару такого включает. И представь, прямо из себя вышел.
  -Разозлился?
  -Еще бы. Как же, говорит, вы такие вещи вот так запросто спрашиваете, в лоб, и, кто, скажите, на такие вопросы отвечает?
  -Так и сказал?
  -Ага. То есть тайны хреновы выдавать - пожалуйста, а простейшую вещь - женат или не женат - это, по-ихнему, не комильфо. Обиделся, надулся весь, понимаешь. Это, значит, я ему кайф обломала. Он же передо мной весь такой хозяин жизни, а у самого небось жена-диабетичка и пятеро сопливых детей! Не круто!
  И Гита захихикала.
  
  Перекинув через плечо сумки и накинув для тепла вязаные шали, мы вышли на улицу. Был вкрадчивый весенний день -- тихий, берущий за душу. Для начала нам предстояло проверить, как мир отреагирует на радикальную перемену в нашем имидже. Но к нашему разочарованию, ничего не изменилось. Никто не обращал на нас внимания. Мир смотрел куда-то в другую сторону. Замечали немолодые с быстрыми глазами мужчины, но их пристальное внимание не зависело от перемены костюма. Их она, эта перемена, даже как бы и не касалась.
  Прохожие шли мимо по своим делам. Подошвы равнодушно шаркали об асфальт.
  Пошлявшись по Арбату и заглянув в витрину полюбоваться своим отражением, мы отправились туда, где можно было встретить хиппи.
  Хиппи собирались в специальных местах. Возле памятника Гоголю. В одной из кофеен центра.
  Так и порешили - сперва побудем у Гоголя, а потом пойдем в кафе и посидим там. Увидев своих, хиппи подойдут сами и попытаются завести знакомство. Так считала Гита.
  На гранитной площадке у подножия памятника Гоголю помещалась целая толпа хиппи. Они были похожи на клумбу, засаженную разноцветными анютиными глазками. Все скамейки оказались заняты. Мы уселись на тряпичные сумки, положив их прямо на асфальт. Так поступали не мы одни. Теперь мы созерцали хиппи снизу вверх. Их всех их объединяло общее свойство: ни один не походил на обычных людей в тоскливых прикидах. Были экохиппи с планшетами через плечо, в геологических штормовках защитного цвета. Этнохиппи и индейцы в пончо, амулетах и разноцветных бусах. Сказочные гномы, эльфы и феи из кельтского фольклора, предтечи будущих ролевиков. Верхняя одежда была представлена несколькими бушлатами, смотревшимися явно не по погоде, и даже одной телогрейкой. На отшибе виднелась парочка черных косух, утыканных заклепками. Мне показалось, что косухи вели себя агрессивно и жили своей обособленной жизнью, связанной с остальными собравшимися только общей территорией. А в отдалении, независимо и отдельно стояли, посмеиваясь в бороду и усы, сногсшибательные трое - невероятные взрослые мужики в тельняшках, с длинными волосами. На нас они, разумеется, даже не смотрели.
  Вскоре мы почувствовали себя странно. Наступал вечер. От асфальта, так и не успевшего нагреться за облачный день, в наши туловища просачивался холод. Прохладный ветерок красиво развивал волосы хиппи и насквозь продувал наши дырявые крупной вязки свитера. Казалось, все друг друга знают. Как только возле памятника появлялся новенький, его окликали, и он шел к своим. На нас поглядывали дружелюбно, но знакомиться никто не подходил. Между собой мы тоже не разговаривали: мы ведь пришли общаться с хиппи, а друг с другом мы могли поболтать и в другое время. Потом явилась какая-то девица - скорее всего, пьяная. Ее лохматые волосы, выжженные перекисью до сахарной белизны, прилипали к блестящему лбу. Она остановилась в центре площади, задрала майку и показала всем смуглый худой живот, и вся площадь смотрела только на нее, и все что-то орали и хохотали - все кроме нас: мы не видели ничего смешного ни в разбитной девице, ни в ее голом животе. Это было продолжение какой-то давней истории, которая нас не касалась. Появилось неуютное чувство: все со всеми, а ты вроде бы ни с кем, ты отдельно. Тогда мы решили попытать счастья в кафе.
  В кафе было душно и людно. В тесное помещение набились диковинные личности всех возрастов, видов и подвидов. Интеллигентные мальчики в очках с бледными университетскими лицами и тетрадками на пружинках. Хиппи-индейцы с дудками и варганами. Художники в костюмах хулиганов, которых на улице запросто и без повода, за один только внешний вид могли повинтить менты. Стиляги в галифе и кепках. Кельты в крестах и рунах. Сидели не только на стульях возле столов, как положено ординарным посетителям, но и на полу, и на подоконниках, и сложно друг у друга на коленях - у юноши на коленях девушка, у девушки - другая девушка, а на коленях у другой девушки - вышитый в колокольчиках рюкзак. И волосы кулисами в три ряда: каштановые, русые, рыжие. Небольшие компании, как мне показалось, заходили сюда не просто выпить кофе и съесть миндальное пирожное, а провести как минимум вечер. Кое-кто заступал на вахту с утра, просиживал за столиком весь день, а перед закрытием отправлялся куда-нибудь ночевать.
  Появлялись и настоящие пилигримы: рюкзак с привязанным котелком, солдатская шинель или телогрейка, теплая вязаная шапка, надвинутая на глаза.
  Неожиданно один из столиков освободился, и мы ринулись его занимать, чуть не опрокинув стул с сидящими друг на друге людьми. Свободные места в такой час - это был верный знак того, что мы пришли вовремя. Гита принесла два кофе и тарелку с надписью "общепит", где лежали пирожные.
  От плотного едкого дыма лампочки под потолком светили тускло. Наиболее густой слой стелился внизу, зато под потолком воздух был почти прозрачен. От дыма чесалось в носу, щипало глаза.
  Как долго принято здесь сидеть - полчаса, час? Первоначальный интерес к этому месту постепенно иссяк, а дискомфорт и чувство отверженности возрастали.
  Но вдруг открылась дверь - порыв ветра, качнувшийся дым, взлетевшие волосы - и вошли они. Мне показалось, что сделалось очень тихо и посетители замерли, уставившись на дверь. Однако все шло своим чередом, никто никого не замечал, кроме нас с Гитой. Они вошли не спеша, остановились возле столиков, рассматривая сидящих. Шинели, тельняшки, длинные волосы, встрепанные бороды - в них было что-то бунтарское, дикое и одновременно монашеское. Потоптавшись на пороге и оглядев публику, они направились к нашему столику.
  -Привет, сестренки. Откуда такие одинаковые?
  - Из Москвы.
  -А как звать?
  -Так-то.
  -Вы хиппи?
   Вопрос меня смутил.
  -Нет, мы... - начала я, но Гита поспешно меня перебила, ударив по коленке.
  -Хиппи, конечно. Просто мы редко сюда заходим.
  -Интересно, что это вы за хиппи такие. Вы официально записывались или как? - строго, без улыбки спросил самый высокий, взрослый и бородатый.
  Он по-орлиному воззрился на нас, пристально рассматривая наши лица.
  Остальные тоже смотрели совершенно серьезно.
  Тут растерялась даже Гита.
  - Нет, официально мы не это... А что, разве нужно?
  - А вы как думали? - удивился взрослый. - Вы в пионеры вступали? А в комсомол?
  -Вступали, конечно...
  -Так здесь то же самое. А то надели феньки, веревки повязали - и всё? Нет, милые, не выйдет.
  -Как же нам быть? - опечалилась я.
  -Как быть? Очень просто. Вступать, как все вступают. Платите членские взносы, а потом вас, может быть, примут.
  -А сколько платить? - оживилась Гита, потянувшись за кошельком: деньги у нее водились.
  -Три рубля плюс пять чашек кофе.
  Гита открыла вышитый кошелек и зашуршала рублями. Который помоложе сходил за кофе.
  -Ну вот, - невозмутимо продолжал старший. - Теперь мы вас будем принимать по всем правилам хипповской общесоюзной системы.
  Он порылся в рюкзаке, достал початый флакон одеколона "Армейский" и разлил по чашкам.
  В воздухе запахло терпко и свежо.
  -Ну, давайте, девчонки, за знакомство! - и все трое быстро осушили свои бокалы - то есть чашки с кофе и одеколоном "Армейский".
  Вообразить невозможно более странное сочетание. Я отхлебнула, но проглотить не могла. Это вкус новой жизни - уговаривала я себя. Зато Гита выпила, глазом не моргнув. Глядя на нее, я тоже каплю за каплей влила в себя обжигающую пахучую жижу.
  - Воот, делов-то, - обрадовался взрослый. - Теперь вы, так сказать, прошли инициацию.
   На этом их интерес к нашему столику угас. Они рассеянно переговаривались друг с другом и смотрели по сторонам, кого-то выискивая. Внезапно один из них заметил знакомую рожу и с радостным воплем кинулся прочь. За ним потянулись остальные.
  А мы с Гитой остались одни, прислушиваясь к внутренним изменениям.
  Мы понимали, конечно, что нас одурачили, но все же нам удалось поболтать с настоящими хипарями, и они даже пили с нами кофе. Такое ведь не каждый день случается. Теперь у нас есть знакомые хиппи, и не какие-то прыщавые подростки, а настоящие взрослые мужчины, да еще вон какие красавцы.
  И все-таки что-то в тот вечер произошло. Что-то во мне изменилось. Ведь нас как-никак приняли в хиппи - по всем законам инициации, с посвящением и членскими взносами. Один рубль пятьдесят копеек я Гите потом вернула.
  
