Здравствуйте! Этот рассказ, – наибольшая его часть, – был написан мною для узкого круга близких людей весной 2015-го года. Я старался запечатлеть и изложить свой опыт, свои чувства и переживания сразу же после описанных в первой части событий. К сожалению, то время было не самым лучшим в моей жизни. Социальное отчуждение, подростковые проблемы, омрачённые страхом неизвестности и перемен… Депрессия и стресс изменили меня до неузнаваемости, – как снаружи, так и внутри, – и моё отношение к жизни страдало под гнётом этого разрушительного дуэта. Любая мелочь могла запустить процесс фаталистично-пессимистичной мысленной обработки любой, – даже вполне себе позитивной, – ситуации и заставить меня в который раз увязнуть в жалости к себе и статичном опустошающем страдании, отчего я смиренно опускал руки и съёживался под одеялом на кровати, ожидая, когда пройдёт время и я наконец умру или хотя бы провалюсь в сон. И в эти мрачные времена эта самая «любая мелочь» помешала мне описать всё так, как я хочу, – ярко и подробно, пока свежи воспоминания. Дело в том, что описывать свой опыт я начал только потому, что люди интересовались им и расспрашивали меня. Пока жив был их интерес – я старательно описывал всё. Но спустя дни их интерес поугас. Они не спрашивали, как прошёл мой день, что было интересного и всё такое. И осознав это через искажённое депрессией восприятие, я пришёл к выводу, что никому я просто-напросто не интересен, как не интересны и мои россказни о быте и жизни в весьма отстранённом от реальности, – и от большинства людей, – месте. Поэтому, хоть мне и было что рассказать, рассказывать я перестал. Не сказать, что тогда это кого-то расстроило. Поэтому со временем я только укоренился в своём негативном видении ситуации.

     Время шло, детали забывались или подавлялись, и я как-то даже и не думал оформлять что-то в цельный рассказ. Но два события немного помогли мне. Первое: мой хороший друг объединил все мои сообщения в одном файле, тем самым оформив всё как одно целое, как полноценный последовательный рассказ. Второе: спустя пару лет с первого события, в разговоре с тогда любимой мною девушкой я упомянул об этой немного необычной странице своей жизни и о наличии небольшого рассказика о ней, и девушка эта захотела узнать о ней поподробнее. Вспомнив, что нормально оформлена только часть моих переживаний, не желая давать ей читать что-то половинчатое и логически не законченное, я загорелся желанием хотя бы в общих чертах дописать недостающие моменты, которые забросил под давлением депрессии тогда, в 2015-м. Вспоминая и переживая всё заново, я дописал рассказ, оформив его вторую часть. Отправив его той девушке, я снова позабыл о нём, как о чём-то несущественном и малоинтересном.

     Но сейчас, находясь в 2023-м, написав свою первую книгу «Нос», главный герой которой провёл некоторое время в стенах психиатрической больницы, я решил, что, возможно, кому-то будет интересно узнать о непосредственно моём реальном опыте взаимодействия с упомянутым заведением. Поэтому, собравшись с силами, я решил более-менее довести до ума этот рассказ, в надежде, что его прочитает кто-нибудь ещё, и кому он будет интересен и доставит удовольствие в том или ином его виде от прочтения. Мне странно представлять, что у кого-то имеется интерес к описанию пребывания в психиатрической лечебнице и её посещения на фоне личных проблем, – или личных проблем на фоне пребывания в психиатрической больнице и её посещения, – но… Зная, к чему порой имеют интерес люди, я предполагаю, что несколько человек с интересом и к этой теме всё-таки найдутся.

     Во избежание клеветы, неправды, путаницы, раскрытия чьих-то тайн и всего такого, я изменил все имена действующих лиц и избежал каких-либо их детальных описаний. К сожалению, в связи с упомянутым ранее долгим временем написания и непрочностью и размытостью болезненных воспоминаний, некоторые детали в рассказе пришлось додумать. Это не значит, что они являются чистой выдумкой. Просто, например, не имея чёткого воспоминания, какую-то деталь какого-то события пришлось додумать, руководствуясь логикой, предпосылками и последствиями. Это, конечно, добавляет некоторую долю фантазии и художественности, забирая эту долю у документальности. Но, тем не менее, все события всё равно правдивы и имели место в реальности. Не то чтобы в этом рассказе описаны какие-то фантастические события, в реальности которых можно было бы усомниться. Просто так как этот рассказ позиционируется как автобиографический, то я решил упомянуть об этом.

     Ну и также я позволил себе пару размышлений на отстранённые темы. И несколько абзацев о своей личной романтической жизни в качестве пояснений для странных моментов в истории. В конце концов, это всё даёт представление обо мне, отчего рассказ о моём опыте в больнице становится более цельной картиной: становится яснее, ЧЕЙ опыт пребывания там описан.

     Важная деталь: всё написанное мною ранее, в 2015-м и 2017-м, я оставляю нетронутым. Стиль, речевые обороты, манера, отношения к вещам и всё такое – всё это пускай остаётся свойственным мне тех лет. Современные же мои дальнейшие комментарии я выделю курсивом.

     Ну и благодарности. Благодарю моего друга Никиту Зайцева за компиляцию всех отрывков этого рассказа в одно произведение. А также за поддержку. Извини, что не всегда оказывал её тебе.

     Благодарю ту, ради которой закончил этот рассказ.

     Благодарю родителей за терпение и поддержку в то трудное время и вообще.

     Благодарю библиотеку им. В.В. Маяковского за предоставление возможности создать обложку.

