РЕИНКАРНАЦИЯ СТАРЫХ ТОВАРИЩЕЙ

			     Свежий ветер избранных пьянил
			     С ног сбивал, из мертвых воскрешал
			     Потому что, если не любил
			     Значит, и не жил, и не дышал


				       Просто Владимир Семеныч.

Необходимое предисловие

И все-таки жизнь у них удалась. В общем, все они живы. Свежий
ветер недаром же из мертвых воскрешал. Ведь так сам Высоцкий
сказал.

Итак, все они по-прежнему вместе -- во всяком случае,
созваниваются регулярно. Все-все-все: и главные герои нынешней
части дулогии Газза и Леха Евдокимов, и ухайдоканный монтировкой
Граф, и невольный самоубийца Альбертович, и застрелившийся
Санька Гаррос. Да и Никита Нидермайер тоже с ними.

Пару слов насчет любви. До сих пор жив такой классный мен. Его
зовут Джеймс Хетфилд. У него есть закадычный друг -- Ларс
Ульрих. Причем, самый что ни на есть закадычный. Джеймс --
американец, Ларс -- датчанин. Но это роли не играет. Когда-то
они вместе собрали рок-группу. Лучшую, к слову, в мире. Ее
название -- Metallica. На ее выступлении Газза и Леха еще
побывают. А Джеймс с Ларсом как-то на концерте Deep Purple,
своих кумиров молодости, пизделись вдвоем, спина к спине, против
пятнадцати человек.

Так вот я к чему.

Май 1990-го года. Я вовсе не имею ввиду, что именно тогда Латвия
парламентарно выступила за собственную независимость -- мне, как
и нашим героям, на это, и на Латвию, и на независимость, по
большому счету, насрать. Для меня куда более значимо другое
событие. Оно произошло в датской столице, Копенгагене. Как-то
раз в один из отелей зашел Ларс. Поднялся в комнату Джеймса.
Последний сидел спиной к входной двери (а та не была заперта) и
наигрывал на обычной акустической гитаре балладу, тихим голосом
напевая мелодичную песню о любви. Что Джеймсу, кстати, доселе
было несвойственно. Ларс просто охуел от этой картины. Песня,
названая "Nothing else matters", через полтора года прогремела
на весь мир -- и стала суперхитом на всех побережьях Атлантики и
не только.

Уже потом Джеймс скажет: "У каждого свои понятия о любви. Для
одних -- это только постель. Другие просто хотят быть с кем-то.
Для меня это возможность положиться на кого-то. Особенно, когда
ты в дороге. В пути легче всего потерять самого себя."

Так считает и Газза. Он уже несколько лет подряд говорит о том,
что настоящие мужики знакомятся -- и познаются! -- именно за
пределами родного дома и нигде больше. Там и происходит
настоящая проверка на прочность.

Вот и вся любовь. Та самая, о которой поет Джеймс Аллан Хетфилд.


Часть I

1.

29 июня, 6:57 по общеевропейскому времени

Весело насвистывая "Turn the page" ("...when I go, I'm on a road
again...") и жадно проглатывая последние капли синего
Kalnapilis'a, я прошел по проспекту Витаутo мимо центрального
универмага и свернул к каунасскому автовокзалу. Настроение,
несмотря на трехдневный запой и ранний подъем, было
превосходным: я, хоть и не до конца протрезвевший, ЕХАЛ НА
"МЕТАЛЛИКУ". Первый и единственный в Прибалтике концерт первой в
мире трэш-банды, а то, может, и вообще первой рок-группы планеты
(это уже после посещения эстонской столицы мы с Лехой
окончательно прониклись, что эти парни -- действительно первые).
"Какие там могут быть "Роллинги", они и рядом не валялись," --
еще досрочно сплюнул я бычком в первую подвернувшуюся по дороге
урну.

До отхода штуттгартского автобуса оставалось ровно три минуты. Я
расстегнул молнию на напоясной сумке с лейблом Olympic Winter
Games in Nagano, проверив, на своем ли месте билет на
"Металлику". Да, на месте, alles in Ordnung. Фиолетовый паспорт
негражданина ЛР (Латвии, не Литвы) тоже был в сумочке.  Так, где
билет на автобус? В паспорте его не было, среди каких-то
непонятных обрывков бумаги тоже, в соседнем отделении --
аналогичная ситуация. "Так, Газза, спокойнее, сосредоточься и
проверь все заново. Не забудь и про задние карманы джинсов."

Хуя!

Я закурил. "Итак, -- констатировал я, -- билет остался в номере.
Вместе с Алексом и Графом, которых я так и не смог поднять с
постели." (Пацаны собирались провожать меня утром, напрасно
понадеявшись на собственные силы.) До отеля Neris, куда наши
ребята один за другим переселялись из Риги уже с января и куда
перебазировался второго марта и я, не успевал физически.
Придется идти в местное бюро Eurolines, что на автовокзале.
Может, что-нибудь да выгорит.

"Девушка, я извиняюсь, -- плечами я заблокировал служащую от
очереди, -- у меня чертовски мало времени -- автобус на Таллин
отходит через две минуты. Проблема вот в чем: я оставил в номере
билет." "Я вас помню. К сожалению, мы не можем вам выдать новый
-- у нас, увы, такие правила, ничего не попишешь. Если вы хотите
сейчас поехать, вам надо будет заплатить те же самые 230 литов и
я выдам билет на ваше же место." "ОК, без проблем."

Я протянул неувесистую пачку довольно бездарно по качеству
отпечатанных купюр, литовских литов, и получил новый билет,
место номер двадцать семь. Увы, месторасположения пассажиров в
bus'e пронумерованы не были. В середине салона я увидел
единственный свободный островок и двинул к нему.

-- Hey, sit down here, -- по-английски, без ощутимого акцента,
вскоре произнес голос сидящего рядом. Я полюбопытствал было,
двадцать седьмое ли это место, на что глуховатым голосом получил
ответ -- мол, места в этом басике не пронумерованы. А то я сразу
не понял.

Автобус тронулся и сосед уверенным тоном сказал: "Ты --
счастливчик, едешь на "Металлику". По тебе это заметно: у тебя
майка "Master of puppets". Я, между прочим, тоже на нее еду."

Та самая майка мне была дорога как память. Я ее купил на "Бирже"
-- так во второй половине восьмидесятых называлась тусовка
рижских металлистов в Бикерниекском лесу -- еще за советские
рубли, сделана она, кстати, была в Эстонии. Проносив ее лет
пять, я подарил матерчатый "Master..." брату, но недели за две
до предстоящего концерта отзвонил ему в Ригу и попросил привезти
мне ее в Каунас -- если, конечно, она не потеряна.

"Нет, я ее не проебал, -- отслушав, ответило мне черное
телефонное ухо. -- Газза, послезавтра я приеду к тебе. Ты
по-прежнему в Neris'e? Наташка тебя искала, пару раз мне
звонила, не знаю ли я чего о тебе. Не, конечно, я тебя не сдал.
А вы там как? Мой бывший сосед по Плявниекам Нидермайер еще жив?
А, Коба в Алитусе. Пьет, ясное дело... Ладно, давай, до
встречи." Мой брат Витек никогда не был уличен в многословии и
прочем пустом пиздеже.

Майка, правда, основательно поджимала в плечах, но я извернулся,
обкорнав ножницами рукава. И правильно поступил -- иначе на
таллинском концерте они бы все равно полетели по швам.

Сосед минут пятнадцать на аглицком трепался про всякую поебень
на своих островах. Я решил, что он рыбак. Причем с Фарер. И
напрямик спросил (до того я признался, что сам из Риги и
временно живу в Каунасе): "Are you a fisher from Faroe islands?"
Ан-нет, облом: "I'm from Saaremaa island." И какого, интересно,
хуя, ты не говоришь по-русски? Ладно, хрен с тобой, золотая
эстонская рыбка-салака, курат ебаный и килькин брат в придачу, я
и по-английски могу. Мне не в падлу. Тем более, что тема беседы
недурственна: мы обсуждаем, какое пиво лучше -- наше Zelta или
их Saku. Восторжествовала справедливость -- и то, и другое были
признаны отборным дерьмом. Так, впрочем, оно и есть.

Тот же день, 12:52 по Риге

Мы с Томасом (так звали "фарерца") выгрузились из автобуса под
разморяющее солнце и пошли за нашим, латвийским, дерьмом --
Zelta, "островитянину" оно нравилось больше. Выйдя из киоска и
закурив Gauloises, я вынул из лопатника латтелекомовскую карту
(там, по моим подсчетам, было что вроде 1,40 Ls) и тронулся к
ближайшему автомату.

"Алло, Наталья? Это Газза," -- совершенно неадекватно
среагировал я на поднятие трубки: я не набирал этот номер почти
четыре месяца, со второго марта (да и вообще с превеликим трудом
вспомнил его), когда из-за Наташки я съебался в Каунас к Саньке
Гарросу и Лехе Евдокимову. "Ты что вернулся?" -- ответила она на
звонок будоражащим и даже подхриповатым голосом. "Угу. На десять
минут. Потом отчаливаю дальше, на "Металлику". "Как ты?" "Я? А
че ты не спрашиваешь, как все ребята? У меня-то лично жизнь
удалась!" "У меня не совсем. В этом городе без всех вас стало
заметно скучнее." "Хуйня это все. Сила привычки." "Газза, а ты
после Таллина вернешься?" "Вряд ли. Ладненько, Наташ, я побежал
-- автобус ждет," -- и трубка равнодушно повисла на
пластмассовом крючке...

2.

Тот же день, 18:40 по Таллину

Я сижу в кафе, в этом моем пятничном пристанище. Меня еще не
разморило, да и ощущения сонливого покоя не было. Весь день я
где-то околачивался, и толком не знал, чем бы заняться. Отовсюду
хотелось поскорее убраться. Я выпил еще одну бутылку пива -- и
вышел из кафе.

"И где ж этот Газза? С шести часов уже два автобуса пришли со
стороны Каунаса, а его все нет. Запил, что ли? Мог, конечно,
даже, бесспорно, запил -- с Графом и Алексом, но "Металлику" то
он проебать никак не мог! Он будет совсем никакой, совершенно
невменяемый, но обязательно приедет в Таллин. Сто, а то и двести
процентов. Он -- не Гаррос, который даже билет не купил. А
пиздел больше всех, первым начал -- едем, едем все вместе на
Хетфилда. Ладно, ебну еще один Saku."

М-да, я в эти минуты был действительно до конца недоопохмелен. И
недоволен. Не то, чтоб неявкой Газзы, а дождем, который зачем-то
поливает весь день таллинские мостовые, эстонским пивом, которое
хуже латвийского, вопиющей буржуазностью маленького вылизанного
Старого города (в котором я доселе никогда не бывал), противной
анархической душе русского металлиста. Как же все-таки тут все
запущено!

Да и латышскую речь я -- даром что в cтолице сопредельного с
Латвией государства -- 29-го июня предпоследнего перед
милленниумом года и впрямь слышу чаще эстонской. "Типа мы в
Лиепае или Пилтене," -- скажет позже мне Газза. Впрочем, и в
той, и в другой (а также русской, литовской, финской, шведской,
немецкой, польской и прочей неопознанно-европейской речи) слышно
заманчивое американское слово Metallica, нагло спизженное
лидером тогда еще не супергруппы Ларсом Ульрихом у приятеля Рона
Куинтаны 27-го октября 1981-го года.

"Это ж надо, блин, было ехать за триста километров, чтобы
слышать кругом слошной государственный для Латвии язык, которого
и в Риге хватало, пока не съебались в Каунас!" -- да, так
брюзжал я с надцатой за день бутылкой пива Saku. По вездесущести
и обилию консервантов Saku -- абсолютный аналог нашего
"Алдариса", убеждаюсь я, пробивающийся через шпрехающую леттиш
толпу.

Ну вот, случилось! Из комфортабельного чемодана Eurolines вслед
за волосатой, побрякивающей железными цепями публикой выбирается
Газза: в противоположность прочим очень коротко стриженный,
омобиленный, взгляд -- неприятно-оценивающий. "Кругом все не
по-русски, -- оценивает вывески Газза. -- Непонятно. Непорядок."
На глаза Газза медленным движением нацепляет фиолетовые
очки-таблетки, неторопливо выуживая их из внешнего кармана
джинсовой куртки. Рядом с ним -- некто, вероятно, новый
автобусный знакомец. Типаж -- студент экономического (или
юридического) факультета ЛУ: очки в тонкой золотой оправе,
ослепительная улыбка, белоснежный спортивный прикид. Яппи на
гражданке, воплощение либеральной мечты о русском европейце. Он
похож на тех, кому по жизни сопутствует успех. Я вполне могу
себе представить, как вечером, трезвый, в отличие от нас, перед
тем, как лечь спать, он с достоинством и серьезным видом, и тем
паче с уважением рассматривает себя в зеркало. Ко всему прочему
он был обладателем таких расстопыренных ушей, каковых я не
наблюдал никогда. Если он когда-нибудь выпадет из самолета, то
можно не беспокоиться: на своих ушах в роли парашюта
(Черномырдин, кстати, пишет это слово через "у" -- так нам
доложили наши рязанские подруги: их десантное училище как-то на
досуге посещал очередной российский премьер с приставкой "экс")
он приземлится достаточно плавно. "Ушастый", очевидно, тоже
приехал на первый и единственный в Прибалтике концерт первой
ТРЭШ-ГРУППЫ мира. Я натыкаюсь на эти уши глазами. Недурно было
бы их оторвать. На хуй. С концами. Прикола ради.

-- Ну, Леха, здорово. Сюда, похоже, население всех близлежащих
территорий сорвалось -- от Дании до России. Стояли в пробках
везде -- и на границах, и в самом Таллине. Мы, например, еле-еле
ползли по городу. А, вообще-то знакомьтесь -- это Серега, это --
Леха.

-- А я уж отчаиваться начал. Певческое поле, конечно, бы нашел,
но раз уж договорились вдвоем...

-- Я ж не Гаррос.

-- Вчера я в Internet'е порылся, там вся информация про нынешний
тур "Металлики", -- включается в беседу Серега-яппи. -- Они,
оказывается, два дня назад в Киеве играли, а отсюда в Стокгольм
поедут. Планировалась еще Москва, но потом от концерта там
отказались, из-за Югославии наверное. "Киссы" же отменили
московский концерт.

-- Ларс когда-то сказал: "Вот никогда не стоит забывать, что
наши планы могут измениться", -- как-то зло отвечает Газза.

-- И еще -- они почему-то из принципиальных соображений не
играют "Whisky in the jar"... -- добавляет Серега.

"Хуево," -- последняя информация окончательно добивает меня.
Губы Газзы тоже презрительно искривились. "Whisky in the jar",
хит с последнего альбома "Garage Inc.", я нежно люблю -- не в
последнюю очередь из-за сверхпопулярного на северноевропейской
редакции МТV клипа, где тотальному разносу подвергается
двухэтажный дом. Примерно так и мы себя ведем в гостиничных
номерах, каунасский Neris уже которую неделю стоит на ушах.
Терпеливый, бля, персонал! Да и Газза, как и положено
порядочному металлисту, вообще любит деструкцию. Виски тоже.

-- Ну что, двинули. Я Таллинн знаю как облупленный. Через
Кадриорг -- и к Певческому полю. Let's go, my friends! А вообще,
Леха, давай мы-то с тобой по-нашему поздороваемся.

-- Master?

-- Master!

-- Of?

-- Of!

-- Puppets?

-- Puppets!

-- Ха-ха!!!

3.

Тот же день, 18:45

-- Угадай, что здесь у меня?

-- Ну?

-- Два билета домой!

Газза мгновенно вернул мне порядка пятисот крон за обратный
билет: я на всякий пожарный затарился двумя ticket'ами досрочно.

-- Ну теперь, Газза, давай рассказывай, как там наши?

-- Евдокимыч, напились мы вчера до безумия, конечно. По моей
распухшей роже заметно. Иначе, как ты знаешь, у нас не
получается. И никогда не получалось, и, видимо, ни в кои веки
не получится. И вообще нашей компании пора подать объявление во
все литовские газеты следующего плана: "Быстро и эффективно
вводим в состояние запоя. Материалы заказчика". В общем, мы с
Графом оставили в номере Альбертовича. Одного. Я решил составить
компанию Костику -- он пошел за гонорарами в каунасское бюро
Lietuvos Zinios. Мы сходили, забрали бабки, прогулялись по
городу, выпили там по пиву, купили медовой водки, закуси,
разумеется, тоже. Ну и вернулись в номер.

-- Хэ-эй! -- завопил из ванной Алекс, услышав скрежет ключа о
дверной замок. Голос был пьяным, хотя, когда мы покидали номер,
наш друг был еще трезв: это до нашего возвращения, оказывается,
он успел посетить вино-водочный. -- Я вас так долго ждал, что
чуть не спился окончательно и бесповоротно. Без друзей я по
чуть-чуть, а с друзьями -- много!

Ванна, в которой он валялся, выглядела потрясающе: Альбертович
спьяну успел перевернуть в нее и пепельницу, и миску с салатом
-- непременные атрибуты его пребывания на этой территории нашего
номера. Пахло пролитой водкой -- и я сразу заметил, что Алекс
порядком хлебнул. В воде плескалось грузное, подвыпившее и
расплывшееся тело Альбертовича.

-- Знаешь что, Алекс, -- с порога подъебнул Альбертовича Граф,
-- мы тут в редакции встретили одну девчонку. Ее звали Аугша.
("О, Аугша!" -- радостно подхватил Альбертович.) В ходе
разговора выяснилось, что она с тобой знакома. Газза ей
предложил пойти с нами в нумера и с тобой пить водку. Так ты
знаешь, что она нам ответила? "Если мы будем пить в таком
составе с этим вашим Алексом, то назавтра проснемся утром в
канаве и забудем свои имена." Так вот же лестный, черт побери,
тебе комплимент отвесили.

-- Ладно, переходим к серьезным делам, -- процедил сквозь зубы
Граф, возмущенный способностью Альбертовича назюзюкиваться в
такие сроки. -- Алекс, водку будешь?

-- Водку? Водку буду, -- в ответ процитировал Альбертович
"Особенности национальной охоты".

-- Закусь мы тоже взяли. Колбасу.

-- Колбаса похожа на хуй. Я не ем колбасу. Два часа ночи --
бабки есть. Три часа ночи -- бабки есть. Четыре часа ночи --
бабки есть. Сейчас сколько? А, полпятого. Полпятого вечера --
бабки есть. Бабки есть -- заебетесь свою колбасу жрать, --
протолкнул Алекс.

-- Теперь прикинь, Леха, -- продолжил Газза пересказ предыдущего
вечера, -- я не только колбасой закусывал. Я еще под водку
хуйнул мескалина.

-- Ну и как?

-- Да никак. Мескалин -- кстати, спичечный коробок в Каунасе
стоит всего лишь тридцать пять литов, я нашел выгодную точку в
районе замка -- съел как раз после после водки. А потом пошел в
наш любимый бутик напротив Neris'a и купил 0,35 виски Sir
Edward's. Так что у меня на девяносто процентов был алкогольный,
а не мескалиновый приход.

-- А где же был Нидермайер? -- поинтересовался я у Газзы.

-- В отъезде, у него нарисовались какие-то неясные дела в
Алитусе. Кстати, в тот же день я загрузил какую-то литовскую
мочалку -- я уже схавал мескалин, она пыталась дозвониться
до него в Neris. Она позвонила, я поднял трубку. Спросила, где
Никита, а ответил, что он занят, перекрашивает бороду в красный
цвет. "И где он ее перекрашивает?" -- с ощитимым литовским
акцентом вопросила она. "В цирюльне." Похоже, я ее настолько
запарил, что она задала третий вопрос: "А в какой цирюльне?" "В
севильской." Она повесила трубку, спросив напоследок, учил ли
меня кто разговаривать по телефону, а я ответил, что давно не
перечитывал книги одной эстонской писательницы под названием
"Как себя вести". Алекс с Костиком в это время просто катались
по полу.

Тем временем мы пересекли трамвайные рельсы -- по ним, если
Газзе не изменяет память, еще год назад ходили "рогатые" -- так
именуют трамваи жители Белоруссии -- второго и четвертого,
мартшрутов. Вскоре слева должен был нарисоваться городской
стадион, начисто лишенный осветительных мачт.

-- У меня есть карта, может пойдем по ней? -- робко, вступив в
наш разговор, предложил Сергей-яппи. -- Мне ее выдали в
студенческом клубе.

-- Можешь выкинуть ее в ближайший мусорник, кстати -- вон он,
около магазина, куда мы сейчас зайдем за пивом. Я знаю Таллин
лучше любой засекреченной армейской карты. Например, если мы
сейчас свернем направо от рельсов, то там находится райончик под
названием Майка, -- перед попутчиками Газза был чем-то вроде
экскурсовода: ни я, ни Серега-яппи ни разу не были в Таллине. --
На второй от нас трамвайной остановке можно беспрепятственно
купить шалу. На твоей карте эта точка обозначена?

-- Не-а.

-- Мужики, так почему бы нам не задуться перед концертом? --
смело предложил было я. В Газзе эта идея ожидаемого
воодушевления не нашла.

-- Ну ее на хуй, Леха, эту шалу, -- Газза посмотрел на меня
уничтожающим взглядом. -- Мы ж идем на "Металлику", а не на
Лубан. Кстати, ты в курсе, что двадцать пятого я заново родился
и теперь каждый год буду отмечать этот казус?

-- Нет, а что случилось? -- я стартовал на концерт не из Каунаса
и не двадцать девятого, как Газза, а двадцать четвертого -- и из
Вильнюса.

-- Поехали мы под Каунас купаться: я, Алекс и одна мочалка со
своим чувачиллой. Поехали ночью, мы с Алексом порядочно
накачались пивом. Может, это нас и спасло -- пьяным, как
известно, везет. Искупались, я предложил маче, что я пересяду за
руль. Она отказалась -- и зря: тачка чужая, я бы ее вел
осторожно. Так вот, выезжаем на кольцевую, а эта дрянь даже не
сбросила скорость. Вылетели на встречную полосу, сбили один
столб, за ним второй, он-то и остановил машину -- застрял в
корпусе тачки. Бампер в смятку, фар нет, но веселье было еще
впереди. А когда мы вылезли из машины (вышли-то все спокойно,
без паники, ты же знаешь, Леха, что в экстренных ситуациях
никогда нельзя стрематься, если чувствуешь, что начинаешь ссать
-- убей страх на корню, только легче от этого будет), посмотрели
вниз, за левый борт. Там -- полный пиздец: обрыв высотой метра
три с половиной -- четыре. К счастью, ехали на Opel Askona, а не
на джипе каком -- тот, габаритный монстр, бы снес все столбы.
Покувыркались тогда б не на шутку -- это тебе не сексодром
московского пятизвездочника "Космос". Так что за то, что ты меня
сейчас видишь, скажи спасибо Пространству.

4.

Яппи-Серега наш разговор, часть которого приведена выше,
адекватно воспринимал лишь частично. Просто за время нашего
пребывания в Каунасе и разъездам по территории сопредельной
Литвы словарный багаж нашей компании, Большой Шестерки, успел
круто измениться. Лексикон пополнили новые слова и выражения, и
основные из них все же придется расшифровать, а в некоторых
случаях и рассказать истории о том, как, когда и при каких
обстоятельствах отдельные образцы новояза имели место быть -- и
глубоко запасть в памяти.

"Жизнь удалась!". Бесспорный хит сезона. Еще в Риге однажды
Наташка, запаренная какой-то социальной хренотенью, сидя на
кухне, проронила: "У меня жизнь не удалась." У настоящих
пацанов, решил тогда я, она должна удаваться всегда, удаваться
бесповоротно и беспроигрышно. И с тех пор, если, скажем, Леха с
утра встречал похмельного, к примеру, Нидермайера, то долгом его
было адресовать другу вопрос: "Ну че, жизнь удалась?" "Удалась!"
-- таков был непременный отзыв.

"Чувачилла". Подхвачено от кого-то из литовцев. Производное от
слова "чувак".

"Мочалка". Девчонка (в смысле -- не твоя и не твоих друзей. Так,
с улицы, или one night's girl).

"Мача". Сокращение от слова "мочалка". Так -- проще и удобнее.
Любимое выражение нашей компании на улицах городов всех стран --
"чувачилла с мачей". Впрочем, по московскому Проспекту мира
навстречу тебе может шествовать и "чувачилла без мачи". Такой
вот парадокс.

"Бикса с бупсами". Мача с большой грудью. Выражение завезено
мною из Сибири и было временно подзабыто. Тепереча
реинкарнировалось в нашей речи.

"Барать". То же самое, что трахать. Происхождение -- то же.

"Кассовый аппарат". Предмет, на котором, собственно, и надо
барать мочалок. История появления сего предмета в нашем
лексиконе такова. С моим рижским приятелем Ромунтием Палычем мы
любили захаживать по вечерам в один круглосуточный магазин. За
прилавком нас неизменно встречала одна и та же мочалка --
донельзя тупая, с отсутствующим, потерянным, просто никаким
взором. Да и на все наши выходки она реагировала сверхвяло, без
эмоций. "Мимика ее лица, наверное, не поменяется, даже если ее
будут драть в задницу на кассовом аппарате," -- покинув
помещение, как-то сказал Ромунтий. Отсюда и история про кассовый
аппартат, активно культивированная позже мною в массы. Гаррос
даже обещал как-нибудь прийти с ко мне с ним -- и принести его в
качестве свадебного подарка. Позже у кассового аппарата появился
достойный конкурент -- фотоаппарат. Я щелкался на шенгенскую
визу перед отъездом в Бундес, и в ателье мы завалили двоем
вместе с Нидермайером. А фотографша, когда мы вошли, склонилась
над своим инструментом...

"Прыгал, прыгал, весь день, весь день." Журналистский шедевр,
прочитанный нами в материале о легкой атлетике в газете "Спорт
Балтии".

"Ненависть". Родилось во время войны, когда дядя Сэм & Co
нахально бомбили суверенную Югославию. Изначально в разговорах
проскакивала фраза: "Главное в жизни -- это воспитывать в себе
ненависть к империализму". Позже идея упростилась -- "ненависть"
можно было воспитывать и испытывать абсолютно ко всему. На одной
из пьянок родилось еще одно выражение, еще один хит сезона:
"Ненависти полные штаны". Эти серые вельветовые штанцы до сих
пор носит на себе Гаррос. Прежде, чем произнести слово
"ненависть", необходимо было либо зарычать, либо громко сказать
"ха-ха!!!" А как-то летом я вместе со знакомым драйвером Макаром
Андреичем сходил на матч футбольной Лиги чемпионов между рижским
"Сконто" и бухарестским "Рапидом". Сконтовцы выиграли -- 2:1, а
когда заколачивали обе банки, мы с Макаром в унисон орали:
"Ненависть!"

"Натовский". В качестве ругательства образовалось опять-таки во
время натовской агрессии на Балканах. В нашем лексиконе
натовским могло называться все, что угодно -- но только то, что
нам конкретно не нравилось, не катило. Натовский фильм,
натовский город, натовская мача, на худой конец... Вот
Metallica, например, -- явно антинатовская команда.

"Сделать говно". Ха-ха, это вовсе не то, о чем вы подумали.
"Сделать говно" в нашем языке -- это просто сходить посрать.
Родилось при следующих обстоятельствах. Пьянка. Никита
Нидермайер, обиженный на какую-то реплику Сашки Гарроса,
удалился. "Завтра с утра он сделает тебе за это говно," --
сказал кто-то из присутствующих. "А, значит, он насрет в мой
унитаз," -- отпарировал Гаррос.

"Злоебучий". Напрочь лишенное смысла прилагательное.
"Злоебучими" могут быть и мачи с чувачиллами, и чувачиллы с
мачами и без оных, и все, что движется и не движется. Зато сие
слово приятно для уха окрашивает речь. Но все же чаще
используется в отрицательном смысле.

"Взрослые дядьки". Это, собственно говоря, мы. Или -- Metallica.
Ну и еще несколько представителей человечества. Отнюдь не
злоебучих.

"Вставляет", "парит", "плющит", "колбасит". "Вставляет" -- это
как после концерта Metallica, фильма Matrex или хорошей водки
либо травы. "Парит" -- это когда, как минимум, хочется убить
собеседника (музыканта, режиссера, владельца вино-водочного
магазина, драг-диллера). "Плющит" -- это к Нидермайеру, он у нас
специалист по наркоте. "Колбасит" -- это, в принципе, тоже к
нему, впрочем, "вертолеты" после доброго пития тоже относятся к
этой категории.

"Ха-ха!" Родилось после того, как я в каждом новом литовском
городе, куда доводилось попасть, представлялся: "Ха-ха! Меня
зовут дядя Газзай!" Произносится басом -- по тембру нечто
среднее между Луи Армстронгом и Томом Уэйтсом. Время от времени
спьяну я вопил: "Ха-ха! Может, здесь еще кто не в курсе, КАК
меня зовут?" Позже мы пришли к общему мнению, что в мире еще
только один человек любит говорить "Ха-ха!" сложими голосом и
тембром. Его зовут Джеймс Хетфилд.

"Безмозговость". Высшее состояние души, то есть отсутствие
мозгов. Эталонами в этом плане на общем собрании коллектива
признаны рязанская десантура и американские коммандос.

"Сын пожарника". Негр. Афроамериканец, евроафриканец или ОБЫЧНЫЙ
африканец, как вам угодно. Черножопый, макака, папуас. Эпитет
принадлежит языку (чуть было не сказал перу) одного из
баскетбольных болельщиков.

"Пузо немытое". Брюхо (или живот, как вам приятней) негра. То
есть сына пожарника. Автор -- тот же. Согласно этому же
источнику, негры (сыновья пожарников с немытыми пузяками) живут
в дуплах и питаются желудями. Оттого у них такие разбухшие,
налитые кровью губы -- ведь рот полон желудей.

"Мне кажется, здесь кто-то много пиздит..." Произносится в тех
случаях, когда кто-то из друзей опять же по-дружески тебя
подъебывает. Придумано мной.

"Сконто" -- 8:0". Начальная строчка моей пьяной телеги после
крупной победы рижских футболистов, глубоко запавшая в душу
друзей. Приведу полный текст: "Сконто" -- 8:0! Американская
военщина! Израильская солдатня! Клика Пола Пота! А в восемьсот
двенадцатом мы выиграли войну!" Проникновенная речь оратора в ту
минуту была преисполнена цитат из Владимира Сорокина.

"Типичный". Прибалт, легко выдаваемый своим внешним видом,
прикидом либо поведением. В нашем кругу расхожи фразы: "О,
смотри, типичная пошла!". Или: "О, ну он ТАКОЙ типичный!"

"Да заебал он меня!" Это высказывание родил Саня Гаррос. Бывало,
спросишь у него: "Сань, а за что ты его так отметелил?" А Гаррос
отвечает, недоуменно пожимая плечами: "Да заебал он меня!"

"Непорядок. Непонятно." Перо Нидермайера. Обнаружив в гостинице
Neris при выходе на черную лестницу табличку на литовском, он
извлек из кармана маркер и жирно на стене вывел: "Не по-русски.
Непорядок. Непонятно."

"Хуйню ты сказал!" Фраза одного из менеджеров каунасского
"Жальгириса". Очень емкая. Этот менеджер может смотреть на тебя
часами, а ты, в свою очередь, можешь нести какую угодно чушь, но
в один прекрасный момент он стопорит твой пиздеж, выдав: "Хуйню
ты сказал!" Три дня потом ходишь, как обосранный.

"Сталин! Берия! ГУЛАГ!" Логунз нацболов во время драки с
гайдаровцами. Зафиксировано средствами массовой информации --
каналом ОРТ. Нам слоган очень понравился. В силу своей
революционности.

5.

Тот же день, 19:00

Кстати, о натовцах. В Кадриорге, в парке, мы встретили явно
западную экскурсию. Натовскую, то бишь. Старички и сорокалетние
дядьки, все они были в очечках, да и одеты до неприличия
прилично, странно, стандартно, аккуратненько, как шести- и
семилетние дети на первое сентября. И все -- с мыльницами, по
одной на кажного. "Нашли, мудаки, что здесь щелкать," --
усмехается Газза: ему их не понять, между ним и Западом --
пропасть. Лицо моего друга моментально преображается: "НАТО?"
"Йес-йес, НАТО!" -- слышится радостный ответ. "НАТО, гоу хоум!"
-- надменно скривив губы, выцеживает из себя Газза. "НАТО
капут!" -- подключаюсь уже я, весело и ехидно улыбаясь.
Иностранчики озадаченно глядят на нас. "Yugoslavia won! Хайль
Милошевич!" -- неожиданно призывно воскликнул Сергей. Вот оно,
воплощение либеральной мечты о русском европейце. Хорошего
настроения у натовских мудаков -- как не бывало. Знай наших!

Идем дальше, оставив экскурсию во главе с эстонским гидом с
разинутыми ртами. "Завалил бы хоть кто из них ебало," -- уже
созерцательно позевывает Газза и со скучающим видом уставляется
взором куда-то в небо. Он задумался о вечном и решает
философско-геополитические задачи: как победить НАТО. Нам похуй
-- пусть списывают все на эстонское гостеприимство. Это ведь не
наши -- это экскурсоводовы проблемы. Да и были бы наши -- вряд
ли бы мы вели себя иначе. Наглость -- это второе счастье. Да и
третье, и четвертое, и пятое. Et cetera.

-- Кстати, о НАТО, -- рассказывает Серега. -- Недавно тут один
мой приятель побывал в Албании. До делам летал в Тирану. Он,
кстати, там был где-то лет семь тому назад. Говорит, тогда это
была веселая столица молодого, только-только освободившегося от
тирании Энвера Ходжи государства. В нынешнюю же поездку
выяснилось, что там мало что изменилось. Разве что полиция уже
не бродила уныло в форме сталинских бойцов с преступным миром
образца пятьдесят второго года. Да число машин увеличилось
многократно, аборигены реже стали ездить на ослах -- а такое ведь
было! Причем, процесс обавтомобиливания всей страны сейчас идет
такими темпами, что за ним не успевает никто: ни полиция, ни
дорожники, ни даже службы, призванные оснащать транспортные
артерии Тираны столь необходимыми предметами, как светофоры или
дорожные знаки.

Приятель говорит, что нищета в Албании -- кругом
умопомрачительная. Босоногие дети буквально висят на приезжих
иностранцах, которых они чувствуют чуть ли не за версту. И
грязища. Везде -- и на улицах, и в магазинах, и в офисах. Очень
много недостроенных домов, как и старья, времен чуть ли не
самого Скандербега, ихнего национального героя типа нашего
Лачплесиса. Еще говорит, что неухоженные улицы, раздолбанные
тротуары, по которым невозможно пройти без риска получить
травму, покосившиеся крыши рушащихся прямо на глазах домишек,
бесконечные свалки покореженных автомобилей, нескончаемая
пылища, крики торговцев подержанной одеждой, расположившихся
чуть ли не на проезжей части, запах дешевой жареной кукурузы,
жаркое южное солнце, пробки на дорогах -- вот облик сегодняшней
Тираны.

Так вот, к чему это я. Он утверждает, что его все время, все
проведенные в Тиране четыре дня, не покидало ощущение, что
натовские вояки бомбили не наш Белград, а столицу Албании.
Недаром ведь вдоль дороги, ведущей из аэропорта в город, стоят
возведенные Ходжи дзоты, дзоты, дзоты... Театр военных действий
какой-то.

-- Ха-ха, -- веселится Газза. -- Так им, натовцам, и надо.

-- Впрочем, -- продолжает Серега, -- албанцы не очень-то
обращают на все эти внешние неурядицы внимание -- скорее всего
привыкли так жить и просто не хотят и не умеют по-другому.
Многие еще помнят русский язык, который когда-то был
обязательным предметом в программе средней школы. Сейчас,
правда, там предпочтение отдается итальянскому: и Апеннины
рядом, и телевидение сплошь и рядом говорит на языке поэтов
эпохи Возрождения. Да и база в Авиано под боком.

