|
|
Мастер
Когда в вечернем, напоенном духотой воздухе сгущаются фиолетовые сумерки, остужая нагретый за день асфальт, когда ночная мгла припадает к земле, как страстная любовница к мужчине в ожидании всё новых и новых ласк, когда темное беззвездное небо заволакивает плывущими с юга грозовыми тучами, и когда первые крупные капли дождя сначала медленно, потом быстрее, а затем и вовсе отвесной стеной падают и падают без конца, мы можем ощутить некий затаенный в подсознании страх - страх пред буйством природы. Нами овладевает смутное, вроде бы беспричинное беспокойство, мы стараемся укрыться, забиться как неразумное зверье в любое мало-мальски подходящее убежище и в тишине переждать эту неистовую и грозную свистопляску.
Когда гремит гром, раздирая в клочья простыни туч, и сверкают подобные разрядам динамо-машины, но многократно, в бесчисленные разы усиленные молнии, в нас просыпается что-то древнее, атавистическое; логика не спасает, все чувства обострены донельзя, они командуют, организм - повинуется, и в полном раздрае, не зная - смеяться или плакать, мы несемся в укрытие...
Однако не дело рассказчика сравнивать несопоставимое. Поэтому начнем иначе, некогда жил в предместье небольшого и живописного городка один человек, и звали его... впрочем, неважно. Занимался он тем, что мастерил столы, стулья и прочую мебель, которую продавал на рынке; он не нахваливал свой товар, как делали иные торговцы, просто стоял или сидел на низеньком табурете возле выставленных на продажу вещей. Руки его, натруженные руки столяра, покоились на фартуке, человек почему-то всегда надевал его, идя на базар; это не был рабочий фартук, замызганный и обтертый, наоборот, чистый, свежий, с вышивкой по краю, он привлекал внимание, как и сами изделия мастера. Прочные, не лишенные изящества, они были сделаны добротно, на века.
Каждую субботу и воскресенье жена провожала мужа, собирающегося поутру к торговым рядам; он грузил всю слаженную за неделю мебель и ту, что оставалась с прошлых поездок, в фургон старенького пикапа, махал жене на прощанье и выезжал на узкую проселочную дорогу. Пикап трясся на ухабах, на тент оседала рыжеватая пыль, но шкафчики и другие вещи, тщательно закрепленные и укрытые оберточной бумагой, ничуть не страдали ни от тряски, ни от пыли. Через несколько километров грунтовка сменялась темно-серой лентой асфальта; двигаясь в потоке бесчисленных машин, наш герой въезжал в город, сворачивал к рынку и начинал свой длинный трудовой день. Честно говоря, он с большим удовольствием поработал бы, а не стоял за прилавком, но кому-то же надо продавать изготовленное? Покупатели при всех его, прямо скажем, никаких торговых способностях, слава Богу, находились. Так что столяр с женой не бедствовали. А что еще от жизни надо, если каких-то особых притязаний нет, на еду, обновки да всякую мелочь - хватает, и в кубышку кой-чего отложить можно. На черный, тьфу-тьфу, день. Работа опять же - любимая, удовлетворение приносящая. И до поры до времени катилось колесо, не скрипело, не виляло, колеей накатанной двигалось.
Но, чу - сгустились тучи, громыхнуло в отдалении, с минуты на минуту молния ударит...
Покупатели бывают разные, это не относится к толщине их кошельков, хотя она в какой-то мере влияет на особенности поведения; кто-то ходит, смотрит, никак не решаясь сделать выбор, кто-то хулит без меры, всё ему не так и не этак, кто-то, напротив, расхваливает. Одни покупают вещи, не глядя, не спрашивая цену, вторые придирчиво рассматривают каждый шов на одежде и выискивают заусенцы на отполированной до блеска поверхности стола. Третьи рьяно торгуются.
Есть те, кому нужно всё. Они покупают не изделие - работу, труд и душу мастера. Умения и навыки, талант и знания, опыт, сноровку. Всё. Покупают самого человека. Это страшные люди, князья и сильные мира сего; опьяненные властью, творят они, что хотят, согласуясь лишь с собственным разумением, а никак не волей или желаниями остальных. Новоприобретенный раб созидает для господина не то, к чему склоняется его сердце и натура, и не то, к чему стремится возвышенный, ищущий дух умельца-искусника, нет, он выполняет заказ, прихоть и малейшее требование хозяина. Подписывая контракт, мастер отдает себя в вечную кабалу чужого злонравия, становится принуждаем и понукаем; ни на минуту нет ему покоя - попавшему в зависимость и заодно с достоинством, убеждениями, взглядами утратившему и личную свободу. Свободу выбора в своих поступках.
Давным-давно жил в городе один властолюбивый человек, со временем стал он мэром; успехов мэр достиг тем, что в юности, не гнушаясь ничем, сколотил крупный капитал, его и использовал в предвыборной борьбе, победив с явным отрывом других претендентов. Основу капитала составила проданная тогдашнему губернатору душа, сущность эфемерная, никакими приборами не регистрируемая, но зато стоившая кругленькую сумму. На кой губернатору понадобились во множестве скупаемые им души, история умалчивает, возможно, он кому-то сильно задолжал. А мэру без души жилось куда как хорошо: совесть не мучила, грехи и добродетели как понятия вообще не существовали, морально было то, что выгодно. Очень удобная оказалась сделка.