     Небольшая предыстория. Может быть даже в какой-то мере анамнез, если можно так сказать. На дворе 2015-й год, ранняя его весна. Мне только-только исполнилось семнадцать лет. Несколько месяцев назад я «открыл» у себя наличие обсессивно-компульсивного расстройства. Или нечто вроде него. Не то чтобы я жил себе и не тужил и вдруг такой: «Блин, хочу, чтоб у меня было ОКР. Это так круто и молодёжно. Всё! Решено! У меня ОКР, я буду вести себя подобающе!». Совсем не так. Открытие это произошло внезапно и весьма неприятно. Дело в том, что сколько я себя помню – большую часть этого времени я страдал от обсессий и компульсий, но просто не знал об этом. Обсессивно-компульсивные связи появились у меня в раннем детстве и с тех пор менялись, появлялись новые и исчезали старые, но всегда они были и остаются со мной. У меня сформировалось множество ритуалов, которые я выполнял в мыслях и в реальности в ситуациях, когда навязчивые мысли не оставляли мне иного выбора. Более подробно об этом будет рассказано дальше.

     Сейчас, на момент написания этого текста, мне двадцать пять, и где-то восемнадцать-девятнадцать лет из этих двадцати пяти я живу, каждый день выполняя несколько видов ритуалов десятки раз, поскольку десятки раз в моей голове появляются несколько видов навязчивых мыслей, содержание которых меня тревожит, и только через ритуал я могу эту тревогу преодолеть. Это в определённой мере влияет на мою жизнь, и даже окружающие порой замечают мои странные действия или «зависания» и спрашивают меня о них. Но по большей части я живу вполне себе нормальной жизнью. Ну, может быть не совсем нормальной, но скажем так: ОКР влияет на качество моей повседневной жизни, но не настолько, чтобы я выпал из жизни и просто существовал в редкие передышки между новыми обсессиями и компульсиями. Я свыкся с ним, как со своей особенностью. И хоть порой эта особенностью доставляет мне хлопот и немало стресса, но жить я по-прежнему могу и даже живу. Благо, большая часть обсессивно-компульсивных связей требует от меня мысленных действий, а не физических. Но эта невротическая идиллия нарушается в моменты стресса, в моменты тревог и волнений, связанных с реальной жизнью. Поэтому я стараюсь жить так, чтобы в жизни было меньше стресса, тревог и волнений. И в целом, по большей части, мне это удаётся. И я живу, и многие люди даже не догадываются, что в момент моего разговора с ними о чём-то бытовом, в голове моей происходят десятки процессов по купированию нервной тревоги и страха. Это одновременно и странно, и забавно, и страшно. Но хватит обо мне настоящем. Вернёмся ко мне прошлому.

     Несколько месяцев назад (относительно начала ситуации), когда мне было ещё шестнадцать, в один из обычных вечеров я посвящал своё время познанию мира и себя. То есть читал «Википедию». Привычка читать её «запойно» появилась у меня где-то в классе седьмом-восьмом. Однажды летом я открыл её чтобы что-то уточнить и внезапно поразился обилием ответов на мои вопросы, которые раньше даже стеснялся иметь. И каждый раз открывая одну статью, нажимая на непонятные термины из неё, я заканчивал свою познавательную сессию с несколькими десятками других статей, открытых во вкладках браузера и оставленных на потом. И вот в тот вечер я был занят этим же. Каким-то образом меня занесло в сферу психиатрии. Хотя, вполне возможно, я целенаправленно изучал статьи по психиатрии. Так или иначе, я оказался на странице обсессивно-компульсивного расстройства. И чем дальше я вчитывался в определения обсессий и компульсий, в симптомы и причины, тем больше мои руки начинали покрываться холодным потом и дрожать – содержание статьи точно описывало всё то, чем я занимался практически всю свою жизнь, но просто не задумывался об этом. Это не явление киберхондрии, поскольку я не пытался целенаправленно найти информацию для того, чтобы поставить себе диагноз. Это было явление осознания после осмысления прочитанного описания. Как когда не знаешь, что такое шкаф, случайно натыкаешься на его описание в Интернете, и понимаешь: «Блин, да это же шкаф у меня в комнате стоит!». Вот что-то типа того.

     Почему-то осознание наличия у себя чего-то такого повергло меня в шок. Наверное, так и должно быть, когда самая сокровенная часть мыслей оказывается следствием наличия невротического расстройства. Ещё долго я отходил от этого, переживал, а на фоне присутствующей лет с тринадцати депрессии, усилившейся во время перестройки жизненного уклада вчерашнего школьника, ещё и считал себя «дефектным». Поделиться своими переживаниями мне было особо не с кем, – во всяком случае, тогда я так считал, – некоторые не поймут, некоторые принизят значимость моих переживаний, некоторые вообще скажут, что я это всё придумал. Так что сказав об этом паре близких людей, – в число которых не входили даже родители, – я затаил это в себе. И так это и томилось во мне недели и месяцы, пока не наступила пора постановки на воинский учёт, где я, будучи под гнётом стресса, страха и неизвестности, выдал все свои переживания тамошнему психиатру. Недолго думая, она дала мне направление в РКПБ, что в народе по-доброму зовётся «Ягодка», и которой пугают непослушных детей с ранних лет, мол, не будешь себя хорошо вести – отправим в «Ягодку»!

     Опустошённый таким решением, но тем не менее понимая его закономерность, я отправился домой и начал психологически готовиться к жуткому неизведанному. Хорошо, что тогда не было отзывов на картах «Яндекса», а то прочитав то, что там пишут об этом месте сегодня, я боюсь даже представить, какое у меня было бы состояние.

     Огорчив всех новостями, кого касается моя жизнь, – мама и папа простите за все истрёпанные мною ваши нервы, – я начал изучать способы выживания в подобных местах. Полученные сведения, как мне кажется, не особо отличались от советов по выживанию в тюрьме или в других подобных социальных институтах. В общих чертах всё то же самое: быть вежливым, но не слишком; общаться с людьми с уважением, но не с подхалимством; если есть чем, то угостить, но не раздавать… Ну и что это всё чепуха какая-то, а нужно просто забить, потому что на месте всё само станет понятно, потому что жёстких правил как таковых нет, и нужно просто по-человечески отнестись к окружающим. И не было описания каких-то явных традиций, каст, каких-то порядков в духе «Аминазин для блатного шиза добро, а галоперидола и у делирийных алкашей полно» и загадок для новичков типа «Куда спрячешь лишнюю таблетку от санитара для брата?» и «Ты заходишь в палату. Тебе предлагают помочь помыть пол. Твои действия?». Полезными по итогу я счёл только примерные наборы вещей, которые следует взять с собой в путешествие в страну чудес.