  Крылатая кошка
  
  ...В тот день по нашему черно-белому телевизору "Темп" показывали кошку с крыльями. Ее передавали не в скандальной, а потому сомнительной передаче "600 секунд", а в вечерней программе "Время", солидной и основательной. С диктором и специальным корреспондентом. Наш телевизор был тогда еще девственным. Это был скучноватый старенький телик, не развращенный ни бразильскими сериалами, ни рекламой "МММ". Он наполнял нашу жизнь культурой и полезными сведениями. А мы ему за это платили доверием.
  Крылатую кошку принесли в студию. Гладкошерстая, черная с белой грудкой и, в общем-то, совершенно простецкая тварь была точной копией своих домашних и уличных сестер. За одним исключением: на холке у нее шевелились два черных вороньих крыла. Шевелились, вздрагивали, трепыхались - сразу было видно, что крылья настоящие, что они не приклеены к шкуре, а являются естественным продолжением позвоночника. Кошку поймали в предгорьях Кавказа. Что делала она там, зачем понесло так далеко мирное домашнее животное? Этого нам не сказали. Про нее сняли сюжет, как про любую другую диковину - двуглавого теленка или поющих бразильских рыб.
  Я сидела перед телевизором и боялась шелохнуться. Бабушка дремала в кресле. Она вязала мне гетры, чередуя зеленые, желтые и красные полосы. А моду тогда еще не вошла растаманская тематика, но в заначках у бабушки имелись только зеленые, желтые и красные клубки, которые годятся разве что на носки или гетры или в крайнем случае шарф. Ни одно занятие не убаюкивало бабушку так, как вязание под телевизор. Часы на стене, эти бесчувственные скряги, такие скупые, что даже число свое увеличили до множественного, невозмутимо отмеряли время. Я замерла, я просто растворилась. Потому что такого на самом деле не бывает. А значит, что-то случилось с действительностью. И любое движение может спугнуть чудо на экране.
  Все предметы стали прозрачными. Не то чтобы стены просвечивали к соседям. Но перед телевизором разливалось тонкое свечение, которое все собой наполняло. Это не был свет солнца или электрической лампочки: свет был осторожным, очень живым и немного торжественным. Возможно, так выглядел свет, который был создан в первый день сотворения мира. Раньше луны и звезд.
  Свет первого дня творения.
  Форточка была приоткрыта, но ни один звук не проникал в комнату с улицы. Все звуки куда-то уплыли, и сделалось тихо.
  Только мое дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох. Самый тихий на свете звук. Первый и последний.
  Мир замер и одновременно ожил, только не суетой, не утомительным мельтешением быта, а особенной древней жизнью.
  Я попала в то состояние, в которое человек, наверное, попадает во сне или когда очень удивлен.
  Огромное, настоящее удивление приподнимает занавес, на котором нарисован плоский очаг всей нашей жизни.
  Но только на один миг.
  А потом всю оставшуюся жизнь человек тоскует оттого, что миг этот не повторится.
  Свет разгорался, превращался в сияние. Но как только я потянулась к нему, погас.
  Нужно было обязательно кому-то все рассказать. Из растерянности могло вывести действие. На всякий случай я оделась и вышла на улицу: вдруг кого-нибудь встречу? Но возле дома было пусто. Холодные сквозняки бороздили воздух во всех направлениях. В глубине подмороженной темноты прятались крупицы всего возможного, завязи всех вещей и событий. Где-то спал жучок, тикающий по ночам в бревенчатых стенах старой дачи, который много лет спустя сточит эту дачу в тонкую пыль. Через несколько недель стужа вызреет жасмином и сиренью, которую будут продавать у метро. Очистится и загустеет небо. И над крышами встанут облачные башни. Пустырь за домом подарит невиданный урожай лопухов и сныти. Среди репьев и картонных ящиков пробьется на свет чья-то крошечная жизнь, но тут же оборвется, и никто никогда про это не узнает. Маленькие преступления, микроскопические трагедии запрокинут личики к солнцу и будут блаженно пить свет небес. В киоске, тесня бутылки с пивом, будет красоваться пластмассовая женская голова с вытаращенными глазами и разинутым ртом - азербайджанец в окошке пояснит, что это приспособление для орального секса. Отменят статью "За тунеядство". Наркотрафик загадочным образом обвенчается со спортом. Пустая бутылка в руках пьяного превратиться в "розочку", с которой он бросится на запоздалого прохожего. Одноклассник "поднимется" и спрячется за тонированными стеклами черного авто с приделанным на капоте пацификом без нижней перекладины. В моду войдет Зубная фея. Наш двор, в сентябре по самые окна заваленный листвой, будет подметать не дурочка Наташа, а безымянные смуглые люди. Коммуналки расселят, а их тараканий дух рассеется над Москвой. Забелеют бельма пластмассовых окон вместо карих слезящихся глаз, и у города появится другой взгляд - незнакомый. Добрые пузатые гири в гастрономе с мраморным прилавком заменят электронными весами. И снимут вентиляторы. И липучки от мух.
  И еще много другого вылепится из этой плодородной тьмы. Много такого, чего в тот вечер невозможно было даже представить.
  Но не может быть никак, никогда и нигде, даже в самых удаленных участках вселенной крылатых кошек. Потому что кошка - млекопитающее, а значит, может иметь не больше четырех конечностей. А шесть - это уже мир насекомых, а не зверей.
  Через несколько дней я кого-то спросила: "Ты не видела передачу про крылатую кошку?" "Видела", - ответили мне. Потом я спросила еще кого-то, и мне снова ответили: "Да". Значит, она существует. И можно надеяться и жить дальше в ожидании нового чуда.
  Наверное, эта кошка разделяла собой две эпохи, как некогда пропавший отряд Дятлова. Гибель отряда символически завершила собой 50-е, эпоху мужественных мужчин и женственных женщин, отважных походов и дерзновений. Потому что дальше наступили 60-е, очень хорошее время, но означавшее совсем другое: в них уходит корнями современность. Так же и с кошкой: совсем скоро наступят 90-е, вот-вот - и появится интернет, и земля больше уже не будет чудесной и неизведанной планетой, потому что мы облетим ее всю на самолетах, нащелкаем фотографий и увешаем ими социальные сети. Мы научимся отличать фейк от не-фейка и навсегда утратим невинность телезрителей, доверяющих видеосюжетам.
  Больше я про крылатую кошку не слышала.
  Но мне все время чего-то не хватало. Был свет, но не было тишины. Потом наступала тишина, но не было света...
  А крылатая кошка... Наверное, в ней был спрятан ключ к тайне, которую мне так и не удалось разгадать.
  Но все-таки главным была не тайна.
  Главным был свет.
  И тишина.
  Тишина и свет удивления, когда человек встречается с чудом.
  До сих пор не решаюсь заговорить про нее с теми, кто когда-то ответил мне "да".
  Потому что боюсь, что скажут "нет" и значит, чудес не бывает.
  
  
  Кафельный ад
  
  В семнадцать лет, вся в прыщах и тройках, как-как окончив школу и до икоты боясь возвращения в Краснодорожный в пятиэтажную тишину, по доброй воле, под увещевательным давлением родителей и отчасти благодаря сплетению обстоятельств я узнала, что такое ад. Он оказался черно-синим, кафельным, довольно прохладным и скользким. Огня, кипящей смолы и серы в нем не было, сковородок тоже.
  Моим персональным адом, куда я прилежно являлась трижды в неделю, чтобы добровольно провести там целую ночь, стала залитая кварцевым светом операционная экстренной хирургии, в которую больных привозят по скорой.
  Подсиненная тьма пугала больше, чем простое отсутствие света, которое разбавляют огоньки фар, фонари и зажженные окна, так что получается вовсе уже и не тьма, а какой-то тепловатый столовский чай. В городской прозрачной тьме уютно смотреть телевизор, обниматься, засыпать. При необходимости от нее можно отгородиться - шторами или одеялом.
  В кварцевой тьме только что кто-то умер - или, как говорят в больницах, "ушел", и чьи-то души томятся в кафельных застенках. В коридоре каталка с телом, укрытым простыней. Ночная бригада, хирурги и анестезиологи, размылась. Это больничный сленг. Конечно, размылись - это не означает, что они испарились, растаяли или растворились. Они всего лишь сняли перчатки, халаты, бахилы, все эти стерильные предметы, символизирующие условное почтение к святости человечьего тела, и ушли в безопасную городскую тьму.
  Не спим мы двое. Мы остаемся. Он - остывать, я - собирать с пола кусочки мозга, обрывки внутренностей, ошметки кожи. Мыть под мощной струей воды инструменты, выковыривая из зазубрин специальной щеткой бледные волокна истерзанной человечьей плоти. Надраивать пол в одной, двух, а то и трех операционных, предварительно облив его перекисью водорода, которая, соприкасаясь с кровью, шипит и пузырится, издавая приторный сладковатый запах.
  Но самое страшное - впереди. Самое страшное - это, закончив уборку, включить в кафельном лабиринте кварцевые лампы. По очереди в трех операционных, предоперационной, стерилизационной, санитарной комнате. Захожу сначала в одну - самую дальнюю. Белый кафель, хирургические лампы, операционный стол и разные шкафчики - все становится одинаково мертвенно синим. Потом в две другие, ближе к выходу. Потом мои шаги убыстряются, я почти бегу, щелкая выключателями справа и слева и стараясь не поворачивать голову туда, где тихо, где черно-синие тени неслышно выступают из кафельных углов и крадутся по следу.
  Выбегаю в коридор. Там прохладно и пусто. Однажды после одной особенно зловонной операции - кажется, оперировали перитонит - я выскочила из оперблока, и этот коридор, в обычное время запахом раздевалки и человечьего тела напоминавший школу, пах розами. Никаких роз в нем не было, разумеется, зато днем где-то на лестнице шел ремонт, и оттуда доносился запах краски и сырой извести. Но после перитонитного смрада - так, должно быть, смердит лежалый труп, если вскрыть ему брюшную полость - известь и свежевымытый пол пахли розами. А может, я сделала величайшее открытие: благоухание роз там, где их нет и быть не может - это метафизический аромат жизни, которая есть отсутствие разложения.
  Среди прочих моих обязанностей - вызов санитаров из морга, небритых и нетрезвых дядек, которые заберут молчаливого, холодного, с торопливым грубым швом на животе (груди, голове, спине).
  
