Виктор преданно заглянул прапорщику в глаза и попросил:
- Сухоручко, есть тема. Дай пистолет. На сутки.
- Ага... Возьми лучше танк, за него на цвет-мет-приёмке больше денег дадут.
- Я ж серьёзно. Всего на сутки. У тебя этих "тэтэшек" на складе - все угнетённые племена Африки перевооружить. Один взять ненадолго - никто не заметит. Когда их вообще последний раз считали!
Сухоручко попытался сделать удивлённое и непричастное ни к чему лицо. Мол, я, конечно, тут сижу, но отношение моё к данному факту самое отрицательное. Лицо поддавалось с трудом.
Просящего ствол старлея он знал - за два года совместной службы пили неоднократно и крепко. Коленков Витя. Витёк. Да и не мог он его не знать. Такой разговор на ровном месте не заведёшь, потому как с ровного места благословят тебя от всей души подалее. И особисту капнут. Так, на всякий случай, для перестраховки. Разговор статьёй пахнет многогодовалой, с поголовной конфискацией всего кровно наворованного. Но Витёк - человек серьёзный, положительно зарекомендовавший себя человек, а потому не получилось лицо у прапорщика, да так он с ним, не получившимся, и задумался.
Сухоручко не хотел в тюрьму. Он хотел на Азов. Чистосердечно и всегда. Его душа страдала в стылом воздухе военного городка, куда он угодил после школы прапорщиков, да так и застрял, как снявшийся с ноги ботинок в топком болоте. Сухоручко хотел на Азов, к маминому борщу с амёбинами жира и непроходимой капустной топью, к грудам креветок цвета охры, к жаркому солнцу и многим прочим приятностям, при одной мысли о которых жёсткие усы прапорщика щекотала юношеская усмешка. Сухоручко было под сорок. Он был холост, толст и некрасив. Редкий художник, увидь он Сухоручко со спины, не захотел бы написать лирическое полотно под названием "Одинокая купальщица" и тем самым увековечить своё имя. Но Сухоручко не любил искусство. Он любил пиво, футбол и субботу. Что делать, искусство отвечало взаимностью.
- Ты чё, малый?! Перепил?! Такие вещи просить! Забудь... и не думай даже.
Виктор не обиделся. Ни на "малого", ни вообще. Он был из семьи потомственных военных, а потому считал себя человеком грамотным и упорным. Его прадед по молодости умудрился послужить медиком в лейб-гвардейском казачьем полку, в память о чём в семье из поколения в поколение передавался серебряный рубль, якобы пожалованный Николаем II этому самому прадеду за какое-то служебное рвение (рубль тот Витёк по курсантскому безденежью столько раз закладывал-перезакладывал (а пожалуй, и продавал-выкупал), что в подлинность реликвии он уже верил с трудом, но хранил как неприкосновенный серебряный запас). Прадед был казаком породистым и даже в глубокой старости одевался только по форме, с фуражкой и хромовыми сапогами (и наряжаясь по утрам, бывало, кричал своей бабе - что это, мол, старая, за штаны у миня, мотню вродь нашчупал, а лампасин нету! - на что она ему обычно хлопала поварешкой по лбу: "Эть, старый дурак, а ну положь мою юбку, где взял!"). Виктор не помнил и не мог помнить жёсткого и принципиального прадеда. Но это ничего не значило.
- Сухоручко, скажи, я тебя когда-то подводил? А просил о чём-то? Я риск понимаю. Потому заплачу. Хочешь, пятьдесят баксов? Ты пойми, я его всё равно найду. С неба достану. Зарок дал.
Сухоручко верил в сверхъестественное. До жути. До свербящих червоточин под рёбрами. Сам он второй год, прилежно и ответственно, по дороге с работы мочился под роскошный размашистый дуб, венчавший небольшой лесок между поселком и казармами, свято веря в то, что когда дуб погибнет, его, прапорщика, переведут на Азов, к маме. Какое отношение имело несчастное дерево к сложной системе межгарнизонного передвижения армейских чинов, почему именно это дерево и, в принципе, почему - не знал никто. И если бы нашёлся умник, решивший коварным вопросом сбить прапорщика с проторённой за два года тропинки, вряд ли Сухоручко нашёл бы для него убедительное объяснение своим ежедневным упражнениям. Сухоручко верил, и этого ему хватало.
- Ты чё, старлей, шутки смеёшься? Да на фиг он тебе сдался?
Виктор выдохнул и сделал твёрдое лицо.
- Я тебе честно скажу - собак стрелять. Достали, суки! Вчера соседские меня в подъезде встретили... Такое унижение офицера не должно остаться безнаказанным!
Лицо удалось легко. Надо было просто вспомнить сегодняшний солдатский обед. Давали зацементированную собственными "соплями" перловку. Отодранный от половника перловый ком самые смелые накалывали на вилку целиком, как котлету. К перловке соорудили гарнир - прошлогоднее сало. Чтобы обрести уверенность в его пригодности, была дана команда - обжарить. Но сало ужаривается, и значит, из отпускаемого на обед количества требуемой нормы не получится (не получится, мать его!) Потому решили обжарить в тесте. Яиц не оказалось. Молока тоже. Сало обмакивали в муку, смешанную с водой и бросали на сковородку.
Пришедшие на обед бойцы выпили чаю и пошли на работы.
Отвратительность обеда Виктор пережил остро - он ел вместе с солдатами, стыдливо уходя куда-нибудь во внутренние комнаты. После обеда он всегда был грубее обычного, кричал и краснел ушами.
- А если поймают?
- Кто? У нас же в посёлке всей милиции - полупьяный участковый.
- А сдадут? Вложат начальству?
- Ага. И оно пять сотен стволов на экспертизу повезёт? Типа всё это удовольствие даром обойдётся!
- А заметит кто?..
Пистолет был не холодным. Нет. Он был спокойным и уверенным. Даже скорее, самоуверенным - поглядывал на окружающих чернотой ствола.
Первый парень, которого Виктор положил сразу, с порога, ещё дёргал ногой и хлюпал горлом. Второй замер посреди зала, задумавшись между желанием метнуть в Виктора вазой и искушением упасть на колени, вымаливая пощады и снисхождения. Три месяца назад эти малолетки на свой выпускной из-за пустяка порвали "розочкой" лицо Сергею Остапенко - капитану, имеющему молодую жену, ещё более молодого сына и 400 литров дизтоплива недостачи. Родители подростков оседлали начальство, и то, не желая заработать на часть столь незавидное пятно, по своим каналам прикрыло дело. Всё списали на несчастный случай. Сергей получил 23 шрама и увольнение из армии по инвалидности.
Виктор выстрелил, и второго отбросило к дивану.
Кто-то закричал и прыгнул с балкона.
Всё.
Он устало сел и стал ждать, когда выбьют дверь. Он хотел застрелиться, но передумал. Однажды на совещании по факту самоубийства одного старлея полковник Байлов сказал:
- Вот, хотел как-то человек уволиться - надо было увольнять. Тогда, может, и не повесился бы... А если б и повесился, ЧП уже б не на нас было.