Витя Тосин носил шарф и беретик. Шарф был памятью о жене, беретик - о любовнице. Еще висели у него в прихожей два пальто и телогрейка. Когда-то одно пальто претендовало быть парадным, но Тосин в нем прыгал, сильно напившись, с обрыва и с тех пор различал их только по тому, как оторваны пуговицы.
Когда от Вити со скандалом ушла жена, любовница тут же куда-то делась, и Витя, подумав, нашел взаимосвязь этих явлений, но не остановился и стал искать дальше. Пока он искал, вся мебель из квартиры, включая люстру, куда-то делась, а соседи стали ужасно нервными и по любому поводу вызывали милицию. Милиция, правда, приезжала редко - там Тосина уже знали, знали и то, что если он вопит истошным голосом: "Убью! Зарежу!" - то допился до такого состояния, что вряд ли сможет кого-то зарезать или убить.
Была у него гордость. Ребенок, можно сказать. Пьеса. Она писалась про революцию, и ее ставили с периодичностью маятника. В день, когда пьеса грохотала и стреляла в каком-нибудь театре, Виктор Тосин с лицом цвета хаки пил с друзьями, Петей Шваббе и мальчиком Игорем в рюмочной "На углу", за высокими круглыми столиками, а потом, выставив из шарфика огромный нос, щурился на людей. Он мог угадывать на лицах знаки будущей судьбы, но любил делать это только взбодрившись покрепче, чтобы не бояться знать.
Потом про революцию ставить перестали, а нового Витя написать был не в силах: руки сильно дрожали. Он мог бы диктовать, но кому? А в мыслях та, другая пьеса была почти готова, и так нравилась Вите, что он даже жить в нее временами перебирался, пока ему не мешали.
А Петя Шваббе был печатником. Он работал печатником уже двадцать лет, и ладони его потрескались, а в легких накопилось достаточно бумажной пыли, что мешало ему иногда дышать. Петя любил вместе с Тосиным "выпрямляться", как он говорил, после трудового дня.
Мальчик Игорек работал у Пети в учениках. Помощником он был неважным, как человек несостоявшийся и по молодости глупый, но умел Петю слушать, и приволакивал каждый раз своего начальника с "выпрямления" на себе.
Игорьку часто снилось, что он скачет на коне, размахивая шашкой. Но поскольку на коня он не садился в жизни ни разу, представлялось ему что-то вроде "козла" в физкультурном зале. Еще ему грезилось, что он летает, размахивая руками и ногами. Это было так приятно, что и на работе он продолжал мечтать, и воображал себя в разных героических видах, или занесет его мысль - и изобретается сам собой какой-нибудь механизм о множестве колес, с трубами, машинка летающая, а там, глядишь, уже и обед, а потом и смена к концу подходит. В силу грез своих люди представлялись ему большими - потому что смотрел он на них снизу вверх и с незнанием, и хорошими - потому что относились к нему ласково и покровительственно, как обычно к детям или юродивым. В очереди в столовой всегда его пропускали, в обиду не давали, а на то, чтобы научить чему-нибудь - плюнули. Бесполезное это было дело.
Как-то, отмечая поминки по усопшей пьесе, Витя Тосин с друзьями увидели бегущего по улице мимо рюмочной человека, босого и разодранного, с бородой, торчащей во все стороны клоками и глазами совершенно безумными.
- Наш клиент, - определил Петя. - Чего же это он мимо чешет, не разобрал что-ли? Ага, увидел.
Расталкивая завязшую в дверях очередь, бородатый кинулся к стойке, и тут же завертелся, хлопая себя по карманам.
- Ну вот, деньги забыл, - пожалел Петя. - Позови его к нам, Игорек.
Осторожно пробравшись между столиками и людьми, Игорек сказал бородатому:
- Простите пожалуйста, вы не могли бы подойти к моим друзьям, вон там, у окна?
Бородач молча вытаращился на Игорька сперва, потом на Витю с Петей. Витя сделал ему ручкой. Он был в одном из своих пальто, а Петя - как убежал из типографии на обеденный перерыв - в замасленной рубахе и штанах спецовочных. Бородатый, размыслив, подошел, и тут же в его сторону поехал на две трети полный стакан пшеничной.
- Игорек, дай ему конфетку, чтоб закусить, - скомандовал Петя. - Выпей, друг, и говори, что там у тебя?
- Жена деньги украла, - перехваченным голосом сказал бородач, осушивши стакан.
- Во как?
- Побил ее, стекла побил, и телефон об стену.
- А телефон-то зачем?
- Мой телефон.
- Так об стенку-то зачем?
- Все равно отключили... Мои деньги! - ударил бородач себя в седую грудь. - А они только тянут! На то им дай, на это... Ноги моей больше там не будет!
- А может не украла? - поинтересовался Петя. - Может, сам куда засунул, да и забыл?
- Может, - согласился бородач и заплакал.
- Домой бы его надо отвести, - сказал Игорек, - замерзнет. И ноги у него босые.