-- Хуевая база, -- подключаюсь я. -- Потому что натовская.

-- А что вы думаете о том, что Metallica из главной натовской
страны? -- интересуется Сергей.

-- "Металлика" -- это не натовская группа, -- в один голос
громыхнули мы с Газзой. -- А очень даже антимондеалистская!

-- По-моему, он мудак, -- незаметно для своего автобусного
знакомца шепчет мне на ухо Газза.

6.

Тот же день, 19:30

Мы у входа на Певческое поле.

-- Все понимаю: бухло нельзя проносить, наркоту нельзя, фотики
нельзя, магнитофоны -- ладно... Но дезодоранты нельзя почему?! А
зонтики?! -- громогласно поражается Газза, глядя на входной
билет, где письменно перечислены табу. Через минуту нас уже нежно
обхлопывают по интимным местам в поисках зонтиков и
дезодорантов, подозрительно ощупывают армейский рюкзак друга --
Газза с ним не расстается уже много лет: когда-то он купил его
в Питере и вместе с ним рванул в Кижи и на Валаам. А спустя
некоторое время -- и к нам в Каунас, он лежал у него в багажнике
Peugeot 503, нашпигованный аудиокассетами, которые мы слушали в
Neris'е каждый вечер.

Но куда там эстонской дотошности супротив новорусской смекалки:
бутылка водки завернута предприимчивым Газзой в два свитера, и
чуткие пальцы секьюрити ничего не чувствуют! О происках друга я,
кстати, не знал: мой развеселый приятель методично расстегнул
молнию и втихаря показал мне горлышко, как только мы миновали
оборонительные редуты охраны.

-- Эх-х, надо было говнетофон взять -- пронесли бы... -- Газзе
тотчас стало грустно. -- Такой бутлег бы был!

Размеры толпы, продавливающейся через вход с двойным контролем,
подавляют. Серегу-яппи мы теряем моментально. Потеря не
фатальная: через час после окончания концерта его забирает
специально предусмотренный "студенческий" автобус (из общих семи
с латвийскими номерами, что насчитали мы неподалеку), а у нас
еще обширные виды на ночь. Да и на жизнь в целом.

-- Слышь, Леха, мы здесь можем зависнуть да хоть на неделю. Если
эти талапонцы нас за ночь достать не успеют.

Попадая "внутрь", публика разбредается по палаткам, торгующим
пивом и шашлыками. Все это похоже на рынок, где пипл и торговцы
вперемежку протягивают деньги, товар и ладони. Особенно нас,
нынешних каунасцев и экс-рижан (Газза к тому же до Риги жил в
Новосибе, а до Н-ска -- в Днепропетровске; ему до сих пор не
просечь некоторых прибалтийских нюансов и замашек, потому он и
любит приговаривать: "Не по-русски. Непонятно. Непорядок.")
поражают европейски-чинные очереди за билетами (!) в туалет --
при обилии-то кустов и деревьев...

-- Во глупый народ: берут по одной, чтоб потом опять очередь
выстаивать! -- комментирую я, еле удерживая в руке три своих
кружки. Это мы с Газзой покидаем совершенно другую очередь -- за
пивом, что по двадцать пять крон пинта.

-- Эт-та же очень мнок-к-а-а! -- удивляется русской
беспредельности встречный эстонец, уже в дымину пьяный, что
характерно.

-- Ну, старик, это только начало, -- весело ответствует Газза,
разливая нам обоим в пиво припасенную Moskovskuj'у.

Все поле в пределах относительно свободной визуальной
досягаемости сцены забито народом напрочь.

-- Как думаете, сколько тут? Я знаю, предварительно было продано
двадцать тысяч билетов...

-- Да ты что! Тут пятьдесят, не меньше!

-- Восемьдесят!..

Хотя это уже явно перебор. Посредством Internet'а позже мы точно
узнали: эстонцы продали ровно тридцать тысяч билетов. Но, как и
везде, включая общественный транспорт, и у "Металлики" все равно
нашлись свои "зайцы".

Тот же день, 20:00

-- Ну и ни хуя себе народу собралось, -- констатирует Газза,
оглядывая просторы Певческого поля. -- Я был с первой
гражданской женой Кристиной на Nazareth, "Кино" и Sepultura,
потом Наташку таскал повсюду за собой -- на ДДТ и "Алису",
Creedence Clearwater Revival и Scorpions, "Нау" и Гарика
Сукачева. Так даже на "Скорпах" в Межапарке такого скопления не
было. Собралось тысяч двенадцать -- и то для меня уже было до
хуя...

-- Я вообще на нормальных концертах никогда не был. Представляю,
как мне сейчас вставит. Все-таки "Металлика"... Не зря, Газза,
мы выбрались с тобой сюда: люди, которые побывали на "Роллингах"
почти что год назад, до визита в Эстонию говорили: "Если не увижу
живьем Джаггера и Ричардса сейчас, в Таллине, то не увижу их
никогда..." Так и с нами. А те чувачиллы сейчас не то, что CD не
слушают -- роллинговские клипы по Viva + не смотрят. Говорят,
все равно не то...

И вот на сцене с жизнеутверждающим "Неllo, motherfuckers!"
появляется разогревающая американская команда -- Monster Magnet.
Мы реагируем положительно. "Примерно нечто среднее между Kiss и
той же "Металликой"," -- комментирую я.

-- Зашибись команда! Прикинь, Леха, а в Риге "Прату Ветру" на
разогрев, наверное, выпустили бы! -- презрительно фыркает Газза.

Прочая публика реагирует вяло. Дикие по масштабам и
протяженности очереди за шашлыками и не думают рассасываться.
Вечер начинает становится томным. Газза почти допил третий ерш.
Он раздосадован и посему бушует. Пока мирно -- в смысле, для
окружающих: то есть вербально. Видимо, рисковать не хочет --
Газза же удавится, если не увидит "Металлику". Железные же, бля,
у него, когда надо (преимущественно ему), нервы. "Уебки!
Пидармерия! Недоноски! Они пришли сюда, ЧТОБ СТОЯТЬ В ОЧЕРЕДЯХ!
Охуительно! Дикий прикол, обосраться и не жить! Нет, я не
понял, пожрать вонючих хот-догов они чуть пораньше -- как, не
могли? Пива накатить тоже? Или после концерта наебениться до
усрачки?"

Я успокаиваю возмущенного друга, для кучи обосравшего с ног до
головы и Мэрелин Мэнсона. "А причем тут Мэнсон?" -- спросил я.
"Да заебал он меня своей простотой. И пидор вдобавок." "Ладно,
Газза, главное, что МЫ -- здесь."

Утихомирить его, похоже, уже невозможно. Ему по кайфу "магниты",
которых, как и я, он не слышал вообще ("Наташка когда-то
говорила мне, что они клевые парни..." -- вспомнил Газза), но
моего друга раздражает антураж. Мы идем отлить к дальнему
забору, обтянутому черной пленкой. За ней лают сторожевые псы и
прохаживаются копы эстонского разлива -- там микс-зона, for
VIP-persons only. По пути вслед за Мэнсоном достается и Гарросу
-- за то, что его здесь нет. "Это его проблемы," -- обрываю
Газзов полив я. "Он окончательно и бесповоротно опустился в
топе," -- подводит итог Газза. "Несомненно!" -- согласился я,
мысленно проклиная Гарроса.

7.

Впрочем, как-раз кому-кому, а первостепенно -- Евдокимову -- было
за что злиться на Гарроса. Оба они совершенно назаслуженно
пострадали именно из-за "Металлики" -- поэтому-то именно с них и
началось великое переселение нашей шестерки в Ковно. Но если
Евдокимыч был рядом со мной, то Гарросом и не пахло в помине.
Непорядок. Непонятно.

А дело было так. 21-е января, день рождения Графа, гульба
мощная -- дань традиции. Гаррос приносит Леху домой -- в
квартиру, которую он снимал вместе со своей герл-френд Ленкой.
Леха, не раздеваясь и, по обыкновению, не разуваясь,
заваливается спать, Ленка, обиженная, уходит в оставшуюся из
двух комнат. Но -- что бы вы думали?! -- в четыре утра Евдокимов
встает как ни в чем не бывало и врубает, естественно, на полную
громкость (колонки С-90), любимую "Металлику", альбом "Kill 'em
all". Бешенный ритм и зажигательный вокал девятнадцатилетнего
Хетфилда пробуждают Лехину вторую половину и она с криками и
воплями врывается в его комнату -- и пренахальнейше нажимает
клавишу "stop", обрывая

The four horsemen are drawing nearer
on the leather steeds they ride
they have come to take your life

On through the dead of night
with the four horsemen ride
of choose your fate and die

Oh, yeah-yeah!!!

Роковую ошибку допустила baby, но это она поймет уже позже.
Ленка ведь женщина: ну что с нее возьмешь?

-- Ты не охуела, нет? -- возмутился Алексей Евдокимов. -- Я лежу
на диване, ноги в лыжи обуты, у меня жизнь удалась и я слушаю
СВОЮ ЛЮБИМУЮ ГРУППУ. А ты мне весь кайф, можно сказать, ломаешь!

Елена молча указала Евдокимычу на порог. Леха всегда был легок
на подъем, так что собрался быстро. А напоследок спел "No
remorse" ("Нет угрызений совести"), ту самую штучку, под которую
в техасском городке Корпус Криста два тинэйджера ловко
ухайдокали прохожего. На суде одному впаяли лишь один (!) год
тюрьмы, второму дали вышку. На вопрос судьи: "Ваше последнее
слово?", обреченный полностью пропел ту самую "No remorse".
Примерно так же, судя по всему, распорядился своей love story и
Евдокимыч.

Кстати, подобный случай той же зимой чуть было не произошел на
флэту у нас с Наташкой. Она наорала на меня, что я слушаю "Four
horsemen" вместо того, чтоб залезть в ванну -- вода, мол, скоро
через край польется. Я все равно дослушал семиминутный боевик до
последней ноты и, поставив альбом "Ride the lightning", таки
погрузился в горячую воду. Она сделала музыку потише -- якобы,
спят соседи, на что я ответил, что на них мне давно глубоко
насрать, так же как и на то, есть ли за стеной грудные младенцы
или нет -- и, уже поднявшись, голый и мокрый, выставил Наташку
за дверь. Через пару часов, правда, она вернулась -- и
совершенно искренне извинилась.

...На улице, понятное дело, одному Лехе делать было нечего,
вдобавок еще и злоебучая зима на дворе. И он пошел к Графу.
Оттуда их быстро препроводили Костины родители: пацаны просто
решили дослушать альбом на полной громкости. Тогда они
отважились пойти к Гарросу. Девчонке последнего, Хейли, вся
троица (а Граф и Леха уже затарились несколькими пузырями
"Московской") заявила, что они будут здесь сидеть, пить водку и
громко-прегромко слушать "Металлику", так что не сызволила бы
она свалить из хаты куда подальше.

На утро это мероприятие обернулось семейным скандалом: Хейли
вопила, трио молчало. В итоге Саня произнес первую и
единственную в то предрассветное время обращенную к своей
девчонке фразу: "А пиво в этом доме еще есть???" После чего его
семейная жизнь была порушена раз и навсегда.

В итоге Граф побрел мириться с родителями, а Гаррос, произнеся
"да заебала она меня", уломал Леху, не заходя домой, свалить в
Каунас (Саня был человеком с крепкой волей, вот и ожесточение
его было вполне законченным и честным). Куда чуть позже прибыли
и я, и Граф, и Алекс, и -- последним -- Никита.

8.

Тот же день, 20:40

Вечернее небо временно прояснилось. Это ненадолго. Было видно,
как косо садилось солнце. Оно уже стало багровым. Моnster Magnet
уходят со сцены. Мы рычим и апплодируем, прекрасно осознавая,
что все только начинается -- и неизвестно, чем закончится. Ждем
дождя -- все небо в тучах, а я не зря прихватил с собой
непромокаемую куртку, купленную за 6 500 иен в японском Нагано.
На яблочно-зеленом небе плывут облака, осторожно избегая
столкновения с полумесяцем. Своей неторопливостью они почему-то
похожи на фламинго.

Мы приканчиваем ерши, а последним предконцертным тостом
становится жизнеутверждающий девиз "Жизнь удалась!"

Тот же день, 21:00

Ничего. Ровным счетом ни-че-го. Кроме, разумеется, бесконечных
очередей (но они -- явно не для нас): выстроевшиеся в шеренги
людские массы обложили нас со всех сторон и создают иллюзию
цитадели.

С ершами завершено -- ждем "Металлику". И даже как-то дрожим от
возбуждения.

9.

Тот же день, 21:15

Первым на сцену выходит Ларс и его техник Флемминг, с которым
высококвалифицированный ударник не расстается уже четырнадцать
лет. Тридцать тысяч глоток радостно рычат. Отстучав несколько
весьма и весьма крутых брейков за установкой Tama и наклейкой
"Парковка только для датчан", Ульрих покидает сцену.

-- Щас начнется, -- Леха никак не может дождаться начала
концерта. Или -- начала конца. -- Так, Ларса мы уже увидели.
Значит, жизнь частично удалась.

-- Я с ним, кстати, виртуально познакомиться успел.

-- Как?..

-- Через Internet. Кстати, в чем-то Серега прав. Про "Whisky in
the jair" в их концертом сайте ни слова. Они ни разу ее еще не
сыграли.

-- Что, как минимум, более чем странно.

-- Впрочем, еще не все потеряно. По нашему прибалтийскому MTV
уже месяца два шла раскрутка именно таллинского шоу. И в
качестве рекламного клипа использовалась "Whisky in the jair".

-- Газза, так что рассказал интересного Ларс из того, чего мы не
знаем?

-- Да дохуя всего. 17-го июля в Лиссабоне этот тур закончится,
правда, в конце месяца они выступят на "Вудстоке". Потом
четверка отметит день рождения Хетфилда, третьего августа
Джеймсу стукнет тридцать шесть, а затем засядет в студии
записывать новый альбом. Работать Metallica будет вместе с
симфоническим оркестром Сан-Франциско -- тем самым, с которым
когда-то записывали "Nothing Else Matters". Появление диска
планируется на вторую или третью неделю ноября. Официального
названия пока нет, скорее всего, альбом будет называться
"Symphony Album". После чего группа даст концерт в Детройте в
новогоднюю ночь, где компанию "Металлике" составят Kid Rock и
Ted Nugent, и отправится в новое мировое турне. Спросил я Ларса
и насчет того, не собираются ли они вновь посетить Таллин, на
что Ульрих ответил: "Графика турне пока еще нет. Единственное,
чего бы хотелось, так это посетить страны, где нам нравится
бывать, но "Металлика" так и не смогла сделать это в ходе
нынешнего вояжа по планете." Прежде всего, отметил Ларс, это
Румыния, Турция, Аргентина, Колумбия, Финляндия и Мексика.

-- Вот и замечательно. Поедем к финикам в следующем году. Тем
более, что в Финляндии у лосей я не был.

-- При чем тут лоси, Леха?

-- Да так финнов здесь, в Таллине, называют. Ну так же, как
эстонские русские аборигенов -- то талапонцами, то куратами, то
килькиными братьями.

-- Предельно ясно. Продолжаю. Среди современных тяжелых групп,
которые ему по кайфу, он назвал две банды из из Сиэттла. Это New
American и Sharm Sevendust.

-- Я о них ни хуя не слышал.

-- Я тоже. Мы-то и с Monster Magnet вот только-только
познакомились. Кстати, похоже их то ли Ларс, то ли Джеймс, то и
ли оба вместе продюссируют. Чувствуется рука "Металлики".

-- Ага, точно. Ну, что еще Ларс рассказал тебе?

-- Ему дико покатил последний альбом Меgadeath "Risk". Причем с
Дэйвом Мастейном, которого Metallica в свое время, как ты знаешь
-- ну, под зад ногой... -- у Ларса неплохие отношения. И я ему
верю. Помнишь, на каком-то фестивале, не так давно, Ульрих даже
на сцену выскочил и дуэте с Дэйвом спел "Анархию" Sex Pistols?
Ларс сказал, что недавно я разговаривал с Мастейном по телефону
и восхитился его последней работой. Хуевой, к слову, в силу своей
вторичности -- много повторов из "Load" и "Reload". Дэйв, в свою
очередь, пожелал удачи "Металлике". Так что the war between
Metallica and Megadeath is over...

Я поинтересовался, что слушает Ульрих-младший -- сын Ларса
Майлз. Датчанин написал в ответ, что все то же самое, что и он.
"Просто у него нет другого выбора, -- пояснил Ларс. -- А
засыпает он под симфоническую музыку." Кстати, Джеймс Хетфилд
уже давно приучил своею мелкую, Кайли Ти Хетфилд, к посещениям
концертов "Металлики".

Еще Ульрих поведал, чем он занимается в турах во время
перелетов. "Если это дневной перелет, я изучаю документы группы,
я ведь веду дела "Металлики", и много ем. Если перелет ночной,
то все зависит от погоды: могу сесть за штурвал самолета (ведь я
-- co-pilot), а могу пить водку с тоником и играть в покер."
Меня тут же пробрало уточнить, какую водку он предпочитает.
Выяснилось, что Belvedeer и Absolute.

-- Какую-какую? Bevedоr?

-- Не-а. Belvedeer.

-- Я такую не пил.

-- Я тоже не пробовал. Самым сложным моментом своего пребывания
в команде он назвал концерт в Чикаго в 1991-м году, когда на
посту фронтмена ему пришлось сменить Джеймса Хетфилда и спеть
"Am I evil?" -- видимо, он забыл, как у них, тогда еще
ниществовавших, увели фургон со всем аппаратом, кроме гитар
Хетфилда и Бертона, после чего они и написали мою любимую и свою
самую мрачную вещь, "Fade to black". А самыми незабываемыми
историями он назвал концерт перед русской аудиторией в 1991-м
году в Москве, в Тушино, а по жизни -- ночь после концерта в
Портленде, когда Ларс трахался с тремя мочалками.  Правда, в
одном из интервью он сказал: "Недавно меня спросили о личной
жизни -- и я просто рассмеялся: в моем лексиконе нет таких
слов." Оказывается, судя по портлендским приключениям, есть.

-- Слушай, что ему нравится из репертуара группы?

-- В последнее время -- "Enter sandman" и "Bleeding me". А так --
"The four horsemen", "Fade to black", "To live is to die",
"Welcome home", "Dispossible heroes", "Mama said", "Devil's
dance", "...And justice for all", "Escape", "Fixxxer", "The
mechanix" (которую они пели вместе с Мастейном, пока того не
поперли из банды, и потом она была переименована в "The four
horsemen": Джеймс написал новый текст, сказав, что лирика Дэйва
-- говно), "Orion" и "Call of Ktulu". Любимые барабанщики Ларса
-- Ян Пэйс, Фил Тэйлор, Клив Барр и малоизвестный Элвин Джонс. А
на мой последний вопрос: "Когда мы вновь на концертах услышим
"Fade to black"?, он ответил: "Мы время от времени исполняем
наши любимые вещи. Да, в этом турне мы не играем "Fade to
black", но, возможно, вы ее услышите уже в следующем туре."

-- Если я ее сегодня услышу живьем, я обоссусь от радости на
месте. В любом случае, через год мы услышим ее в Хельсинки.

-- ...Wir zwei gehen mit Aleksej Ewdokimow zu Tallinn. Wir
kommen zu zweistundenlang Konzert von Rockgruppe METALLICA. Wir
gehen zu Arena "Pevtscheskoje pole" an den Sand in Kadriorg und
unsere Schuhe ist graubraun und dunkel. Der Himmel ist hocher
wie immer und hat viel Wolken und ganz hinten blaugrau Meer ist
endlos weit. Unsere Fussen sind tief in Sand und hinten wir
anderen Leuten finden blass Fussspuren. Wir haben die grossen
Stranden nach Abend: wir bekommen zu Tallinn METALLICA hoeren!

-- Что ты несешь, Газза?

-- Да так, ничего. Секретарь Lietuvos Rytas Ольга попросила меня
написать ей от балды текст на немецком, начинающийся со слов:
"Wir zwei gehen..." И было додено еще двенадцать выражений,
которые в этом тексте надо употребить. Что я и сделал. Теперь
тебе эту чушь пересказываю.

Тот же день, 21:03

Ура!!! Есть контакт!!!

"Exstasy of gold", традиционное двухминутное интро. "Here is 
METALLICA! Fuck you!" -- приветствует аудиторию Джеймс. Тут 
кончаются впечатления и начинаются ощущения. Происходящее не 
поддается осмыслению и еще меньше -- описанию. На первого 
"Breatfan'a", стартовавшего с соло Кирка Хэммета и довольно 
топорного ритма Ларса, не успевшая сориентироваться по большей 
своей части публика откликается вяло, но следом идет 
cверхзнаменитый "Master of puppets" -- и начинается АД.

10.

Тот же день, 21:03

Звучат только соло-гитара и барабаны. Это начало бронебойного
боевика "Breadfan", ковер-версия Bugdgie. "А я думал, они начнут
с "Enter sandman", как в Мехико-Сити," -- глянул я на Газзу.
Столь стремительного старта, наверное, не ожидал никто. Затем
подключаются ритм-гитары и бас. Один из стоящих на сцене
произносит: "I'm Jamz. Tallinn, we have a some fun tonight!". Мы
стоим в семидесяти метрах от него и знаем: этого человека зовут
Джеймс Аллан Хетфилд. Когда-то Jamz очень правильно подметил:
"На концертах у Metallica всегда бомбовый звук." "Breadfan" это
наглядно доказал.

Он нас ошеломил одним только фактом своего появления. Мы на
какое-то время даже онемели. И были не в силах прийти в себя от
такого безудержного шквала буйной энергии.

Я и Газза третьего августа еще позвоним "во все справочные
мира". Гаррос говорил, что мы оба тронулись умом после концерта,
потому что перестали слушать абслютно все, кроме Metallica, а
третьего августа решили непосредственно связаться с Хетфилдом и 
лично поздравить его с днем рождения. "Алло, -- набрали мы один 
каунасский телефон, о существовании которого мало кто знал: он
был ментовским, и назвали пароль. -- Мы можем выйти на любую
справочную мира?" "Да." "Соедините, пожалуйста, с
Лос-Анджелесом." Увы, номер Джеймса нам так и не дали: он
оказался засекреченным. "Безумцы," -- прокомментировал Гаррос.

Следующим шел "Master of puppets", "Кукловод в театре
марионеток", заглавная песня одноименного альбома, чье лого
породил чувачилла по имени Брайан Шройдер.

Хетфилд, следуя традиции, половину слов даже не выпевал -- за
него пело все начиненное тридцатитысячной взрывчаткой Певческое
поле, включая и меня с Газзой: "Come crawling faster/Obey your
master/Your life burns faster/Obey your master..."

Следует гениальный проход Em/D/C/Am/H/H7. Газза играл его и в
Neris'e, а вообще-то всегда меня поражало, как он начинал "Fade
to black" -- выразительно, в отличие даже от "Анархии", "Все
идет по плану" и чистяковских "Мух" -- причем, нетипично. Он
выпевал в начале концовку, стартуя со слов "Yersteday seems as
through it never existed/Deаth greet me warm, now I will just
say "Goodbye!"

Становится немножко грустно: ведь "Master" стал экзаменом на
вшивость для претендентов на пост бас-гитариста лучшей команды
мира после внезапной смерти Клиффа Бертона. И из 341 человека
его прошел лишь один -- Джейсон Ньюстед. Никто, кроме него, не
смог порядочно сыграть "Master". После чего на вопрос Ларса и
Джеймса, партию какой песни желает отбацать, он просто ответил:
"Да любую!"

-- Да, потом появился Джейсон, -- вспоминал Кирк Хэммет. -- И мы
устроили попойку в кабаке Tommy Joint. Нормальную такую
попойку...

11.

То же день, 21:27

Вдруг Газза расходится не на шутку. "А почему там впереди у сцены
какой-то замудонец размахивает звездно-полосатым флагом?
Радиотрансляции этой песни ведь в восемьдесят шестом запрещали в
Штатах. Давай его замочим после концерта, ведь сыграй ребята
"...And justice for all", последние, если ты не в курсе, слова
клятвы гражданина США, его б убил Ларс своими барабанными
палочками," -- предлагает он. Газза ну очень сильно не любит
Америку, впрочем, и вообще всех четырех музыкантов Metallica
считает русскими парнями. "Янки злоебучие так много, как они,
выпить не могут," -- считает Газза. И ему похуй, что они поют на
английском. Он его, благо, знает -- и тексты Metallica Газзе
вполне доступны.

"Master" калифорнийские гости отыгрывают полностью, с первой до
последней ноты -- такого я не припомню. Мы медленно, но
неминуемо хуеем. Тем более, что Хетфилд исполняет последние
строчки второго куплета в отличном от оригинала концертном
варианте: "...how I'm fucking you".

"Of wolf!" -- раздается крик Джеймса. "...and man!!!" --
подключаемся мы. Неожиданно для всех присутствующих раздаются
первые аккорды "Of wolf and man". Очереди окончательно
рассасываются. Прежде, чем Хетфилд написал "Of wolf...", он
проштудировал массу научно-популярной литературы и просмотрел
немало сюжетов National geografic -- короче, все, что можно о
волках. Люди и волки вообще не слишком сильно отличаются друг от
друга, подметил фронмен Metallica. Схожий стадный рефлекс...

На одном из пальцев правой руки Джеймса сверкал перстень с
черепом, подаренный ему покойным Клиффом. Сам Бертон купил его в
лондонском шопе The great frog. На груди Хетфилда сверкал
кулон в форме головы волка, приобретенный там же. В память о
любимом магазине своего мертвого друга.

Следующий сюрприз -- "The think that never should be", идею
которой навеял Бертону американский фантаст Говард Лоукрафт.
Орем с первой же строчки: "Messenger of fear in sight..."
Хетфилд, да и вся команда в целом -- в полном восторге. Ребята
впервые в Эстонии и, наверное, думали раньше, что едут в страну
типа Зимбабве. А тут, оказывается, знают слова их песен. Аж
целых тридцать тысяч человек. Ведь собрались лучшие из лучших.

"A lot of L-l-l-l-louder!" -- раздается со сцены. Пиротехнический
взрыв, микрохирошима, микронагасаки. Я узнаю "Fuel" и записываю
название песни в блокнот Газзы: мы фиксируем все. "Gimme fuel,
gimme fire, gimme that, which I desire," -- я взрываюсь. По
правому каналу идет гитара Хэммета, по левому -- Хетфилда. Все,
как на альбоме "Reload".

Газза в полной боевой готовности к попаданию в дурку уже на
следующей песне: после слов "Fortune, fame/Mirror, vain/Gone
insane (это -- Хетфилд)/But the memory remains (а это
подхватываем уже мы и еще 28 998 человек)" он срывает с себя
куртку и размахивает ей над нашими головами. Мимо проходят два
шведа и заведенный полиглот Газза кричит им: "Sug min kuk! Pra
at helvete!". Что в переводе на русский, как он мне потом
расшифровал, означает: "Отсосите! И идите в ад!" Газза
пребывает в заблуждении, что Швеция -- одна из стран НАТО. На
дураков, однако, не принято обижаться. После того, как шведы
съебывают, Газза повернулся и ко мне: "Когда Гребенщиков Борис
Борисыч или, скажем, "Нау" будет собирать такую аудиторию, тогда
пускай и пиздят." "Русского рока вообще нет," -- соглашаюсь с
ним я. А Хетфилд в это время адекватно реагирует на рев толпы:
"You're right!"

Кстати, "Memory remains" -- первый опыт приглашения "Металликой"
вокалиста со стороны. Вернее, вокалистки. Ей стала известная
поп-певица шестидесятых, экс-герлфренд Мика Джаггера, соавтор
хита "Sister Morhine" тех же "Роллингов" пятидесятиоднолетняя
Мариана Фейтфул. После переговоров с Ларсом и Джеймсом и
последующим распитием вина в Дублине, в котором никто из нас
никогда не был, она согласилась на эту роль. "Нам нужен был
человек с харизматическим голосом," -- утверждал Ларс. На
Певческом поле функции Марианы исполнял басист Джейсон Ньюстед.

-- You're feelin' fuckin' funny tonite, am I right? -- с
помостков обращается к нам Хетфилд. "Yea-a-ah!" -- следует
немедленный ответ.

"Ха-ха, it's "Bleed"," -- кричит Газза. Он узнает первые ноты
"Bleeding me". "Bleedin' for Estonia!" -- восклицает Хетфилд.

"I'm diggin' my way to somethin' better..." Не знаю, к чему
лучшему мы копаем свой путь, уверен лишь в одном: добром это не
кончится.

Не зря же барабанщик Ульрих творит со своей Tam'ой такое, что
скоро перестаешь поражаться его физическим данным и количеству
запасных палочек -- поражаешься выносливости барабанных
мембран...

Отмечу лишь, что турне "Damage justice tour", длившееся для
Metallica аж восемнадцать месяцев, завершилось следующим:
двести пятьдесят один концерт, четыре тысячи поллитровых банок
любимого Газзой японского пива Sapporo (правда, пил он его лишь
в Стране Восходящего Солнца), три тысячи сломанных кленовых
барабанных палочек, тысяча шестисот комплект гитарных струн (на
двоих -- Хетфилда и Хэммета), и семьсот пятьдесят -- басовых.
Впечатлительно, нет?

"Oh, yeah... We're gone!" -- провозглашает Джеймс. Раздаются
звуки бессмертной "Orion". Под нее трое из четырех
присутствующих на сцене хоронили Клиффа Бертона. Во время того
турне, когда 27-го сентября 1986-го года в Южной Швеции на
шосссе У4 Вернамо -- Юнгби в 6:50 a.m. разбился Клифф -- и
Хетфилд чуть не убил водителя и кого-то из дорожников, а после,
ночью, вынес с руки два окна в отеле, фаны Metallica все равно
собирались в тех местах, где должны были пройти концерты "Damage
tour". ПРОЙТИ С ЖИВЫМ КЛИФФОМ. В кассы не было сдано ни одного
(!) билета. Миллионы во всех уголках земного шара прощались с
великим музыкантом. Когда Газза рассказывал об этом Гарросу,
Саня неосторожно заявил: "А я бы свой билет сдал." На что я
тогда отпарировал -- и за себя, и за Газзу: "А ты бы его и не
купил!" Так, например, произошло и сейчас: Газза и я здесь,
Гаррос -- там. Счастливо оставаться!

-- Мы никогда не перед чем не остановимся, потому что мы --
Metallica! "But we will never stop/We will never quit/'cause
we are METALLICA" -- ведь спела же так четверка в своем первом
альбоме, по утверждению Газзы: и он выкрикивает тот лозунг. --
"Whiplash!"

Хетфилд отвечает: "I'm sucking!" Народ реагирует положительно.

С Газзой, мной и Гарросом связана еще одна история относительно
"Металлики". Мы как-то сидели в номере и стоящий сейчас рядом со
мной человек заиграл на гитаре. "Узнаете?" -- спросил Газза.
"Fade to black"," -- ответил я. "Непохоже," -- дичайше неуклюже
вклинился Гаррос. "А ты хоть знаешь, с какого она альбома?" --
возмутился я. Гаррос был не в курсе, Газза расхохотался. И
насмешливо пропел на русском самую что ни на есть родную песню
Metallica: "Жизнь заканчивается/Я не хочу больше жить/Смерть
зовет меня в свои объятия и остается лишь сказать "Прощай!"
Впрочем, тон Газзы был не до конца веселым: было ощутимо, что он
в Каунасе переживал вынужденное расставание с Наташкой. На
нынешнем этапе жизни у него, похоже, все заебись: его Линда
обитает в Паланге и Газзу не парит.

"В момент записи альбома "Ride the lightning" они пили виски
Rebel Yell, ты знаешь про это? -- поворачивается ко мне Газза.
-- Надо найти его в одной из таллинских кругосветок." Мы,
однако, в Старом Таллине обнаружим и не такое "вкусное" -- этот
эпитет Газза обычно адресует бухлу.

Следует "Welcome home" в чисто инструментальном варианте. Но все
равно мы-то уж, все тридцать тысяч, дружно кричим как оголтелые:
"Sleep my friend and you will see that dream is my reality..."
Хетфилд ограничивается лишь концертными вкраплениями "Fuck all
off!" и "See you, motherfucker!" Мы знаем слова, а песня была
написана впечатлительным Джеймсом Хетфилдом сразу после
просмотра "Полета над гнездом кукушки". Газза, когда-то он мне
рассказывал, просмотрел впервые фильм Милоша Формэна как-то в
Москве, еще вместе с первой своей женой, Кристинкой. "Полет" 
тогда ударил по ним обоим -- и Газза до сих пор считает его 
одним из самых лучших образцов мирового синематографа. 
"Sanatarium -- это место, где люди по-взрослому играют в смерть, 
-- говорит Газза.  -- Когда и в самом деле делают лабатамию, это 
должно быть жутковато."

-- If you come here to see spandey and a fuckin' eye make-up and
all that shit and the word rock'n'roll baby in every fuckin'
song, isn't the fuckin' band! -- Хетфилд становится
взрывоопасным. Впервые эти слова он впервые признес не на
Певческом поле -- на фестивале в английском Донингтоне в августе
восемьдесят шестого. -- Are you ready to tell: "Fuck now Jamz?"

-- No-o-o!

И вот -- "Seek & destroy". Первое слово боевика, как на альбоме
-- "Alright!", а следом Хетфилд проревел, что после такого
факинг-концерта всем присутствующим не мешало бы отправиться в
дюны -- и там потрахаться. Газза этот призыв воспринимает с
воодушевлением: "Ха-ха! Тут немеренно красивых мочалок."
"Согласен. Но им нечего делать на Metallica" -- отвечаю я. Газзе
везет: он эту вещь уже слышал в Риге, правда, в исполнении
"Черного обелиска", разогревочной перед Sepulturа командой.
"Kill to me!" -- завершает "Seek..." Jazn, хетфилдовские
голосовые связки на сей раз нуждались в отдыхе.

-- Tolls, tolls, tolls!!! --  раздается со сцены.

Понятное дело, "For whom the bell tolls". "По ком звонит
колокол", хэменгуэйевские мотивы. Вокальная партия разделена на
двоих -- Джеймса и Джейсона. Я сразу вспомнил, как Газза
приволок в номер в Neris'e хуй знает где добытые комбик и Fender
и слабал этот хит 1984-го года. Медленнее, правда, чем
Metallica, но все равно было здорово. И, главное, шумно.
Какая-то тетка из администрации отеля даже прибежала ругаться, а
мы пели тоже на два голоса. Замечу, что вещь эта -- из категории
не совсем веселых. Ее придумал Бертон -- и унес с собой из
группы Trauma, в которой играл до Metallica. Тогда я вспомнил
малоизвестный на постсоветском постранстве фильм "Srawn"
("Мразь"), где "Колокола" доминировали в саундтрэке.

К слову, "Bellz" были любимой песнью Флемминга Расмусена, в то
время продюссера Metallica: "Еще мне нравится "Creeping death".
Ребята сочинили ее прямо в студии." Ползущая смерть доберется и
до нас с Газзой. Только чуть позже, чем подкралась к Клиффу
Бертону.