  И вот я свободна. Ложусь на кушетку, заворачиваюсь в пахнущий формалином плед, зажмуриваюсь и стараюсь думать о чем-нибудь уютном. О какой-нибудь заколке или бисерном браслете. Потому что вокруг все очень серьезно, все слишком серьезно и жестко. Я согреваюсь, задремываю и, еще не заснув окончательно, вижу узкую тропинку, которая сбегает к морю. По этой тропинке спускаюсь и я - осторожно, стараясь не потерять равновесие и не споткнуться, потому что в руке у меня плетеная корзинка с полотенцами, хирургическими инструментами и стерильными марлевыми салфетками. Во сне я понимаю, что это всего лишь сон, и мне становится грустно. Море вот-вот блеснет среди сосен - их стволы покрыты янтарными брызгами солнца, а сквозь пушистые ветки я вижу желтую полоску пляжа. Я жажду моря с таким нетерпением, что не слышу, как грохочет лифт, раздается чье-то бормотание, чьи-то шаги. Как увозят кого-то почти уже плоского, твердого и безымянного.
  Но проходит еще немного, и цикл возобновляется - плетеная корзинка неожиданно выпадает из моих рук, на лету превращаясь в хирургический бикс из нержавеющей стали, и катится под откос, подскакивая на камнях и оглушительно грохоча: раздается телефонный звонок, вспыхивает свет, тревожно ударяет дверца лифта. Топают ноги, слышатся ругань и стоны. Все наполняется тошнотворно-бодрыми казенными звуками. Скрипит дверями проснувшаяся хирургическая бригада - новая, отдохнувшая. И опять все временно превращаются в сестер и братьев. Снова намываются - действие, противоположное глаголу "размываться". Я тоже надеваю халат и маску и привязываю ремешками к столу еще одного страдающего, истекающего кровью, изуродованного, раздавленного, растерзанного. И через десять минут начинаю думать, что обычные люди, которые еще совсем недавно сладко свистели во сне ноздрями, а через некоторое время, когда подойдет к концу операция, снова отправятся отдыхать, чтобы наутро обсуждать марки автомобилей, строительство дачи, домашний ремонт, встречаться с любовницами из числа недавних сестер - тоже своего рода непозволительный инцест - не должны видеть хирургию вблизи и участвовать в ней, потому что это удел жрецов.
  Мне редко бывает жалко. Невозможно жалеть все время - ведь это всего лишь работа. Боль притупляется, если длится слишком долго. Было жалко однажды - до слез, как побитую собаку, старую женщину - голая, растерянная, с растрепанными седыми волосами, она пыталась сесть, но ей не разрешали. У нее был с собой из дома серебряный крест на цепочке - прихватила в последний момент, и, лежа в предоперационной, где ее готовили к срочной операции, никак не могла его надеть. Я застегнула цепочку и пообещала, что все будет хорошо, что такие симптомы - ничего страшного. Но у нее оказался запущенный рак, она потеряла много крови и умерла в реанимации этажом ниже, двумя днями позже.
  
  Происходили и другие ужасы - административно-бытовые, из тех, что встречаются не только в больницах. Так, мне было семнадцать, я работала официально, но ночных надбавок мне не платили, потому что по кзоту они предусматривались с восемнадцати. Получалось, отскребая от заката до рассвета гной и мозги от кафеля, официально я числилась дневной палатной нянечкой с минимальной зарплатой.
  Обидно, что и говорить.
  Но не смертельно.
  Смертельным было другое. Сестры меня своей не считали. О, какие страшные, бьющие навылет слова! К счастью, это были не те сестры, которые отравили Белоснежку и истязали Золушку. Не родные, и даже не сводные, а обычные, медицинские. Лоно семьи, иначе говоря, не пострадало. Они не признавали за своего, то есть издевались и травили не только меня, но и других - как новеньких, так и стареньких. В компании веселее, но я, к сожалению, об этом узнала не сразу. Узнай раньше - жилось бы легче. Это была своего рода локальная дедовщина, которая буйным цветом процветает в здоровых трудовых коллективах. Но тем, другим было больше семнадцати, и они в перерывах между операциями не замазывали тональным кремом юношеские прыщи перед зеркалом в предоперационной.
  Одна из сестер меня ненавидела. Однажды я глуповато поинтересовалась, глядя на ее выпирающий живот: "Оксан, тебя поздравить можно?" Это был урок на всю жизнь: никогда, даже если видишь наверняка, нельзя задавать женщине такие вопросы, только если она уже объявила сама. Поздравить Оксану можно было лишь со стремительным разрастанием жира.
  Пустяк, разумеется, но в тот день я нажила себе настоящего врага. Как-то раз утром в раздевалке Оксана вытащила из моей сумки тертые джинсы с бахромой и любимый вязаный свитер. Брезгливо взяв джинсы за край штанины, она с деревянным лицом торжественно встала в центре раздевалки, демонстрируя публике добычу: мол, выбросить или оставить? Я вошла как раз вовремя - успела застать конец действа и фрагмент Оксаниной рожи с остаточными следами площадного ликования, как у деревенского плясуна на картинах Брейгеля.
  Сестрам во мне не давало покоя буквально все. Оно и понятно: молчаливая, замкнутая и выглядит не как все. Что в голове - неизвестно. Про остальных-то все ясно. Например, та Оксана, которая предъявила трудящимся оперблока мои джинсы, коллекционировала фирменную косметику. Тогда продавалось мало заграничного. Свою косметику Оксана доставала у фарцовщиков, перекупала, выменивала. Иногда притаскивала на работу и хвасталась. Когда после дежурства красилась, то выкладывала зараз на физиономию чуть ли не треть своей коллекции.
  Другая никак не могла забеременеть - это тоже всем было понятно. Ее жалели. Так у нас принято: жалеть всем миром, как и травить. Зато уж если кого пожалеют - больше не тронут. Дай я им хотя бы малый шанс - мигом бы признали, обогрели и жалели бы наперебой.
  Однажды решили проверить, сплю с мужчинами я или нет. Позже я узнала, что проверяли не меня одну, а всех новеньких, да и стареньких тоже.
  Это делалось так. Один медбрат из гипсового кабинета принялся за мной ухаживать. Помогал относить тяжелые тюки с окровавленным послеоперационным бельем. Угощал пирожками. Провожал до трамвайной остановки. Мне это все было в диковинку и, хотя он мне казался довольно противным, толстым, коротконогим, к тому же скверно пах и был женат, я с интересом за ним наблюдала, не ведая, что все это - ловушка. Потом по сценарию он должен был меня соблазнить и объявить всему оперблоку. Но не получилось, я не далась. Отбивалась от него ночью в раздевалке, а он пытался стащить с меня зеленую хирургическую робу и все бормотал: "Ну давай, ну почему же".
  Дело замяли - сорвалась рыба.
  В другой раз решили проверить: а что если наркоманка? Подруга той самой Оксаны, которая рылась в моих вещах, как-то в праздник - было Восьмое марта - вдруг громко заявила: "Ну что, девоньки, а не пойти ли нам понюхать закиси азота?" Азот - это веселящий газ, с помощью которого во время операций усыпляли больных. Скорее всего, его и сейчас применяют в хирургии. "А че, давай, выпить-то нельзя", - подыграл ей кто-то из сестер. "Ну а ты? Пойдешь с нами?" Все молча уставились на меня. "А вдруг обидятся, если откажусь?" - мелькнуло в голове. "Ну раз вы - то и я тоже", - ответила я.
  На следующее утро всему коллективу было торжественно объявлено, что точно: наркоманка.
  