     В общем, почитав пару вечеров о быте в психбольницах, я ощутил, что всё равно психологически не спокоен и не уверен, и потому вскоре забил на чтение и начал просто морально готовить себя к пребыванию в крайне неблагоприятной среде. Это было тяжело. Я не любил находиться долго вдали от дома и близких людей. Да и не любил я больницы. Мне в простых-то больницах задержаться на часок-другой было стрёмно… А уж находиться долго вдали от дома и близких людей в психбольнице и подавно казалось мне чем-то чересчур неприятным. Не стоит забывать и про депрессию, с помощью которой всё ощущалось в тысячи раз фаталистичнее и хуже. Я много раз плакал, разгромленный ужасом своей судьбы и стойким страхом, что не видать мне нормальной жизни. Что я обречён быть презренной полусумасшедшей обузой, приносящей своим существованием только страдания родным и близким, и осознающей это каждое мгновение своей поганой жизни. Каждый такой момент по итогу заканчивался моим более или менее успешным побегом в свои фантазии, которые я старался сделать максимально пустыми. Потому что, во-первых, сфантазировать что-то положительное в таком состоянии я просто не мог. А во-вторых, потому что пустота представлялась мне наиболее благоприятной средой для бегства от реальности.

     И вот настал час икс. Затем перенёсся на неделю из-за карантина в отделении, и после настал снова. Стараясь как можно меньше воспринимать реальность и не думать о расставании с нормальной жизнью на неизвестный период времени, в назначенное утро к назначенному времени я пришёл в отделение.

     – Смотрите, он же сейчас заплачет!

     – Так, ну-ка валите к себе в палату! А ты следуй за мной, – сказала медсестра, обратившись с последней фразой ко мне, – переоденешься там.

     Я, попрощавшись с матерью, отправился за медсестрой через длинный коридор. По правую его сторону находились окна, кресла, пара диванов и телевизор, а слева были палаты. Навстречу мне шли мальчики многих возрастов. Вот только одежда их меня немного взволновала: они были одеты в клетчатые коричневые и синие пижамы, с белыми рубашками с открытой грудью под ними. «Неужели больным разрешено ходить по отделению для обследования?» – подумал я, имея плохое представление обо всём, что меня здесь ожидало.

     Пройдя весь коридор и дойдя до поворота, я обнаружил продолжение отделения, только было там одно окно, в самом конце. Но также я увидел и столовую: небольшое помещение со столиками, окном, где выдавали еду, и окном, где забирали грязную посуду. Также там был телевизор, – и довольно новый.

     Следуя за медсестрой, я дошёл до ванной комнаты. Голубая плитка на стенах, две ванны, коричневая плитка на полу, стеллажи с баночками, ведёрками, тряпочками и ещё со многим на них нагоняли на меня тоску. Медсестра сказала, чтобы я достал те вещи, которые я буду носить. Я достал штаны, тапочки, футболку и кофту, и выложил всё это на табуреточку.

     – Что ты не переодеваешься?

     – Вы же сказали выложить.

     – Ну а переодеваться я за тебя буду? Давай быстрее, времени у нас мало!

     Я поспешил переодеться, подгоняемый неприятным чувством холода и фразами медсестры. После она сказала достать то, чем я здесь буду пользоваться, и попросила не забыть «мыло рыльное и принадлежности». Я долго готовился к этому событию, поэтому сумка была полна вещей, необходимых для «выживания». Там был комплект сменного белья, предметы гигиены, шоколад, пара тетрадей, ручек и ещё всякие мелочи. Я по-своему готовился к этому моменту. Также я забрал книгу Марка Твена «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна». Я хотел взять какую-нибудь другую книгу, но из вариантов у меня были только «1984» Джорджа Оруэлла, пара сборников рассказов Лавкрафта, а также пара книг Братьев Стругацких. Решив, что «1984» будет нагонять угнетающие мысли, я не стал брать эту книгу. Лавкрафта я не взял потому, что побоялся, что врачи не поймут всех этих названий и историй, о которых эти рассказы. Да, врачи порой интересуются, что читают их клиенты. Братьев Стругацких я не взял потому, что настроения на фантастику у меня не было. Поэтому я взял детскую книгу о приключениях двух сорванцов, решив, что такая литература в силах подарить мне приятные эмоции и не даст мне грустить. Ещё у меня был вариант взять с собой книгу про Робинзона Крузо, ибо было легко ассоциировать его пребывание на острове и моё пребывание в больнице. Но с детским путешествием ассоциировать своё пребывание было поприятнее, поэтому Робинзон Крузо остался дома. Но идею с островом я не отринул и впоследствии на маленьком листочке бумаги нарисовал пейзаж островного пляжа и стену деревянной постройки, выходящей за «кадр», на которой я отмечал классическими засечками дни, проведённые в больнице. И из всех вещей, что я принёс, кроме одежды, я взял только её, ибо думал, что впоследствии смогу прийти сюда в любой момент и достать то, что захочу, да и выбирал я, какие вещи взять, в спешке.

     Потом мы отправились в какую-то комнату, которая являлась неким складом для вещей тех, кто здесь находится. Десятки баулов, в каждом из которых были вещи какого-то местного обитателя, висели подвешенные к стойкам, создавая крайне странный пейзаж. Я сдал куртку, одежду, в которой пришёл, и сумку, оставив в ней, как уже говорил, некоторые вещи, которые чуть-чуть помогли бы скоротать время здесь, и после мы отправились в палату.