- А в чем дело, - согласился Петя, бывший уже слегка навеселе. - Сейчас допьем и отведем его. Как тебя?
- Федя.
- Где ты живешь, друг?
Сообразили еще по рюмке и всей компанией отправились туда, куда указывал дорогу всклокоченный бородатый Федя. Сначала парадным Невским, потом, через дворы-колодцы, какими-то задворками, где Игорек никогда еще не бывал. Поднялись широченной парадной лестницей, построенной, наверное, еще во времена швейцаров, ливрей, галош и городовых.
На звонок открыла женщина в алой рубашке. Кроме длинной этой, рваной рубашки, ничего больше на женщине не было, а в руке она держала увесистую мраморную пепельницу.
- Что еще сделал этот подонок?! - страшно закричала она, увидев бородатого, обвисшего на руках друзей, и насев на мужа, принялась драть ему и так достаточно редкие волосы. Тот слабо сопротивлялся и что-то неразборчиво мычал.
- Мое дело, конечно, сторона, - начал рассудительно Петя, осторожно поглядывая на фингал под глазом женщины в алой рубашке, - но если не хочешь, чтобы мужик тебя колотил, волосы ему не дергай.
- А вы знаете, что натворил этот негодяй, этот подлец?! - воскликнула женщина. - Смотрите! Глядите, во что превратилась квартира!
Друзья заволокли бородатого в прихожую, положили на пол и огляделись. Квартира и правда выглядела неважно: везде лежали осколки стекла и посуды, а дверь в комнату, разбитая, висела на одной петле.
- Ну чего орешь? - глухо спросил бородач. - Соседи опять жалобу напишут.
- Пусть все знают, какой ты мерзавец!
- Все и так давно знают, - пробормотал бородач и затих.
- Нам пора, - буркнул Петя, проталкиваясь спиной к двери. - На смену опаздываем, - прошипел он Игорьку. - Кабан сегодня мастер, не забыл?
Он дернул заевшую дверь и разозлился.
- Что с замком?
- Я не знаю, - задумчиво отвечала женщина. - Иногда бывает, что заедает, тогда нужно снаружи толкнуть. Вы полезайте через окно, тут невысоко, по трубам, второй этаж.
Петя так рванул дверь, что замок оторвался и упал на пол.
- Здравствуй, Ира, - произнес вдруг тихо Тосин.
Женщина вздрогнула.
- Это ты? - нервно спросила она. - Боже мой, кто бы мог подумать.
Она машинально застегнула на рубашке пуговицу. - А я, как видишь
- Вижу, Ира, - тихо отвечал Тосин.
- А ты... То есть, я хотела сказать, у тебя как?
- Женился, - неторопливо соврал Тосин.
- Прекрасно. И кто она? Молодая?
- Да. С ребенком. Но это ничего.
- Да, да, конечно, - лихорадочно прошептала Ира, - ты же хотел, я помню... Да... А пьеса?
- Написал и пьесу.
- Это очень хорошо, - сказала женщина и, помолчав, повторила. - Это очень хорошо... А живешь... У нее?
- Да нет, как прежде, - сказал Тосин и улыбнулся. - Ну, я пошел? Прощай.
Он с треском захлопнул дверь.
- Зачем вы ей врете? - удивился Игорек. - Она бы поняла.
Петя скривился зло, а Тосин, вздохнув, разъяснил Игорьку, не умеющему еще жить:
- Она простила мне себя, карьеру свою поломанную, диссертацию. Но моей жизни, моей пьесы она мне не простит.
Простившись с друзьями Витя слепо свернул в какую-то подворотню, плутал по грязным задворкам, перелез через железнодорожные пути и вышел к гранитному парапету Невы. Спустившись, он присел на ступеньки, подложив под себя берет и распустив шарф на шее, стал наблюдать за течением серой, громадной реки, возникающей откуда-то из-за Охтинского моста и медленно ползущей к морю. И вдруг из кипящей, черной тени моста выплыл крохотный белый треугольничек. Тосин вгляделся и увидел маленький кораблик, сложенный из листа бумаги. Его крутило течением и трепало порывами ветерка. Причудливым зигзагом полузатонувший кораблик двигался по поверхности Невы, чтобы затонуть в холодной Балтике, в устье Финского залива, где зыбь раскачивала обросшие вородорослями бакены, и кричали чайки, истоптавшие зыбкие песчаные берега. Витя улыбнулся, подумав вдруг, что все, кто строил дороги, мосты, дома, варил из толстых листов железа огромные корабли, когда-то пускали в лужах, ручейках и реках, такие же маленькие, хрупкие и бесполезные кораблики.
Поздние прохожие на петербургских улицах видели в этот вечер странного человека в растерзанном пальто и мятом берете, который шел, совершенно счастливо улыбаясь, и что-то ритмично бормотал себе под нос, а временами кидался к стене ближайшего дома и выводил на листе бумаге огрызком карандаша каракули, отдаленно напоминающие слова.