  ...Утром сдают оперблок. Пересчитывают инструменты. Если одного не хватает, на мою долю выпадает занятие, достойное неприкасаемого: я лезу в мусоропровод и синими от холода пальцами перебираю груду окровавленных, осклизлых и замерзших больничных отходов, пока по одной лишь мне известной примете не нахожу отходы именно нашего оперблока, той самой ночной операции. Пока запутавшийся в бинтах и тампонах зажим или скальпель не блеснет стальным боком, приветствуя зимнее утро.
  И запах рассвета в мусоропроводе - вкрадчивый, острый, напоминающий последний слой дешевых отдающих спиртом духов.
  И уже перед уходом, в розоватом свете зари, под мерзлое карканье озябших утренних ворон - такой зимний, такой родной московский звук - когда я, прихлебывая чай, наскоро причесываюсь перед зеркалом и меняю зеленые штаны и робу на джинсы и свитер, остается последнее - отнести в лабораторию суточный улов: два вырезанных аппендикса, кусочек желудка с прободной язвой, ломтик кожи с дыркой от проникающего ножевого ранения, серовато-перламутровую опухоль - такую с виду симпатичную и невинную.
  Аппендиксы похожи на дождевых червяков. Один точь-в-точь копия другого, а незначительные различия - длина, цвет, степень воспаленности - совершенно не зависят ни от возраста, ни от пола бывшего владельца, и это неизменно меня озадачивает. Аппендиксам я редко уделяю внимание, зато опухоль внимательно изучаю, поднеся баночку к окошку и рассматривая ее содержимое сквозь формалин в розовом свете зимней зари. Иногда, если ночью делали ампутацию, несу в морг увесистый продолговатый сверток - завернутую в простынь ногу или руку. Странное ощущение - чувствовать эту особенную, ни с чем не сравнимую тяжесть: вот, оказывается, сколько весит отдельно взятая нога взрослого здорового мужчины.
  А потом я уходила с дежурства домой - отсыпаться. Но хирургия не отпускала, просачиваясь в мою тыловую действительность, в мои сны, мысли и разговоры. Вместо сознания общественно-полезной деятельности, удовлетворения своим делом и нужных умений, в мою жизнь от нее шел пронизывающий холод, который убивал на излете любую радость, осмысленность и инициативу.
  Но я согласна - если не на все, то на многое: отскрести мозги и собрать острые осколки разбитого черепа, отмыть до блеска полы, удалив с них кровь, гной и рвоту, отнести, куда положено, и опухоль, и коллекцию аппендиксов, и ногу, а потом перекопать сверху донизу всю больничную помойку. Только бы не зажигать кварцевый свет ночью в пустых операционных. Я всегда мечтала, чтобы это делал кто-то другой. Чтобы наняли для этого техничку - я готова была отдавать ей часть своей зарплаты.
  
  
  