     Наша палата находилась в самом начале коридора, у самого входа/выхода в отделение. Это была четвёртая палата. Мы шли, и краем уха я услышал, как женщина в белом халате спросила одного из мальчиков в пижаме: «В какой палате ты живёшь?». Эта фраза меня почти сломала. «Живёшь», – думал я, – Как же мне здесь быть?» Вместе с медсестрой, которая довольно шустро шла даже несмотря на свою полноту, мы дошли до палаты. В палате я увидел несколько человек, которые сидели на кроватях, а также женщину в очках лет пятидесяти, которая рассказывала парням про крокодилов.

     – Ой, простите! Ребята, какая кровать свободна? – спросила медсестра, прервав педагога.

     – Только эта свободна, – сказал один из них, указывая на вторую кровать слева от входа в палату. Все кровати располагались буквой «П», вдоль стен, направленные спинками в эти же стены.

     – Проходи, располагайся, – сказала медсестра, вручив мне наволочку, простыню и пододеяльник, а после ушла.

     Чувствуя на себе взгляды, я, волнуясь, отправился к кровати. Парень, что спал на первой кровати, что была справа от меня, протянул мне руку:

     – Борис, – сказал он, но я не расслышал.

     – Что?

     – Борис.

     – Ох, а я Роман, – ответил я. Также я сразу же познакомился с Степаном и Вадимом, что сидели на третьей кровати. Педагог попросила меня заняться кроватью позже, а пока присесть и послушать. Я сел на край своей кровати, начав слушать вещи про крокодила, которые уже знал...

     Рассказывались интересные факты о жизни крокодилов и их устройстве. О том, что их пищеварительная система – целая химическая фабрика. Я подметил про себя, что это словосочетание, произнесённое в отношении крокодилов, я уже где-то слышал. В какой-то программе по окружающему миру для младших классов.

     Дослушав беседу про крокодилов, из которой я не узнал практически ничего нового, и после того, как педагог ушла, сказав мне, чтобы я зашёл к какой-то женщине и отметился, я начал стелить себе кровать, раскладывать вещи на тумбочке, которая была одна на двоих. Но вдруг новоявленный знакомый Борис спросил меня:

     – Ну и почему ты здесь?

     – Наверное, как и все: от военкомата, – ответил я, не отвлекаясь от вдевания одеяла в пододеяльник. Это почти всегда давалось мне с небольшим трудом.

     – А почему он отправил тебя сюда?

     – Сказал кое-что не то.

     – И что же?

     – Сказал про обсессивно-компульсивное расстройство.

     – У тебя тоже обсессивно-компульсивное расстройство?! – воскликнул вдруг Борис.

     – Ну да, похоже на то.

     После этого началась беседа, в которой он расспрашивал у меня о проявлениях, о моих ритуалах, о моих страхах. Мои навязчивые страхи крутились вокруг дорогих мне людей. И подавлял я их мысленными действиями: повтором особых фраз, представлением каких-то особых образов. Но также у меня были и вполне реальные ритуалы, появлявшиеся и уходившие в течение моей жизни. Когда я был маленький, то я не мог встать или уйти с места, на котором сидел или стоял, подумав о чём-то плохом или стыдном, ибо у меня возникал навязчивый страх, обсессия, что если я уйду и кто-то встанет или сядет на это место, то он сможет каким-то образом узнать, о чём я думал. И тогда мне приходилось мысленно по три раза повторять одну фразу: «Убрать это». Также у меня был ритуал, который сопутствовал мне очень долгое время. Заключался он то в задержке, то во выдыхании воздуха и последующем сглатывании слюны для «подтверждения» каких-либо моих мыслей или «сохранения» тех, кто мне дорог. Звучит очень странно, да и не особо поддаётся пониманию. Но пример, который я приведу, даст более чёткое понимание. Это, наверное, первый случай появления этого ритуала. Во всяком случае, в моей памяти он числится одним из первых. Да и в целом это, кажется, самое первое проявление обсессивно-компульсивной связи в моей жизни. Однажды, когда я был, опять же, маленький, – мне было года четыре, может пять, – был момент, когда я сидел на кровати и смотрел за гуляющим по комнате котом. И вдруг на меня напал навязчивый страх о том, что я могу каким-либо образом потерять этого кота. А его я очень любил. И тут же у меня появилась нужда как-то пресечь этот страх, подтвердить, что с котом всё будет хорошо. И я совершил такой ритуал: смотря на кота, я три раза вдохнул воздух короткими вдохами и сглотнул слюну. И это подарило мне спокойствие: страх ушёл, а витание навязчивой мысли среди остальных моих мыслей было прекращено. Мне до сих пор не очень понятно, с чем связан этот ритуал, его природа. Можно, конечно, углубиться и попредставлять, что дыхание – жизненно важный фактор, и в природе человека этому процессу всегда было и будет выделено особое значение, и вследствие того, что дыхание – это жизнь, у меня хитрым-нехитрым способом появился этот ритуал, который как раз и якобы дарует жизнь тем, кто мне дорог, или спасет их. Я дышу, думая о них, ради них, и я дарю им жизнь. Но всё это – просто догадки и фантазия. Настоящую же природу этого познать нелегко. Хотя, кто знает? Может, это и есть настоящая природа этой компульсии. У меня были и другие примеры обсессий и компульсий, и я мог долго о них рассказывать и рассуждать. Но послушать Бориса мне тоже хотелось. Он также рассказывал о своих навязчивых страхах. О часто донимающем его страхе паразитарной инвазии. Что в его глазах заведутся черви-паразиты. И он довольно часто глядел в зеркало, осматривая свои глаза, успокаивая себя, что ничего в них нет. Он также рассказал о случае, что однажды его одолел навязчивый страх о том, что на его девушку упадёт потолок. И чтобы избавиться от этого страха, ему пришлось позвонить ей. А происходило это поздно ночью. Благо, у него была весьма понимающая девушка.