Звучит "King Nothing", ее одна неожиданность концертного сэта. В
первоначальном варианте -- "Load". "Where your crown King
Nothing," -- из этой песни, посвященной Городу Желтого Дьявола,
New York City, небоскребам, этим злоебучим монументам алчности,
и населяющем его людям, в которых все держится на грязных
денежных делишках, и, главное, про то, как в один прекрасный миг
(видимо, ввиду точечного ракетно-бомбового удара русских ВВС)
все это с грохотом рушится, мы знаем лишь эту строчку. И следом
раздаются звуки "Whiskey in the jair". К моменту записи
последнего альбома Metallica "Garage Inc." она была готова аж в
трех вариантах: акустическом, как в оригинале у "Thin Lizzy",
тяжелая и балладная. "Серега -- хуй, мудак, ковбой и пидераст!"
-- провозглашает Газза с некоторой отсылкой к Башлачеву. "Но
мы-то были уверены, что Metallica ее сыграет," -- говорю я. И в
две глотки, до парадокса радостно, мы в унисон с Хетфилдом
финишируем: "But here I am in prison/Here I am with ball and
chain, yeah". "Лично по моему мнению, они общаются
телепатически, -- утверждаю я Газзе. -- Иначе такая разметка
песен представлялась бы просто невозможной, невообразимой."

...На протяжении двух минут не смолкает автоматная очередь --
меня приводит в состояние комы доселе невиданная пиротехника.
Начинается "One", единственная на таллинском концерте песня с
альбома "..And justice for all", про который Ксавье Рассел в
журнале "Kerring!", помнится, написал: "Это будут слушать, по
крайней мере, до 2010-го года." Мне и Газзе кажется, что и до
2110-го тоже.

Пироэффекты дают достоверное ощущение Сталинграда образца
сорок второго. По первым аккордам "One" обычно свою гитару
настраивает Газза. "Идея написать такую песню, -- говаривал
Джеймс после выхода альбома Metallica 1988-го года, -- родилась
несколько лет обратно. На стихи меня вдохновила книга Дальтона
Трамба "Джонни берет свое ружье". А музыку мы придумали,
наслушавшась веномовской "Burid alive" с альбома восемьдесят
второго года." "One" была также написана Джеймсом и Ларсом
как-то личностно, прочувственно -- один их общий товарищ
вернулся с вьетманской войны калекой.

"Left me with life in Hell..." -- заканчивают вместо
Джеймса Газза и другие. Для аудитории человек эдак в двадцать,
рядом стоящих, преимущественно бандотов. Они удивляются, что мы
знаем практически все тексты группы на неведомом им английском
языке. "See you!" -- кричит Хетфилд, типа на прощанье.

12.

Тот же день, 22:40

Если б так! Вновь пироэффекты -- это уже "Fight fire with fire",
очередной таллинский подарок судьбы, щедро ею предоставленный.
Внезапный сувенир от Пространства с классическим интро,
рожденным Кэном Якобсеном. "Ending is near/Busting with fear..."
Два огромных пламени появляются по разные стороны сцены. Хетфилд
осторожничает в районе барабанов Ульриха: он уже однажды обжегся
в прямом смысле слова, прямо на концерте, во время совместного
турне Metallica с Guns'n'Roses. Песня, так же как и "Creeping
death", и "Belz", была написана к Хэллоуину -- любимому
празднику Алекса Альбертовича и, собственно, его дню рождения. И
обосновалась на вершине металлических топов.

За ней последовала "Nothing else matters", баллада о настоящей
мужской дружбе, в записи которой приняло участие аж тридцать
товарищей из оркестра славного города Сан-Франциско со
скрипками, виолончелями, духовыми инструментами и прочими
хуйнями под чутким руководством известного по работе над "The
wall" Pink Floyd Майкла Камэна (а проделано все это было в
студии "Abbey Road" -- той, где писались "битлы"), и "Sad but
true", вещь о добре и зле в каждом из нас и их непрекращающейся
междоусобице (написана Хетфилдом еще в далеком восемьдесят
шестом), после которой аудитория долго и пронзительно кричала:
"Hey! Hey! Hey! Hey!". У Газзы начинается приступ паранойи. Я
оторопел от его реакции и подумал было: "А не отвезти ли его в
желтый дом, тот, что для душевнобольных?" Потому ему,
душевнобольному, и слово.

13.

Тот же день, 22:45

В кромешной темноте Хетфилд, озаренный ярко-ярко-белым лучом,
вновь воцарился на сцене. Помнится, контур Андреаса Кавальеро на
концерте Sepultura в Риге 10 мая 1992 года во время исполнения
одной из композиций (вроде, как раз бразильцы играли
теплолюбимый мною "Arise") тоже был очерченным -- но, правда,
другим, ядовито-зеленым светом. Все ждали появляния Ларса,
Джэйсона и Кирка, но эта троица, не в пример Хетфилду, предпочла
кулисы.

"Надо думать, о чем вы поете: время легких успехов давно прошло,"
-- крикнул в толпу Хетфилд.

Стоило Джеймсу лишь заиграть вступление к "Nothing else
matters", как Певческое поле запылало океаном различных,
бензиновых и газовых, зажигалок. Кто-то даже, нашпиговав
газетной полосой пластиковую бутылку из-под тоника, пустил в ход
и ее.

Тогда мне чертовски захотелось потанцевать, естественно, не в
одиночку, под единственный на этом концерте медляк -- и сделать
это вместе с Наташкой. Впервые за долгое время я по-серьезному,
без толики стеба, подумал о ней и вспомнил ее персону в
печальном для себя, грустном и весьма мрачном ракурсе. Внезапно
я почувствовал усталось и пустоту в собственной груди.

Уже более не страдая любовным недугом, я, также помахивая Zippo
и схватившись за руки с Лехой, задумался и стал все припоминать
-- все слова и фразы, что слышал от нее, ее очаровательный смех,
едкие, как царская водка, остроты, донельзя нелепые, но не
становившиеся от того менее изумительными выходки, четкие черты
и неподражаемую мимику ее лица -- лица, некогда очаровавшего
меня. Нежные руки на руле переходной модели BMW, руки, более
нежно и ласково, как-то по-своему, поглаживающие мою кожу, ее
вопиюще хитрые лисьи глаза, ее проницательность, этот
сумасшедший, черт знает откуда взявшийся дар понимать меня -- ей
для этого не пришлось долго жить да мучиться, как это
требовалось другим, так и не просекшим мою полуидиотскую
сущность, отличать маски от действительности.

Когда я с ней познакомился, она выглядела просто замечательно.
Лучше всех. Но я над этим нисколько не задумывался -- ни тогда,
ни теперь. В день знакомства из меня так и вырывался искрометный
фейерверк острот. А она, в свою очередь, искрометала своей
внешностью.

Тогда Наташка глядела на меня своими лучистыми, хитроватыми
глазами -- а я был непроницаем, в солнцезащитных очках. Тогда я
впал в непривычное состояние, которое продолжалось несколько
лет, обычно это называется прострацией: время для меня словно
исчезло.

Занят ли я был или, напротив, свободен и беспечен, я думал о
тебе, до умопомрачительности Наталья, ты же помнишь -- я хотел в
меру своих сил опешивать тебя, to get to you satisfactions, будь
то диковинный подарок или неожиданное предложение поехать вместе
черти куда, туда где ты никогда до этого не бывала. Я чувствовал
себя на голову выше окружающих, победителем -- ты ж знаешь, я не
умею и никогда не умел проигрывать. Я не скрывал от тебя, что
твоя любовь была и осталась для меня вечной, так и
неразгаданной, загадкой. Я начисто не мог представить себе, чем
и как ты живешь -- ты для была словно из другого мира. И что ты
нашла тогда во мне, таком распиздяе -- причем, с большой буквы
-- и добровольном искателе приключений на собственную задницу? И
как только удавалось тебе изо дня в день демонстрировать
искренние доказательства своих чувств, и на глазах у
посторонних, и, тем паче, наедине? Ведь поначалу, первые года
полтора, я терялся в догадках и лишь потом стал принимать это
как данность и рассматривать наши взаимоотношения, как некие
приятные сюрпризы, которые дарит Пространство всяким разным
людям, не давая им и малейшей возможности раскусить, чем же эти
сюрпризы, собственно, заслужены.

Я никогда не забуду, как твое лицо склонялось ко мне, как оно
сияло нежностью, как твои губы подтягивались к моим, и как
состыковывались наши взгляды.

В момент этих суровых размышлений меня словно трясануло, и Леха
даже перевел взгляд с Хетфилда на меня. Я почувствовал себя
одиноким и опустошенным. Меня осенило, осенило как-то
ностальгически: неужели Наташка, которой я отдал столько
времени, нервов и терпения, теперь превратилась для меня в такую
же вещь, ветошь, как прочие окружающие меня предметы? Неужели
любовь действительно ушла и осела лишь муть? Неужели самое
счастливое время -- года, месяцы, дни, минуты моей жизни, ради
которых, собственно, и стоит жить -- в прошлом, а назад дороги
нет?

А, may be, все эти мысли -- фантом?

Впрочем, о чем это я? Я, что, дошкольник, чтобы не знать таких
простых вещей, что любовь -- это простой обман? Фокус. В
противном случае, самообман. Ведь все изначально выглядит
красивее, чем есть на самом деле. Исключением не являются и
чувства. Для любви нужна известная для наивности "молодежность"
-- и слава богу, мы от нее вроде как избавились. Она приносит
всякую поебень, а счастье, вообще, пожалуй, относится к числу
самых дорогостоящих и, главное, неопределеных, вещей в этой
жизни.

Может, то, ради чего я жил -- так это вот эти вот два часа. Вот
эти четыре всадника, four hoursemen металлического Апокалипсиса?

...Trust I seek and I find in you
Every day for us something new
Open mind for a diffirent view
And nothing else matters

И следует эпохальный проход -- проход, который Джеймс играет за
двоих, за себя и того парня, Кирка Хэммета.

В семидесяти метрах от меня ведь стоял сам Джеймс Хетфилд,
живьем увидеть и услышать которого я мечтал еще зеленым безусым
пацаном, когда никакой Наташки и рядом не стояло, да и с Лехой
мы пересеклись значительно позже. И не просто стоял -- он ПЕЛ! И
это было что-то вроде литургии или нисколь не искусственного,
дэвидобоуиского -- натурального, искреннего откровения. Перед
нами в стойке кибодачи с гитарой наперевес стоял великий
человек. Великий и непостижимый. Пожалуй, даже всемогущий.

Он, наверное, может абсолютно все. Играть на сложнейших
конструкциях гитар тяжелейшие рифы и проникновеннейшие
соло-партии, как в "To live is to die", когда Jamz по-честному
отдал последний долг своему другу Клиффу Бертону. Спасти от
голода всех эфиопских детей одним махом и припиздить из Magnum'а
Нельсона Манделу. Воссоздать Конфедерацию Южных штатов и
учинить новые черные бунты в промышленных центрах. Стать
президентом США... какого там США -- ООН! Взобраться на
Джамолунгму. Посадить яблони покруче мичуринских в Антарктиде
-- ведь играла же Metallica холодным летом девяносто пятого в
двухстах милях от Северного полюса в канадском городке Тактояктак
в валенках! И ей все было нипочем, а Хетфилд то шоу и по сей
день считает лучшим в истории группы. Слетать на Луну, наконец.
И дать концерт на сто пятьдесят тысяч человек на Марсе. И что
прикольное -- ведь соберет же Jamz народ. Меня и Леху точно
соберет. Отвечаю.

Он может выебать Шэрон Стоун, Иву Милович и Памелу Андерсон
зараз -- по четыре палки на каждую. Правда, на хуя они ему все?
Ведь он -- очень серьезный пацан, очень взрослый дядька. Он выше
этого. Хэй, Джеймс, прикажи нам с Лехой -- и мы пишемся за
тебя. Пойдем в огонь, за любую Родину и за любого Сталина. Дай
нам ядерную бомбу, много-много-много-мегатонную -- и мы
уничтожим эту планету. Чтоб высвободить тебе время, мы сделаем
это, а ты напишешь еще три сотни клевых песен, плохих ведь ты
писать не умеешь. А мы сходим на кольцах Сатурна на твой
концерт, наслаждаясь зрелищем руин крупнейших городов Земли
сквозь прицел телескопа.

Ведь все равно nothing else matters.

14.

Тот же день, 22:55

Ха-ха, ненависть!!! Че-то все кругом в этом мире очень много
пиздят. Политики и деятели искусства, интеллигентишки и шпана,
кондукторы и таможенники. Все-все-все. И хуйню говорят.
Злоебучиe такие чувачиллы!!!

Город Рига? Ненависть!!!! Наталья Сергеевна? Барать!!!!
Отбойным молотком!!!!!!! Бензопилой и в целлофан!!!!!!!! Где
здесь ближайший кассовый аппарат???? Ха-ха!!!!!!!!!!!!!!

Любовь? Ненависть!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Мы с Лехой и слов-то
таких, как "любовь", не знаем!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Мир или война? Война!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Безбашенность!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Безмозговость!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

"Сконто" -- 8:0!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Hate
I'm your hate
I'm your hate when you want love

Я стану -- обязательно и непременно -- твоей ненавистью, когда
ты вновь захочешь полюбить. И никак тебе от этого не отвертеться,
Наташка. Я -- а ты это лучше чем кто-либо знаешь -- достану тебя
везде. В раю или аду. Скорее в последнем -- тебе, как и мне,
давно указана конечная остановка нашего жизненного travel'a
именно там. Забьем стрелку?..

Такие достойные потоки сознания торнадо проносятся в голове при
прослушивании правильной вещи "Sad but true". Впрочем до
появления Metallica мы слушали песню Оззи "Paranoid". Она -- про
меня. И про Леху.

15.

Тот же день, 23:00

-- See you! Let's together! Hey, hey, hey, hey! Die, die, die,
die!

Начинается "Creeping death". После вступления следует пауза,
которую заполняет сам Джеймс: "Ха-ха-ха-ха!" В воздухе запахло
медленной смертью. Последние песен шесть уже сам Хетфилд поет
сорванным голосом. Мы не менее сорванными голосами попеваем: "So
let it be written, so let it be down..." Концертная версия
постоянно прерывается хетфилдовскими "Ha-ha!!!" и "Yeah-yeаh!!!"
Нас с Газзой он призывает: "Fuck all girls!" Газза готов
посвятить этому всю ночь. И откликается на призыв Джеймса: "Die!
Die! Die! Die!"

Джеймс более чем доволен. Лицо его сияет. "Hey, my estonian
friends! Together!"

-- Неу, аre you still alive?! -- провокационно интересуется он
со сцены.

-- Ye-e-eah!!!

"Вы еще живы?" -- изумляется тридцатитысячному таллинскому
сборищу Джеймс. "Да," -- восклицаем мы.

И тут же -- "Die, die, die, my darling". "I'll be seeing you
again, I'll seeing you in Hell". Ее мы поем вместе с Хетфилдом
-- и еще споем без него в Вышгороде, таллинском целовальнике. И
на хуй разгоним оттуда влюбленные парочки.

Я впадаю в состояние абсолютной невменяемости. Друг Газза
роняется на траву...

"Enter sadman". Слышны традиционные зашкаливания гитары Хэммета,
культивированные в семидесятых людьми типа Томми Айомми.
Название Джеймс придумал еще задолго до записи "Black album", а
потом втирал Ларсу про то, что это -- сюжет из сказки для
американских детей, которым на ночь пугают незасыпающее чадо:
мол, придет Большой Песочный Человек и все на хуй порушит. В
голове прокручивается видеоклип с не менее безумным, чем в
ролике "Smells like teen spirit" сиэттловской Nirvana, старичком
во главе. Хетфилд, как в "Master...", практически не участвует в
припеве -- это мы, способные, возможно, перекричать даже саму
"Металлику", скандируем: "Exit light/Enter night..." et cetera.

"Sabbra cadabra". Любимая вещь Джейсона Ньюстеда с последнего
альбома. Любимая вещь Ларса Ульриха c пластинки "Sabbath
bloody sabbath" семьдесят третьего года. Самая сложная вещь,
которую доводилось исполнить Джеймсу Хетфилду: ему пришлось петь
на тон ниже. Вспоминается молодой Оззи -- и альбомы "Black
sabbath" и "Paranoid", которые Metallica крутила перед концертом
разогрева ради.

"Unforgiven". Инструменталовка. Своеобразная интерпретация "Fade
to black".

-- Do you want slow? Or fast?!

-- Fa-a-ast!!!

Начинается последняя вещь -- "Battery". Громовой финал. Бьет,
будто мешком с песком по голове. Под нее можно прелестно
мочиться велоцепями. Как и под "Raining blood" Slayer'a.
Особенно в Великих Луках. Хетфилд орет в тридцатитысячную толпу:
"Smashing through the boundaries/Funacy has found me/Cannot stop
the battery".

Штучка придумана во время гастролей и собрана из множества
кусков, равно как и "Master of puppets" был сделан уже давно --
еще во время записи "Kill 'em all", в восемьдесят третьем. Один
из забойнейших боевиков во всем мировом трэш-металле.

"Когда ты с неистовой силой бьешь по струнам, играя "Battery", и
у тебя из груди вырывается рык и "О-о-о-у-у-у-у-е-е-е!!!!", то,
уходя со сцены, мы чувствуем себя как никогда хорошо," -- кричит
Джеймс. И добавляет: "See you in future!" Четверка на прощанье
забрасывает первые ряды медиаторами и палочками.

Полный пиздец -- или только его ощущение? Уже после концерта мы
обнаружим, что голоса сорваны напрочь, ладони отбиты и руками не
пошевелить. Всего -- двадцать три песни. Примерно, на прикидку
-- по две с альбома. Мы все посчитали: согласно блокноту Газзы,
все сошлось. Двадцать три бессмертных композиции. "This show was
great!" -- кто-то рядом, может, даже талапонец, они такие,
произносит по-английски.

16.

Тот же день, 23:45

В итоге вместе с "Металликой" мы провозились до сумерок. Уже
зажглись фонари, но окончательно еще не стемнело. Освещенные
улицы, увы, не были пустынны. Кроме того, горели световые
рекламы. И свет в окнах -- от нашего шума, естественно.

Мы бредем по городу, затемненной его части, осторожно вытягивая
шеи, прислушиваясь -- и из окон машин мы слышим лишь
"Металлику", где "Fuel", а где и "Ain't my bitch". Нам уже
приходится щуриться -- и так, что глаза становятся узкими
щелками, вглядываемся в мрак. Сумасшедшее напряжение сковало
всех нас, все тридцать тысяч, что были на концерте -- так
необычно впечатление, подсознательно полученное нами нами
задолго до того, как чувства могли его определить, и то, что мы
увидели и услышали.

Какая-то с непроизносимым названием длинная серая улица слева
наконец пустынна. На нас надвигаются липы и тополя, сумрак
густеет, и кажется, что после ухода Джеймса, Ларса, Кирка и
Джейсона со сцены в природе больше ничего уже нет -- только
собственное движение и незыблемое небо. Мимо проходят толпы -- и
мы стараемся увернуться от них. Газза недоуменно покачивает
головой: "Они своими очередями достали меня на концерте. Лех,
давай свернем левей."

-- Газза, ты говорил, что неподалеку на Нарвском шоссе есть
кругосветка. Далеко до нее?

-- Нет, пойдем в центр Таллина. Хоть один магазин да найдем.
Кому не везет, тот и в носу ковыряя, сломает палец. Но мы ж --
счастливчики...

Таллинской ночью мы идем по кривым улочкам. Воздух был теплым,
звезды -- ясными, и так много сулил каждый булыжный перекресток.
Мы проходим мимо озаренного разноцветными лучами прожекторов
универсама. Он закрыт. А за зеркальными стеклами -- нас не
наебешь! -- стоят батареи бутылок с крепким пойлом. После
магазина, который, увы, нам не подходит -- не в то, видите ли
время мы прошествовали мимо него -- кривая и узкая, как
отверстие туго набитой копилки, улочка, тусклые фонари, тщетно
пытающиеся дотянуться лучами друг до друга и хотя бы таким
макаром соприкоснуться.

30 июня, 00:00

Vana Tallinn. Ночной Старый Таллин.

Ветер дует затяжными порывами, огибая углы средневековых
строений. Над домами дуговой луной висит луна. Слепящий
синеватый галогеновый свет проезжающего мимо авто метнулся по
асфальту. Освещенная уличными фонарями скамейка кажется мне
неплохим местом для ночевки: спать, где угодно, уже вошло в
привычку. "Менты?" -- задумывается Газза. После разъясняет: "В
Старом Таллине, Леха, ты только прикинь -- целых четырнадцать
камер наблюдения! Один мой таллинский друг знает только пять из
них, он их вычислил." "Ни хуя себе," -- поражаюсь я.

-- Не-ет, братва, никто из стариков с "Метелицей" близко не
стоял! Оззи -- уже давно зомби, "Сепультура" (нежное
отечественной прозвище бразильской группы Sepultura), "Криэйтор"
тоже не тот... А Хетфилд -- это ж, бля, вообще!.. -- восхищение
переполняет меня до потери речи.

Мы сталкиваемся с неожиданной, но заранее прогнозируемой Газзой
проблемой -- по ночам в Таллине почти никто не торгует алкоголем.
Некая мистическая почасовая лицензия перекрывает нам кислород.

-- Это в Европе везде теперь так, -- раздраженно комментирует
Газза, -- в Бундесе там, в Литве даже... Ты ж в курсе.

-- Ну, тогда Эстония с Литвой точно вступят в Евросоюз...

-- А Латвия? -- адресуется Газза ко мне.

-- А Латвия вступит в Россию!

Тот же день, 03:00

Вышгород.

-- Бухло -- это воплощение русского мортидо, -- глубокомысленно
рассуждаю я. -- Стремления к смерти, понял? Помню, когда-то в
России выпустили майки с логотипом "Kill 'em all" ("Перебей
всех"). В оригинале, как ты знаешь -- лужа крови и молоток. У
нас это выглядело так: надпись "Перепей всех", лужа водки и
пустая бутылка...

"Не будем строить из себя абстинентов и честно выберем из двух
зол. Культуре наркотической лично мы решительно предпочитаем
культуру алкогольную, -- продолжаю я в духе речей генерала
Михалыча из "Особенностей национальной рыбалки". -- И не только
потому, что чаще пьем регулярно, чем колемся -- а до этого дела
мы никогда не опустимся. И не только потому, что любим Ремарка
больше Берроуза. А еще и потому, что наркокультура -- замкнута,
эгоистична и онанистична, культура же алкогольная -- открыта и
активна. Человеку пьющему -- а кто из нас не киряет? -- ведь
компания, понимаешь, потребна. Ему интересен ДРУГОЙ.
Соображают-то классически на троих, то бишь. Ну сегодня,
допустим, в виде исключения -- на двоих. В Каунасе мы гуляем
вшестером, не считая мочалок. Человеку же торчащему не нужен
никто. ДРУГОЙ ему только мешает. Отвлекает, гад, от личного
кайфа. Как нашего Никиту Нидермайера.

Между прочим, выводы из этого можно сделать -- глобальные.
Посмотрим на славный боевой путь человечества. Могучие
наркоцивилизации обеих Америк, все эти ацтеки, майя и инки с их
кактусами и листьями коки, великие культуры Средней,
Юго-Восточной, Малой и прочих Азий с их гашишом и кальянами... И
где ж, бля, они все теперь? Вчистую проиграли бесперечь пьющим
огненную воду европейцам. А мы -- европейцы-гиперборейцы.
Ницшеанцы. Пьющие, бля, буддисты.

И викинги -- уж на что крутые были ребята! -- исчезли с лица
земли именно потому, что сделали пагубную ставку на мухоморы.
Берсерки. Грибы -- они хороши с лучком на сковороде, к водке,
а вдохновляться к бою надлежит наркомовскими ста граммами. Как
правильно, как глубоко понимал это князь Владимир Красно
Солнышко, сказавший: "На Руси есть веселие пити!" -- и отвергший
трезвеннический ислам! А исламистов злоебучих вообще пиздить
надо. Русские пиздят чечиков, еврейцы -- паластинцев. Так что
русский с еврейцем -- братья навек. Особенно в сраной Латвии,
где и тех, и других притесняют туземцы. Разница между ними
невелика: если еврей может запросто пойти в рижскую синагогу и
получить справку для того, чтобы съебаться в Германию, то
русскому надо ее покупать. Чтобы опять-таки свалить в Бундес. У
них же, бля, чувство вины, у фашиков злоебучих.

И более того -- одолевает завсегда крепкое зелье. Помнишь, как
мы пили сингл-молт Aberlour? Винные французы и гишпанцы супротив
Британии с ее виски, джином и колониальным ромом -- и кто в
итоге правил морями?"

-- Зима 1812-го года -- "Сконто" -- "8:0"!", -- прорычал я наш
знаменитый лозунг, -- однозначно показала превосходства
сугревающей водочки над изысканными бордо и шабли. Да и у
Гитлера все шло хорошо, пока не полез со своим убогим шнапсом на
нашу "беленькую". А тут еще союзники с английским скотчем
подсобили. И сынам Ямато с их 20-градусным сакэ просто
неуместно, неумно было соваться к пьющим бурбон янки! Россию,
пойми это, Газза, осознай, ждет великое будущее. Не потому что
там Сергеев, Иванов и Примаков. А потому что -- там есть
трейд-марка "Смирновъ"."

Газза толкает ответную телегу: "Black sabbath" -- любимый альбом
Metallica. Мы его слушали очень громко. Помнишь, еще до начала
концерта? А Джеймс говорил так: "Я всю жизнь просто ненавидел
группы The Beatles и Jethro Tull." А вообще, металлисты -- это
самый развитый и передовой класс, и никто не может отрицать, что
это и есть передовой отряд всего пролетариата. Это не моя, а
Ленина Владимира Ильича версия. Однако так оно и есть.

Мой язык заплетается. Чудом добытая бутылка эстонской водки с
непроизносимым названием "Выру" почти пуста. Водка крепка и
свежа, с каким-то лунным привкусом. Время от времени на нас
накатывало прошлое: какие-то герл-френдз, умершие друзья,
разбомбленные города Югославии, где дети после этого не могут
смотреть Cartoon Network, а теперь еще и этот концерт Metallica
с лучшей, на мой взгляд, во всей рок-музыке песней "Creeping
death" -- и впивалось в нас омертвевшими глазами. Для таких
случаев существовала только водка, которую, собственно, мы так
долго и искали.

...Кругосветка, честно работающая 00-24, на весь центр города
нашлась одна. О еe местонахождении мы справлялись у аборигенов
полдюжины раз, и единственным, кто его знал, оказался русский:
бандюган указал нам путь к Вырским воротам. Зато там мы
обнаруживаем неплохой выбор крепких напитков, за которыми пошли
было, но, ужравшись в Вышгороде, так и не добрались. Там было
все -- например, грушевая немецкая водка Williams Christ Birne,
Specht, zeit 1910, 0,7 l, 40 %, которую мы миксовали с
шампанским на том злоебучем дне рождения. Вообще-то, когда водку
мешают с шампанским, коктейль называется "Огни Москвы". Но так,
как мы перемежали шампунь со шнапсом, чисто фрицевским шнапсом,
Газза предложил новую идею: назвать эту смесь "Небо над
Берлином". На том мы и порешили. Пришлось сдаться Газзе,
капитулировать. А потом мы как-то миксанули с шампунем и
семидесятиградусный коньячный спирт. Смесь получила два разных
названия: "Гора Арарат" и "Штурм Грозного".

В той кругосветке обнаружились также вискари Scotish Leader, Sir
Edward's, Red Lebel, Clan McGregor, Bushmills, Glen Osprey, ром
Negreta, которого, в принципе, и у нас (в смысле: и в Литве, и в
Латвии дохуя), а также пока не появившиеся на территории
сопредельной с Эстонией нашей родины сорта, как то: водка
Gzhelka, виски Redwood Canadian (он скоро появится в Латвии и по
возвращении туда я куплю его -- правда, он обошелся в тридцать
латов) и Gold Country...

Но ничего, все наши неурядицы закончились, бухло найдено --
позади Ратушная площадь, улицы Пиик и Лай. "Пиздато отсюда
ебануться вниз, -- глубокомысленно заявляет, глядя на Пиик,
Газза. -- Один миг -- и все говно, которое тебя ежедневно
окружает, заканчивается в миг. Хрен кто тебя спасет." Обрыв от
Вышгорода до мостовой Пиик превышает, наверное, метров
пятнадцать. "Мне похуй все, -- добавляет, делая мощный глоток,
Газза. -- После той аварии."

Я ощущал проникновенно нежный вкус и запах первого хмеля. "Какое
здесь, бля, местоположение, -- восклицаю я. -- "Уметь забыться!"
-- вот девиз сегодняшней ночи. Лучшей после нашей миграции в
Каунас."

И тут же Газза накатывает на первую попавшуюся парочку, точней,
на мена (он никогда не задевает девчонок, утверждая, что это --
святая святых): "А почему у тебя нет барабана Tama, как у
Ульриха? Не по-русски. Непорядок. Непонятно. С ним бы ты мог
возглавить колонну идущих на хуй с Вышгорода." У Газзы с
ненавистью все в порядке. Равно как и у меня.

...Из узкой улочки вытягивается белый шестидверный "Линкольн".
Почти такой же, как у Шарунаса Марчюлениса. Из него выбирается
богемного вида пьяная компания с бокалами шампанского. Все
говорят по-латышски.

Газза сразу же выходит из себя. Услыханное им слово
"интеллигентность" каким-то образом ассоциируется у него с
ненавистным крахмальным воротничком -- по фигу, белым ли,
голубым? -- а наличие этого самого воротничка уже вполне
достаточно, чтобы получить от Газзы пиздюлин. "Чернильные души,
-- мычит пьяный Газза. -- И тачка у них позорная." "???" --
безмолвно, но вопросительно я перевожу глаза на него. "У
Хетфилда тоже "Линкольн", я фотку видел. Но в его машине ВОСЕМЬ
дверей!" Газза смотрит на вновь прибывших так, словно перед ним
-- заморские попугаи. Или канарейки, говорят, что в Австралии
их, как у нас -- воробьев или синичек.

-- Плиз, -- на ломаном аглицком обращаются линкольновцы к нам,
-- Вуд ю тэйк э шот оф ас?

-- Йа, йа, протамс, -- настроение Газзы меняется внезапно: и он
щедро льет им водку в шампанское. -- Некадас проблемас!

Взаимный восторг. Пипл охуевает от Газзиного латышского.

-- Вы тоже с "Металлики"?

-- А как же! Кругом сплошь и рядом предатели, betrayers, и
верить остается лишь в этих парней.

...Огромная красная луна плывет в тумане над Таллином. Ветер
мяукает в останках древнего города, где Газза зачем-то поссал на
здание времен четырнадцатого века, хотя рядом была зеленая
пластмассовая туалетная будка ("Шесть веков стояла -- и сейчас
устоит," -- сказал мой друг), облака торопливо бежали, то пряча,
то, напротив, открывая луну, свет и сумрак непрестанно
сменялись.

Мы долго просидели там. Ветер постепенно усиливался, и нам,
следовательно, нужны были новые дозы спиртного. "Die, die, die,
my darling," -- мощно зазвучал голос Газзы, а я подхватил песню.
Влюбленные парочки моментально съебывают с Вышгорода. Газза
сверкает: "Любители романтики ебаные." Но от них ничего не
осталось -- любовные парочки были сметены на хуй.

Тот же день, 04:40

Стало тепло и влажно -- видимо, здесь не первый день
кряду идут дожди. Это уже потом небо прояснится и начнет
пригревать солнце. Июньский ветер завывает на пустынной Ратушной
площади. Мы плетемся куда-то -- видимо, в сторону вокзала.
Газза пытается зацепить первых встречных мочалок -- они, кстати,
тоже из Риги. "Газза, они ж непотребные!" -- взглянул я не на
них -- на небо. "Главное, форму, понимаешь ли, квалификацию не
потерять," -- укоризненно посмотрел на меня Газза.

Я, когда знакомлюсь с дамами, всегда слегка смущаюсь и чувствую
себя как бревно. Газза же ведет себя напористо и уверенно, ему
похуй, что о нем подумают, мастерски ведет переговоры. Но -- он
никогда не кинет пацанов из-за мочалки. Ремарковский-таки
персонаж. Или хэмингуэйевский. Мы, как и эти два дядька,
по-своему потерянное поколение.

Тот же день, 05:00

Центр. Трамвайная остановка. Время кануло в небытие. Город
потонул в тумане.

Сначала наши шаги и смех громко раздаются по каменной мостовой.
Просаживается свинцовый рассвет, но, выражаясь языком Газзы, нам
все похуй.

Я сижу на скамейке. Глаза мои закрыты. Со стороны, наверное,
кажется, что я сплю. Газза тоже на скамейке. Тоже лежит. До
автобуса совсем ничего -- лишь два часа. Дорога к автовокзалу
неизвестна. По крайней мере, для меня -- в отличие от Газзы, я
не знаю этого ганзейского города. Очередного захолустья. Из него
я пытаюсь дозвониться до Каунаса с мобилы Газзы. Увы, она не
берет ни в Эстонии, ни в Латвии -- она обустроена так хитро, что
позвонить можно только в Литву. Я, глумной, пытаюсь связаться с
временно приютившей нас страной и вызвать из Мажейкяя,
ближайшего к нам литовского города, такси. "Пять утра -- бабки
есть!" -- сказал бы Алекс Альбертович. Но он в Каунасе, а мы еще
нет. Девушка на том конце реагирует неадекватно и спрашивает
номер мобилы Газзы. "Слышь, какой у тебя телефон?" "Телефон?
Нокиа-пять-один-десять!" -- он приподнимается со скамьи.
Операторша слышит это и кладет трубку.

Небо постепенно становится желтым, как латунь. Оно еще не
закопчено дымом таллинских заводских труб промышленного района
Копли. Очевидно: собирается взойти солнце. Из светлеющего
тумана эстонской завершающейся белой ночи появляется туземка.
Она едва удерживалась в вертикальном положении.

-- Как отсюда к автовокзалу-то попасть?

Молчит. Смотрит. Стройная и безмолвная, пейзанка (типичная)
стоит перед нами. Но глаза ее -- явно неземные. Непонятные для
русского человека. Для Газзы, например.

-- Ну, ав-то-вок-зал. Бас-стэйшн! -- проговорил я наконец, чтобы
как-то нарушить молчание.

-- Буусе-терминал!!! Ну, где ав-то-бу-сы! Р-р-р-р! -- уже Газза
срывается на крик.

Девушка молчит. Смотрит. Умереть за такой взгляд. Поворачивается
и уходит в сумрак.

И почти сразу же оттуда, из сумрака, возникает очень большой и
очень русский мужик. Russian sandman. Очень навеселе.

-- ...Ты понимаешь, друг, -- говорит он уже через две минуты,
приобнимая бесчувственного Газзу. -- Я вот -- дальнобойщик! Так
это что -- жизнь, бля?! Я в Астрахань езжу! А меня бандиты
тормозят! Ствол мне в рот! Что, говорят, везешь! Я им мычу: вон,
дескать, бумаги! А они мне: на хуя нам твои бумаги? Ты что НАМ
везешь? Мне вот в четыре надо было в рейс ехать! Что? Уже пять?
У-у-у... А я еще ни-ка-кой.

Зато он знает, как пройти к автовокзалу. От радости мы безумно
покуриваем. Добытую на Майке дальнобойщиком траву.

Воздух мягок, как мозельское вино. Это ж не осень, это -- июнь.
Небо бледно-голубое и ясное. В придорожных лужах отражается
солнце. Мы идем по тополевой аллее. Деревья, окаймляющие шоссе,
безмерно высоки. Светлые шелковые стволы, и их отражение в
лужах, этих случайных зеркалах, намного ярче действительности.
Лежат обрамленные землей небо, деревья, глубина, утренняя
чистота... -- и нас охватывает трепет. Возможно, мы впервые за
долгое после продолжительных литовских запоев время увидели
что-то красивое.

Тот же день, 07:00

Автовокзал. Автобус Eurolines.

Газза спит в кресле. Я путаюсь в бутылках эстонской водки,
той самой "Выру". Через запыленное оконное стекло на мои руки
падают лучи бледно-утреннего солнца. Cзади громко по-своему
переговариваются двое пьяных литовцев. "Сначала дайте мне
выспаться, -- говорит один из них. -- А потом уже -- и все
остальное. Только после "Металлики" чувствуешь, как ты страшно
устал за все прожитые годы." Да, и в их речи мелькает
сакраментальное Metallica.