  
  Чудесная беломорина
  
  - А почему? - спросила Гита, моя бывшая одноклассница и единственная в Москве подруга.
  Я и сейчас помню тот вечер. Гитино лицо выглядит незнакомым в сумерках комнаты. Примороженный наст за окном блестит, как искрится иногда по ночам возле берега море. Сидя с ногами в кресле, Гита потрошит беломорину. Узкие плечи, длинные рыжие волосы закрывают лицо, и в сумерках кажется, что ей не девятнадцать, а двенадцать лет.
  -Конопля это, по-нашему, "шмаль", "трава", или еще "план". А по-ихнему - "марихуана", "канабис", "шоколад", "гандж", - деловито объясняла она, что-то осторожно пересыпая в беломорину из пакетика. От волнения руки у нее дрожали, и крупинки падали на пол. Гита наклонялась и собирала их, прилепляя к наслюнявленному пальцу.
  Я затянулась один раз, другой.
  -Чего плюешься? Задерживай дым, - командовала она почему-то шепотом. - Затянись поглубже - и не выдыхай!
  Беломорина потрескивала, словно в ее темных глубинах вспыхивали и сгорали крохотные насекомые. Я делала все так, как учила Гита. Она уверяла, что это не простая дурь: ее привезли из Амстердама, где купили у торговца-метиса в специальном квартале.
  Мы ждали. Чего мы ждали? Это я не знала. Думала, будет как алкоголь: мгновенная легкость, пылание щек, жар в глазах. Но проходили минуты, а ничего не менялось. Только общая заторможенность и неприятное чувство, что все это уже было.
  Где-то вдали равномерно гудел проспект.
  - Так почему все-таки? - повторила Гита.
  -Что - почему? - удивилась я, отводя отяжелевший взгляд от синей ночи за окном.
  Голова кружилась, в ушах звенело, и вообще было как-то странно. Странно - это слово лучшее всего описывало то, что происходило. И еще - постепенно становилось сказочно. Правда, в доме Гитиных родителей - старинном особняке в центре города - всегда всё было сказочно и немножко понарошку, как на даче.
  - Ну - почему он тебе не нравится?
  -Кто - он? - я заворочалась, устраивая себе гнездо из туркменских подушек. Гитин отец привез эти подушки из Средней Азии вместе с синими пиалами и медным блюдом, висевшим на стене в гостиной. Я сглотнула вязкую слюну и напрягла память. - Кто мне не нравится?
  "Кто-мне-не-нравится" - пропел невидимый хор, повторяя за мной бессмысленные звуки. Похоже, я разучилась понимать, что означают слова, и не могла ответить на элементарный Гитин вопрос. Я видела, как смысл покидает оболочки слов и они медленно кружатся в воздухе. Словно фантики от конфет, гонимые ветром.
  "Ничего себе, - подумала я. - Это явно не водка!"
  -Твой город, - уточнила Гита чужим хрипловатым голосом. - Ты говорила про город. Что не любишь его. Вот я и спрашиваю: почему.
  Точно: еще вначале мы говорили про Краснодорожный. Потом я рассказала про Димона, металлиста и бывшего одноклассника, который ушел в армию, а на память подарил мне сердечко, выточенное на токарном станке из двадцатикопеечной монеты. Белое стальное сердце, неуязвимое и бессмертное, как все мелкие круглые железные штуки. Больше всего на свете мы с Димоном любили Still Lovin You. Я могла прослушать ее четыре раза подряд и даже видела клип, где романтический Клаус Майне в леопардовой рубашке поет перед толпой воющих от восторга немецких пэтэушниц. Про голубятню по дороге в школу - я перечислила названия голубей: турман, бородун, грач, якобин, чаграш. В обычном состоянии я их забыла, а теперь вспомнила. Одни голуби походили на белые хризантемы, другие - на свернутые фунтиком ресторанные салфетки, третьи были будто бы в восточных шароварах, четвертые же более напоминали кур, чем голубей. Были и такие, которые мне не нравились - у них спереди надувалось что-то вроде зоба, они казались нездоровыми и какими-то перекормленными. Но это все было неважно, а важно то, что я заякорилась в Москве и обратно в Краснодорожный меня теперь никакая сила не загонит. Краснодорожный - отстой, потому что... Я не могла в точности вспомнить, почему, но догадаться было несложно. У меня имелся целый обвинительный приговор со множеством пунктов и оточенными формулировками. Раньше я ничего не рассказывала Гите - что это за город, кто и как в нем живет. Было бы ей интересно, я бы, конечно, рассказала - про дерево-куст ясень, про зимний арбузный воздух. Про детство и старость. А так - я стеснялась. Я хотела быть москвичкой - раз и навсегда. Без сомнительного пятиэтажного прошлого.
  -Какой дурак согласится там жить, - начала я и запнулась.
  Мне стало совестно: я предавала свой город! Бедный, маленький, такой родной. Верный и надежный - он-то никогда не предаст. От жалости и стыда я заплакала.
  -Да, но я его правда не люблю, - всхлипывала я, размазывая слезы.
  -А как поживает больница? - потешалась тем временем Гита, не давая мне упиться ностальгической грустью: я и не заметила, как мы переключились на мою работу. - Пристают хирурги?
  -Ага, - заржала я в ответ. - Пристают!
  -А ты? - не унималась Гита, - ты-то чего?