     В общем, у нас сразу появилась общая тема. Обсуждая её, мы немного поспорили об обсессиях, – Борис был уверен, что правильно говорить «оБЕссия», когда я утверждал, что «обСессия», – и вскоре вышли в коридор, к окну. Тема теперь зашла обо мне. Я довольно скромен, и это сразу бросается в глаза многим людям. И он не исключение. Хотя он исключение их тех людей, которые начинают пытаться найти во мне жертву, ибо он решил мне помочь, как он сам позже сказал. Это было даже забавно: «Встань прямо! – говорил он, – грудь колесом! Руки дальше от тела! Ноги по ширине плеч! И голову выше, взгляд дерзкий держи!». Да, это действительно было забавно и неловко, я не мог сдержать улыбки и смеха, представляя себя со стороны в той позе, в которую он хочет меня поставить. Но я последовал его указаниям, посмеялся и сказал, что мне надо бы зайти куда-то, чтобы отметиться, и спросил у него дорогу. Он ответил, напоследок попросив парня из палаты дать ему пощёчину, чтобы показать мне, каким уверенным в себе надо быть. Это выглядело как какая-то сцена из фильма.

     Я отметился, а после вернулся в палату. Сев на свою кровать, я начал осматриваться: одиннадцать кроватей, где-то тринадцать человек в палате, четырнадцать фамилий в списке на входе в палату. Да, вход в палату представлял собой просто проём в стене, без дверей или чего-либо, поэтому любой мог зайти в любую палату, если не видит санитар. Тут вдруг я услышал строгий мужской голос, который сказал: «Дембеля, на обед!». Как я понял, «дембелями» являлись мы, – люди, присланные военкоматом, – ибо ребята из моей палаты встали со своих кроватей и направились на выход. Ну и кто здесь, конечно, ещё может быть дембелем, кроме нас? Хотя, им вполне мог быть больной, отлёживающийся последние дни. Хотя для всех больных обед в одно время. Отбросив на время свои рассуждения о людях здесь, я отправился на обед.

     В столовой до нас обедали мальчишки в пижамах, которых здесь целых три палаты. Они – те, кто болен; те, кто лежат здесь подолгу. Их здесь называют «пижамниками». Они – пациенты в дословном переводе с латыни – «страдающие».

     Отстояв в очереди, я забрал еду: странный суп, чашка отвара шиповника и три куска хлеба. Я сел за столик, но увидел Бориса и пересел к нему. Мне тогда показалось, что у нас с ним сразу наладился какой-то контакт.

     Еда там очень так себе. О соли даже ни слова. Её люди приносили с собой. Но иногда бывает сладкий чай. Начав есть, с трудом поглощая этот суп, в котором была капуста, лук, картофель и макароны-рожки, а также в который была добавлена то ли сметена, то ли молоко, я начал осматриваться. Ох, как здесь было непривычно. Окружали меня парни всех возрастов, – до восемнадцати лет, ибо отделение подростковое, – в пижамах, коротко подстриженные, с некоторыми небольшими уродствами, шныряющие повсюду и выпрашивающие твою порцию или хлеб. И каждое действие, которое было бы нормальным вне этих стен, казалось здесь совсем не нормальным. Вот тот парень как-то странно почесал руки, а другой всё время держит голову опущенной, у третьего слишком быстро двигаются глаза – всё это не очень бросается во внимание вне этого места, и всё это обычно не замечают, но здесь это всё выглядело, как симптом. Симптом душевных болезней, которыми страдают все они, невиновные в их наличии. Им всем просто не повезло.

     После обеда начался тихий час, а также перекур. Перекур – важная вещь здешнего существования. И перекура ждали многие дети. Во время перекура туалет превращался в настоящую газовую камеру. По моим воспоминаниям, – которые я бы никогда не хотел освежать, – туалет был метров пять-шесть в длину и пару-тройку метров в ширину. И курили в нём многие, плотно забиваясь в него на время перекура. Смотреть на это действительно было страшно и в голову сам лез вопрос: «А дышите-то вы там чем?!». Вообще, я слышал о связи по тем или иным причинам шизофрении и курении сигарет. Что не все курящие становятся шизофрениками, но подавляющее большинство шизофреников курят. Поэтому, – да даже если это и не так вовсе и никакой взаимосвязи нет, – на месте врачей я бы сделал многое, чтобы пациенты отвыкали курить. Тем более, когда в моих руках широкий арсенал серьёзных препаратов и практически полный контроль над каждым моментом жизни пациента. При правильном подходе, я думаю, можно было бы добиться неплохих результатов.

     И в туалете, к слову, о никакой приватности не может быть и речи – ведь это туалет в психбольнице. На входной двери, кажется, даже было окошко, чтобы в любой момент можно было заглянуть и посмотреть, что делают посетители. Да и дверь эта практически весь день заперта и открывается только во время утренних процедур, перекуров и ещё пары моментов. Конечно, если прямо сильно уж захотелось посетить туалет, то можно попросить санитара пустить тебя. С этим смиряешься, но наверняка многим это может показаться чем-то ненормальным. И в самом туалете, кстати, нет ни кабинок, ни перегородок, ни вообще ничего. Унитазы отделены друг от друга только воздухом и иногда людьми, курящими или ждущими своей очереди, чтобы сделать свои дела. У меня как раз примерно в то время появилась проблема – парурез или синдром стесняющегося мочевого пузыря. Я не мог справить свою нужду, если не ощущал достаточной приватности. Поэтому там это стало большой проблемой, которую мне приходилось так или иначе решать. Обычно решение заключалось в хождении в туалет, когда он закрыт, попросив санитара пустить меня. Но иногда и это не помогало. Однажды я провернул эту схему, но в туалет внезапно зашёл один пижамник. И я стоял и стоял, ждал, когда он уйдёт. А он смотрит на меня и такой задорно так говорит: «Чё, не идёт?». В итоге он ушёл и всё пошло.