-- Герай-герай! -- вдруг оборачивается полиглот Газза, -- тоже?

-- !!!

-- Откуда вы?

-- Я из Вильнюса, он из Клайпеды. У нас тоже билеты продавались.

-- Мы в курсе, у вас же и брали. В Каунасе. Решили, что
пропустить единственный концерт "Металлики" в Балтии -- потом
всю жизнь себя не уважать...

Рукопожатие литовцев мне нравится. На дух не переношу людей с
вялыми руками.

Газза неспеша покуривает сигарету прямо в салоне. От
неподвижного, начиненного бензиновыми парами воздуха я клюю
носом. Вскоре, окончательно и бесповоротно добив пачку
Gauloises, заснул и Газза.

...Когда автобус подъезжает к КПП "Икла/Адажи", вожделеющий
паспортов погранец пытается добудиться хоть кого-то из четверки.
Не выходит.

...Из сообщения новостного агентства Baltic News Service:
"...при пересечении границы, как и во время концерта, инцидентов
не наблюдалось...".

Какие уж тут инциденты?!

17.

Тот же день, 13:00 по Риге

Мы выходим на автовокзале. В Риге в нашем распоряжении --
четверть часа. Потом автобус тронется в каунасском направлении.
Мы идем за светлым Bauskas -- за то время, что живем в Каунасе,
нам невольно удалось забыть вкус нашего с Газзой любимого сорта
латвийского пива.

В магазине мы смачно материмся. Впереди нас в очереди стоит
какой-то типичный в очках. "Вы где находитесь?" -- раздраженно,
с явно нерусским акцентом, спрашивает он нас. "В жопе. Очень
глубокой жопе, ибо глубже уже некуда. Впрочем, там же, где и
вы," -- интеллигентно отвечаю я. Типичный затыкается.

-- Газза, ты вышел со своим камуфлированным рюкзаком на плечах,
я вообще без вещей, -- робко предлагаю я. -- Так может, заедем к
нашим бывшим -- Ленке и Наташке?

-- Заебал ты меня своей простотой, -- возмущается Газза. -- В
Каунасе нас ждут друзья, с которыми мы полжизни провели вместе.
А мочалки -- сегодня они есть, завтра они убегут от тебя. И имя
им, как известно, непостоянство. Ницше об этом всю правду сто
лет назад на бумаге изложил, все свои соображения.

-- Ты прав, -- соглашаюсь я и сую бутылку Газзе в руку. Мы,
осчастливленные покупкой сеточки пива, залазим в автобус.
Привезем хоть немного ребятам -- они, наверное, тоже соскучились
по этому сорту, Gaisais Bauskas.


Часть II

1.

2 марта, 9:00 по Риге

Я летел по баускскому шоссе на своем Peugeot 306 фиолетового
окраса со скоростью 132 км/час, стремглав бежал в литовском
направлении. Я удирал от нее. Я меньше всего хотел думать о ней,
этой безумной женщине, ходящей бомбе замедленного действия --
но как-то не получалось. По-любому все для меня было предельно
ясно: пора завязывать с этой страницей истории, прекращать наши
взаимоотношения. Наконец-то внутри меня что-то взорвалось и я
решился на это.

Вот так.

Оставаться с ней с одном городе я никак не мог и не хотел:
сейчас мне предпочтительней находиться где-нибудь за пределами
Наташкиной зоны досягаемости. Я слишком хорошо познал ее за эти
годы, с тех пор, как наши пути пересеклись в найтклабе Ole: в
очередной раз решив раскаяться, зная, что я легко отходчив и все
ей прощу, она -- уверен! -- уже давно названивала по всем
телефонам, где меня можно было поймать. "Don't cry to me, oh,
baby -- die, die, die, my darling..." Мой мобильный
безмолвствовал: я его отключил. О том, что меня не будет в Риге
неопределенное время, я никого, кроме Графа, у которого провел
последнюю ночь, предусмотрительно не предупреждал -- а вдруг кто
сдаст?

Итак, я смог вырваться из Риги, над которой, согласно когда-то в
порыве праздности и бездельничества изученному мною справочнику,
светит солнце целых 1812 часов в год и правопорядок в которой
охраняют 2947 легавых. Последний факт особо привлек мое
внимание. Пока мехелиновские покрышки игрались с дорожным
покрытием, я пошатывался от быстрой езды, ветра и звучавшей в
салоне музыки. Играл Том Уэйтс. У меня едва не перехватило
дыхание при воспоминаниях о событиях вчерашней ночи, апогеем
которой и стало развязное поведение Наташки на пьянке у
Нидермайера. Тогда она меня просто заебала своей простотой, а
сейчас я почувствовал тугой ком в горле, будто умер кто-то
близкий. Впрочем, так оно на самом деле и было: Наташки для меня
больше нет. Остался лишь призрак, тень -- с той минуты, как я
спустился по лестнице, не оглянувшись, не уведомив ее о том, что
забрал ключи от нашей квартиры из ее сумочки. Их я той же ночью
отдал другу детства Ромунтию Палычу, чтоб он вместе со второй
моей хатой сдал оба жилища в аренду, а вырученный кэш переводил
на мою visa-card. Так я обеспечил себе относительно безбедное
существование в Каунасе. "Спокойно. Я должен уйти, улыбаясь," --
провозглашал же лучший в мире бард Высоцкий. "Все должно отойти
в далекое прошлое и уже больше никогда не касаться меня," --
улыбнулся в зеркало заднего вида и я. Просто я переживал те
черные дни, которые подстерегают молодых людей где-то в середине
третьего десятка.

День был теплым, прямо-таки идеальным для старта в Каунас.
Магнитофонный голос бродяги Уэйтса хитрым пропитым голосом из
семьдесят шестого затянул депрессивный блюз "Invitation to the
blues", под который мы когда-то, в ночь знакомства, трахались с
Наташкой на Гайзинькалнсе.

'Cause there's a Continental Trailways
Leaving local bus tonight, good evening
You can have my seat, I'm sticking here for a while
Get me a roam at the Squire, the filling station hiring
And I can eat here every night, what the Hell have got to lose?
Got a crazy sensation, go or stay? now I gotta choose,
And I'll accept your invitation to the blues.

"Мы покинем местный автовокзал рейсом Continental Trailways и
скажем ему "Пока!", ты сядь на мое место, а я буду режиссером.
Окна моего номера выходят на центральный парк, около
перенасыщенной народом станции, на которой я готов отобедывать
хоть каждую ночь; так почему я проебал этот АД? Уйти или
остаться? Пожалуй, я останусь на блюз."

Лично меня в данный момент устраивал блюз моих покрышек, но я
цинично представил себе негритянский блюз, прокрученный
наоборот. Картинка вышла забавней некуда: блюзмен вышел из
тюрьмы, протрезвел, к нему вернулась герл-френд и он стал
миллионером. И жизнь у него удалась. После этой легкой фантазии
бытие показалось мне менее сумрачным. Я несколько развеялся.

Машина шла великолепно, плавно. Она скользила сквозь рой
хуторских марионеток и карикатурных унтерчеловеческих фигур
латышских крестьян, как тихий, но быстрый, красивый и стройный
обтекающей формы кораблик. Баускское шоссе нешироким поворотом
спускалось к железной дороге, в район ж/д-станции "Иецава". На
молодом весеннем солнце поблескивали рельсы.

За спиной промчался товарный состав -- я успел проскочить через
переезд до его появления, иначе мог быть пиздец, лепешка, лаваш.
С черным тяжким рокотом эта длиннющая металлическая колымага
неслась сквозь расцветающий мартовский день в какие-то неведомые
дали мимо полей, лесов и просек, доставляя дизтопливо в Страну
Имени Трубы. Страна, которую я покидал -- возможно, даже
навсегда, жила ничем иным, как транзитом нефтепродуктов.
Мертворожденная страна. The firstborn is dead. Ник Кэйв явно
несправедлив к Австралии: пожил бы он здесь и сейчас.

Скорость не ощущалась: может, поэтому я так легко попался на
радар ментам? Впрочем, я их залечил, достав из внутреннего
кармана моего кожаного пальто несколько журналистских ксив,
липовых, конечно -- их когда-то смастерил для меня Алекс
Альбертович. Мне поверили: я якобы спешил на баскетбол в Шяуляй
и передавал с него сразу в восемь газет и новостных агентств.
Чудовищная работоспособность, ничего не скажешь.

Еще более круто как-то обошелся с ментами мой приятель Макар
Андреич. Он перегонял тачку из Лиепаи в Ригу, а за вопиющее
превышение скорости нарваться он мог только на юрмальском шоссе
-- Андреич ехал без техпаспорта и прав (дело было в советское
время), но, завидев ментов, притормозил по собственной воле и
попросил помочь с какой-то хуйней типа аккумулятора. Прав те,
естественно, не спросили, а с аккумулятором помогли.

Вскоре я был в Бауске и остановился рядом с домом номер два по
улице Калею. Там был камень, на котором мерились силой Петр I и
Август II и на котором отобедывало дохуя коронованных особ. Там
же, прихватив из багажника сухой паек, отстоловался и я. Чем я
хуже этих кровосмешенцев?

Тот же день, 9:25 по общеевропейскому времени

Ну вроде как и все. С таможенным и паспортным контролем
покончено. Насчет шипованной резины я отмазался: литовцы не
хотели меня пускать к себя -- с первого марта здесь положено
ездить по-летнему, без шипов. Я дошел до начальника погранслужбы
и провернул тот же фокус, что и с латвийскими гаишниками:
сверкнул ксивами. После, как шальной, снялся с места. В
направлении Шяуляя. Я давненько там не бывал.

Отчего-то настроение опять стало мрачноватым. Я вспомнил слова
Гарроса, сказанные им мне незадолго до его отъезда в Каунас: "Я
в депрессии. Потому, что я -- такой заебательский чувачилла, а
этот мир почему-то недостаточно клев для меня." К черту душевную
слякоть! В салоне Peugeot'a звучала кассета Marilyn Manson, "The
dope show": "Hate today/There's no love for tommorow". В памяти
нарисовался Ромунтий Палыч, тыкающий пальцем в плакат Мэнсона с
красными крашенными распущенными волосами и силиконовыми грудями
в витрине одного рижского магазина пластинок. "Когда ты сойдешь
с ума окончательно, будешь таким же," -- сказал тогда Ромунтий.
Следом Audiomanson спел "Rock is dead". Песня про мертвых
астронавтов, видать, Белку и Стрелку. Эта вещичка засветилась в
саундтреке к культовому ныне фильму "Matrix", претенденту
минимум на четырех Оскаров. Отнюдь не лучшая песня с альбома
"Mechanical animals".

Наконец появилась окраина Шяуляя, промзона. Из труб предприятий,
завихряясь, вырывался иссиня-черный дым. "Лабас ритас, Шяуляй!
Тебе без меня было скучно? Спокуха -- ща повеселимся..." Я
достал из внутреннего кармана куртки мобильный, набрал номер
каунасского отеля Neris, где жили Гаррос и Леха. Трубку поднял
Сашка, голос его был усталым -- видимо, активно налягал на
спиртное в последние дни. "Саня, я скоро буду у вас. Сегодня,
завтра или послезавтра," -- уж слишком неопределенно презентовал
я свой приезд. На том конце Гаррос присвистнул сквозь зубы. Я, в
свою очередь, ухмыльнулся: "Ты только не вздумай терять свободы,
покуда не увидишь меня. Она, бля, дороже любви. К бабам, по
крайней мере. Правда, многие понимают это слишком поздно.
Помнишь, как было у Холмса? "Женщинам, Уотсон, нельзя доверять.
Даже самым лучшим из них."

Саня, игристо заржав, повесил трубку. Я же направил машину в
сторону Tauro Sporto Zale. Там, может, развеюсь на баскете?

2.

Тот же день, 20:00

Когда мы на автобусе клуба "Сема" (мой Peugeot экскортировал
массажист команды Людас) уезжали из Tauro Sporto Zale, солнце
пряталось за поросшие жидким кустарником холмы на северо-западе
города. Ночь наступала в каком-то замедленном темпе, а мрачный
Шяуляй выпускал в небо свои облака пыли и бурого промышленного
дыма. Магистраль, ведущая в центр города, по бокам была щедро
снабжена сонными гирляндами огней, а сам райцентр окутывала
серая пелена. В автобусе я соседствовал с тренером "Семы"
Владасом. Мы направлялись в гостиницу Turne и даже не
представляли, насколько разбитную ночь нам предстояло провести.

Владас резко омолодил команду: ветераны клуба подались играть в
Польшу, а их место заняли вчерашние юниоры. Только что они
неплохо отыграли выставочный матч против вице-чемпионов России,
саратовского "Автодора". "Газза, ты старше любого из них,
минимум, года на четыре, -- сказал Владас, разливая вино: мы уже
сидели с командой за ужином. -- Иди ко мне в клуб помощником." Я
ему уже успел рассказать, что у меня в этой жизни нового
произошло и что меня в Латвии больше ничего не держит. "Я
подумаю. Прошло лишь несколько часов, как я пересек литовскую
границу. Я еще не успел определиться, чем буду здесь
заниматься." Мы допили Chianti, и Владас предложил подняться в
его номер. "Я снял люкс," -- пытался было выебнуться он. "Я
тоже," -- осадил его я.

По дороге Владас завернул в бар. "Что ты будешь пить?" "Виски."
"А я водки давно не пил. Бутылку виски и бутылку водки, --
положил он на стойку двухсотлитовую бумажку. -- Стаканов не
надо."

"Давненько с тобой вот так не сидели, -- мы уже расположились в
кожаных креслах его номера. -- Давай, за встречу." В ходе
разговора Владас осторожно выведывал у меня всякие баскетбольные
новости о Латвии: кто, куда и за сколько ушел. Я все понял: его
нынешних юниоров постигнет та же судьба, что и прошлогоднюю
основу, осевшую сейчас в польских клубах. Только молодежь он
хотел спихнуть еще подороже, потому и интересовался финансовыми
возможностями наших команд и их гипотетическими планами на
литовских игроков. Я все ждал перехода к главной теме --
сенсации нынешней Евролиги "Жальгирису", с которым у Владаса уже
несколько лет натянутые отношения. Он был в курсе, что у меня с
каунасским клубом все как раз-таки наоборот: и ему снился
переход его старшего сына в стан "бело-зеленых". Бюджет
каунасской команды много превышал капиталы ведущих польских
клубов и один-единственный удачный трансфер перебил бы все
прошлогодние успехи Владаса на восточноевропейском рынке
игроков.

-- Помнишь, черный у меня такой играл, Эллиот?

-- Черный? Сын пожарника! -- перебил я собеседника.

-- Ах да. Макака, папуас. С пузякой немытой. Я еще до конца не
успел привыкнуть к твоему лексикону. Так вот, поляки хотели за
него сто штук зелени, он перед ними засветился в Кубке Корача,
но я не спешил. А тут как раз -- хуяк! -- шведы приезжают в
Вильнюс решать с Марчюленисом какие-то дела насчет Северной
лиги. А у нас по календарю как раз игра с "Сакалаем" в том же
Вильнюсе. Скандинавов затащили на матч, который мы просрали в
одну калитку. В стартовой пятерке вместе с Эллиотом я выпустил
одних резервистов: естественно, на их фоне черный просто творил
чудеса. Наши гости на этот трюк купились, а отданный шведам негр
принес мне ровно сто семнадцать тысяч долларов.
Североамериканских, разумеется.

-- Я знаю, что его уже отчислили из команды.

-- Газза, это уже -- не мои проблемы. Хочешь работать со мной?
За проданного в Латвию игрока получишь десять процентов, а
"Жальгирис" потянет на двадцать... нет, на пятнадцать.

-- Двадцать пять. Ровно одна четвертая суммы.

-- Ты меня отправляешь на паперть. Но я подумаю.

-- Ты хочешь сказать "поторгуюсь", да? Кстати, Владас, а ты
никогда не задумывался о об одной такой вещи: первая лига
чемпионата Литвы? Это такая штука, откуда назад в высшую, в LKL,
вернуться сложно, потому что бабок на работу с судьями уходит
чересчур дохуя, а взять их негде, так как на матчи второго
дивизиона селекционеры не ходят. А ты мне недвусмысленно даешь
понять, что этот состав твоей "Семы" -- типа for sale. С кем ты
в следующем сезоне играть будешь? Не для зрителей хотя бы, хуй с
ними -- а для твоих любимых скаутов?

-- У меня второй тренер из спортинтерната нескольких ребят
присмотрел. Двоих мы сегодня уже обкатывать начали -- восьмого
и четырнадцатого номеров, если обратил на них внимание. А по
правде, Газза, следующий сезон вообще меня мало ебет -- у меня
зимой контракт с клубом заканчивается.

Владаса пробило на откровенность: он допивал ноль-семь
"Абсолюта", а я не отставал с "Чивасом" такого же объема. Тренер
игрался с дистанционкой, пока на телеэкране не появилось
искаженное ненавистью ебало нордического дядька. "Дольф
Лундгрен. На каком он пиздит? На немецком? Газза, переводи. Под
фильм предлагаю опустошить мини-бар. Потом пойдем в твой номер
-- там у тебя тоже такая хуйня должна быть."

Владас, конечно, был пройдохой -- но он не мог не очаровывать.
Каким же надо быть похуистом, чтобы продавать по полторы
полноценных пятерки за год? Похуистом по отношению ко всему,
кроме бабок. Именно таким и был Владас. Сейчас, во втором часу
ночи, его нисколько не заботила утренняя тренировка, намеченная
на восемь. Только такой человек, как Владас, и мог, опустошив на
пару со мной мини-бар, призвать меня пойти проверять, все ли у
подопечных в порядке.

Мы спустились на второй этаж. Владас остановился у дверей в
комнату своих сыновей. Оттуда доносились приглушенные голоса. "В
карты опять, суки, играют. Никакого порядка," -- провозгласил он,
и не успел я опомниться, как раздался оглушительный грохот,
ознаменовавший короткий медовый месяц сапога Владаса с входной
дверью в номер. Она распахнулась. Ночь становилась все более
бурной. Травма, необдуманно нанесенная Владасом с помощью
"Абсолюта" собственным мозгам, сделала его крайне эксцентричным.

"Вы не охуели, нет? Карты на стол!" Сыновья оправдывались, а я
уже был в таком состоянии, что сам не мог разобрать, кто именно
из них говорит. Да и Владас вряд ли вспомнит этот визит утром за
завтраком, состоящим исключительно из выдохшегося пива.

Все это время я не расставался с мобильным телефоном, названивая
в Каунас и повествуя о происходящем. Всюду меня и Владаса
сопровождало эхо звонкого хохота Гарроса. Оно не испарилось и
тогда, когда, откинувшись назад, я в своем, разнесенном нахуй
нашим безбашенным и безмозговым дуэтом, номере тупо уставился в
безмолвное предрассветное шяуляйское небо.

3.

3 марта, 8:00 этого мерзкого тусклого утра в отеле Turne

Хлопнула соседская входная дверь. Она-то и разбудила меня. Тупой
взгляд наткнулся на опустошенный мини-бар, на разбросанный по
полу всякий-разный трэш. Между событиями вчерашней ночи и
сегодняшним утром простиралось море забвения. Что ж, жизнь
определенно удалась.

Вместо завтрака, в желудок ничего не лезло, я разгрыз кофейные
зерна, обнаруженные в одном из отделений рюкзака. Они должны
были устранить пивной, винный и водочный перегар, а также запах
от распитого ночью виски. Я закрыл дверь, отдал ключ в ресепшн,
вышел, потянулся. И сел за руль.

По городу я ехал, еще более или менее соблюдая правила, но как
только вывернул на шоссе, дал полный газ. "Ха-ха, я буду самой
заметной фигурой на этой ебаной дороге на протяжении трех
часов!" Теперь мотор работал на полную мощность, покрышки
заскрипели и засвистели. Я упивался быстрой ездой и торжеством
ощущения того, что с каждой секундой находился все дальше и
дальше от унылой и опостылевшей Латвии. Казалось, что
придорожные леса -- над которыми низко, напоминая красные
раскаленные угли в Алексовом дачном камине, повисла влажная
луна -- как бы отбрасывали назад рев машины. Фары высвечивали
повороты лишь наполовину -- но я и не думал сбрасывать на них
скорость. Что для меня повороты? Ровным счетом ничего.

Полотно дороги стало влажным. Через несколько минут машина уже
неслась в густом тумане, будто плыла в сахарной вате из
юрмальского детства. Снопы света галогеновых фар, вытянувшихся
далеко вперед, мчались передо мной, как Бен Джонсон с Карлом
Льюисом на олимпийских стартах, и вырывали из предрассветной
тьмы то тополиную аллею, то телефонные столбы и столбики
дорожные, фосфорицирующие красным, то лесные просеки. Глаза
сверлили темноту, фары разбрызгивали яркий свет, разгоняя дымки
тумана, по серым дорогам свистели покрышки, руки мертвой
хваткой, немножко судорожно, вцепились в руль.

Яркая полоса прорезала туман. "О, блядь!" -- и я преднамеренно
слегка проехался по встречной полосе, пугнув направляющегося в
Шяуляй драйвера. Потом я слегка осадил Peugeot -- и мы промчались
бок о бок, хоть и в открытое окно я услышал как слева от меня у
обочины боязливо заскрежетали тормоза. Водила встречной тачки --
кажется, это был Volkswagen -- не собирался зацепить меня, и мне
почудилось, будто в его глазах застыл ужас. За себя-то я не
беспокоился: у меня слишком давно как уже нет нервов.

Как во сне, я летел сквозь возникавшие в темноте на пересечениях
магистралей городки. Все во мне сгорало от нетерпения: я
фиксировал часы и минуты и вычитал пройденные от Шяуляя
километры.

Мной овладело какое-то упоение скоростью и пьяным спортивным
нахальством. Въехав в Каунас, для разминки проехал на красный
свет, не обращая внимания на стоявших у перекрестка полицейских.
Протискиваясь сквозь потоки машин, я вел свой Peugeot к Neris'у.
Ставшее болидом авто мчалось в запрещенном направлении по улицам
с односторонним движением, затем мой фиолетовый монстр рвануло
-- и он вопреки всем ПДД обогнал слева троллейбус, лихо, в
фирменном стиле Графа, прошмыгнул по тротуару между вереницами
домов и машин. Мотор ревел, а руль дрожал в моих руках. Рев
движка отдавался в ладонях и кистях, сотрясал тупой, оцепевевший
мозг. Я прибавил газа. Peugeot пулей несся по проспекту Витауто,
все ближе и ближе оставалось до Neris'а. Тут-то я и влетел:
дорогу мне перекрыли менты. Я глянул в зеркало заднего вида и
увидел свое ясное, напряженное, но сохраняющее спокойствие лицо,
а также еще одну машину "дорожников" на подстраховке. Улица
внезапно приобрела отчетливые очертания. Я, постепенно сбавляя
газ, остановился. И, словно изможденный призрак, вышел из
машины, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.

4.

Тот же день, 12:30

Вместе с Лехой стою у Собораса. За спиной Лайсвес аллея, вдалеке
-- старый Каунас. Небо серо и безжизненно. Там и сям бесцельно
блуждают коренные каунасцы. Я, Гаррос, и он, Евдокимов -- явно не
коренные, мы здесь без году неделя. Но освоиться уже успели.

У нас обоих в руках по откупоренной бутылке пива Vilko, а во рту
стоит жесточайший сушняк. Что неудивительно: вчера в гости
приезжали Алекс с Графом, а на днях должен объявиться и Газза.
Последний звонил несколько раз этой ночью. Что говорил -- не
припомню.

К нашей вчерашней четверке с радостью и гиканьем присоединились
Эвадас и Зигмундас. Эвалдас -- фотограф, фри лансер, Зигмундас
-- штатный журналист газеты Laikinoji Sostine ("Старая
столица"). Полвечера Костик перетирал с ним варианты, мог ли он
в ней работать и насколько быстро он сможет изучить литовский.
Похоже, Граф всерьез собрался стать каунасским иммигрантом.
Закончилось все бурной гульбой в Kavkazas restoranas.

Леха Едвокимов, выпустив смачную отрыжку, укоризненно промолвил:
"На хуя ты всех вчера зарядил на вайны? Бля, и пили по убывающей,
завершали каким-то говном." Он прав: начав с "Хванчкары" по
десять литов за сто граммов, мы без тени сомнения продолжили
"Мукузани" по восемь с полтиной, "Пизосмани" по шесть с
полтиной, а завершили праздник кахетинским "Саперави" за пятеру и
"Лазани" за четыре лита.

Мы еще не знали, что именно сегодня в Каунас приедет Газза и все
начнется по новой, но уже в гостиничном номере. Пока мы будем
искать для него раскладушку, Газза на такси привезет много-много
еле влезавшего в багажник таксо марки BMW бутылок грузинского
вина -- и то же "Мукузани", и "Оджалеши", и "Киндзмараули", и
"Ахашени", и "Твиши", и "Аладастури", и "Вазисубани", и
"Гурджаани", и "Цинандали", и "Напареули", и невоспробованный
мной сорт "Тамада", и "Алаверди", и "Старый Тбилиси", и
"Пиросмани", и "Балангоми", и даже "Грузинскую розу". Всех
сортов -- ровно по одной бутылке, большинство из них
представляли кахетинские винокурни.

Я и не предполагал, посасывая у Собораса Vilko, что довольно
бурная пьянка, начатая под девизом "за встречу", затянется на
целых три дня, что Евдокимов с Газзой разломают мои пластинки
The Beatles, которые я привез из Риги, но так и не приобрел для
винилов устраивающего меня hi-fi, что будут рвать в клочья
номера Lituvos Zinios и Laikinoji Sostine, что Леха будет
носиться по гостиничному коридору, распугивая этажерок и
постояльцев с огромной бутылкой сингл-молта, зажатой между ног, и
вопить: "Прикиньте -- у меня вот такой болт!" Что Газза, впадая
в дурное расположение духа, будет брать в руки привезенную из
Прошлого, из Риги, гитару и проникновенно петь Володю Высоцкого,
"Райские яблоки": "Мне чтоб были друзья/Да жена, что на грудь
упадет/Ну а я уж для них украду бледно-розовых яблок/Жаль, сады
сторожат и стреляют без промаха в лоб..."

5.

Тот же день, 12:45

И тут появляется фигура Газзы, отсутствующе бредущая прямо на
нас со стороны автовокзала. Лицо беглеца из Риги имело
красноватый оттенок и было помятым и обрюгшим. Зажатая в его
зубах сигара Alhambra Mild фольгой этикетки пускала солнечные
зайчики в неширокие окна офис-билдингов прибалтийской формации.

Приблизившись и узнав нас, он сделал неопределенный жест рукой.
Снял очки и приобрел мрачный вид.

-- Что-нибудь случилось, Газза?

-- А что могло случиться?

-- Ты неважнецки выглядишь.

-- Только и всего? Хуйня какая.

Он по сравнению с предыдущими нашими встречами как-то потускнел
и выглядел совсем уставшим. Я положил ему на плечо свою большую
ладонь. Газза вяло улыбнулся, напоминая старого, уставшего от
жизни бассета. И поведал и про разрыв с Наташкой, и про
отобранные в центре Каунаса права, и про отогнанную на
муниципальную стоянку машину.

-- Так я и знал, -- мгновенно выпалил Евдокимов, словно они с
Газзой сговоривались. Я подмигнул им обоим и пожал плечами:
"Жаль. Но я, хоть убей, не могу ее понять." "Хоть убей? Kill
'em all!!!" -- Газза уже начал дурачиться, цитируя "Металлику".
Что однозначно означало: с ним все в порядке.

Он перестал жевать сигару и внимательно посмотрел на нас.
"Жизнь чудовищно измельчала, -- просопел Газза через
несколько секунд, принявшись вновь раскуривать свою Alhambra
Mild. -- Ладно. Как там в Neris'e с раскладушками? Номер с
двумя койками и раскладушка обойдутся нам дешевле, чем двойной и
одинарный нумера. А право спать на скрипущем металлоломе будет
ежедневно разыгрываться партией в дурака." Он, как всегда, все
за всех решил, нисколько не интересуясь мнением окружающих. Оно
его не ебет.

У Газзы был действительно утомленный вид. Его усталось не
бросалась в глаза разве что посторонним, мы-то его знали давно и
все высчитывали по более напряженному, чем обычно, нервозному
выражению лица.

Газза выпустил клуб дыма и посмотрел на меня снизу (я выше его
на четыре сантиметра), словно задумчивая птица Гамаюн. Он
по-прежнему перекатывал во рту свою толстую, коричневую и
порядком изжеванную сигару. К его недоразумению, в этом мире все
шло ходуном.

-- Не-а, в клетке этой с лабиринтами под названием "Рига"
болтаться не буду -- на просторы, бля, хочу, дышать свежим
ветром, -- словно гроза, по лицу Газзы пробежала улыбка.

-- Ты правильно подметил: дышаться можно только ветром. Кстати,
так, из любопытства: ты видел Хейли?

-- Не-а. Забудь, Саня. Я свою бывшую сегодня уже забуду. Когда
упьюсь. Что есть Наташка? La mort, глаголят французы, прошлое.
"Она соскучилась, а может ссучилось," -- пропел Высоцкого Газза,
делая вид, что беззаботно разглядывает Соборас. Настроение у
него все-таки было прескверное.

Чтоб развеселить друга, я рассказал Газзе эпизод с поджогом
частного дома в ходе нашего недавнего набега на Палангу Лехой.
Евдокимыч даже не пил после этого почти две недели. "Вчера
развязался, -- прерывает мой рассказ Леха. -- Тут Алекс с
Графом наведывались." "Я их позавчера видел." "Да, Костик
рассказывал, что ты у него ночевал."

Очутившись в номере, Газза совершенно преобразился. Двери на
распашку, пол в мусоре, экран телевизора в плевках, заява: "А
спать я буду в ботинках!" -- вот результат пятиминутного
пребывания на территории Neris'a нашего друга. В отеле
поселилось нечто ужасное, но родное, а номер стал похож на
квартиру Газзы.

"Вы бы хоть двери закрыли!" -- возмутилась проходящая мимо
мадам. "А че нам, кабанам: за себя, что ли, не постоим?!" --
кричит ей вслед Газза. "Что страшнее всего на свете?" --
любопытсвует он. "Пустой стакан!" -- парирует Леха. "Правильно.
Тогда начинаем."

На третий день запоя я осознаю, что с приездом Газзы жизнь
начинает удаваться. Ведь нас уже было трое, а на подходе был и
Граф, душа нашей компании Костик.

6.

Винилы "битлов" мы с Лехой крушили под The Cranberries, "I just
shot John Lennon", которую прокручивали по ти-ви. Заунывные
звуки огласили темную мартовскую ночь, Леха с бутылкой вайна в
руке провозглашал здравницы в честь Марка Чапмэна, а я, тоже с
винищем, пил за Чарльза Мэнсона.

Через полминуты я уединился на балконе, тот был в конце
коридора. Вспомнилось, что The Cranberries мы любили слушать с
Кристиной, как засыпали мы под "Disappoitsment" в московской
мэгэушной общаге на Шврника, 19, где я жил. Я подумал было, что
ее-то мне и надо найти, отыскать в Германии, на территории земли
Гессен. Отличное лекарство от Наташки, лучшего не придумаешь.

"Только не сейчас, -- обратился я сам к себе в полголоса. --
Чуть позже. Эй, Пространство, дай для начала остыть от Наташки."

А остывал я круто. Одно только похождение с Линдой с географией,
простирающейся от Паланги до Каунаса, чего стоит. За Палангой и
Каунасом стоял Мюнхен: но он был далеко впереди -- и вовсе не в
компании Кристи, а аргентинки Паолы.

7.

6 марта, 10:00

Наутро меня разбудил Гаррос, причем поднимал нас с Лехой с
кроватей целенаправленно часов эдак с шести. Он принимал душ и
при этом во всю глотку распевал -- и отнюдь не один раз -- "А я
милого узнаю да по походке". Сане конкретно не спалось. Акустика
в номере была отменной и мы с Лехой все прекрасно слышали. Но
подняться не могли -- вчера (и не только вчера) сильно
перебрали, так что голову невозможно было оторвать от подушки:
над нашими телесами давлела невыносимая тяжесть многих атмосфер.
Вздремнуть удалось около половины десятого, когда Гаррос
перестал в одиночку допивать водку (в бутылке с лейблом "999" с
вчерашнего вечера оставалось граммов двести) и, прихватив
полиэтиленовый кулек, пошел на завтрак конфисковывать презенты
шведского стола -- на свои нужды и для пацанов. Вернувшись, Саня
выпотрошил пепельницу на голову Лехи, а верхнюю часть моего тела
полил грейпфруктовым соком.

-- Вы, бля, так всю жизнь проспите. Рота, подъем! -- прозвучал
его заключительный аккорд. Боевая единица в составе двух
человек, скрипя еще нечищенными зубами, поднялась.

Тот же день, 10:40

Мы сидели в номере, завтракали, а после курили и похмелялись.
Гаррос перелистывал спизженные в ресепшн литовские газеты.
"Газза, ты мне сегодня вечером живеньким нужен, -- опрокидывая
очередной полтишок внутрь, выдохнул Сашка. -- Бабки кончаются.
Надо их поднять. Съездим на одну стрелу. Ее, кстати, я прям
щас забью."

Гаррос пододвинул свой стул к телефону. "Алло, Саулюс? Это Саша.
Да, это Пертия. Если не возражаешь, встретимся сегодня в половине
седьмого. Приемлемо? В кавказском, как всегда. Дела наши решим."
Саня посмотрел на меня. "Тебя здесь никто не знает и, в отличие
от Лехи, вместе со мной еще ни разу не видел. Ты слегка
поработаешь загадкой."

Я понял, что Саня и в Каунасе занимается такими же непонятками,
как и в Риге.

Тот же день, 18:25

Гарросовский Ford Mustang притормозил у кавказского ресторана.
"Здорово, банан! -- весело обратился Саня к фицу. -- Ты вроде
уже взрослый, а все шестеришь в холуях. С тебя два кофе -- мне
и ему."

Мы с Сашкой присели за столик с двумя мрачными чувачиллами. "Чао,
Саулюс." "Привет, Саня." "Саулюс, Газза," -- представил нас
поочередно Гаррос и обратился ко второму незнакомцу: "Парень,
прогуляйся, а?" Тот перешел в другой зал.

-- Давненько не виделись. Ты все такой же, Саулюс. Седеть разве
что начал. Наши ребята, если ты не в курсе, тут давеча ваших
гостей непрошенных встретили. Так что с вас причитается.

-- Твои, кстати, запечатали, ломанули такого человека, что лучше
подобных людей по жизни не знать. Думаешь, что крутой, как
дорога к счастью?

-- Саулюс, обидки-то не надо жарить. Я и не таких китов
гарпунил, как ваша каунасская милиция. Пойми, не салага я:
два раза в тундру плавал. В советское еще и переходное время.

-- Извини, а ты не задумавался, что эти ребята будут вынуждены
тебя придушить?

-- Или я их.

-- Боюсь, что они не доставят тебе этого удовольствия. Эти ж ни
болта не рубят.

-- Эй, фельдмаршал! -- развернулся Гаррос в сторону официанта.
-- Я заказывал кофе.

-- Щас, -- небрежно бросил тот.

-- Подойди сюда. Просеки аксеому одну: когда базаришь с
малознакомыми людьми, особо надо придерживаться лексикона, --
холодно взглянув, строго осадил его Саня.

-- Так вот, -- повернулся он к Саулюсу. -- Послушай, я такой же,
как и он. И не ему указывать мне. Учти -- я шутить не люблю.
Однако не объявляй меня, сколько сможешь. Нам же с тобой одними
тропами ходить. Порой мне кажется, сил хватит задушить, но знаю
точно: их нет у меня. Пока, во всяком случае.