  -А я-то чего? А я не даю!
  -Почему?
  -Потому что они вонючие козлы, потные после операций.
  -Что, прямо все до одного - вонючие?
  -Не все! - я захохотала так, что чуть не пустила струйку. - Но которые вовремя принимают душ, почему-то не пристают!
  Кто бы мог представить, что Гита умеет так буйно веселиться!
  Но смеялась ли я сама от души хотя бы раз в жизни?
  А дальше начались совсем удивительные вещи. Гита взмахнула рукой - и в воздухе остался сияющий след. Я подумала, что это нарочно, что тут фокус - может, она незаметно надела халат с широкими рукавами или соорудила подсветку, которая особым образом расслаивает приникающие в комнату лучи уличных фонарей. Но потом она тряхнула волосами - и передо мной возникло радужное облако, которое рассыпалось сотнями ухмыляющихся рожиц.
  Образы наплывали вместе с дыханием и ударами сердца.
  Это было здорово. Это было замечательно!
  Со всех сторон неслись удары невидимого колокола. Бой часов с болезненным звяканьем в верхнем регистре. Шелест книжных страниц и испуганных крыл. Каждый звук отдавался в груди чем-то беспокойным, забытым и очень родным. Тень оконного переплета, полоски от фар, косматая тьма в углах - всё с шипением змеилось по полу и прорастало в меня множеством жадных побегов.
  Предметы переговаривались на своем языке, который я понимала, но повторить не могла.
  Исполинская Жар-птица развернула хвост, и пятна на нем вспорхнули множеством сказочных русских народных птиц.
  А это еще что еще за фигура кривляется в углу?! Да это же Клаус Майне сексуальный, весь в заклепках! И вокруг резвится стайка немецких пэтэушниц!
  Я больше не думала самостоятельно. Мысли рождались в виде законченных образов. Я поняла, что они никуда не исчезают после того, как мы перестаем их думать, и мир населяет бесконечное число сюжетов и маленьких самодостаточных истин.
  Я сделала открытие.
  Но за него надо было платить.
  Постепенно мне становилось тревожно. Каждый образ сам по себе был не страшен. Пугала их навязчивость. Полная бесконтрольность. Я попыталась остановить их поток, но это оказалось мне не под силу.
  Все равно что удерживать хвостатую комету.
  От ужаса ладони стали ледяными. Я их потрогала: абсолютно ледяные! И кажется, ко всему прочему, не мои.
   -Мой город, - бормотала я дрожащим голосом, словно память о городе могла меня спасти. - Прости, пожалуйста. Не нужно было так говорить. Наверное, ты мне все же по-своему дорог. Просто я тебя боюсь. Потому что если расслаблюсь, ты утянешь меня назад.
  Я боюсь. Забытые слова из детских кошмаров. Боишься всегда чего-то простого, на самом деле не страшного. Вернуться в Краснодорожный. Забеременеть. Опоздать на работу. Утратить каким-то образом Гиту, а вместе с ней - Настоящую Жизнь, которая клокотала вокруг нее даже иногда против ее желания. Я попыталась представить себе что-нибудь действительно страшное: ночь, кладбище, раскопанная могила, возле нее - мертвец. Вылез из гроба и пошел охотиться на прохожих. Луна освещает истлевшую плоть, торчащие ребра. Страшно? Нет, не очень. Жалко мертвеца. Остальные покойники лежат себе смирно в могилах, только этот один скалит безгубый рот, таращится на луну пустыми глазницами.
  - Все в порядке, - повторяла я, пытаясь взять себя в руки и остановить поток видений и нарастающий с каждой минутой ужас. - Надо только успокоиться. У меня все хорошо!
  Действительно, все было хорошо. Не было ничего опасного в тихом доме. В оплывшей, как свеча, сырой зиме. Но я чувствовала, что надо мной нависла угроза не менее грозная, чем тающая в желудке ампула с ядом. То, чего я боялась, словами было не передать. Такое можно понять, только оказавшись вместе со мной внутри переменчивого мира, приоткрывшего мне свою недобрую сторону, о которой я нигде не читала, никогда ни от кого не слышала и знала одно: встреча с ней смертельно опасна.
  С внешней стороны нельзя было разобрать, чего именно я боялась.
  Это был особый страх.
  Мистический.
  - Мистический? - удивилась Гита. Значит, все это время я рассуждала вслух, или она подслушала мои мысли. - Ты первый раз что ли? Целый косяк, фигасе! Надо ж было сказать сразу, я б тебе меньше забила. Какая мистика, ты просто обкурилась, подруга!
  Подруга. Крепкое слово, надежное. Буду держаться за него. Значит, ничего такого не происходит. Просто я отравилась и теперь боюсь умереть.
  Я подняла голову и прямо перед собой увидела белое, как из гипса, Гитино лицо. Ее испуганные глаза заглянули в мои испуганные глаза - они были как две речные полыньи со студеной водой.
  Подруга. Откуда этот вкус во рту? Валокордин: так пахнет в бабушкиной комнате от резного шкафчика "из бывших", в котором бабушка держит лекарства. Зубы звякнули о край чашки. Я замерзаю, меня уносит, этот сон может стать последним. Ледяная, как полынья, вода: Гита поит меня валокордином.
  Чтобы меня не захлестнуло с головой. Чтобы не унесло.
  