     Вообще, сигареты здесь – валюта. Этому я совсем не был удивлён. Как и многим вещам здесь. Например, практически полная толерантность к мату. Более того – даже сами санитары не гнушались покричать матом на больных детей, а те им в ответ. Только женщины врачи этого избегали, а педагог старалась снизить количества мата хотя бы среди призывников своими поучениями. Большинство находящихся там курят, и дети – тоже, так что сигареты там очень ценились. Ох, за сигарету можно было купить обширное количество услуг: от чёток из бумаги, что делаются за три дня из книжных страниц и ниток из одеяла, до массажа и услуг интимного характера. Об уборке за сигарету, вынос мусора, покупке за сигарету, например, сока, я уж молчу. Этим, к слову, активно занимался парень ко кличке Адольф. Или Гитлер. Или Фюрер. Звали его кто как хочет, но в диапазоне этих трёх кличек. Адольфа звали так из-за его внешнего сходства с, как нетрудно догадаться, Гитлером. Адольф был рад убраться в палате утром и вечером всего за одну сигарету, причём убраться качественно, по совести. Также он менял соки и тому подобное на сигареты, и он же просил сделать или делал сам чётки, кубики или ещё что-нибудь из бумаги. У него же я однажды приобрёл за пачку сока игральные кубики из бумаги. Но это не те кубики, которые кости. А те, которыми играют в особую игру: берётся два-три-четыре кубика, эта горсть помещается в ладонь, подкидывается, и нужно успеть перевернуть ладонь тыльной стороной вверх и поймать падающие обратно кубики. Затем снова подкинуть, снова успеть перевернуть ладонь и снова поймать. Так пока не надоест. Есть также и валюта чуть меньшего номинала, но всё же важная: еда. Особенно сладкая еда: конфеты, печенье, вафли. Адольф находился в больнице с 2012-го года, когда президентом ещё был Медведев, поэтому он был удивлён, узнав, что сейчас у власти опять Путин. Фюрер не являлся старожилом. Я слыхал, что там есть парень, что лежит там уже почти восемь лет: с 2007-го года. Ох, да даже я сам видел на тумбочке надпись: «Прибыл – 06.07.1996. Убыл – 06.07.2006». Странно. Наверное, просто шутка. Гитлер показался мне знакомым, хотя я просто подумал, что довольно часто вижу такой тип внешности.

     Вернувшись с обеда в палату, меня познакомили с правилами: не давать спички, зажигалки и ножи больным, не разговаривать с ними, и не ходить в первую палату. Первая палата – место, где держат особо буйных. Да, дети тоже могут быть опасными, особенно с шизофренией. Вообще, в нашем отделении лежали, в основном, эпилептики и те, у кого большие проблемы с поведением. «Большие проблемы с поведением» надо понимать шире: парень по кличке Емеля лежит в больнице уже пятый-шестой раз, был отдан в детский дом. В первый раз он попал в больницу потому, что хотел топором зарубить свою сестру. Её спас вовремя поспевший полицейский. Емеля имел в «арсенале» шизофрению и раздвоение личности, как мне сообщили. Также там был парень по кличке Боча. Я видел таких, много раз даже в своей школе: гиперактивный, агрессивный, любящий сыграть что-то для публики или унизить себя ради смеха, любящий подраться. Большую часть времени он находился под аминазином. Аминазин – сильный нейролептик, он широко известен и за пределами таких мест, но здесь у него особый шарм. Здесь ты сталкиваешься с людьми под его воздействием. Они очень заторможены, могут нести бред, но чаще всего просто лежат на кровати, не обращая ни на что своего внимания. Дни для них летят быстро. В отличие от тех, кто не лежит здесь из-за болезни и продолжительное время, привыкнув к особому расписанию дня. Время там длится очень-очень долго. Три дня мне показались практически двумя неделями. Время как будто замедляется, и люди, находящиеся там, успевают сделать огромное количество дел за то время, которое в других местах считается довольно коротким. Один час там, казалось, длится как два или три часа.

     Позже мне сообщили расписание: в 6:00 подъём, до 7:00 уборка, кварцевание палат, в 9:00 завтрак, после – свободные время. В 13:00 обед, с 14:00 до 16:00 тихий час, после в 17:00 полдник и в 18:00 ужин. С 19:00 до 20:00 можно сделать звонок кому-либо. В 19:00 отбой у больных, в 21:00 отбой у призывников. Очень, очень много свободного времени, которое практически некуда тратить. Люди там едят, спят, иногда проходят процедуры или осмотры врачей. Такое количество свободного времени там – просто мука. Если ничем его не заполнять, то можно сойти с ума даже прибыв здоровым. Но всё же люди привыкают.

     После обеда настал тихий час. Все, кто мог, заснули. Я же не мог, ибо не устал, не хотел, волновался, да и обстановка немного мешала, ибо некоторые товарищи по палате болтали. К слову, количество их поубавилось: наверное, человека четыре ушли домой, ибо были на дневном стационаре. В это время я немного познакомился с другими людьми: с Русланом, Вовой, Колей, Андреем, Славиком, Денисом и Костей. В палате нас было девять человек – присутствовали уже все, включая Бориса и Степана. Они разговаривали, иногда что-то спрашивали меня. Я отвечал в силу моего состояния. У меня был туман в голове и апатия. Позже началось некоторое веселье для них.

     Из нашей палаты в соседнюю, третью, через стену вела деревянная дверь. Но дверь эта была закрыта и прикрыта деревянной доской или чем-то вроде этого. За этой доской была дыра, через которую общались обитатели третьей и четвёртой палаты. В этот тихий час с товарищами по палате общался парень ко кличке Губа: молодой человек, имеющий довольно большие губы, часто являющиеся объектом пошлых шуток со стороны призывников. Шутки были про то, как такими губами ему будет удобно делать куннилингус. Вообще, пошлость сопровождала меня всё время пребывания там: шутки, истории, фантазии. И это не очень-то удивительно, ибо меня окружали люди молодые, имеющие сильную потребность в сексе, любящие часто рассказывать про свой опыт. И, право, я был бы совсем не удивлён, если бы узнал, что кто-то их них попросил бы пижамника об услуге орального секса за пару сигарет. Но, вроде, по итогу такого не узнал.