-- Желаю успеха, Саня. Только смотри, не обожгись на этом
поприще. Раз уж мы на чистый базар вышли. Убери его, если
сможешь. Сейчас. Его орлы от внезапности притормозятся. Но если
его не завалишь, он тебя из-под земли достанет. И уничтожит.

Нам наконец принесли кофе. Гаррос достал из моей пачки сигарету,
прикурил. "Слушай, Саулюс, а ты про Дарюса что-то слыхал? Как
он?"

-- Крыша, говорят, у него поехала. Из-за бабы какой-то. Все свои
кредитки порвал -- да даже не порвал, ножницами порезал. Нанял
какого-то паренька за бутерброд с килькой, тот пошумел в
"Эльфе". Ну а Шериф таких глупых придирок стерпеть не мог. Если
Дарюс вернется -- его и помнить забудут.

-- Кстати, ты при бобах? Это я насчет гостей непрошенных
напоминаю. Ведь тогда никто меня на жалость не разводил --
просто прорубило.

-- Держи. Я был готов к такой постановке вопроса, я понял, как
только ты звякнул, -- Саулюс протянул Сане конверт.  -- Будем
считать, что мы квиты. Фифти фифти, так сказать. Ты даже в
лучшем положении.

-- Спасибо. Если б ты только знал, насколько часто по утрам я
бываю миллионером, а вечером -- уже банкротом. Или наоборот.

-- Понял. Ладненько, бывайте -- у меня в "Эльфе" еще одна
встреча.

-- Бывай.

Тот же день, 19:00

-- Все, Газза, мы при бобах. Я ему услугу одну на днях оказал.
Моя доброта превосходно может сосуществовать с жестокостью.
Бандоты, понимаешь, простых людей уважают. А трясут только жулье
всякое. С тем кадром, про которого говорил Саулюс, я отношения
улажу. Когда тревожный кабанчик бежит, очком просекаешь. А тот
-- нетревожный. Пробить мне его надо. Ведь не боюсь же я его
орлов. К тому же прибор у меня такой есть, он все проблемы
решает. Живым, если что, не сдамся, -- и Саня, распахнув полу
пиджака, щелкнув выскочившим по команде Гарроса руки магазином,
показал мне "беретту". Сашка при каждом удобном случае цитировал
модный нынче фильм "Мама, не горюй": он был беспечен и весел.

Гаррос затушил бычок и поднялся: "Мы сегодня как -- бухаем или
нет?" "Мне все равно." "Мне, в принципе, тоже. Но я поднял
зелени сегодня, так что проставиться как бы обязан тебе и Лехе.
Кстати, позвони ему. А молодой грузин пока поищет поблизости
блондинку. Кто не спрятался -- я не виноват."

Пространство предпочитает щедрых. И я набрал номер Neris'a,
осознавая, что все только продолжается и неизвестно, когда
закончится.

8.

14 марта, 13:00

Маленький автовокзал курортного городка Паланга. Только что я
выгрузился из каунасского автобуса. Поправив лямки рюкзака,
я остановился и закурил. Пахло морем, которое, собственно, я
жаждал увидеть. Где-то поблизости, в четверти часа ходьбы,
располагался отель, в котором я заказал номер за тридцать баксов
в сутки. Однако в нем мне не суждено было поселиться.

Ко мне подошла женщина лет сорока. "Я вижу, вы не местный.
Комнату не желаете? Здесь рядом, в центре, десять минут ходьбы до
моря. Всего лишь пять долларов в день." От такого предложения
я отказаться не мог.

Комната в брежневском доме на первом этаже меня устроила. Первый
день пребывания в Паланге я намеривался посвятить выводу
алкогольных шлаков из организма. "Сегодня -- не более трех
пива," -- зарекся я. А ближе к вечеру позвоню в Вильнюс Наташке,
приглашу составить мне компанию в этом тихом городке. С
огнегривой Наташкой (не путать с рижанкой!) я познакомился
несколько месяцев назад в литовской столице и даже пару дней
пожил у нее. С тех пор мы встречались еще несколько раз и
регулярно созванивались.

Ночи в Neris'е, как правило, выдавались бессонными, поэтому я,
устроившись и распаковав рюкзак, сразу завалился поспать часа
эдак три. Уснуть мне не дали безумные соседи, которых я так и не
увидел: они съебались этим же вечером. Сначала за стеной
какие-то две герлы, вздыхая, предавались лесбийским утехам, а
потом к этой парочке присоединился еще и шумный чувачилла.
"Пиздатый, однако, город Паланга -- чем не Швеция?" -- подумал
я, меняя планы: вместо приятных сноведений мне предстояла
прогулка к морю. Покидая квартиру, я достал из рюкзака черный
маркер и зло вывел на соседской двери заглавными буквами вот что:

ПОЕБАТЬСЯ НЕ ДАДИМ!

А после постучался -- и стремительно ретировался. Был таков,
каков я есть.

Итак, я, приехав в Палангу, проведя там первые часы в весьма
дурном настроении, насколько для меня это было вообще возможно.
Поднять мой жизненный тонус могло только пиво, одно из трех
запланированных. Через пять минут я наткнулся на ларек, а когда
я заглянул в окошко, то понял, что звонить Наташке в Вильнюс
теперь уже вовсе не обязательно.

Тот же день, 14:20

Продавщица взглянула на меня с улыбкой и обнажила столь идеально
белые зубы, что на ум мне невольно пришли клавиши рояля
крахмального цвета. "Чего желаете?" -- по-литовски спросила
загорелая брюнетка. На мгновение я потерял дар речи. В тот миг я
чудовищно сильно ЗАХОТЕЛ ЕЕ. Такой потрясающей женщины,
возможно, я не встречал еще никогда. "Пива. Золотой Kalnapilis."
-- наконец удалось вымолвить я.

Она протянула бутылку и сдачу. Я решился атаковать сразу.
"Девушка, как вас зовут?" Пошло, тривиально, по-мужлански -- но
что делать? "Линда." В ответ я тоже представился. "Не знаю, что
на меня нашло, но, кажется, я влюбился. Бывает всякое, сами,
наверное, знаете. Когда я вас увидел, то понял, что ради вас
готов переплыть Южный Ледовитый океан в любую погоду. Я в
восемьдесят седьмом в Симбирске, в музее Ленина, видел на карте
мира девятнадцатого века и такой. Во сколько вы сегодня
заканчиваете? Не составите ли мне компанию поужинать в любом
месте Паланги -- на ваш выбор? Я не здешний."

-- А откуда вы будете? -- Линда вновь обнажила свои идеальные
зубы.

-- Со мной можно на "ты". Даже сложно ответить на ваш вопрос.
Вообще-то из Риги. Недавно переехал в Литву, в Каунас. Вчера
захотелось побывать у моря, вот я и оказался здесь.

-- Понятно. Нет, сегодня вечером я приглашена другим человеком.

-- Извиняюсь на бестактность: а нельзя ли как-то от него
избавиться?

-- Нет, -- сказала она грустно. И я влюбился в то, КАК она это
сказала. Линда была просто неподражаема.

-- Я все равно как-нибудь еще зайду.

-- В любое время.

-- Ачо, -- поблагодарил я по-литовски и двинул к морю. Увидеть
Палангу и Линду -- и умереть. Я заберу ее с собой в Neris. Я
продам сына Владаса в "Жальгирис", хотя бы в дубль, и подниму
бабок. Состригу с этого скряги свои двадцать пять процентов -- ни
центом меньше. Я не стану выкупать свой Peugeot 306 и права у
ментов: лучше уж добуду себе левую driver's license и возьму в
аренду "Линкольн". Белый-белый, под цвет ее зубов. И увезу Линду
на нем из Паланги. Навстречу новым приключениям. А все-таки я
неплохо завернул про Южный Ледовитый океан, а, дядя Газзай? Мой
ход вроде был рассчитан правильно.

С неподвижного Балтийского моря, бесконечностью тянущегося
вдали, веяло свежестью. Линда выскочила на улицу. "А если
договориться на завтра? -- лукаво спросила она. -- У меня как
раз будет выходной." "Где и во сколько?" -- спросил я, в конец
остолбеневший. "Давай здесь же, я буду сидеть внутри, у подруги,
и ждать тебя в одиннадцать утра. Знакомство начнем с завтрака.
Очень сытного: я жажду каллорий. Насчет сегодняшнего вечера не
обижайся -- пойми, временное увлечение..." "Я тоже бы не прочь
стать временным..."

Супер! В тот момент я обожал Литву. С ее обитательницами всегда
можно договориться. Здесь живут самые заебательские женщины в
мире -- и хуй кто меня в этом разубедит! И мне не оставалось
ничего иного, как снять с себя запрет на алкоголь: в первом же
бутике я приобрел ноль-семь Sir'а Edwards'а, который раздавил,
сидя в дюнах и любуясь морем. Казалось, все побережье застыло в
праздной неподвижности, казавшейся осмысленной, и только здесь,
в тени сосен, чьи кроны лишь фрагментарно просеивали солнечный
свет, не прекращалась жизнь. Ветер шевелил ветви деревьев, над
которыми звенел полумрак их тяжести. Балтийское море уже больше
не казалось мне замкнутым и глухим.

Диск солнца, красивый, кроваво-красный, вытянутый преломлением
солнца, вот-вот должен был исчезнуть за горизонтом. Далеко на
западе вода блестела и сверкала, будто расплавленное серебро.

Становилось все темней и темней. Виски закончился, испарился в
стенках желудка. Деревья выглядели совсем иначе, чем прежде --
сперва они посерели, а под конец стали казаться уж совсем
черными. Пора было возвращаться в хату. Я, скиталец и искатель
приключений, врубился в то, что мне хотя бы изредко в Литве было
бы нелишним: некое подобие домашнего очага. Пора было делать
первые шаги к попытке его обустройства.

9.

16 марта, 11:50

С утра мы отправлялись в Каунас. Мне хватило суток, чтобы
убедить Линду провести выходную неделю именно там. Я
предварительно отзвонил в Neris и заказал двойной номер на три
дня. В него-то и намеривался переселиться -- и зря: Гаррос с
Евдокимычем, оказывается, поехали в Варшаву. Пацаны давно не ели
фляки, чертовски вкусный наваристый польский суп.

Линда, при всех ее внешних достоинствах светской леди, оказалась
провинциальной девчонкой, что мне, кстати, было глубоко похуй. С
такими людьми я всегда намного легче находил общий язык, чем с
т.н. "продвинутыми". Мой греческий друг Алексис Стефаниди,
например, до сих пор не знает, кто такой Джим Моррисон и о чем
писал Хулио Кортасар -- и что с того? Зато он -- настоящий
пацан и на его плечо можно всегда опереться в сложную минуту.
Саня Гаррос вообще вел образ жизни, отнюдь не предписываемый
Достоевским (правда, уже отмотавшим свой срок), хотя Сашка в
свое время и прочел полное собрание его сочинений, да и, судя по
слухам, был вольным или невольным виновником отправки нескольких
человек на тот свет -- и что ж? Оба, и Стефаниди, и Гаррос --
два лучших человека, которых можно только встретить на просторах
этой планеты. Я и сам был из их породы. И откровенно ненавидел
интеллигенцию.

Так что мы с Линдой были одной крови, может, потому на
знакомство более близкого порядка, нежели шапочное, ушло не так
много сил. Она легко согласилась на поездку в Каунас после бурно
проведенного в ее родном городе дня. Линдины познания в
прикладной географии простирались не дальше соседней с Палангой
Клапейды, столицы Литвы и курземских городов. Регулярно
наведываясь к родственникам Клайпеду, еще трижды она навещала
Вильнюс, дважды была в Лиепае, и по одному разу ее принимали
Тракай, Скрунда и Плунге. В Каунасе, куда мы ехали на автобусе,
а не на том, замысленном мною, белом "Линкольне", Линде бывать
не доводилось. Литву я знал явно лучше ее. Зато, если в
разговорах дело касалось литовского баскетбола, она могла мне
дать сто очков вперед -- этот вид спорта здесь возведен в ранг
религии, и спортивным журналистом или, скажем, агентом по
продаже игроков мог бы работать каждый житель страны. Даже
женщины. Пиздец исламистам.

Когда автобус тронулся, на небе и на море господствовал полдень.
Сквозь оконное стекло мы молча любовались морем. Природа устроила
настоящую выставку рембрантовских -- и не только -- светотеней.
"Создатель, забредя в этот мир, однако мог бы стать здесь
неплохим светооператором. В Голлувуде его ждало бы большое
будущее," -- подумал я и сообщил об этом Линде. Пропущенный
сквозь фильтр затемненных окон Neoplan'а солнечный свет придавал
ее коже красноватый оттенок. Все попахивало романтикой -- а это
уже спело полноценной love story. Ненароком же где-то внутри
было как-то удивительно тихо и спокойно. Разве что с
подкачанными шинами движение автобуса казалось несколько
шероховатым и чувствовался каждый булыжник, попадавший под
колесо. "Вот мы едва не подскользнулись и -- хуяк! -- кубарем в
канаву," -- как-то привидилось прикорнувшей на моем плече Линде.

Возвращаться было приятно. Автобус проехал над морем, причудливо
рассвеченным, зеленовато-синим, как вода в ванной после стирки.
Он сверлил свой путь мимо частных домиков и провинциальных
таверн, шел среди деревьев, чинно выстроившихся по обочинам, а
над дорогой уже висела блеклая дневная луна-призрак.

Поля сменялись полями, холмы -- холмами, пересечения автострад
-- новыми перекрестками. Вечерело. Когда мы въехали в Каунас, за
окнами уже сгущались сумерки, а на горизонте возник закат.

Мы заселились в Neris, где я обнаружил записку от Лехи:

"Уехали в Варшаву. Давно не ели фляки. Когда ты нас увидишь --
сами не знаем. Просто говорят, что в Варшаве есть неплохое
вкусное -- водка "Выборово". А. Е."

Я отозвал свою заявку на двойной номер: можно пожить и здесь.
Как никогда к счастью, ни Сани, ни Лехи в гостинице не было:
иначе Линда сразу бы ощутила то безумие, которое мы друг в друга
вселяли с полувзгляда. Я боялся, что моя подруга этого не
поймет: тут нужна привычка. А так она тотчас принялась
ликвидировать следы нашего холостяцкого пребывания в хате. Через
час с небольшим номер выглядел, будто после капремонта.

Прежде, чем отправиться на ужин куда-нибудь в Старый город, мы
вышли на балкон. Там Линда невзатяг закурила свою первую в жизни
сигарету. "Потешно," -- сказала она, окашливаясь. "Не
поддайвайся влиянию глупостей: испортишь драгоценный цвет своей
зубной эмали."

Мягкие и пока что теплые весенние полусумерки почти опустились
на крыши, дома и деревья. Линда придвинулась поближе ко мне.
Было непривычно уютно. А в россыпях тысяч звезд, на немыслимой
высоте, вился над нами светлый дымок Млечного пути.

10.

Тот же день, 23:00

Мы возвращались из Форта IX. Туда я отвез Линду на экскурсию,
поглазеть на концлагерь, напичканный восковыми фигурами
надзирателей -- в полумраке средневекового строения они казались
настоящими. Неподалеку от виадука с поворотом на Каунас автобус
сломался. Я вышел помочь водителю.

"Газза, ты вроде изменился, -- Линда достала из рюкзачка
салфетки и бутылку минералки, завидев меня в проходе, и указала
на мой head, увенчанный черной кепкой "New York City police
departure", подаренной детройтским приятелем Майклом. -- Пора
отмываться. А то теперь ты действительно на Джеймса Хетфилда
похож." Я понял: фэйс впору было отчищать от мазута и солярки.
При чем здесь Хетфилд? Просто вся Metallica, кроме Кирка
Хэммета, на ковере своего последнего альбома "Garage Inc." стоит
в кепках с перепачканными физиями. Сейчас это знают все, включая
жителей Паланги. А через полгода, когда Metallica, собрав
тридцать тысяч народу, отгремит в Балтии, этот рекламный постер
и помнить забудут.

Мы возвращаемся в Neris. "В город пойдем еще?" "Посмотрим. Для
порядку заглянем в номер." Идем в reception за ключами. Никого
из наших нет уже дня два. Я включаю telly -- так, кажется, этот
аппарат, изображающий всякий визуальный поп-корн при помощи
электронно-лучевой трубки, называют в просторечии англичане?
Ящик разогревается, но середина экрана будто ходит волнами.
Линда не успевает удивиться, как я чиню telly резким ударом
ноги. Едва оправившись от первого шока, ящик выдает нормальную
картинку. "Ты всегда так ремонтируешь электронику?" "Вообще-то
да, Линда. У одной знакомой я, помнится, точно так же починил
будильник, у него отказывались ходить стрелки. И теми же
методами я вернул к жизни немало образчиков офисной техники --
принтеры, компьютеры, ксероксы -- в Public Relation Group, одном
рижском агентстве, где когда-то работал я вместе со всеми моими
друзьями."

Когда Линда вышла из душа, я уже допивал четвертое пиво. "Нам
скучно вдвоем или как? Можно отзвонить кому-нибудь," -- не
дожидаясь ответа, я начал набирать телефоны наших каунасских
друзей: Газза соскучился по мужской компании. Мобильник Эвалдаса
либо вне зоны, либо отключен: так констатировал металлический
голос в трубке. Оставался Зигмундас. Я набрал номер его
редакционного телефона. "Эвалдас в Стамбуле, -- ответил мне
Зига: бля, я совсем забыл, что сегодня баскетбольная Евролига и,
тем паче, что играет "Жальгирис"; уж и правда, женщины до добра
никогда не доведут и наряду с алкоголем рано или поздно сведут
меня в могилу. -- А я смотрю баскет по телевизору. Потом мне о
нем еще писать. Извини, Газза, сегодня никак. Может, ближе к
полуночи, если освобожусь, то подскочу к кавказцам."

"Заебали они меня своей простотой. Все при делах," -- бросил я в
трубку. "Да ладно уж, не ругайся, -- последовал ответ. -- Пошли
прошвырнемся по городу вдвоем, без твоей компании. Я после Форта
IX ничуть не устала."

Мимо паба Elfu на Лайсвес аллее, 85, мимо впечатляющего плаката,
информирующего грядущем визите в старую столицу княжества
Filipas'а Kirkorovas'а, мимо магазинов с вывесками "Dzinsai" и
"Suvenorai", мы неуклонно приближались к Вильямпольскому мосту и
пересечению Нериса и Немунаса, к парку Сантакос. В традиционном
для нашей компании месте сбора, кавказском ресторане, никого не
было, даже Зигмундаса. Мы присаживаемся, а келльнер приносит
харчо и пиво для меня. Я не особо голоден. Линда предпочитает
шашлык и коньяк "Юбилейный", made in Armenia. Я тут же вспоминаю
историю про то, как называлась гостиница в Японии, в которой я
жил девять дней, и рассказываю ее Линде. "Ararat"? Не может
быть," -- изумляется она.

Отчего-то мы мерзнем уже по дороге в отель. Ебаная прибалтийская
весна: не охуел и не запарился бы здесь Джузеппе Вивальди,
скорбно трудясь над "Временами года"? Мы добираемся до Neris'а,
где я покупаю водку прямо в вестибюле: слишком уж мы продрогли.
Приходиться переплачивать: водка "999" обходится в сорок два
лита, хотя в магазине потянет меньше, чем на двадцатник. За
время моего отъезда в Палангу, сообщит мне через несколько дней
Эвалдас, в Литве понизили цены на алкоголь -- чтобы бороться с
контрабандой. Мудрая государственная политика, ничего не
скажешь.

Вернувшись в номер, я откупориваю бутылку и наливаю себе. "Я
тоже буду водку," -- протягивает Линда еще один стакан, как
только-только слегка отплескиваю лекарства в свой. Она никогда
ранее не пила водки, призналась она. "Сугреву ради." Я не
отказал. Ведь я -- ДОБРЫЙ!

17 марта, 8:20

Ближе к рассвету мне приснилось что-то хорошее, даже не помню
что. Может, поэтому я и не испытывал особого желания вставать.
На завтрак меня было поднять крайне сложно: я спал праведным
сном алкоголика. Но Линда смогла это сделать -- когда до
закрытия шведского стола оставалось минут двадцать, она
догадалась разбудить меня так, как никто и не пытался до этого.

"Exit light!" -- прокричала она прямо в мне ухо начало рефрена
стартового гимна Metallica с одноименного (с названием группы)
альбома. Я не устоял (или не улежал?). "Enter night!" -- ответил
я, продрал глаза и резко соскочил с койки. "Газза, мы опаздываем
на завтрак." "Пришествие дяди Гитлера? Тогда мы капитулируем.
Бомбоубежище -- в ресторане."

На сей раз за шведским столом компания рижан (а в нее уже можно
было вписывать и Линду) особо не беспредельничала и даже явились
на завтрак без полиэтиленовых пакетов. Может потому, что нас
было только двое -- да и переедать как-то не хотелось: обычно мы,
принимая breakfast, набираем себе еду про запас, и на обед, и на
ланч, и на ужин. Однажды я зашел на завтрак со своим рюкзаком --
и наполнил его до краев. За это мне ничего не было. Не всегда,
правда, мы съедаем все, что унесли -- в таких случаях пища
достается мусорным урнам.

Вернувшись в номер, я разбил одну за другой две пивных бутылки
из-под Gubernijos Zigulinis alus о стену. На этикетке я успел
разглядеть год начала производства этого сорта, 1786 Anno
Domini. Я не поверил. В дверном проеме возникла фигура Линды.
"На шум пришла?" "На хрена ты это сделал?" "А вдруг мне без тебя
было грустно, печально и одиноко?" "Тебя хлебом не корми, дай
побушевать. Ты -- сумасшедший." "Я знаю." "Наверное, я тоже.
Иначе не была бы здесь и сейчас."

Обоюдное сумасшедствие в итоге обломилось -- часов в пять вечера
Линда позвонила домой известить родных, что у нее все в порядке
-- и проверить, так ли это, на том конце провода. Не в порядке
оказалось не у нее, в Паланге -- брата, двадцатипятилетнего
дятину, уложили в реанимацию.  Вроде от переутомления: днем он
работал психологом в местном реабилитационном центре, а по ночам
изучал всякую разную научную литературу, получая второе высшее
образование. Мама Линды от работы никак отмазаться не могла: и
моему новому увлечению пора было отправляться назад. Выходная
неделя Линды летела в пизду.

...Солнце уже окрашивалось в багровый цвет. Оно клонилось к
закату. Я проводил Линду до автовокзала. Оттуда круглосуточно
отъезжали моторы на Вильнюс и каждый таксист был рад подвезти
клиента в столицу за двенадцать литов. Я отправлял подругу вдвое
дальше, в Палангу, и протянул банковщику стошку. "Может,
набросишь еще полтинник?" Я накинул еще пятьдесят литов. Деньги
и сейчас не имели никакого смысла. "Учти, твои номера я
запомнил. Чтоб доставил девчонку по адресу в целости и
сохранности."

-- Газза, я вернусь к тебе. Как только -- так сразу.
Предварительно я позвоню тебе в Neris. Я взяла в ресепшн
визитную карточку отеля.

Прощание проходило уже в грустных сумерках -- над ними давлел
чернильный небесный свод. Мы отошли от машины шагов на шесть и
распрощались. Линда поцеловала меня и пошла прочь. Сделав еще
шага по два, мы, как по команде, обернулись (ведь любовь или
нечто напоминающее ее -- это, наверное, что-то сродни дуэли?!) и
в последний раз взглянули друг на друга.

Я возвращался в Neris по проспекту Витауто. Голову зачем-то
посыпал внезапно нагрянувший мелкий мокрый снег, и, свернув на
Лайсвес аллею, я присел под одним из козырьков Собораса.
Закурил. Задумался, переворошил всех своих бывших женщин,
классифицировал их. И перенес их, эти утонченные, начитанные,
эстетичные, но по-своему (у кого ж из нас обходится без ошибок и
странностей?) пакостные натуры туда, вдаль, по ту сторону
Стикса, дистанцировал их от меня. Линда, обычная продавщица из
палангского киоска, куда больше всех них чувствовала и понимала
жизнь, она даже -- как-то подсознательно, не зная английского --
врубалась в Metallica и Ника Кэйва и, как и все литовки, любила
Высоцкого и Цоя. У ее семьи был дом на берегу моря. Еще она
любила море. А еще -- произносить фразу: "Я люблю любовь".

И я всерьез задумался ассимилироваться. Why not?

К тому же, я ничего не терял. Ровным счетом ни-че-го. Ведь Линда
жила в Паланге, а Каунаса, моего временного пристанища, она
изучить не успела. От возможного, даже гражданского, брака я был
перестрахован сотни тысяч раз. Это так, уже по
цинично-перестраховочной части личного общения с Пространством.

Ведь все равно я ждал конца этой пьесы из театра абсурда с
фатализмом мусульманина.

11.

22 марта, около четырех пополудни

Этот день я, Газза и Леха решили посвятить отсыпанию: уж больно
активный образ жизни мы вели в Литве, так и помереть недолго.
Плотно отобедовав, завалившись на массу и только-только
придремнув, мы столкнулись с непредсказуемым препятствием: в
некогда великом княжестве Литовском нас стало нежданно-негадонно
больше. В Каунас нагрянули Алекс, Костя и Никита (последний,
правда, всего лишь на пару дней -- чтобы исчезнуть с территории
Латвии, ему нужно было завершить бракоразводный процесс) и
материализовались в нашем номере. Нидермайер вообще был из числа
тех людей, которые всегда приходят или приезжают в последнюю
очередь. А вот столь скорое окончательное прибытие Графа и тем
более Алекса стало приятной неожиданностью конца марта.
Оказалось, в Риге они крупно набедокурили.

-- Он, -- указывая на Нидермайера, отрапортовал Граф, --
говорит, что нам с Алексом статья светила какая-то, шестьдесят
восьмая, что ли... Мы чуточку переборщили с прикладным
дебоширством в Риге. Хорошо, что Алекс на днях успел свою
эстонскую дачу продать, а то без денег бы сюда приехали.
Та-а-ак, а это что такое? А-а, родимая... Холодненькая, из
рефриджирэйтора. Я, пожалуй, выпью.

Алекс завалился на раскладушку, а Граф и Коба уселись на полу. И
рассказали нам о визите в Ригу Гарика Сукачева -- и о том, чем
это закончилось для господ Альбертовича и Конева. Свои подвиги
последние помнили слабо, так что основным рассказчиком стал
Нидермайер. Поведал он следующее.

Пацаны соскучились по русскому и задушевному, а тут как раз в
Ригу наведался Гарик Сукачев. Давал концерт в Доме конгрессов.
Коба пришел вместе с дамой и, поведя ее в буфет на чашку кофе,
за первым же встреченным столиком натолкнулся на обоих героев --
и Графа, и Алекса. Те каким-то хуем пронесли с собой сумочку
водки и уже начали распивать контрабанду. Никита с дамой
отпрокинули с ребятами по рюмке и удались. Повторив процедуру
еще трижды, в зал направились и Альбетович с Коневым.

-- Гарик вышел на сцену с опозданием на тридцать две минуты, я
зафиксировал, -- вспоминал Никита. -- Вышел бухим в стельку,
даже эти два кадра (он бросил недовольный взгляд на Алекса и
Костю) были потрезвее. Но отработал так, что я, да и не толкьо
я, охуел -- подобного на рок-сцене не доводилось видеть никогда.
Начал Гарик с песни "Это был ангел", тут же последовала "Банька"
Высоцкого -- и начался пиздец. "Песни с окраины" он зарядил
ближе к концу концерта, а ковер-версии "The telephone call from
Istambul" Тома Уэйтса, "Tumbe la neige" Сальваторе Адамо и "When
you even seen the rain" Фоггерти Гарик не пел вообще. И тем не
менее весь зал был в полном охуении. Гарик вообще был просто
лучшим чувачиллой на планете, он резко поднялся в топе: плевался
минералкой, тушил бычки о колонки, в общем, куражился
по-всячески, а пел так, как не только в России, да во всем мире
никто не умеет, особенно после таких-то доз. Но два наших друга,
увы, из этого всего ничего не помнят. Они сидели на одиннадцатом
ряду и, потеряв память уже на второй песне, продолжали пить
водку, не прекратив этого занятия и по окончании двухчасового
концерта. Обоих, конечно, выгнали из зала, я к тому времени уже
был далеко от их будущего полигона.

Эти засранцы вынесли пустые бутылки -- все, до единой. И
подвергли артобстрелу окна и витрины Дома конгрессов -- в знак
простета против завершения концерта. А аккурат напротив Дома
конгрессов, если вы еще не забыли, как раз располагается
российское посольство. Менты, оберегающие покой вокруг места
работы дипломатов, представляющих находящуюся отнюдь не в
дружеских отношениях с Латвией страну, прервали учиненный нашими
друзьями дебош. Начальство Зиемельского района прибыло туда
посреди ночи почти в полном составе. Пацанов повязали, но они и
не собирались угоманиваться: Алекс высадил окно и в бобике. То,
что эти два фрукта натворили в ментовке за восемнадцать часов
пребывания там, вообще пересказу не поддается. В общем, в
одиннадцать двадцать по Риге их выпустили под подписку о
невыезде. В течение часа они добрались до меня. Через ментов я
пробил, что у парней крайне серьезные неприятности. Узнав об
этом, они решили съебаться к вам, забив на подписку о невызде.

-- Решительность и бесстрашность явно не в почете у
правоохранительных органов: мы так легко пересекли границу, --
улыбаясь, поднялся с пола Граф, ему не терпелось вновь наполнить
рюмку.

-- Мог бы и не вставать -- ты еще пока не в суде, -- огрызнулся
в ответ Коба. -- И что с ними делать?

Инициативу взял на себя Газза. "Бесспорно, существует всякая
хуйня типа Интерпола, типа каких-то договоров между МВД обеих
стран. Хотя я и не думаю, что в конечном итоге у ребят будет
какая-нибудь злоебучесть -- впаяют обоим штраф и охладеют. Но
раз они уж поторопились и приехали сюда, то жить они будут в
Neris'е. Только впишутся под другими именами. Это я к теме
договоров между МВД возвращаюсь... Леха, отзвони Эвалдасу --
пусть подойдут сюда с Зигой, комнату на Костика и Алекса
оформят..."

Через час мы уже вовсю пили водку. В том номере, где
расположились новые его хозяева -- Алекс и Граф. В связи с
вселением новых постояльцев отеля -- по бумагам выходило, что
ими были каунассцы Эвалдас и Зигмундас, мы не заметили, что
Нидермайер куда-то удалился. "Я просто порекомендовал ему
хорошую проститутку," -- разынтриговал нас, когда мы уселись за
стол, Эвалдас. "Поебаться не дадим! Поебаться не дадим!
Поебаться не дадим!" -- громыхнул первый тост, зачинщиком
которого был Граф -- он уже был наслышан про историю появления
каракуль Газзы на соседских дверях арендумой им хаты в Паланге.

Вообще-то, признаюсь честно, я внутренне радовался досрочному
переезду ребят в Каунас. Хорошо, что первое время я провел
здесь с Лехой, в одиночку мог бы и крышей съехать. Привык
быстро, а потом неожиданно свалился нам на голову Газза, теперь
здесь и Костя с Алексом. Скоро здесь обоснуется и Коба. Да и наши
новые литовские друзья -- отменные ребята. Но и с ними крыше
съехать напрочь -- только воли дай. Как, впрочем, и без них.

"Скоро будет солнечно, скоро будет весело," -- так ведь пел
"Сплин"? Именно сегодня почему-то хочется верить во все хорошее.
И, быть может, даже послучать что-нибудь приятное из детства,
типа "Песни-88". Ее нет по ящику, она на ОРТ больше котируется,
и тем хуже для самого ОРТ: сейчас из соседнего номера принесет
гитару Газза -- и мы прогорланим и "Закат окончен, летний теплый
вечер...", и "Нас извлекут из-под обломков", и "Один лишь раз
сады цветут".

Закончат концерт, слегка шокировав наших литовских знакомцев,
Газза с Лехой исполнением панк-манифеста "Anarchy in U.K." и
даже что-то, типа пары подушек, под шумок выкинут в окно.
Значит, все возвращается на круги своя. Так стоило ли уезжать из
Риги? Увы, я так и нашел ответа на это.

Бывают такие, по-своему ЕДИНСТВЕННО ВЕРНЫЕ -- так почему-то
подсказывает интуиция -- моменты в этой жизни. Их надо
чувствовать. Определить. Отчленить от бытовых плевен. Это
ощущение, собственно, и не давало в этот вечер мне покоя.
Началось нечто хаотичное и ужасающе неостановимое. И, хотя мне
было все равно, я не знал, к чему это приведет. Впрочем, спиздел
я -- мне вовсе было "не все равно": происходящее в настоящем и
предчувствие будущего не давало покоя, ошеломляло, словно
тяжелый свинцовый небосвод утром после неплохо проведенной ночи.
И печалило своими непонятками.

Да, ясное дело, в который уж раз нас неудержимым ниагарским
водопадом влекла за собой очередная безбашенная авантюра под
небесами. Сейчас ребята периодически резвились на балконе,
забрасывали Пространство всякой НЕнеобходимой в быту хуйней,
поплевывали хапчиками выкуренных Captain Black в сторону звезд и
в порыве безудержной радости от встречи не ощущали себя
пылинками на поверхности третьей от Солнца по отдаленности
планеты; я же был ей, ощущал себя ею; я в который раз внутренне
распрощался с Хейли и сказал ей "Адью", и хотя вроде как до сих
пор любил ее, но сошелся с самим собой в том, что найду именно в
Каунасе ту, что не даст забыться. Бай, Хейли. "Помнишь, как мы
проводили холодные зимы?/ Грели и звали баяном меха батареи?/
Как мы гадали на мертвом цветке Хиросимы?/ Как размышляли на
тему "Прошедшее время?" Помни. Я не забыт. И ты, видимо, не
забыта. Так мне что-то подсказывает.

А вообще -- что мы делаем в этом не слишком радостном сумеречном
мире? Боги, согласно версии Ницше и прочих ему подобных, давно
удалились отсюда -- здесь теперь царит безмолвие их ухода. А я
вдобавок чувствую, что для нас, непокорных, успокоение придет
настолько неожиданно, что мы и сами этого не заметим. Ведь не
просчитал же никто событий, которые начнутся всего лишь через
два дня -- начала Третьей мировой, бомбардировок Югославии.

12.

Тот же день, ближе к 18:00

Гаррос то ли о чем-то серьезно задумался, то ли загрустил. "Не
умничай. Даже про себя. Тебе это не идет," -- попытался я
отвлечь его. "А ты, Газза, перестань хлестать вдвое больше
присутствующих. Водка погубила многих блестящих людей, --
ответствовал он. -- Ты в Литве просто не просыхаешь." "На себя
посмотри." В наш разговор вмешался было Алекс, но его осадил
Саня: "Серый ты, Альбертович, как сибирский валенок. Молчал бы
лучше да задумался, как ты с уголовным-то делом, совершенным на
территории соседней Латвии, вернешься теперь к себе в Эстонию,
если захочешь этого, конечно."

Алекс вовсе не задумался, проигнорировав прогон Гарроса, и начал
очередной исторический экскурс, рассказав о судне Bounty, о его
приключениях, его команде, о береге, увиденном где-то в Тихом
океане, о населявших открытый остров мочалках, о капитане,
мечтавшем вопреки воле команды вернуться в метрополию, и о
расправе над ним матросами, купившихся на женские телеса и
оставшимися на чужбине. "Променять ожидавшее их на родине
первосортное шотландское бухло на баб, да еще на необитаемом
острове -- это уж слишком! -- возразил Евдокимыч. -- После этого
они -- не пацаны."