Однако ближе к старости стал мэр задумываться - что там, за порогом? По всему выходило - в рай он не попадет, никак ведь без души, в ад - тоже; превратится в дряхлую развалину и не способный умереть будет влачить жалкое существование среди выживших из ума стариков, нищих и инвалидов. Как и обширный штат городских чиновников, которые тоже позарились на легкий заработок, предложенный губернатором. Сам-то губернатор благополучно почил четверть века назад. Понял мэр - обманули его самым наглым образом; сунулся туда-сюда, купил душонку-другую, да и чиновники, обеспокоившись, сторговали у глуповатых людишек сколько-то.
Но и всё. Уперлись остальные - не продают, а без личного согласия - хоть тресни.
Удручен и озабочен, шел как-то мэр по рынку, по бокам бодро рысили телохранители, и попался ему на глаза столяр в узорчатом фартуке... Что-то щелкнуло у мэра в мозгах, он, как наркоман к зелью, потянулся к новенькой, вкусно пахнущей стружкой мебели. Всё, прохрипел он, беру всё! Заплатите ему.
Пока столяр с недоумением мял в руках толстую пачку банкнот, мэр кинулся по рядам: он ощупывал, обнюхивал выставленные на продажу изделия других мастеров, но, видимо, не находил то, что искал. Он был похож на сумасшедшего. Лишь единожды лицо его просияло, и он тут же скупил все плетеные ивовые корзинки у полногрудой женщины.
Дальше творилось странное: на пустыре близ рынка мэр разломал приобретенные столы и шкафчики, а корзинки изодрал в клочья, будто хотел извлечь из них нечто скрытое, недоступное взгляду. Но не смог. Он рычал и бесновался, а затем сжег обломки, плеснув бензина из услужливо поданной телохранителем канистры. Мэр бегал вокруг кострища и, задыхаясь и кашляя, вдыхал едкий дым; глаза его покраснели. Столяр и плетельщица с тоской смотрели, как умирают их родные... вещи, в которые и он, и она вкладывали всю душу.
В закопченном плаще, насквозь пропахший гарью, с всклокоченными волосами и бешеными, налитыми кровью глазами к ним подошел мэр. Завтра сделаете еще! - рявкнул он. Вы станете моими личными поставщиками. Будете изготавливать эти... вещи, голос его потеплел, только для меня. Слышите?! Ни для кого больше! Мэр сел в черный массивный джип и уехал.
Спустя полчаса на рынке появилось несколько напоминающих крыс чиновников - замов и завов, они так же, как и мэр, носились по рядам, вынюхивали, высматривали; они перетрясли рынок от и до. Временами доносились их визгливые голоса: "Для меня! Ни для кого больше!" Дружно хлопнув дверцами служебных машин, замы с завами укатили.
Еще через двадцать минут на территорию, визжа покрышками, влетели авто прочих чиновников, помельче. Поорав и посуетившись, они поняли: им ничего не досталось. Поэтому чинуши рванули обратно и перетряхнули вверх дном целый город - все мастерские, ателье и различные студии. А также литературные, музыкальные, хореографические, театральные и подобные им общества, клубы и объединения, связанные с искусством.
...Столяр уже давно не ездил на рынок, наоборот - приезжали к нему; молчаливые гориллоподобные телохранители мэра небрежно кидали мебель в грузовик - всё равно на слом - и, громыхая по проселку, грузовик стремительно уносился к шоссе. Мастеру телохранители так же небрежно кидали деньги.
Вскоре столяр ощутимо постарел и осунулся, месяцем позже у него стало пошаливать сердце; он полысел, а пальцы его опухли в суставах как при артрите. Мебель выходила кособокой и, если честно, ни к черту не годной - разве что разломать и выбросить. Впрочем, мэр так и делал. Из города долетали тревожные слухи о повышенной смертности среди талантливых людей, в чем бы они ни подвизались - в шитье платья или сочинении стихов. Мрут, мол, как мухи, гуляли шепотки. Хоронить не успевают.
На следующей неделе к столяру пожаловал разъяренный мэр. К черту такую мебель! - закричал он с порога. Мне нужна как раньше, с душой! Мэр забрал жену мастера, пообещав сгноить суку, если... Ну, ты понял. И уехал.
Больной столяр подслеповато щурился вслед черному джипу; на горизонте клубилась тьма, и сизые тучи сталкивались лбами, высекая снопы искр. Слезы каплями дождя бороздили щеки...
В час, когда бушует гроза, и небо исчиркано сеточками молний, когда гром артиллерийской канонадой отдается в ушах, когда потоки воды сбивают с ног, ватных и дрожащих, найдем ли мы в себе уверенность и силы не сидеть в затхлом убежище, трясясь подобно немощным старцам с помутившимся от ужаса взором? Сможем ли, презрев боязнь и уняв душевное волнение, выйти навстречу шквальному ветру, гневу и буйству природы? Не прятаться моллюском в раковине, а, отбросив страхи и ложные представления о "сверчках и шестках", выйти - не выползти из укромного местечка в приступе отчаяния, нет - выйти с гордо поднятой головой?
В одиночку - против всех.
За тех - кто не смог. Не сумел.
Первыми и, быть может, последними.
И рассмеяться в ответ на глухое ворчание небес, готовых поразить непокорных тысячей змеистых молний, потому что вслед за первыми встанут вторые и третьи, и тридцать третьи.
Ad infinitum...
31.03 - 16.04.06
|
|
|