  
  
  
  
  
  
  Котлета. Тайная меланхолия комнаты
  
  К полудню Котлета изготовила скромный, но питательный домашний обед: кастрюльку молочной вермишели, бутербродов с тушеными баклажанами и куриную ногу. Затем подумала и вытащила из-под кровати семисотграммовую банку абрикосового компота, который сварила еще в разгар лета, однако банка успела запылиться летней городской пылью так, что пришлось ее протирать. Надо отметить, что Киев был густонаселенный, большой и урбанистический город, полный модных тенденций и разнообразных настроений, шумов, перешептываний и слухов (поговаривали даже о секте - о Белом братстве), а также веяний и влияний, но как бы бурно и быстро ни саморганизовывалась жизнь, мир стоял на трех китах, а жители Киева по-прежнему пользовались сезонным изобилием овощей и фруктов и заготавливали их впрок.
  Город за Котлетиным окном все еще кипел насыщенным и пряным летним шевелением. Бурлил, клокотал, издавал звуки - то ликующие (большинство звуков Киева были именно ликующими, что, безусловно, отличает южные широты от северных), то печальные и пронзительные, подобные журавлиным крикам, только улавливает их человек не ухом, а сердцем - эти звуки свидетельствовали о том, что скоро - несмотря на кипение и ликование - скоро, скоро и в южные широты придет осень. Позвольте, спросите вы, но какие же это, к черту, южные широты? А вот какие: юг - это не точка, а направление. Москва - путь на север, Киев - дорога на юг, чего тут непонятного?
  Ну хорошо, а откуда вы взяли осень, усомнится сомневающийся. С чего вы вдруг решили, глядя на летнее беспокойство, что на пороге какая-то там осень? А дело в том, что для человека сугубо городского осень в первую очередь ассоциируется с дымом. Вроде бы и листья еще зелены, и птицы пищат и верещат, не сбиваются в заполошные стаи и никуда не думают улетать. Но веет, веет в воздухе нечто - если и не сам дым, то тень дыма. Близость дыма, скорое его возникновение. Тень близости, быть может. Откуда же они взялись, все эти повторяющие друг друга тени и признаки? Где скрывается горящий костер, извергающий дым? Неоткуда им взяться, нигде пока еще ничего не горит и гореть не планирует - но горечью тянет, печалью, тленом, журавлиными криками, и нет-нет, да и сожмется сердце: осень-то уже близко.
  В общем, банку, сверток с бутербродами и куриную ногу Котлета упаковала в хозяйственную сумку, а кастрюльку с лапшой понесла в руках: Герцог обитал в соседнем доме.
  -Ешь, - говорила Котлета, умостив кастрюлю на кухонный стол Герцога и разворачивая перед ним бутерброды с жареными баклажанами. - Ешь. Никогда нельзя отказываться от еды, которую тебе приготовили и принесли сегодня. Никто не знает, что будет завтра. Может, нас самих собаки сожрут.
  Она разогревала то, что положено разогревать перед едой, на газовой горелке, а в очень жаркие дни подавала их Герцогу прямо так. Разлепляла и раскладывала на тарелке бутерброды. Затем споласкивала в мойке посуду, которая оставалась после вчерашнего дня. В стареньком флигеле, где ютился Герцог, горячая вода отсутствовала, но в летние месяцы и ранней осенью это было терпимо. Хозяйничала Котлета спокойно, сосредоточенно, повязав поверх свободных летних портов посконный, видавший виды, ничейный фартук, а по кухне в это время гуляли беззаботные сквозняки, напитанные ароматами ранней осени.
  Потом Герцог послушно хлебал молочную вермишель или суп из требухи, заедал хлебом с жарким из "синеньких", а потом угощал гостью чаем или ее же компотом.
  Погостив у Герцога до четырех по полудни, Котлета вежливо с ним прощалась и уходила по делам, а в свой холостяцкий флэт возвращалась под вечер.
  