Обломанный со все сторон Алекс упал духом. Вскоре его начало
клонить ко сну и он завалился на свою (о, теперь уже на многие
месяцы СВОЮ) кровать. "С утра ему, наверное, будет хуево," --
спрогнозировал Евдокимыч. "Наверное. Поэтому подай-ка мне вон ту
непочатую бунджу пива," -- сказал я. "Держи. Кстати, это -- твой
любимый Bauskas Gaisais." "Потому я и сделаю глоток. Правда,
лишь один, хотя и глубокий. А теперь передай мне тот пузырь
из-за тумбочки." "С коньячным спиртом, что ли?" "Ага."

Я подлил в бунджу коньячного спирта крепостью в семьдесят
градусов и поставил бутылку под батарею. "Утром Алексу будет
хуево. Тут он вспомнит о невостребованном вчера пиве. Вот ему
будет забись: батарея нагреет бунджу, и в ней он отыщет самый
злоебучий на свете ерш -- из пива и спирта. Костя, не мне с
Лехой, а тебе с ним хату делить -- меня не выдашь?" "Нет."

"Жесток ты к своим друзьям," -- вернулся к жизни Гаррос. "Да
это ж он был жесток. Быковал тут недавно, потом нажрался с
первой же -- извиняюсь -- все-таки с пятнадцатой рюмки..."

-- Да у вас, однако, ребята, и рюмки, -- раздался восхищенный
женский голос со стороны дверей. Они были распахнуты: в проеме,
обнявшись, стояли Никита и незнакомая нам дама. Внешне, к слову,
отнюдь не проститутка. -- Мы уже давно за вами наблюдаем.
Кстати, ваша шутка замедленного действия не самая крутая из
потех с коньячным спиртом. Как-то в одной из компаний играли в
карты. В подкидного дурака. Один парниша не хотел пить, но был
вынужден был делать это, зато в отместку грузил всех рассказом о
том, как его друг ослеп от спирта до конца своих дней. Так вот,
посреди очередной партии его сосед вырубился. Мы мигом вырубили
свет, а тот загрузчик толкнул соседа: твой, мол, говорит, ход.
Спящий очнулся, просыпается, пытается разглядешь карты -- а не
видит их, кругом темень. На нехуевую измену он тогда подсел, а
когда свет вручили, даже зарыдал...

-- Прошу любить и жаловать -- коллега господина Конева по
журналисткому цеху Сандра, газета "Лиетувос айдас", отдел
политических новостей, -- произнес, прикрывая дверь и вынимая
еще две поллитрухи из карманов, Никита. Затем из лопатника он
вытряхнул на стол пакет с травой. Все только начиналось.

Глаза Графа загорелись. Увидев привлекательную "коллегу по
цеху", он, похоже, окончательно утвердился во мнении, что ему в
Литве, собственно, и место. Вдохновленный Костя, отхлебнув
граммов восемьдесят прямо из горла, сделал последнее за этот
вечер говно бедному, утомленному привратностями судьбы
Альбертовичу: он вынул из его бумажника все сорок восемь
визитных карточек Алекса и взрослой ручкой Parker жирными
буквами вывел на каждой из них по четыре предложения.

Они гласили следующее:

"Не верьте написанному. Этот человек -- вовсе не Алекс
Альбертович. Это человек -- Хуй. А Альбертовича он убил и съел!"

13.

23 марта, ранее утро

С похмелья лучше всего понимаешь, что жизнь -- жестокая штука. А
понимал я одно: мне нужны были деньги. Много денег. На люкс в
Neris'e, на белоснежный, словно зубы Линды, "Линкольн". На саму
временно вернувшуюся в Палангу Линду с белоснежными зубами, черт
побери. На не менее белоснежные мои планы на будущее.

Я толкнул спящего Евдокимова -- он потом быстро куда-то удалился
-- и допил чай, потом снял дурацкие солнцезащитные
очки-таблетки. Устало и напряженно протер глаза. Зачем-то (может
в поисках Visa-card, ближайший банкомат был на углу и я мог
проверить, сколько еще баксов осталось на моем счету) порылся в
заполняющем ящики тумбочки бумажном хламе -- записные книжки,
кассеты, распечатки, длинные рулоны, лазерные диски, прочие
предметы жизни. И вдруг наткнулся на ампулу. Да, ампулу. Обычную
медицинскую ампулу. 1 (одну) ампулу. Она материализовалась в
моей руке.

Ампула. Одна. Прозрачная. Медленно расфокусировавшись, она
расплылась -- и за ней в фокусе проступило лицо. Это лицо уже
отбывшего назад в Ригу Никиты Нидермайера. И ампула была
почему-то у него в руке. "Вот, дядек, это тебе. Очень важный
нюанс, старичок. Принимаешь в трудный момент -- и все заморочки
кажутся глюком, ха-ха!"

Морфина гидрохлорид. Это был подарок. Ну да, подарок. На девятое
мая. На День Победы. Самый странный подарок в моей жизни.
Последний из подарков, что дарил мне Нидермайер. Он был... О, он
много кто был. Сейчас я вам о нем расскажу.

А морфина гидрохлорид мне так никогда и не пригодился.

14.

Представьте -- вы в кино. Или в кине, как вам самим угодно --
все зависит лишь от ваших взаимоотношений с падежами и родами.
И, развязно развалившись в одной лож кинотеатра "Рига", в самый
раз предзназначенного для распития вкусного -- водки или виски,
вы закуриваете сигарету и пристально смотрите на экран.

На нем появляется рука. Ухоженная, мужская, с золотой печаткой на
пальце. Рука вращает верньеру настройки дорогого автомобильного
приемника. Слышны визг помех, голоса-призраки -- все как в кино
(или -- в кине). Хоп! -- и вот уже другая рука, женская, вся в
аляповатых кольцах-перстнях-браслетах, вращает верньеру другого
приемника. Хоп! -- и третья рука, без особых опознавательных
знаков, с очень коротко остриженными ногтями, вращает верньеру
третьего приемника. Радио ловит нужную волну. Звучит
приглушенный эфиром голос. Это голос Нидермайера.

-- ...в эфире, милые вы мои, программа "Свой в доску"! С
вами навсегда -- ди-джей Нидермайер! У-ла-ла! Хэй-а-а!..

Крупный план губ. Губы сочно целуют нечто невидимое. Это губы
Никиты. Чмок! Нидермайер сидит за столом перед микрофоном.
Студия. Ночь. Полумрак. Программа "Свой в доску". Музыкальный
фон -- нечто вроде "Энигмы", с эротическими
стонами-ахами-вздохами.

Итак, наш друг Коба действительно был много кто, но в первую
очередь -- ди-джей. И не просто ди-джей. А самый скандальный
ди-джей в городе Риге. И самый популярный. Он был единственным
по-настоящему богатым среди всех нас: у Сани Гарроса деньги
залеживались недолго. У него была своя квартира в центре, свой
двухэтажный особняк на море, свой счет в банке, своя яхта, свой
красный "феррари". Однако вернемся к фильму. К кину.

...На столе перед Никитой разбросана масса разных вещей.
Пластмассовая клееная моделька двухэтажного ососбняка. Моделька
белой, как мечта, яхты. Моделька красного "феррари". Коба
меланхолично двигает их по столу.

-- Целую вас, сладкие мои! Я в прямом эфире! вы в прямом эфире!!
все в прямом эфире!!! Наш телефон -- три-два-два... о...
два-три-три! Он ждет вас! Он сгорает от нетерпения! Он ХОЧЕТ
ВАС! Мальчики и девочки, серьезные пацаны и несерьезные пацанки,
новые русские и старые евреи, бизнесмены вкрутую и киллеры
всмятку! Карлсон и все-все-все! Звоните нам! В программе "Свой в
доску" можно ВСЕ и ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ! Повторяйте за мной:
три-два-два... о... два-три-три! Ваш счастливый номер! Ваш билет
на тот свет... Ой, да что это я? МЫ ХОТИМ ВАС СЛЫШАТЬ! Ну! Ну!
Ну!!!

Явный бизнесмен с обалдевшей физиономией слушает программу "Свой
в доску" за рулем своего роскошного белого автомобиля. Руки на
руле. На одном из пальцев -- золотая печатка. Авто несется
сквозь ночь.

Никита прикуривает короткий и толстый джойнт. Пыхает. Звонок в
студии. Коба, нажимая кнопку, резко меняет тон, говорит с
иезуитской вкрадчивостью:

-- Вот-вот-вот-вот! Здравствуйте-здравствуйте... Буэнос ночес,
амигос! Бон суар, мон ами! Гуд найт, май фрэндз! "Свой в доску"
слушает! Нидермайер моя фамилия. И я -- свой в доску! В натуре!
Без балды!.. А вас как зовут?

-- Ну... типа... Сергей.

Никита выпускает роскошную струю сизого дыма, закидывая голову
к потолку. Нагибается к микрофону.

-- Типа Сергей! Серега! И что же вас -- тебя, да, ты ведь не
против, родной? -- и что же ТЕБЯ, Сереженька привело к нам? В
наш ночной эфир, где можно ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ? Расскажи нам, мы хотим
знать в-с-и-о-о-о! Мы хотим это знать -- все-е-е-е! Что ты
расскажешь, а? Ты нашел клад? Нет-нет, не угадал. Ты сделал
открытие, которое осчастливит мир? Нет-нет, опять не угадал! А!
Я понял! Ты не хочешь осчастливить мир! Ты хочешь взорвать его к
чертовой матери! в клочья! в лос-ку-ты! Ап! Опять не угадал?
А-а-а! Ты просто испытал ЛУЧШИЙ ОРГАЗМ В СВОЕЙ ЖИЗНИ и хочешь
поделиться с нами?! Ну же, Серый! Как, как ЭТО бывает? Расскажи
нам! Расскажи! Мы все внимание! Все-все-все! Мы все здесь свои в
доску! Все-все-все!

-- Ну... Я вообще-то... эта... типа... с собой хочу покончить...
Типа вот.

-- О-о-о!!! Йес!!! Да! Да! Да! Типа да, милые мои! Сергей, ты --
гений! Ты ве-ли-ко-ле-пен! Ты типа лучший, слышишь, мужик?!
ТАКОГО мы еще не слыхали! Это лучшая, лучшая идея, которая могла
прийти тебе в голову! Пять баллов! Сто очков! Но как! как ты
дошел до этого, Серега?!

Секундная пауза. Серега обалдело молчит. Никита щелчком
отбрасывает в сторону докуренный косяк. Доверительно нагибается
к микрофону.

-- Ну же, дружище! Мы все здесь свои! Все братья! Все сестры!
Тысячи людей слушают тебя, Серый! Они сочувствуют тебе, ты
понимаешь это?! Они ловят КАЖДОЕ ТВОЕ СЛОВО! Им НУЖНО знать! Я
слышу, слышу их жаркое дыхание! Они любят тебя, Сереженька! Так,
как никто! никогда! нигде! никуда! тебя не любил! Слушай,
брат... Скажи. Тебя бросила жена, да? Я угадал?

-- Н-ну... эта... Типа да. Типа бросила.

-- А-а-а!!! Мы так и знали, правда, милые мои?! Мы
чув-ство-ва-ли! Нет, ну какая... какая... прости, Сережа --
какая сука! Тебя -- бросить! Такого парня -- бросить! Такого
мужика! Ну ничего, она еще пожалеет. Правда, Серый? Но будет
поздно!.. Поздно! Слушай, типа брат... Мы же говорим все как
есть, да? Ну -- эта... типа все? Все-все-все?

-- Ну... эта... да.

-- Мы же ничего, ничего не скрываем, да? Что нам скрывать -- на
пороге смерти, на грани вечности, епть! когда все уловки, все
условности становятся лишними, да, Серега?

-- Ну... типа...

-- Мы же здесь все свои? Свои в доску?

-- Ну.

-- Уау! Тогда скажи мне, брат. Как брату скажи. ПОЧЕМУ она ушла?
ПОЧЕМУ, братан? ТЫ ЕЕ НЕ УДОВЛЕТВОРЯЛ?! У тебя что -- КОРОТКИЙ?!

-- Ну... я...

-- Ну! Ну! Мы с тобой! Мы верим тебе! Мы верим в тебя!

-- Ну... типа да.

-- Вот! Такие они все! Ну, конечно, это не про наших прекрасных,
очаровательных, замечательных, сексапильных, интеллектуальных
радиослушательниц! Но -- увы! увы! Бывают и другие! Злые,
неблагодарные стервы! Да, Сереженька?

Домохозяйка в бигудях замирает перед вопящим голосом Нидермайера
массивным приемником. Лицо оцепеневшее. В руках огромная
дымящаяся прозрачная кастрюля. В ней бурлит и клубится нечто
мутно-багровое.

-- А че она! Че она эта! Че она мне -- типа не мужик ты! Я, бля,
рабочий человек! Я газоелектросварщик! Седьмого, бля, разряда!
А она! А я варю! А она мне -- не стоит у тебя! Да я! А она с
этим черным сбежала! Стервь! Я рабочий...

--...Че-ло-век!!! Да, да, дорогие радиослушатели, вот она,
трагедия рабочего человека! Наша трагедия! Потенция, милые мои!
По-тен-ция! Она падает, он не стоит -- и фьюить! и вот мы уже
рыдаем, мы в отчаянии, на пороге самоубийства! Но! Есть
спасение! ВИАГРА, говорю я! Всего тридцать долларов за
волшебную, чудесную, всемогущую таблеточку -- и мы спасены!
Эксклюзивный дистрибутор медикамента -- фирма "Анус"! Запомните
это название! "Анус"! Он поднимет тонус, он спасет ваш фаллос!
О-о!!! Хе-хе! Ап!

Одновременно с этим монологом Никита порывисто наливает
пол-стакана (стакан дорогой, с толстым дном, все как положено)
виски -- бульк-бульк-бульк! -- нюхает его, морщась, а на
возгласе "Ап!" лихим щелчком пальцев закидывает в рот невесть
откуда взявшуюся таблетку и заливает ее залпом. Лицо его страшно
искажается -- и тут же на нем проступает выражение острого
счастья. Коба откидывается в кресле и небрежно притягивает
микрофон к себе.

-- Но мы-то, мы-то не хотим ни спасать, ни спасаться! Прочь
презренную жизнь! Посмеем однажды посметь, пускай оборвется
цепочка! наш выбор -- красивая смерть и смерть некрасивая,
точка! Правда, Серега?

...Явный студент-ботаник, молодой, очкастый и белобрысый, с
непонимающим лицом сидит перед радиоприемником -- вскрытый
корпус, переплетение проводков, платы. Стол завален
радиодеталями. В руке у ботаника дымящийся паяльник.

-- Ну... типа.

-- Да, Серега. А стихи эти написал один очень серьезный пацан.
Поэт! Написал -- и пальнул себе в голову из помповика. Так-то.
Красивая смерть, правда, брат?! Помповик, брат! "Ремингтон 11"!
Калибр пятьдесять! Дальнобойность -- о! Скорострельность --
о-о!! Мягкий спуск, брат, и сладкие сны -- о-о-о!!! Голова --
вдребезги! Бес-след-но! Опознают по отпечаткам пальцев, брат!
А?! Каково?! Годится?!! Магазин "Русская волына", бульвар
Свободы, тринадцать -- спонсор программы "Свой в доску"! Русская
волына -- своя в доску до гробовой доски, ха-ха-ха! Ну что,
Серега, берешь?

-- Н-ну... Эта... Типа...

-- Бери, брат! Не пожалеешь! Не успеешь! Р-раз! Ба-бах! Мозги по
стенам! Вставляешь в рот -- и тебя вставляет! Круто и навсегда!
Был такой пацан! еще серьезнее! Он книжку написал: "Вставит!
круто! и! навсегда!" Говорят, он держал все киоски в Москве!
Все-все-все! А потом -- бах! "Ремингтон 11"! В рот! На курок!
Вдребезги!! Бесследно!!! Мозги!!! По стенам!!! И вперед -- к
Курту Кобейну, к Папе Хэму! Ха-ха-ха! В раю климат -- в аду
общество! Легкое движение большого пальца ноги! Босой ноги,
Серега! Что, милые ра-ди-о-слу-ша-те-ли? Вы еще не надумали
последовать примеру нашего героя Сереги? А-а! Тогда покупайте
обувь "Экко"! Обувь для жизни! Для жизни, а не для смерти!
Потому что НЕЛЬЗЯ, НЕВОЗМОЖНО, НЕ ПОЛУЧИТСЯ нажать на курок
"Ремингтона 11" ногой, обутой в ботинок "Экко"! Это вам
гарантирует магазин "Ходок"! Здесь вас обуют в два счета! Раз!
И два! Бульвар Дудаева! Девять! Угол Радуева! Три! Если бы
Хэмингуэй знал этот адрес -- он был бы жив до сих пор!

Произнося все это, Коляныч лихорадочно высыпает белый порошок на
небольшое зеркало, лежащее перед ним на столе, разделяет его на
три "дорожки" кредитной карточкой, сворачивает тонкой трубкой
стодолларовую купюру, и наконец -- фьюить! фьюить! фьюить! --
втягивает все три дорожки в себя.

-- Серега... Дружище... Ау! Ты еще жив?

-- А? Че?

-- Наш друг Сергей еще жив! А скоро будет мертв! И мы, мы с
вами, дорогие мои радиослушатели, поможем ему в этом! Ведь
правда -- поможем! да! Я чувствую вашу поддержку! Ваша энергия
распирает меня!.. Сергей. А может, ну его, это "Ремингтон 11"?
А? Я ведь знаю, слышу, ощущаю -- ты аристократ! Патриций! А,
Серега? Патриций?

-- Эта... Чего?

-- Вот ответ, достойный патриция! Голубую кровь ни с чем не
спутаешь! Разве что с голубой морской солью для ванн! Такой
ванне позавидовал бы любой, самый привередливый патриций!.. Ты
ведь знаешь, милый мой Сереженька, что твои предки-патриции
любили -- обожали! души не чаяли! -- резать себе вены в горячей
ванне! с розовыми лепестками! А? Как тебе это? Помповик -- это
фу! Это для плебеев! Голова вдребезги, мозги по стенам... Ванна
-- другое дело. А вместо лепестков -- голубая морская соль!
Аромат! Целебная сила! Вечная молодость вашей кожи! Магазин
"Ихтиандр", восемь дней в неделю, двадцать пять часов в сутки!
Серега! Морскую соль тебе продадут со скидкой! Своим в доску --
скидка тридцать процентов! И -- в горячую воду, бритвочкой по
вене -- чик-чирик! И ты уже на небесах!.. Вену-то найдешь?

-- А?

-- Найдешь! Чтобы ты -- да не нашел! У-у-у!!! Горжусь! Орел! Ну
а бритва-то у тебя есть?

-- Ну... типа есть.

-- Вот! Вот, дорогие радиослушатели! Бритва есть у каждого
мужика! Даже если он уже почти мертвый мужик! Сережа! Солнце
мое! Ответь нам, ответь! Какая у тебя бритва?

-- А?

-- Ага! Бритва у тебя какая?

-- Ы-ы... "Харькив".

-- Что?!

-- Ну... типа електрическая.

-- Выбрось эту гадость, друг! Выбрось ее тут же! Стой! Не в
ванну! Не смей! Сваришься! Некрасиво! Неаппетитно! Нестильно!
Немодно! Только бритва "Шик-протектор"! Только острейшее лезвие,
упрятанное за решетку! Абсолютная безопасность! Тройная
гарантия! Купи в бутике "Котовский" -- и побрейся под
Котовского! И ничего, ничего не бойся! Бритвой "Шик-протектор"
НЕВОЗМОЖНО перерезать вены, как бы ты ни старался! Но ведь мы с
тобой, Серега, НЕ БУДЕМ резать себе вены! Нет! Пускай эти
вырожденцы, эти дворянские отморозки, кончают с собой в теплых
буржуазных ваннах -- мы пойдем другим путем! Как декабристы!
Веревка, мыло, табурет! Просто, доступно, практично! А ванна --
для того, чтобы мыться! Кстати, дружище Сергей, а каким мылом ты
моешься?

-- А че?..

-- Надо, Серега, надо! Город ждет ответов, затаив дыхание!

-- Ну... хозяйственным.

-- Боже мой! Никогда! Никогда! Теперь я понимаю, почему ты не в
силах больше жить! Только мыло "Сейфгард", исключительно от
фирмы "Щит"! "Сейфгард" -- смерть Микробам! Микробам, а не тебе,
Серега! Потому что я понял. Я понял, Серый! Ты не станешь
вешаться. Плоско! скучно! банально! Наши радиослушатели нам
этого не простят. Нет, Сережа! Ты -- газоэлектросварщик. Ты
умеешь варить! Ты знаешь толк в огне, пацан! Только огонь!
Очистительный огонь! Аутодафе, мои дорогие эфирные друзья!
Большой Бабах! Хлопнуть дверью напоследок, чтобы все, все эти
суки, падлы, волки узнали, что почем! Плита у тебя дома есть?

-- А? Че?

-- Ну плита. Типа газовая. Газовая плита должна быть в каждом
доме, и лучше всего, если это плита Gorenje! Потому что с ней не
проделаешь смертельного, вы слышите, сладкие мои, СМЕРТЕЛЬНОГО
номера, который задумали мы с нашим покойным другом Серегой!
Ведь у нее есть ВСТРОЕННЫЙ КОНТРОЛЕР ГАЗА! Она не взрывается,
она просто ГОРИТ! А вот наша с Серегой плита -- ВЗРЫВАЕТСЯ, и
еще как взрывается!

-- Э!

-- Че-го?!

-- Не, ну плиты у меня... нету, да?

-- Так что ж ты раньше молчал?! Это же здорово! Нечего сидеть по
домам! На улицу, сукины дети, на улицу! Тротил, динамит,
аммонал, нитроглицерин, гексоген, пластид! Вы знаете эти слова,
дорогие мои радиослушатели?! Ну так вы их узнаете! Их раззвонят
на весь город юркие шакалы пера! Когда наш друг Серега, весь
обвязанный взрывчаткой, -- весь-весь-весь! -- придет к
президентскому дворцу! И шарахнет! За нас за всех! По этим
гадам! Огонь! Огонь! Огонь! Артиллеристы, Ста-алин дал
приказ!!! Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу
Родину -- огонь, огонь, огонь!!! Ааааааа!...

-- Э!!!

-- Что, брат?!

-- Да ты... ты... эта! Псих! Ты че! Ты эта! Да вас сажать! Да я
тебя! Да я ща! В полицию, понял!

Бум! --  это звук брошенной трубки. Бизнесмен за рулем
автомобиля с перекошенным лицом и выпученными глазами отпускает
руль. Его шикарное авто уносится за пределы кадра. Раздается
скрежет, грохот. Через кадр катится одинокое колесо.

Домохозяйка в бигудях выпускает из рук свою багрово-бурлящую
катрюлю. Хлоп! Дзынь! Она с ног до головы в багровом. Через кадр
катится крышка кастрюли.

Студент-ботаник от изумления замыкает какой-то не тот контакт.
Сноп искр, гаснущий свет. В последней вспышке через кадр,
вращаясь, пролетают очки.

-- Да, я псих! И ты псих! И он! И она! И все наши дорогие
радиослушатели! Мы все -- свои в доску! Покупайте аммонал!
динамит! нитроглицерин! пластид! ксилит и карбомид! дирол!
памперс! тампакс! густой доместос! с хлором! ипритом! зарином!
циклоном бэ! вэ! гэ! Поняли, суки?! Это я вам говорю, ди-джей
Нидермайер, программа "Свой в доску"! Оставайтесь с нами, гады,
волки позорные, петухи топтаные, вашу мать и все-все-все!
Рекламная пауза-а-а!!!

Нидермайер за столом, широко раскинув руки, откидывается в
кресле. На лице его острое блаженство. Но -- падает дверь,
сорванная с петель. В комнату врываются люди в камуфляже,
масках, с короткими мощными автоматами "Бизон" в руках. Автоматы
нацелены на Никиту. Тот блаженно смотрит на ворвавшийся спецназ.
Глаза его полуприкрыты. Камера плавно опускается вниз, под стол.
Под столом обнаруживается стоящая на коленях мача. Она делала
Кобе пылесос, а сейчас в испуге оборачивается к вбежавшим.

...Так Нидермайер и жил. И он был по-своему счастлив. Бабки,
бабы, наезды, наркота. У него всегда были странные представления
о том, что такое счастье. А что до той истории -- так в итоге
Никита все-таки выкрутился. Но про радио ему пришлось забыть
навсегда. А также -- про собственную яхту, собственный
двухэтажный особняк на море, собственный красный "феррари". И о
собственном банковском счете тоже пришлось забыть. И о жене, с
которой он до сих пор разводится. Осталась у него только
собственная квартира в центре, которую и то он совсем скоро
сменит на номер в Neris'е.

15.

10 апреля, что-то типа десяти утра

Наутро меня мутило по-страшному. Я чувствовал мощь и великую
силу похмелья: на башку давило со всех сторон и я пребывал в
откровенно подавленном состоянии. Давно я не чувствовал себя
настолько прескверно, вдобавок на меня напала хандра. К тому же
я, минут на двадцать позабыв свое имя и вообще не соображая
ровным счетом ни хуя, в каком веке живу, сидел на конкретной
измене. Я испытывал робость. Трепет. Опустошение. Допился. На
мгновение почудилось, что разум лопнул, как мыльный пузырь.
"Неужто и в самом деле конец?  -- вдруг молнией стрельнуло в
отупевшей голове. -- Похоже, я прочно вывернут наизнанку
Наташкой и Ригой, алкоголем и Каунасом..."

В дополение ко всему пацаны куда-то съебались, как всегда, не
вовремя. Я был один в четырех стенах номера и развеял свое
одиночество клавишей "play" магнитофона -- зазвучал Ник Кэйв,
"The whipping song". Что-то типа этого мы, наверное, слушали
вчера. Башку по-прежнему разносило, как старый арбуз. Крыша
сорвалась с мертвого якоря и вовсю дрейфовала в мировом океане
хаоса. "Season in the abyss," -- поставил бы диагноз чилиец Том
Арайя. "Horror, horror, horror," -- подвел бы итог обезумевший
полковник из "Apocalipsys now" голосом экс-президента США
Никсона. "Дегенирировшая свинья," -- глухо выцедил я. О себе,
любимом. Я почти что собрался умереть. По крайней мере, это,
наверное, было небольно при нынешних раскладах.

Затрещала мерзкая белая пластмассовая коробка на тумбочке. Я
снял трубку. Из уличного таксофона звонил Леха. "Ты в курсе, как
тебя заглючило после вчерашнего австрийского спирта спирта? --
весело прокричал он. "Не-а," -- ах, да, после канадского виски
даугавпилсского разлива, его с оказией передал на дегустацию
пацанам Нидермайер, мы раздавили восьмидесятиградусный спирт
Stroh, made in Oesterreich, купленный в бутике Merkurijus.
Евдокимыч поведал, что я допился до глюков, все окружающее
пространство принимал за Питер: проспект Витауто -- за
Московское шоссе, отель Neris -- за гостиницу "Выборгская",
троллейбус второго марштрута -- за вагон метро, а его путь --
почему-то за линию московского метрополитена им. В. И. Ленина,
где, впрочем, находилось место таким станциям, как "Черная
речка" или "Технологическая".

Леха вчера так и не смог меня переубедить, что мы -- знакомы.
"Ты все время выспрашивал, как меня представить, а ехали,
согласно твоей версии, мы на какую-то пресс-конференцию,
посвященную чемпионату мира по хоккею двухтысячного года. А
вообще-то пойдем полечимся -- я сейчас на Лайсвес, со стороны
Старого города." "Не-а. Этот спирт на самом деле -- жидкий
телепорт," -- ответил я и решил повесить трубку, чтоб сходить
проблеваться. Может, хоть чуточку полегчает? "Ну тогда удачи
тебе," -- успел выкрикнуть Евдокимов.

Взрослому дядьке всегда необходима удача, особенно за пределами
Риги и Новосибирска, тем паче, что в отношении здоровья она
откровенно начала изменять. Мой больной мозг обуревали
потребности в алкоголе. Если чуть полегчало, то кто мешает
подлечиться? В поисках затаившейся на донышках жидкости я глянул
на шкаф -- и ужаснулся. Увесистый, размеров с полстены, ясеневый
ящик венчала коллекция пустых бутылок из-под разного рода бухла.

...William Grant's, Negrita, Old Redwood, Inverness Cream, John
Barr, Paddy, Lordson, Scots Club, The Glenstag, Bushmills --
ром, джин и виски средней цены и паршивости, на фоне которых
выделялись бутылки из удобоваримых (особенно по цене) сортов
последнего Scotish Leader, The Dundee, Glen Osprey, Sir
Edward's. Gold Coutry, Red Lebel, Ballantines -- классом выше,
но эти марки я считал попсовыми. Меня куда больше занимала
экзотика. Калифорнийский бренди E&J, мексиканская текила Pepe
Lopez, шотландский виски Rob Roy, привезенный из Scotland'а
Нидермайером, доставленный на стол в Neris'е из Маздока с
оказией дагестанский "Коньяк", водка Dovgan Tzar, полученная
Графом посылкой от саратовских родственников, отменный
португальский порто Sandeman, подарок Алексиса Стефаниди на мои
именины. Венчал коллецкию раритетнейший в наших краях напиток --
отменный албанский коньяк Skenderbeu, презент от Федерации
баскетбола Литвы. М-да, по нашему, мы выпили немного...

Зазвонил мобильник. Я потянулся к нему и даже нажал синюю
клавишу "yes". "Это тебя Гинтарас беспокоит." Гинтарас --
пресс-атташе баскетбольного "Жальгириса". "Мы тебе кое-что
должны. (Я даже вспомнил, за что: как-то я совершенно
бескорыстно, на добровольных, можно сказать, началах, занимался
размещением каунасской команды сначала в Вентспилсе, а затем в
Риге. Клиентура мной осталась довольна.) Хочешь ты или не
хочешь, но мы берем тебя с тобой на Финал четырех Евролиги.
Улетаем двадцать первого из Вильнюса. Тебе только визу надо
сделать, аккредитоваться и заказать на себя гостиницу. Остальное
-- за наш счет." "Отзвони мне часа через полтора. Я тогда
определюсь."

Я выглянул в окно. За окнами кружил снег. Наверное, один из
последних в этом сезоне. Мое внимание привлекла круглообразная
бабуля, которая, чтобы не подскользнуться, телепала на цыпочках
и вибрировала растопыренными руками, словно крыльями самолета.
Не одному мне, однако, на этом свете было нелегко.

Питер так Питер, раз уж так сказал Леха. Последний раз я был в
нем в декабре прошлого года. Отлично запомнил флэшбэк. Шел такой
же мокрый, как и сегодня, откровенно незимний снег, и я бродил
в поисках вчерашнего дня мимо спальных высоток вымершего на
рабочие часы Калининского района. Казалось, что я здесь был --
но при этом я твердо знал, что сколько я не приезжал в
Санкт-Петербург, ни разу не удосуживался навещать район улиц
Ольги Форш и Демьяна Бедного. И тут доперло: ЭТО МЕСТО, ТОЧНО
ТАКОЕ ЖЕ, Я ВИДЕЛ В МОСКВЕ. Ровно девять лет назад, в декабре
восемьдесят девятого.

Despare and deseption, love's little twins... Отчаянное было
время. Только тогда, когда моя первая, Кристинка, сделала ноги в
Бундес, я очнулся и понял, что любил ее по-настоящему. Несколько
позже, временно, транзитом по пути в Китай, она оказалась в
Москве и отправила мне телеграмму с соответствующим содержанием.
И я метнулся в белокаменную, проиграв в поезде почти что все
бабки в преферанс, а после перенесся с Рижского вокзала на
Савеловский в поисках ее дома, потом двинулся с железнодорожной
станции "Петровско-Разумовская" в сторону Восточного Дегунино в
направлении проспекта 800-летия Москвы. На том же проспекте я
несколько лет спустя -- в девяносто третьем, отыскал и Наташку,
когда она съебалась от меня. Совпадение, или -- как такие нюансы
называют англичане -- coincidence? Теперь, видимо, настало мое
время подаваться на съебки, раз уж сейчас я сижу в этом
злоебучем каунасском гостиничном номере.

Тогда, в Питере, я полностью запутался в сетях собственной
кармы: уж настолько сильно этот эпизод, картинка, ебаный фрагмент
Калининского района напомнил мне Москву, Восточное Дегунино,
напрочь изнасиловав мою память. Стало понятно, почему сейчас, в
Каунасе, меня заглючило именно на Питере. С последующим плавным
переходом на Москву.

Все стало на свои места: ВОТ ИМЕННО ТЕПЕРЬ мне, наверное,
захотелось отыскать Кристи. Она, по моим предварительным
прикидкам, обитала где-то в федеральной земле Гессен. И я,
мгновенно протрезвев, отзвонил в Ригу приятелю Макару Андреичу
-- у него были свои варки с Германией. Он обещал мне помочь с
поисками. Значит, мои шансы отыскать Кристину значительно
возрастали. Зачем-то мне это было нужно.

И неудивительно, что когда со мной вновь связался Гинтарас и
вторично поинтересовался, готов ли я лететь в Баварию вместе с
"Жальгирисом", я ответил: "Непременно."

16.

Наступившая неделя сулила мне стоить дорогого. Только в
понедельник Гинтарас мне передал форму заявки на аккредитацию.
"Ты же знаешь немецкий? Заполни ее -- и отошли в Мюнхен, в
штаб-квартиру ФИБА. Срок отправки, конечно, давно уже вышел --
но если не получится по-наглому, мы аккредитуем тебя через клуб.
Это обойдется марок в триста."

Во вторник из ФИБА пришел отказ. Накрест перечеркнутая копия
моего факса с однозначным вердиктом: "Too late". Я отзвонил
Гинтарасу. "Самолет за нами не заржавеет. Аккредитация за
триста двадцать пяток марок -- тоже. Делай визу!"

Легко ему было сказать -- делай. Им, литовцам, никакие визы в
Шенген на хуй не были нужны. Как и чеху Георгу Зидеку. И уж
подавно -- заокеанским легионерам Тью Эдни и Энтони Боуи. А мне
в воскресенье надо быть в Вильнюсе в полной боевой готовности. С
шенгенской голограммой на одной из страниц паспорта. Впрочем, я
промурчал: "Газза, везет сильнейшим, не так ли?" А что мне
оставалось еще делать?

Еще во вторник вечером в отеле Augsburg, что на одной из
центральных мюнхенских улиц, был зарезервирован сингл-рум на
мое имя. Это постарался Макар Андреич, человек, с которым
попеременно на двух Peugeot'ах -- то на его, то на моем -- мы
избороздили, наверное, все прибалтийские автострады. Колеса, и
отнюдь не автомобильные, закрутились и отступать было поздно.

В среду я был уже в Риге, в немецком посольстве. Я разговорился
с сотрудницами учреждения их родном языке: они были туземцами,
и мы общались на латышском. Те предложили мне заполнить анкету
и сдать ее в одном пакете вместе с фотографиями. На них я был
похмелен, жизнерадостен и весел. Варианты ответов на вопросы в
анкете задавались на русском, латышском, румынском и болгарском
языках. Я выбрал русский. И промахнулся: в визе мне отказали.
Против меня сработала подъебка, лаксусовая бумажка на лояльность
необуржуазным ценностям новым массонам, союзу двенадцати звезд,
Евросоюза -- следовало зафиксировать мои данные на английском,
немецком либо латышском, но никак не на русском. Времени
перезаполнять анкету не оставалось: посольство закрывалось до
следующего утра.

Еще одним обломом отметился вечер того дня: ни одна из турфирм
ни за какие бабки не соглашалась оформить мне визу до пятницы ни
при каких раскладах. Мне следовало сказать самым интересным
матчам Евролиги и гипотетическому восстановлению отношений с
Кристинкой "Goodbye" вместо "Hallo" и воссоединиться с незнающей
конца и края каунасской вакханалией. Рабочее утро посольства ФРГ
начиналось в восемь, день завершался в полдень, и у меня
оставалось всего ничего тайма, чтобы что-то изменить. И я
изменил.