     Губа отвечал им, неплохо выстукивал ритм заученных известных песен, – ибо больным тоже делать особо-то и нечего там, – шутил, сам покупался на дурацкие шутки и всячески развлекал обитателей четвёртой палаты. Даже меня он немного развеселил. В общем, тихий час пролетел в разговорах, шутках и разряженной атмосфере. Ко мне отнеслись неплохо, не стали как-то травить или ещё что-нибудь в этом роде, я присутствовал, и никто не был против. Тихий час заканчивался. А время после него идёт уже быстрее...

     Тихий час закончился. Все разбрелись по отделению: кто в игровую, кто в туалет. Скоро был и полдник, во время которого давали коробочку сока. В этот раз давали томатный. Но я его не получил, ибо те, кто пребывает в этом месте первый день, его не получает, как и что-либо мясное в столовой. Крайне странное правило. Сок оказался не очень вкусным, и мне пришлось выслушивать негативные отзывы о нём от тех, с кем я лежал. Стоит напомнить, что нецензурная речь сопровождала каждой мой день там, каждый час, чуть ли не каждую минуту. Мат – норма в таких местах. Нужно иметь в виду, что практически всё, что я здесь описываю, – разговоры, случаи и тому подобное, – сопровождаются добрым набором матерщины, если это не мои слова, а, допустим, диалог двух людей. Возможно, я допущу пару употреблений его в этом тексте, но лишь для более чёткой картины.

     Время до ужина прошло довольно быстро. На ужин была каша. Основное блюдо там – каша. Хорошо хоть, что разная: перловая, овсяная/геркулесовая, рисовая, пшённая. На любой вкус и цвет. Правда, соли нет. Мы, опять же, начали есть после больных. Мы всегда едим после них, ибо нас меньше. Но они, порой, оставляют за собой кучу мусора. Но иногда от них есть польза: я особо мало ем, когда волнуюсь, а там волновался я часто. И те порции, что давались нам, для меня были слишком велики. Да, даже несмотря на то, что еды клали довольно мало: граммов по триста любого блюда и двести миллилитров чая/компота. И поэтому, если я не хотел есть, то мог просто отдать свою порцию кому-либо. Хлеб разлетался только так.

     Я был довольно щедр с ними. Перед ужином Вова достал вафли и раздал каждому по две штуки. Одну я съел, а вторую я не хотел. Ребята рассказывали, как раньше они устраивали «пир» в столовой во время тихого часа. Когда пижамники лежали в своих палатах, ребятам разрешали сидеть в столовой. Тогда они брали то, что им приносили родственники, выкладывали на стол и весело проводили время, общаясь и шутя, поедая всякие вкусности. Я этого не застал, ибо это было во время карантина по случаю большого числа заболеваний ОРВИ в отделении. Карантин этот длился две недели, и благодаря ему, к слову, я попал в это место на неделю позже, чем было назначено. И мне крупно повезло, ибо приди я на неделю раньше, то мог бы попасть под этот карантин. И две недели бы меня не выпускали оттуда.

     А в это время в палату как раз завернул один больной, заметивший, что мы едим вафли. Его стали выгонять. Делается это, – в какой-то мере, – довольно забавно: с матом, пинками и ударами. Не очень сильными, конечно, ибо за избиение переводят в первую палату. А также с толканием и забавными фразами, призванными вызвать страх у больного. Но, стоит сказать, что больные-то, большее время, вполне вменяемы и всё понимают. То есть это не выглядело так, будто прогоняют случайно заблудшего неразумного дикого зверя. А именно что прогоняли осознающего всё человека. И это было, в какой-то малой мере, забавно. Но всё-таки немного жестоко. Так вот, больному, которого выгоняли, я кинул ту вафлю в руки. Он поблагодарил меня и ушёл. Но Борис этого не оценил:

     – Ты зачем им отдаёшь еду?

     – Ну, просто я не хочу.

     – Мог бы нашим отдать, раз не хочешь.

     – А им-то почему нет? Мне их жалко немного даже.

     – Жалко? Чего их жалеть? Да ты знаешь, что они, когда выйдут, смогут ещё лучше нас жить? Ты знаешь, что у них пенсия по двадцать тысяч рублей? У Адольфа на карточке полтора миллиона лежит! – мимо проходящий Адольф это подтвердил. – Они выйдут, им дадут квартиру и столько денег. А мне знаешь сколько надо работать, что купить эту вафлю? Мне огромное количество времени надо проработать, чтобы получить эту вафлю!

     И тут он начал рассказывать про то, как он работал в школе на стройке после уроков, про то, как он работает сейчас, находясь на заочном обучении, и про своё отношение к работе вообще. Как он зашибал деньги, работая с какими-то то ли финансистами, то ли экономистами, и как кушал в дорогих ресторанах. Но потом ему это приелось, и он однажды съездил в деревню, где, кажется, бабушка друга накормила его рисовой кашей с мясным подливом и это было самое вкусное, что он ел… Или что-то типа того. Стало понятно, что он ценит работящих людей. И что он любит деньги. Так я узнал про отношение Бориса ко всему этому, а также про больных.