  Но с исчезновением хозяйки жизнь ее обиталища не заканчивалась. В отсутствии наблюдателя помещение преображается, делаясь "вещью в себе". (Этот эффект присутствует в кино, где герой, чьими глазами зритель видит режиссируемую картину, неожиданно покидает кадр. Помните, когда дверь за героем закрывается, а камера еще несколько секунд машинально фиксирует то, что происходит после его ухода? Тихий свет, который словно бы начинают излучать предметы, зловещие переглядывания оставшихся в кадре людей (им, похоже, известна какая-то неприятная правда), ужас смутных догадок - осознавал ли режиссер эту новую реальность? Ведь она переносит параллельного наблюдателя, то есть зрителя киноленты, на новый уровень восприятия. Вот почему от некоторых фильмов, затемненных и исчирканных временем, в памяти так и остаются робкие попытки психоделического эксперимента: отдельные кадры постепенно образуют новый сюжет и получается еще один фильм, параллельный задуманному).
  В общем, предметы в комнате постепенно оживали, почуяв свободу, которой нужно было по-быстрому пользоваться (впрочем, уличное "по-быстрому" не очень подходит к жизненным циклам домашних предметов, во всяком случае, в человеческом понимании: предметы пребывают в замедленном времени, и "по-быстрому" процессы в них происходят разве что в особых обстоятельствах, например, под воздействием силы огня, чего в данном случае не наблюдалось).
  Главным предметом в комнате, с точки зрения отсутствующего наблюдателя, была, разумеется, люстра (большинство вещей имело свое мнение на этот счет, но это ничего не меняет). Люстра была твердо убеждена, что земная поверхность - это пустынный потолок, на котором она стоит одиноко вот уже 50 лет, прилепившись к нему круглой бомбоньеркой с опасно торчащими проводками. От бомбоньерки расходились изогнутые рогулины, к каждой из которых крепился фунтик в форме тюльпана из хрупкого стекла, конфетно-белый изнутри и муаровый по кромке, и тут уже, натурально, внутри присутствовала лампочка, которая робко выглядывала из фунтика тусклым пузырем, наполненным серой пустотой (и сколько бы вас не уверяли, что цвет реальности - это цвет пасмурного дня, не верьте, а лучше загляните в выключенную электрическую лампочку и всё поймете сами).
  Высокие часы в кружевном футляре тикали гулко и важно. Маятник методично, с конторской дисциплинированностью отмерял секунды. Предметы посуды - не знаю точно, можно ли так их называть, или существуют только "предметы меблировки"? - в общем, все эти небольшие штуки - чашки, ложки мельхиоровые и из нержавейки, кое-какие тарелки различной вместительности, соусник, заполненный вместо соуса высохшими авторучками, обкусанными карандашами, замасленным штопором, а также прибившиеся к предметам посуды скомканные шарики из фольги - все это перемигивалось, обмениваясь непонятными сигналами, как маленькая рыбацкая флотилия, затерянная в море (каких только красивых пустоцветов не встретишь в саду метафор). Еще там были чопорно прямые спинки стульев, консервная банка с сардинами, нечаянно откупоренная со стороны дна, так что получалось, что она, как акробатка, стояла на голове - все вело себя так, словно вот-вот задвигается и заговорит, но проходили минуты, а оно молчало, замкнутое в неподвижности. Однако молчание вещей не было молчанием небытия: это было молчанием выжидания.
  Несмотря на дневное время, сумрак скапливался по углам, как лохматые клубы собачьей шерсти. Вообще комната имела бедный, если не сказать убогий вид помещения в плачевном состоянии. Если не все, то многое в ней было наперекосяк. Люстра помещалась на своей параллельной плоскости чуть косовато. На потолке, сумрачном из-за собственного величия, пылилась обшарпанная, частично осыпавшаяся лепнина, изображающая растительный орнамент. Даже высохшая куриная кость в тарелке лежала как-то наискось.
  А круглое зеркало на стене послушно заглатывало все эти детали интерьера удивленно открытым ртом.
  "Вот бы что-нибудь произошло", - бормотнула сумка, купленная в прошлом году на блошином рынке, и зевнула. Из ее матерчатых внутренностей донесся запах брошенного жилья: мокрая зола, старые газеты, сырая тряпка, кошачья моча. "Фу, дыши куда-нибудь в сторону", - брезгливо поморщилась пудреница с окаменевшей бежевой пудрой "летний загар" и оттопыренным пыльным зеркальцем, в котором мог отразиться разве что рот или один глаз, но никак не целая человеческая физиономия - в данный момент в нем отражался кусочек лепнины и мутно-бежевая стена. Содержимое пудреницы прогоркло и тоже пахло своеобразно, однако она по-прежнему имела статус Косметики.
  Сумка обиженно скуксилась, тем не менее ссориться никто не собирался: все предметы с любопытством уставились в окно. Даже тупая электрическая розетка таращила зенки, не мигая.
  Прямо напротив окна у помойных контейнеров мыкалось Бабье Лето - обабившийся и подурневший август, который вернулся, вероятно, затем, чтобы забрать кое-какие пожитки. На августе был засаленный плащ, коричневые брючата в немодную полоску и стоптанные летние туфли. Предметы женского пола тут же принялись строить ему глазки, кто как умел, а те, у кого была ручка (пожилая джезва, к примеру), помахивали этой ручкой, чтобы их заметили.
  Но Бабье Лето не обращало на них внимания - когда смотришь с улицы в окошко первого этажа, видишь только темноту, максимум - какой-нибудь крупный объект вроде кухонного буфета, но точно не худенькую закопченную джезву.
  "Как вы думаете, почему оно вернулось?" - пискнула гнутая серебряная ложечка "из бывших".
  "Наверное, по кому-то соскучилось", - предположила сентиментальная джезва.
  "По тебе, не иначе", - завистливо буркнула пудреница.
  "Да помолчите же секунду", - задребезжала ложечка, возбужденно поблескивая.
  Все занялись построением догадок и соображений, и можно только гадать, что это были за догадки и соображения и как они были связаны с судьбами отдельных предметов и предметного мира в целом.
  Но тут в замочной скважине щелкнул ключ, и предметы притихли. Тени, шепоты и перемигивания - все мгновенно куда-то делось (исчезновение признаков жизни действительно происходит в таких случаях мгновенно: это вещи умеют). Комната даже как-то зрительно уменьшилась. Теперь она была совершенно п у с т а.
  И только зеркало послушно разевало навстречу хозяйке круглый рыбий рот.
  Но Котлета к тому времени была уже основательно набрамшись (и отнюдь не абрикосового компота) и не заметила царившего внутри квартиры выразительного молчания.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"