...Четверг был сумрачным и дождливым, но я сиял, покидая
посольство. Я-таки выебал их. Загрузил липовыми бумагами,
добытыми в мизерный промежуток с половины седьмого до восьми.
Подошел к нужному, четвертому, окошку -- обслуживающая его дама
была заблаговременно предупреждена, ЧТО ИМЕННО мне надо. О моих
скромных запросах поведали те, кто звонил сюда из Вильнюса, из
Мюнхена и из самой Риги. Я редко кого-то о чем-то прошу: но на
сей раз я напряг всех, кого мог. Талончик, выданный мне
девушкой, имя которой разглашал стальной значок на груди --
"Sandra", предписывал лихому удачливому парню по имени Газза
явиться сюда в пятницу до 11:45 a.m. Явиться за паспортом, на
одной из страниц которого к тому времени появится Шенген,
очередной пропуск на территорию ФРГ.

В Каунас я так и не заехал, лишь только отзвонив в Neris и
сообщив, когда я вернусь, и остановился у Нидермайера. С его
разводом было почти закончено и в скором времени Никита должен
был присоединиться к нашей обосновавшейся в старой столице
Литовского княжества компании.

Вообще-то в тот вечер Никита был печален и меланхоличен. Когда
мы пошли прогуляться, он, свесив ноги, сидел на гранитных
берегах Даугавы и смотрел куда-то вдаль, на ее медленные
свинцово-серые водыы. Потом Нидермайер извлек из кармана
пластмассовые клееные модельки -- двухэтажного особняка, яхты,
красной "феррари"... Достал и кредитную карточку -- ту, которой
он делал "дорожки" на зеркале в том самом нарисованном моей
фантазией документальном фильме из своей жизни. Он выбросил
модельки в воду по одной -- они летели недолго и вскоре исчезли
из виду, потом посмотрел на кредитку -- и освободился от нее.

-- А в Югославии идет война, -- грустно проронил он. -- Янкесы в
конец потеряли нюх -- бомбят самый центр Европы. Но наши успели
уже сбить нивидимку. Она, поверь, отнюдь не последняя.
Американские самолеты и русские ракеты просто идально созданы
друг для друга. Мы еще повоюем -- и русские парни на танках еще
въедут на подмогу к братьям-славянам и дадут такой парад в самом
Белграде, что вся мировая общественность просто охуеет.

Так оно, кстати, и будет. Очень скоро. То ли в мае, то ли в
самом начале июня.

-- Съезжай к нам, Никитыч, скорей. Мы там обжились уже. Село у
нас огромное -- семнадцать вытрезвителей. Цветы безумия
распускаются и у нас. Рига -- пройденный этап. Там пока в силе
эффект новизны, пока все по кайфу. Да и каждая собака тебя не
знает -- можно бедокурить, сколько вздумается. Мы вообще
какие-то странные по формации люди. Без башни и без корней. И
жить можем где угодно -- вернее, где придется или где привыкнем.
В итоге все равно разбредемся кто куда. Кто в Бундес, кто в
Россию, кто еще куда. "Кто куда, кто когда -- на долгие года..."
Помнишь, Владимир Семеныч так в годы своей бурной молодости пел?

-- Ну, пел.

Если б мы оба знали, насколько прав я был тогда. За спиной
Нидермайера пронесся дежурный трамвай. Поднятый составом ветер
расшевелил его волосы.

"Пойдем, а? -- произнес он минут через пять. -- Тебе ж завтра
рано вставать."

И мы зашли в подъезд блочного железобетонного улея. Напоследок я
вдохнул немножко ветра свободы, юный апрельский воздух.




		   Copyright: гл. 14 -- А. Гаррос, А. Евдокимов



Часть III.

1.

20 апреля, 12:00 по общеевропейскому времени

Со своим неизменным спутником, армейским рюкзаком, я выгрузился
на вильнюсском автовокзале. Мне предстоял путь до аэропорта,
откуда я завтра в полдесятого утра должен был стартовать в
Мюнхен. Меня ждал уже заранее заказанный номер в гостинице
Skridis, что прямо напротив аэровокзала. От меня же там
дожидались ста литов: хату я зарезервировал по телефону прямо из
Каунаса, использовав выход на все справочные службы планеты.

Вильнюс я знал куда хуже Каунаса. Приакурив Gauloises, я жадно
затянулся -- часа полтора кряду пришлось обходиться без
никотина. Был бы пьян, давно б засмолил в салоне автобуса, но на
остекленевшего я вовсе не походил: над варварством,
скоморошеством и распиздяйством вверх взяла типа культура.
Почему-то в этот момент вспомнилось, что во время девятидневного
пребывания в Японии я ни разу не бросил бычок на землю -- а
здесь кидаюсь чинариками налево и направо. Там, на островах,
срабатывал какой-то внутренний тормоз.

Я подошел к на вид сердобольной и безотказной (в смысле ответа)
женщине у ближайшей же автобусной остановки. "Вы не подскажите,
на чем могу добраться до аэропорта?" "Либо на первом и втором
автобусе, либо на первой и второй маршрутке. Лучше брать
микрушки -- они стоят всего-то один лит."

В Skridis я вписался нормально, похавал, выпил два пива,
завершив растительный образ жизни сном протяженностью в четыре
часа: турне предстояло не то, чтоб продолжительное, но тяжелое. А
после связался с Гинтарасом насчет места завтрашней утренней
встречи и отзвонил ребятам в Neris: "Все в порядке, пацаны, жизнь
удалась, штудирую немецкий." Насчет последнего я, однако, загнул:
собирался было, однако не вышло.

В шесть вечера я сдал ключ в reception и направился в здание
аэропорта проверить, все ли везде в порядке. Заодно узнал, где
расположен тот угол в зале ожиданий, в котором предстоит
столкнуться мне и команде. Не знаю как, но совершенно
беспрепятственно миновав заградительные редуты погранохраны и
таможенной службы, я оказался в duty free. Затарившись недорогим
-- куда более дешевым, нежели там, на воле -- пивом, я сделал
ноги тем же путем, который и привел меня в эти райские
ликеро-водочные сады.

Автоматические двери, сопровождаемые указателем "Exit",
отворились передо мной. В двадцати метрах от меня по диагонали
налево зелеными огнями мерцала вывеска Skridis. Я двинул в
сторону центрального входа. За ключом с увесистым, как принято в
Литве, брелоком.

В Skridis'e за время моего отсутствия произошла пересменка: ключ
мне выдавала совершенно другая девчонка, блондинка ростом в 164
сантиметра (я обычно редко ошибаюсь на глазок в росте женщин).
Протягивая его мне, она бегло по-литовски пролепетала напарнице
что-то насчет чашки (или рюмки) кофе. Я представился и (на
русском) пригласил ее в гостиничный ресторан. "А меня Таней
звать, -- повернулась она ко мне. -- Я ни литовка, ни русская --
я вообще-то полька. А от предложения вашего никак не откажусь."
"Я предпочитаю, когда ко мне обращаются на "ты". "В таком
случае, рассчитываю на ответный жест". "Герай-герай, Таня."

-- Странное у тебя имя, Газза, -- потягивая очередной мартини,
задумалась Таня. Мы сидели в кабаке уже третий час подряд. Таня
договорилась со сменщицей, что та поработает за двоих. Мы уже
давно нашли общую волну и закономерным продолжением банкета
должен был стать культпоход в мой номер. Тем более, что в моем
рюкзаке облюбовали себе место две непочатые бутылки "Московской"
рижского разлива -- подарок от Алекса, чтоб мне было полегче на
чужбине. Он знал, что в Бундесе мной овладевают непонятные
экзистенциальные, гессеподобные упаднические настроения.
Сакральная, бля, древнерусская тоска, если это можно выразить
этими двумя словами. Но первую бутылку пришлось откупорить уже в
Вильно.

-- Имя, Танюш, ты можешь посмотреть в той тетрадке, куда вы
заносите данные о постояльцах. Я им стараюсь не пользоваться.
Газза -- это просто кличка. Так мне удобнее. Есть такой
футболист, Пол Гаскойн, англичанин. Его все называли не иначе,
как Газзой. Чудовичного масштаба беспредельщик, совершенно
безбашенный дядек. Одно время я походил на него не только
манерами, но и прической. Вот и прозвали меня друзья Газзой.
Кличка за мной быстро укрепилась.

-- Ясно, тогда я по-прежнему буду называть тебя Газзой.

-- Я не буду протестовать.

-- Слушай, а у тебя в кульке пива много?

-- Двенадцать банок. Из duty free. Сам не знаю, как я туда
забрел. А пиво там, по сравнению, скажем, с вашим из бара --
просто бесплатное. Как такси в Москве после августовского
кризиса девяносто восьмого года.

-- Пошли тогда к тебе в номер. Стой, Газза, только не через
вестибюль -- поднимемся по черной лестнице. Лучше
перестраховаться от возможной внезапной встречи с начальством.

-- Тоже верно.

На черной лестнице, в пролете между вторым и моим, третьим,
этажами, и состоялся наш первый продолжительный поцелуй.

2.

21 апреля, 6:30

Зашипел поставленный в положение "vibrator" пейджер -- если
звонок можно проигнорировать, то остаться равнодушным к
бессистемным скачкам по столу глупого коммуникационного тамагочи
и вовсе нереально. Он у меня в поездках исправно подменяет
будильник. Первой его услышала Танюха. "Ну что, разбредаемся? --
приподняла она голову с моего плеча. -- Мне смену сдавать пора.
Типа работала, не покладая рук." "А типа нет. Я имею ввиду вот
этот сексодром." "Газза, ты не просто неисправим!" "Знаю. Не от
тебя первой слышу такую характеристику." Таня рассмеялась,
обнажив чуть ли не Линдины, цвета вершинного горного снега,
зубы: "Твоя испорченность тебе только к лицу. Она тебя красит."
А что поделать, если женщины зачастую добропорядочным ребятам
предпочитают законченных циников?

В 7:45, освободившись от работы ("Если это можно назвать
работой, то в твоей, Танюха, забастовке я участия не принимаю,"
-- по-доброму стебанул ее я), она пошла провожать меня. "А вот
и твои, -- она указала своей элегантной бледной кистью в сторону
группы людей в бело-зеленых спортивных костюмах. -- Поцелуемся
на прощанье?" "Ну ты и спросила!"

...Через полминуты я двинул в сторону Гинтараса -- за обещанном
им мне билетом на самолет, по ходу движения здороваясь со всеми
знакомыми мне жальгирисцами. "Газза, если что, ты знаешь, где
меня искать, -- крикнула мне вслед Татьяна, когда баскетболисты
и их сопровождающие, следуя народной примете, присели на желтые
и синие пластиковые сидения вильнюсского аэропорта "на дорожку".
-- Просто спросишь в гостинице, когда работает Таня
Гржебовска..."

С тех пор Танюху я не встречал. Не довелось.

3.

21 апреля, 13:20 по общеевропейскому времени

Серебристый, начищенный и выдраенный чуть ли не до допустимой
нормы высокогорной непальской белоснежности, и испускающий
иллюминаторами солнечные зайчики в окна duty free, сияющий на
солнце, словно коктейль "Огни Москвы", водка и немного
шампанского, короче, лайнер Boing-747, принадлежащий компании
Lithuanian Airlines, с подрагивающими и, казалось бы,
отваливающимися на ходу крыльями нежно соприкоснулся со
взлетно-посадочной полосой номер два мюнхенского аэропорта. Сам
Мюнхен, правда, раскинулся в часе езды от авиаперевалочного
пункта.

"Давай быстрее!" - подгонял меня press-officer "Жальгириса"
Гинтарас: до того на КПП я спросил его, может ли команда довезти
меня до центра. Гинтарас ответил, что проблем нет. Но в очереди
пропускного режима я изрядно застрял: "Жальгирис", где играли
литовцы, два американца и чех Георг Зидек -- он был со своей
девчонкой (здесь, в Баварии, все каунасцы были при своих дамах и
не шатались по борделям -- как выяснилось позже, то был хороший
для команды знак, может, поэтому в воздухе и пахло литовской
победой) -- в страны ЕС въезжал без проблем. Troubles составляли
лишь я и Санька Федотов, баскетбольный обозреватель московского
"Спорт-экспресса".

Саню задержут еще потом, после нашего эпохального возвращения в
Литву, в Вильнюсе -- и мне придется качать права за него. Он по
неопытности, свойственной дебютантам в плане посещения
балтийских стран, и вовсе не подумал о том, что ему необходима
двухкратная виза: ведь летел же рейсом Москва -- Вильнюс --
Мюнхен -- Каунас -- Вильнюс -- Москва. Впрочем, столичные
литовские погранцы все быстро поняли: он же писал о триумфе ИХ
ЛЮБИМОЙ КОМАНДЫ, на которую они молятся всей страной поголовно.
И отпустили Сашку с миром. С этим народом всегда можно
договориться, я к этому уже давно привык.

"Мужики, не зависайте в очередях у погранцов -- автобус не будет
стоять вечно, -- крикнул нам сквозь кордон Гинтарас: весь
"Жальгирис" и его администрация в купе с чиновниками от
литовского спорта уже вклинивалась в многовместительный
Mercedes. -- Подрежьте их всех!" Похоже, Гинтарас был пьянен
самим фактом появления каунасского суперклуба в Финале четырех
Евролиги, чего, кстати, не предполагали в начале сезона
наититулованнейшие специалисты -- ни в самой Литве, ни на всем
Старом Свете. Возможно, только я один выиграл так много коньяка,
заключив еще в Латвии -- о, как же это было давно... -- сразу
несколько пари насчет того, попадет или нет "Жальгирис" в Final
Four. Ставил я, понятное дело, на литовцев. И не прогадал. Я
вообще редко проигрываю пари. Особенно, если спор идет на
бухло. Хорошего качества выпивон.

Мы с Саней извинились перед впереди стоящими и объяснили им
программу партии: нам на баскетбол, а им -- нет. И мы --
опаздываем (хотя это был традиционно наглый пиздеж -- первый
полуфинальный матч начинался вечером следующего дня), а они
никуда не спешат. А посему, дорогие наши буржуазные товарищи из
натовских и не совсем стран, мы вас и подрежем. Вам все равно
спешить некуда. Я даже цитирую азиатам неведомых им доселе
братьев Стругацких: "Богам спешить некуда: у них впереди
вечность." Они, может, и вправду западно-европейские и
юго-восточно-азиатские боги, а мы -- никто, представители
отсталых стран Восточной Европы, Латвии и России, то бишь.
Злоебучей одной шестой. Про ее будущее некогда гениально
высказался Саня Гаррос. "В России все будет заебись," -- как-то
в Neris'e провозгласил он. "Когда?" -- задался вопросом я.
"Никогда."

В итоге политкорректные, в отличие от нас, пришедших с Ближнего
Европейского Востока варваров, воспитанные и вышколенные
британской чопорностью и собственной внутренней культурой
азиатские гости из Сингапура (выяснилось, что они оттуда)
услужливо и приветливо расчитили нам дорогу. В автобус,
подогнанный special for Zalgiris, мы успели. Двери за нами
бесшумно захлопнулись. Сашке досталось место между обоими
Жукаускасами -- Миндаугасом и Эурелиусом, которому прочат
превосходное будущее в НБА, я же сел слева от обоих темнокожих
-- Тью Эдни и Энтони Боуи. Всю дорогу до Мюнхена Тью развлекал
меня безумными комиксами и пересказом любовных романов и мыльных
опер, а Энтони мрачно слушал тевтонскую музыку, раздобытую в
Европе. Я подглядел обложку пластинки -- это был альбом
Rammstein "Live aus Berlin". "Отличные клипы," -- перекричал
наушники Боуи я. "Особенно "Asche zu Asche", где горит
микрофонная стойка," -- ответил Энтони. Rammstein --
единственная группа, которую слушает Никита Нидермайер, которого
я не видел уже почти что два месяца, за исключением одного
каунасского вечера и еще одной совсем недавней встречи в Риге.
Коба предпочитает англосаксам тевтонцев, а стиль, проповедуемый
Rammstein, именует технофашизмом.

Сами же натуральные литовцы придавались детству: они моментально
переключили мобильники на Германию и проверяли, у кого громче
сигналит звонок телефона. И эта команда прилетела сюда
выигрывать Евролигу? С таким-то разпиздяйским настроением?
Единственным серьезным человеком в автобусе оставался капитан
Дарюс Масколюнас. Он повернулся ко мне: "У греческого
"Олимпиакоса" из Пиреев нет слабых мест вообще. А нам с ними
играть уже завтра. И выебать их мы можем только за счет везения.
Так что надеюсь, что удача во вторник будет исключительно на
нашей стороне." Тут же на девяносто градусов развернулся и
стосемидесятисемисантиметровый малыш Тью Эдни, услышавший слово
"Олимпиакос", который он собирался разорвать на части. "Мы уже
побеждали в Евролиге довольно сильных соперников, -- рассмеялся
негритенок. -- Например, "Эфес Пилсен". Значит, греки будут в
полной жопе. Тем более, что проигрывать завтра отнюдь не входит
в наши планы." Слышал бы его слова мой рижский приятель Алексис
Стефаниди, по национальности -- грек, Тью явно бы не
поздоровилось. Тем более, что Стефф (такова кличка Алексиса)
откровенно ненавидит американцев. Как, впрочем, и любой
православный человек. Вроде меня, например. Эдни же я
воспринимал как просто забавную нагуталининную игрушку.
Инсталляцию.

4.

Тот же день, 15:15

Немецкий я вспомнил тотчас, мгновенно, моментом, сразу как
выгрузился из автобуса около отеля Palaz на Hoeсhstrasse, где,
собственно, и расселился "Жальгирис". Мне же предстоял путь до
Schillerstrasse, 15 -- там располагалась моя гостиница,
Augsburg. В Мюнхене я не был четыре года и за истекшее время
успел порядком все подзабыть.

Полтора часа потребовалось мне, чтоб достичь нового обиталища.
Мюнхенцы не знали свой город и на мои вопросы недоуменно
пожимали плечами. Вначале я подумал, что все дело в моем
немецком: ведь я не бывал в Бундесе больше двух лет, а тогда мне
приходилось искать приключений на севере страны, а вовсе не на
самом юге, где в обиходе используется совершенно иной,
баварский, диалект немецкого. (Потом мюнхенский таксист пояснил
мне в собственном моторе, что говорю я таки нормально, без
акцента, допускаю лишь незначительные грамматические ошибки,
порой путаясь во временах.) Так что баварцы действительно не
знали головных магистралей своей столицы.

Шиллерштрассе я в итоге нашел. Иначе и быть не могло. Если мне
что-то и надо -- их есть у меня! Или -- будет.

Улица великого поэта наредкость напомнила мне улицу имени одного
городничего города Риги. Фамилия его была Суворов, а застрелился
он намного раньше Курта Кобейна благодаря тому, что опять-таки
намного раньше сиэттловского торчка сел на измену: он спалил
весь центр города вплоть до церкви Александра Невского, что на
бывшей Hitlerstrasse. Потому в Риге за Эспланадой можно
наблюдать настолько много архитектурных зданий в стилях "модерн"
и "югенд". Так вот: губернатор Суворов, откровенно перессавший
наполеоновских французов, в итоге застрелился, а не прошло и
полтора столетия, как третья Атмода переименовала улицу,
посвятив ее название местному поэту Чаку. Каменному изваянию
лысоголовой фигуры Чака голуби упорно гадили на голову, а
подшефную ему улицу облюбовали проститутки всех мастей, включая
даже тех, что готовы отдаться за косяк. Нечто подобное я
обнаружил и на Шиллерштрассе: бляди, секс-шопы, кабаки и дешевые
гостиницы. Шиллершрассе, равно как и Чака иела, брала отчет
номерным знакам домов от центрального вокзала -- мюнхенского
Централбанхофа.

Обустроился я быстро, не прошло и двух-трех минут. Отель был
уровня наших чаковских "Авроры" и "Виктории" -- только чуть
подороже, за сорок пять дойчмарок номер.

Этот понедельничный вечер был свободным, я изъял из рюкзака
поллитровку "Московской", налил граммов сорок в стакан,
заглотил залпом, занюхал краюхой рижского кисло-сладкого хлеба
производства шкеловской группы Ave Lat, ею же и закусил -- и
направился в город.

Мюнхен впечатлял, особенно Домским собором, раз эдак в
двенадцать крупнее нашего рижского Домчика. В такой же
пропорции пребывали их и наш авто- и железнодорожный вокзалы. Да
и, в отличие от Риги, население крупнейшего южногерманского
мегаполиса составляло почти что полтора миллиона человек. Не в
пример жалким рижским восьмистам тысячам горожан.

5.

Тот же день, 16:03

Запоздавший завтрак, переросший в полдник, мне стремительно
опостылел. Причем с того самого мига, как я его увидел. "Ебаный
мармелад. Опять?!" Я было задумался о перспективах утреннего
времяпрепровождения во все оставшиеся дни. На столе в Augsburg'e
меня ждало: несколько ежедневных газет, два еженедельника, дохуя
мармеладу, шоколаду и меду, всякой хуйни типа хлеба, минералки и
кофе. Мармелад я невзлюбил сразу, визуально. Прочтя всякие
разные германские Zeitnungen и съев их злоебучее повидло, я
вышел на лестничную клетку. О, тут мне в кои то веки подфартило.
Недаром же везет ведь сильнейшим. И удачливым.

На лестнице я столкнулся с двумя мочалками знойного южного
вида. "Hi, friend! -- завопили они. -- Where can we find the
reception?" "Upstairs, on third stage,-- я отзавтракал на втором
этаже, а ресепшн в этой злоебучей гостинице почему-то
располагалась на третьем. Бедные гостьи исходили аж весь первый
этаж целиком. -- From where are you?" "From Argentine, -- бодро
ответили они. -- And you?" "From Latvia. This land is unknown
for western people, but I can tell you about this new
independence state. My number is eleventh, -- мне приглянулась
одна из них, блондинка. -- And I'll wait for you at 9.00 p.m."
"O.K." -- последовал ответ: и дверь в ресепшн, из которой
никогда не искоренится запах мармелада, захлопнулась.

...В дверь комнаты номер одиннадцать раздался скромный,
деликатный, явно девичий стук. Я открыл. На пороге стояли Паола,
блондинка, и Виола, неприглянувшаяся мне брюнетка. Я,
гостеприимный хозяин очередной своей, на сей раз баварской,
берлоги, пригласил их зайти внутрь. "Давно ты здесь?" --
поинтересовалась Паола, взирая на батарею пустых и еще непочатых
бутылок. "Да нет, первые сутки," -- честно ответил ей я.
"Наверное, ты из бывшего Союза. Только русские могут так много
пить..." "Ты угадала." "...и так часто посещать альмасены." "А
что такое альмасены?" "Питейные заведения." "Я так и подумал. А
где вы обитаете на просторах необъятной Аргентины?" -- спросил я
напрямик Паолу: Виола почему-то смутилась нашим разговором. "В
столице, Буэнос-Айрес. Так что мы типичные портеньо --
жительницы Буэнос-Айреса," -- ответила Паола. И добавила, не
дожидаясь следующего моего вопроса: "Нам по двадцать одному
году. Решили в первый раз в жизни съездить в Европу. А то потом
-- как знает, получится ли..." "Интересно у нас?" "Даже не знаю.
Чуть получше, чем в Южной Америке, но скучнее, чем в Северной."

После я блеснул перед Паолой (Виола для меня была не то что
женщиной -- предметом абстрактным, камешком серым) эрудицией --
мы разговорились об аргентинском футболе. Олартикоэчео, Хорхе
Вальдано, Диего Марадона, Даниэль Пасарелла, Габриэль Батистута,
Нэри Пумпидо, Гойкоэчео, Бурручага, Креспо, Ортега, и, конечно
же, неприменный футбольный секс-символ Аргентины Клаудио Каниджа
-- чьи только имена и фамилии футболистов не назывались в
течение десятиминутки! "А вообще-то я болею за команду из твоей
страны, она называется Himnasia de Huhui." "Почему именно за
нее?" "Потому что в русском языке есть слово "хуй". Это то же
самое, что и prick или, скажем, cock в английском. Есть,
например, в британском футбольном клубе "Челси", за который
наряду с "Саутгемптоном" я и болею в английской премьер-лиге,
голландский вратарь по имени и фамилии Эдвин де Хуй. Так в
русскоязычных спортивных изданиях его именуют не иначе, как де
Гуй, хотя это и неправильно с грамматической точки зрения. Мат,
видишь ли, вреден для трудового народа." "Ясно, просто и
доступно." "А у твоих волос тот же цвет, что и у Каниджи," --
обронил я. Паоле это сравнение понравилось. А Виола, деликатно
попрощавшись, покинула комнату и вернулась к себе. Нас осталось
двое. К чему я, собственно, и стремился.

"Ты была раньше в Мюнхене?" "Нет, а что?" "Я был. Правда, четыре
года назад, но могу быть тебе гидом. Хреновым, но веселым и,
главное, бесплатным. Более того -- спонсором. Выгодный дядька,
разве нет? Так прогуляемся?" "Я не против." Отлично, все идет по
плану.

Мы зашли в первый же попавшийся ресторан с южной кухней,
обнаружив его в двустах метрах от отеля. Заведение -- вот он
фатум, судьба! -- оказалось аргентинским. Отужинав, мы с Паолой
станцевали милонгу -- танец ее родины. Паола была чутка в танце,
она, молодчина, делала то, что надо: аргентинка обладала
способностью угадывать каждое мое движение. Я старался по мере
своих сил танцевать старательно. Но, отмечу, и без сверхнапрягов
насчет пыла, азарта, просто рвения и безбашенного выкаблучивания
на каждом па -- ее, Паолу, я, считай, уже получил. Недаром же
она настолько спокойно отнеслась к добровольной дисквалификации
Виолы в чужом незнакомом тевтонском городе, доверившись мне.
Танго делало с нами все, что хотело -- то везло за собой, то
заворачивало до заоблачных пределов, то пьянило, то
подстегивало, то вновь возвращало искрящихся танцоров друг другу.

И мы вернулись в номер. В мой, одиннадцатый. Паола порылась в
своем черном кожанном рюкзачке, вытащила некий пакет, подобный
тем, в которые драг-диллеры заворавчивают и запаковывают траву
-- а после заварила мате, прямо у меня в комнате,
воспользовавшись кипятильником. Это данное исключительно
советскому народу чувство приспосабливаться в любых условиях мне
в ней очень даже понравилось. Впрочем, при чем тут Советы? Эти
аргентинские ребята дрались против бриттов за Фолкленды и,
будучи в численном меньшинстве, смогли потопить один фрегат
флота Ее Величества. К чему тут комментарии?

Дерявянная кружечка для мате вместе с причитающимся для пития
трубочкой, равно как и стопка с водкой, пошли по кругу. Мне
наконец достался глоток напитка -- отнюдь не водки, а того,
которого я до сих пор так и не изведал, но благодаря Хулио
Кортасару, был много наслышан о нем. "Мате, Газза -- это не
только сам парагвайский чай, так называемый иерба мате, -- я
удивился, что ихний чифирь не из Аргентины. -- Это и сосуд, в
котором его заваривают, и трубочки, через которые мы его пьем, и
сам процесс приготовления. Ну и листья, само собой."

Газза и Паола вышли слегка прогулятся -- до вокзала, чтобы
купить телефонных карточек и уведомить из жестяно-стекляных
будок своих кауснасских и портеньонских друзей о том, что им
сейчас просто заебись. Ей повезло больше, чем мне: на ее звонок
хотя бы ответили, мне же пришлось довольствоваться тихими
шорохами и безвольным гудением провода. "Киломбо," -- радостно
воскликнула, только выйдя на Шиллерштрассе, аргентинка.
Оказывается, она подразумевала бордель: этим латиноязычным
словом подобные заведения называются в ее родных пампасах.

За грядой видимых невооруженным глазом склонов пролегала долина.
Хребты, четкой рукой Создателя Пространства прочерченные именно
так, как ему угодно, вырисовывались на фоне темнеющего,
смеркающего неба. Они серебристо сверкали. Бело-багровые склоны
становились все более и более красивы, а небо и тени --
фиолетовее. Пора было прогреться в каком-нибудь подвальчике.

"Черт побери, перед нами пробежала черная кошка," -- ухватилась
за рукав моего демисезонного пальто суеверная Паола. "Когда мы
шли сюда, дорогу нам перекрыла белая. Одна другую нейтрализует,"
-- лениво ответил я. На улице пахло баварским пивом.

"Что ты предпочтешь сегодня?" -- спросил я ее в пабе. "Канью,"
-- просто ответила она. А потом пояснила: канья -- это "водка"
по-аргентински. Правда, водка эта приготовляется из сахарного
тростника. Такую в Бундесе хуй найдешь. Паола ни совсем еще
понимает, что здесь -- Старый Свет. Скоро привыкнет, когда
поедет на юг, в Испанию. Туда она собиралась.

Канью мы пьем в моем, ставшем символом аргентинско-русского
единства (Паола вспомнила Рената Дасаева, футбольного голкипера
номер один последних лет существования СССР и его сборной),
номере. Я попробовал ихнюю водку -- моя латиноамериканская
подруга увела ее у Виолы. Канья чем-то напоминала по вкусу
горькую полынную настойку, от которой глючит, как от чешского
абсента. Паола закурила черную уругвайскую сигару. Я затянулся с
руки. Ее руки. В комнате клубился сигарный дым. После пятой
рюмки -- а мы перемежевывали "Московскую" с каньей и запивали
мате -- на небесах занялась заря. Нам было зашибись, пиздато,
охуэнно, через "э" оборотное: так всегда говорил мой рижский
приятель, управляющий обеих моих квартир Ромунтий Палыч. За
окном приятно завывали порывы апрельского, третьей декады,
ветра, а нам, обнявшимся в этой скромной мюнхенской постели,
было тепло -- и даже несколько жарковато. Сушняк наступал во
ртах всякий раз после очередного оргазма, но легко устранялся
подгонявшейся под него порцией мате (который я уже пил без
трубочки): честное слово, он в тот миг был лучше нашего -- да и
любого, в принципе -- пива.

Время от времени прикладываясь к горькому мате, скоротали мы
первую нашу мюнхенскую ночь. Правда, ради его приготовления надо
было вылезать из-под одеяла, что, собственно, обоим делать было
крайне в лом. А заваривали мы мате по очереди.

6.

22 апреля, около 15:00 (на часы не смотрел)

"Чем ты, Газза, займешься сегодня вечером?" -- валяясь и жеманно
позевывая в уже порядком измятой постели, проснувшись, спросила
меня Паола. Ветер бился в окна, над северными Альпами низко
нависли, наклонившись и приговившись к бомбардировкам, тучи, а
ночью я слышал рокот низвергающегося с гор талого снега. Альпы
были всего в километрах шестидесяти от Мюнхена, если не ближе.
"Иду на баскетбол. Сегодня играет наш, прибалтийский,
"Жальгирис". "С тобой можно?" "В принципе, да. Надо только
позвонить Гинтарасу. У него должны быть еще билеты -- ticket на
все четыре матча Final Four Евролиги стоит триста двадцать пять
дойчмарок. Пойдешь?" "Конечно," -- она погладила мою руку. Ни
хуя невидящими глазами я уставился в это сероватое безразмерное
небо, ради которого и я, и Паола, и нам подобные живем и
умираем.

Я встал, подошел к окну и посмотрел на серый бархат померкших
гор: благо, он был доступен моему взору -- Альпы были вдалеке
видны за крышей Zentralbahnhof'a. Потом прыгнул в постель: "У
вас в Аргентине, наверное, неплохо?" "Ничуть не лучше, чем у
вас, здесь, в Европе. Наверное, нужно вырасти в этой скучной
Аргентине и потом иммигрировать во Францию, испытывать бешенную,
неистовую ностальгию по родине, чтобы стать хоть кем-то. Как
Хулио Кортасар. Может, Газза, мы будем видеться чаще -- я
переберусь в Старый Свет. Здесь у вас мизерные расстояния между
городами и странами. Не то, что у нас." Аргентинец Кортасар, к
слову, был и остается для меня любимым писателем. А Диего
Марадона -- естественно, после Пола Гаскойна, он же Gazza, --
любимым футболистом. Я вообще по жизни предпочитаю общаться
исключительно с импозантными людьми. Они интересней. Паола вроде
тоже придерживается моего мнения.  Ей, латиноамериканской
девчонке, эксцентричные мужчины -- как раз именно то, что надо.

7.

Тот же день, 18:00

Первой встречей Final Four стал полуфинальный матч между
земляками -- болонийскими "Киндером" и "Тимсистем". Мало кто
сомневался, что первые приподнесут своим визави очередной
Kindersurprise -- они разнесли земляков в пух и прах в
прошлогодней четвертьфинальной серии play-off Евролиги,
завершившей побоищем с активным участием игроков обоих команд --
и их последующей дисквалификацией. Говорят, то же самое
происходит на Аппенинах в те дни, когда в итальянском первенстве
встречаются оба клуба из Болоньи.

Тридцатимиллионнобюджетный "Киндер" руками Нестеровича,
Даниловича, Аббио, Ригодо, Майерса, Сконочини стартовал более
чем уверенно -- 23:9, но в начале второй двадцатиминутки "тимы"
во главе с литовцем Артурасом Карнишовасом вырвались вперед --
35:34. Раззодоренный "Киндер" в итоге все-таки вырвал
пятиочковую победу -- 62:57, а его фаны, к сущей радости горячей
девушки с другого, Южного, полушария, Паолы, бомбардировали
баскетбольную площадку двенадцатитысячника Olympiahalle
питардами. И клятвенно обещали мне повторить эту процедуру на
авиабазе в итальянском Авиано: они тоже ненавидили НАТО. С одним
из фанов я обменялся шарфами: он отдал мне киндеровский, я ему
-- жальгирисский. Джанлука, так его звали, предпочел, чтобы его
команда не напоролась в финальном поединке на литовцев. "Уж
больно они сильны." Но пообещал мне и сексапильной моей подружке
Паоле болеть за "Жальгирис" -- новый шарф к этому обязывает.
"Правда, за "Киндер" играет Предраг Данилович, югослав, и после
начала развязанной дядей Сэмом против его народа он войны не
выходит на площадку без траурной ленты на рукаве," -- добавил
итальянец. Нормально мыслящий итальянец. Явно из числа тех, кто
разносил булыжниками янковские посольства и консульства в первые
две недели войны во всех возможных точках этой сраной и
злоебучей планеты.

Затем началась потеха. Джанлука завел всю армию болельщиков
"Киндера" -- и эти итальянские ребята поддержали наш всего лишь
трехсотенный батальон зелено-белых тиффози. Могло быть хуже: нас
было три сотни против семи тысяч греков. Паола прикололась с
моей встречи на Олюмпиаберге с литовскими фанами во время
перекура. "Я вообще-то единственный из Латвии, кто приехал
болеть за вас." "Broceni! Broceni! Broceni!" -- в ответ
разносило эхо на весь Олюмпиапарк тремястами глоток. Рижский СКА
"Броцены" -- ведь это ж наш бессменный, восьмикратный, чемпион.
Вот она, нормальная солидарность людей, живущих в трех мало кому
известных странах Балтии, а не какая-нибудь живая цепь Таллин
--Рига -- Вильнюс восемьдесят девятого года. "У вас в Прибалтике
люди отменно разбираются в баскетболе," -- резюмировала Паола.
"А у вас в Аргентине -- в футболе," -- комплементировал я.