     Но всё же его мнения насчёт больных я не разделял. Должно быть, я просто более чувствительный, нежели Борис, и мне их было жаль. Они ведь не виноваты в том, что заболели. Ну, не все, во всяком случае. Они простые дети, но немного больные. Вот правда – я, скорее всего, не отличил бы их от других детей, встретив их где-нибудь в неблагополучном районе города. Они адаптировались к условиям больницы, но остались детьми: наивными, немного глупыми, беспечными. Чего только стоит фраза, о которой мне рассказали товарищи по палате, ибо они были в коридоре в это время. Фраза эта являлась поддержкой и звучала как «Молодец сука ебан бля!». Последние три слова произнесены не в критику, а предназначались для пущей поддержки, кажется, парня по кличке Зверь. Эта фраза доказывает их детскую наивность и чуть изменённое восприятие мира из-за места обитания, где принято материться, когда материться ты не умеешь. Но что поделать? Врождённое добродушие к «странным» людям не оставляет меня и здесь.

     Тем не менее, я до сих пор вспоминаю эту фразу и меня терзают сомнения, что я правильно её интерпретировал. Потому что существует такая вещь, как сарказм – наверняка не чуждая и молодым обитателям психбольниц. Но ладно. Такая романтическая интерпретация, даже если и не является верной, всё равно указывает на вполне реальный факт наличия детской наивности и мышления. В конце концов, дети часто говорят слова, даже не зная, к месту или не к месту они их сказали. Иногда случайно, иногда даже не зная значения слова. Иногда даже не подозревая, что говорят что-то обидное. Я сам был ребёнком и много раз попадал в ситуации, когда говорил что-то, что казалось мне вполне безобидным, но получал строгое напутствие от взрослых никогда так больше не говорить.

     Вскоре все собрались в палате. Люди сами собой разделились на группы, в которых разговаривали и играли в шашки, в нарды, в карты, либо готовились к сдаче на права, решая тесты из специальной книжки. Уж как-то так получилось, что небольшая группа из двух человек находилась рядом со мной: Вова и Степан. Я решил спросить их, почему они здесь. Ох, причины довольно... Небольшие? Я ожидал более серьёзных причин. Вова не ответил на вопрос о том, в каком году была Отечественная война, а Степан оставался на второй год в девятом классе. Позже я также спросил Колю: у него диагностировали расстройство личности и отправили на обследование. Славик сам по себе был гиперактивен и немного агрессивен, поэтому я не стал его спрашивать, мне было всё и так понятно. И стало ещё более понятно, когда я слушал его разговоры, в которых он рассказывал, что все друзья говорили ему, что «ему бы пора в дурку». Странно, но многим из людей в палате так говорили. Мне, к слову, в том числе. Но по причинам другим, не таким, по которым я в итоге здесь оказался. В общем, понемногу я узнал кое-что о тех, с кем здесь нахожусь. Наблюдая за ними, я видел, что это место им не чуждо. Не потому, что они бывали здесь раньше, нет. Потому, что им здесь, возможно, было уже заготовлено отдельное местечко, специально для них. Они вписывались в обстановку. И получали от этого максимально возможное удовольствие. Их никаким образом не напрягал образ того заведения, где они проводили в этот момент время. Казалось, что они могут в любом другом месте точно так же обсуждать те же вещи и заниматься теми же делами, которые обсуждали и которыми занимались там. Их поведение и безразличие к окружающим декорациям наводило на мысль, что для них пребывание в этом месте не какое-то духовное испытание, а просто обыденная смена обстановки. Я ни в коем случае не хочу сказать, что всем этим людям место в дурке и точка. Я лишь хочу акцентировать внимание на их отношении, кардинально отличавшемся от моего.

     Вот настал волнительный момент – девятнадцать часов вечера. Я слишком волновался, чтобы не позвонить маме и не рассказать ей, как я тут. Но была проблема: новоприбывшим в первый день позвонить не дадут, ибо вещи, что сдаются в приёмном покое ещё перед тем, как ты попадёшь в отделение, «поднимаются» в отделение только на следующий день. Меня это очень расстроило. Но я решил попросить Бориса, чтобы он дал мне позвонить. Он согласился. Он – хороший парень. Я ощущал невыразимую благодарность ему за это, так как в тот момент позвонить для меня было самым важным делом на планете.

     Идя по пустому коридору, я мог наблюдать спящих больных. Их было особенно много в первой палате. Дойдя до кабинета старшей медсестры, я спросил, можно ли начать звонить. Мне сказали, что можно, но только моего телефона ещё здесь нет. Я сказал, что мне дадут телефон, и отправился сообщить ребятам, что можно позвонить. Войдя в кабинет вместе с Борисом, я стал ждать. Но медсестра спросила, городской ли я. Я ответил, что да. Тогда она сказала, что я могу позвонить на домашний со стационарного телефона. Что я и сделал и позвонил родителям, рассказав про мои первые впечатления и сказав, что у меня всё хорошо, а также попросив передать моей возлюбленной, что у меня всё хорошо. Это одновременно и радовало, ибо я смог утешиться, но одновременно и нагоняло тоску по дому. В такие моменты всегда хочется поговорить ещё, ибо нехватка чего-то родного и привычного в подобном месте ощущается очень остро. Хочется превратить весь звонок в один нормальный вечер дома. Но за ограничением времени разговора достичь такого состояния не удаётся. Поэтому приходится выбирать наиболее важные слова и излагать только самые нужные из них. По крайней мере, мною тогда это так ощущалось. Я не понимал природу этих ограничений. Нет, конечно наверняка есть люди, готовые часами вести бессмысленные разговоры без особой нужды в них. Но когда видно, что человеку тревожно и плохо, и что ему действительно нужно поговорить, то почему бы не дать ему поговорить нормально, без гнетущего наблюдательного присмотра и ощущения, что в любой момент разговор может быть оборван по желанию персонала? В смешанном настроении я пошёл в палату. Санитар сказал, что завтра я должен буду сдать анализы, и я утвердительно угукнул.

     Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу: https://www.litres.ru/book/roman-sergeevich-belyaev/neskolko-dney-v-strane-chudes-69194671/?ref_offer=1&ref_key=77c12e8949d809baf7763ab469c402dd7d4f0ea8 7082ce5b2292128f245ac191