Так вот, о потехе. "Жальгирису" при поддержке собственных и
киндеровских фанов удалось повернуть русло встречи так, что на
протяжении всех сорока игровых минут она шла в одну корзину. В
кольца "Олимпиакоса", разумеется. Прав был оптимист Энтони Боуи
-- складывалось впечатление, что литовцы изначально были уверены
в своей победе. Но блистал отнюдь не Энтони, а выходец из
Клайпеды Миндаугас Жукаускас, которому в следующем сезоне еще
предстояло перенять у съебавшего в Польшу Дарюса Масколюнаса
капитанскую повязку. А когда Дайрюс Адомайтис за восемь секунд
до перерыва захуярил двухочковый с отменной подачи Саулюса
Штомбергаса и счет стал 48:33, все стало ясно: в Финале четырех
Евролиги при "минус 15" отыграться невозможно.

Во втором тайме блистал уже темнокожий диспетчер "Жальгириса"
Тью Эдни. Филигранно исполнив штрафные, он увеличил преимущество
литовцев до максимальной в этой встрече точки -- "плюс 24", а
его партнеры, игравшие уже без лидеров -- Штомбергаса и Боуи,
спокойно и хладнокровно довели матч до победного конца.

8.

23 апреля, 1:45

И я снова проворовался. Снова в Германии. В Бундесе я иначе не
могу. На сей раз мне пришлось угнать мопед. Прошлым вечером я
спиздил для Паолы зонт, добротный черно-красный зонтище. Прям в
открытом кафе, пока его тогдашняя владелица отошла на шесть
секунд к стойке. Пусть радуется немочка, что я и сумочку ее не
прикарманил -- у нас в Союзе прибирают к рукам не только то, что
плохо лежит. Тому, что лежит хорошо, мы тоже найдем свое
применение. Что с воза упало -- не вырубишь и топором.

Дело обстояло так. И S-, и U-Bahn после баскета были уже
закрыты. Оставался лишь один путь: добираться до Шиллерштрассе
на моторе. Мы прошагали минут пятнадцать по автобану, но так и
не наткнулись ни на одно такси. "Да у вас, ебаные бюргеры,
посреди бела дня не только кругосветки -- и метрополитен, и даже
такси не работают, -- с упреком прошептал я. -- Хуй с вами!" Для
меня второй час ночи означал лишь одно: все еще только
начинается. К счастью, Паола была спокойной, невозмутимой
девчонкой. Недаром же аргентинских кровей. Поэтому, наверное,
она нормально отнеслась к моему неожиданному появлению после
кратковременной отлучки, когда я угнал со мотоциклетной стоянки
мопед. Мы его оставили неприкаянным на той же Шиллерштрассе,
15, в тридцати метрах от гостиницы. С утра Газза и Паола,
правда, не удосужились удостовериться, на месте ли он. Да и
какое на хуй утро, если ночь была настолько по-фитцджеральдовски
нежна?! Тем паче, что Паолу больше устраивал номер с магическими
цифрами "11" на дверях, нежели соседство с однокурсницей Виолой.
Паола предпочитала женщинам мужчин -- и правильно делала. А
кража мопеда возводила меня в ее глазах в категорию "мачо". По
европейским, естественно, стандартам.

9.

Тот же день, 17:00

В этот день мы попытались добыть билеты на матч "Бавария" --
"Динамо" (Киев). Хуя! -- их невозможно было приобрести даже у
перекупщиков. Точнее, у фарцы-то они были -- но не дешевле
пятисот марок за штуку. Нас такой расклад явно не устраивал.

На некоторое время мы расстались. Я в выходной от баскетбола
день поплелся все на тот же Олюмпиаберг, возвышающийся над
полуторамиллионным, спешащим на всякие автозаводы и в банки
Мюнхеном. Мне же все было похуй и сознание мое летало над
Баварией, словно Генри Миллер над Парижем. Карлсон, который
живет без крыши, безбашенный и безмозговый -- вот каков был я.

Олюмпиаберг. Я сел на скамейку, закурил. Сначала мимо меня
прошествовали динамовские фаны в жовто-блакiтных шарфах.
Остановились, отлили. Следом за ними прошел рой баварцев.
Двухсотенная красно-черная саранча опять-таки в шарфах и
баварских фанатских шляпах. Они оглянулись, увидели, что
полицаев нет, и тоже, развернувшись к газону, проссались. Ушли.
"Чем, бля, я хуже и тех, и других?" -- я развернулся и щедро
полил всю скамью. Пусть тепереча бюргеры тащутся, сидя на ней.
Не их, а мои предки выиграли у них войну. И не одну, а две. К
тому же, не им, а мне уезжать -- а они останутся здесь навсегда.
В своем сраном, пропитанном французским мармеладом, чешским
пивом и импортными венскими сосисками, дисциплинарном санатории.

Мы смотрели футбол в кабаке супротив нашего отеля. Киев,
украинскую столицу и танки Лобановского в одиночку похоронил
Баслер, забивший в этом матче единственный гол, а чуть позже
выгнанный руководством "Баварии" за разврат, за пьянство, за
дебош. Но мы с Паолой болели за Киев, в котором я последний раз
был еще в союзные времена, в восемьдесят втором году. Я
рассказывал аргентинской герл-френд про Крещатик: она на
территории экс-СССР не была никогда.

Потом мы допили как русскую, так и южноамериканскую водку. Дело,
как обычно, кончилось постелью. Мы не были пьяны -- разве что
раззодорены (в хорошем смысле слова) самими собой. Ведь и я, и
Паола в ту ночь были просто неотразимы.

10.

24 апреля, 9:00

Четверг, утро. "Ну что, впечатлена баскетболом?" "Еще бы."
"Пойдешь сегодня?" "Ну ты и спросил! Я ж за эти два матча своим
кэшем расплатилась. И уже ни о чем не жалею."

В тот день именно матч за третье место и раставил все точки над
i в приоритетах и симпатиях болельщиков. Три сотни литовских
глоток на сей раз раз поддерживали "Тимсистем" во главе с
Артурасом Карнишовасом -- и поклонники болонийского клуба двумя
часами позже ответили "Жальгирису" взаимностью. Греки же,
обиженные за вторничный учиненный их клубу каунасцами разгром, в
финале приняли сторону "Киндера". Итальянцам это ничуть не
помогло.

Мы с Паолой надорвали голосовые связки: слишком уж хотелось,
чтобы клубную "бронзу" Европы взяла команда Карнишоваса. Не
тут-то было: американский легионер "Олимпиакоса" Энтони Голдуэйр
(пройдет лишь два месяца -- и он окажется в каталонской
"Барселоне") делает "плюс 10". В пользу своей, разумеется,
команды. Да и в дальнейшем пирейцы своего не упускают -- 74:63.
Бог явно на их стороне: не даром же над семитысячной греческой
трибуной развивается явно антинатовской направленности флаг
"Stop the war against Serbia". Греки, мужественно не пустившие в
Югославию турецкие войска, якобы мировторческие, болеют против
литовцев: у каунасцев нет ни одного сербского легионера, в то
время как в составе "Киндера" аж целых три.

Тот же день, 21:00

"Их восемь, нас двое -- расклад перед боем не наш, но мы будем
играть..." Блондинка, жена чешского центра "Жальгириса" Георга
Зидека, Паола и я истошно кричим. Это на площадку под квиновскую
"Radio Ga-Ga" на свой главный в жизни матч выходит каунасский
суперклуб. Разминались ребята под Status Quo, "In the army now".
А лидер каунассцев Саулюс Штомбергас наверняка еще успел за пару
минут до появления на площадке "Олюмпиахалле" послушать и
Metallica с AC/DC -- он эти две банды регулярно прокручивает
перед началом каждого сверхважного для себя матча.

С нами еще триста литовских ртов, около сотни -- украинских,
оставшихся после динамовского фиаско, немцы, тимсистемовцы,
наконец. Плюс чешский роковой легион поддержки, включающий жену
Георга Зидека, янки, многочисленные заокеанские родственники Тью
Эдни и Энтони Боуи, двое русских, я и Саня Федотов, и одна
представительница Аргентины, креолка Паола, потомственная
иммигрантка с миндалевидными глазами и смуглой кожей (мне, право,
весьма и весьма приглянулась супруга Зидека, я б ей даже отдался
-- но все равно готов был поспорить, чья белокурая бестия была
сексапильней: его, чешская, или моя, южноамериканская). И десять
парней в бело-зеленой форме, вышедших на предстартовую разминку.

...Энтони Боуи бросает метров с семи -- и попадает в кольцо. 3:1
-- "Жальгирис" со второй минуты матча не упускает инициативы.
Когда 201-сантиметровый коренной шяуляец Миндаугас Жукаускас с
разбитым носом самоотверженно доводит счет до 40:26, "Киндер"
окончательно и бесповоротно падает духом. Мы с Паолой в перерыве
пьем фашисткое пиво: "Герай-герай!"

82:74! Шестокас носится с серебряным кубком по периметру
площадки, как угорелый... Миниатюрный Эдни, возносимый поближе
к небу гигантом Эурелиусом Жукаусаком, срезает казенными
ножницами сетку с кольца "Киндера": он заслужил титул MVP,
самого ценного игрока Евролиги... Гинтарас виснет на моих
плечах: "Запомни, Газза, Балтия -- таки родина баскетбола! Вы
стали первыми чемпионами Европы, мы -- вторыми. Ваш рижский СКА
впервые смог быть выше всего клубного континента, наш
"Жальгирис" сделал это сейчас..." Экспрессивные соседки по
трибуне, за время матча успевшие подружиться, Паола и жена
Зидека, плачут от радости... Саулюс Штомбергас, неформальный
лидер литовцев, зазывает своих товарищей по команде идти
стричься наголо в честь победу в ближайшую круглосуточную
парикмахерскую... "Пиздец этому городу -- щас так нажремся, что
бюргеры надолго запомнят Великое литовское княжество," -- не
отходя от площадки, провозглашает Шестокас... Меня и самого
проняло до слез. Именно такой, навеоное, мне и представлялась
жизнь. Носовые отверстия были забиты не аденоидами и козявками
-- победой... Нашей победой. Более чем убедительной.

11.

25 апреля, 6:30

"Я тебя не задерживаю -- ты улетаешь к своим прибалтам, -- этими
словами разбудила меня Паола. -- Позвони мне, как сможешь. Я
объявлюсь в Буэносе недели через три. Мой телефон простой,
запиши обязательно -- хх-54-10-260-680-61. Разница с вашей Ригой
-- пять часов, я проверила по телефонному справочнику Мюнхена,
вы же опережаете Германию на один час, верно? Но я не исключаю,
что зависну в Европе. Тогда сама тебе позвоню, Газза..." Мы
смачно, но не по-брежневски, чмокнулись, и она проводила меня на
рейсовый автобус до автовокзала. Билет обошелся в шестнадцать
марок -- почти последние, что у меня оставались.

Мне шибко не хотелось покидать Паолу. На самом деле. Без пизды.
Честное пацанское слово.

12.

Тот же день, 10:00

В аэропорт вовремя прибыли лишь трое: я и министр спорта Литвы
Римас Куртинайтис с сыном. Все остальные жальгирисцы задержались
больше, чем на час. Затем объявились. Со стороны зрелище
выглядело впечатляющим: ребята распугали западных чудаков через
букву "м" своим прикидом, радостным гоготом и просто по-советски
раскрепощенным поведением.

Представь, приятель -- ты родился и вырос на этом рафинированном
Западе, тебя с детства пугали страшными бармалеями с Востока, а
с недавних пор и газеты принялись испускать желчь на тему
пресловутой безжалостной и беспощадной русской мафии. И вот ты
решаешься на героический для покорного пациента дисциплинарного
санатория -- для себя, id est -- поступок (вам же не так много
нужно для счастья): поехать куда-нибудь за пределы фатерлянда,
Bundesrepublik Deutschland. Мир, бля, увидеть! Хотя бы Италию
или Штаты. Или Канары, соседи из соседнего коттеджа сказали, что
там теплая вода и вообще все, как при коммунизме, заебись. Они
там были лет пять назад -- и уложили медовый месяц в неделю.
Рационально и практично, чисто по-немецки, ничего не скажешь.

И вот тобой овладела мечта рожденного Цивилизацией идиота -- как
у Трумена в фильме Trumen's Show: тот тоже хотел побывать на
Фиджи, а получил дырку от бублика и кукиш в проруби в придачу, в
качестве бонус-трэйвела.

И уже в аэропорту ТВОЕГО РОДНОГО МЮНХЕНА, докуда у тебя за все
твои условных тридцать лет ноги не доходили -- непринято в
твоей стране ЗНАТЬ РОДИНУ, и даже ЛЮБИТЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЕЕ (иначе
бы твои предки не просрали нам, русским, Великую Отечественную),
ты видишь ДВЕНАДЦАТЬ (!!!) НАГОЛО БРИТЫХ ПАРНЕЙ, десять из
которых ростом не ниже двух метров, ВСЕ -- В ХЛАМИНУ БУХИЕ, ВСЕ
-- С МОЧАЛКАМИ, одна краше другой, и ТЕБЕ ДО НИХ ТОЛЬКО ДРОЧИТЬ
И ДРОЧИТЬ, весь день, весь день, и всю ночь и всю ночь, ВСЕ -- В
БЕЛО-ЗЕЛЕНЫХ СПОРТИВНЫХ КОСТЮМАХ, В ВЫСОКИХ КРОCСОВКАХ, С
ГОЛДАМИ И С МОБИЛАМИ, по которым они пиздят на непонятном тебе
варварском языке. И каждый из них в своей Литве (ты-то наверняка
думаешь, что не в Литве -- в России) из них в месяц зарабатывает
столько, сколько ты в своем дойчебанке или ДГИ каком местном, не
сделаешь за три года. И популярней они тебя, и в своей стране и
во всем мире в стократ больше (только ты не курсах об этом, ты ж
не интересуешься баскетболом, тебя колбасят биржевые индексы), и
все есть у них -- А ТВОЮ ЗЛОЕБУЧУЮ ФАМИЛИЮ ШРАЙБИКУС И ШЕФ
ТВОЙ-ТО С ТРУДОМ ПРОИЗНОСИТ, И ЖЕНА ТВОЯ НАПРОПАЛУЮ СПИТ С
ИТАЛЬЯНЦЕМ ИЗ СОСЕДНЕЙ ПИЦЦЕРИИ -- ОН ВЕЛИКОЛЕПНО ГОТОВИТ
СПАГЕТТИ, ВЕСЕЛ И НЕЗАПАРЕН, К ТОМУ ЖЕ, НАПРОТИВ --
ЖИЗНЕРАДОСТЕН, ПЛЮС ТЕМПЕРАМЕНТЕН В ПОСТЕЛИ, А ПРОТИВОПОСТАВИТЬ
ТЫ ЕМУ НИЧЕГО НЕ МОЖЕШЬ. ИБО ТЫ -- ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ВЫМИРАЮЩЕГО
НАТОВСКОГО МИРА. АУТСАЙДЕР.

Небесный боковой арбитр, лайнсмен, давно уже special for you
зафиксировал положение "вне игры". Теперь ты понимаешь, что по
сравнению с этими непобедимыми полутрезвыми пацанами нигде -- ни
на своем, мюнхенском, ни тем паче на чужом, каунасском, поле --
ТЫ НИКТО. Ты проебал свою жизнь -- я надеюсь, ты почувствовал и
осмыслил это, когда увидел двенадцать здоровенных веселых
дядьков из Восточной Европы, у которых жизнь более чем удалась?
Это ж с твоего молчаливого согласия ломали Берлинскую стену. Ты
привык к своей триждывыебанной модели западногерманского
социализма, привык сидеть на пособиях и грантах, а в случае чего
-- и на социале, привык покупать новейшие марки авто в лизинг, ты
привык, что о тебе заботится государство (а ты доверял и будешь
доверять ему -- ты ж в душе не анархист и нам с тобой не по
пути: ты ведь забыл, сука, как твои же сытенькие буржуйчики
расстреляли во франкфуртской, что на засранном токсичными
производственными отходами Майне, тюрьме недовольного вашим
мещанским, педантичным, отлаженным микромиропорядком Андреаса
Баадера и уничтожили ваш единственный путь к спасенью, "красные
бригады", Red army formations). А мы уже давно, много веков
назад, научились добиваться всего сами и рассчитывать только на
себя. Или на друзей -- таких друзей, какие есть у меня, тебе
никогда не видать. Потому что они с тобой срать и в чистом поле,
и за его пределами, не сядут.

Сейчас я бы не советовал тебе лететь в свои италии, штаты или на
злоебучие канары, а добровольно сдать билет в оба конца в кассу.
Там лучше не будет. И отпуск превратится в сплошной Ад, а
сноведения -- в nightmares. Переосмысли свою жизнь после того,
как увидел эту счастливую дюжину ребят. У их предков когда-то
страна простиралась до Черного моря и у них нет комплекса
неполноценности. Твоих же тевтонцев вплоть до 1945-го обламывали
где бы то ни было, да и после -- еще пуще. Так что если еще раз
залупнетесь -- обломают еще раз.

...Это только такой законченный кретин, как ты, с нашпигованной
рекламными слоганами черепушкой, можешь сказать: "Имидж --
ничто, жажда -- все". Жажду каунасские ребята сейчас утолят из
серебряного кубка хуй знает какой пробы в самолете после захода
в ваш мюнхенский эйрпортовский duty free (бабок у них, благо,
дохуя), а их полубандитский имидж удовлетворенных жизнью людей
НАКОНЕЦ-ТО ВСЕЛИЛ В ТЕБЕ НЕУВЕРЕННОСТЬ. ОЗАДАЧЕННОСТЬ. СОМНЕНИЕ.

Я очень рад за тебя, комрад. Изучай ретроспективные
труды-атавизмы Иммануила Канта и в дальнейшем! Достоевский ведь
тебе никак не покатит. Слишком Федор Михалыч сложен для куриных
мозгов, mein Bruder. Впрочем, о чем базар -- ты и в земляка
Ницше-то не врубился.

13.

То же день, 11:50

По салону "Боинга" гуляло веселящее душу спиртное: продолжались
гульбища, начатые еще в Palaz'e. Герои возвращались домой.
Возвращались напрямик: самолет сначала должен был совершить
посадку в Каунасе, где его встретит пятнадцатитысячная толпа --
и лишь потом отправится в пункт назначения, Вильнюс, где уже
будут встречать меня. Ребята, равно как и я, не ведали, что ради
встречи со мной можно было и не покидать ставшего почти родным
Ковно.

Проход перекрывал 215-сантиметровый гигант, центровой
"бело-зеленых" Эурелиус Жукаускас: великан Жук почти не
прекращая пиздел по мобиле, лишь изредка делая краткосрочные
перерывы, связанные поглощением того или иного напитка из
очередной протянутой бутылки. Моим соседом был бородатый дядек
лет сорока пяти, фотограф Lietuvos Rytas и Associated Press
Миндаугас Кульбинскас. "Ебнем за победу," -- жизнеутверждающим
жестом протянул он фляжку: металлические jairs в тот и не только
год ходили в моде у слуг объективов и затворов. "Я эти дни почти
ни хуя не спал," -- глотнув, пожаловался было ему я на жизнь.
"Если ебался по ночам -- то ты счастливчик," -- Миндаугас
отхлебнул и на вторую ногу: фляга вновь очутилась в моей ладони.

"Прежде всего, потому что ты не жил в одной гостинице вместе с
ними, -- мой спутник беззлобно махнул рукой в сторону стоящего в
прохоже на разливе Дайнюса Адомайтиса. -- Эту ночь мы вообще не
спали, только бухали..."

В салоне мажорно рявкнули звуки соло-гитары. Начало "Whiskey in
the jair" -- ее, похоже, поставил Саулюс Штомбергас,
неформальный лидер сильнейшего клуба Старого Света. Я начал
продвигаться к нему через препятствие в виде ног Миндаугаса.

-- Я все-таки жизнь -- чертовски заебательская штука,
отодвигаясь и пропуская меня, философствовал внештатный автор
Associated Press. -- Вчера мы были свидетелями чуда: на наших --
ты осознай: ТВОИХ и МОИХ -- глазах "Жальгирис" выиграл Евролигу.
Завоевал самый почетный трофей клубного баскетбола Европы, в
финале переиграл -- в одну, бля, корзину -- сильнейшую команду
континента прошлого года итальянский "Киндер". Чего не удавалось
Сабонису, Высоцкису, Йовайше, Хомичюсу, Куртинайтису. Сделал то,
что еще совсем недавно казалось невозможным, немыслимым. А все
почему? А потому, что у нас баскет любят всенародно. Он у нас --
в ранге религии. И если ты помнишь, Литва, получив
независимость, отказывала себе во многом...

-- Еще бы -- у меня во время блокады были сборы под Мажейкяем,
-- перебил я. -- Мороженое без сахара и прочие нюансы я хорошо
запомнил...

-- ...предпочитая вкладывать деньги в свой спорт номер один. И
вчера в Мюнхене она получила отдачу от поколения, чье
становление прошло уже в новое время. На что спорим, что мы
выиграем Олимпиаду в Сиднее?

Я уже, к счастью, миновал барьер в лице Миндаугаса: он меня
порядком успел притомить. Команда по-прежнему отмечала победу и
я погрузился в гущу празднования. В моей руке материализовался
увесистый сосуд с калифорнийским бренди E&J. "Ты будешь писать
про нас в Латвии? Точно? Так может, спросишь, какие еще могут
быть впечатления от вчерашней игры? -- провернулся ко мне
ближайший помощник Казлаускаса, участник союзных суперсерий ЦСКА
-- "Жальгирис" Альгирдас Бразис. -- Удивишься, что я ждал победы
над "Киндером"? Да, ждал, но не столь уверенной. Думал, повезет
в концовке. Или -- в овертайме. Но что б с первых минут... Не,
даже не мечтал."

У Жука в мобиле наконец села батарея. Эурелиус развернулся ко
мне. "Веришь -- кураж-то мы поймали в игре против
"Олимпиакоса"? Стоило выиграть стартовый матч -- и пацаны
поняли, что финал будет за нами. Я, конечно, поддал немеренно,
но скажу тебе так: ну эту Эн-би-эй на хуй. Вместе с Западной
Европой. Я в "Жальгирисе" останусь."

Гигант Жукаускас, заглотив очередную пинту, подмигнул
Куртинайтису. "Знаешь, Жук -- я, Саба, Хома, остальные парни так
и не смогли сделать этого. Тогда, в восемьдесят шестом в
Будапеште нам не хватило совсем чуть-чуть. А у вас все выгорело.
Я горжусь вами."

В хвосте самолета бесновались жены и просто герл-френд
баскетболистов: команда уже в третий раз прилетела на выезд
вместе со спутницами жизни. Впервые тренерский штаб разрешил
ребятам взять с собой супруг год назад, когда "Жальгирис" в
Белграде проводил финальный матч последнего в своей истории
Кубка Европы. Тогда-то каунассцы и пробились в Евролигу. В
декабре девяносто восьмого литовцы вновь взяли своих спутниц на
турнир в Объединенных Арабских Эмиратах -- и опять-таки выиграли
его. Теперь пассии полетели с баскетболистами в третий раз.
Тенденция, однако...

Кстати, я уже заметил, что головы вчерашних победителей были
наголо выбриты в знак победы: не обкорнался разве что Дайнюс
Адомайтис, ограничив свое посещение кругосветной мюнхенской
парикмахерской заказом прически довольно причудливой формы. "Это
нас Саулюс подначил, -- ответил на мой немой вопрос Дайрюс
Масколюнас, имея ввиду Штомбергаса. "А по-моему, здесь кто-то
много пиздит," -- огрызнулся седьмой номер "бело-зеленых".
"Вообще-то это Шестокаса фокусы," -- заговорчески подмигнул он
мне.

Вскоре после очередных перетрубаций я наконец оказался рядом со
Штомбергасом, безусловным лидером нынешнего поколения литовских
баскетболистов, которого сложновато назвать чистым форвардом:
скорее, Саулюс -- типичный "джокер", способный выполнять
на площадке любые (в том числе и, казалось, невыполнимые)
указания тренерского штаба. Он перевернул кассету на другую
сторону: всего несколько секунд -- и звучит ковер-версия "Free
speech for the dumb" в исполнении Metallica. Саулюс блаженно
улыбается и произносит: "Знаешь, я кто сейчас? Самодовольная
скотина..."

Двадцатипятилетний форвард угостил меня Mallrboro: рейс Мюнхен
-- Каунас -- Вильнюс стал первым в моей биографии, где
довелось закурить. Я содрогнулся, вспомнив перелет Рига --
Копенгаген -- Нарита, четырнадцать часов без единой тяжки -- и
огромный монитор во всю ширину самолета с картой Евразии и
поперечной надписью Syberia. Потом, правда, Никита Нидермайер
просвятил меня, что курить можно даже в самолетах этих северных
отморозков из SAS'а, только делать это нужно в сортире,
предварительно натянув на противопожарку гондон.

Саулюс рассказывал, как он играл в Китае ("Я же в "Жальгирис"
прям оттуда попал"), как рыбачил вместе с Сабой, как в первый
раз сходил во французском По на свой любимый фильм "Спасая
рядового Райана" и как его впечатлила "Матрица". "Страшноватый
фильм.  Детям своим хуй бы поставил. Побоялся бы просто, чтоб
они раньше времени поняли те вещи, о которых в этом фильме
рассказывают." "Саулюс, а правда, что твоя любимая трэш-банда --
это Metallica?" -- прикинулся дапуном я. "Ага." "Моя тоже."
"Тогда летом увидимся в Таллине." "Заметано."

К нам подвалил улыбчивый Энтони Боуи. "Саулюс, а я не против
остаться в "Жальгирисе" еще на сезон, -- скороговоркой выстрелил
он. -- И Эдни уезжать не хочет, да и агент Зидека Уорренас Ли
Гэрри тоже ратует за то, чтоб Джорджи остался в клубе."
"Литовцы, у которых завершаются контракты, тоже намерились
остаться, -- ответил за своих Штомбергас. -- А Казлаускас еще
пару игроков купить хочет: чтоб нас было уже не десять, а целая
дюжина. Я даже слышал от греков, что к нам из "Эфес Пилсена"
Петар Наумоски перебирается. Тогда, наверное, мы и на McDonald's
Cup замахнемся..."

Сбыться честолюбивым планам, однако, было не суждено. В конце
весны Эдни и Боуи, сказав "до скорого" партнерам, увезут за
океан медали чемпионов Литвы -- увезут, чтобы больше не
вернуться. Чернявый пупсик Эдни, правда, приедет в Каунас зимой
-- но уже в качестве основного разыгрывающего итальянского
"Бенеттона" из Тревизо, а улыбчивому Энтони, однофамильцу одной
из самых эпотажных рок-старз, уже больше не придется вышагивать
по мостовым средневековых улочек Старого Ковно. Саулюс
Штомбергас летом переберется на те же Аппенины и заиграет в
Болонье вместе со вчерашними соперниками из "Киндера". Дайрюс
Маскюлюнас и Дайнюс Адомайтис сменят "Жальгирис" на заштатные
польский и итальянский клубы. От былого величия "бело-зеленых"
на баскетбольном Старом Свете останутся лишь руины, а сам
каунасский суперклуб в следующей же Евролиге попадет в такую
жопу, что не будет мечтать не только о триумфе на миланском
McDonald's Cup, но даже о плей-офф, а за три тура до окончания
второго предварительного этапа и вовсе загодя обоснуется на
последнем месте в группе, пропустив вперед берлинскую "Альбу",
бурсовский "Тофаж" и московский ЦСКА -- команды, которые он
спокойно бы ебал и в рот и в жопу и сегодня, и год назад.

14.

Тот же день, ближе к 13:00

Тем временем мы подлетали к Каунасу. Всех нас заставили занять
свои места и пристегнуться. Стюардесам удалось невозможное: они
смогли убедить Жука (и его уже безмолвствовавший мобильник)
очистить проход.

Внизу появилась приаэровокзальная площадь, пятнадцатитысячной
толпой окрашенная в бело-зеленые цвета. "Прощай," -- протянул мне
руку Миндаугас Кульбинскас. "Герай-герай," -- устало ответил я.

Первым навстречу толпе вышел Георг Зидек. Рядом с Джорджи была и
супруга, мимолетное воспоминание об Olympiahalle -- скорее, даже
о Паоле. Вслед за чехом потянулись и прочие жальгирисцы. Я
махнул рукой победителям, которых в том же составе больше не
увижу никогда. Часом позже самолет, в салоне которого оставалось
лишь около десятка пассажиров, включая меня, должен был
приземлиться в Вильнюсе.

У меня кончились сигареты, а я оставался последним курящим
пассажиром этого "Боинга", который нес меня из очередного пункта
отправления в очередной назначения. Жизнь и непоседливый
характер перекидывали меня, словно на хуй никому не нужную
ветошь, из одной страны в другую, а я до сих пор не нашел ту, в
которой нас нет. Да, бесспорно, где-то там, за горизонтом, были
и приглянувшиеся мне Голландия с Японией, и та самая загадочная
для пассажиров рейса Копенгаген -- Нарита, простирающаяся от
Датского Королевства до Охотского моря страна Syberia с
высоченными кедрами и двухмиллионным Новосибирском -- места, в
которых мне было безразмерно заебись. Где-то там, в прошлом,
находили себе место и вылизанный Таллин, и неприветливый Питер,
и бездушная Москва, и предсказуемая Рига. Где-то там, в моей
памяти, среди них наверняка уже суетится и Мюнхен, выколачивая
себе местечко повыгоднее.

Непроизвольным движением пальцев я ловко щелкнул крышкой
пепельницы. Ба! -- сверху остался недобитый Штомбергасом
чинарик. Прикурив, я сделал глубокий вдох. Настолько
пронизывающий организм, будто это была последняя тяжка на этом
свете, а у трапа меня нетерпеливо поджидал лилльский палач.

Днепропетровск. Новосибирск. Рига. Амстердам. Питер. Токио и
Нагано. Москва. Вентспилс. Каунас. Мюнхен. Теперь Вильнюс. Что
дальше? Куда дальше? А главное -- зачем дальше?

На хуя был Мюнхен, в конце концов? Что б найти Кристи? Я и не
искал ее: в Баварии я ничем, кроме развлечений, себя не
утруждал. Чтоб познакомиться с Паолой? Вряд ли я увижу ее еще
когда-нибудь в этой жизни. Да и стремиться к этому не буду.
Убежать от Наташки? Куда уж дальше: чем не надежен был Каунас?
Порвать к ебеням со всем-всем-всем? "Они порвали с ним, а он
порвал с самим собой?", как полоумный полковник из "Apocalipsys
Now"?

Что за чушь?.. Мы и так скоро все уйдем.

Пройдет чуть меньше года, и я окажусь один на один с
южнославянской Чехией, со всеми ее прибабахами и собственными
заморочками без денег и документов. Я стану никем, nobody. Из
очередного говна в этой жизни я, естественно, выберусь. Как --
это уже совсем другое дело. Мое личное дело.

Леху Евдокимова Прибалтика вскоре доканает своей простотой.
Воспользовавшись неоднократно опробованной стартовой площадкой
под вывеской "Великие Луки" на автостраде Рига -- Москва, через
год он-таки сиганет в конечный пункт назначения юрмальского
экспресса. Тем более, что в ночь с десятого на одиннадцатое
января Ларс Ульрих объявит в Миннеаполисе, что третий кряду
концерт Metallica в штате Миннесота был последним в этом
тысячелетии и в следующий раз группу на сцене увидят лишь в
двухтысяче первом году, чем окончательно отобьет у Лехи желание
оставаться в более или менее цивилизованной части Старого Света:
ведь из Риги или из того же Каунаса куда проще съездить на
"Металлику" в какой-нибудь Нюрнберг или Стокгольм, нежели из
Москвы. Каким-либо другим концертом впечатлить его не
представлялось возможным: он уничтожил всю свою фонотеку за
исключением записей "Металлики", Высоцкого, Башлачева и Янки
Дягилевой. Трое последних еще в восьмидесятых предпочли свою
альтернативу существованию в лучшем из миров.

Скоро, совсем скоро, Гаррос поселится неподалеку от того
мегаполиса, где я провел преисполненные исключительно
положительными эмоциями четыре с хуем дня -- в небольшом
баварском городке Ульме. К тому времени ему уже откроют вид на
жительство, а чуть позже на территории одной из федеральных
земель -- по-моему, в Нижней Саксонии, а не в Каунасе, как
зарекался -- он найдет свою новую Хейли.

Старик Алекс неожиданно для всех уже 18-го декабря станет отцом
и наконец обретет душевный покой. Он в кои-то веки через
официальный приграничный КПП вернется в Эстонию, государственную
границу которой из-за частых нелегальных переходов Альбертович
изучил не хуже содержимого тары с этикеткой Vana Tallinn -- и
займется пчеловодством. Его пасека станет одной из лучших в
Пярнусском районе, а Алексов мед контрбандными тропами наводнит
рынки северных населенных пунктов Латвии типа Алуксне или
Саулкрасты. Незадолго до отцовства мы отметим тридцатилетие
Альбертовича, а качестве подарка (наряду с бухлом) с легкой руки
Графа преподнесем ему переделанную песню "В траве сидел
кузнечик":

Представьте себе,
Представьте себе,
Представьте себе --
веселые а-ашки!
Представьте себе,
Представьте себе,
веселые а-а!

Алекс останется очень доволен, а его сын Артур, родившийся через
18 дней, будет выделывать сначала на памперсы, а потом и в
горшок НАСТОЛЬКО ВЕСЕЛЫЕ А-АШКИ, что всем это будет только в
радость.

К нему нередко будет наведываться и сам Граф, последний уцелевший
рижанин -- недаром же я вспомнил этот эпитет: Костя жутко любил
фильм "Last man standing" c Брюсом Уиллисом. Граф так и
останется вечным холостяком. А отбившийся от тандема Альбертович
-- Конев Никита Нидермайер просто сопьется. Наверное, в этом
будем отчасти повинны и мы, разбросанные по разным клоакам этого
континента и оставившие Кобу в одиночестве.

Хорошо, коли так
коли все неспроста
коли ветру все дуть
а деревьям качаться
коли весело жить
если жить не до ста
а потом уходить кто куда
а потом возвращаться

Саш-Баш не стал бы спиздеть в "Складне памяти Высоцкого".

...Но пока я еще в воздушном пространстве Литвы. Несколькими
сотнями метров ниже, на земле, меня ожидает наша честная
компания в полном составе. Наверное, потому сейчас я и по-своему
счастлив. Как герой стоуновского "U-turn", которому до сих пор
везет.

15.

Тот же день, 13:40

Они дружно стояли на остановке второго автобуса. Прямо там же
был припаркован Костин car. На капоте, явно довольный жизнью,
сидел Никита Нидермайер. Он прихлебывал пиво и в одиночку давил
косяк.

Первым со мной обнялся Граф. "Ну, Кристинку нашел?" "На хуй
пошел," -- школьной речевкой ответил я. "Не до этого было," -- я
уже хлопался с Гарросом. "И правильно, -- продолжил Костик. -- А
то там в Neris'е девушка тебя одна дожидается, Линдой зовут.
Жгучая брюнетка. Ей места в машине не нашлось. И так впятером
еле влезли. Можем на обратном пути прав лишиться."

"Знаешь, почему ты вернулся? -- как-то провакационно осклабился
Евдокимыч. -- Так знай: я нам обоим на "Металлику" билеты уже
купил." "Спасибо, я в тебя все еще верю." Тут Леху отодвинул
Альбертович: "Ну, докладывай про Мюнхен: с кем спала, как спала?
Тебе -- полезно, людям -- интересно."

Последним -- вот же он, пятый! -- дошла очередь и до
Нидермайера. Его разпиздяйское и раскрепощенное расположение
позволяли догатываться, что наконец настал и Никитин черед
обрести место жительства в Литве. "У меня дурь есть лютая, шашки
киргизские, -- вместо приветствия произнес он. -- Будешь?"

Ну разве мог я ему отказать?



                                              Fin.

1999-2000,
Каунас -- Рига -- Мюнхен -- Таллин.